Две недели

Приглушённый свет. Идеально чистая прихожая в восточном стиле — низкие столики и диваны, обилие шёлка и расшитых золотом подушек. Дешёвая пародия на гарем. Несколько полуобнажённых слуг в набедренных повязках — мальчикам нет и семнадцати. Все — стройные и гибкие, с одинаково склонёнными головами, чтобы ненароком не встретиться с посетителем взглядом. Здесь это не принято. Зато принято нечто другое.

Один забирает у меня трость и перчатки, другой помогает снять плащ, делает это легко и изящно, чтобы я не почувствовал прикосновений.

Я сухо киваю и прохожу в игровой зал. Отказываюсь от услужливо предложенного вина, сегодня я — не зритель, а участник действа.

Не знаю, кому пришла в голову эта идея. Не знаю, кто владелец клуба. Никто не знает. Говорят, изуродованный войной аврор, потерявший ногу и скрывающий покрытое грубой коркой шрамов лицо под маской. Говорят, богатая избалованная жена французского Министра Магии. Говорят, всемирно известная магловская певичка-лесбиянка.

Кем бы он ни был, название для этого маленького грязного болотца, последнего приюта для прогнивших, он подобрал очень верно. «Морок». Кошмар, иллюзии и обман. Эфиальт, демон-душитель у греков. Суккуб или инкуб, сладострастный демон-любовник — порок и похоть. Нечто запретное. Сюда приходят не только играть.

Сюда приходят проигрывать.

Проигрывать случайности. Нелогично, нерационально. Здесь… нет возможности блеснуть интеллектом.

И нет соблазна нарушить правила и смухлевать по одной простой причине — исчезнет всё удовольствие.

Именно это и нужно для сливок волшебного общества, недобитых и выживших, но искорёженных прошлой войной.

Игра — смесь рулетки и пари.

Только играют чаще всего не на деньги и драгоценности, а на безопасность и комфорт, моральные принципы и удовольствие, на всё, что придёт в голову, — а это очень и очень много, учитывая состояние голов современной элиты, задыхающейся в собственном богатстве, сходящей с ума от однообразия. Табу одно — никаких увечий и смертей, хотя раньше существовала практика случайных заклятий в специально заколдованной волшебной палочке, когда, приставляя её к солнечному сплетению, не знаешь, согнёшься ли от щекотки, покроешься волдырями или увидишь зелёную вспышку. Как это должно быть мучительно сладко — в последний миг перед смертью вдруг почувствовать настоящее биение жизни, настоящую безысходность и обречённость… неподдельный испуг.

Что приводит сюда?.. Банальная скука. Простое желание глотнуть свежего воздуха. Чтобы чувства вспыхивали и переливались, поигрывая томительной остротой. Чтобы делать что-то как в последний раз — с полной самоотдачей. Или как в первый — неумело и неловко, замирая от головокружительной новизны. Чтобы кто-то — его величество случай — заставлял нас ломать себя, раз уж мы так не хотим менять-ся.

Как я уже говорил, проиграть для таких покорёженных душ и сущностей — истинное блаженство. Например, за мной стоит Кейт Мур, для рядовых слушателей Маградио она — знаменитейшая Дорогуша Джейн, а для клиентов самого элитного в Европе борделя — Госпожа Мими, просто и коротко. Через её коллекцию страпонов кто только ни прошёл — от коллеги по группе Сладенькой Сью до Министра Магии. Я узнаю флёр её духов — жасмин, цветущий апельсин, сандал, имбирь и мёд. Тёплый и тягучий. На прошлой Игре Госпоже Мими пришлось позволить какому-то мелкому чиновнику с обвислым животом и уродливым курчавыми завитками волос по всему телу привязать себя к вешалке в гардеробе и отхлестать плетью. Разумеется, с последующим продолжением. Её чуть не стошнило прямо там — от отвращения и унижения. Только вот глаза выдавали с головой — в них плескалось дикое, животное удовольствие от подчинения. Все хотят подчиняться. Те, кто сам не может себе этого позволить, кому не хватает смелости разрушить свою жизнь собственными руками... ходят сюда проигрывать.

Сегодня — моя очередь, и я, немного помедлив, занимаю место за игровым столом. Мой соперник уже занял своё, и я узнаю его даже в дорогой мантии, даже сквозь маску. Поттер. Что ж. Тем интересней будет совершить то, что я задумал. Тем унизительней уступить — и тем желанней.

По правилам Игры всё, кроме стола игроков и белой рубашки крупье, тонет в темноте. Порошок Мгновенной Тьмы — одна из двух вещей, за которые Фред и Джордж Уизли заслуживают огромного мраморного изваяния в центре Косого переулка. Вторая — то, с чем так яростно борется сейчас Поттер и весь его Аврорат. И то, благодаря чему золото в семейном сейфе Малфоев удобней считать не в галлеонах, а в килограммах. «Грёзы наяву». Теперь уже — их усовершенствованный вариант. Смесь лёгкого наркотика, не опасней настойки успокоительных трав в Умиротворяющем бальзаме, и абсолютно безвредных чар иллюзии. Ни побочных эффектов, ни привыкания.

В теории.

«Всего одно простейшее заклинание, и вы переноситесь в тридцатиминутную грезу, сверхвысокого качества и высшего уровня реалистичности, которая легко вписывается в школьный урок средней продолжительности и практически не идентифицируется. Побочные действия: отсутствующее выражение лица и незначительное слюноотделение. Возрастные ограничения: не отпускается детям до 16 лет».(1)

На практике — единственное вещество, не обещавшее доброту, красоту, равенство, справедливость, удовольствие и множественные оргазмы… а подарившее всё это загнанным, затравленным, уставшим и потерявшим смысл жизни.

Одно из немногих веществ, удостоившихся особого вето Министерства. За изготовление — Азкабан. За распространение — Азкабан. За употребление — Азкабан.

И вот передо мной сидит глава Аврората, спокойно и напряжённо изучает сомкнутые в замок пальцы. Уж он-то понимает, согласно этому постановлению по мне плачет Азкабан в кубе. Но здесь Игра, только она имеет значение.

Подумать только. Я и Поттер. Лица скрыты масками, но всё это — дешёвая бутафория. Все здесь друг друга знают, а некоторые даже стараются заводить реальные знакомства с членами клуба — там, на поверхности, в другом мире. Исключительно для того, чтобы знать, какую ставку сделать здесь, какую запросить цену.

Потому что тут всё настоящее, в отличие от реальной жизни.

Война… оставляет шрамы. Война заставляет ценить каждое мгновение — но только пока длится бой. Пока пахнет палёной кожей, а перед глазами полыхают слепящие вспышки заклятий. Когда наступает мир — дни превращаются в тягучий сироп. Приторный сахар. Тошнота.

Раненые ползут сюда, чтобы играть. Снова почувствовать вкус жизни на губах.

Поттер поднимает глаза и слегка бледнеет. Узнаёт, конечно же.

Крупье протягивает нам две изящных коробочки, покрытых чёрным лаком, с развратным изображением пионов на крышке — ярких, порочно-розовых, с мясистыми лепестками.

Абсолютно одинаковых.

Наша задача, когда прозвучит сигнал, выбрать любую из них. Если тянемся к одной и той же — всё повторится снова. Но я с первого раза указываю на левую. Как и Поттер, только со своей стороны.

Внутри моей коробочки — деревянный шар красного цвета. Значит, у Поттера — синий, и сегодня я диктую условия и назначаю цену. А у него — право отказаться.

Поттер медленно кивает.

Я беру с края стола небольшой квадратный пергамент и, обмакнув перо в чернильницу, пишу ставку.

Теперь очередь за условиями. Пергамент — невзрачного кирпичного цвета засохшей крови, в какой-то момент мне кажется, что я ощущаю её приторный сладковатый запах. На это времени уходит гораздо меньше — в моём требовании всего несколько слов. Первое, что пришло в голову. Единственное, что кажется мне хоть как-то соизмеримым с тем, что готов отдать я.

Аккуратно складываю листок вчетверо — крупье мягко забирает оба пергамента и кладёт рядом с Поттером. По правую сторону.

Это сделано для того, чтобы я не смог изменить своё решение после того, как противник даст согласие на продолжение.

Поттер едва заметно поводит плечами, чувствует десятки пар устремлённых на него глаз.

У выбравшего коробочку с синим шаром есть всего два шанса отказаться от Игры — когда он лишается возможности диктовать свои условия… и сейчас, когда он развернёт пергамент с моим предложением.

Если Поттер не сочтёт его достаточно ценным, чтобы продолжить Игру, он положит пергамент тыльной стороной на середину стола и уйдёт. Наши места займут следующие.

Если же он согласится… то ему придётся играть. Независимо от того, каковы будут мои требования. Их он прочтёт позже. Уловка Игры — ты соглашаешься на условия выигрыша, никогда не зная, сколько потеряешь.

Игра сталкивала меня и Поттера всего единожды. Он хотел, чтобы я продал ему контрольный пакет акций «Волшебных Вредилок». Тогда я отказался, что и позволило мне потом, избавившись от магазина, оставить себе полное право на «Грёзы».

Как он у меня вообще оказался?..

Игра.

Игра.

Ещё раз Игра.

Теперь отступиться может он — но не делает этого. Потому что умудряется быть правильным даже тут. Не может не думать о работе. А я предложил ему ниточку, которая приведёт его ищеек прямо в сердце индустрии «Грёз».

И мы играем. Правила очень просты — случайность. Всегда случайность. Никакой магии. В любой момент преимущество может превратиться в причину поражения.

Например, сейчас, когда ведущий раскладывает перед нами пять карт рубашкой вверх. Красная, синяя и три белых. И свою судьбу тянет Поттер, теперь это его право. Красная — повезло мне, я освобождаюсь от выполнения обязательства в случае поражения. Синяя — останусь ни с чем, если выиграю. Но Поттер выбирает белую, так чаще всего и происходит. Значит, в договоре не будет изменений.

Теперь он может развернуть коричневый пергамент и прочесть мои условия.

Бледнеет. Закусывает губу. Смотрит на меня — так пристально, что мне кажется, я вижу зелёный проблеск в прорезях маски. Затем, пригубив бокал вина, кивает. А что ему остаётся делать?..

Мне всё равно. Я пришёл проиграть.

Поэтому мне легко доставать из увесистого мешка приятные, нежные и гладкие на ощупь деревянные шарики. По одиннадцать на раунд. Нужно просто вытянуть больше своего цвета. Мой — красный. Синий — Поттера. В основном в мешке обычные, покрытые простым прозрачным лаком. Есть несколько чёрных и белых: белый — моментальный проигрыш в раунде, чёрный — победа. Не ищите здесь логики. Здесь её нет. Здесь судьбы людей решаются кусочками дерева — просто уставшие от жизни волшебники хотят развлечься.

Сначала выигрывает Поттер. Потом я. Дважды. Снова Поттер.

Последний раунд. Для того, чтобы заработать победу в нём, — нужно проиграть. Тут логика безупречна. На шестом ходу я вытягиваю белый.

У Поттера ещё есть шанс — достать из мешка такой же…

Но сегодня не та случайность.

Он разжимает кулак с зажатым в нём приговором и вздрагивает всем телом. Низко опускает голову. На шее проступают красные пятна.

Швырнув синий шарик на стол — тот неслышно прокатывается по скатерти и падает на пол, — он сухо кивает мне и, тяжело развернувшись, расталкивая все ещё невидимых из-за чар зрителей, пробивается к выходу.

Неудивительно. Он только что проиграл мне своего младшего сына. На две недели.

Случайность.

______

(1) — "Принц-полукровка", с. 124 по РОСМЭНу

Предсказуемо. Поттер возникает у меня перед носом сразу же после обеда. Я даже могу сказать, почему он не сделал этого с самого утра. Утром могло прийти решение владельца клуба. Он оставляет за собой право решать, законна сделка или нет, если, конечно, в Игре уместно понятие «закона». Одно из самых главных условий — запрещено распоряжаться чужой жизнью и имуществом. Что самое интересное, с последним пунктом у игроков обычно проблем не возникает — и упырю понятно, что нельзя заложить дом соседа. А вот потребовать у какого-нибудь волшебника жену или дочку на ночь — пожалуйста.

Вот где видно истинную ценность человеческой жизни, не так ли?..

Но по правилам игрок может предложить только то, чем обладает. Если говорить об одушевлённых предметах, это либо он сам, либо домашние животные. Домовые эльфы, например.

С детьми в этом случае происходит некоторая заминка. Альбус ведь не является ничьей собственностью. Поэтому Поттер надеялся, что, послав апелляцию, ему удастся обжаловать условия этой безусловно спорной сделки.

Однако юридически до достижения совершеннолетия все решения за ребёнка принимают родители.

Такие случаи рассматриваются каждый индивидуально. Учитывается возраст, семейное положение, длительность подобного «рабства», ценность предложения, на которое согласился проигравший…

Думаю, запроси я Альбуса на год, — мне бы точно отказали, а две недели — несоизмеримо малый срок по сравнению с тем, сколько мне пришлось бы провести в Азкабане, если бы выиграл Поттер.

И судя по тому, что он всё-таки появляется в моём кабинете, злой, как десяток гарпий, невыспавшийся и всклокоченный, сделка признана законной. Возможно, неподкупному владельцу «Морока» просто захотелось развлечься.

Вид у Поттера такой грозный, что любой бы на моём месте отпрянул и юркнул под стол, ожидая расправы.

— Что-то случилось, мистер Поттер? — спрашиваю. Должность у меня куда ниже поттеровской, но я, ясен лукотрус, работаю не в его отделе, поэтому позволяю себе такие вольности. Мне всегда нравилось его раздражать, ещё со школы, что уж говорить о теперешней ситуации, подарке судьбы, который глупо не принять. Подумать только, ещё вчера я намеревался сделать Поттера своим палачом, а сегодня занёс топор над его шеей.

— Ты ведь знаешь, зачем я пришёл, — немного неловко начинает он. — Обойдёмся без вступлений?..

— Не против, — я пристально изучаю его лицо и впервые замечаю, что он… постарел. В последние несколько лет я предпочитал с Поттером не сталкиваться и видел его лишь мельком, чаще всего в «Мороке», скрытым под маской, поэтому чуть изменившиеся черты лица становятся для меня… шоком. Откровением.

Пока этого ещё не видно. Просто разбегающиеся от уголков глаз лучики морщин. Просто чуть заметные залысины на фоне всё той же растрёпанной шевелюры.

Хочется дать ему затрещину. Хочется упрекнуть: «Куда ты так быстро-то, Поттер? Тебе ещё и сорока нет! В какую развалюху ты превратился!». Хочется метнуться к зеркалу, потому что… я вижу, насколько в Поттере нет жизни. Подвешенное состояние, когда тебе уже за тридцать, — постепенно угасают остатки последней молодости, а старость ещё только ощущается, предчувствуется, как далёкое эхо надвигающейся грозы, и это эхо — куда страшнее, чем сама буря.

Поттер постарел. Значит, и я.

— Присаживайся, поговорим, — киваю на стул напротив.

Поттер отодвигает его с омерзительным скрипом и садится. Тяжело вздыхает. Смотрит на меня.

Колеблется, не зная, с чего начать, сомневается — не приготовил ли гадёныш Драко Малфой для честного и прямолинейного Гарри Поттера очередную языковую ловушку?..

— Я хочу отменить сделку.

— А я не хочу, — вкрадчиво сообщаю я.

— Малфой, это не мои проблемы. Я никогда не отдам своего сына в твои грязные лапы, поскольку прекрасно понимаю, зачем он тебе.

— Я твоего сына и пальцем не трону, — говорю я как можно убедительней, но Поттер так отчаянно пытается найти подвох хоть в чём-нибудь, что тут же его находит:

— Вот именно! Зато кое-чем другим тронешь! — взрывается он, хлопнув ладонью по столу с такой силой, что крышка подскочившей чернильницы какое-то время надсадно звенит, а часы на столе единым залпом выдают «тик-тик-тик», и только после, словно с облегчением выдыхая, долго тянут единственный «так». — Думаешь, мне неизвестно о твоих… наклонностях? — цедит едко.

— А ты полагаешь, что мне неизвестно о твоих? — усмехаюсь я, глядя, как Поттер едва заметно краснеет. Научился-таки сдерживать эмоции хоть чуть-чуть. — Так вот, спешу огорчить. Известно. Но это касается только тебя и твоей жены, хотя не думаю, что ей стоит об этом знать. Поэтому давай на время отбросим эту эмоциональную беседу о сексуальных предпочтениях друг друга. Договорились, мистер Поттер?..

Тот недовольно кивает.

Он тут же начинает прикидывать — если я пообещал, что пальцем не притронусь к некоторым физиологическим отверстиям его сына, то значит ли это, что притронусь ко всему остальному?.. Или — что это сделает кто-нибудь другой, а я буду наслаждаться зрелищем в уютном кресле напротив?..

Вообще-то, не так уж он и не прав.

Поттер смотрит на меня, и я словно слышу всё, о чём он молчит. Потому что получить на две недели сына злейшего врага, по совместительству самой-большой-занозы-известно-где — дорогого стоит. Учитывая, что запрет один — не калечить и не убивать. Поттер хорошо знает — уничтожить и растоптать можно… не прибегая ни к первому, ни ко второму.

Да этому Альбусу одной маленькой скромно-приятельской оргии хватит за глаза, за уши и на всю жизнь. Одной, не четырнадцати. А уж сколько небольших перепихонов после завтрака и перед ужином можно вместить в две недели, учитывая эффективность Заживляющих чар…

— Ты знаешь, что условия Игры отменить нельзя, — спокойно отмечаю я. — Не выполнишь договор — лишишься права на дальнейшее участие. Я уже не говорю о штрафе. Принимая во внимание условия сделки, понятно, каким он будет. И тебя я не пожалею, учти.

— Только такая мразь как ты, Малфой, может горевать об утраченных удовольствиях и сохранности собственной задницы в подобной ситуации, — он неприязненно морщится.

— Только такой упёртый болван как ты, Поттер, может искренне верить в то, что мне позарез нужно над кем-нибудь надругаться.

— Тогда зачем ты поставил это условие?.. — с торжеством в голосе спрашивает он, думает — поймал.

Да, каждый из нас использует Игру с разными целями — Поттер вот, как и большинство, в основном для секса. Поэтому ему сложно принять, что все остальные не ищут того же самого.

Но поскольку у меня нет ни малейшего желания откровенничать, остаётся подсказать ему вариант, который его устроит.

— Чтобы ты, Поттер, обязательно отказался. Приполз бы сюда. И я действительно смог бы навязать свои условия. Вне рамок Игры.

И это Поттер проглатывает. Даже расслабляется как-то, потому что такое моё поведение кажется ему привычным и понятным, а значит, не таким опасным. Лёгкий путь. Объяснить всё моим коварством.

— Можем договориться. Ты присылаешь мне сына на две недели и тут же отзываешь своих псов, рыскающих вокруг моего дома. Пока я их не вижу, Альбус будет жить спокойно.

— Почему нельзя было просто сделать это условием сделки?..

— Потому что это ещё не сделка, Поттер. Это — дружеская просьба, — ухмыляюсь я. — В конце концов, столько лет знакомы…

— Хватит, — кривится он.

— А вот моё требование явно противоречит правилам Игры.

— И?..

— Потому что мне нужна вещица, которая тебе не принадлежит. Но, в отличие от меня, ты можешь её достать.

— Где она?..

— В Отделе Тайн, где же ещё, — я пожимаю плечами.

Поттер кивает. Вот такое кажется ему правдоподобным. И он, похоже, даже догадывается, что именно я прошу.

— Зачем тебе? — устало вздыхает. — Ты же и так знаешь рецепт…

— Хочу стать монополистом, — ухмыляюсь я. — И заодно покончить с исследованиями грязнокровки Грейнджер. Она, безусловно, делает хорошее дело, пытаясь остановить распространение «Грёз» среди маглов, но бизнес, сам понимаешь…

— А какие гарантии будут у меня? — спрашивает он.

— Никаких. Кроме одной, но очень веской, — невольно хмыкаю и замолкаю, улыбаясь. Поттер ёрзает на стуле. Я тяну паузу.

— Сдался мне твой детёныш, Поттер, — выдыхаю наконец.

И моё «детёныш» снова ломает все придуманные им планы-схемы, причины-следствия, предположения и выводы. Потому что это не деловое «Альбус Северус», не презрительное «Поттер», не холодное и отстраненное «твой сын», не унизительное «вещь», как обычно называют таких в Игре, а нечто жалобное и беззащитное. Живое.

— Теперь о сроках. Думаю, рождественские каникулы вполне подойдут, осталось всего полмесяца. Тебе не придётся забирать Альбуса из Хогвартса. И, кстати, Скорпиус с Астерией проведут праздники у бабушки во Франции. Предупреждаю, чтобы у тебя был повод подумать серьёзно.

При этих словах Поттер вскакивает с места и уходит — не попрощавшись и хлопнув дверью.

По дороге домой я меланхолично думал, что бы я сделал, достанься Скорпиус Поттеру. Даже зная, что тот не посмеет его обидеть, даже зная, что гриффиндорское благородство — как вино, крепчает с годами… всё равно убил бы. На всякий случай. Перегрыз бы горло, поглумился над трупом, потом задушил, четвертовал, утопил… и только после этого успокоился. И, похоже, тут мы с Поттером солидарны как никогда.

С другой стороны, я правда не собирался лезть к Альбусу. Так, припугнуть разочек, удовольствия ради. Или заставить книжки разобрать в библиотеке…

А совсем с другой стороны — тогда я его ещё не видел.

Потому что обнять захотелось сразу же, со ста метров.

— Пап? Драко?..

Слабо отмахиваюсь и переворачиваюсь на другой бок — косой солнечный луч тут же падает на лицо, слепя глаза даже сквозь веки, а настойчивое «Ну паап...» всё равно находит меня, затекает прямо в уши.

Тяжко вздохнув, поднимаю голову с подушки.

На почтительном расстоянии от кровати стоит Скорпиус, безуспешно пытается придать лицу довольное выражение. Я чудом сдерживаю улыбку. Да уж, отправляясь на каникулы к бабушке-француженке с польскими корнями… нужно выглядеть соответственно. Брюки отглажены и отутюжены — кажется, о стрелки можно порезаться — такие острые, рубашка в кои-то веки застёгнута на все пуговицы, рукава не закатаны, запонки блестят, а на манжетах — ни единого пятнышка. Волосы — не без помощи Астерии — собраны в аккуратный хвост, вытащены из ушей эти отвратительные серьги, с которыми он вернулся из Хогвартса. Пай-мальчик.

— Пап, — вкрадчиво-деловито ластится он, — четвертого в Пуатье будет концерт Упырей.

— Упырей?.. Это та твоя любимая группа визжащих размалёванных вампиров с бас-гитарами?..

— Да, — Скорпиус морщится, но не возражает. — Так вот, можно мне пойти?.. Это ведь как раз недалеко от Пор-ла-Нувель, где живёт бабушка.

— Совсем недалеко. Через всю Францию, — понимающе киваю я. — А почему ты спрашиваешь разрешения у меня, если едешь с матерью?..

— Ну, она уже сказала, что нельзя, — невозмутимо сообщает он. — Но отпустит, если ты согласишься, — Скорпиус преданно смотрит на меня. — Пожа-алуйста...

— Мама сказала нельзя, значит, — я замолкаю. «Значит, нельзя». О, эти огромные жалобные серые глаза. — Значит… ну ладно.

— Ты… самый лучший папа на свете! — Скорпиус подскакивает на месте и мгновенно исчезает из комнаты — я слышу его торжествующий возглас, когда он сбегает вниз по лестнице: «Мам, папа мне разрешил!».

Смотрю на часы. Полпервого. Мерлин, я лёг всего четыре часа назад.

Натягиваю халат, ныряю ногами в тапки, встаю. Потягиваюсь.

На кухне едва не сталкиваюсь с Астерией. Она привычно целует меня в щёку, при этом продолжая отчитывать домовика.

— Что случилось? — из вежливости интересуюсь я, про себя надеясь, что Норин успела смолоть кофе до того, как начался скандал.

— Я ещё вчера попросила нашего эльфа приготовить Скорпиусу несколько выходных костюмов, а они все таинственным образом куда-то исчезли.

— Я не знаю, где они, — с трудом лепечет Норин, вжавшись в стену. От страха она говорит почти без акцента. — Я не знаю, миссис Малфой, я повесила их в шкаф… а потом они куда-то… я правда…

— Оставь Нору в покое, дорогая. — И Астерия, бросив на меня ледяной взгляд, замолкает.

— Когда после очередной уборки этой твоей Онории из дома исчезнет половина книг в библиотеке, ты очень пожалеешь, что не послушался меня.

Глухой, полузадушенный всхлип «этой моей Онории» красноречиво говорит, как унизительно той слышать подобное. С громким хлопком она исчезает.

— Вряд ли.

На этом разговор заканчивается.

Астерия… фанатичная мать, у которой остался только один мужчина, один смысл в жизни, один вечный возлюбленный и единственная страсть — сын. Ну посмотри же на него — притихшего, чуть виноватого, разглядывающего собственное отражение в чашке чая — и ты сразу всё поймёшь… Кто взял эти костюмы, почему, и что с ними сделал.

Норин достаётся только за то, что она из Ирландии, а не из Франции, как хотелось Астерии. В Англии теперь с домовиками несколько иная ситуация… Они — понятно, кому стоит сказать за это спасибо, — создали свою небольшую РПСД, «Рабочую партию свободных домовиков», и теперь требуют денег за работу, официального трудоустройства и соблюдения кодекса, согласно которому хозяин не имеет права прибегать к физическим наказаниям и устным оскорблениям.

Мало кто против, конечно. А по мне так это смешно… Домовик — раб по призванию, именно это — его ценность. Это как… с любовью. Её можно купить за деньги, но какой в этом смысл, если всем так хочется, чтобы любили бескорыстно, ни за что?..

Так хочется, что каждый хоть когда-нибудь участвовал в таких сделках… а потом обязательно огрызался на всех этих «тварей», «шлюх» и «блядей». Как будто не знал, на что идёт. Деньги, чего бы ни коснулись, лишают последних остатков искренности, а мне не нужен домовик-проститутка.

— С этим новым режимом поездок заграницу можно с ума сойти. Видите ли, Боудам стоит просто за определённую плату подключить камин к международной сети и выбрать любые десять стран… Но Малфоям обязательно необходимо заполнить кипу дурацких бумажек и пользоваться только каминами Министерства.

Я слушаю краем уха, внимательно следя, чтобы не перекипел кофе в джезве. Обычно этим занимается Норин — она варит поистине изумительный кофе, но сегодня бедному домовику не до этого — выполнить бы хоть половину всех прихотей жены. Ах да, поскольку я «подданный английского Министерства Магии» и не являюсь «организацией, компанией или обществом, предоставляющим услуги», мне нельзя иметь больше одного эльфа.

— Ты же знаешь, почему, дорогая. И ты всегда можешь воспользоваться другим камином.

Астерия выразительно смотрит на меня, всем видом говоря: «Не при ребёнке». Ребёнок, кстати, уже успел отложить надкусанное печенье в сторону и навострить уши.

«Другой камин» находится на третьем этаже в восточном крыле и по заключению инспекции Аврората давным-давно не работает. Зная несколько несложных хитростей, оттуда можно попасть в любую точку земного шара. С любым грузом, что не менее важно.

— Машина уже ждёт, миссис Малфой, — тихонечко пищит Норин, неловко топчась в дверях. — Все вещи собраны.

Я невольно замираю у плиты с чашкой кофе в руках. Мы с Астерией мгновение смотрим друг на друга.

— Скорпиус, поцелуй папу на прощанье, — спокойно говорит она.

— Мам…

— Никаких «мам».

Скорпиус покорно встаёт на цыпочки и быстро клюёт меня носом в щёку.

Отпрянув, виновато улыбается, всем своим недовольным видом показывая: «Я не хотел, меня заставили».

А я… думаю, что не так уж и сильно мне пришлось нагнуться, гораздо меньше, чем в прошлый раз. Ещё три-четыре года… и это Скорпиус будет наклоняться ко мне, а я — приподниматься на носки.

Он вообще-то «вылитый ты, Малфой», как недавно заявил мне Лонгботтом, когда мы случайно столкнулись в Косом переулке. Подумать только, Лонгботтом преподаёт в Хогвартсе. Это пострашнее всех Хагридов, кентавров и оборотней вместе взятых.

Вылитый я…

Интересно, что бы со мной сделал отец, посмей я, ввалившись в родительскую спальню, разбудить его, спрашивая разрешения пойти на концерт.

Даже говоря о внешности… Скорпиус, конечно, точная моя копия, но, если уж восстанавливать хронологию, я сам — всего лишь копия Люциуса. И у меня не было эшелона любящих бабушек-тётенек-мам-маминых подруг, чтобы из меня вышла ласковая очаровательная улыбчивая прелесть, умело использующая природную хитрость, чтобы вить из окружающих верёвки. В хорошем смысле этого слова. Потому что не имело смысла трогательно заглядывать в глаза Вольдеморту и просить «пожалуйста», когда он лениво указывал на тебя пальцем.

Астерия суетливо оправляет платье и, набросив на плечи изящную шиншилловую шубку, проверяет, все ли пуговицы Скорпиус застегнул на зимней мантии, затем повязывает ему шарф. Она трижды сегодня заставила Норин перепроверить, сколько градусов на улице, чтобы решить, во что одеть сына. Я слежу за этим спокойно, не думая вмешиваться, потому что достаточно только посмотреть в спокойные, как гладь озера, глаза Скорпиуса, чтобы заметить их сухой и жёсткий, бунтарский блеск. Мне даже жаль немного Астерию… потому что через год-два он абсолютно перестанет ей подчиняться. Надеюсь только, что не возненавидит.

И я остаюсь один. Неторопливо подхожу к окну и отодвигаю тяжёлую кремовую штору — в сопровождении ещё нескольких парящих в воздухе сумок и коробок Астерия и Скорпиус торопливо идут по подъездной дорожке к воротам. Астерия снова за что-то отчитывает семенящую рядом Норин. Цветной шарф сына смешно маячит среди этого белого переливающегося царства, но я скоро теряю его из виду в веренице тёмных силуэтов огромных буков, тяжело склонивших ветви под тяжестью снега.

Постояв немного в оглушающей тишине поместья, поднимаюсь к себе в кабинет. Из коридора на первом этаже до меня доносятся всхлипывания Норин. Конечно, она тоже прекрасно знает, кто виноват в том, что ей так досталось, но любит Скорпиуса до безумия… и видит его так же редко, как и я, — месяц в году, когда он приезжает домой в июне.

Смешно. В августе Астерия, как и на Рождественские каникулы, всегда забирает его к бабушке. Не хочет, чтобы Скорпиус общался со мной. Боится.

Я её понимаю. Любая сознательная мать поступила бы также, будь её муж первым наркобароном магического мира.

В кабинете меня ждёт свежая пресса, почта и чашечка крепкого чёрного кофе — своеобразное извинение от Норин.

В кабинете меня ждёт зеркало. Мне плевать, как это назовут остальные, хоть паранойей, хоть глупостью, но все три ящика прикроватной тумбочки в спальне забиты разнообразными средствами по уходу за всем-чем-только-можно. Зато нет и намёка на поттеровские морщины и залысины.

Это семейное. Нет, не стремление ухаживать за собой. Подсознательный страх: если ты вдруг будешь «не таким», нехорошим, некрасивым, то никто тебя не оценит, если не будешь соответствовать — очень быстро окажешься на помойке.

Зеркало — напоминание о призрачности благополучия. Меч, висящий на волоске над твоей головой. Когда вдруг понимаешь, что до сорока осталось совсем немного, что уже наступает на пятки кто-то молодой, энергичней, живей и шустрей, что Люциус не дожил до пятидесяти…

Рука непроизвольно тянется к нужному ящику, и я достаю оттуда початую бутылку коньяка.

Небрежно добавляю немного в кофе. Так легче.

Отложив в сторону два номера «Пророка», пододвигаю к себе небольшую стопку писем. В основном счета — я же законопослушен донельзя. Небольшой узкий тёмно-коричневый конверт сразу же притягивает моё внимание. Я смотрю на адрес…

Как я мог забыть?.. Я же почти всё время до каникул только об этом и думал, просыпался с мыслью: «Интересно, что сейчас чувствует Поттер? Как он скажет об этом хоть кому-нибудь?».

Наверное, именно поэтому напрочь забыл, что сегодня за день.

День, когда Поттер вынужден будет принять решение. А решение — я торопливо разворачиваю пергамент — таково: он будет ждать меня в три, на втором этаже широко известного в узких кругах кафе в одном из самых дальних тупичков Косого переулка.

На улице шумно и людно. В толчее я чувствую себя крайне неуютно, кто-то постоянно задевает, цепляет пакетами и свёртками за одежду, наступает на ноги, кричит, кое-кто узнаёт: «Добрый день, мистер Малфой!», и я с вымученной не-очень-то-и-улыбкой киваю в ответ. Мне тошно.

К празднику магазины украсили гирляндами и венками, даже аптеку — зачем, спрашивается, оттуда всё равно за версту несёт драконьим навозом (лечебным, но всё же дерьмом) и тритоньими жабрами.

Предрождественская суета проникла в самые укромные уголки Косого переулка, поэтому, прокладывая путь к месту встречи, я невольно отмечаю поттеровскую предусмотрительность. Предусмотрительный Поттер — нонсенс, правда?.. Зато сразу понятно, в каком щекотливом положении он оказался.

Выбранное им местечко отличается от большинства нормальных кафе тем, что у него нет названия. Вот так, просто. Нет и всё. Небольшое круглое помещение над мастерской по ремонту обуви. Не для тех, кто зашёл погреться, отдохнуть от покупок, потягивая сливочное пиво, или полакомиться клубничным чизкейком. Туда приходят исключительно по делу, исключительно те, кому совсем не хочется привлекать к себе внимание.

Я крепко пожимаю руку владельцу — один из немногих, кого я действительно рад видеть. Старина Блейз, и не сосчитаешь, сколько раз он спас мне задницу, когда, после смерти отца, я всё-таки решился спутаться с подпольем. Пожалуй, единственный, кто поверил, что идея с продажей «Грёз» маглам может перерасти в настоящий, хотя и не очень (точнее, очень не) легальный бизнес.

— Это правда? — Блейз лукаво улыбается мне.

— Что? — не совсем понимаю я.

— Что кое-кто прибрал к рукам поттеровского сынка?

Безразлично пожимаю плечами.

— Он здесь?

И чувствую — какая-то часть меня, замерев, отчаянно надеется, что Забини скажет «нет». Потому что… кошка в любой момент может стать мышкой. Затем снова кошкой. А потом лишь сыром в мышеловке — Игра бесконечна.

— Дальний столик у окна.

Лязгает затвор захлопнувшейся ловушки.

Я невольно оглядываюсь, но, разумеется, вижу лишь ряд изящных ширм. Здесь мало кому нужны наблюдатели.

— Так что, Драко? — не унимается Блейз. — Позовёшь давнего друга на рождественскую вечеринку по случаю нового приобретения?..

«Заткнись, Забини».

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Да брось, не будь ханжой! Не один ты хочешь поразвлечься, а у меня так с Поттером личные счёты.

— Боюсь, это у него с тобой счёты, Блейз.

Тот разводит руками.

Помнится, одно время в «Ведьмополитене» постоянно мелькали сенсационные статьи, что миссис Поттер тайком встречается с очередной звездой квиддича — кого только не называли, от Крама до О’Рейли, а правда как всегда оказалась куда банальней. Банальность — хорошее прикрытие для общественности, нуждающейся если уж в скандалах, то ярких, если уж интригах — то знаменитостей, так что о тринадцатилетнем романе Джинни Поттер и Забини мало кто догадывался.

— Счёты… Поттер мне спасибо сказать должен. Если бы не я, она бы от него точно ушла. Он же скучная зануда, рохля, правильный романтик, а Джинни нужна ярость, огонь. Женщину нельзя любить тихо — мыть посуду, каждый день целовать в щёку, уходя на работу, по выходным таскать детей в парк, всегда говорить спасибо за домашние котлетки… Нужно постоянно заставлять себя гореть, если не хочешь подохнуть от тоски, если хочешь уберечь любовь.

— Точно, — я саркастически киваю. — И с целью уберечь любовь ты намереваешься трахнуть её сына.

— Странный ты человек, Драко, — вдруг совершенно серьёзно говорит Блейз. — Я хотя бы понимаю, что делаю и зачем. Я знаю, если бы мы с Джинни решили быть вместе, то расстались бы года через два, истрепав всем нервы. А так мы каждый раз только друг для друга, каждый раз против правил и каждый раз — как последний. Ты же держишь жену за предмет мебели, получаешь деньги от продажи наркотиков, поставил на кон несовершеннолетнего мальчишку, но при этом умудряешься читать мне мораль. Сам-то с ним наверняка не книжки по Нумерологии читать собрался.

— То, что я сделаю с выигрышем, тебя не касается, — грубее, чем следовало, отвечаю я.

— Конечно, — ухмыляется Забини. — Так он ждёт. Только, если и портишь другим жизнь, хотя бы сам получи от этого удовольствие, а не делай кислую мину, будто тебя заставили.

Блейз… один из немногих нашего круга, кто даже и не пробовал играть — вообще. Ему это не нужно, он умеет наслаждаться жизнью без стимуляторов, умеет не искать в ней особый смысл… и, что самое смешное, действительно очень дорожит этой своей Джинни. Иногда кажется, что он, несмотря на всю безалаберность, легкомысленность и влюбчивость, на самом деле понимает что-то, недоступное большинству.

— Можешь начать прямо здесь, я рассчитываю на твою фантазию, — смеётся Забини мне вслед, когда я в некоторой растерянности останавливаюсь у нужной ширмы — это заставляет тут же зайти внутрь, чтобы избежать новых комментариев.

И на меня из такого далёкого и почти забытого прошлого смотрит Поттер. Те же глаза, те же острые черты лица и высокие скулы, всклокоченная шевелюра… только меня не обманешь, если у Поттера растрёпанные патлы — свойство организма, тот здесь я вижу намеренное желание подражать отцу, выразить протест миру и… хороший воск для укладки. Имидж, видите ли. Подростковый максимализм читается во всём — в жестах, одежде, позе — и по повадкам Альбус даже ещё больше магл, чем Поттер, больше грязнокровка, чем Грейнджер.

И я с какой-то злой досадой понимаю — уверенности в этой козявке куда больше, чем во мне.

Рядом полупустая чашка какао.

— Мистер Малфой, — кивает он, а я замираю в нерешительности — не знаю, как к нему обращаться, потому что до сих пор не определился, кто он мне вообще и для чего. Поттер? Альбус? Раб? — смеюсь.

— Почему один? — сажусь напротив. Давняя привычка — переходить сразу к делу. Признаться, отсутствие Поттера-старшего меня слегка настораживает. Не сомневаюсь, ему стыдно показаться мне на глаза… но ребёнка бросить…

С каких пор меня заботят такие вещи я подумать не успеваю.

— Папа на совещании.

«Папа…»

Папа Поттер.

Смешно. До печёночных колик.

— На совещании, говоришь, — пристально наблюдаю, как Альбус, поёрзав, принимается изучать содержимое чашки, неловко вертит её в ладонях. Очень напоминая мне Скорпиуса сегодня за завтраком.

— Да, — отвечает порывисто, подняв на меня невинные глаза.

Врать не умеет совершенно.

Я чуть морщусь, чувствуя все признаки подступающей мигрени, отворачиваюсь к окну, какое-то время смотрю в пустой проулок. Солнце, уже окрасившись в болезненно-оранжевый, медленно оседает за крышу «Волшебного зверинца», и я молчу — долго-долго, пока наконец не нахожу в себе силы продолжить разговор, понимая, что куда правильней не лезть не в своё дело, аннулировать сделку и забыть об этой истории как о страшном сне. Совсем не хочется быть мышью, а на такие вещи у меня есть чутьё.

— Попробуем ещё раз. Почему ты один?

Альбус с крайним интересом разглядывает салфетницу.

— И либо ты сейчас говоришь мне всю правду, либо я ухожу отсюда.

Тянется звенящая пауза.

— Я сбежал, — наконец выдаёт он на одном дыхании.

Только благодаря природной выдержке я не вскакиваю с места с возгласом: «Ты — что — сделал?»

Ну почему? Почему, когда в моей жизни появляется фамилия «Поттер», всё шиворот-навыворот, даже если и идёт точно по плану?..

— Зачем? — стоически интересуюсь.

По привычке жду от Альбуса реакции его отца: растеряться, пролепетать что-нибудь или сразу сознаться во всём.

— Разве это имеет значение для сделки?

Один-один. Думаешь, мастер отвечать вопросом на вопрос? Нет, дружочек, со мной тягаться бесполезно.

— Абсолютно никакого. Сам домой вернёшься или вызовем сюда твоего папашу?

— Не нужно, — стушевавшись немного, бормочет он.

— Потому что он тут же схватит тебя за шкирку и потащит домой, не так ли?.. И почему я должен этому помешать?..

— Понятия не имею. Это же была ваша идея.

— А ты, стало быть, согласен? Или папочка не посвятил в детали?..

Альбус неловко вздыхает, легко улыбается, спокойно и чуть обречённо, — так улыбаются, когда учитель вызвал к доске, а ты совсем не знаешь урока… и уже не страшно, потому что от тебя больше ничего не зависит, а результат очевиден.

— Он мне вообще не рассказывал. Я подслушал.

Час от часу не легче.

— Мистер Малфой, — стеклянный шар на подоконнике вдруг вспыхивает бледно-зелёным, и внутри в облачке дыма появляется стрекоза, патронус Блейза. — Вам сова.

Альбус вздрагивает, наверняка не знает и об остальных особенностях этого местечка — не хочу думать, откуда он вообще о нём знает.

— Валяй, — не особенно-то вежливо отвечаю я. У Забини есть привычка «блюсти церемониал», когда мы на публике.

В одном я с ним абсолютно солидарен — глупо защищаться замками, тайнами, заклятьями, подкупами и оберегами, если не можешь обеспечить себя самым главным — информацией и быстрым способом передать её куда нужно. Здесь в каждой комнате стоит миниатюрный прибор, позволяющий Блейзу мгновенно предупредить любого из посетителей в случае неожиданной облавы. Впрочем, пока мне лишь однажды пришлось пользоваться тайным выходом, а Забини уже лет пять как оставил попытки изобрести метод мгновенной трансгрессии патронусов на большие расстояния — жалких сотни метров хватает только на кафе.

Через минуту Блейз приносит мне письмо — самолично, исключительно для того, чтобы, подавая мне конверт, одними губами прошептать, многозначительно кивнув в сторону Альбуса: «Какая очаровашка!».

— Случайно не догадываешься, от кого? — со смешком интересуюсь я у Альбуса.

Очаровашка догадывается и, пока я разворачиваю пергамент, следит за моими руками неотрывно, по-мальчишески зло, но серьёзно-серьёзно.

«Малфой, сделка не состоится, в «Морок» напишу вечером. Можешь выдумывать компенсацию».

«… мразь», — заканчиваю мысль за Поттера. Судя по огромной, упитанной точке в конце, именно это ему и хотелось добавить.

Вечером… Ничего ты не напишешь. Ты придёшь с работы, усталый и злой, привычно обнимешь жену, выдавив улыбку. После ужина, который камнем застрянет в желудке, запрёшься в кабинете, пытаясь нацарапать эти несчастные три строчки, уже практически не боясь последствий, лишь бы только спасти сына, вдруг задержавшегося у приятеля в гостях, из лап гнусного извращенца.

А сына-то и нет.

С улыбкой я убираю письмо в карман и киваю Альбусу:

— Одевайся.

Тот с недоумением смотрит на меня, пытаясь угадать, чем вызвана такая внезапная перемена в настроении. А я словно в одно мгновение скинул с плеч лет десять, вспомнил, как бодрит искреннее злорадство от понимания, что от чистого сердца сейчас сделал Поттеру настоящую, неразумную, изумительную гадость. Не оскорбил, не унизил, не предал, не обвёл вокруг пальца с какой-то целью… Просто. Сделал. Гадость.

— Послушание — это, кстати, первое правило, — как бы невзначай роняю я, пытаясь понять, насколько Альбус действительно отдаёт отчёт, во что вляпался.

Он тут же, на всякий случай уставившись в пол, безропотно встаёт, спешно снимает с вешалки куртку, наматывает на шею огромный полосатый шарф грубой вязки (узнаю почерк Молли Уизли) и, почему-то сморщившись, когда я оставляю галеон на столе, плетётся следом.

Времени подумать спокойно нет. Шальное предположение: Поттер просто подослал ко мне сына, чтобы тот тёмной ночью перерыл все бумаги, нашёл все тайники в имении и сбежал обратно к папе с фунтом компромата, — на мгновение почти верю.

— Жди здесь, — говорю Альбусу, оставляя его болтаться у стойки администратора. Сам же захожу в небольшую дверь справа, нечто вроде кабинета Забини — хотя больше похоже на личные апартаменты: пара диванов, ковры, бар, на стенах в рамочках — абстрактная мазня маслом, в мазне отчётливо угадываются аляповатые женские формы. Письменный стол, огромный, устойчивый, с массивными деревянными ножками, приобретён был, видимо, когда Джинни наскучил диван.

— Блейз, — зову осторожно.

Он появляется с такой… щекотной улыбкой — прелюдией к уже готовой сорваться с языка остроте. Но я очень серьёзен, и он мгновенно мрачнеет.

— Что?

— Проблемы, — пожимаю плечами. Давненько я не говорил ему такого. В двух словах обрисовываю ситуацию со сделкой. Забини слушает внимательно и настороженно, как большая кошка на охоте, напряжённым изваянием застывшая перед последним прыжком.

— Выходит, Поттер ничего не знает… или…

Блейз смотрит сквозь приоткрытую дверь на от нечего делать покачивающегося на носках Альбуса. Сразу угадал ход моих мыслей.

— Драко, слушай, — он поджимает губы. — Я проверю, конечно, но сомневаюсь, что Поттер способен на такое.

И мгновенно меняется в лице.

— Так. Держи это, — покопавшись в столе, протягивает мне деревянный браслет. — Знаешь, что делать.

Ещё бы.

— Трансгрессируешь с улицы, я прослежу, нет ли за вами хвоста. Камин держи открытым. Попробую поднапрячь своих в Аврорате. Пусть разнюхивают... или наблюдают за домом.

Ну естественно. Живая опасность. Возможность — в первый раз за долгое время — размять мышцы. То, по чему так соскучился Блейз. То, что мне и даром не нужно.

— Спасибо.

— Заскочу утром, — кивает тот.

Перед тем как уйти, я протягиваю Альбусу браслет.

— Со Следящими? — понимающе кивает, послушно надевая украшение.

— Почти. Но хуже, так что пытаться сбежать я бы не советовал.

Странно, что Блейз выбрал в качестве материала именно дерево.

На улице уже темно — если можно так сказать о цветном мареве гирлянд на домах и веренице сверкающих блестящих витрин, заливающих снег ярким тёплым золотом. На самом деле это не убавляет тьмы ни на минуту.

Волшебников на улице только прибавилось. Я и Альбус идём против течения, теряясь в потоке резких и торопливых шагов. Туда, где антитрансгрессионные чары уже не действуют.

Во время перемещения брезгливо держу Альбуса за шкирку, чтобы лишний раз не трогать всяких Поттеров.

* * *

Альбус неловко мнётся у дверей, разглядывая интерьер.

Я делаю примерно то же самое: неловко разглядываю. Будто дом мгновенно изменился от чужого присутствия.

— Раздевайся, — тоном, не терпящим возражений, говорю я.

— В смысле? Уже? — сипло переспрашивает он.

— Нет, ну если ты предпочитаешь ходить по дому в шапке и ботинках…

Альбус, кажется, краснеет. Переоценил извращённость моих повадок. Наступив одной ногой на другую, он снимает стоптанные кеды. Шнурки на них, похоже, вообще никто никогда не развязывал. Носки разного цвета — изумительное сочетание левого тёмно-синего (со снитчами, куда же без них) и правого оранжевого. Картину завершают продранные голубые джинсы и ядовито-лимонная футболка. Пятно хаоса в идеально выдержанном барокко особняка. Бежевый — тон в тон, изящные кресла, классическая скульптура с цветочными узорами, ковры, портьеры, цейлонское чёрное дерево, роскошь… и посередине копошится вот это вот.

— И её заодно давай сюда. Колдовать тебе нельзя, но пусть у меня полежит на всякий случай.

Альбус тоскливым взглядом провожает свою волшебную палочку, исчезающую в моём кармане.

— Нора! — зову я. Больше можно ничего не говорить — знаю, она уже суетится у плиты. Надеюсь, что полегчает, когда выпью кофе.

На кухне сразу чувствую себя спокойней и уверенней. Дома. Пытаюсь подвести итоги этого дня.

Итак: сбежавший четырнадцатилетний мальчик. Абсолютно точно понимает условия, знает — судя по реакции в холле — что от секса со мной не отвертится. И при этом от малейшего намёка не подскакивает от удивления, не забивается в угол, а всего лишь спрашивает: «Уже? Сразу с порога?».

Голова кругом.

Ещё идея — Альбус действительно подслушал разговор о сделке и решил выгородить отца. «Обязательно выясню правду», — решаю, когда первый глоток ароматного кофе уютно растекается по венам, согревая.

Тем временем, помявшись немного в прихожей, Альбус таки решается подойти поближе, замирает у входа, прислонившись к косяку. Затем плюхается на ближайший стул.

И я решаю играть по его правилам. Точнее — по своим правилам, которым он решил следовать. Блейз-то прав. Должно же здесь хоть кому-то быть весело.

Отхлёбываю ещё кофе. Надеюсь только, что строгости в голосе хватит:

— Садиться я не разрешал.

Альбус молниеносно вскакивает.

— Вставать так тем более, — со смешком сообщаю я.

— А ничего, что я тут всё это время дышу без разрешения?

Серьёзно смотрю на него, кажется, он даже пугается немного своей наглости.

— Что ты тут — вообще — делаешь?

Мы оба понимаем, о чём речь.

— Мистер Малфой, — говорит он осторожно. — Давайте не будем обсуждать это. Какая разница?

— Рассказать всё равно придётся.

Альбус холодно смотрит на меня и молчит, я неторопливо пью кофе. Даже жалко его немного, потому что это тот случай, когда я не намерен отступать.

— Это дела моей семьи.

— Так уж получилось, что сейчас они касаются непосредственно меня. Поэтому, если ты не расскажешь сам, мне придётся прибегнуть к другим методам…

— Ну давайте, — фыркает. — Знаем мы ваши методы. Что сначала? Можно привязать меня к креслу, можно отшлёпать, можно заставить облизать пятки. Мне, — он делает вдох, а затем говорит уже спокойней: — Всё рав-но.

Обыкновенный гордый мальчишка. С благородной или не очень целью, ради которой — как по-гриффиндорски — готов вынести что угодно.

— Альбус, суть того, о чём ты говоришь, получить удовольствие. А мне сейчас нужна правда, и я её добьюсь — наиболее быстрым и эффективным способом. Махание плёточкой и унижения к ним не относятся. Так что, если хочешь обойтись без Непростительных и Веритасерума… Что? — интересуюсь я, видя, что Альбус мгновенно побледнел. — Не по правилам?..

— Теперь я понял, почему отец говорит, что вы, мистер Малфой, гнида.

— Извинись.

— Извините. Но вы всё равно гнида, — кисло сообщает Альбус, и я только чудом не давлюсь кофе от смеха.

— Так что?

Достаю из мантии палочку и демонстративно верчу в руках. Вспотевшие вдруг ладони скользят по дереву. «Это Поттер, ты не забыл?» — напоминаю на всякий случай — убедиться, что у меня достаточно ненависти к этой семейке, чтобы досталось и Альбусу. Ненависть есть, только вот на Круциатус ярости не хватает, не хватает желания причинить боль, мучить.

Пытаюсь успокоить себя тем, что я не садист, а детей мне жалко. Но не такой уж передо мной и ребёнок, не намного младше меня, когда я сломал его отцу нос, а тот огрел меня Сектумсемпрой. Я уж не говорю о том, сколькими любезностями мы обменялись до этого.

Я демонстративно встаю и подхожу к шкафу, достаю оттуда миниатюрный графин.

— Ты с чем предпочитаешь Сыворотку… с чаем или кофе? Или, может, какао?

Молчание.

— Сделай нам чашечку чая, Норин, — улыбаюсь.

— Да, мистер Малфой.

Альбус неотрывно следит за моими руками, пока я нарочито медленно откупориваю графин, медленно же наклоняю его к чашке и, повернувшись так, чтобы он мог отлично видеть происходящее, добавляю в чай ровно каплю Веритасерума.

— Не нужно, — наконец пугается он. — Я расскажу…

— Нет, дружок. Придётся.

— Не нужно, я сам.

— Шанс рассказать самому у тебя был. Теперь я уже испортил порцию отличнейшей Сыворотки, поэтому мне плевать, что за историю ты там придумал.

— Вы не можете, это запрещено! Я не буду её пить.

— Тогда придётся ещё и Империус привлечь к общему делу.

Альбус, кажется, наконец-то понимает, что я не издеваюсь, не запугиваю и не шучу, — смотрит на меня широко раскрытыми глазищами.

Я меланхолично вспоминаю, что обещал Поттеру не трогать его сына.

— Так что, сам выпьешь?

Он со вздохом отводит взгляд и едва заметно качает головой.

Я вдруг снова вспоминаю слова Блейза — если и портишь другим жизнь, хотя бы сам получи от этого удовольствие, а не делай кислую мину, будто тебя заставили.

Только ведь это правда вынужденная мера, у меня нет выбора. Дать слабину сейчас — позволить Альбусу и дальше рассчитывать на то, что можно избежать наказания, если достаточно долго давить на жалость.

— Импе… — неохотно, словно лениво выдыхаю я, морщась, — а Поттер вдруг спасает меня — с писком «Не надо!» хватает кружку и залпом выпивает всё ещё обжигающе горячий чай.

Выдох.

Киваю Норин, та послушно усаживает Поттера на соседний стул. Альбус смотрит перед собой в одну точку и часто-часто моргает, сопротивляясь действию зелья и пытаясь сфокусировать взгляд — пустой, но лицо всё ещё очень серьёзное. Затем морщится — и я невольно наклоняюсь к нему, заглядывая в глаза. Уж я-то знаю, сколько ярости нужно для такого простого жеста.

— Слышишь меня?

Альбус кивает.

— Когда в последний раз мастурбировал? — спокойно интересуюсь я.

— У-утром, — с небольшой запинкой говорит он.

Дорогого стоит эта секундная пауза — значит, его вполне можно будет научить сопротивляться.

Я спрашиваю не потому, что хочу знать, — знаю-то наверняка. Просто есть вопросы, которые унижают любого — и не сколько унижает сам вопрос, сколько невозможность на него не ответить. Отличный способ проверить, насколько подействовала Сыворотка.

— Зачем ты сбежал?

— Хотел.

А вот это — серьёзная претензия на Аврорат.

Нащупать ту грань полуосознанности — сказать правду, но не ту правду, которую от тебя ждут. Для этого нужен огромный самоконтроль.

— Почему ты хотел сбежать?..

— Хотел… — Альбус со всхлипом сжимает кулаки.

Борется. Изо всех сил борется с действием Сыворотки…

— Хотел.

Он опускает голову — низко-низко, поэтому какое-то время я не вижу его лица. Только смотрю, как вдруг, непонятно откуда, на жёлтой ткани футболки проявляются бурые пятна. Одно за одним, словно выступают откуда-то изнутри, расползаясь, сливаются в зловещее целое. Кап-кап-кап.

Альбус слабым жестом прижимает ладонь к лицу — кровь из носа, юркими красными ленточками проскальзывая меж пальцев, стекает вниз по локтю, падая вниз.

А затем, ещё глянув на меня ошалевшими, по-рыбьи пустыми глазами, Поттер, откинувшись назад, оседает на стуле сломанной куколкой.

Через мгновение я уже нависаю над ним с нужным пузырьком. Норин со стопкой полотенец поддерживает Альбусу голову, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью, а я мог влить ему в рот немного зелья.

Когда мне это удаётся, я сажусь на корточки, так, чтобы наши лица были на одном уровне, крепко хватаю его за плечи и жду. Кровоостанавливающие заклятья здесь не помогут, это я знаю безошибочно — три года ушло на то, чтобы научиться сопротивляться Веритасеруму.

От зелья Альбус мгновенно приходит в себя — заходится кашлем, снова обляпав всё вокруг кровью. Морщится. Шмыгает носом. Действие сыворотки должно пройти быстро — я добавил всего каплю.

Когда до Поттера наконец доходит, что произошло, — я понимаю это по напрягшимся плечам, он склоняет голову ещё ниже, неровно вздыхает — силится не плакать. От унижения.

— Всё в порядке?

— Нет, — зло сипит он, сбрасывая мои руки.

Значит, в порядке.

Встаю, оценивая масштабы трагедии, — это я про новую мантию.

С Поттером-то что станется…

Он, сжавшись в клубочек на стуле, подтянув колени к груди, пытается унять озноб — запоздалая реакция на сыворотку.

— Разберешься с ним, — полувопросительно киваю Норин, а затем обращаюсь уже к Альбусу:

— В Западном крыле шесть спален. Можешь выбрать любую.

И ухожу переодеваться.

Только скинув мантию, замечаю на руке уже вспухшую розовым царапину. Кажется, содрал кожу о приоткрытую дверцу шкафа, когда искал нужное зелье. В панике. Нет, не в панике.

Но.

Если Альбус Поттер и не ненавидел меня до этого, как его отец, злобно и яростно, то сейчас у него есть для этого все причины.

И я удивлён, что особняк ещё не штурмует отряд элитных бойцов из Аврората.

— Мистер Малфой, мне кажется, вы не совсем понимаете ситуацию.

— Изумительный амонтильядо, сеньор Гамеро. Моё восхищение.

Медленно поворачивая бокал в руке, наблюдаю, как свет люстры превращается в десятки тёплых медово-ореховых бликов, скользящих по скатерти. Тишина, пышное безмолвие поблескивает в переливах дорогого хрусталя, лосось в ежевичном соусе от знаменитого на все Острова шеф-повара приятно щекочет ноздри ароматом специй и ягод — терпким, смолисто-кислым, глубоким и густым.

Возможно, я бы и смог насладиться вечером, несмотря на обилие маглов кругом, но амонтильядо не подают к рыбе. А ещё — напротив меня в строгом костюме сидит сморщенная изюмина с маленькими бегающими глазками линялого карего цвета.

— Наши специалисты…

— Ваши специалисты пока не смогли назвать ни один ингредиент, а вы всё пытаетесь доказать мне, что скоро сможете сделать наркотик сами, без моего участия.

Диего Гамеро молчит. Молчит долго. Ему жалко и денег, которые он потратил, чтобы на вечер закрыть один из самых шикарных ресторанов страны, единственный получивший все три звёздочки в «Красном гиде», — в надежде произвести на меня впечатление… И убийц, мёрзнущих на крыше, и официанта, позволившего себе, притаившись у входа на кухню, подслушать чуть больше положенного — бедняга уже мёртв, и себя ему жалко тоже. Потому что, как и двое других его предшественников, Гамеро понял — мне плевать на деньги, мне не нужна нажива и, что самое главное, я не собираюсь расширять производство «Грёз».

Он смущён и немного растерян, потому что до этого свято верил — любая, самая принципиальная неподкупность сама вступает в сговор с совестью, если пририсовать на салфетке пару-тройку нулей. Святые сдавались на десяти. Я, выходит, по его понятиям, Бог. Что почти верно — волшебная палочка приятно оттягивает карман, исправно работают чары Личины.

Сеньор Гамеро полагает, что загнал меня в тупик. Это делает мою игру в кошки-мышки ещё притягательней. А в случае чего, ну, если наскучит или повар напортачит с десертом… простой Конфундус исправит дело.

— Мистер Малфой, я не знаю, какими целями вы руководствуетесь.

— Никакими.

Смешная правда.

— Позвольте ещё раз объяснить. Мы нуждаемся в большем количестве наркотика. Того, что приходит от вас, недостаточно, чтобы хватило даже половине... — Пауза в поисках нужного слова. — Даже половине наших… клиентов.

— Что поделаешь, — пожимаю плечами. — Что вас не устраивает, Диего? Количество? Я уже много раз говорил, договор действует только пока соблюдается одно условие: вы не вмешиваетесь в производство. А вы, требуя увеличить партии, именно что вмешиваетесь. Поэтому я имею полное право уйти отсюда. И на этом наше сотрудничество закончится.

Изюмина, сцепив унизанные перстнями пальцы в замок, шумно сглатывает.

Ага. Вот этого-то мы и боимся, да?

— Мы не можем обеспечить всех нуждающихся.

— Это их проблемы. Повысьте цену на товар, если вас так волнует прибыль.

— И люди просто раздерут друг друга…

Смешок.

— Так вы о здоровье других печётесь или о продажах? Впрочем, меня это не интересует. Думаю, вы кое-что уяснили из нашего разговора, — так и не притронувшись к рыбе, я встаю из-за стола. — До свиданья.

Губы сами растягиваются в ухмылке, когда я вижу, что изюмина осторожно подаёт тайный сигнал сообщникам — затем ещё раз, и ещё. В четвёртый — уже с каким-то отчаянием глядя на меня.

У выхода я на мгновение задерживаюсь:

— Не забудьте убрать трупы с крыши.

Снаружи холодно. Надеюсь, маглам хватит этого показательного выступления хотя бы на полгода. Теперь нужно найти безлюдное местечко, чтобы спокойно трансгрессировать.

Как бы не так. Я не успеваю и шагу ступить, как из-за угла одного из домов мне прямо под ноги бросается… определённо волшебница.

Я морщусь от досады.

— Привет, — молниеносным движением она снова загораживает мне путь, когда я делаю шаг в сторону. Со вздохом трёт покрасневший от мороза нос рукой в смешной вязаной перчатке, поводит худенькими плечами, на которых только чудом удерживается мешковатый плащ — огромный, тяжёлый, тёмно-серый, но даже он не в состоянии скрыть хрупкую женскую фигурку и торчащие полы и рукава бирюзовой мантии.

Что за день?

— Поговорим? — она хватает меня за руку — крепко-крепко, и тащит в один из пустующих двориков — как раз тот, что я накануне присмотрел для трансгрессии.

Силой — откуда столько, не от оцарапанного ли оборотнем папаши? — усаживает на одну из одинокого ряда скамеек.

— Драко, — жалостливо, на выдохе. Изо рта вырывается облачко пара. — Пожалуйста.

— Две недели назад ты клялась, что ещё коробочка «Грёз», и я никогда тебя больше не увижу, Уизли.

— Знаю, — Мари-Виктуар морщится. — Но мне нужно, правда. Я отучусь когда-нибудь. Я забуду, — даже и не пытается придать голосу уверенность. Сама искренне сомневается в том, что говорит. Но просить нужно — и она просит.

— Что ты там видишь?

— Что вижу? — Мари-Виктуар со смешком плюхается прямо на землю, под хруст примятого снега запрокидывает голову в небо. Пасмурно, беззвёздно, видно только вдруг мелькающие хвосты особенно низких облаков, отражающих огни Лондона.

— Одно и то же. Семью вижу. Себя вижу, Теда с дочкой нашей на руках, — она улыбается.

Странные вещи порой творит любовь, да и кому бы тогда в голову пришло думать о последствиях? В конце концов, сынок Люпина родился вполне себе здоровым, без признаков ликантропии. И кто мог предположить, что кровь вейлы, смешавшись с кровью оборотня и метаморфа, даст… непредсказуемый результат.

Кто мог? Любой бы мог, кроме этих двух влюблённых идиотов и их горе-семейки.

А результат и в самом деле вышел отменный — покрытый шерстью, бешеный, как раз для зоопарка.

Любовь быстро кончилась, Люпина потянуло в лес, Мари-Виктуар — в певицы. О Теде я с тех пор и не слышал, а вот Уизли дотянулась только до певички, да и скисла, поняв-таки, что ценители её женской красоты не интересуются ни её меццо-сопрано, ни добротой, ни начитанностью, а последнее так и вовсе согласны терпеть только из-за внешности и статуса. На одной из оргий для тех, кто правит балом, мы и встретились. Сидела, забившись в самый дальний угол, в расстёгнутом платье с оборванными пуговицами, оплакивая сгнившие в труху собственные семейные ценности.

Петляющая в горах тропинка вывела к пропасти, той самой, что сейчас бархатной чернотой неподвижно застыла в глазах Мари-Виктуар.

— Извини, нет.

— Да какая тебе разница? — с мольбой в голосе спрашивает она. — Какое тебе вообще дело до моей жизни, что ты считаешь себя в праве решать, что мне делать?

— Не сиди на земле, застудишься.

— Неужели жалко?

— Может и так.

Сам не скажу, почему, узнав, что на «Грёзы» крепко подсела одна из Уизли, под страхом смерти запретил продавать их ей. Думал, пусть помучается хотя бы, прежде чем достать… пусть платит втридорога и скрывается даже от своих. А оказалось, что «свои» настолько боятся Драко Малфоя (точнее, они настолько боятся лишиться дозы), что теперь ей осталось только одно — следовать за мной по пятам, выпрашивать, ползать на коленях.

А я, идиот, сорвался в прошлый раз.

Мари-Виктуар кривится и неохотно поднимается на ноги, только чтобы сесть на скамейку со мной рядом и снова взять за руку.

— Знаешь, если бы у тебя была хоть капля жалости к моему положению, ты бы… Драко, ты бы лично подвёз к дверям моего дома целый фургон. Я не верю, что тебе не плевать. Я не верю в твою жалость. Я не верю в твою бескорыстность, — она внезапно наклоняется прямо ко мне. — Ну, что тебе нужно? Деньги? У меня есть… Только этих золотых монеток у тебя столько, что ты можешь из них особняк отлить.

Её тёплое влажное дыхание щекочет шею, и я на мгновение полной грудью вдыхаю запах её волос — густых, изумительного серебристо-слюдяного оттенка.

— Может…

Мари-Виктуар смущённо замолкает, но её ладошка, скользнув мне под пальто, легкими, но очень говорящими движениями поглаживает рубашку, сминая ткань, чтобы расстегнуть верхние пуговицы.

— Если только в этом дело, — сбивчиво шепчет она.

Со вздохом я отклоняюсь и отвожу её руки.

— Нет.

Уже знаю, что будет дальше.

С видом оскорблённого достоинства она вскидывает голову — обижаясь уже и на то, что я сейчас отверг её предложение, что значит — глубоко унизил сидящую внутри женщину, которую должны, просто обязаны хотеть все.

Мари-Виктуар вскакивает с места.

— Ублюдок. Тварь…

По её лицу, сморщенному в уродливую гримасу, но всё ещё красивому, текут слёзы.

— Ненавижу! — скривившись, выплёвывает Уизли, прежде чем развернуться и убежать.

В подворотне медленно тает эхо — стук её каблуков, а я всё сижу. Затем, поддавшись внезапному порыву, вместо того чтобы трансгрессировать в имение, возвращаюсь обратно на шумную улицу. Вокруг меня маглы — сотни, сотни сотен, и я иду куда-то вместе с ними, едва ли не шатаясь — как после удара по голове, растерянно, движения замедлены настолько, что кажется — вот-вот остановятся. Совсем.

Нет, это не совесть, не что-то ещё. Внутреннее противоречие, дремавшее где-то глубоко в грудной клетке, выползло наружу. А я и не понял, как, когда и из-за чего это произошло.

Блейз как всегда прав. Я сам загоняю себя в тупик, а потом отчаянно ищу выход.

Надо бы зайти в «Морок», развлечься…

Но и там меня будет преследовать это противоречие, вечное напоминание о сделке с Поттером. И что из этого вышло. Поттер. Поттер всегда словно разом заполнял мою жизнь: с самого первого дня в Хогвартсе — Поттер, в магазине Малкин на первом курсе — Поттер, в вагоне поезда — Поттер, вечный герой — Поттер, «тебе стоило с ним подружиться, и тогда Лорду было бы легче добраться до цели, а я стал бы его правой рукой», в квиддич с первого курса играет Поттер (всегда, всегда лучше меня!), даже Наследником Слизерина считали его, хотя какой там Слизерин…

Теперь он умудрился проиграть, и… даже путь в «Морок» мне теперь заказан — я каждый раз буду вспоминать одно и то же. А его сын оккупировал мой дом.

И мне вдруг так захотелось что-то у него отнять… по-настоящему, отобрать себе — не его славу, а что-то куда более ценное. Не силой и не хитростью, а так, как он отнимал что-то у меня… потому что он — это он.

Холод пробирал до костей, и я впервые осознанно огляделся, чтобы понять, где нахожусь. Чтобы понять, что давным-давно пора домой.

* * *

— Как он? — спрашиваю Норин сразу с порога.

— Весь день в спальне. И ничего не ел. Совсем-совсем, — виновато добавляет она, почему-то шёпотом.

Я киваю. Не могу сказать, что проникся. Растущий организм вряд ли способен даже на неделю голодовки.

— А перед вашим приходом ушёл в душ.

— Почуял, значит, — почему-то я доволен этим фактом. Пусть там и сидит, хоть все две недели — голодный, мокрый, злой и обиженный жизнью.

— И мистер Забини ждёт вас в гостиной, сэр.

— Хорошо, скажи, что я только сниму это магловское тряпьё и спущусь.

А ещё приму ванну и хоть немного приведу себя в порядок. И мысли тоже.

И судя по стайке пустых чашек на столике перед диваном, где в ожидании меня вальяжно развалился Забини, с упорядочиванием мыслей я увлёкся.

— Я уж задремать успел. Ты зачем маглов-то перепугал так? — чуть улыбается он, и даже мне непонятно, действительно ли он ни капли не злится или хорошо скрывает раздражение.

Сажусь в кресло напротив и пожимаю плечами, продолжая тереть всё ещё влажные волосы полотенцем. Второе исключительно ради приличия болтается на бёдрах.

Норин сразу же подаёт кофе.

— Докладываю обстановку. Про твоего Альбуса. Кстати, где он?

— В самой дальней ванной заперся.

Забини добродушно хохочет.

— Я встречался с Джинни утром. Говорит, Поттер ей о сделке рассказал только накануне вечером. После небольшого сеанса битья посуды было решено, что Мальчик-Который-Выжил выживет и ещё раз, не переломится. А потом оказалось, что Альбус пропал. Она только от меня и узнала, что её сынок в Малфой-мэноре.

— И как ей новость?

В вопросе нет ни капли жалости, чистое любопытство. Забини это чувствует, морщится — всё же речь о «его Джинни».

— Плачет. Но спокойно как-то. Понимает, наверное, что теперь лучше оставить всё как есть. Просила меня… повлиять на тебя по возможности. Так что, к сожалению, никакого заговора. Можешь спать спокойно. Хотя я бы тебе советовал не упускать возможности немножко… побеспокойничать.

И вот от этой его озорной, хищнической улыбки мне на мгновение становится легче. Но не настолько, чтобы я мог оценить и шутку, и предложение.

— Ясно. Спасибо, Блейз, — благодарности в голосе — как у ребёнка, перед которым на завтрак поставили привычную тарелку ненавистной манной каши.

— Ммм, — со смешком тянет Забини, приподнимаясь с дивана и заглядывая мне в лицо. — Плохо дело. Кто-то заработался. Драко, тебе так повезло, что у тебя есть старина Блейз. Знаешь, самое лучшее средство от усталости после дня, проведённого в трудах праведных, — заняться трудами неправедными.

Хмыкаю, но молчу, пью свой кофе.

— Ну, Драко. Не тяни резину. Блондинка? Брюнетка? Рыженькая?..

— Сдался ты мне со своим борделем.

— Обижаешь… элитный закрытый клуб, только для своих. «Бордель»… Между прочим, — как бы невзначай роняет он. — Азиаточек завезли… массаж, все дела.

«Массаж» звучит куда заманчивей, чем «все дела».

— Ладно, — со вздохом. — Давай азиаточку. — И чтобы предвосхитить бездну уточняющих вопросов: — На твой вкус.

Потому что вкус у Блейза отменный.

Иногда мне кажется, что материнство никогда не поймёт ни один мужчина. Дело тут не в форме половых органов, не в отчаянной привязанности, не в любви до сумасшествия и даже не в том, что ты девять месяцев позволяешь маленькой клеточке, присосавшейся к тебе изнутри, тянуть жизнь из собственного тела, расти и развиваться.

Глядя на Скорпиуса и Астерию, я понимаю, что нет ничего страшнее материнских чувств.

Нет ничего, что убивало бы так мучительно, что душило бы так сильно, вечный нож, приставленный к горлу матери, — «А вдруг что-то случится?», вечная петля на шее ребёнка — «Потому что я так сказала».

Джинни покорно ждёт меня в кабинете, гипнотизируя взглядом давно остывший кофе.

Приятный сюрприз последнего рабочего дня — очередной разговор «по душам» с представителем семейки Поттер. Но будь она настоящей «Поттер» — ни за что бы не спала с Забини, а так — с ней легче, потому что она умеет верить на слово скользким тварям вроде меня. Как только её угораздило… как — вообще — кому-то в здравом уме может прийти в голову связать жизнь с этим… да ещё и трёх детей ему родить. Блейзовых там, судя по мордашкам, ни одного, а Альбус так и вовсе…

Трое детей, да. Такое сказывается даже на самых шикарных дамах.

— Миссис Поттер.

— Мистер Малфой, — кивает она.

— Чем могу быть полезен?

— Отдай мне сына, — умоляюще шепчет она.

— Боюсь, с этим могут возникнуть определённого рода трудности, — я сажусь в своё кресло, сразу чувствуя себя уверенней. — Дело в том, что никто его не держит. Технически. Более того, за всё это время он ни разу не пытался сбежать, иначе бы ему удалось.

— Предсказуемый ответ. До интонаций, — склонив голову, вдруг тихо говорит Джинни. — Не думай, я не за себя просить пришла. За Мари-Виктуар.

Хороший поворот событий.

— Её вчера еле спасли, — продолжает она. — Десять порций подряд…

— Я к этому не имею никакого отношения, миссис Поттер, — а сам пытаюсь понять, где эта Уизли раздобыла «Грёзы».

— Нет, имеешь! Это ты создал эту дрянь!

— Будем последовательны. «Эту дрянь» создали два братца, и совсем не моих. Я всего лишь обеспечил ей достойную… хм… рекламу.

— Ты же убиваешь всех этих несчастных, Драко.

«Драко?»

— Нет, — качаю головой. — Назвать меня убийцей — то же самое, что назвать убийцей пропасть, куда по неосторожности падают, море, в котором тонут… Если есть спрос — есть и предложение, вот и всё. Не было бы меня, тяга к саморазрушению толкнула бы их к другому краю. Это мир такой, миссис Поттер. А я — овечка в волчьей шкуре.

Она неприязненно морщится.

— Это бесполезно, — Джинни поджимает губы. — Знаешь, если с ней что-нибудь случится… я клянусь, я выпытаю у Блейза всё и припру тебя к стенке.

Как будто она раньше ни разу не пыталась сделать этого, когда ещё не понимала, насколько сам Забини — часть «Грёз». Как будто бы он сказал ей хоть слово…

— А ещё я принесла подарки, — неожиданно тихо говорит Джинни, виновато глядя на меня — в первый раз за сегодня осмелившись так долго смотреть в глаза. И я понимаю, что Блейз очень слукавил, сказав, что она перенесла новости «спокойно». Потому что от «спокойно» не распухают веки и не видно следов от недавних слёз под столькими слоями Маскирующих.

— Подарки?..

— Да, на Рождество. Альбусу.

— Например, портключ? — улыбаюсь я. — И перочинный ножик, прирезать меня ночью тёмной.

— Нет, нет, ни в коем случае, нет, — спохватившись, тараторит она, даже побледнев немного. Выкладывает коробки на мой стол. — Просто подарки. Можешь проверить. Пара книжек, шоколад, коробка семян, ещё пирожные.

— Трогательно. И почему меня должны заботить какие-то передачки? — фыркаю я, уже прикидывая, что для подарков нужна ёлка, под которую можно их положить.

Джинни кривится.

— Могу тебе сказать, почему они тебя не заботят. Потому что ты сухарь, Малфой. И тебе никогда не понять, как много значит для нормальных волшебников семейный праздник.

На сегодня слишком много вещей, которых я не могу понять.

Хватит, пожалуй.

* * *

— Норин, я хочу поставить огромную ёлку в гостиной. И нужно бы особняк украсить, Рождество всё-таки. Нет, никаких ангелочков, просто свечи, пара веточек омелы и остролиста.

— Хорошо, — кивает она и вдруг напряжённо прислушивается. — Это мистер Забини, сэр.

Через мгновение он уже спускается по ступенькам мне навстречу, деловито отряхивая каминную пыль. Почему-то в шикарном костюме.

— Драко! — возмущённо-обиженное. — Ты ещё даже не привёл себя в порядок!

— Зачем?

— Вообще-то сегодня в «Мороке» небольшое мероприятие, которое ты просто не можешь пропустить.

— А вот и пропущу, — бурчу я.

Блейз с недоумением провожает взглядом проплывающую мимо ёлку. Норин аккуратно левитирует её в уже приготовленную кадку. Гостиную мгновенно заполняет свежий, ни с чем не сравнимый запах хвои и торжества.

— Так у нас семейная вечеринка? Отлично! — просияв, Забини тут же плюхается рядом со мной. — И я тогда никуда не пойду. Онория, — деловито обращается он к Норин, — мы ведь можем с мистером Малфоем рассчитывать на Рождественский ужин?

— Конечно, сэр.

— Тогда… мы сами займёмся декором, правда, дружок?

Удар под рёбра оказывается настолько чувствительным, что я, кашлянув, невольно морщусь.

— Весёлое Рождество тебя ждёт в моей компании, Блейз.

Бесполезно. Забини от моего яда даже в самых предельных концентрациях только здоровеет и веселеет.

— Сгодишься, — он оценивающе косится на меня. — К тому же… я так одинок сегодня.

И непонятно, шутит он или нет. Да, скорее всего. Блейз всегда шутит. Даже когда интонации так горчат.

Если говорить о семье… как о едином живом механизме, где все детали работают слаженно, где даже я готов терпеть чьи-то недостатки…

Мы — настоящая семья.

И при всей своей легкомысленности Блейз ни разу не подводил меня, ни разу не нарушал данного слова. А ещё — он чертовски прав. В Рождество никто не ждёт ни его, ни меня.

Одним махом сбросив дорогой пиджак, Забини швыряет его на диван, капризнейшим тоном требует у Норин украшения — гирлянды, игрушки… всех этих ангелочков… и, закатав рукава, принимается колдовать над гостиной.

Неохотно заразившись его энтузиазмом, я тоже вытаскиваю волшебную палочку и, порывшись в коробках, достаю оттуда большой бронзовый шарик. Не думая, зачем и кому это нужно. Не думая о смысле собственных действий.

Ближе к полуночи я и Блейз, как два идиота, наслаждаемся праздником в обществе друг друга — я после привычного душа и в расползающемся халате сижу на полу под ёлкой, то и дело прикладываясь к вину, Блейз же сидит прямо на столе, подобрав ноги под себя, возвышаясь над поблескивающей в приглушенном свете посудой как… совершенно особое и экзотическое шоколадное блюдо среди всей этой ароматной снеди. От такой ассоциации я фыркаю прямо в бутылку.

Весело, но веселье какое-то вымученное, воспалённое, будто с каждым смешком изнутри выходит боль и горечь.

Но при этом мне так хорошо и уютно, как может быть только дома, как может быть только рядом с по-настоящему близким человеком. Не хочется разрушать идиллию, но я понимаю, что просто должен спросить у него…

— Почему ты продал «Грёзы» Мари-Виктуар?

— Я не продавал. Я их подарил.

— Зачем, Блейз? Ты что, не понимаешь, что девочка от них загнётся?

— А без них она загнулась бы уже вчера, Драко, — тихо отвечает Блейз. — Так у неё хотя бы есть шанс.

«Знаешь, если бы у тебя была хоть капля жалости к моему положению, ты бы… Драко, ты бы лично подвёз к дверям моего дома целый фургон».

— У неё нет шансов.

— Скорее всего, — неожиданно легко соглашается Забини. — Но ты бы видел её… когда она пришла ко мне. Знаешь, я тогда подумал, что не хочу быть хоть как-то виновным в чьей-то смерти…

— Ясно.

Снова делаю глоток вина.

— А Альбус? — вдруг спрашивает Блейз. — Ему не полагается порция пудинга с рождественского стола?

— Он отказался, — отмахиваюсь я.

— Ты. — Наколотый на вилку кусочек ростбифа изобличающе указывает в мою сторону. — Не предлагал. И не подумал даже.

— Нет, — пожимаю плечами. — Значит, всё равно откажется.

— Понять не могу, тебе он на самом деле так противен или ты чего-то боишься?

— Боюсь? Назови хоть одну причину, по которой мне стоит его бояться.

— Не его. А как в первый раз… с «Грёзами», помнишь? — неохотно уточняет Забини. — Сорваться.

— Да, я помню. — Ещё бы не. — Это в прошлом.

Очень-очень далёком прошлом. И Блейз, наверное, никогда не поймёт, что есть та правда, которую недостаточно просто затолкать в самый глубокий ящичек в самом дальнем уголке подсознания, закрыть дверь на ключ, ключ выбросить, замочную скважину заклеить и заколотить досками. А потом ещё раз забить всё гвоздями для пущей уверенности.

Есть правда, которой нужно смотреть в глаза. А потом позволить ей разодрать тебя на куски и сожрать целиком. Потому что иначе она не отпустит, и единственный шанс выжить — быть переваренным.

Поэтому моё поведение кажется Забини нелогичным и донельзя расточительным. А я считаю, и Блейз это знает, что он вот уже больше десяти лет подбирает объедки с поттеровского стола.

— Ладно, — вдруг покладисто улыбается он. — Только голодом его не замори. Сколько наш юный друг уже на диете?

Прикидываю в уме. Почему-то тяжело, кажется, что с позавчера прошёл по крайней мере месяц, а воспоминания сохранились в памяти отдельными ошмётками, оставив только послевкусие амонтильядо, запах волос Мари-Виктуар и холодный ветер. Или это вино так действует?..

Блейз внимательно смотрит на меня.

— Двое суток, — тяну неуверенно. Не верится, что Астерия со Скорпиусом уехали всего два дня назад.

Холодно. Зябко, хотя вино пульсирует теплом даже в кончиках пальцев.

Можно выпить чего-нибудь покрепче, чтобы окончательно согреться. Не получится — взять у Блейза очередного кого-нибудь из его элитной коллекции. А если совсем тяжко, можно даже попросить его самого.

Тот не переставая тараторит что-то, кажется, на вечные темы, а я невозмутимо наливаю себе ещё.

В конце концов… тепло же. А должно быть холодно. И в какой-то момент я перестаю замечать, что Блейз уже давно молчит, напряжённо всматриваясь в меня.

Прихожу в себя уже на диване.

— Ты зачем так нализался, дурень?

— Что? — напрягаюсь, пытаясь понять, сколько времени прошло и что говорит мне Забини.

— Бутылку говорю из рук выпусти.

Надо же. Виски.

— А как же пудинг? — спрашиваю невпопад, но очень обиженно, когда Блейз, ухватив меня за плечи, осторожно укладывает себе на ноги, давясь смехом.

— Скис пудинг.

— Почему?

— Тебя увидел.

— А что случи...

Ах, это была шутка, Забини. Ха-ха.

— Нет, ну правда дурень. Для своего положения — феноменальный. Я таких, Драко, ещё не видел. Выпей, — он прикладывает к моим губам стакан с зельем.

— Я не хочу трезветь, — бормочу я, отмахиваясь.

— Это не спасёт, — грустно говорит он, а затем добавляет привычным тоном: —Похмелья ты тоже не хочешь.

Весомый аргумент, чтобы послушаться.

Его ладонь мягко ложится на лоб, другой Блейз почти невесомо гладит мои волосы, путаясь в них пальцами.

Забываюсь на минуту, расслабленно вытягивая из памяти воспоминания, уже нечёткие, уже без привкуса алкоголя, но спутанные с сонными образами.

Руки Забини всё ещё здесь, рядом.

И ещё чьи-то ладони, цепкие, с чуткими пальцами, холодком пробегают по плечам и грудной клетке, неторопливо, но ловко развязывают пояс халата.

Я чуть прихожу в себя и приподнимаюсь — буквально сталкиваясь с тяжёлым, пронизывающим взглядом незнакомца, устроившегося рядом на полу. Тёмно-карие глаза, как у Блейза, только слегка раскосые, серьёзно и чуть отстранённо следят за каждым моим вдохом, кожа при малейшем движении поблёскивает густым золотом в свете дрожащих свечей и мерцающих гирлянд. Волосы небрежно собраны в хвост.

Увидев, что я открыл глаза, юноша призывно улыбается и, привстав, целует меня в живот, снова скользит раскрытой ладонью вверх до ключиц — прикосновение всё ещё кажется холодным, и я пытаюсь отодвинуться назад, вжимаясь в Блейза, — тот наблюдает за происходящим склонив голову, с восхищением, не переставая играть моими волосами, то накручивая пряди на пальцы, то оттягивая, то позволяя им свободно выскальзывать из рук — только для того, чтобы следующим движением повторить всё снова.

И мне совсем не хочется спрашивать, когда это он успел притащить очередную шлюшку из своего… борделя, да. Элитного до такой степени, что, когда руки юноши таки подбираются к нижнему белью, я охотно приподнимаюсь, чтобы легче было раздеть меня, — упираясь головой в живот Блейзу, спиной чувствуя его возбуждение.

Дальше размышлять о находках Забини нет никакого желания, остаётся только одно — закрыв глаза и блаженно раскинув бёдра, наслаждаться, чувствуя горячее влажное дыхание на коже, так странно сочетающееся с мятным холодком пальцев.

Кажется, что всё вокруг движется синхронно, мгновенно подстраиваясь под меня, в едином ритме, в унисон с отчаянно колотящимся где-то в висках сердцем, — и руки Блейза, ни на минуту не прекращающие своего лёгкого танца, и отчаянно-интуитивные, проникающие в каждый нерв, колкие прикосновения, напоенные неизбывной нежностью, совсем не похожие на прикосновения того, кто отрабатывает свои деньги, пусть даже и честно. Это называется профессионализм, но я отмахиваюсь от ядовитых щупалец здравого смысла, полностью отдаваясь ощущениям, позволяя себе наслаждаться каждой лаской — языка, рук, губ, кожа к коже, наслаждаясь и смешливой, почему-то крайне довольной улыбкой Забини. Так долго, насколько это возможно. То есть — не слишком, но успев в каждом тягучем, как сахарный сироп, мгновении ухватить свою вечность.

И наконец заступаю за край — неистово выгнувшись, одной рукой ухватив юношу за волосы, отчаянно тяну на себя, нисколько не заботясь, сколько боли причиняю ему — и Блейзу тоже — вцепившись зубами ему в руку.

Отпускаю только когда, уже не в силах сдерживаться, в два рваных движения бухаюсь в черноту, полную мерцающих цветных пятен, и всё валюсь вниз — дальше, глубже, сквозь руки Забини, сквозь пол — только для того, чтобы через секунду вынырнуть на поверхность этого бесформенного, киселистого чувства, заполнившего до кончиков пальцев, до звона в ушах.

Сглатываю судорожно, восстанавливаю сбитое дыхание.

Текуче скользнув в сторону, сбрасывая с себя мою непроизвольно разжавшуюся ладонь, юноша поднимает голову, деловито-сосредоточенно облизывая губы.

Пытаясь принять позу поудобней, расфокусированным взглядом скольжу по гостиной и вижу в дверном проёме любопытную поттеровскую физиономию. Я мигом прихожу в себя, моргаю — но она уже исчезает. Наверное, показалось.

— Блейз? — юноша улыбается вопросительно, а тот лишь отвечает со смешком:

— Нет, я сам.

Продолжая гладить мои волосы.

Утром я просыпаюсь от того, что Блейз, обняв меня через одеяло, оглушительно целует в ухо — якобы настолько умилившись моим видом, а скорее ему просто обидно, что он один подскочил в такую рань. Уходит повидаться со своей Джинни, пока вся её семья спит в предвкушении подарков.

Это… сложно объяснить. Мы не любовники. Ну, как любит говорить Забини: «Один раз не считается». И ещё подмигивает при этом. Просто он полигамен донельзя. Перепрыгивает себе с места на место, нигде не останавливаясь надолго, утверждает, что безумно любит Джинни, а всё оставшееся время только и делает, что возится со мной.

Его вчерашний сюрприз спит, свернувшись калачиком у меня в ногах… не хочется его тревожить, но раз я вспомнил о подарках… Нужно положить под ёлку. Понятия не имею, решится ли Поттер из-за двух-трёх книжек и шоколадок выползти из своего убежища.

Встаю, набрасываю на плечи заботливо приготовленный Норой халат, оглядываюсь. Вокруг так тихо и празднично-светло, что я на мгновение замираю. Чувство чего-то давно забытого, тёплого, как Умиротворяющий бальзам, как руки Нарциссы…

Методично складываю горкой обёрнутые блестящей фольгой коробки. Одну, в плотной пергаментной бумаге кирпичного цвета, долго верчу в руках, думая, что слишком уж она выделяется из этой пёстрой кучи.

На кухне — как оглушительный грохот в этой сонной тишине — едва слышно звякает кастрюля. Я бесшумно укладываю последний подарок под ёлку и, вытащив из халата палочку, по-кошачьи крадусь через всю гостиную к источнику звука.

И так и замираю в дверях, с улыбкой прислонившись к косяку. С минуту наблюдая, как Поттер, осторожно держа крышку в одной руке, почти нырнув носом в кастрюлю на плите, уплетает за обе щёки — кажется, вчерашнее рагу.

— Приятного аппетита, — невозмутимо улыбаюсь.

Альбус вздрагивает, одним прыжком оборачивается и роняет ложку на пол. Смотрит на меня — испуганно-испуганно, так и замерев с набитым ртом и поджав губы — пытаясь незаметно кончиком языка слизнуть собравшуюся в уголке рта капельку подливки. Вид — точь-в-точь как у щенка, который, заигравшись, разодрал хозяйские тапочки.

— Из кастрюли вкуснее, да?..

Смотрит.

— Подогреть? — спрашиваю, не особенно надеясь на ответ, и уж тем более не ожидая такого слабого, хиленького:

— Если можно.

Вот такие педагогические чудеса творит голод.

Разобравшись с Альбусом, я поднимаюсь к себе, досыпать. Мой «рождественский подарок» самовольно следует за мной — а я и не против. Так приятно, наконец-то устроившись в кровати, а не на диване, блаженно растянуться в своё удовольствие и прижать к себе кого-нибудь тёплого.

— Кто этот мальчик? — вдруг спрашивает он, и я невольно вздрагиваю от звука его голоса — мягкого и проникновенного, тягуче-клейкого. — Явно не твой сын.

— Нет, — качаю головой. — А что?

— Наблюдал за нами всю ночь, — шепчет он мне в шею.

Значит, не показалось.

Будит меня Блейзов смех. Невольно вздохнув, я, не открывая глаз, переворачиваюсь на другой бок. Нечаянно уткнувшись носом в чью-то шею, с трудом вспоминаю, кто это, и, кажется, снова забываюсь минут на десять, прижавшись щекой к тёплой коже. Но потом это переходит всякие границы, потому что я представить себе не могу, что может заставить Блейза (в здравом уме, я имею в виду) хохотать так, чтобы было слышно в моей спальне…

И какой идиот открыл дверь? С этой мыслью и кислой миной на лице иду вниз.

Найти Блейза не составляет никакого труда, потому что, какого наргла, да будь я хоть глухим, тут даже стены трясутся!

Когда я спускаюсь по лестнице, в его смех вдруг вмешивается ещё один, более робкий, он звучит тише, тоньше и звонче, и он звучит так, будто… это Поттер.

Они оба сидят под ёлкой в гостиной, Забини — с таким выражением миролюбия и довольства на лоснящейся от хорошей жизни мордашке, что хочется заехать ему в челюсть. Заехать ему в челюсть хочется и по другой причине: Забини, перегнувшись через Альбусово плечо, смотрит, как тот открывает подарки, и сторонний наблюдатель не усмотрел бы в этом ничего двусмысленного, но я-то вижу, как тесно Блейз прислоняется к Поттеру, насколько его лицо близко от шеи Альбуса, а вытянутая якобы для опоры рука — от поясницы.

Рядом на столике куча грязных тарелок, и судя по количеству обёрток от торта, поттеровская голодовка прекращена окончательно.

— Блейз, — рычу я. — Это вообще что? — Я смотрю Альбусу на руки.

Забини улыбается мне.

— Саламандра, — отвечает обнаглевший Поттер, явно чувствуя себя в безопасности рядом с Блейзом.

— Я не позволю превращать мой дом в зоопарк, — я по-прежнему обращаюсь к одному Блейзу. И понимаю, что если сейчас начну с ним спорить, то в глазах Поттера потеряю остатки авторитета. Потому что мне отлично удаётся цинизм, надменность и холодность, а для злости и ярости… ну, как говорит Забини, «силёнок не хватает». А я бы сказал, слишком много безразличия и усталости.

Альбус снова хихикает, когда чёрная, с ярко-оранжевыми пятнами ящерка юрко карабкается вверх по его руке, а затем, добравшись до плеча, по-змеиному поводит в воздухе раздвоенным языком.

— Спасибо, — он поворачивается к Блейзу, а тот, прежде чем расплыться в своём кошачьем «не за что», смотрит на меня, почему-то виновато.

Сквозь ядовитые уколы из ниоткуда взявшейся ревности?.. зависти?.. я вдруг понимаю, что догадываюсь, в чём дело.

Приказываю Норин подать кофе в мой кабинет и как бы невзначай сообщаю Забини, что ему сегодня тоже есть чем заняться. Это значит: «Проваливай».

Он кивает:

— Но перед этим я обещал Альбусу поиграть с ним в снежки, ты не против, старина? — Блейз спрашивает меня уже на полпути к двери. На меня смотрят две пары абсолютно наглых глаз, и я, признав своё поражение, ухмыляюсь:

— Не забудь повязать ему шарфик и застегнуть все пуговицы на мантии, Забини.

Эта фраза мне досталась от Астерии.

— А то застудишь такую очаровашку, — одними губами проговариваю я, ухмыляясь, пока Альбус, наклонившись, надевает обувь. — И из-за насморка она не сможет сделать тебе минет.

Блейз кривит губы и отворачивается.

И тогда я окончательно понимаю, что моя догадка верна.

* * *

— И что это всё значит, Блейз?

Они возвращаются почти через три часа. Всё это время, вместо того чтобы разбирать накопившиеся бумаги из Министерства, я раз за разом подхожу к окну и вижу, как Блейз и Поттер то забрасывают друг друга снежками, то лепят снеговика, то строят огромную крепость, то просто носятся друг за другом.

— Да какая тебе разница, — фыркает Забини. — Парню здесь скучно, хоть на стенку лезь. Неудивительно, в такой-то компании. Вот я и развлек его, как мог.

— Зверюшку эту тоже просто так припёр?

— Слушай, ты сам не далее как позавчера тоже припёр зверюшку, — пытается отшутиться он. Не выходит.

— Драко, ну подумаешь ящерка… Ну поживёт в банке…

— Это вообще-то саламандра, Забини. И ей можно спалить полдома.

— А, — отмахивается он, — это огнеупорная банка.

— Знаешь… вообще-то это ты у нас по части раздавания советов «Как жить в своё удовольствие», но я бы на твоём месте держал в голове, что это не твой сын, Забини. Как бы тебе этого ни хотелось. У Альбуса есть семья.

В точку.

— Откуда он сломя голову сбежал к тебе, — обиженно морщится Блейз.

— Неважно. Просто послушай меня. Я… понимаю, что ты чувствуешь.

— Да ну. У тебя есть Скорпиус.

— Но как бы ты ни пытался сейчас подружиться с Альбусом, — продолжаю я. — Не сомневаюсь, тебе удастся, но этим ты… ничего не добьёшься. У Альбуса всегда будет отец, даже если вдруг ты решишь жениться на Джинни и увести её со всем выводком. Он признает в тебе друга, но не отца.

И так непривычно видеть, как Блейз потерянно поджимает губы. Но он не прав, я действительно знаю, что он чувствует, потому что порой понимание, что нет рядом того родного и уязвимого, кого можно прижать к себе, кого можно защищать, чувствуя свою нужность, может разъесть любую самую жизнерадостную душу. Просто надеюсь, что Блейз выдержит.

— Неужели стареешь, дружище? — уже мягче говорю я, но тот молчит.

— Ну, знаешь ли, отцовский инстинкт всё-таки лучше твоих чувств, — вдруг едко цедит он.

— Что ты имеешь в виду?

Внутри всё холодеет.

— Да брось, Драко. Ты как с цепи сорвался, когда увидел, что мы просто сидим рядом. Так что, учитывая, как часто тебе в голову приходит, что я хочу взять и изнасиловать бедняжку Потти, легко сделать вывод, что именно это и крутится у тебя в голове. Сутками.

Я отрешённо смотрю на него — в кои-то веки разозлил Блейза. По-настоящему. Задел, зацепил за живое, но ведь и он знает меня настолько хорошо, что…

Знает.

— Это всё?

— У себя спроси, — Блейз с тихим смешком разворачивается и уходит, бережно закрыв за собой дверь. Он никогда ими не хлопает, когда в ярости.

* * *

У общества волшебников, которые могут позволить себе всё, есть одна, но очень серьёзная проблема — придумать, чем бы заняться и что ещё себе позволить, когда приелись даже экзотические развлечения.

И так хорошо, что, в отличие от не обременённой интеллектом части этого общества, у меня есть прекрасная возможность устроиться перед камином в библиотеке и почитать хорошую книжку. Можно любоваться всполохами пламени, можно подойти к окну и, отодвинув тяжёлые шторы, смотреть, как падающие снежинки, блестящие в лунном свете, оседают на деревьях, можно ходить вдоль книжных стеллажей, слушая собственные шаги, а затем снова вернуться к книгам. Отдохнуть с полной уверенностью, что ни одна живая душа не посмеет тебя побеспокоить…

— Эм, — Поттер замирает в дверях. Судя по раздосадованной мордахе, он очень надеялся, что меня тут нет. — Я спросил у Норин, где библиотека… Хотел… мм… почитать что-нибудь.

Что ж, в развитие его полового воспитания я этой ночью уже внёс свою лепту, так что, думаю, хуже не будет, если Поттер изучит ещё и, например, пособие по необратимым стихийным чарам.

Не знаю, насколько полезной для него оказалась наглядная демонстрация техник орального секса, однако, похоже, Альбус уже не так боится ходить по дому.

Видимо, дошло наконец, что я не очень-то интересуюсь его задницей.

И как не вовремя, надо сказать. Как раз когда я… озабочен именно этим вопросом. Сколько бы я ни выворачивался, Блейз подкинул мне пищу для размышлений.

— Спасибо, — вдруг улыбается Альбус.

— За что?

— За шоколад.

Знал ведь, что надо было выбирать упаковку побезвкусней.

— Угу, — делаю вид, что увлечён чтением.

Альбус невозмутимо подходит к полкам и, сняв несколько устрашающего вида фолиантов, тяжело плюхает их на стол. У соседнего с моим кресла.

И я тихо ненавижу его за то, что он с показной невозмутимостью сидит совсем рядом, подобрав ноги под себя, оглушительно переворачивает страницы, изредка шмыгая носом («Что, Блейз, не уследил?» — отмечаю злорадно). И ещё за то, что почему-то не могу выгнать Поттера отсюда, как будто… просто не могу и всё.

Так страшно понимать, насколько унижает то, что меня не сторонится какой-то Поттер. Потому что должен. Должен трястись от ужаса, смотреть жалобными глазами, а не вламываться в библиотеку…

— Мистер Малфой, вы не подскажете, что за заклинание Apertio?

Убить.

— «А» краткое, на «е» интонация идёт вниз, — елейным голосом сообщаю я. — Отличные чары, за секунду выворачивают человека наизнанку.

Альбуса слегка передёргивает.

— Советую, если хочешь убить кого-нибудь живописно — куча слизи и кала на стенах, метры кишок…

— Спасибо.

Я что-то пропустил, или Забини умудрился за пару часов научить Поттера манерам?

Интересно, что Блейз наговорил ему обо мне? Не обошлось ведь без него, чую. Наверняка что-то вроде: «Да не бойся, старина Драко и мухи не обидит, я с ним со школы дружу».

И я понимаю, что за три с лишним десятка лет собственной жизни я так устал от самокопаний, так устал чувствовать себя червём, даже когда щеголяю в парадной мантии на вечере в мою честь, даже когда, пригубив холодное, покалывающее губы шампанское, отхожу в сторону, утомившись от роскоши… даже тогда понимаю, что ничего не изменилось. Что статус, счёт в Гринготтсе, количество женщин, побывавших в твоей постели за одну ночь… ничего не значат. Что Блейз будет счастлив всегда, а червяк Малфой — никогда.

Потому что постоянно думает, что недостоин того, что хочет, или наоборот, слишком достоин, чтобы хотеть, что-то такое… низкое. Как, например, надругаться сейчас над этим кусочком живой плоти. Просто из похоти, а не по каким-то философским причинам, вроде мести…

И я решаюсь. Из дешёвого любопытства — посмотреть, что будет.

Поттер вертит в руках очередную книгу, кажется, «Десять самых медленных ядов», и говорит что-то… кажется, о том, что очень любит зелья, и в голове даже всплывает смешное: «неудивительно, ведь Северус же», когда я одной рукой сжимаю его плечо, поворачивая к себе, а другой, ухватив за волосы, притягиваю его лицо к своему и целую. Изо всех сил ненавидя себя за то, что вместо грубых и властных движений, которыми презрительно отмечают свою собственность, а потом с ухмылкой сплёвывают слюну, я касаюсь его губ нежно, словно извиняясь, и так осторожно-робко, будто пытаюсь поймать бабочку.

С тихим «ммпф» Альбус упирается острыми локтями мне в грудь, пытаясь отстраниться. Не тут то было. Мёртвой хваткой вцепившись ему в плечо, я тяну его вниз, на пол, и, подмяв под себя, снова целую — Поттер мотает головой, отворачивается, по-детски хныкнув, когда я прикусываю кожу у основания шеи, прямо над воротом футболки, уже чувствуя, что остановит меня только чудо.

— Не надо, — шепчет он, понимая, что кричать бесполезно, выгибается всем телом, пытаясь помешать мне, но на деле лишь прижимаясь ближе. — Не надо…

А я скольжу руками по его грудной клетке, любуясь хрупкостью отчаянно поднимающихся и опадающих рёбер под задравшейся тканью, любуясь страхом на его лице, да там целые водовороты паники на каждый зрачок… а сначала-то мы так храбрились… Хотя кого это волнует, не меня — так точно, потому что я уже вижу: ярко-алые пятна у Альбуса на щеках, блестящие от слёз глаза, грежу, как я уже стянул с него эту нелепую футболку и джинсы, как вжимаюсь в него, кусая и целуя, и хочу только одного — выласкать каждую складочку его тела — губами, пальцами, языком… вцепившись изо всех сил в острые коленки, войти в него, не сколько слыша, а скорее чувствуя, как он кричит, кричит, кричит…

И дело не в нём, а только во мне. И в том клубке ярости, боли и горечи внутри.

— Пожалуйста, — хнычет он. — Выпусти…

И я замираю, уткнувшись лбом ему в солнечное сплетение. Мы оба дышим как два загнанных зайца, только Поттер ещё и дрожит всем телом, втягивает воздух носом, как до смерти перепуганный зверёк, и я чувствую, как конвульсивно сокращаются мышцы на его животе, когда он отваживается шевельнуться, пытаясь выползти из-под меня.

Я мягко разжимаю руки и перекатываюсь на спину.

Альбус со вздохом, упираясь локтями в ковёр, как нелепое ракообразное, отползает к стенке и, прислонившись к ней, зажмуривается, видимо, думая, что я в любой момент могу снова наброситься на него.

Я смотрю на взлохмаченные вихры его волос, на отсветы пламени на скулах, на линию шеи и понимаю, что больше не смогу забыть, как касался его.

Когда Поттер открывает глаза, я уже твёрдо стою на ногах — во всех смыслах.

На самом деле, я не знаю, что заставило его так присмиреть, как и не понимаю, почему он до сих пор не сбежал отсюда.

Потому что он поднимается из своего угла только затем, чтобы снова сесть напротив меня, на то самое место, откуда я так бесцеремонно стащил его несколькими минутами ранее.

— Я не… Я просто, — бормочет.

Даже думать не хочу, что именно заставляет его объясняться со мной после всего случившегося.

Возможно, пару дней назад я был бы рад, что он заговорил сам.

Теперь же хочу только одного — чтобы эти две недели поскорее кончились.

— Между прочим, я всё ещё намерен выяснить, почему ты сбежал.

Альбус понимающе кивает — через мгновение в комнате его уже нет.

Сейчас кто-нибудь из каталога Блейзова борделя здорово бы облегчил мне жизнь, но это значит — расписаться под своей беспомощностью, а такого удовольствия после сегодняшнего я Забини не доставлю.

Он, конечно, здорово приложил руку к тому, что произошло. Может, против воли, но он с самого начала только и подтрунивал надо мной, только и намекал недвусмысленно, а потом ещё и наступил на больной мозоль самолюбия, и так красноречиво и пылко принялся убеждать меня в моих якобы-желаниях, что я невольно…

Невольно — что, Драко? Невольно поддался уговорам бесстыдника Блейза, который, как змей искуситель с многолетним стажем, так умело разрекламировал тебе яблочко, которое ты при ином стечении обстоятельств не согласился бы и надкусить, что захотелось сожрать его целиком, вместе с огрызком?

Врать себе, Малфой, нехорошо.

Особенно когда всё, как ни крути, складывается крайне скверно. Высокоморальный и циничный Драко Малфой только что набросился на ребёнка, не совладав с собственной похотью, — это, конечно, гнусно. Но Драко Малфой, который так и не сделал то, чего хотел, из соображений жалости, совести и ещё непонятно чего… это уже ни в какие ворота.

Не испытать ли выворачивающее на собственной тушке?..

Громада двуспальной кровати выглядит гротескным памятником одиночеству.

Даже лень о себе позаботиться — пробормотать согревающее, на худой конец выпить снотворное зелье… Позвать Норин, пусть разожжёт камин.

Душ не помог, наоборот — расслабленное тело, с киселисто-дряблыми от усталости мышцами, словно бы распухшее, размокшее от воды, как корка хлеба, просто не могло выдержать внутреннего напряжения. В голове стайкой назойливых докси роились мысли, но обращать на них внимание было выше моих сил. Несколько раз перевернувшись с боку на бок, я кое-как устроился поудобней — хотя неудобным казалось всё — жёсткий валик подушки, неподъёмно-тяжёлый квадрат одеяла, простыни, на которых чувствовалась малейшая складка…

Первое, что я заметил, проснувшись утром, — ночью я сбросил одеяло на пол, и кто-то заботливо накрыл меня пледом. А ещё — за окном практически ничего не видно кроме белых вихрей падающего снега на фоне сумеречно-хмурого неба, грязно-серого, как в дни первых мартовских оттепелей.

Захотелось позволить себе ещё пару ленивых выходных, но внутренний голос настойчиво подсказывал, что в такой день неплохо бы заняться работой. Хотя бы разгрести весь ворох проектов, отчётов, расписок и документаций, касающихся моей хм… официальной должности, чтобы больше до самого января не утомлять себя бездумной канцелярской работой. Придётся, да. Но сначала кофе.

В Министерстве магии больше десятка различных департаментов, но в реальности все профессии делятся на две — ты либо копаешься в бумажках, либо бегаешь от одного такого бумагокопателя к другому. Первым, конечно, поуютней, да и обычный листок бумаги таит в себе бездну возможностей — можно подписать, можно отклонить, можно даже прочитать для начала, можно сделать из него самолётик или смять в комок и попытаться попасть в урну или в затылок соседу. Зато вторые всегда в форме.

По молодости казалось, что я — участник театрализованного ролевого спектакля. Суть его — волшебники договорились однажды, что будут ходить на работу, чтобы не было уж так скучно. Старший заместитель Министра, младший заместитель Министра, глава отдела по, верховный глава, представитель по… Министерство создано для того, чтобы выпускникам Хогвартса было на что убить ещё век жизни — это факт. «Официальный клуб игроков в плюй-камни», «Управление по связям с кентаврами» (за всё время существования должности с магами не захотел связаться ни один), «Комитет по выработке объяснений для маглов», «Штаб стирателей памяти»...

Вот и я, сижу себе скромненько в Международном совете по выработке торговых стандартов и всей душой ратую за те из них, что обеспечивают повышение безопасности и облегчают функционирование международной цепи поставок товаров на глобальном уровне. Это — моё основное занятие. Ратовать всей душой, имею в виду.

На самом деле работать я стараюсь ответственно, практически не беру взяток, в отличие от того же Блейза (заменил Джорджа Уизли в Секторе патентов на волшебные шутки), но за ним и не следят так пристально. Если честно, за ним вообще не следят. После близнецов Уизли, похоже, не осталось ни одного волшебника, который бы изобретал подобную дрянь.

Мне же нужна безукоризненная репутация, потому что ладно Поттер на задании — в него можно запустить проклятье, спрятаться, сбежать на худой конец, а вот под обвиняющим взглядом Грейнджер сохранить спокойствие помогает только то, что я кристально чист перед законом хотя бы с формальной точки зрения.

За окном валит снег, холодно и неуютно. Я пролистываю пока пустующие в ежедневнике последние страницы декабря, задумчиво смотрю на январь… заседания, конгрессы, встречи, две делегации — одна из Латвии, другая из Сирии. Зато всегда в форме, да? Усмехаюсь.

Если бы не распространение «Грёз», я был бы давно мёртв. Начиная с того, что вряд ли бы смог содержать поместье и сдох если не с голоду, так от унижения необходимости жить на какие-нибудь министерские пайки для «жертв войны с Вольдемортом». Заканчивая тем, что, насмотревшись на сотни и тысячи чужих отчаяний, я стал куда легче относиться к тому, что чувствую сам. Потому что всегда приятно думать, что кому-то хуже, чем тебе. Поттер-младший вот, например, ещё и половины срока не отмотал. Снова всё утро безвылазно сидел в спальне, что после вчерашнего и неудивительно. Наверняка снова так и проторчит там до конца недели, не меньше.

Но я ошибся.

Потому что ближе к вечеру, когда я сижу в гостиной и стоически разбираю почту, Поттер, какой-то слишком взъерошенный даже для Поттера, спускается вниз. Видимо, отважился на очередной рейд на кухню. Я, лениво развалившись на диване, подложив под спину пару подушек, просматриваю кипу всяких «С Рождеством!» — просматриваю внимательно, большинство из этих аляповатых и безвкусных цветных кусков бумаги, конечно же, направится прямиком в урну, но среди них есть те, в которых под видом обычного поздравления зашифрованы место и время нескольких очень важных встреч. Есть те, на которые я обязан вежливо ответить по долгу службы или как приличный семьянин. Например, от мистера и миссис Гринграсс. Беру заранее приготовленный пергамент с гербовой печатью. Письмо от Астерии я уже прочитал и даже покорно настрочил полстраницы в ответ. Ещё два раза по столько же, с обязательными «люблю-целую», чтобы все по-прежнему думали, что у неё очень хороший муж. И я обязательно напишу, потому что прекрасно понимаю, как ей со мной не повезло.

— Кхм, — вежливо прокашливается Поттер. Оказывается, всё это время, пока я тут с пером в руках пытался поймать вдохновение, он мялся в дверях. — Я хотел бы поговорить.

Только чудом я не ставлю жирную кляксу на «Уважаемые мистер и миссис Грингра». Ничего себе заявление. Предчувствуя, что оно далеко не последнее на сегодня, аккуратно откладываю оставшиеся конверты в сторону, закупориваю чернильницу и отставляю её на край стола. Дурацкая привычка — писать на коленках.

— Садись, — киваю на софу напротив. — Что случилось?

Он долго смотрит себе на руки, прежде чем заговорить.

Я против воли отмечаю, что Поттер, судя по осунувшейся мордашке и проступившей синеве под глазами, не спал всю ночь. Когда я думаю, что это всё из-за моей выходки, становится немного неловко, но Альбус спрашивает совсем о другом.

— Это правда, что отец поставил меня на кон, чтобы переспать со Сладенькой Сью?

В приступе хохота мне только и остаётся, что полностью откинуться на подушки и закрыть лицо руками.

Ну Забини, ну зараза. Это сколько таланта нужно, чтобы быть такой гадючиной, с восхищением думаю я.

— Это правда, что у Блейза хорошая фантазия, — говорю, отдышавшись. Альбус сверлит меня тяжёлым взглядом. — Тебе папочка не говорил, что слизеринцам стоит верить только в крайнем случае?

— Не только он, — кривится Поттер, шмыгнув носом. — Никогда не мог понять, зачем врать просто так, — обиженно вздыхает, но я безошибочно чувствую в голосе облегчение.

— Развлечься.

— Крайне по-взрослому.

— А это и не имеет значения, — я пожимаю плечами. — Блейзу пришло в голову тебя позлить или расстроить. И судя по тому, что ты не выдержал и пришёл выяснять правду ко мне, получилось у него прекрасно.

И соврать у меня только что вышло не хуже. Это хорошо, вряд ли Поттеру сейчас придутся по вкусу подробности личной жизни его драгоценной маман.

— То есть… отец на меня не играл? — Альбус продолжает гнуть свою линию. Я даже не уверен, слышал ли он мою последнюю фразу. Да, Забини знает, куда ударить.

— Играл, но не знал, на что именно, — вздыхаю я, уже поняв, что Альбус успокоится только тогда, когда выпытает в подробностях, как всё было на самом деле, и решит для себя, что мне можно верить. А мне, похоже, представилась прекрасная возможность насолить Блейзу — да ещё и как изящно, ни словечка не соврав.

— Как так?

— Всё дело в самой Игре. Из двух игроков один получает возможность предложить условия: что он сделает в случае своего поражения и что потребует взамен, если победит. Его противник может узнать только первое, но у него есть выбор — соглашаться на эти условия, или нет.

Альбус морщится. Сложно понять смысл и притягательность Игры по её правилам, выглядящим скорее как набор заранее установленных и не совсем логичных действий.

— Я хочу сыграть, — вдруг просит он. — Можно? Просто на что-нибудь… незначительное. Чтобы понять, почему…

— Ты никогда не поймёшь, почему, если не будешь ставить по-настоящему. Если безразличен и выигрыш, и проигрыш. Игра — очень чистая вещь, не имеющая смысла сама по себе. Значение имеет только то, что имеет значение.

— Например?

— Изменение, трансформация. Так ты можешь заставить другого сделать то, что хочешь, или вынудить себя совершить то, на что согласился бы только в самом крайнем случае. Так что, если действительно решил сыграть, придётся поставить что-то серьёзное.

— Я, — Альбус мнётся и всё-таки решается: — расскажу, почему сбежал из дома.

— В чём смысл, позволь спросить? Я могу тебя просто заставить.

— Играть интересней, — чуть улыбается он. — Пожалуйста.

Почему бы и нет, а?

— Норин, принеси нам набор из моего кабинета.

Поттер с любопытством разглядывает карты и ряды с отверстиями для шаров, когда я аккуратно раскладываю на столе резную деревянную коробку, не больше шахматной. Уменьшенная копия Игры, я заказал её скорее в качестве изящного аксессуара, справедливо полагая, что у меня вряд ли возникнет желание воспользоваться ей в стенах собственного дома. Особая атмосфера «Морока», невозможность не выполнить условие и чувство, что за тобой жадно следят сотни глаз, и придают Игре её истинный смысл и остроту. И очарование.

Я коротко объясняю Альбусу правила, в одном повезло — он схватывает на лету, где-то даже интуитивно догадываясь, что к чему.

— Кто будет диктовать условия?

— Решает розыгрыш в самом начале, — я достаю из кармана палочку.

— А это для чего? — осторожничает Поттер, помнит, что его палочка на два этажа выше, лежит в столе у меня в кабинете, под замком.

— Для клятвы.

— Какой ещё?

— Самой настоящей. Чтобы никому не пришло в голову отказаться от выполнения условий. В Игре это тоже контролируется, только немного по-другому.

— То есть, — он недоверчиво хмыкает, — если я сейчас потребую подарить мне этот особняк и выиграю, вы сделаете это?

— Конечно.

По-детски наивное «Ух ты!» выглядит на поттеровской мордашке до неприличия очаровательно.

— А скажем… съесть какашку?

Он озорно щурится. Да, вот они дети. Отдать шикарное поместье не так страшно, как проглотить экскременты.

Против воли я смеюсь.

— И это.

— Всё, что захочу, да? — он улыбается. — Понятно, почему это так захватывает…

Сколько воодушевления на лице, Поттер. Могу поспорить, это он представил меня, уминающим дерьмо. Или сующим голову в унитаз, или проглатывающим флоббер-червя живьём. Ничего-то ты не понимаешь, дурачок.

Объясняю дальше:

— Сначала нужно одновременно выбрать…

— Нет уж, я выберу, — Альбус указывает на ближнюю ко мне шкатулку ещё до того, как я успеваю достать их из коробки. — Потому что вы наверняка знаете, где что лежит.

Молодец, догадливый. Только всё равно не повезло — там синий шар.

Поттер досадливо морщится, но кивает, показывая, что можно продолжать. Я, аккуратно оторвав два куска от незаконченного письма жене (знала бы она, какими глупостями я тут балуюсь вместо своего обычного разгульного времяпровождения), пишу два коротких предложения на каждом. Затем зачаровываю их устаревшей двойной формулой Водоотталкивающих чар, пусть Альбус думает, что я произнёс какое-нибудь страшное древнее заклинание и теперь мы оба просто обязаны соблюдать правила.

— Если я соглашусь, то вынужден буду играть до конца? — спрашивает он, когда я протягиваю ему сложенную записку.

— Да.

Он кивает:

— Хорошо.

Дальше всё идёт монотонно-буднично. Поттер, как и его отец когда-то, вытягивает белую карту, а затем с лёгкостью выигрывает первый раунд. И второй. Уже предвкушая, как получит назад свою палочку — вот что я пообещал ему. Я тогда впервые думаю, что будет проблематично снова завоевать его доверие, потому что у меня и в мыслях не было потом выполнить условия.

Следующие два раунда Альбус проигрывает почти с самого начала, а на последнем с первого хода достаёт чёрный шарик. И, обиженно фыркнув, кидает его обратно в мешок.

— Ты проиграл, — миролюбиво сообщаю я.

— Знаю, — бурчит Поттер. — Наверняка без жульничества не обошлось.

— Может и так, — я неприятно ухмыляюсь. — Готов выполнять мою просьбу? Если тебя утешит, именно при таком раскладе министр магии Венгрии лишился своего поста.

Альбус поджимает губы, вертя бумажку с условием в руках, не в силах заставить себя развернуть её. Я вижу, как у него от волнения подрагивают кончики пальцев, когда он читает.

— Что? — он едва не вскакивает с места. — Выпить Бодроперцовое?

— Мне не нравится твой насморк, — киваю серьёзно.

— Это нечестно!

— Нечестно?

— Конечно же! Я-то думал… Нужно же писать что-нибудь гадкое, унизительное, потому что иначе…

Он замолкает.

— Я не люблю давать советов, но всё-таки запомни, что ты чуть было не сказал, — я беру мешок и складываю вытащенные за игру шарики обратно. — Иначе неинтересно. И тебе хотелось проиграть.

Альбус делает резкий вдох для яростного «Нет!», но не отваживается его сказать. Снова шмыгает носом и кивает собственным мыслям, а потом совершенно неожиданно смотрит на меня — долгим, пронзительным взглядом, и выдаёт с горькой усмешкой:

— Хотелось, в глубине души. Посмотреть, что тогда произойдёт. Потому что это красивая ложь — позволить себе вываляться в грязи, свято веря в то, что тебя заставили сделать это. Единственная возможность на что-то решиться, если ты трус. А ещё… я тут подумал, — добавляет робко, — когда пишешь свои условия… невольно представляешь, что будет, если проиграешь. И поэтому не можешь предложить то, к чему подсознательно не готов. То есть из всего, что тебе не хочется делать, ты всегда выберешь то, что доставит большее удовольствие. Как бы глупо это ни звучало…

Он потрясённо молчит. Смотрит на меня так, будто ему очень хочется, чтобы я сейчас поднял на смех его догадку, убедил бы в обратном, заставил поверить, что всё не так…

Увы.

— Это мерзко, — наконец вздыхает он. — Это отвратительная и глупая игра — потакать страхам и слабостям, получая от них удовольствие, смакуя в себе все самые гадкие и трусливые черты в течение целых пяти раундов…

— Вот теперь ты действительно кое-что понял, — киваю я, складывая карты — каждую в свою нишу.

— Не скажу, что мне стало легче.

Я хмыкаю, отдавая Норе коробку.

— Потому что такие вещи всегда плохо кончаются, — он поводит плечами. — Взять хотя бы меня.

— Некоторые бросают после крупных поражений.

Неужели я пытаюсь его успокоить? Обнадёжить, что его папенька, получив от жизни вместо щелчка по носу хорошее такое сотрясение мозга, одумается и больше никогда не придёт в «Морок», даже чтобы переспать с кем-нибудь?

— И что, много таких? — кривится Поттер. — Которые бросают?

— Не много, но есть. Большинство возвращается — через полгода, год, даже полтора... Поначалу делают ставки поменьше, поскромнее, потом опять вытворят что-то такое, о чём весь магмир сплетничает с месяц, затем снова уйдут. Снова вернутся. И обязательно получат свою эмоциональную встряску.

— Мистер Малфой, — не унимается Поттер.

— М?

— Я… хотел бы знать, на что согласился мой отец. Что вы ему предложили?

— Сдать себя с потрохами, — смеюсь.

— Серьёзно?

Альбус вдруг, виновато потупившись, отводит взгляд.

— Почему? Я имею в виду что… какашка это, конечно, весело, и у взрослых наверняка свои развлечения, — Поттер многозначительно поводит головой, заставляя вспомнить, что он подглядывал за мной и Блейзом. — Но Игра же не стоит того, чтобы сознательно пойти на пожизненное в Азкабане?

— Пожизненное? — Смешок. — Ты-то откуда так осведомлён о сроках моего возможного заключения?

Альбус смущённо улыбается:

— Папа об этом часто говорит. — И совершенно серьёзно заявляет: — Надо было тогда просить что-нибудь другое. Вряд ли я такой уж ценный приз.

— А вдруг? — позволяю себе ухмыльнуться.

Он смешно морщится и снова шмыгает носом.

— Бодроперцовое зелье. И немедленно, — напоминаю я.

— Ничего не понимаю, — бурчит Дейна Боббин, когда, отряхнув с мантии каминную золу, я присоединяюсь к волшебникам, сбившимся в круг у недавно отреставрированного фонтана Волшебного Братства в Атриуме. Она зевает и смотрит на огромные часы под потолком — стрелка ползёт к шести утра.

Я чувствую, как мышцы неприятно гудят напряжением и по коже широкими волнами от поясницы до самой шеи пробегает злой озноб. Глядя на Дейну, я, не в силах подавить зевок, закрываю рот ладонью и отворачиваюсь. Она снова зевает, и мне приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не последовать её примеру и прервать эту очевидно бесконечную цепь. Не успел даже кофе выпить.

— Что вообще происходит? — поддакивает Шейна Робардс, и я в какой раз убеждаюсь, что красоту, если она есть, скрыть сложно — ни следа косметики, спутанные космы спадают на плечи, синяки под глазами, бледная кожа, осунувшееся лицо, какой-то невнятного вида растянутый пуловер, а всё равно симпатичная как вейла. Щурится на яркие светильники под потолком так, будто её только что вытащили из тёмного подвала, где она провела недели три. Вероятно, так и было, Шейна — мазохистка со стажем.

Я ещё раз внимательно оглядываю собравшихся на экстренное заседание комиссии Cектора по борьбе с неправомерным использованием магии.

— Приносим извинения за беспокойство.

Грейнджер, в тёмно-бордовой мантии с эмблемой из настоящего золота. Вся из себя такая глава административной службы Визенгамота.

— Следуйте за мной, — она со скоростью маленького вихря разворачивается и, цокнув каблуками по металлической полоске на полу, отделяющей Атриум от площадки с выходами к лифтам, невозмутимо потряхивая кудрями и не оглядываясь, устремляется дальше по коридору.

Волшебники, помявшись, идут за ней, тут же растянувшись в неорганизованную, позёвывающую цепь.

Пять минут ходьбы в качестве утренней зарядки, и нас рассаживают в небольшой комнате для заседаний, где Грейнджер произносит Речь — долго, но крайне энергично размахивая руками, мешая «спасибо за готовность помочь» и «ваше содействие окажет неоценимую услугу» с прочими канцеляристскими пошлостями. Я почти не слушаю. Шейна так и вовсе спит, уронив голову на руки, поэтому, когда её вызывают в соседнюю допросно-пыточную, она заходит туда с гордым отпечатком рукавного шва на лбу и помятой щекой, что, как мне кажется, идеально выражает витающее в воздухе всеобщее презрение к подобного рода процедурам.

Время тянется Нервущейся жвачкой, по примерным подсчётам на одного волшебника комиссия тратит минут сорок, не меньше. И где-то ближе к середине списка я начинаю догадываться, кто в нём последний.

— Вы — мистер Малфой? — вопросительно обращается ко мне низенькая ведьмочка, выпорхнувшая из зала допросов с улыбкой Зубной Феи. На вид ей меньше двадцати, и вид этот преисполнен гордости за то, какое ответственное задание ей доверено — вызывать допрашиваемых по списку.

— А вы видите здесь кого-то ещё? — выразительно оглядываю опустевшую комнату. Прошло часов шесть с момента, как я зашёл сюда.

— Прошу вас, — невозмутимо суетится она.

Я сажусь. Трое волшебников напротив довольно дружелюбно кивают мне. Внешность и голос, конечно же, изменены, но не догадаться, что крайний слева — Поттер, просто невозможно, так он сверлит меня своими маленькими водянисто-голубыми глазёнками.

— Мистер Малфой, вам знаком этот волшебник?

Я покорно вглядываюсь в предложенную колдографию.

О, старина Тоби! Пришлось мне от тебя побегать.

— Да, конечно. Это аврор в отставке. Один из ваших.

Предельная честность в начале всегда помогает соврать ближе к концу.

— Когда вы в последний раз видели его?

— Довольно давно. Кажется, ещё в начале лета, когда он вёл дело о несанкционированной каминной сети.

— Что вам о ней известно?

— Только то, что она когда-то существовала и, согласно заверениям Министерства, была уничтожена.

Хотя меня до сих пор всё устраивает.

— Вы знаете волшебников, которые ей пользовались?

— Не уверен, что знаю больше, чем писали об этом в «Пророке».

— Благодарим за содействие, мистер Малфой.

— Это всё?

Такой поворот событий способен застать врасплох даже меня.

— Да, можете идти.

И ради этого фарса я торчал здесь всё утро? Мерлин, кто-то сошёл с ума. Или все они… или я. Вот ведь…

Самое сложное в данной ситуации — заставить себя не хлопнуть дверью, уходя.

* * *

— Знал, что ты непременно заглянешь после такого начала дня, — Блейз лениво потягивается. Всё ещё не вылез из кровати. Впрочем, у него не кровать, а огромный, словно полигон, матрас, парящий в нескольких сантиметрах над полом. И живёт Забини не где-нибудь, а этажом выше своего же кафе, в квартире из четырёх огромных комнат, забитых всяким типично холостяцким хламом.

— Ты-то откуда знаешь, каким оно было? — ещё сердясь на весь мир, отвечаю я, плюхнувшись на ближайший пуф.

— Да так, докси на хвосте принесла.

— Шейна?

— Шейна, докси… нет разницы.

Забини сначала скидывает одеяло, видимо из желания продемонстрировать мне, что его привычка спать голышом никуда не делась, а затем встаёт и, с детской непосредственностью почесав себя пониже спины, шлёпает ванную.

— Что им от тебя понадобилось? — доносит до меня раскатистое эхо.

— Задали пару вопросов, — стараясь перекрыть шум воды, кричу я. — Причём в данном случае выражение «пару вопросов» стоит понимать буквально.

— О старом-добром Тоби? — Блейз отфыркивается, трёт мокрые волосы полотенцем, потряхивая головой как довольная собака. — Я тут пока разнюхал кое-что.

Ну точно, собака.

— Кое-что это, конечно, хорошо, но...

— Но сначала я просто обязан напоить тебя кофе?

— Именно. Так ты в курсе, для чего устроили весь этот фарс? — плетусь за Блейзом на кухню, переступая через разбросанные прямо посреди дороги шмотки. Большая их часть явно не из мужского гардероба. — Показательное выступление? Не думаю, чтобы они догадывались, что этой их несанкционированной каминной сетью пользуется добрая треть волшебников.

— Вряд ли. Будь у них хоть малейшее доказательство, ты бы уже распаковывал вещички в Азкабане.

— Хотел бы я знать, что натворил Тоби.

— Умер, — как-то довольно ухмыляется Блейз, шурша ложкой в мешочке с кофе. — А точнее был убит маглами за попытку проникнуть на их территорию.

— Издеваешься? Конечно, у Тоби были кое-какие заскоки, особенно одержимость его последним делом, и комитету по борьбе он нервы-то потрепал, когда, выйдя в отставку, начал собственное независимое расследование… но аврор такого уровня при желании маглов к себе и на милю не подпустит.

— Судя по всему, эти маглы знали, чего ожидать.

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. Не смотри на меня так, я сам только сейчас узнал. Специй добавить?

— Не надо, — забираю у него чашку. — В любом случае, нас это не касается.

— Есть подозрение, что в это как-то вмешаны служки Гамеро. Вы с ним договорились?

— Нет, от него никаких вестей, как раз вчера разобрал почту.

— Драко, давай не будем высовываться, а? — вдруг поворачивается ко мне Забини.

— Что так?

— Да предчувствие нехорошее. Что всё это как-то связано.

Я прихлёбываю кофе и морщусь. Блейз точно высказал мои собственные мысли. Всё это как-то связано.

— Может, нам отдохнуть? А, Драко? Свернём наш небольшой бизнес, на время.

— Знаешь, мне наоборот кажется, что я переотдыхал. И это всё так несерьёзно, Блейз.

— Будем разбираться?

— Нет. Пока посидим тихо.

Блейз досадливо морщится и тянет печенье из вазочки на столе.

— Тихо? Вот это, по-моему, самый неразумный вариант. У тебя новая партия стоит в подвале.

— Ну, ещё на недельку от рейдов я застрахован…

— Нет, Драко. Так дело не пойдёт. Меня вот вчера уже спрашивали, куда ты запропал.

— Да неужели. А ты?

— Соврал что-то. Но мне кажется, сейчас не время сидеть тихо. Стоит выползти в свет, ты там неделю не был. Знаешь ли, всякие слухи ходят, особенно после того, как кто-то вспомнил, что ты, выиграв у Поттера, вдруг пропал из «Морока» и так там и не появлялся.

— Слухи, — фыркаю в чашку. — Скучно.

— Так я не договорил. У Госпожи Мими ближе к вечеру ожидается отличная тематическая вечеринка.

Мгновенно вспомнив заодно с Мими и о Сладенькой Cью, я улыбаюсь шире, чем нужно, — чтобы не скривиться и не припомнить Блейзу феерическое враньё Поттеру. Мне нет дела до его душевных метаний, а спорить из-за морали или из чувства противоречия… возраст не тот.

Поэтому я улыбаюсь.

— Неплохо, но я сегодня не в настроении быть… принимающей стороной.

— Да брось, Драко. Будет весело.

Если под Блейзовым «весело» понимать разгульную оргию… то он прав.

У Мими всегда весело.

— Что за тема?

— Мими хочет побыть Таис Афинской. То есть, двадцатилетней, — Блейз очаровательно морщит нос.

— А что, роль древнегреческой гетеры ей вполне к лицу. Кто будет её Македонским?

— Понятия не имею. Но поджог иллюзии дворца Ксеркса обещаю точно.

— О, — одним глотком я допиваю остатки кофе.

— Так облачимся же в хитоны, друг мой, — Забини театрально вскидывает руки, — чтобы…

— Чтобы в очередной раз просто переспать со всеми подряд, — меланхолично тяну я.

Он смеётся. К нарглам нехорошие предчувствия.

* * *

Одно хорошо — даже после такой чокнутой ночи, когда от тебя буквально разит сексом, вином и пожарищем, возвращаться домой по-прежнему приятно. Нет ни Астерии, ни Скорпиуса. Дело не в том, что я не хочу их видеть, просто… так хорошо одному. Альбус не в счёт, так, развлекулечка. Как-то я даже не подумал, что оставил его одного на целые сутки…

— Что Поттер? — привычно спрашиваю у Норин. Интересно, когда всё закончится, будет ли мне его не хватать?

— Спит, сэр Драко.

Я киваю. Нет ничего удивительного — так ведь?.. Странно, что я вообще думаю об этом, когда на часах почти девять утра и хочется только одного — приняв душ, завалиться в кровать.

Но что-то не даёт мне покоя, что-то такое знакомое, из прошлого, что… ну конечно.

На что я потратил три года жизни — совершенствуя, изучая состав, добавляя ингредиенты. В воздухе тают последние нотки весны, неуловимо-цветочной, с привкусом мёда и пыльцы. Понимание пронзает тело с такой силой, что я ещё с секунду чувствую остатки нервного импульса — покалывание в ногах и руках — испуг, и хотя всё существо отчаянно кричит, что нужно торопиться, я медленно, словно лениво, делаю шаг к лестнице, ведущей наверх.

Когда я заглядываю в спальню и вижу на кровати свернувшегося в клубочек Поттера, на мгновение кажется, что всё в порядке и он действительно просто спит, а я зря боялся. Но что толку себя обманывать, Малфой? Здесь аромат пыльцы и приторно-тёплые медовые нотки куда сильнее.

Я подхожу к Альбусу и сажусь на край кровати. Понимая, что теряю драгоценные секунды, и он может уже не вернуться.

— Норин!

На ковре с хлопком появляется домовиха — её маленький вздёрнутый крючком нос подёргивается как у растерянного грызуна, она смотрит на меня своими огромными глазами-плошками и, наверное, ждёт, что я немедленно дам ей одежду и вышвырну к мерлиновому прадедушке.

— Мне нужны третье и восьмое зелья из лаборатории и мазь номер двадцать шесть.

Правда, не уверен, что в них есть смысл. На запястье пульса нет, и я, перевернув Поттера на спину, пытаюсь пальцами нащупать вдоль синей жилки ярёмной вены биение в сонной артерии. Почувствовав первый толчок, силой заставляю себя не расслабляться — возможно, это пульсация крови в моих же руках, подрагивающих от волнения. Но нет, Поттер явно жив — двадцать ударов за полминуты.

Негусто, но для того, кто загремел в субкому после лошадиной дозы «Грёз», твёрдое «Выше ожидаемого».

— Да ты ещё в отличной форме, Поттер! — вслух, чтобы было не так страшно.

Сначала мазь. Макнув палец в банку, я втираю пахнущую металлом и предгрозовым ветром субстанцию Альбусу сначала в кожу на запястьях, а потом за мочками ушей. Остаток осторожно наношу на виски.

Теперь, если у Поттера есть аллергия хотя бы на один компонент мази, — он уже мёртв.

Вообще-то передозировка «Грёзами» для взрослого организма не опасна. Максимум — головная боль, галлюцинации, тошнота.

Другое дело если применять их постоянно, в больших количествах… но и тут сначала ломается не тело, а сам человек. Проблема в психологии. Да что объяснять — только представить, что существует возможность без вреда для здоровья два раза по сорок пять минут или трижды по тридцать не просто уходить в мир сновидений, а переживать все свои тайные мечты и фантазии — какие угодно — власть, секс, комфорт, популярность, слава, развлечения…

Почти все маглы, однажды попробовавшие «Грёзы», теперь только и живут тем, чтобы заработать денег, найти, заполучить, снова ощутить хоть что-то настоящее, вырваться из круга рутины…

И если первая версия «Грёз» Фреда и Джорджа слишком замедляла ход мыслей, тормозила разум, тем самым снижая осознанность и отчётливость, предлагая насладиться полотном знаменитого художника, но только сквозь мутные стёкла очков, то мы с Блейзом нашли способ, как можно при помощи нескольких не совсем легальных ингредиентов добиться не просто поразительного сходства с реальностью… мы довели концентрации и дозы до такой точности, что некоторые маглы теряли рассудок, будучи не в состоянии понять, где заканчивается реальность и начинаются «Грёзы». И чем больше их сходило с ума — тем больше становилось желающих к ним присоединиться.

Но вариант Фреда и Джорджа был куда более безопасен, и растущий организм мог спокойно выдержать последствия, даже при сильной передозировке. В случае с усовершенствованным видом… когда концентрация достигает определённого предела, индивидуального для каждого, происходит так, что тело просто не может, когда действие поддерживающего волшебства заканчивается, снова выйти из заторможенного состояния, попадая на границу — почти в кому. Сознание едва мерцает, минимум рефлексов, атрофия мышц и как следствие — смерть. Вытащить практически невозможно, если не знать, что и в каком порядке делать. Я знаю. Я же это придумал.

Мазь должна дать толчок нервной системе, достаточный, чтобы заработали рефлексы, и тогда Альбус сможет самостоятельно проглотить антидот, не захлебнувшись.

Выждав положенное время, я аккуратно вливаю первое зелье Поттеру прямо в горло, приоткрыв рот пальцами, поддерживая голову свободной рукой, и всё-таки успеваю заметить и несколько проступивших на мертвенно-бледном лице материнских веснушек, и то, каким приятным теплом внутри отзывается прикосновение к его губам.

— Тихо! — приходится грубо ухватить Поттера за волосы, когда он вдруг дёргается и выгибается дугой, пытаясь освободиться от моей хватки.

Я перехватываю его ноги, и, зажав их собственными, давлю на грудную клетку, не давая отдышаться.

— Не смей выплёвывать!

Альбус с усилием сглатывает и морщится. Да уж, я помню этот отвратительный кислый привкус и густую маслянистую плёнку от зелья — и во рту, и в горле, кажется, облепившую даже стенки пищевода и желудка. Поттер неловко кашляет, глубоко, со спазмом, и я с ужасом думаю, что будет, если его вдруг стошнит прямо на меня. Но он делает отчаянный вдох и открывает глаза. Медленно обводит комнату тяжёлым взглядом из-под полуприкрытых воспалённых век.

— Я правда уже вернулся? — хрипит.

Желание скривить ухмылку в насмешливое «Как знать, может и нет», тонет в его беззащитности, которую я ощущаю почти физически. И это… больно. Но гораздо больнее по-отечески кивать, гладя по голове.

Он смотрит на меня… и я не в состоянии даже приблизительно описать словами, что он ощущает. Вижу огромный запутанный клубок чувств и не могу вычленить ни одного ведущего. Смятение?.. Конечно же. В первый раз после «Грёз» вообще не понимаешь, куда попал и, самое главное, зачем вернулся в это серое непонятно что. Страх?.. Я бы тоже испугался, если бы без разрешения стянул наркотики и очухался перед носом у владельца.

Но у Поттера в глазах — тишина. Там нет движения. Он просто смотрит.

Смотрит так, будто его только что зверски убили, растоптали, уничтожили, а потом, похлопав по плечу, с улыбкой сообщили, что «шутка это всё, дружище».

На самом деле с «Грёзами» можно моделировать ситуацию, настраиваясь на нужную волну. Но это приходит с опытом. Первые несколько раз — всегда отчаянные, окровавленные ошмётки запретных желаний, забитых в самые дальние уголки подсознания. Реализовывая их сейчас, вряд ли можно получить удовольствие. Чаще всего — боль, страх и расстройство желудка.

Я вот в первый раз избил собственного отца. Во второй — заставил Поттера сделать мне минет. Ну, точнее, большую часть времени он ползал за мной, обнимал за ноги, тыкаясь носом в колени, умоляя позволить ему сделать это.

Такие вещи нужно просто принимать. Уметь отпускать.

Но стоит ли ждать подобной мудрости от четырнадцатилетнего мальчишки?

— Поттер, — тормошу легонько. — Тёплые вещи есть с собой?

Он слабо кивает, и я приказываю забившейся в угол Норин достать их.

— Одевайся, одевайся, — бормочу я, натягивая на голову эту садовую пушистый свитер, хватаю Альбуса за руки, пытаясь продеть их в рукава. Он не сопротивляется, но мне от этого не легче — словно вожусь с детской куклой в натуральную величину.

— Жарко, — всё тем же безжизненным и безразличным тоном сообщает он, пытаясь стянуть свитер с плеча.

— Скоро начнёшь мёрзнуть, — я держу его за запястья — руки такие тонкие, что, кажется, я мог бы одной ладонью взять ещё пару. — Ты зачем в подвал залез, обалдуй? — но это скорее риторический вопрос. Альбусу всё равно — он ничего не соображает, только морщится, моргает на свет своими невинными, ошалевшими глазищами, пока я укладываю его в кровать.

— Придётся выпить ещё зелье, — продолжаю я, поражаясь тому, как в его глазах мгновенно вспыхивает подозрительное «Зачем?», но тут же гаснет. Он безропотно делает несколько глотков, когда я приставляю к его губам флакон с последним снадобьем. Простое снотворное с парой-тройкой травяных вытяжек, призванных нейтрализовать действие всего того, что за последний час попало в его организм. Теперь всё, осталась только одна деталь.

— Поттер, ты должен отдать мне эти воспоминания, иначе не сможешь уснуть. Выбирай: добровольно или силой.

— Не смотри только, — просто шепчет он.

— Хорошо, — легко обещаю я, одной рукой успокаивающе поглаживая Альбуса по волосам, а другой — такая ирония — приставив к виску палочку.

Уголок его рта чуть дёргается, и я понимаю, что это кривая ухмылка.

Когда же это произошло? Почему он, не веря мне ни капли, всё же доверяет?.. А я… понимая, что должен бы его по стене размазать за такую выходку, ни капли не злюсь.

Рука дрожит немного, когда я осторожно тяну мерцающую дымным серебром ниточку воспоминаний. Подождав, пока её переливающийся хвост осядет на дне, я закупориваю флакон и бережно убираю в карман мантии, попутно замечая несколько оставленных на рукаве следов помады и капель вина. Не смотреть, как же.

Поттер уже спит.

Я наклоняюсь к нему, снова считаю пульс, поправляю подушку и подтягиваю повыше одеяло, затем убираю волосы с покрытого испариной лба, чувствуя, как на коже раз за разом оседает его горячее и влажное дыхание.

— Глаз с него не спускай.

Норин с готовностью кивает из своего угла.

Хрупкие вещи тем и страшны — нужно прикладывать усилия не для того, чтобы разбить их, а для того, чтобы не разбить. Я так наивно полагал, что за эти две недели мне нужно будет всего лишь последить, чтобы Альбус ничего не испортил ненароком… да, «всего лишь». Только и бегаю, суечусь, чтобы не испортить самого Альбуса — не отравить Сывороткой правды, не обесчестить, не заморить голодом, на «Грёзы» не подсадить…

Похоже, права Астерия, что не даёт мне оставаться с сыном наедине дольше, чем на сутки.

Не смотреть…

Да это первое, что я сделаю, когда всё-таки приму душ.

Рассвело. Зажав флакон двумя пальцами, я задумчиво наклоняю его из стороны в сторону — маленькое облачко послушно перетекает от одной стенки к другой. Молочно-серебряное, с серыми подпалинами… то, чего больше всего хочет Альбус Поттер. Или боится — это так часто одно и то же.

Я совсем не горю желанием лезть в эти воспоминания, просто знаю, что не могу не. Откупорив крышку, жду, пока дымка медленно поднимется вверх, а затем просто вдыхаю её. Не нужен даже Омут, у фантазий, в отличие от подлинных воспоминаний, нет реальности, скорее цветные декорации для чувств. Поэтому я наблюдаю за происходящим сквозь призму Альбусовых ощущений, так как в мире, созданном воображением, предмет и суждение о нём накрепко спаяны, слиты воедино.

Начинается всё с полётов на метле и подножки очередному Уизли, не знаю, как его зовут.

Нелепая детская месть вперемешку с огромными, буквально давящими образами отца и старшего брата, и я чувствую, что безумно хочу их уничтожить — так, чтобы не осталось ни следа, ни памяти, ни праха, ни пепла, ничего и никого, что показывало бы, что они существовали. Нужно уничтожить даже себя, которого они недооценивают, принижают, придавливают к земле, сдавливают в беспомощный комок, где ни вздохнуть, ни…

Я рушу всё, пока, наконец, из ничего не выступает приторно-знакомый образ, против которого моё собственное сознание бунтует, отказывается принимать его и дыбится как волна, прежде чем разбиться о мель. Потому что эти глаза слишком похожи на мои, а лицо… так похоже на лицо Астерии.

Потому что это та сокрушительная и давно забытая мной страсть, голод на грани сумасшествия. Дикое желание обладать наравне с таким же диким — раствориться в другом, принадлежать только ему. Проникнуть под кожу, попасть в кровь, стать тем воздухом, которым он дышит. Единым целым. А ещё это безумие первой любви — смотреть на любимого совершенно другими глазами. Видеть в кожаном мешке из костей и внутренних органов такую самобытную красоту, от которой кричать хочется — слишком много. Из-за которой ты — жалкий червяк, выползший из своей грязи только чтобы поглазеть на ботинки высшего существа, чтобы затем с неизбывной радостью быть раздавленным следующим его шагом. Огромная честь для такого, как.

Когда я прихожу в себя, хочется только молчать.

На потолке мерцают и вспыхивают цветные звёзды, дышать тяжело — словно не воздух втягиваю в себя, а жидкий кисель, тягучий, липкий как паутина. И только горький, мстительный цинизм собственного прошлого помогает прийти в себя. Потому что, если отвлечься от персоналий, это же так смешно. Это же комедия, дикая пляска театра теней, безумие и гротеск, и я кашляю нервным смешком — просто интересно, что мой сын думает по этому поводу?..

Часовая стрелка давно переползла полдень и сейчас опасно склонила свой тяжёлый металлический наконечник к трём.

Когда я смотрю на циферблат ещё раз, непутёвая тройка уже перерублена минутной точно посередине. Ровно столько времени мне требуется, чтобы понять, что же вчера было на самом деле, а что — нет. Вот незадача — было всё.

Я меланхолично разглядываю потолок, словно надеюсь, что там может появиться что-то полезное. Ну, вроде отпускающей грехи надписи. «Это не твои проблемы, Малфой», к примеру. Обещаю больше никогда не переворачивать из прихоти свою жизнь с ног на голову, правда. Честное слово.

И поскольку идеальная белизна лепнины не предвещает никаких посланий свыше (видимо, потому что нехороший Драко в этом году снова вёл себя отвратительно), мне всё-таки придётся пойти и проверить, как там Поттер. Просто чтобы оценить масштабы трагедии. Это не ирония. Тот, кто накрепко связан с «Грёзами», способен представить, как серьёзно то, что произошло вчера. Сегодня утром. Если бы у меня и была цель сломать Поттера — я не нашёл бы способа лучше.

Ещё с десять минут я лежу на кровати, отчаянно сопротивляясь голосу совести, и в конце концов задабриваю его обещанием, что обязательно побеспокоюсь об Альбусе, но только после того, как выпью кофе. И… приму душ. И, пожалуй, нужно проверить почту, вдруг там обещанное письмо от Гамеро. Возможно, стоит тогда сначала разобраться с ним, а уже потом… ладно, ладно. Только кофе.

Накинув халат, я спускаюсь на кухню и застаю удивительнейшую сцену. Альбус, в скорбной позе, достойной кисти любого мало-мальски безумного художника, с Блейзовой саламандрой, трогательным клубком свёрнутой у него на груди и запустившей хвост под воротник рубашки, ревёт на подоконнике. Вокруг него суетится Норин, принимаясь то тихонько причитать, то робко поглаживать его по ноге.

— Не надо, — лопочет она. — Не надо, мистер Поттер…

— Поттер.

Он поднимает на меня тяжёлый взгляд.

— Первый этаж, библиотека, собственная спальня и ближайшая к ней ванная комната. Увижу где-то ещё — пеняй на себя, потому что теперь по всему особняку стоят охранные чары, и если они сработают, спасать тебя будет некому. Я не шучу.

— Угу.

Не уверен даже, что он меня слышал.

— Хорошо. Мистер. Малфой, — проговариваю чётко и ясно, по одному слову, делая ударение едва ли не на каждой гласной.

— Хорошо, мистер Малфой, — вздох.

Я чувствую себя… виноватым. И поэтому пытаюсь обвинить во всём его… и хотя мне это удаётся, я совершенно не могу злиться, особенно когда понимаю, что его жизни в общем-то ничто не угрожает.

— Поттер, — я достаю из шкафа чистую чашку. — Мне хотелось бы выпить кофе. Не соблаговолишь ли ты исчезнуть отсюда вместе со всеми своими душевными терзаниями?

Конечно же, я понимаю, яда в моих интонациях много больше, чем он заслужил, и сейчас куда логичней и правильней было бы отступить мне, как тому, кто взрослее, мудрее, кому не так больно… Просто досада вдруг вырвалась наружу, но я совсем не предполагал, что…

— Как я вас ненавижу! — Альбус вдруг спрыгивает с подоконника и бросается на меня с кулаками. — Всех вас! Ненавижу!

Выбитая из рук чашка с тяжёлым звоном валится на пол, осколки брызгами белого фарфора разлетаются по кухне, и прежде, чем мне удаётся перехватить руки Поттера и завести их ему за спину, он успевает отвесить мне несколько чувствительных тумаков, да и потом продолжает лягаться и пинаться с такой силой и яростью, что почти выкручивается из моего захвата. Извернувшись, он плюёт мне в лицо. Я мгновенно разжимаю руки.

Не рассчитав усилий и потеряв равновесие, Альбус спотыкается и падает.

Я поджимаю губы, пытаясь не думать, что это поттеровские слюни сейчас сползают по щеке, потому что иначе я просто убью гадёныша. Нет, не жестоко и не медленно, а как прихлопывают надоевшую муху — когда нет ничего, кроме бешеного желания уничтожить как можно скорее и так, чтобы раз и навсегда.

Стараясь не смотреть на него, я разворачиваюсь к раковине, беру верхнее из стопки чистых полотенец, вытираю лицо и выбрасываю уже бесполезный кусок тряпки в мусорное ведро. Затем медленно умываюсь и снова вытираюсь другим полотенцем. Оно летит к первому.

С пола доносится сдавленное рыдание.

— Поттер, немедленно прекрати.

Но Альбус уже не может остановиться, даже если бы и хотел меня послушаться, он едва ли не багровеет от унижения, пытаясь унять всхлипы.

Я смотрю на него, как отравившийся алкоголем смотрит на новую рюмку — будто меня сейчас вывернет наизнанку от дичайшей брезгливости и отвращения.

— Петрификус тоталус, — устало бормочу я, нащупав в кармане халата волшебную палочку. Всхлипы мгновенно прекращаются.

Пусть поваляется минутку-другую, остынет.

— Норин, убери.

Домовиха послушно собирает фарфоровые останки.

Теперь по крайней мере тихо, а если ещё немного отодвинуться вправо, то тогда Альбуса целиком и полностью скроет стол и можно наслаждаться своим кофе.

За беглым пролистыванием свежего номера «Пророка» я успеваю выпить две чашки.

Потом, хотя делать этого не хочется катастрофически, достаю палочку и вздыхаю:

— Фините инкантатем.

Получивший свободу передвижений Поттер едва слышно прочищает горло и поднимается на ноги. Он уже успокоился и пришёл в себя, однако на лице нет и тени сожаления. Смотрит на меня с таким же презрением, с каким я на него немногим раньше, и горестно хмыкает, а я не могу оторвать глаз от того, как мягко перебирает по его рубашке трёхпалыми своими лапками саламандра, снова взбираясь поближе к шее.

Мне его… нет, не жалко. Мне просто непонятно и чудовищно, и… я знаю, что никогда до этого я не делал такой великаний шаг к примирению, шажище — через огромную-огромную пропасть, полную звенящей, гулкой черноты. И никогда ещё не было так нужно, чтобы я его сделал.

Не мне, ему.

— Альбус… — Дурацкое имя, а уж тем более произнесённое с неестественной заботой и добротой, оно сейчас звучит настолько фальшиво, что я невольно содрогаюсь. Но Поттеру достаточно даже этого. — Если хочешь выговориться…

Он садится на край стула и молчит.

Не хочу думать, каково ему. Прийти в себя после всех зелий, вспомнить…

— Ты любишь кататься на лошадях, а? — шальная мысль приходит мне в голову.

— Я не умею, — удивляется он.

— А хотел бы попробовать?

— Здесь есть лошади? — мгновенно догадывается Альбус, и его лицо вдруг светлеет.

— Держу нескольких, — киваю я.

— Мне вот дома не разрешают даже жабу.

— Так как насчёт лошадей?

— Неплохо, — осторожничает он, ещё не совсем смирился с таким поворотом нашего сегодняшнего… общения.

— Тогда одевайся, — я пытаюсь улыбнуться, но выходит как-то не очень. — Норин, приготовь всё для Аиды и Тихого.

По узкой, но расчищенной дорожке мы идём к невысокому одноэтажному строению.

— Заходи, — я открываю перед Поттером дверь конюшни.

Внутри пахнет влажным теплом и терпкой смесью чуть смоляных опилок и сена.

— Белые павлины? — с непередаваемой гримасой Альбус смотрит на меня.

— А, да. — Я уже и забыл о них. — Зимой они живут здесь, а летом, скажем так, украшают парадный вход.

— Я бы сказал… слегка вычурно, — отвечает Поттер с усмешкой.

— Мой отец любил наблюдать за ними из своего кабинета, когда работал.

Я ускоряю шаг, чтобы избавиться от его слишком понимающего взгляда, и мы проходим через вторые двери.

У первого же денника Альбус восторженно замирает.

— Ух ты!

В ответ раздаётся глухое ржание.

— Прелат, французский сель. Отличная скаковая порода. Правда, этот ещё совсем молоденький и со скверным характером, так что на первый раз тебе лучше что-нибудь другое, — я направляюсь дальше.

Альбус с тяжким вздохом семенит за мной, постоянно оглядываясь на понравившегося жеребца. Пожалуй, не буду говорить, что Прелат — любимчик Скорпиуса.

— На сегодня вот этот твой, — я подвожу Альбуса к предпоследнему деннику, где сквозь решётку виднеется чёрная глыба.

Это — вороной шайр по кличке Тихий, с умильными ослепительно-белыми щётками на ногах, огромный английский тяжеловоз, почти два метра в холке, с мощным крупом, хвостом до самой земли, смирный широколобый флегматик. Не слишком-то ласков, но крайне непритязателен в общении и непоколебимо спокоен.

— Сначала познакомимся, — я протягиваю Альбусу одно из прихваченных с кухни яблок.

Конечно, я лукавлю немного, потому что этот фокус сработает только с Тихим, доверие Прелата и Аиды так просто не завоюешь. Тот, покосившись на Поттера влажным фиолетовым глазом, послушно пофыркивая тянет морду к угощению.

Альбус едва сдерживается, чтобы не отдёрнуть руку, когда лошадь мягко касается губами его ладони. Яблоко Тихому на один укус, но он вполне довольно хрустит им, и я открываю решётку.

— Теперь осталось всего-то взнуздать и оседлать.

— А есть какое-нибудь заклинание? — с надеждой спрашивает Поттер, благоговейно глядя, как я вожусь с застёжками и креплениями.

— Есть, конечно. Даже неплохо работает, — ещё раз проверяю ремни уздечки и подпруг. — Только, как часто бывает, то, что облегчает жизнь вначале, сильно затрудняет её в конце. Нужно, чтобы лошадь привыкла к рукам, это важно. Я только седло обычно левитирую, не люблю таскать тяжести. Ну, готово. Веди.

Альбус, гордый, как оставшиеся в соседнем помещении павлины, робко тянет за поводья, и Тихий послушно следует за ним. С Аидой, английской верховой, я управляюсь куда быстрее, поскольку теперь мне не нужно ещё раз показывать, что куда. К тому же, одного беглого объяснения Поттеру всё равно не хватит, чтобы разобраться, где там трензель, а где шенкель.

Я беру Аиду под уздцы, и она бодро цокает к выходу, прядёт ушами, нетерпеливо вертя шеей и шумно всхрапывает, вдыхая свежий морозный воздух.

На улице отпускаю перевязь, давая лошади возможность размяться, пока сам вожусь с Альбусом.

Высоковато, конечно, думаю я, когда помогаю Альбусу взобраться в седло, но для того, чтобы умудриться упасть с такой огромной бочки нужно быть как минимум Лонгботтомом, а такого за Поттером пока не замечалось.

— Так, поводья держим крепко, но не натягиваем. И не хватаем в кулак как попало, — давлю смешок. — Нужно зажать приходящий конец между мизинцем и безымянным. Ноги… правильно, сюда. Пятка ниже носка. Да не напрягайся ты так. Попробуем походить вместе со мной.

После нескольких кругов Поттер чувствует себя в седле куда уверенней, я бы даже сказал, уже слишком самонадеянно, что свойственно всем мальчишкам его возраста, и наверняка возомнил себя великим наездником.

— Можем проехать по берегу озера. Это минут сорок. Выдержишь?

Поттер кивает, с некоторой завистью глядя, как легко я вспрыгиваю в седло.

Тихий, оправдывая своё прозвище, спокойно трусит по снегу быстрым шагом. Альбус, как и все дети, привыкает к тряске довольно быстро, интуитивно чувствуя связь своего тела с телом лошади.

Солнце, пробивающееся сквозь редкие облака, уже заходит и почти касается нижним краем деревьев на горизонте. Где-то в сердце этого леса заканчивается территория поместья, там проходит магический барьер, охраняющий имение от незваных гостей и заблудших маглов. Всё вокруг блестит и переливается в закатном мареве, не ярко-оранжевом, как бывает летом, а по-зимнему чахлом, слабо мерцающем тусклым золотом.

Стоит только отвлечься на красоты природы — Альбус тут же переводит коня на быстрый шаг и, едва не свернув шею, гордо улыбается мне.

Я подгоняю Аиду и она легко бежит бок о бок с Тихим.

Под копытами приятно хрустит снег, размеренный темп, к которому я не привык, убаюкивает и заставляет погрузиться в мысли.

Внезапно Альбус чуть резче, чем следовало, осаживает коня и тот послушно останавливается, будь скорость больше — обязательно бы перебросил своего горе-всадника через себя.

— Аккуратней, — морщусь я.

— Я нечаянно. Задумался, — признаётся Поттер, снова пуская Тихого шагом, тот слушается беспрекословно даже такого неуверенного седока, и я мысленно обещаю шайру-трудяге на ужин ведро отборнейшей моркови.

Пока мы едем, я внимательно, но незаметно наблюдаю за Альбусом, каждый раз неприятно сжимаясь, когда чувствую, что он вот-вот решится заговорить о сегодняшнем утре. Собственно, ради чего я и затеял всё это, и пусть Забини засмеёт мою псевдочувствительность, такую же псевдо — тактичность, с которой я молча жду, и ту бережность, с которой отнесусь к каждому слову.

— Вы ведь смотрели мои воспоминания? — только по тому, с какой силой Поттер мнёт в руках поводья, я понимаю, как тяжело ему начать.

— Конечно, — беспечно пожимаю плечами, пытаясь снизить важность нашего очередного «доверительного» разговора. — Не переживай. Меня это не касается.

— Дело… дело не в этом.

Его голос срывается и дрожит, и Альбус вздыхает, не в силах продолжить.

— Ты ведь поэтому сбежал? — догадываюсь я.

— Не совсем. Просто… очень глупо вышло. Джеймс нашёл у меня колдографию, — он исподтишка смотрит на меня, проверяя, понял ли я, чью именно колдографию нашёл его старший братец. — И решил подразнить немного. Я думал, он скоро успокоится, но нет. В общем, мы тогда очень крупно поссорились. Я ему как следует врезал. Мне потом, конечно, досталось раза в три больше, но самое противное, что Джеймс обещал рассказать матери. Это я сейчас понимаю, что, случись подобное, посмеялись бы наверняка всей семьёй. А тогда испугался так, как мне никогда страшно не было. Даже на полном серьёзе решил уйти из дома, какие-то вещи собрал. И заснуть не мог, ходил всё по комнате, решил спуститься на кухню и услышал, как родители ссорятся. Мама на отца, наверное, никогда так не кричала. Ненавижу, когда папа заставляет её кричать.

— И ты посчитал, что так решишь все свои проблемы, я прав? Накажешь отца. Накажешь брата. Накажешь себя.

— Я думал, что, вернувшись, смогу смотреть Джеймсу в глаза. Что тогда буду уже взрослым. Буду сильнее его.

— Поверь моему опыту, взрослый мир не стоит того, чтобы так туда стремиться.

Мне легче сказать это Альбусу, чем собственному сыну. Кажется, я всё время думал, что должен стать Скорпиусу хорошим отцом. И старался быть им. С Поттером я могу просто о нём заботиться, не думая о последствиях. Не боясь повлиять, не боясь «сделать» его каким-то.

— И ещё я совершенно глупо подумал, что он будет здесь. Столько историй насочинял...

Кажется, Альбусу хочется добавить что-то ещё, но он прерывисто вздыхает и поджимает губы. Невольная отчаянная полуулыбка, с которой он отворачивается от меня, горчит так, что по спине проходит зябкая дрожь. А может, я просто начинаю замерзать. Мы уже почти вернулись обратно, скрытая под снегом тропинка отходит от берега и, нырнув в складку между двух небольших холмов, выводит обратно к конюшне.

— Если тебе интересно, что я думаю, — осторожно предлагаю я.

— Нет, — Поттер качает головой. — Совсем неинтересно.

И, толкая Тихого в бока, пускает его рысью прямиком к загону.

— Что теперь? — спрашивает он, когда я пресекаю его попытки к самостоятельности и всё же помогаю спрыгнуть с лошади.

— Что теперь? — ухмыляюсь я. — Расседлать, потереть натруженную спинку, напоить и накормить.

* * *

— Вырасту — обязательно заведу лошадь. И жабу, — доверительно сообщает мне Альбус, когда мы возвращаемся в особняк.

— Сначала лучше жабу. За лошадями ухаживать нужно, — не люблю скатываться в нравоучения, но тут это скорее жестокая правда.

Альбус фыркает.

— Вот мама тоже пытается убедить всех вокруг, что у меня даже жаба и дня не протянет.

Оказавшись в тепле, он мгновенно грустнеет, видимо, сказывается усталость и резкая смена температуры. Боюсь, Поттер (в его-то состоянии) всё-таки переусердствовал и с ездой, и с энергичностью, с которой после наглаживал широкие бока Тихого, к вящему удовольствию последнего.

Альбус украдкой зевает.

— Думаю, тебе стоит поужинать, а перед сном обязательно принять горячую ванну, иначе будешь завтра передвигаться по дому гордой походкой заправского кавалериста, потому что после сегодня про лечебные зелья можешь забыть минимум на неделю.

Я же должен разобраться с почтой, которой оказалось куда больше, чем я рассчитывал.

И ни строчки от Гамеро. Что странно, принимая во внимание, как отчаянно ему нужна была новая партия.

Зато есть пара интересных приглашений, к которым я должен придумать не менее интересный отказ, пара бумажных вопросов — весь этот ворох словесной шелухи, создающий иллюзию того, что все эти безумные бесполезные действия имеют смысл, да не просто какой-нибудь, а возвышенный, более глубокий, принадлежащий интеллектуальному миру. Такая чушь по сравнению с настоящим биением жизни.

Я думал, что давным-давно забыл, как оно чувствуется, но последние дни вдруг заставили меня вспомнить что-то очень важное, значимость мелочей, из которых складывается целое. Мелочей — Поттер, укрывшись пледом, спит на диване перед камином. Мелочей — рядом на полу валяется горстка цветных фантиков, я приглядываюсь внимательней и вижу, что это сорванные с ёлки шоколадные ангелочки с черничным джемом.

Мелочей — я замираю настороженно, глядя, как отсветы камина путаются в его волосах, пляшут у Альбуса на щеке, сливаясь с пятнами на шкурке вездесущей саламандры, будто бы впаянной тонкой стрункой ему в шею.

Словно почувствовав что-то, Поттер вздрагивает и открывает глаза. Спохватившись, отвожу взгляд, делаю вид, что вдруг заинтересовался средневековым гобеленом на стене напротив. Даже думать не хочу, с каким жадным выражением смотрел сейчас.

Альбус… кажется, уже напрочь забыл, через что я заставил его пройти. Мерлин, как давно было то время, когда моя жизнь становилась куда приятней от простого куска шоколада, и было ли вообще.

Огонь в камине внезапно разгорается ярче, и одно из поленьев, с треском развалившись, выбрасывает вверх сноп искр. Я уже знаю, кого увижу в ярких всполохах.

— Драко, — сообщает мне голова Забини. — Министерские вышли на Гамеро.

Учитывая, что тот знает мою фамилию, это довольно... неприятное известие.

— Считай я уже там, — беру с полки флакон с летучим порохом и поворачиваюсь к любопытной мордашке Альбуса. — Поттер, — обращаюсь я к нему. — Мерлином заклинаю, один вечер посиди спокойно.

А затем трансгрессирую к камину на третьем этаже. Через мгновение мощный вихрь уже несёт меня мимо сотен несанкционированных каминных решёток.

— А ты говорил «посидим». Пересидели, — бурчит Забини, сминая и отбрасывая в сторону портал — пустой пластиковый стаканчик, который мгновенно сдувает вниз. Я осторожно подхожу к краю и облокачиваюсь на перила — тесный, шаткий мост, переброшенный через несколько рядов узкоколейки, опасно поскрипывает то ли от моих шагов, то ли от ветра. Высоковато, чтобы чувствовать себя комфортно без метлы в руке и с дырчатой железной решёткой под ногами, сквозь которую видны гладкие полоски рельс.

— Мы хоть где? — я осматриваюсь. В тусклом свете редких фонарей поблескивают металлом очертания невообразимых колонн, башен, кранов, труб, цистерн и безликих складских помещений, притиснутых друг к другу как спичечные коробки.

— На проржавевших останках заброшенного судостроительного завода. Огонёк впереди — маяк Генуэзского порта.

— Как я соскучился по Сицилийской мафии.

Лёгкие наполняет тёплый морской воздух, и я невольно жмурюсь от удовольствия.

— Её уж лет пятьдесят как нет.

Когда Забини вдруг начинает ворчать, упираться и привередничать, я теряюсь. Не в его привычках цепляться к словам…

— Скажи это Гамеро.

— Думаю, сейчас он занят другим, не менее важным разговором.

Блейз вытягивает руку, указывая пальцем куда-то к береговой линии, где спичечные коробки-склады, словно боясь промокнуть, нарушили свой стройный порядок и, скособочившись углами с некогда идеальной геометрией, сбились в кучу в жалком метре от набегающих волн, нетерпеливо ударяющих в металлический каркас пристани.

— Поттер тут? — Внезапный порыв ветра острым клинком впивается в складки мантии, пробирая до костей. Я недовольно повожу плечами и поворачиваюсь боком к потоку пронизывающего воздуха.

Здесь градусов на пятнадцать теплее, чем в Англии, но кажется, что всё равно холодно, потому что от Италии волей-неволей ждёшь жгучего южного вечера, а не по-осеннему промозглых сквозняков, хоть и в разгар зимы.

— Да. На верхушке стапеля сразу за складами сидит в засаде наш магл. И ещё несколько на крыше доков. Как только кто-то появится у выхода — откроют огонь. Перекупил парочку солдат из их банды, они меня и предупредили, — хвастается Забини.

Есть чем.

По сути именно он заправляет нашим отвратительным и гадким дельцем, которое ему так по душе. Видимо, у каждого игра своя — я сижу в «Мороке», Забини плетёт сеть из предательств и лжи. Я бы, наверное, просто разнёс тут всё к мантикрабам, без особых слизеринских ухищрений, а Блейзу так неинтересно.

Но при этом, в отличие от меня, он хорошо относится ко всем своим маглам-информаторам, разве что только об их здоровье не печётся. Это уж слишком.

— Ого, — Забини хватается за амулеты и колдовские бусы, многослойной змеёй оплетающие его левую руку почти до середины предплечья. Большая часть досталась ему от прабабки, а некоторые он со своей тягой к магии шаманов смастерил сам. — Барьеров-то понатыкано… вон там у ангара — с пяток реагирующих на движение. Хм… а ещё есть антимагический. И… Драко… знаешь…

О, эти многозначительные и гнетущие паузы, воспетые в тысячах стихов.

— Ему около недели, — наконец морщится Блейз.

А это значит, что…

— Ты уверен? Проверь ещё раз.

Я опасливо озираюсь по сторонам, мгновенно почувствовав себя голым и беспомощным. Открытое место, просматривающееся со всех сторон, шаткий мост, отвратительный ветер…

— Абсолютно точно, — Забини напряжённо смотрит на меня, перебирая в руках бусины из матово-рыжего камня, собранные в браслет.

— Неделя. Тоби умер позавчера, — медленно проговариваю я. Зачем только, если и мне, и Блейзу положение вещей так же очевидно, как Первый закон Трансфигурации. Сцапать Гамеро шайка Поттера могла только установив его причастность к смерти аврора. То есть не раньше, чем два дня назад.

Но если барьер торчит здесь куда дольше, то остаётся только одно. Среди нас есть крыса. В условиях дуэта — ужасающе пикантная ситуация. И ужасающе прозрачная, даже мне не придёт в голову сомневаться, выбирая, кто виноват, из неких Забини и Малфоя.

Блейз со вздохом прислоняется к перилам и, скрестив руки на груди, демонстративно отворачивается, делая вид, что чрезвычайно заинтересован фонарём, прицепленным к линии проводов, словно круглоголовый уродец, подвешенный за ногу.

— Она здесь ни при чём, — цедит Забини.

— Твоя Уизли, между прочим, грозилась засадить меня в Азкабан лично.

— Малфой, Джинни ничего не знает, я тебе клянусь. — Внезапно он меняется в лице. — А вот кое-кто с твоей стороны…

Лучшая защита — нападение, ведь так?..

— Поттер? — давлюсь смешком я. — Невозможно.

Пауза.

— Знаю. Это пока оставим. Драко, тебе нужно как можно скорее вернуться в Англию. И обязательно пройтись сегодня по злачным местам, чтобы кто-нибудь смог потом подтвердить твоё алиби.

— А ты?

— Я прослежу, чтобы отсюда никто не ушёл живым, — ухмыляется Забини.

— И веселье опять достанется тебе одному? — заявляю я, осклабившись собственному скособоченному отражению в металлическом поручне. — Брось, тут наверняка вся группа. Если заметят, ты не сможешь сбежать в одиночку. К тому же, даже если за поместьем установлена слежка, я использовал нелегальный камин, то есть официально не выходил из дома.

— Хорошо. Тогда идёшь за мной след в след, я постараюсь обойти чары. Подберёмся поближе. Но если поймают нас обоих… ты не отвертишься, Драко.

Я осторожно кладу Блейзу руку на плечо, чтобы нечаянно не отклониться в сторону и не задеть линии барьеров. Вполголоса жалуюсь спине Забини на свою нелёгкую жизнь:

— Глупость какая. И за что на меня все так ополчились? За то, что я всего лишь поставляю то дерьмо, в котором они так хотят вываляться? Это нелогично…

— Ну, ты с радостью поставляешь им это «дерьмо».

— Так ещё лучше. Меня хотят посадить только за то, что я радуюсь.

Плечо Блейза конвульсивно дёргается — он сдерживает смешок и, развернувшись вполоборота, шепчет:

— Ты так хочешь, чтобы все умерли?

— Не, Забини. Я же романтик. Я хочу… мира во всём мире. И чтобы никто не ушёл обиженным… Но для этого, похоже, действительно нужно, чтобы все умерли.

— Малфой, тебе не идёт придуриваться и так громко ржать, оставь это своим лошадкам.

— Кстати о лошадках.

Мы идём. Полусветская беседа, хотя в любой момент его могут убить, меня могут убить.

— Пару часов назад научил Поттера на них кататься.

— Так ваши отношения таки получили развитие? — перебираясь через нагромождение мусора и железных скелетиков каких-то механизмов, беззлобно ехидничает Блейз.

— Вот уж точно. Учитывая, что он заявил мне, что влюблён в моего сына.

Ну, можно ведь сказать и так? Не вдаваясь в подробности, в каких условиях и каким способом это признание свершилось.

Блейз, запнувшись об очередную железяку, останавливается так резко, что я пребольно впечатываюсь носом аккурат ему в лопатку. Да, настолько я ниже. Блейз вообще шкаф ещё тот. Сервант.

— Осторожней!

В ответ получаю:

— Что я могу сказать… отличный выбор. Правда, я в четырнадцать лет не то что о мальчиках… о девочках-то не думал особо.

— Да и вообще особо не думал, — улыбаюсь я.

— Его папаша точно будет счастлив.

Прервавшийся разговор сменяют едва слышные шаги. Мы, как две ночных тени, воровато крадёмся по этому металлическому лабиринту вдоль стены одного из складов.

За ним постепенно проступают очертания нужного ангара.

— Гиппогрифово дерьмо, — вдруг тянет Блейз, замерев. Я сразу замечаю, что привлекло его внимание.

Горстка волшебников, спеленав по рукам и ногам с полтора десятка маглов, под белы рученьки выводит их на улицу.

— Не успели, — Забини прикусывает губу. Для чар уже слишком поздно — малейший «Люмос» и кто-то из аврорской команды поддержки обязательно засечёт магию.

Первые пули с жалобным лязгом отскакивают от предполагаемых мишеней как пустые пробки.

— Щит, — признаю я. — Снайперы на крыше ничего не смогут сделать.

А Поттер поумнел со времени нашей последней встречи.

Не обращая на выстрелы ровным счётом никакого внимания, процессия смыкается в тесное кольцо и, окружённая бледным мерцанием, трансгрессирует.

— Не все, — цедит Блейз, отступая назад. — Наверняка двое или трое переместились на крышу.

В подтверждение его слов откуда-то сверху раздаётся сдавленный полузадушенный вскрик.

— Так и будем стоять? — интересуюсь я. — Не подумай, что мне жалко твоих маглов, но мы вполне могли бы справиться…

— Нет, — шипит мне Блейз прямо в ухо. — Возвращаемся. Нужно выйти за барьеры.

Путь обратно мы преодолеваем едва ли не втрое быстрее. Спрятавшись в тени опор уже знакомого моста, Блейз вдруг интересуется с несвойственными ему философскими нотками:

— И вот сцапали они Гамеро, и что? Что он им скажет-то?

Терпеть не могу приносить плохие вести, но…

— Ну, как минимум он знает мою фамилию.

— Драко! — Забини, пытавшийся до этого украдкой оглядеть окрестности, разворачивается ко мне так резко, что взметнувшийся подол мантии на мгновение картинно замирает в воздухе зловещей чернильно-фиолетовой волной. — Ты сдурел?

— Так… он соврал.

— Кто соврал? — морщится Блейз.

— Тот, кто назвался Малфоем. Он же не идиот в самом деле… говорить свою настоящую фамилию.

С невинным взглядом я нежно лыблюсь Блейзу, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться в голос.

— Драко, тише! — Забини оттаскивает меня от света. — Ещё не хватало, чтобы нас тут заметили.

— А у нас алиби. Мы гуляем. Дышим, так сказать, воздухом, наслаждаясь приторным запахом полупереработанной рыбы.

— В отличие от тебя, мне за выезд из страны без разрешения Министерства не светит койка в Азкабане.

Почему-то это мне тоже смешно.

Просто… всё кажется таким нелепым. И эта мнимая угроза разоблачения. Надо было ещё с большой буквы, благоговейно и трепетно говорить о такой опасности. И вообще на ум, при мысли о Разоблачении, приходят только перистые, кучевые и слоистые. И всё это куда менее реально, чем глянцевые рубашки карт и ряд матово поблескивающих деревянных шариков в специальном пенале, которые, в отличие от этих наверняка снующих в поисках нас авроров, действительно имеют реальную силу и могут что-то решить.

— Нужно хотя бы выяснить, что там происходит… я могу…

— Нет! — Блейз, ухватив меня за плечи, встряхивает как какую-нибудь домашнюю зверюшку. — Ты идёшь домой.

Ну честное слово, как мать стаскивает с метлы непослушное чадо. «Ты идёшь домой»… Да не больно-то и хотелось остаться…

— И придумываешь, как бы уничтожить всё то, что сейчас стоит в подвале.

…а я всё не могу понять, то ли действительно ситуация настолько серьёзна, то ли Блейз как всегда играет с полной самоотдачей, вживаясь в роль.

* * *

Осторожно стягиваю мантию, заляпанную по подолу свежей итальянской грязью, и сворачиваю её в валик, стараясь не растрясти и осевший на меня каминный пепел.

Вокруг царит зловещая ночная тишина, и мне почему-то чудится стрёкот цикад за окном, даже грубое напоминание, что сейчас, на минуточку, январь, не избавляет меня от этой слуховой галлюцинации.

И только сделав шаг к двери, я понимаю, что это работают охранные заклинания. Но одновременно с этим мне под ноги кидается маленький живой комок.

— Беда, беда, мистер Малфой! Мистер Поттер…

Час от часу не легче.

Нет, конечно, отлегло слегка, что не отряд вооружённых до зубов авроров с комиссией по изъятию запрещённых веществ… но Поттер-то…

— Что опять?

Чувствую, что с каждым разом тяжкие вздохи выходят у меня всё лучше и лучше.

— Н-не знаю, — икает Нора.

— То есть? Я же приказал не спускать с него глаз в моё отсутствие…

Норин в ответ только мотает головой и лепечет что-то.

Домовики — отличные слуги, но эта черта в них раздражает неимоверно. Стоит им только где-то напортачить, как всё… чтобы понять, как это исправить, нужно продраться сквозь заросли самобичевания, переплыть океан вины и пешком пересечь пустыню самоуничижения.

— Нора, ты можешь сказать мне, что случилось?..

— Не знаю, сэр. Сработали защитные заклятья, а он пропал.

Спасибо, Норин, мне очень помогло.

Хотя…

Я ведь, как и обещал, решил устроить Поттеру небольшую взбучку, и запрет на бесцельное шатание по особняку — не только слова. С помощью чар на браслете, который вручил мне Блейз, очень легко посмотреть, где именно Альбус нарушил границу. Нужно только заклинание вспомнить…

Да уж, Забини сейчас оказался бы кстати.

При мысли об этом, я впервые ощущаю неприятный, упругий толчок прямо в грудь. Как упрёк, как… реальное осознание того, что он может быть в опасности.

И нужное заклинание всплывает в памяти само собой.

Тонкая ниточка чар приводит меня прямо к двери собственной спальни. Норин послушно семенит за мной, растерянно оглядываясь по сторонам. Я оглядываюсь, наверное, так же рассеянно — если барьер сработал, то Поттер просто не мог от него отойти… Но при этом его здесь нет.

Глупое предположение, но я открываю дверь и заглядываю в спальню. Естественно, никого.

— Чушь какая-то, — боромчу себе под нос.

Вот — сработавший барьер, вот — дверь, а Поттер-то где?

— Он точно был здесь?

Норин мотает головой.

— Я никого не видела.

— А где был Поттер?

— Спал у себя в комнате.

— А потом исчез оттуда?

— Д-да, сэр…

Вздохнув, я облокачиваюсь на дверь… только для того, чтобы, едва не завопив как припадочная девица, отскочить в сторону, потому что прислоняюсь плечом к чему-то тёплому и живому.

Этот Поттер за неделю меня в гроб загонит — чего не удалось его папаше за пару десятков лет.

— Шикарная вещица, — подцепив прозрачный край двумя пальцами, я медленно стягиваю с гадёныша мантию-невидимку, и взгляду открывается удивительная картина.

Поттер висит в полуметре над полом, в позе трупа какой-нибудь заправской чайки, приклеившись к двери всей своей фронтальной частью, от кончиков распластанных ручек до кончиков распластанных ножек.

— Знаменитая отцовская мантия. Давно мы не виделись. Поттер, ты серьёзно хочешь мне сказать, что упёр её у отца?..

Но Поттер, судя по недвижимому затылку, ничего не хочет сказать.

— Ну и семейка. Я-то всё думал, почему твой отец теперь на допросах не прячется у стенки, как канализационная крыса. А всё потому, что его сынок, оказывается, такая же.

Интересно, как ему удалось пронести её в особняк? Довольно объёмная штука.

Хотя не удивлюсь, если этот малый давно уже наплевал на запрет колдовать вне школы и сам разобрался с Уменьшающими, которые работают и на магических предметах.

— Неплохо смотришься на дверях, Поттер. Ты не против, если я перевешу тебя на кладовку? Ты подойдёшь к обоям.

Тот всё молчит, как мелкий провокатор, хотя я прекрасно вижу, что рот у него не склеен. Нет, я понимаю, «Простите, мистер Малфой, я больше так не буду» тут особо не поможет, но злобно коситься сверху, будучи почти распятым на двери моей же спальни… как будто я виноват в том, что, несмотря на предупреждения, он зачем-то туда полез…

— Ты извини, Поттер, я тебя отвлекаю, наверное, от важного дела своими разговорами. Как решишь пообщаться — зови. Только погромче.

Я демонстративно разворачиваюсь, но вслед тут же раздаётся обиженно-требовательное:

— Мистер Малфой, не могли бы вы… снять меня отсюда?

— Мне бы твою уверенность, что я знаю, как это сделать, — усмехаюсь я. — А мантия, кстати, мне пригодится.

Точнее, она пригодится Блейзу.

— Так снимете или нет?

— Ты как-то осмелел, дружок. Для начала я хочу выяснить, что ты забыл в моей спальне.

— Ничего! Я просто шёл на кухню.

— То есть с третьего этажа на первый через четвёртый?

— Я заблудился! — огрызается Альбус.

— Бедняжка, — сочувствующе тяну я.

Тот проглатывает мой сарказм.

— Я просто задел ручку. Совершенно нечаянно. Не успел даже шевельнуться…

Я прислоняюсь к стене напротив, невольно вспоминая сегодняшний разговор с Блейзом. Даже тот верит, что Поттер здесь по своей воле, что он не способен шпионить… но теперь я знаю, что, скорее всего, всё то время, пока Норин считала, что Альбус заперся у себя, тот, накинув отцовскую мантию, шлялся где ему заблагорассудится. В этом есть какой-то глобальный смысл. Взгляд невольно останавливается на поттеровской заднице.

— Что вы де… — успевает пискнуть он, прежде чем я запускаю руку в задний карман на джинсах. Пусто. Соседний.

— Мистер Малф… омпф. — Это я полез в боковой.

— Медленно ты соображаешь, Поттер. Грязно домогаюсь.

В другом кармане тоже пусто.

— Ну и? — ворчит Альбус.

— Просто проверил, не стащил ли ты оттуда что-нибудь.

— Я же сказал, я не смог туда зайти, только коснулся ручки и прилип!

— Так не смог или не собирался?

— Параноик, — полушёпотом бурчит он.

Поборов желание так и оставить его болтаться тут живым трофеем поэкзотичней чучела мандрагоры или шкуры единорога, чтобы потом показать Блейзу — не сомневаюсь, тот оценит и Поттера, и точность работы своих чар, — я бормочу контрзаклятье.

Альбус мгновенно шлёпается на пол, но прежде чем он, с ловкостью перепуганного кролика, успевает вскочить на ноги, я цепко хватаю его за шкирку и запускаю руку в нагрудный карман на рубашке.

Пальцы тут же нащупывают приятную шероховатую поверхность гербовой бумаги.

Поттер изворачивается ужом, выкручиваясь из моего захвата, кажется, пытается укусить, но я даже не замечаю этого.

Выцарапав листок, я изо всех сил отшвыриваю Альбуса к стене. Тот с тихим оханьем оседает обратно на пол и поднимает на меня злые отчаянные глаза. В попытке встать, он снова невольно цепляется за дверную ручку и — как предсказуемо — тут же липнет к ней в такой же нелепой позе. Только на этот раз спиной. С губ Поттера полушёпотом срывается первоклассное ругательство.

— Так это я параноик… или ты крыса? — скривившись, спрашиваю я, разворачивая и внимательно изучая листок.

Хотя изучать-то тут нечего. Это — выдранная из ежедневника страница, с виду пустая, а на деле с крайне полезной информацией для того, кто хотел бы видеть меня в Азкабане.

Вот так всё просто.

В висках стучит кровь. С дрожащим выдохом я отступаю на пару шагов и прислоняюсь к стене.

Поттер всё бьётся на двери, отчаянно вырываясь.

Я закрываю глаза, пытаясь погасить ненависть. Такого я не испытывал даже к его отцу, а уж того-то мне хотелось унизить, растоптать, раздавить, уничтожить. С каким удовольствием я ударил его ногой в лицо когда-то очень давно, в другой жизни… с каким удовольствием смотрел, как из носа хлынули струйки крови. И едва сдержался, чтобы не продолжить — методично, сильно, до спазмов и хрипов, до криков — но он бы не кричал, только вздрагивал. Тогда было нельзя…

Я снова смотрю на Альбуса.

— Это… это не то, что ты думаешь… — лопочет он.

А сейчас можно. Сейчас можно расквитаться за всё.

— Совсем не то…

Для таких случаев у меня припасено особо скептическое «И что же это, по-твоему?» — именно оно-то сейчас, выпустив металлические коготки, застревает в горле. Я просто стою, замерев… и не могу понять — нет, не как он сюда пробрался, не зачем — и так всё понятно, и даже не как именно нашёл то, что нашёл, и даже не почему я вдруг так легко поверил, что Альбусу это и в голову не придёт… Я стою и с удивлением слушаю боль, прокатывающуюся по телу волнами, от макушки до пят… и не могу понять — откуда её столько?..

Кровавая пелена мигом спадает с глаз.

— Нора! — зову я. — Швырни его в подземелья и запри там. После этого я запрещаю тебе к нему приближаться.

И чувствую, что больше не могу говорить. Никогда. Вообще.

Перед тем как провалиться в сон, глубокий, тяжёлый, как металлический обруч, сдавивший горло, я успеваю подумать, что наверняка полночи буду мучиться компанией постылой бессонницы.

Наверное, я не слишком лукавлю, называя себя наивным идеалистом, только они могут десятки лет просыпаться по утрам с чувством, что сегодня будет лучше вчера, которое, если смотреть на него с высоты нового дня, прошло не так и отвратительно… и уж точно не зря.

Особенно когда будит тебя Блейзова стрекоза-патронус, довольно посвистывая его голосом. Примостившись на соседней подушке, она по-мушиному умывает лапками огромную голову с двумя серебристо-лазуревыми плошками фасеточных глаз.

Это значит, что до того, как он завалится ко мне в спальню, у меня есть ещё пара минут, а в настоящий момент Забини наверняка тиранит Норин на предмет завтрака.

Но на этот раз я недооцениваю его шустрость.

— Эй, ты всё валяешься? — Вслед за Блейзом в комнату вплывает вереница подносов.

— Ещё даже двенадцати нет.

— Будешь? — он аккуратно левитирует чашку кофе мне на столик.

— Спасибо, — даже не шевельнувшись, признаю я.

Патронус, тускло вспыхнув молочно-серым, рассыпается облачком пара.

— И пока ты тут дрых, — мгновенно набив рот едой, сообщает мне Забини, — я всю ночь, без сна и покоя, следил за развитием событий.

— Угу, вижу, — оглядываю его скептически. — Как только новую парадную мантию не помял…

Забини лукаво улыбается.

— Это было неотъемлемой частью плана.

— Рассказывай, — зевая и потягиваясь, я таки нахожу в себе силы сесть в кровати.

— Не поверишь. Они допросили Гамеро.

— И что?..

— Тот сказал, что не будет разговаривать без магвоката и отказывается от принудительной дачи показаний.

— О, Мерлин… «Круциатус» да и всё.

— Ну нет, это противоречит сразу десятку статей в Кодексе по защите прав маглов. Грейнждер, знаешь ли… Гамеро ещё и компенсация положена за то, что потом ему подкорректируют память. На данный момент они обсуждают юридические вопросы. Мне дадут знать сразу же, как нашему мафиозо пришьют обвинение в активном препятствовании следствию и таким образом случай попадёт под поправку «О правомерном применении волшебства в отношении лиц, не обладающих магическими способностями…»

— А дальше что планируем?..

— Что, что…

Блейз вздыхает, залпом допивает остатки чая и, перевернув чашку (ненавижу эту его привычку), лезет в карман, откуда вываливается некий предмет нижнего белья кроваво-красного цвета.

Забини изящным жестом блестящей лакированной туфли заталкивает его под ближайший предмет, но уже мебели — небольшой пузатый комод на низких изогнутых ножках. Затем наконец находит в кармане то, что искал, — упаковку жвачки.

— Ненаю, — отвечает он, подбросив в воздух аж четыре разноцветных пластинки «Друбблз» и пытаясь поймать их ртом. Одна всё-таки валится на ковёр. На хороший, дорогой ковёр.

Я скептически морщусь и невольно тянусь к остывающему кофе.

— Гамеро не отпустят, — бубнит Блейз, в паузах старательно разжёвывая дикую смесь со вкусом, судя по упаковке, которую мнёт в руках, ежевики, тыквы и чего-то лимонно-жёлтого цвета. — Даже если он выложит карты на стол. По закону Министерство магии имеет право проводить операции на территории другого, только получив официальное разрешение. Так что потом они отправят Гамеро в Италию, там будет ещё разбирательство, и по Всемирной конвенции о сотрудничестве какого-то там года в итоге он, как особо опасный преступник, наркоделец и махинатор, будет с потрохами передан маглам, чтобы те с ним разобрались. И уж они-то, думаю, разберутся.

— Что-то меня не очень интересует, что с ним будет дальше. По-моему, всё предельно ясно. Вывести мы его не сможем, попытаться с концами стереть память или отобрать воспоминания… не слишком-то надёжный способ.

— Знаю, знаю, — тянет Блейз. — Мёртвые показаний не дают. Разве что только после десятка черномагических ритуалов.

— Никогда бы не подумал, что тебе будет жалко прихлопнуть магла. Мне вот он сразу не понравился…

Забини молчит — извращается с тройной порцией «Друбблз»: двумя пальцами прихватывает неприлично салатового цвета жвачку за край, вытягивает её в длинную соплю и отпускает — жвачка спружинивает обратно, с тихим шлепком ударяя по подбородку. Затем, намотав на язык, он запихивает её обратно, и через пару секунд всё начинается снова.

Пронаблюдав с десяток таких циклов, я не выдерживаю:

— Забини, хватит. Я не в силах на это смотреть. Скорпиус уже лет в шесть прекратил вытворять подобную мерзость.

Блейз ухмыляется.

— Заметь, какой изумительный зелёный получится, если смешать жёлтый с фиолетовым и оранжевым.

— Так всё-таки, мы не договорили. Если нужна помощь…

— Ну нет, Малфой. Ещё тебе не хватало там светиться. У меня есть план этажа, теперь нужно найти волшебника с нижних уровней и любезно с ним потолковать. Думаю, он или она согласится на время одолжить мне палочку, не хочу марать свою.

— Можно поступить и по-другому, — я встаю с кровати, и, зевая и по пути запахивая халат, плетусь к комоду. — Вот, держи!

— Ого, — Забини, вмиг забывает о жвачке. — Мантия-невидимка.

Он, едва касаясь пальцами, проводит по серебристо-серой ткани.

— Какое качество… Я такую только у Поттера видел, — Блейз восхищённо оглядывает мантию. — Настоящая находка… Признавайся, где достал?.. Драко! — он с любопытством смотрит на меня и тут же меняется в лице — я улыбаюсь с таким злорадством.

— Только не говори, что у тебя был Поттер и ты махнул Альбуса на его мантию, — предполагает Забини.

— Нет, — самодовольно заявляю я.

— Верно. С таким сокровищем даже твоя очаровашка не сравнится. Тогда… Поттер внезапно умер и завещал её тебе? — он влюблённо поигрывает с мягко шуршащей тканью — то накроет ноги, то спрячет под мантией руку, то диковинным шарфом намотает на шею, попутно любуясь в широкое зеркало гардеробной, как раз напротив.

И мне приходится рассказать ему про Альбуса — то есть униженно признать, что меня надула эта четырнадцатилетняя гадина.

Забини меняется в лице ещё раз.

— Драко, ты с ним ничего не сделал?..

— Да что я с ним сделаю-то? — кривлюсь я, не ожидав такой реакции. — А даже если бы и, какое тебе дело?

— Где он?

— Пока сидит в подземельях, потом… посмотрим.

Блейз не спускает с меня взгляда, тяжёлого и слишком серьёзного для такого незначительного повода.

— Знаешь, Драко… Судя по свойству чар… Я думаю, что Поттер сначала стащил этот листок, а поймал его ты уже после, когда он зачем-то пытался вернуть его на место.

Думает он. А я даже не сомневаюсь в этом. Только что это меняет?

— Малфой, выпусти его.

— Да пусть посидит.

— Драко!

Мерлин бы побрал этого Забини и его внезапно проснувшийся отцовский инстинкт.

— Блейз, я не хочу это обсуждать. Он поживёт там с недельку, потом я сбагрю это сокровище обратно, и всё на этом закончится. А мантия останется тебе в качестве приятного воспоминания о моём нечаянном сумасбродстве.

— Ну поймал ты его за руку, — всё не унимается Блейз. — Но зачем пихать его в подвал?.. С тем же успехом ты можешь зачаровать любую комнату. Пусть сидит в ней, но хотя бы со светом. Что такого-то, что он при этом будет есть, мыться и ходить в туалет не под себя? Или ты решил поиграть в карающую длань справедливости?.. «Ай-ай, воровать нехорошо, мистер Поттер»?

— Не ты ли мне недавно советовал именно это, а?.. Вот я и получаю извращённое удовольствие.

— Если бы ты его получал…

— Слушай, почему бы тебе не грохнуть Поттера-старшего? — я подхожу к окну и, отодвинув тяжёлую штору, выглядываю на улицу. Снова ветер и снег, будто всегда так было. — Теперь, с мантией, у тебя есть все возможности. Жаль его «Империус» не берёт, а то заставил бы покончить с собой, повесившись на собственных кишках. Потом приютишь у себя вдовушку Джинни со всем выводком. И будет у тебя, Забини, ты только представь… уже почти взрослый сын, очаровательная рыжеволосая дочка и наша подвальная прелесть. Как тебе идейка, а?

От колющей белизны марева снежинок слезятся глаза, но я заставляю себя не оборачиваться — знаю, какое у Блейза сейчас лицо. Знаю.

— Пойду разберусь с Гамеро, — сухо бросает он. — А ты уладь, пожалуйста, дела с последней партией.

Оглушительно звякает о фарфор десертная ложечка.

Терпеть не могу, когда он говорит «пожалуйста» вот так — черство и официально, будто сглатывая горечь во рту.

— И оставь мне пару коробок, если получится.

Нарочито небрежным тоном он выдаёт себя с головой.

Не выдержав, я разворачиваюсь:

— С каких это пор ты подсел на «Грёзы», Забини?..

— Это не мне.

— Верно. Я даже знаю, кому. Очередной подруге.

— Если и так, какое тебе дело? — безупречно скопировав мои интонации, фыркает он.

— Представь себе, такое же, какое тебе до Альбуса. Как ты не понимаешь, ты же ей только хуже делаешь! Мерлин, Забини… не говори только, что ты и с Мари-Виктуар спишь. У тебя что, фетиш на потасканных рыжих дамочек?

Блейз поджимает губы и выжидательно складывает руки на груди, всем видом показывая, что устал от моего морализаторства.

— Делай что хочешь, — он признаёт своё поражение.

— Хватит на этом, — я говорю уже в пустоту.

И ладно я — идиот, но Забини-то что творит?..

Ровные линии строчек, выходящие из-под пера, с идеальным наклоном и нажимом, ни штришком не выдают того, как я злюсь, хотя и сам не замечаю, что от досады сжимаю губы в тонкую полоску. Я не беспокоюсь за то, что будет с этой Уизли, просто… должна быть некая грань, которую нельзя переступать, дело даже не в морали. Дело в логике. Нельзя подлизываться к сынку любовницы, при этом воспринимая обоих как сексуальный объект. Нельзя пинками загонять девчонку в могилу, если хоть каплю дорожишь ей. Да чтобы так быстро уговорить пачку — за пару дней всего — Мари-Виктуар нужно было с кровати не вставать всё это время.

Поэтому я привязываю записку к лапке филина с чувством выполненного долга. Если всё пройдёт гладко, уже через пару часов партия «Грёз» будет очень, очень далеко отсюда, на другой половине земного шара, и ни Блейзу, ни Мари-Виктуар не перепадёт ни грамма.

И меня вовсе не интересует, что там с Поттером. Сильно ли ему от меня досталось. Насколько холодно, мерзко, сыро и неуютно в подземельях. Жаль только, что даже крыс нет ни одной.

В детстве я очень любил там шляться, представляя, что брожу по неведомым катакомбам, полным тайников, узких лазеек, исчезающих лестниц и дверей, тянущимся на долгие и долгие километры вниз, под землю.

На самом деле всё, конечно, куда скромнее. Небольшая сеть из маленьких, выбитых в почве комнат, выложенных камнем, соединённых небольшими переходами, да два-три коридора, выходящих с разных сторон к границам поместья, много проступающей на булыжниках влаги, мха, паутины, с полсотни жилистых, неизвестно чем питающихся здесь пауков, горы старого хлама и пара узких загонов, похожих на клетки для зверей. Кого там держали в своё время — понятия не имею, они пустовали ещё при деде, хотя старик Абрахас частенько рассказывал, как его отец любил поймать на охоте пару-тройку маглов и запытать их до смерти. Якобы это было очень весело.

Мне вечно доставалось, особенно летом, когда я вместо прогулок по свежему воздуху предпочитал часами ползать под землёй, выдумывая очередную захватывающую историю и сбивая коленки в кровь. А когда не хотелось ужинать — всегда убегал туда от матери, потому что она была слишком брезглива спускаться вниз самой, а с Добби можно было договориться. Подумаешь, подольше бы побился головой о стену, не выполнив приказа… и так всё свободное время проводил за самоистязанием.

Пока однажды, разозлившись, Нарцисса не пообещала, что в следующий раз, когда я опоздаю на ужин, она запрёт меня там. «Следующих разов» было, наверное, ещё с десяток, пока отец не решил выполнить её угрозу.

Поначалу страшно не было — во-первых, за закрытой дверью мне ещё долго читали мораль, во-вторых, фонарь светил ярко, а масла в нём хватило бы очень надолго. И я отважился на месть, не сомневаясь, что, когда родители закончат наперебой декламировать нотации, дверь сразу же откроется… Но я буду уже далеко.

Накануне я выяснил: если всё время держаться правой стороны, попадёшь в длинный тоннель, несколько раз сильно забирающий влево, он выводит к озеру. Оттуда по июльской ночной прохладе я дотопал бы до поместья минут за сорок, уже предвкушая, как отчаявшиеся найти меня родители, осознав всю тяжесть своей вины, выбегают навстречу со слезами на глазах.

Как я заблудился в двух развилках — понятия не имею. Может, и не заблудился вовсе, просто не рассчитал расстояние и не учёл, что время, спотыкаясь о первую волну страха, ползёт потом со скоростью флоббер-червя. Поняв, что не знаю, куда идти, из всех возможных решений я выбрал самое плохое — повернуть обратно.

Проплутав по тоннелям, пока не свело больной судорогой руку, в которой нёс фонарь… я сел на землю, пытаясь понять, где очутился.

Ничего не происходило. Ничего страшного. Совсем. Фитиль горел ровно и уверенно, озаряя мягким сиянием стены. От яркого света отвратительные коричневые сороконожки и мокрицы расползались в разные стороны, забираясь поглубже в щели. Где-то сверху капала вода. И казалось бы, нет никакой разницы, что сейчас, — день или ночь, сюда всё равно не проник бы и лучик солнца… но страх, что про меня скорее всего забыли и не вспомнят до самого утра…

Судя по словам матери, часто баловавшей подруг этой историей, не прошло и двадцати минут, как отец, решив, что достаточно припугнул меня, открыл дверь и спустился вниз, а к полудню, когда Добби нашёл меня забившимся в какой-то угол, они успели заглянуть под каждую щепку.

Поняв, что вместо пары часов я заставил родителей промучиться почти всю ночь, и насладившись вволю чувством настоящего детского злорадства, я тут же забыл ужасы своего приключения, но когда, уже отмытый, переодетый, накормленный и зацелованный матерью, я уснул у неё на руках… то проснулся уже тем, кто будет бояться темноты всю жизнь.

Больше я туда, разумеется, не лез. Правда, на каникулах после второго курса я открыл для себя ещё чердак, так как за год вытянулся настолько, что смог забираться наверх без лестницы, со стола на шкаф, а оттуда подтягиваясь на руках. Ну, если честно, последнее обычно с первого раза мне не удавалось.

Поэтому Блейз не прав. В подземельях совсем не так и плохо, думаю я, левитируя к камину на третьем этаже всю партию «Грёз» — всю, до единой коробки, чтобы у Забини даже соблазна не возникло снова поддаться просьбам и мольбам Мари-Виктуар. Разобравшись с этим, я вспоминаю, что у меня есть ещё одно запланированное на сегодня дело.

И я искренне верю, что иду туда только чтобы удостовериться, что Поттер не стащил у меня ещё что-нибудь из важных документов. Ещё — потому что как раз нахожусь на том же этаже. В другом крыле, правда, но…

Дверь в спальню Альбуса так и оставлена открытой.

За последние несколько лет я заходил сюда всего пару раз, считая позавчера, но тогда я даже толком не успел оглядеться, так неотрывно следил за состоянием Поттера. Он умудрился выбрать тот угол Малфой-мэнора, где практически никто не бывает кроме пыли и отважно сражающейся с ней Норин.

Но я точно знаю, что до Альбуса комната выглядела совсем по-другому. Сейчас это скорее похоже на маленькое святилище. Поттер перенёс сюда едва ли не треть детского старого хлама, который мой сын хранит в своей второй спальне. Странные вещи… на них тяжело смотреть. Даже альбомы с колдографиями, как он только их нашёл? Для этого нужно было не одну ночь рыскать по комнатам. На ближайшем стуле аккуратно повешена рубашка Скорпиуса…

Присев на край кровати, я невольно обнимаю себя руками, потому что в голове не укладывается… что это всё вытворяет сынок Поттера.

Будто гнездо очень одинокого зверька, который сутками напролёт таскает туда всё мало-мальски мягкое и блестящее, газетные обрывки, куски разноцветного пластмассового хлама, клочки найденных на помойке тряпок.

Вчера Поттер не был в моей спальне, просто не успел туда залезть. Но раньше… стоит только представить, что он крался за мной по пятам, пока я не видел, наблюдал… как я работаю, что пишу. А потом собрал на меня необходимый компромат, чтобы передать папаше. Хорошо, что ящик, куда я положил Альбусову волшебную палочку, я запер на очень мощное заклинание.

Потому что, Мерлин его дери, теперь-то я знаю, что именно Поттеру хватило ума копаться в шкафах на кухне, когда я, мимоходом заметив это, решил, что это Норин, и вовсе не Норин, именно Альбус пару дней назад в приступе заботы накрыл меня пледом. Что он делал в моей спальне ночью…

Нет, не уверен, что запихнул Альбуса в подземелья с подсознательным стремлением оградить его от себя. Скорее наоборот... себя от него.

Поттер провёл в подземельях уже почти сутки. И не подумаю послать Норин проверить… как он там. Потому что больше всего я боюсь почувствовать к нему жалость, что случалось каждый раз после того, как я причинял ему боль, когда хочется из рук не выпускать и безотчётно гладить по голове ночь напролёт. Это у них, видимо, семейное… умение строить из себя всеми обиженную жертву жестокого мира, при этом взирающую на собственные псевдостраданьица с мученически-философским всепрощением: «Вольдеморт, ты нехороший, обижаешь слабых и убиваешь невинных, но я не упрекаю тебя, ведь тебя не любили в детстве. Одумайся ради своей души».

Нужно дождаться ответа от Блейза, а потом сбежать отсюда дня на три, забыть и не вспоминать.

Но к тому времени, когда Забини наконец-таки возвращается, я успеваю прочитать без малого две сотни страниц, полностью разобрать размашистую скоропись сына и успокоиться немного. Видимо, разрешив Скорпиусу пойти на концерт, я заполучил в свой актив некоторое количество признательности, потому что вместо пары сухих строчек в полученном конверте лежит подробный пятистраничный отчёт, с описанием отвратительных французских волшебников, картавящих просто из любви к искусству, и пахнущих нафталином и сыростью мантий местного высшего общества, где нужно вести себя так, будто от каждого твоего неосторожного жеста и движения на другом конце страны происходит стихийное бедствие.

Неловко только, что теперь и мне придётся помимо стандартного «спасибо-пожалуйста» ответа раскошелиться на пару-тройку милых и добрых историй… а милого и доброго у меня за последнее время… книззл наплакал. Даже коробка сладостей из Сирии ожидается только через неделю, а выходные закончатся и того раньше. Снова придётся просиживать штаны в Министерстве, но это, наверное, и к лучшему — будет хотя бы повод умирать со скуки, а не как сейчас. Без повода.

Но это не просто неловкость от того, что мне нечего написать. Это неловкость причастности к чужой тайне, да ещё какой — стоит только представить Поттера рядом со своим сыном, просто рядом — в радиусе пары метров, как меня начинает потряхивать от бешенства.

При этом нужно ещё и не удариться в ностальгию: «А помнишь, сынок, как половину твоей жизни назад мы поджаривали зефир на огне? В выходной, рано утром, когда все нормальные волшебники ещё спят. Даже Астерия в тот день встала на час позже обычного. И весь этот час ты сидел у меня на руках и беспрестанно щебетал что-то — а я не слушал. Потом мне, конечно, влетело от Астерии, что дал тебе налопаться сладкого до завтрака».

И не закончить феноменальным: «Не переживай, папа просто нашёл в старческом нытье очередную отдушину».

Четырнадцать лет прошло, а я до сих пор толком не верю, что стал отцом, а теперь, когда Скорпиус по полгода пропадает в Хогвартсе, а всё остальное время ему просто не до меня, не верить ещё легче. Но обидней.

Через полчаса, привычно устроившись на диване в гостиной, я методично левитирую из вазочки кусочки зефира, медленно поворачивая их над утробно урчащим пламенем камина.

Вот тогда-то, будто почуяв вкусненькое, и появляется Забини.

— Я избавился от Гамеро, — докладывает он. Мантия на нём опять другая, полуночно-синяя, старомодная — с высоким воротом и широкими длинными рукавами.

— Я избавился от партии «Грёз», — этом отзываюсь я, не отводя взгляда от медленно вертящейся в воздухе зефирины. Уже почти готова. — От всей.

С каменным лицом Забини бросает мантию-невидимку на ковёр перед диваном:

— Спасибо, она мне больше не понадобится.

— Не за что.

— До свиданья, мистер Малфой.

— Всего хорошего, мистер Забини.

Только мы не умеем ссориться по-настоящему, я не могу и никогда не смогу чувствовать его как что-то не родное мне, поэтому невольно улыбаюсь, глядя на злющую чёрную тень, опасно возвышающуюся над безмятежностью отсветов пламени на гладкой поверхности стола и мягкой нежно-бежевой обивке кресел.

— Драко, — жалобно тянет тень.

— Иди садись, — я подбираю ноги под себя, натянув плед повыше. Забини послушно плюхается рядом. — Хочешь чего-нибудь?

— Выпить, — неожиданно кривится он. — Огневиски, — и добавляет решительно: — С мятой.

Норин выполняет приказ мгновенно и столь мгновенно же исчезает, предпочитая следить за благополучием хозяев издалека, чтобы не мешать.

— Как Гамеро?..

— Мертв, — Блейз спокойно пожимает плечами, разглядывая огонь в камине сквозь острые грани толстого донышка тумблера. — Умер с час назад. Внезапно. Знаешь, бывает так… жил магл, жил… и его вдруг не стало. Случайная смерть.

Мороз по коже от этих слов. Тоскливо чувствовать, что совсем не понимаешь — горечь в словах Забини или сарказм, ужас или усмешка… и страшно, когда смотришь на Блейза, потерянно уставившегося себе на руки, и видишь, что тот и сам не знает.

— Эй, — я мягко треплю его по плечу. — Съешь зефиринку. Всё хорошо.

Это — ещё один признак моего наивного идеализма. Какой идиот придумал, что эти два слова могут употребляться вместе? Что их стоит говорить, когда ты уверен в обратном и отдаёшь себе отчёт: вовсе не нужно, чтобы это самое «всё» было «хорошо».

Сделав пару глотков, Забини с отвращением отставляет огневиски на самый край.

— Не хочу, тошно, — затем всё-таки снова тянется к стакану и, выловив оттуда мятный листик, сминает в пальцах, вдыхая его свежий запах, смешанный с горечью алкоголя. — Ты не подумай, Драко, не потому, что я чувствую себя виноватым, — откинувшись на спинку дивана, он устремляет взгляд в потолок и смотрит на сереющую в сумраке поверхность грустно и восторженно одновременно, будто видит там звёздное небо. — Просто иногда даже я как возьму, как осознаю что-нибудь. А потом сидишь и думаешь, куда это понимание девать. И куда самому от него деться.

Со вздохом Блейз складывает ноги на стол.

— Страшно ведь что… не то, что убил. А то, что убил — и ничего не изменилось. Ни-че-го. Мир этого не заметил.

Как это на него не похоже.

— Знаешь, в такие моменты я начинаю понимать Панси.

Блейз ласково улыбается, морща нос:

— Драко… у тебя вот уже два десятка лет ни один особо острый приступ меланхолии не обходится без признания, что ты вдруг начинаешь «в такие моменты понимать Панси».

Я смеюсь.

Она так и осталась загадкой, хотя во время учёбы в Хогвартсе я ни с кем не был настолько близок, даже с Блейзом. Наверное, Панси меня всё-таки чуточку, но любила, иначе зачем, при её-то характере, хохотала над моими скучными шутками, участвовала в попытках насолить Поттеру и без устали оглаживала по шерсти мою ощетинившуюся самооценку. Поначалу я этим беззастенчиво пользовался, зная, что всегда найду поддержку, ведь то, что она, невольно пытаясь подражать мне, старалась не отходить ни на шаг… так льстило. Затем сам не заметил, как привязался.

Но одного этого было недостаточно, чтобы научить меня бережно обращаться с теми, кому я небезразличен. А потом она ушла.

Я плохо помню первые месяцы после окончательного падения Тёмного Лорда. Эти постоянные суды над Пожирателями, скользкое предчувствие приговора… Поттер, конечно, избавил всю мою семью от Азкабана. В его излюбленной манере — сам себя убедил, что моя мать пыталась его спасти, а я пытался помочь и искал диадему не для Вольдеморта, а для Ордена. Так что… произнести пламенную речь перед присяжными Визенгамота Поттеру не составило никакого труда. Те прониклись.

Панси судили одной из последних, и тогда я выступал уже как полноправный свидетель защиты.

Ей припомнили все прегрешения — от пособничества Пожирателям на седьмом курсе до низкого балла за С.О.В. по Чарам и подножки Грейнджер на третьем, но скорее с целью пожурить и заставить раскаяться, вытянуть обещание стать «хорошей девочкой» и отпустить с миром. О тюремном заключении в её случае и речи быть не могло — слишком мало реальных действий, за которые стоило бы понести наказание, только выцветшая метка на предплечье — сделанная насильно, по воле родителей, как показало следствие. Оно всегда много что показывает, как известно. Особенно когда от этого зависит приговор.

Подумать только, до того момента, как её попросили продемонстрировать суду уже побледневший и потерявший чёткость рисунок, похожий скорее на замысловатый синяк, я и не знал, что у Панси есть метка. То, что она вошла в круг Пожирателей самостоятельно, на несколько месяцев раньше меня, ничего не сказав, и стало тем открытием, когда я понял, что до сих пор не удосужился узнать о ней ровным счётом ничего. Она готова была стерпеть от меня всё, что угодно… и этого было достаточно.

Когда её освободили из зала суда и торжественно вернули палочку, Панси криво усмехнулась, но кивнула с затаённой благодарностью, провела рукой по гладкой поверхности дерева, будто от радости не могла поверить в происходящее, — и тогда мне снова казалось, что я хоть чуть-чуть, но понимаю её, знаю, как тяжело волшебнику расстаться с источником своей силы даже на несколько часов.

Но я снова ошибся.

Панси сломала свою волшебную палочку, даже не покинув здания Министерства. Подумать только — собственными руками, переломив её о колено жестом заправского бойца, без капли сожаления швырнув два сыплющих разноцветными искрами обломка прямо на пол.

И больше в мире волшебников её не видели. Потом выяснилось, что ещё до заседания суда Панси распорядилась, как только разморозят её счет в Гринготтсе, перевести все немногое, что осталось в семейном хранилище, в магловскую валюту.

Последнее письмо я получил от неё шестнадцать лет назад. Открытку на свадьбу.

И я даже представить не могу, как Панси, та Панси, которую я когда-то думал, что знаю, уживается с теми, кого настолько презирает. Но я так мало встречал волшебников, которые могли бы покончить с собой так изящно, плюнув в лицо сразу всем… и себе — в первую очередь.

— Эх… Ладно, Драко, ты извини, — спохватывается Забини. — Но кто-то же должен поддерживать наш с тобой имидж в обществе.

— Вечно таскающихся по злачным заведениям?..

— Именно.

— Только не говори, что это тебе не нравится.

— Сегодня — не нравится точно.

Он в качестве прощания берёт из блюда на столе пару зефирок, отряхивает ладони от пудры и встаёт.

В голове молнией вспыхивает отчаянное: «Подожди меня, я только переоденусь».

Но говорю я совсем другое.

— Блейз…

— М?.. — повернувшись ко мне, он, пользуясь случаем, кладёт в рот ещё зефиринку.

— Останься.

— Совсем? — переспрашивает почему-то охрипшим голосом.

— Совсем-совсем.

— Ну… — замявшись, Забини чешет затылок. — Я сегодня так замотался, что и не проверял, как идут дела. Вроде, кажется, свеженькие итальяночки есть. И азиаты как всегда.

— К Мерлину итальяночек, — я озираюсь по сторонам, будто кто-то может подслушать и будто мне должно стать стыдно от своих слов. — Только давай на постели, я не любитель диванных утех.

— И наверняка без единой свечки, в полной темноте и под одеялом, — нервно хихикает Забини, хватаясь за стакан с огневиски как за спасительную соломинку. В два жадных глотка он допивает до дна, а когда снова смотрит на меня, его огромные карие глаза, как две буравящих точки, блестят, будто он уже пьян, хотя Блейзу, чтобы напиться, нужно выхлебать ещё полбутылки. — Знаешь, это — самое неуклюжее предложение заняться любовью, которое я получал за всю свою жизнь.

Любовью?.. Да кто-то романтик.

— А даже если и так?

Мы… нет, не трансгрессируем в приступе страсти на ближайшую кровать. Мы поднимаемся по ступенькам медленно, и я, как девица, цепляющаяся за остатки гордости, стараюсь не оборачиваться на Блейза. В спальне этот дикий флёр гротеска, смешанный с чем-то кислым (отчаяние), с чем-то горьким (немая мольба), превращается в мистерию той неизбывной честности, на которую никто из нас не способен.

Я… нет, я не отшвыриваю одеяло на пол, чтобы не мешало. Я чопорно откидываю один его угол на бок, выставив на обозрение целомудренный треугольник белоснежной простыни.

Забини странно поглядывает на меня — то с озорной искрой, решив, что я точно разыгрываю его, и сейчас — ну вот сейчас! — согнусь пополам в приступе хохота, то с беспокойством, едва сдерживаясь, чтобы не спросить: «Может, всё-таки сначала поговорим, Драко?».

И поэтому мы так долго возимся с пуговицами и застёжками — каждый со своими, каждый на своём краю кровати.

Пока, не нахлебавшись вдосталь предвкушения и стыда, я не тянусь к нему, обнимая за плечи и увлекая за собой на подушки.

Только тогда он позволяет себе выдохнуть мне в шею:

— Да что на тебя нашло…

Нашло… только не на меня, а меня нашло что-то — пресловутое «понимание», на которое совсем недавно жаловался сам Забини. Понимание, что у меня есть только один способ забыться — так. Скрыть свою жалкую душонку под телом, каждая клеточка которого дышит теплом. Потому что… нет, не могу.

Не выдержу ни его мягких прикосновений, ни… сочувствия?..

— Блейз, — чуть не хныча, и он тут же дёргается, приподнимаясь на локтях, решив, что слишком сильно придавил меня к кровати.

Ненавижу жалость. Ненавижу бережность.

— Ненавижу дружеские услуги, — уже вслух, вперемешку со вздохами и полувыдохами шепчу я. Блейз только смешно фыркает, ткнувшись лбом мне в солнечное сплетение, одной рукой пробравшись под поясницу, а другую запустив под ремень брюк.

Я знаю, как неуютно ему без привычных рамок «всего лишь секса», а он знает, насколько Драко Малфой боится хоть кому-то отдаться, и только и ждёт момента, когда я пойду на попятный. И наверняка вспомнил сейчас, как я удрал от него на вечеринке Мими, поэтому никуда не торопится — невесомо проверяя моё тело на отзывчивость, мягко лаская кожу каждым своим вдохом, а я отвечаю — нервной дрожью и нелепыми попытками натянуть на Забини одеяло.

— Лапки у лягушки и то теплее, — говорит Блейз, накрыв мои ладони своей, когда я пытаюсь прижать его к себе, а затем, передумав, укладываю его на спину и устраиваюсь сверху. Забини слушается, хотя вид у него все ещё немного потерянный, как у телёнка, на мгновение упустившего мать из виду, да и глаза, пожалуй, такие же телячьи — огромные, трогательные и карие, разве что только чуть раскосые. Которыми он жадно ловит каждое моё движение, а мне так нравится дразнить его — прижаться всем телом, потереться носом о выступ ключицы, мягко погладить живот раскрытой ладонью, провести пальцами вдоль линии волос, соблазнительной дорожкой сбегающих вниз от пупка, или просто коснуться губами основания шеи, чувствуя, как Блейз выгибается мне навстречу.

От былой скованности не осталось и следа. Когда я, сжалившись наконец над отчаянными попытками Забини изогнуться радугой и подставиться под мои ласки, сползаю с него, свободной рукой расстёгивая брюки и стаскивая их до колена, Блейз выбрыкивается из своих, болтающихся где-то на лодыжках, и перехватив инициативу, переворачивает меня на спину как какого-нибудь котёнка. Я, податливо отпихивая в сторону уже никому не нужную одежду, обхватываю его ногами, а Забини целует меня в шею — больно, — сильно втянув кожу, да ещё и прикусив по живому, и я на мгновение вижу себя уже утром, с официально-каменным лицом убирающего чарами свежие синяки.

Он знает, как я боюсь отдаться. Кому угодно — неважно.

Блейз невнятно шепчет что-то, обжигая кожу дыханием, и по телу бегут мурашки, когда я чувствую, как он, проведя рукой по внутренней поверхности бедра, спускается ещё ниже. Неловко дёрнувшись, я подаюсь вперёд, но Забини цепко придерживает меня за ноги.

— Блейз, — мычу я, когда его пальцы осторожно проскальзывают мне меж ягодиц, и лицо заливает жаром. Я безвольно обвиваю руками его шею и прислоняюсь пылающим лбом к такой же пылающей коже, наслаждаясь тем, как Блейз мягко ласкает меня, растягивая мышцы.

— Расслабься, недотрога, — усмехается он.

И я сдаюсь. В глазах плывёт, каждое движение причиняет сладостную муку, и я больше всего на свете хочу, чтобы он просто взял это жмущееся к нему тело.

— Не могу больше.

Кажется, говорит Забини. Или я, подавляя стон и откидываясь обратно на подушки.

Приподнявшись на локте, я вытягиваю другую руку, пальцами упираясь Блейзу в живот, пытаясь контролировать его действия, но это нелепый страх — Блейз входит в меня очень медленно, не позволяя себе даже шевельнуться, не убедившись, что мне не больно.

— Ты как? Нормально? — словно извиняясь, Забини наклоняется и мягко целует меня прямо в губы.

— Да. Но это было лишним, — бормочу неразборчиво, зарываясь лицом в одеяло.

И это последнее, что я говорю.

Потому что тело, отвыкшее от таких ласк, ошалев от них, не подчиняется мне больше — бёдра беспомощно дрожат в такт его движениям, между лопатками, отчаянно вжатыми в подушку, щекотно скользят капельки пота.

Распластавшись под ним, я ласкаю себя рукой, а Забини, закусив губу и не изменяя темпа, со странным восхищением смотрит на меня, смотрит, как я запрокидываю голову, жмурюсь, не в силах больше сдерживать стоны, смотрит, смотрит…

Я начинаю клевать носом мгновенно, даже толком не успев отдышаться, а Забини, трогательно укутав нас в одеяло, в лучших традициях вечного несовпадения биоритмов в семейных парах принимается болтать — бормочет мне что-то в шею. Слова различаю с трудом, едва улавливая общий смысл… если он есть в этом потоке странных, вывернутых наизнанку нежностей.

— Мне так нравится этот румянец, — шепчет Блейз, бережно поглаживая мою щёку тыльной стороной ладони. — А ещё Драко, знаешь, что? — он легонько тормошит меня за плечо.

— М? — едва подаю голос.

— Ты улыбаешься.

От сознания, что сейчас я действительно лежу на кровати с блаженно-безмятежной улыбкой младенца, я мгновенно прихожу в себя.

— Ну вот. Всё испортил, — вздыхает Забини, снова гладя меня по щеке.

— У тебя после каждого секса такие приступы ласковости, а? — фыркаю я.

— Какой ты… — наморщив нос, Блейз стискивает меня в медвежьих объятьях. — Прямо не знаю…

— Блейз, — я пытаюсь выкрутиться. — Выпусти. Мне нужно в душ…

— Да какой к Мерлину душ, Драко?..

— Выпусти, — шикаю я. — Забини, ну ты же в курсе, как мне не нравится, когда у меня что-то вытекает из задницы…

Только после этого заявления он ослабляет хватку.

Стоя под прохладными струями воды, я почти с сожалением чувствую, как они перекрывают прикосновения Блейза… смывают с кожи его запах, который я почти не замечаю в обычной жизни. С сожалением… и облегчением.

Внутри всё горит. И дело не в том, что у меня давно никого не было, — в груди горит от тягучего унижения.

Когда я, завернувшись в полотенце, возвращаюсь в спальню, Забини, согнувшись немного — зеркало висит ниже его роста, — сушит волосы заклинанием. Полотенце белоснежной лужицей лежит на полу, он уже успел привести себя в порядок и одеться.

Без слов понимает, как мне нужно сейчас остаться в одиночестве, но от этого только хуже.

Перед тем как уйти, Забини смотрит на меня кротко и строго:

— Я загляну завтра, если узнаю что-нибудь новое.

— Хорошо, — пытаюсь улыбнуться, но не выходит.

Я никогда не смогу объяснить, почему в моём мире слабость ещё может вымолить насмешливое прощение, а вот нежность унизительна как вечная петля на шее. Я доверяю Блейзу больше, чем себе, но позволить, чтобы он видел, как мне хорошо с ним…

Только убедившись, что Норин сменила бельё, я плюхаюсь обратно на кровать, думая, что давно уже вышел из возраста, когда так кровоточит истерзанная гордость, и что у меня нет ни достоинства, ни щедрости Забини — сделать то, что требовалось, и мягко уйти.

Ночью… я знаю, ночью я всё равно сбежал бы от его живого тепла на самый край кровати, прячась в одеяле…

Символы. Знаки.

Нужно разучиться придавать им значение.

Не слушать навязчивый шепоток внутреннего голоса, от которого мурашки по позвоночнику, — именно с таким чувством я и шёл тогда в «Морок». Уже предвосхищая, завороженно двигаясь в такт навязчивым, вкрадчивым интонациям мысленного монолога, убеждающего, что так просто не бывает. Что не бывает так легко.

Что в этом послевоенном хаосе есть некая сила, медленно, но верно расставляющая фигурки на свои места.

Я твержу себе, что нужно забыть про значение, потому что в данный момент именно оно превращает происходящее в мстительную агонию.

Нельзя верить, что это оттуда, изнутри, из самой глубины вскипает, и остаётся на поверхности нетающими островками пены.

Воспринимать всё так — сродни безумию.

Но я всё ещё чувствую. Что во всём этом есть определённый порядок, что ни одна попытка взять жизнь «на слабо» не проходит бесследно.

Главное — не видеть больше, чем есть на самом деле, не проводить аналогий.

Символ — две крохотных точки, которые разум, пользуясь прошлым опытом, соединяет друг с другом.

Знак — попытка построить прогноз.

Всего лишь. Изменить и сломать их — пожалуйста, была бы на то воля.

Но от тонкой, истинной магии Игры можно отмахиваться только до тех пор, пока однажды она не отмахнётся от тебя — сметёт волной, протащит по дну, сточит все острые углы и аккуратным овалом гальки выбросит в кучу привядших буро-зелёных водорослей на берегу.

Поэтому я спускаюсь туда. Я спускаюсь вниз, в подвал собственного дома, как спускаются в жерло вулкана. Да, уже можно смеяться. Блейз бы обязательно…

Хотя, наверное, нет. Как он смотрел на меня вчера… Словно душу хотел вынуть и покачать в ладонях.

Вниз… ведёт широкая каменная лестница, от гладких полированных ступеней мягко отражается свет волшебной палочки, ложится причудливыми полосками, с каждым шагом открывая следующий кусочек пространства.

Ещё одно короткое «Люмос», и всё вокруг озаряется мягким, болезненным светом. Бесчисленное количество маленьких ламп, они вспыхивают одновременно — много-много вбитых в камень примерно на уровне моего роста, бледно-жёлтых, сияющих пятнышек.

У входа нет ни пыли, ни паутины, всё сухо и чисто — зловеще, потому что слишком идеально и чопорно.

Вот такой извращенец Драко Малфой — волшебник, прибравшийся в собственных страхах, любовно разложивший по полочкам детские кошмары, каталогизировавший отчаяния и развесивший боль по углам в качестве декора, ровными рядами и равными порциями.

Идеальная картинка, в любой момент готовая посыпаться от малейшей трещины. Поэтому, наверное, так тяжело признать, что эта трещина уже есть, она — прямо по коридору и налево, сразу за кривым изгибом тоннеля.

Направо — тупик, где за десятком барьеров и чар скрыт потайной ход в лабораторию. Сейчас я пользуюсь только небольшой её частью, но в двадцать лет я проводил там сутки — дни, ночи, склонившись над булькающим зельем в котле, перелистывая книги и справочники, замерев перед покачивающимися чашами миниатюрных весов.

Я давно не был здесь, но кажется, что вчера было ещё дальше, чем мои двадцать, вечность назад.

Да, уже можно… смеяться.

Камень, который должен бы гулко звенеть эхом от моих шагов, глотает их, гасит звуки. Завернув за поворот и пройдя ещё несколько метров, я останавливаюсь.

Поттер тут, за первой же решёткой, сидит, обняв колени, на премерзкого вида деревянной доске, весь перепачканный с головы до ног.

Мотнув всклокоченными вихрами, он поворачивает ко мне голову. Подслеповато щурясь на свет, слабо прочищает горло и хрипит:

— Я уж думал, вы и в гости не заглянете, мистер Малфой.

Он трёт кулаком лицо, оставляя на скуле грязный коричнево-серый след, и, одной рукой ухватившись за перекладину решётки, встаёт, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. Разводит локти в стороны, тянется, пытаясь размяться.

Нет, сказав, что камерами никто не пользовался со времён моего деда, я, конечно, слукавил, но нужно же было где-то держать местных людишек, на которых тестировались ещё первые, пробные версии «Грёз». Да и вряд ли совру, если скажу, что мне нравилось смотреть, как эти маглы зовут на помощь, бешено оглядываются по сторонам, трясут решётку, а затем потерянно опускаются на пол в молчании. Но ни один из них не вписывался в интерьер так органично, как Поттер. Будто он всегда был здесь. Сидел в уголке, закрыв глаза, то засыпая, то сверля глазами темноту, то снова проваливаясь в ленивую дрёму. Ему идут эти оглушительные вскрики разбивающихся капель воды, падающей с потолка, а яркая, медно-коричневая, цвета жжёной тыквы ржавчина, облепившая железные прутья коркой неведомого лишайника, удивительно подчёркивает грязную зелень глаз.

Тонкий силуэт на фоне камня.

Я хочу, чтобы мир остановился, чтобы время, присев отдохнуть на горизонтный край, замерло, и всю стихшую на мгновение-другое вечность заполнила бы эта безмолвная красота. И жалею, что не догадался позаимствовать у Блейза мантию-невидимку, как раз для такого случая… посмотреть, как Альбус мечется по ничтожно маленькой диагонали — от решётки до решётки, от решётки до стены… как он…

Поттер зевает в плечо, нагло, но миролюбиво:

— Я бы пригласил вас на чашечку чая, да что-то нигде не могу найти заварки…

Интересно, это страх снова остаться в одиночестве так развязал ему язык?.. Нет, больше похоже, что Альбус перестал меня бояться. Окончательно и бесповоротно, в принципе.

— А ещё мне нужно в туалет, — добавляет он, видя, что я не собираюсь отвечать.

— Так в чём проблема? — подхожу поближе. — Выбери угол по вкусу и нагадь там. Уж стерплю, от твоей прошлой выходки воняет куда сильнее.

— Я хотел вернуть всё на место. Честное слово.

— О, созрел для правды, дружок.

Наколдовав сюда стул из малой гостиной, я, подобрав полы мантии, чтобы не запачкаться, сажусь, закинув ногу на ногу, на колене сцепив руки в замок:

— Я весь внимание.

— Да понятно ж вроде всё, — Поттер шмыгает носом и пытается вытереть грязную мордашку манжетой.

— Не совсем, — мягко улыбаюсь я. — Понятна тяга к вуайеризму.

— К чему? — морщится тот.

— Не знаешь, Поттер, что такое вуайеризм?

— Понятия не имею.

— И не надо. В любом случае… как ты пробрался ко мне в кабинет — ясно. Неясно другое — как ты узнал, где что искать и куда смотреть. И поверь, играть в угадайку сегодня у меня нет ни малейшего желания.

— Случайно наткнулся, — он пожимает плечами.

— Поттер, — я смотрю на него устало, с чувством, что меня стошнит сейчас от этой тягомотины. — Ты правда думаешь, что тебе можно рыться в моих документах, а мне в твоих вещах — нет?..

— Так зачем спектакль устраивать? — огрызается Альбус.

— Вот именно за этим. Узнать, какого лешего тебе понадобилось. Это, — я достаю из кармана мантии тонкую книжку в мягком переплёте, — тебе ни о чём не говорит?..

«Десять способов справиться с подростковыми прыщами у мандрагор».

Демонстративно открываю её ровно в середине, бормочу проявляющее заклинание — и по мановению волшебной палочки на полях проступают ровные ряды рун.

— Это подарок от дяди Невилла, — невозмутимо начинает Поттер, затем сдаётся: — Да говорит, говорит. — И ухмыляется так самодовольно: — Только вы ни в жизнь не расшифруете, что там написано.

— Серьёзно? Эту рунопись Грейнджер ещё в Хогвартсе придумала, — я усаживаюсь поудобней и с феноменально ласковыми интонациями читаю: — «Котусенька, это мама. Надеюсь, у тебя всё хорошо. Мы с папой очень скучаем, цыплёночек наш, как нам жаль, что всё так случилось. Я за эти два дня все глаза выплакала, ну как ты мог уйти из дома и ничего не сказать?». Тааак, — картинно перелистываю страницу и проглядываю её содержимое. — Дальше всё обычно. Хороший Поттер, папочку подставил плохой Драко, отвратительный преступник и нарушитель закона. Помоги нам прищучить его, родной, и все будут счастливы.

Поттер, боком облокотившись на прутья решётки, только вздыхает, вперив взгляд в пол.

— Так кто врёт-то, цыплёночек? Злой, нехороший дядя Малфой или, может, твоя драгоценная маман?.. Или думаешь, в вашей семейке все святоши? А откуда миссис Поттер знает, где у меня тайник, ты себя ни разу не спрашивал, а?

Судя по выражению лица — спрашивал, и не единожды. Потому что Альбус безусловно слышал, сколько раз его папаша безуспешно устраивал обыски в моём поместье. И не преминул бы воспользоваться своими сведениями. Поэтому остаётся предполагать, что Джинни Поттер каким-то образом умудрилась мало того, что всё разнюхать и добыть нужную информацию, так ещё и скрыть её от мужа. Хорошая складывается картина.

Всё, что Альбус до этого слышал обо мне, оказалось либо враньём, либо правдой, раздутой до масштабов лжи, а всё новые и новые факты родительской биографии окончательно сбили его с толку, пошатнув уверенность в том, что он может уверенно определить, кто хороший, а кто — плохой.

Спохватившись, я замолкаю. Даже Поттер-старший, хоть и не так благочестив, как кажется, не заслуживает правды о романе жены, как бы я его ни ненавидел. А уж тем более не заслуживает такого беззащитный подросток, отчаянно пытающийся быть смелым. Да, он сидит в подвале моего дома, но…

Я хочу защитить его от всего этого, просто панически боюсь отсюда выпустить, потому что пришлось бы признаться самому себе в том, что…

В чём?.. Не знаю.

— Я не хочу быть марионеткой. Не хочу быть игрушкой, ни в чьих руках, — наконец говорит Альбус. — Потому что когда тобой распоряжаются как домашним животным… Потому что если бы всё серьёзно. А так игра, одна игра… всё напускное, — морщится он. — И я совсем не знаю, кого слушать и во что верить. Я залез в ваш кабинет только для того чтобы знать, правду ли говорят о Драко Малфое, а листок этот несчастный стащил не чтобы отправить его матери, а чтобы почувствовать себя в безопасности.

— И как, правду? — я поворачиваюсь к нему.

— Чистейшую. Даже несколько недооценивают заслуги, — он улыбается уголком рта. — Но я не хочу в это лезть.

— Вот и славно.

Недолгое молчание прерывается только мерным стуком капель, странно, почему я никогда не задумывался, откуда здесь вода?.. Озеро — совсем в другой стороне, да и, судя по расстоянию от входа, мы совсем недалеко от поместья.

— Мистер Малфой, — вдруг щурится Поттер, — так что, может, за примерное поведение я заслуживаю смягчения наказания?

— Нет.

Потер возводит глаза к потолку и цокает языком — звук отскакивает от стен, и эхо тут же подхватывает его, унося с собой дальше по коридору.

— Тогда я согласен просто на обед.

Голод ты, Поттер, как я погляжу, не выносишь категорически.

— Обед?.. Действительно, некрасиво вышло. В гости же с пустыми руками не ходят. Нора!

Через минуту Норин уже появляется с вереницей блюд и посуды. Нет, ни один из домовиков ей и в подмётки не годится.

Поттер втягивает воздух носом, как нюхлер, учуявший золотую монетку.

— Пармезан, — с благоговейным испугом в голосе выдыхает он. — А ещё орегано. Курица. И что-то сладкое… Спасибо! — невольно срывается у него с языка, но последняя гласная как-то неуверенно ныряет вниз, вскоре окончательно стихнув.

— А вкусно то как, — я с наслаждением вдыхаю аромат пряностей и загадошно улыбаюсь, взяв в руки чистую тарелку. Прикидываю, с чего бы начать.

Поттер огромными глазищами смотрит сначала на меня, потом на еду, моргает растерянно…

— Извращенец, — отпрянув от решётки на шаг, он судорожно вздыхает и беззвучно хохочет на выдохе, запуская руку в волосы. — Мерлин, — он стоически возводит глаза к потолку. Обречённо: — Ну зачем я вам нужен?

Только меня легко не проведёшь — всё не так.

Это нелепое «Зачем я нужен?»… кажется, что значит оно намного больше. Кажется, что акцент сделан на «Зачем?» а я почему-то слышу: — «Нужен? Нужен? Хоть сколько-нибудь — нужен?».

Я не могу его разгадать. Не могу понять — знаю слишком мало, чтобы…

— Поттер, не разочаровывай меня. Ты же не думал, что всё будет так просто?

Тот влюблено глядит на еду, затем на меня — кривится.

— Вот прям с рук? — скуксив мордашку, он снова трёт щёку ладонью. — А вилку взять слабо?

— Нет. Но неинтересно, — ухмыляюсь.

Альбус в очередной раз морщится, затем, вперив в меня любопытно-полупрозрачный взгляд, явно мечтая, чтобы я растворился в воздухе, вдруг выдаёт:

— Да без проблем.

Снова придвинувшись к решётке, он оглушительно плюхается на пол и выжидательно смотрит на меня снизу вверх.

Я невольно отворачиваюсь, изучая сегодняшнее меню. Сам ещё не обедал.

— Что, обломал весь кайф, да? — Альбус довольно ухмыляется. Ненавижу этот современный жаргон. — Хотелось посмотреть на голодную истерику? — продолжает Поттер. — На оскорблённую невинность, праведный гнев, сопельки? Я всё равно не могу есть немытыми руками, — он демонстрирует мне сначала грязные ладони, а потом сбитые в кровь пальцы с угольно-чёрной полоской земли под ногтями. Неужели пытался процарапать себе путь на свободу?.. И выглядит это премерзко — и воспалённая кожа, и распухшие багровые царапины с червеобразными прожилками гноя.

— Поттер, — я вздыхаю. — Почему ты всегда всё портишь?

Он чуть улыбается:

— Я такое в одной книжке вычитал. Чтобы маньяк потерял к тебе интерес, нужно сделать вид, что тоже получаешь удовлетворение, потому как они тащатся от борьбы, непокорности, отвращения и страха в глазах жертвы. Ну и всё такое.

— А он за это и убить может.

— Может, — хмыкает Альбус, не сводя с меня глаз.

Это бравада. Я знаю, это только бравада.

— И отчего ты такой умный, Поттер? Вроде ж не в кого.

— Не знаю. Но мне есть, что сказать, — убедившись, что я его слушаю, он продолжает: — Только после того, как я отсюда выйду.

— Увы, — пожимаю плечами я. — Не люблю недосказанность, цыплёночек, но… увы. Рот у тебя вроде не зашит, так что не вижу никаких причин…

— Причина в том, что есть вещи, которые здорово теряют в цене, когда сказаны из клетки, — он неприязненно морщится, а я сглатываю комок в горле.

Возраст… возраст — такая странная штука. Даже в самый отчаянный момент можешь наблюдать за собой словно со стороны. Лет двадцать назад я давно бы потерял голову, а сейчас… только посмеиваюсь.

— Валяйте, мистер Малфой. Только побыстрее, потому что… мне очень хочется есть, это раз. А два — холодное не так вкусно.

Всё удовольствие мне испоганил, правда.

— На, — тихонечко посвистывая, как какой-нибудь дворняжке, я просовываю ладонь с зажатым в ней кусочком хлеба сквозь прутья.

— Только без дразнилок, — нервно, с застывшей изломанной улыбкой то ли приказывает, то ли просит он, косится на свои руки и всё-таки, хотя не думаю, что его семейство хоть сколько-нибудь озабочено чистотой и гигиеной, не решается трогать ими съедобное.

И так забавно наблюдать, как, сжав зубы, он медленно-медленно тянется к моей руке — и я тут же отдёргиваю её, стоит ему только приоткрыть рот.

Инстинктивно отпрянув назад, Поттер выдаёт такое отменное ругательство, что я не выдерживаю и едва ли не складываюсь пополам от смеха.

— Ладно, я не буду больше, — с трудом заставив себя сохранять серьёзность в голосе, обещаю я. — Ты сам напомнил про дразнилки. Попробуем ещё раз?

Обиженно посопев носом, Поттер повторяет попытку.

И глотает, кажется, даже не жуя.

А я смотрю на него и едва сдерживаюсь, чтобы не заорать в голос. Потому что когда он взял губами этот несчастный кусочек, едва не коснувшись моих пальцев…

Это всего лишь очередное развлечение, решаю я.

Правда?..

Просто так не философствуют про Порядок, заставляя мысли вальсировать, складываясь в узор из умильно-философских истиночек.

Сложно. Я имею в виду, когда пытаешься оправдать эти страшенные трещины логикой рисунка.

Поттер смирился со своей новой ролью, понял, что никто не заставляет его облизывать мне руки… и теперь делает вид, что всё происходящее в порядке вещей, что чувствует себя совершенно комфортно по ту сторону решётки. А уж уплетать за обе щёки, пусть и таким экстравагантным способом, — и вовсе что-то само собой разумеющееся.

Хочется… хочется запустить пальцы ему в горло, потереть их о его язык, мягкий, горячий, живой. От одной этой мысли вверх по руке поднимается волна мурашек.

И остаётся только смотреть, как он ест у меня с рук, прокручивать в голове самые невероятные и нелепые варианты…

Похоть? Мелочи. Мерлин с ним, с этим вязким возбуждением, затягивающим в себя, как в топкое болото. Будь дело только в нём — я бы и не подумал сдерживаться.

Внезапно вспыхнувшее светлое чувство? Ещё абсурдней.

Ополоумевшее от памяти подсознание, которому наконец-то представилась возможность отыграть все коварные планы мести?.. Пожалуй, да. Но это — ничтожная малость по сравнению…

По сравнению с этими беспомощными ошмётками, оставшимися от меня.

— Эй! — настойчивое и требовательное. — Зову же…

Словно в полусне, сквозь плотную пелену, я вспоминаю об Альбусе.

— Там ещё осталось, — медленно проговаривает он, кивая острой мордашкой на тарелку.

И действительно.

Едва удержавшись, чтобы не вытереть несколько попавших на пальцы капель соуса о его губы, я со вздохом отодвигаю поднос в сторону.

— Хватит с тебя, — пытаюсь улыбнуться. — Захочешь ещё что-нибудь — позови Норин.

— Надоело, да? — кисло фыркает Поттер.

— Ага, — легко признаюсь я. — И ещё советую тебе попросить у неё пару одеял, светильник и пузырёк растопырника, если не хочешь умереть от заражения крови.

— Может и хочу, — Поттер с вызовом смотрит мне прямо в глаза.

— Выбор твой. Только, если не сложно, потерпи ещё неделю. Мне не хочется прибавить к своему пожизненному в Азкабане ещё с десяток лет.

Он резко вздыхает, словно хочет сказать что-то, а затем, дёрнув плечами, отворачивается.

Завернув за угол, я тут же прислоняюсь спиной к стене. Холод камней мгновенно впивается в спину тысячами ледяных иголочек, проникает сквозь одежду, сквозь кожу…

Нужно уйти отсюда, но если я сейчас же не сниму напряжение, то, Мерлин бы побрал эти тесные брюки, точно кончу, не успев и подняться по лестнице.

Плюхнувшись на диван в гостиной, я крепко зажмуриваюсь, делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться и…

Где-то рядом звякает поставленная на блюдечко чашка.

— Ничего себе, — Забини чуть не мурлыкает от радости.

Только его для полного счастья мне и не хватало.

Что ж. Теперь я, выходит, полностью счастлив.

— Я решил не беспокоить вас с Альбусом. Судя по всему, зря. — Скользнув взглядом вниз, он выразительно кивает на мои брюки: — Впечатляет. Тебе помочь?

— Сам справлюсь, — незлобно огрызаюсь я.

— Ты меня поражаешь, Малфой.

— Только давай без «трахни ты его уже наконец», хорошо?

— И напрасно, — назидательно качает головой он. — На самом деле я просто хотел предложить тебе пойти развеяться, потому что столько сидеть дома просто неприлично. Конечно, не могу сказать, что у тебя нет повода, но…

— Хорошо, хорошо, — покорно соглашаюсь я. — Только приму душ и переоденусь.

— Так это теперь называется? — расплывается в хищно-лукавой ухмылке Блейз. — «Принять душ»?

Очень хочется, но я не могу отомстить и сказать Забини, что на настоящий момент источник наших бед — его любвеобильность и что это он когда-то, наверняка после очередного оргазма, проболтался своей Поттер.

Потом когда-нибудь… не сейчас.

И не смотри на меня так, Блейз. Вчера ничего не произошло. А если и произошло — так это мои проблемы, да ещё и философского характера, с ними сладить куда легче, чем с проснувшимся зудом в заднице.

— Слушай, Малфой, — скребётся под дверью Забини. — Что он сделал?.. Расскажи, а? Нет, мне чисто по-дружески интересно, я такого стояка у тебя сто лет не видел.

А я и сам не знаю. Ласкаю себя, до боли сжимая руку, другой вцепившись в раковину.

Сил сдержать низкий, грудной стон уже не хватает, и, похоже, его не заглушает даже шум воды, хлещущей из открытых кранов, потому что за дверью довольно хмыкают.

Никогда не умел выбрасывать ненужный хлам из головы и отвлекаться от надоедливых мыслей на что-то другое, но вот о Поттере почти всю ночь и не вспоминал, видимо, действительно настолько засиделся в четырёх стенах, что почти соскучился по лицам, при виде которых раньше с трудом сдерживал тошноту. Только мелькнуло, словно сквозь плотную туманную дымку, что осталось всего пять дней. Жалких пять дней — и договор прекратит действовать. Всего? Мало? Так я теперь, оказывается, считаю — мало?

Нет, ума не приложу, как Блейз может так спокойно флиртовать с очередной симпатичной дурочкой, попутно поглаживая пальцами поясницу её подруги, той, что посимпатичней и, как ни странно, поумнее. Ну как так бывает?.. Ладно бы его действительно в этой жизни больше ничего не заботило кроме как пристроить член в очередную дырку. Или будь он идиот, вроде Уизли, который, с детства мечтая о недоступных ему удовольствиях, никогда не поймёт, что бывает что-то… выше, дальше и глубже. И мучительней, и распутней, и грязней. Но Забини далеко не из тех, кто набрасывается на сахарную косточку как оголодавшая дворняга. Он должен бы ненавидеть и презирать всё это, как и я, потому что с пелёнок смотрел, как мать таскает в дом любовника за любовником и от нечего делать выходит замуж — второй, третий, седьмой раз… Трахает несчастных супругов, а затем травит, как тараканов.

Блейз улыбается слишком спокойно, будто так и надо… в порядке вещей.

А я не знаю, кажется, и вовсе боюсь ещё раз попытаться понять, и думаю о «Грёзах». Если бы не убил на них столько времени — выкупить, сбалансировать состав, улучшить, наладить систему связи, то, наверное, был бы одним из самых верных клиентов. Приверженцем философии эскапизма.

Но я, увы, слишком хорошо знаю эту кухню… полторы унции Заунывников, три грамма пыльцы с крылышек докси, вытяжка из незрелых стручков Тентакулы…

Понимание, из чего сделаны мечты, вот и всё. Понимание страшное, с душком, будто лезешь в погреб, простоявший закрытым пару десятилетий, — запах гнили, спертый воздух, смутные образы на картинах из рыжих, зелёных, синевато-опалесцирующих колоний плесени. Так выглядит правда. Можно, наверное, закрыть глаза или отойти в сторону, только вот забыть — как?

И нет смелости отважиться подумать, чего хочешь на самом деле, — всё равно иллюзия, сколько ни убеждай себя, что в сейфе Гринготтса сотни галеонов, когда-нибудь придётся, посмотрев на отражение в зеркале, признать, как был с пустыми руками, так и остался. И нет ничего, кроме боли, ненависти к себе, ранних залысин, одиночества и литров скопившегося внутри гноя, в концентрации, которой позавидовал бы любой уважающий себя бюбонтюбер.

А ещё очень легко, глядя на этих волшебников, чувствуя их взгляды — то любопытные и заинтересованные, то тихие и осторожные, представить, что это всё — спектакль.

Красиво, пахнет дорогими духами, цветёт роскошью, но стоит сделать неосторожное движение — и макет падает, открывая изнанку: дерево, клей, пара нехитрых заклинаний и картон… стоит нечаянно заступить за занавес — пыль, темнота, скрип натянутых верёвок, по которым движутся декорации, и криво вбитые в грубые доски пола гвозди, опасно торчащие косыми шляпками… словно призывают зацепиться за них мантией и упасть.

И, наверное, каждый может найти себе занятие по душе — дёргать за ниточки, придумывать сценарий, или стоять на сцене… или и вовсе наблюдать за происходящим из зала…

А я… хочу уйти отсюда, потому что невыносимо скучно.

Потому что при всей внешней наполненности, пустота внутри так и обдаёт ледяным холодом, затхлой сыростью и пахнет… пахнет обивкой гроба — пахнет ярким пурпуром, эфирным маслом, пыльным выходным платьем и пряно-приторной сладостью разложения.

Есть — невкусно, пить — тошнит, потратить часок на плотские удовольствия, зная, что не испытаю и сотой доли того, что я…

Да, с Альбусом.

Невзирая на то, что:

Его общий вид и внешность вызывают содрогание у моего чувства прекрасного.

Это сын Поттера.

И я всё-таки, хоть и не претендую на нимб над головой, не педофил. И не думаю, что… хочу его, в общепринятом смысле этого слова. А если учесть, что высокоморальными и жертвенными чувствами и благородными порывами вроде любви, сострадания и прочих душевных соплей я особо не увлекаюсь и прекрасно обхожусь без них… то получится, что происходящее как-то уж очень скверно.

Ничего, осталось пять дней. Пять. Обиженно скосившись на чью-то филейную часть, размеренно совершающую возвратно-поступательные движения у пилона, я думаю, что самое бы время смыться отсюда в уютную тишину поместья. А ещё — что Поттер-старший и тот успеет ещё пару раз лопухнуться в «Мороке», прежде чем я снова осмелюсь туда сунуться с очередной безумной идеей сыграть по-крупному.

Надеюсь, этого урока мне до конца деньков хватит, потому что только круглый идиот, куда круглее Лонгботтома, мог бы поверить в то, что: во-первых, за эти пять дней не произойдёт чего-нибудь такого, что не прибавит мне пару-тройку седых прядей и не заставит в очередной раз раскаяться в содеянном, и, во-вторых, что на этом всё так тихо-мирно закончится, и, мило распрощавшись с Альбусом и помахав ему платочком, я тут же обо всём забуду и не огребу себе на горб ещё пару философских заморочек. Мерлина с два. «Поттер» в моём случае это всегда то, что и плохо выглядит, и дурно пахнет, и заканчивается отвратительно.

Нет, можно, конечно, разочек плюнуть Блейзу в душу и воспользоваться услугами другого не менее известного ночного заведения, куда и так периодически захаживают даже самые верные клиенты Забини. Потому что владельцам самого знаменитого лондонского борделя (у Забини самый элитный, он это сам придумал, чтобы не так обидно было) всё равно. Их ищейки крадутся за каждым мало-мальски известным волшебником, суют нос в оставленные на столике в кафе чашки, заглядывают в туалетные кабинки, тащатся по пятам, следя — не упала ли вдруг волосинка…

Потому что потом за неё можно отхватить кругленькую сумму, пока богатый клиент будет трахать в номере копию её владельца или владелицы, а на деле — обычную шлюху с язвой желудка и растяжками по всему телу — бывает, если долго злоупотреблять не слишком качественным Оборотным. Такой бизнес, конечно, нелегален, незаконен, но и особо не наказуем. И как ему быть наказуемым, если министерские первыми ринутся занимать очередь, чтобы надругаться над Дорогушей Джейн, когда та случайно забудет снять волосы с расчёски в гримёрной.

Для Забини это неслыханное кощунство, подрывающее всю идею, весь смысл секса. Поэтому он и питает большую склонность к многострадальной Сладенькой Сью, её доброты обычно на всех хватает. А так Блейз любит чистеньких, самобытных, настоящих, вхарактерных, образных и колоритных — уникальных в каком-то роде, и… чаще всего неизвестных. Для него вся прелесть именно в этом.

— Мистер Малфой…

Выныриваю на поверхность. О, оказывается, вокруг меня что-то происходит, уже давно за полдень, а волшебников даже прибавилось… ходят, живут, дышат… Интересно, какой сегодня день недели?

— Мистер Малфой, — дворецкий вынужден привлечь моё внимание ещё раз. — Вам сова с письмом, сэр.

— И где оно? — я вопросительно оглядываю его, но не вижу ничего и близко похожего на конверт.

— Дело в том, что, судя по всему, это послание личного характера и должно быть передано вам лично в руки.

— Хорошо, — пожимаю плечами.

— Следуйте за мной.

Домовой эльф куда удобней любого дворецкого, но Тео (которому после смерти отца досталось родовое поместье и два домовика в придачу) первым делом избавился от обоих. По слухам, однажды кто-то из них с перепугу принял ругань главы семейства за приказ и чуть не удушил пятилетнего беднягу Нотта, с тех пор тот всегда при случае говорит, что прислуга должна быть хоть и с маленькими, но людскими мозгами.

Так что… я следую за дворецким. А что мне ещё остаётся?.. Только по пути стащить со стола тартинку.

И… да. Я узнаю эту ушастую дрянь, кособокую и несимметричную, с толстыми чёрными полосами на серых перьях. Сидит на кухонном шкафу под самым потолком, прищурившись, но внимательно наблюдая за происходящим.

Семейная сова Поттеров.

Взъерошенный, перепачканный в саже и злой комок пуха. Да уж, в такую погоду хороший хозяин сову из дома с письмом не отправит. Завидев меня, она, широко расправив крылья, словно с тяжёлым вздохом, слетает вниз, деловито и презрительно протягивая лапу.

Не мешкая, я отвязываю конверт и, оторвав край, вытаскиваю сложенный вдвое листок. Разворачиваю сразу же, чего откладывать?.. Всё равно ничего хорошего.

Письмо короткое, всего пять строчек и небольшой хвост из завитушечного «Джинни Поттер». И я по сути даже не читаю толком, взгляд цепко выхватывает несколько ключевых слов, и… я зажмуриваюсь, подушечками пальцев рьяно массируя переносицу. Ну не бывает же так?.. Нельзя же из пачки «Берти Боттс» раз пять кряду вытащить конфетку со вкусом соплей? Или… или только так и бывает… раз уж попал на сопли — то клубники и не жди, да?..

Придётся и Забини подпортить удовольствие.

Он-то наверняка уже утащил обоих ведьмочек в отдельную комнату.

Я прав, почти. К ним прибавилась ещё одна, рыженькая, густоволосая и широкобёдрая. Фетиш у Блейза на рыжих и габаритных. Именно её-то я аккуратно и отодвигаю в сторону, подсаживаясь к этой компании из шести сисек и одного похотливого гедониста.

— У меня для тебя новость, Забини.

Тот кривит мордаху.

— Малфой, ну неужели ты не видишь… я занят.

И это так странно… я уже знаю. А Блейз — ещё нет.

— Мне только что пришло письмо от Поттер, — невозмутимо продолжаю я.

Забини замирает на секунду, так и не закончив движения.

— С сообщением, что твоя ненаглядная наркошечка Мари-Виктуар отдала Мерлину душу. Читай.

Смешная фраза, нескладная, как строчка из пошлой песни, из тех, что сутками крутят на маградио.

Не найдя ничего лучше, я укладываю листок перед Блейзом, прямо на спину той, что показалась мне посимпатичней, как раз на выгиб поясницы. Вообще неплохая бы подставка под книжки вышла. Трахаешь и заодно интересное что-нибудь листаешь.

Блейз, не оценив моей изобретательности, берёт письмо и откидывается на подушки.

Зря. Не слишком-то приятное его ждёт чтиво.

И правда. Не то чтобы я специально смотрел, но эрекция у Забини пропадает мгновенно, а первое, что он говорит… в контексте ситуации звучит страшно.

— Ты мне такой оргазм загадил.

— Ну извини, — безразлично пожимаю плечами и отворачиваюсь к плотно зашторенному окну. За ним — другой мир, холодный и снежный. И, Блейз был прав, ему, этому миру, абсолютно всё равно, что кто-то умер. — В общем, пойду домой, договорюсь с Поттер…

Забини, помедлив, кивает, видимо, не может решить — пойти со мной или отдаться на власть ведьмочек. Первое грозит собственными нервами и гневом Джинни, второе — продолжением банкета, подпорченного, конечно, но всё ещё приятного…

— Я ей тоже пошлю сову, — говорит он наконец. — Позже.

Ведьмочки победили.

Как будто я горю желанием увидеть Джинни Поттер.

Но дело есть дело… и я больше не хочу иметь к этому отношение. Никакого. Я больше не хочу ничего контролировать.

Правда, сначала я решаю разобраться с основной своей головной болью.

И гул шагов, растекающийся по коридору подземелий, так открыто подтверждает, что что-то наконец изменилось.

Добравшись до поттеровского прибежища, я бормочу заклинание. Лязгают открывшиеся задвижки и решётка с надсадным скрипом отодвигается в сторону.

— Выходи.

— Что?..

— Выметайся, говорю, отсюда.

— А что случилось-то? — прихмурясь, Поттер, прекратив (в попытках разобрать последовательность) затирать пальчиком сигил Астарота, всё-таки откладывает книжку в сторону.

Я невольно думаю, что только распоследняя сволочь могла догадаться притащить в сырость подземелий дорогущее издание «Гептамерона», «демонов Гоетии» и ещё парочку ценнейших гримуаров, чтобы они тут, без специальных чар, сгнили в три дня.

— Хорошая вещь. Вольдеморт любил почитать перед сном, — киваю.

Поттер как-то сразу опускает плечики. Видимо, нахлынули нехорошие ассоциации, связанные с этим именем.

— В общем, — я невольно вздыхаю. Как же тяжело сообщать бюрократические банальности. — Мне только что пришло письмо от твоей матери. Она пишет, что Мари-Виктуар…

Умерла?.. Ушла из жизни?.. Нет, пошло и нечестно.

— Что Мари-Виктуар покончила с собой.

Альбус едва заметно морщится.

Так смешно наблюдать, как реагируют на известие о чьей-нибудь смерти, когда проходит волна секундного ступора и в голове вспыхивает осознание, что нужно «как-то выразить скорбь». Которой и в помине нет. Даже если ты только что потерял самого дорогого, нет её — ни скорби, ни горечи, ни боли — и миллиграмма нет. И ни мыслишки, даже самой захудалой.

— Она же на «Грёзах» сидела, да?..

— Ты-то откуда знаешь?

— Подслушал, — честно признаётся он. — Да и… многие об этом болтают…

— Похороны завтра утром, твоё присутствие необходимо остальным как воздух, так что поднимайся наверх, приведи себя в порядок и постарайся обрести цветущий вид. Не хочу, чтобы обо мне говорили как о домашнем тиране.

— Да уж… то ещё дефиле мне предстоит, — кисло фыркает Поттер. — А потом? Обратно сюда?

И такая горечь сквозит в этом вопросе, что я невольно улыбаюсь, и похоже, что крайне ласково:

— Да нет, конечно.

И разворачиваюсь поскорее, чтобы Альбус не зазнавался особо.

Тот, словно проглотив язык от удивления, так и остаётся стоять на выходе из клетки, давая мне возможность спешно ретироваться.

Теперь… теперь осталось только обговорить детали с его маман. И, надеюсь, она не набросится на меня с кулаками, как только увидит.

Именно поэтому я настороженно оглядываюсь, позволив себе выйти из камина только на шаг. Нора. Кухня.

Высоко забрав волосы в всклокоченное гнездо и драматично облокотившись на стол, Джинни Поттер морщится, машинально оправляя домашнюю мантию — всё-таки смущаясь моего взгляда, любопытного и оценивающего, и говорит, тихо-тихо:

— Хочешь чего-нибудь? Чаю?

— Разве только поскорее закончить с этим.

— И то верно. Церемония начинается в полдень. Причём Альбуса нужно будет отправить ещё чуть раньше, он побудет здесь. А тебе… сейчас, подожди секунду, — наклонившись, она методично открывает ряды ящиков в столешнице. — Вот, — протягивает мне пустой тюбик из-под зубной пасты. — Гермиона активирует этот портал завтра ровно без десяти двенадцать. Он переместит тебя прямо на кладбище.

— А откуда мне знать, что на кладбище, а не в личную камеру в Азкабане, а, Поттер?..

Она вздыхает и садится на стул напротив. Я стою у камина, так и не сделав ни шагу.

— Да кому это нужно… сейчас, — вместо того, чтобы спорить, она смотрит на меня устало. Но мне всё-таки кажется, что тут не обошлось без умелой актёрской игры.

— Я тут с собой прихватил кое-что, — с гаденькой улыбкой я выкладываю из кармана мантии «Десять способов справиться с подростковыми прыщами у мандрагор» прямо на пёструю клеёнчатую скатерть с аляповатыми фруктами — сливы, виноград, краснобокие яблоки, вишенки… и прочие прелести деревенской жизни, признаться, аж подташнивает от такой сельскохозяйственной и агрокультурной идиллии — насадка на чайник в виде курочки в цветочек, шторки в клеточку, всякие уютно-самодельные мелочи из подручных материалов, на стенах колдографии и детские рисунки — воплощение семейного рая. Папа развлекается в «Мороке», мама — в койке у Забини, старший сын — очаровательный гомофоб, младший сидит у меня дома… ну и разлагающийся труп Мари-Виктуар, конечно, прямо-таки шикарно вписывается в эту весёлую компанию.

Поттер выдаёт себя только скоростью — уж слишком быстро она переводит взгляд с брошюры обратно на меня и слишком неподвижно ждёт следующей реплики, только уголок губы чуть заметно дёргается, едва уловимо складываясь в горькую усмешку.

— Поттер, если мой отец поймал тебя, подбросив когда-то давно в твой котёл нужную книжицу, то это не значит, что нужно пользоваться его же методами, особенно в случае меня. Так что возьми её обратно, у вас, думаю, несмотря на улучшение материального положения, книг в доме особо не прибавилось. К тому же… вещь хорошая. Альбусу очень понравилась.

— Если ты что-нибудь с ним сделал, — мгновенно вскинувшись, она бледнеет от гнева.

Я вздыхаю.

— Вот опять. Да что я с ним сделаю-то, Поттер?.. Отравлю?.. Прокляну? Скормлю вампирам? Жестоко надругаюсь?.. Оно мне надо? Вот скажи мне честно, надо? Я занимаюсь своими делами и никогда не преследовал Вольдемортовых целей стереть неугодных с лица земли, хотя раздражаете вы порой жутко. Я запретил продавать «Грёзы» Мари-Виктуар, и ты об этом прекрасно знаешь. То, что твой драгоценный любовничек подарил ей целую коробку, видимо, в благодарность за великолепную ночь…

Ох, сколько же сил ей требуется, чтобы не влепить мне пощёчину.

— Малфой, прекрати. Я хочу обсудить только одно. Альбус, конечно, очень хорошо проводит каникулы по ознакомительной обучающей программе Гермионы…

— Которая… как там?.. «Десять дней толерантности, или Я, волшебник, среди маглов»? — устремив философский взгляд в окно, мычу я.

— Но если он не появится на похоронах своей двоюродной сестры, — сделав вид, что не слышала моей реплики, продолжает Джинни, — то правда обязательно всплывёт на поверхность. Ни моей семье не нужен такой позор, ни тебе нет резона в это впутываться, потому что…

Тут должно бы быть много-много разных причин, по которым мне «нет резона», но слушать мне лень.

— Да без проблем.

Поттер так и замирает, набрав полную грудь воздуха для продолжения тирады.

— И не надо на меня смотреть. Да, я только что испортил отличнейший монолог несчастной матери, но это исключительно из соображений экономии времени. Как я понял, начало праздничка у нас в двенадцать?..

Она кивает.

— Неплохо было бы, если бы твой сынок в целях маскировки сначала «вернулся» в Нору, и уж тем более ему не следует появляться вместе с мерзким Драко Малфоем, сиречь мной. Поэтому в десять утра я отправляю Альбуса сюда, а мы с тюбиком зубной пасты прибудем позже. Но после церемонии, непосредственного бросания земли на крышку гроба и возлагания цветов на свежую могилку, мы тут же уйдём, разве что тюбик могу оставить, и мне плевать, как ты будешь выкручиваться дальше. Устраивает?

— Не особо, только выбора у меня нет, — кривится Джинни. — Но какая же ты скотина, ты бы знал, — добавляет она едва слышно.

Да я и не рассчитывал не тёплый приём.

— Тогда до завтра, Поттер.

Выворачивает меня от этих каминов — огонь, сажа, вертишься как ошалевший вредноскоп, да ещё и нужно не прозевать свою решётку, что сделать после гулянки… Как хорошо, что я практически не ел. Ладно Нору не жалко, а вот заблевать ковёр у себя дома очень не хотелось бы.

Чтобы хоть как-то взбодриться и прийти в себя, я ползу в самую большую ванную, с настоящим мини-бассейном. Наполняю его горячей водой до самых краёв, любуясь тем, как от клубов пара запотевают зеркала на стенах. В воздухе разноцветно летают отдельные пузырьки ароматной пены.

Оставив одежду валяться на краю бортика одинокой кучей, я медленно захожу внутрь, затем, нырнув пару раз, подплываю к краю и достаю волшебную палочку. Одно простое заклинание — и я чувствую, как вода, мягко выталкивая, удерживает меня, покачивает уставшее тело без каких-либо усилий с моей стороны. Тут главное не переборщить и не сделать собственный вес слишком маленьким, чтобы не бултыхаться у самой поверхности, как щепка или что похуже, что тоже не тонет, а просто, погрузившись в приятное тепло, отдаться на волю течению, закрыть глаза и расслааа…

* * *

Ничего не хочу делать. Некстати вспоминается делегация из Сирии, всего через пару дней. Развлекать арабских магов, признаться, то ещё счастье, учитывая, что я добрую половину заклинаний, которыми они пользуются, впервые слышу.

А ещё нужно разобраться с мантией на похороны… и Альбусу что-нибудь подобрать, то, что есть у него в гардеробе, носить нельзя… и как назло всё это после бессонной ночи, а от Бодрящего зелья я только и буду прыгать по дому с невменяемым совиным взглядом. Ладно, отложим это всё на утро… Норин подготовит пять-шесть вариантов, а выберу я уж лучше на свежую голову.

Ещё не слишком поздно, но за окном уже непроглядная темень, Поттер опять куда-то делся, а я, после полутора часов бесцельного дрейфа в ванной, только и мечтаю дойти до кровати, плюхнуться на неё, залпом приговорить тройную порцию Умиротворяющего бальзама… и умиротвориться уже в конце-то концов, и всю ночь проспать без сновидений, и… и дверь в спальню открыта, и…

Мерлин.

Я, кажется, говорил о философии соплей в «Берти Боттс»?

— Поттер? Что ты забыл на моей кровати?..

Это даже не злость, не претензия, даже и не удивление толком, сил на него нет… просто усталый выдох.

— Я вас жду.

— Мне, конечно, очень лестно, но… не мог бы ты вон отсюда?..

Тот всем видом показывает, что плевать ему на мой снобизм.

— Мог, но мне бы очень хотелось остаться.

— Считай, что я проникся, — тяжело опускаюсь на уже сбитое Поттером на сторону покрывало.

— К тому же, мне по-прежнему есть, что сказать.

Бешеная, свирепая приязнь, с которой я смотрю не него после этой реплики, заставляет Альбуса чуть отпрянуть назад.

— Поттер, я знаю, что на твою разумность можно и не надеяться, но прояви ко мне хоть каплю сострадания, а?.. Я правда не горю желанием выслушивать сейчас философские откровения, а твои — и подавно.

Наверное, ещё секунда-другая, и он бы ушёл. Сполз бы с кровати, фыркнул на прощанье… Но за сегодня я слишком вымотался, чтобы ждать, поэтому (вот идиот) решаю снять его хотя бы с одеяла.

И касаюсь-то только на мгновение, только чтобы отодвинуть в сторону, отстранить от себя… но стоит положить ладони Альбусу на бока, почувствовать под пальцами сквозь хлопок пижамы, сквозь кожу — выступающие рёбра, поднимающиеся при каждом вдохе, — и я понимаю, что уже не смогу разжать руки.

И вместо заявленного «вон отсюда», я наклоняюсь к нему, ещё теснее прижимая к себе.

Феерия. Театральная пауза перед финалом.

— Слезь только с одеяла, — вот так звучит настоящая капитуляция, как долгожданный гром аплодисментов, как… детский мат.

Но, знаешь, Поттер, думаю я, глядя, как он послушно отодвигается, когда я выпускаю его и ложусь… Вот что ты ни вытворяй. Даже с поправкой на акселерацию, раннее взросление и прочие милые вещи — у нас с тобой жизнь разницы.

Так что на этой шахматной доске фигурки сложились скорее в пат, потому что когда Альбус аккуратно пристраивается рядом, я то ли вижу, то ли чувствую, то ли просто догадываюсь… что руки у него ещё как дрожат, пока он пытается закутаться.

— Мне просто дико страшно, — сообщает он в подушку, как раз ту, на которой сплю я.

И дело тут вовсе не в смерти Мари-Виктуар.

— Я не о Мари-Виктуар думаю, — страшно угадывает он. — Как появлюсь там. Как буду смотреть в глаза тем, кто ничего не знает… а уж как смотреть тем, кто знает…

А поскольку в пате каждый следующий ход приведёт к поражению, я могу делать всё, что вздумается, говорить, что захочется, даже это:

— Всё будет хорошо, — кончиками пальцев глажу его по щеке. — Всё будет хорошо, вот увидишь. Спи.

Альбус послушно закрывает глаза. От него так вкусно пахнет свежестью, шампунем с непросохших волос и тёплым биением жизни — вкусно — прижав к себе покрепче, я целую его в плечо. Поттер жмурится, вздыхает рвано, прерывисто, сам тянется ко мне, пытаясь устроить голову под подбородок, ткнуться в шею, и только тогда выдыхает — ласково.

И, тут уж я уверен, — плохо скрытая нега в каждом его движении — это явно не уловка, призванная отпугнуть маньяка.

Завтра похороны Мари-Виктуар. Поттер сопит на моей подушке. Мерлин, что ещё?.. Что же дальше-то?.. Неужели снова-опять со вкусом соплей?..

— Я просто, — встрепенувшись вдруг, бормочет Альбус, — просто…

И, прежде чем окончательно заснуть, ровно и тяжело вздыхает мне в ключицу.

Выждав минуту-другую, я подтягиваю Альбуса чуть повыше, чтобы можно было, не слишком опуская голову, смотреть на него… чтобы видеть не только макушку, но и лицо… спокойное, до умопомрачения поттеровское, до приступа паники незнакомое, не его…

И так всю ночь. Мне кажется, что я смотрю на Альбуса, всё любуюсь, долго-долго, а потом внезапно просыпаюсь, широко распахнув глаза в темноту… а потом кажется, что мне снится сон, в котором я смотрю на него… и вдруг оказывается, что это на самом деле.

Знаете, как должны просыпаться настоящие мачо-педофилы?.. За полдень, обнажёнными, блаженно разметавшись по кровати и властно подмяв под себя очередное тельце (или даже несколько), едва прикрытые прощальным уголком сбежавшего на пол одеяла, никак иначе.

Я лежу на боку. Тесно прижавшись к моей спине, Поттер крепко, по-хозяйски так, обнимает меня одной рукой ровно поперёк, словно какого-нибудь потрёпанного плюшевого медведя. Запустив лапу свою загребущую мне под рубашку.

Сквозь шторы в комнату лениво сочится серая хмарь предутренних сумерек.

Я чувствую себя совершенно разбитым, не отдохнувшим, уставшим до такой степени, что лень шевельнуть и пальцем, а уж о том, чтобы повернуть голову или приподняться, а то и встать…

Впрочем, недаром же придумали мудрое правило: «Проснулся сам — разбуди кого-нибудь другого».

— Поттер, — вытянув руку назад и ухватив его за окорочок, пытаюсь растормошить. Легче было бы, конечно, повернуться, но пусть уж тоже насладится своей позой, апогеем детской беспомощности. Не так обидно будет несостоявшемуся мачо-мне.

— М?.. — встрепенувшись, Альбус наконец поднимает голову. — Что?

— Поттер, я настаиваю, чтобы ты от меня отлип.

— Что?.. Ох… Кхм…

Он отодвигается в сторону, убирая руку, которая со всей непосредственностью проскальзывает раскрытой пятернёй по моему животу, от одного бока до другого.

Не будь Поттер таким маленьким — я бы расценил это как открытую провокацию.

Вторая его рука, как оказалось, лежала на моих волосах, хорошо хоть — просто лежала, без всяких блевотно-романтических подробностей вроде «и пальцы её, неряшливо переплетясь со светлыми прядями, безотчётно поглаживали…». Правда, несмотря на то, что сама идея мне претит, я всё-таки спокоен. Мне нравилось чувствовать сквозь несколько слоев ткани это маленькое, ненавязчивое тепло, и в этот раз, видимо, я слишком устал от внутренних содроганий по поводу «это же Поттер». Их нет. Что, впрочем, никак не отражается на моём к Альбусу отношении.

— Извиняюсь, — бормочет он смешно — согласные шепчут тоненько, а гласные сипят, теряются в сонной хрипотце.

— И это ты ещё меня называешь извращенцем? — философски спрашиваю, но тот одаривает меня лишь тяжким вздохом и стоическим молчанием. Мне этого, разумеется, мало.

— Поттер, — поворачиваюсь к нему и теперь уже, не скованный неудобным положением, от души трясу за плечо. — Подъём, Поттер.

Тот инстинктивно пытается натянуть на себя одеяло. Глаза у Альбуса в полутьме — цвета остро заточенного карандашного грифеля, пронзительные, полные укоризны, но уж слишком беззащитные.

— Рано же ещё, — сонно бормочет он.

— Всё равно вставай. Ты мне надоел, мне с тобой жарко, ты меня лапаешь…

Он делает ещё попытку отодвинуться, на самый край, но я, что называется, «почуял вкус крови», и уже ни за что не смогу отказаться от такой шикарной возможности хоть немного, но поиздеваться. Тем, кто не любит это удивительное, кислое, пощипывающее в желудке ощущение власти и злорадства, не понять. Умиление порой доходит и не до таких крайностей — достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть, как изощрённо, тонко и безжалостно люди готовы издеваться над теми, кто подчинён им, но при этом дорог, с каким рвением они уродуют тех, кто не может себя защитить, — детей, жён, домашних животных, домовых эльфов… У Шейны Робардс, кстати, пёсик есть. Хорошенький такой, маленький, глаза — две огромных карих бусины, блестящих и влажных, Шейна без него ни часа прожить не может. Болтаться столько же на крюках вниз головой, пока не потеряет сознание, к вящему удовольствию очередного дружка-садиста — всегда пожалуйста, а вот без собачки никак. Что совершенно не помешало ей кастрировать несчастную псину при первой же возможности, спилить когти, состричь половину шерсти, а на остатках выбривать брутальные идеограммы, и ещё чёлочку на лбу стянуть в такой тугой хвост, что животное всё время с открытым ртом бегает, и поскальзывается вечно — когтей-то нет.

— Поднимайся. В последний раз говорю, — в последний раз говорю я.

Тяжело вздохнув, Поттер сдаётся — садится в кровати и, откинув одеяло, потягивается, попеременно зевая и жмурясь в темноту, трёт глаза.

Оставшись один на кровати, я сразу чувствую себя легче. Уверенней что ли? Или просто свободней?..

— Поттер, раз уж ты подскочил в такую рань… Принеси мне кофе.

— Я подскочил?..

В темноте не слишком видно, но, по-моему, у него даже пижама позеленела от возмущения.

— Давай-давай. Без сахара.

— А Норин?..

— Нет уж, иди, ручками приготовь мне кофе, а потом ножками принеси мне его сюда.

— И не подумаю.

Я на секунду озадачиваюсь. Или просто делаю вид.

— Иначе будет то же самое, но под Империусом. Тогда придётся ползти на четвереньках и попутно мяукать.

Поттер, всё ещё сонный на вид, напряжённо прикидывает обстановку и решает не спорить. Понимает, видимо, что от его смирения я получу куда меньше удовольствия, чем от его мяуканья. Даже дверью не хлопает.

С Норин я пока стребую мантии… Не могу же я заявиться к Уизли (пусть даже на похороны к Уизли) не при параде?..

В принципе за то время, пока Поттер возился на кухне, можно было собраться, выехать на охоту, подбить там утку, принести её домой, ощипать, выпотрошить, разделать, зафаршировать, запечь в духовке и подать к столу.

Я же успел привести себя в порядок и подобрать мантию, что тоже немаловажно.

— Ваш кофе, сэр, — жеманничает Альбус, ставя чашку на прикроватную тумбочку.

Всё-таки язык — удивительная штука, потому что звучит это совсем как «подавись, гадина». А моё «спасибо» сказано так, что Поттер сразу понимает, я прекрасно знаю, сколько соли он туда высыпал, разумеется, исключительно по доброте душевной. Вечером я попрошу Норин добавить ему в обед ровно столько же. Правила этикета ведь предписывают «возвращать» щедрость.

Альбус отходит на почтительное расстояние от кофе, с интересом наблюдает, как я поправляю последние штрихи своего образа.

— Кстати, там, — небрежный жест в сторону софы, — висят мантии, которые Норин приготовила для тебя.

— Это… это.

Конечно, такие мысли не сразу решишься озвучить.

— Нет, Поттер. — Не. Его. Мантии. Мой сын тебя выше. — Новые.

И еще до того, как Альбус картинно смутится и станет изображать скромность «ну что вы, мистер Малфой» или «право, не стоило», я, успев восхититься своей предупредительностью, добавляю:

— Не беспокойся, счёт Норин сразу отправила твоему отцу.

Я вижу только его отражение в зеркале — стоит ко мне почти спиной, лицо скрыто взлохмаченными со сна волосами, но по тому, как едва заметно дёргаются плечи, я понимаю, что Поттер саркастически хмыкает. Беззвучно, конечно, но сарказма от этого не меньше. У меня уже научился что ли?..

— И какую мне надеть?

— Ту, что больше понравится.

— Вообще-то они одинаковые, — скептически морщится он, оглядывая мантии. — Чёрные и длинные.

— Ты издеваешься? — в приступе праведного гнева подхожу к нему. — Вообще-то у трёх из них разный ворот, вот эти две приталены, у крайней левой пуговицы из индиголита, эта из габардина, тут на вставках шёлк-деворе, здесь рукава…

— Да я понял, понял. Но они по-прежнему выглядят одинаково, — с лёгкой полуулыбкой подытоживает Альбус, повернувшись ко мне. — Вот эта, пожалуй.

И я с досадой убеждаюсь, что из всех, кого я знаю, только Поттер мог бы выбирать одежду не померив. И даже особо не глядя.

Дурак.

* * *

— Мои соболезнования, миссис Уизли. Мистер Уизли, — киваю Биллу.

Флёр не идёт траур почти так же, как и мне, особенно усталой, почерневшей от горя Флёр. Для волшебницы, у которой недавно умерла дочь, держится неплохо — ни слёз тебе, ни истерики. Гордо поднятая голова, плотно сцепленные под норковой муфтой руки — само спокойствие и смирение скорби.

— Спасибо, мистер Малфой, — она находит в себе силы вежливо подать мне руку, обтянутую кружевной перчаткой. Сквозь прозрачную ткань я вижу на тыльной стороне ладони вишнёво-красные следы от ногтей — три идеальных полумесяца.

Муж едва заметно морщится, он, как и большинство здесь собравшихся, смотрит на меня гораздо менее приветливо, наверняка гадает, что меня сюда привело и не намерен ли я вытворить какую-нибудь мерзость.

Странное чувство — едва ощутимо колет внутри, дёргает… нет, не совесть.

Едва дослушав ответ, под косые взгляды шествую подальше от основного сборища, чтобы, пробормотав согревающее, угнездиться на одной из длинного ряда кладбищенских скамеек. Церемония вот-вот начнётся, но я планирую слушать её отсюда, не смущая остальных своим наглым видом, нахальной рожей и так далее.

Высмотрев в толпе, ко мне подходит Забини. Садится напротив с поистине кошачьей мягкостью, так и хочется стащить с ноги ботинок и, отплюнувшись свистящим «Брысь!», запустить его Блейзу прямо в череп.

— Всё-таки пришёл.

— То же самое я могу сказать и о тебе, — изящно парирует он.

И если меня чёрный просто превращает в полудохлую бледную моль, то Блейз похож на подгоревший шоколадный корж, огромный и нелепый. Ладно я по прихоти караулю Альбуса, но он что здесь забыл? Неужели пришёл поддержать Поттер в трудную минуту?

— Ты ни в чём не виноват, Драко. Она бы всё равно ушла, рано или поздно, так или иначе.

Забини, зараза, с двумя своими талантами — трахать и говорить прописные истины так, что и не заметишь…

— Знаю.

Я знаю, что ни в чём не виноват. Я не виню себя. Мне просто тошно. И страшно, потому что не может не быть страшно, когда понимаешь, что смерть ничего не стоит, ничего не способна изменить, никого не может научить — ни-че-му..

Хоть бы то, что я делаю, не оказалось вдруг правильным, вот что пугает. Именно об этом я думаю, а не о том, что виноват. Ну что бы она?.. Мыкалась бы дальше по театрикам, по кабаре, по борделям?.. Нашла бы себе нормального?.. Да не находят такие, с уже бешеным взглядом подёрнутых поволокой разочарования глаз… Им уже не нужно. Им только и хочется — выпить это отчаяние до дна и, утерев рукавом посеревшие губы, отшвырнуть горькую чашу свою куда подальше. Потому что иногда всеми силами держаться за мечту и мучиться куда слаще, чем стать счастливым, но отказавшись от идеальной картинки, что лелеял так долго.

И не оказалось бы вдруг правильным то, что я делаю.

— Ладно, пора, — так и не дождавшись, что я поддержу разговор, Забини встаёт. Чёрная волна волшебников, словно единый организм, многоликая чернильная амёба, пульсирует, собираясь вокруг постамента, на котором маскирующие чары прячут гроб Мари-Виктуар. Разглядеть среди них Альбуса представляется невозможным, но я чувствую, что он здесь, чувствую его жизнь — Блейзов браслет накрепко связывает Поттера со мной.

Проигнорировав мой удивлённый взгляд, Забини, вопреки ожиданием, направляется совсем в другую сторону, и, воровато оглядевшись, сворачивает на незаметную тропинку.

В следующую секунду я теряю его из виду — наверняка дезиллюминационные чары. Подавив смутное беспокойство и вспышку любопытства, я достаю из кармана мантии уменьшенную книжку, первую, что попалась под руку, какой-то очередной скучнейший бестселлер Марка Мракуса, — никто же не ждал, что я со слезами на глазах буду выслушивать, какой умницей была Мари-Виктуар и какая это потеря для волшебного мира, правда?..

Через двадцать страниц я вдруг понимаю, что сегодня не только я и Блейз не заинтересованы в том, чтобы почтить память усопшей, — осторожно выделившись из толпы, по параллельной с главной аллеей дорожке, пригнувшись и прячась за надгробиями, вглубь кладбища крадётся Поттер. В ту же сторону, что и Забини, подмечаю я. Не назначил ли он там Альбусу свидание?..

И тут до меня доходит. Конечно, свидание. Ради чего ещё сюда мог явиться Блейз?.. Утешить Поттер... И — Марк Мракус валится в снег, а я вскакиваю со скамьи, не обращая внимания, что кто-то из последнего ряда обернулся в мою сторону, — нужно опередить Альбуса. Уж не знаю, как он умудрился раскусить передвижения Джинни, но теперь я просто обязан найти эту дурную парочку раньше.

Приходится перепрыгнуть через пару оград, чтобы выйти на ту же дорожку, где прошёл Альбус. Я больше не вижу его, но по браслету могу определить, куда он направился. Проблема в том, что мне нужно найти Забини раньше. Сдвинувшись на три ряда влево, я иду вдоль могил, оглядываясь, пытаясь угадать, какое бы место выбрал для бурного секса, будь я Забини. Ещё левее, на расстоянии где-то в двадцать гранитных плит, высятся три огромных дерева, посаженных вокруг аспидно-серого склепа, похожего на положенный на ребро спичечный коробок со шпилеобразной крышей.

Хватая ртом морозный воздух, раздирающий лёгкие маленькими коготочками, я бегу. Уже понимая, что Альбус движется именно туда, целенаправленно и слишком быстро, чтобы я успел его догнать.

Мы подходим к гробнице почти одновременно, но с разных сторон, и я всё-таки вижу Забини и Поттер чуть раньше.

Это было бы идеальным воплощением немой сцены в пошленьком чтиве того самого Мракуса, если бы они, спрятавшиеся за чьим-то семейным склепом, заметили нас. Блейз бы наверняка, у него самосознания побольше, чем у обмякшей на его плече головы, ритмично покачивающей рыжей гривой, но он на счастье стоит вполоборота, плотно обвитый двумя ногами, а с его спины свисает расслабленная рука.

Ещё я вижу так же ритмично покачивающуюся грудь Поттер, всю в веснушках, и широкое полукружие бледного, едва розового соска.

Весь ужас в том, что Альбус видит это не менее чётко, настолько чётко, что не заметил, что я здесь.

Вытащив из кармана палочку, я целюсь Поттеру в ключицу:

— Силенцио.

Тот дёргается, но мне хватает времени, чтобы ухватить его за ворот траурной мантии, той самой, что с индиголитовыми пуговицами, и беззвучно оттащить в сторону. Не слишком-то церемонясь, я волочу его за собой, Альбус не вырывается, но каждый шаг даётся тяжело, будто у меня в поводу упрямистая лошадь.

Поттер молчит, потому что не может ничего сказать, я молчу, потому что мне нечего.

Мы возвращаемся к остальным и, каждый вперив взгляд в собственные ботинки, всё-таки слушаем, какой честной, доброй и светлой была Мари-Виктуар, слушаем, слушаем... Как сказку на ночь, про то, что добро всегда побеждает зло. Голос мне не знаком, судя по выговору его обладатель француз, долго проживший в Англии, и несмотря на то, что всех французов, умудрившихся прижиться здесь, я считаю изворотливыми пройдохами, сейчас я склонен ему верить.

— Тело будет сожжено, пепел развеян.

Этими словами завершается церемония. Интересно, кто додумался до кремации?.. Словно все эти скорбящие родственники вдруг решили, несмотря на свое горе, отказаться от заблудшей дочери, отказать ей — в такой простой милости... быть преданной земле. Слишком уж часто ведьм сжигали маглы, чтобы это считалось почётным концом для настоящей волшебницы.

Поттер легонько дёргает меня за рукав, пальцем показывая на губы.

— Будешь хорошо себя вести? — шепчу ему в ухо, скорее предупреждаю, не спрашиваю.

Он кивает.

Я снимаю заклинание, встревожено наблюдая, как Альбус, словно во сне, потихоньку подходит к своим. Больше я не вижу его и могу только надеяться, что у него хватит благоразумия не кинуться на Блейза или на мать с кулаками.

Волшебники, выстроившись в длинную цепь, по одному поднимаются к гробу, чтобы попрощаться. Я чувствую, что тоже обязан… просто обязан увидеть, какое у неё лицо…

А оно нежное, помолодевшее на десяток лет, на нём нет ни тени тревоги или страха, только едва заметные носогубные складки и пара росчерков морщин на лбу говорят о нелёгкой судьбе умершей… и свиты в тугие кольца изумительного оттенка волосы, не потерявшие со смертью владелицы ни цвета, ни блеска.

Спокойна кроткая и сострадательная, светлая Мари, удовлетворена пронзительная Виктуар, одержавшая свою главную виктуар — victoire à la Pyrrhus, Пиррову победу в схватке с реальностью — потерять всё, но до самого последнего момента смеяться противнице в её скорбное, щербатое лицо, обнимая своего ненаглядного Тедди, любящего мужа, и покачивая на руках самую красивую дочь на свете. Ничего не боясь.

Умереть с улыбкой на губах, зажав в руке маленький пакетик, и сейчас вложенный туда заботливой рукой Флёр, потому что только мать способна на такое последнее благословение… «Грёзы».

С чистого, голубого неба внезапно откуда-то срывается пара снежинок — одна ложится на ручку гроба, а другая — прямо на будто всё ещё тёплые губы Мари-Виктуар. Не тает.

— Своей работой пришёл полюбоваться? — едко цедит Рон Уизли, когда я, спустившись с постамента, прохожу мимо него.

— А неплохо вышло, — копирую его тон. — Бледновата, правда…

Не хватает только рук, сцепленных за спиной, и пары покачиваний на носках — так ценители красоты, поблёскивая лысиной на макушке и потряхивая уже отвисшим, киселистым животом (скрытая под мантией медузина-переросток), ходят по картинным галереям и восхищаются. Смысл жизни у них такой — восхищаться.

— Забери меня отсюда, — вдруг раздаётся сзади, полушепотом.

— Поттер, я не могу. Я клялся твоей матери, что…

— Забери меня отсюда, — как мантру твердит он, а затем, помявшись немного, просит: — Пожалуйста.

С полной уверенностью, что от этого моё сердце растает.

А оно скорее, облитое этой восхитительной кислотой жизни, вспенится и пойдёт пузырями, в минуту из полезного органа превратившись в кроваво-рыжую пену.

— Хорошо, — обещаю я.

Просто трансгрессировать прямо в поместье с такого расстояния нельзя даже мне, и я кое-как пытаюсь сконцентрироваться, представляя себе подъездную дорожку Мэнора. Получается плохо — мы приземляемся метров на пятьсот дальше. Впервые я промахиваюсь так сильно.

— Поттер, тебя не расщепило?..

— Вроде нет, — бесцветно отвечает он, всё не отпуская мою руку.

Мне… впервые за неизвестно сколько лет мне страшно. По-детски, иррационально. Я не могу этого объяснить… не могу понять, то ли меня приводит в ужас сама ситуация, хотя казалось бы — с какой стати?.. То ли мне страшно за Поттера…

Мне хочется, чтобы он говорил со мной, не молчал.

Но Альбус только, низко опустив голову и отставая на шаг, семенит за мной по подъездной дорожке, и снег оглушительными вскриками хрустит под ботинками — его. Под моими он скрежещет ржой.

— Хочешь чего-нибудь? — спрашиваю я, как только мы заходим в поместье.

Поттер мешком плюхается на ближайшую тахту у вешалки, куда я только что левитировал мантию, и расстёгивает несколько верхних пуговиц.

Третья, простонав рвущейся тканью, беззвучно валится на ковёр, пушистый ворс которого мгновенно проглатывает зеленоватую синь индиголита.

— Давай помогу, — я наклоняюсь к Поттеру. Тот презрительно кривится.

— Какая удивительная перемена. Сколько заботы. Жалеете, а, мистер Малфой?..

«Мистер Малфой» он произносит с таким гадливым отвращением, что у меня невольно пробегает холодок по спине.

Нужно взять себя в руки. В конце-то концов… это трагедия его семьи, и меня не касается никаким боком.

— Сложный вопрос, — спокойно отвечаю я. — Просто мне бы хотелось…

— Да плевать! — он вдруг вскакивает на ноги и под треск ползущей по швам материи единым рывком стягивает с себя мантию через голову, чудом не запутавшись. — Вы ведь знали! Всё знали… как они там…

Он снова садится и закрывает лицо руками.

Рядом с хлопком появляется Норин, уже с чашкой и бутыльком в лапах.

— Выпей, — я полупротягиваю Альбусу снадобье. Осторожно, потому что единственное, чего ему наверняка хочется, так это картинно выбить чашку из моих рук.

— Все только и делают, что врут, — продолжает он. — Вот и тут… сплошное враньё... «Выпей», а там опять травы какой-то намешано…

— Это всего лишь пустырник. Им даже маглы пользуются.

— Невкусный, — говорит он, сделав глоток, будто в этом целиком и полностью виноват я.

Затем залпом допивает всё. Я осторожно вынимаю пустую чашку из его пальцев, для этого приходится, накрыв своими ладонями, самому разгибать их, бережно снимая по одному.

— Блейз! — встрепенувшись, Альбус поднимает голову, будто заметил Забини. Я невольно дёргаюсь. — Как он мог…

Я понимаю. Он сейчас видит перед глазами доброго дядю Блейза, который подарил милягу-саламандру на праздник, который вёл себя как большой, пушистый кот — весь домашний и уютный, играл в снежки… и устроил сногсшибательный надгробный секс на похоронах. Да ещё и с кем.

— Я их ненавижу. Обоих.

— Ничего, — сажусь рядом и, подхватив Поттера под рёбра, перетягиваю его себе на руки, как совсем маленького. — Это пройдёт.

— Не пройдёт. Никогда-никогда не пройдёт. Я теперь всегда буду её презирать, даже… даже больше отца.

«Не говори так» застревает у меня в горле. А что ещё он должен говорить?..

— Поттер, это… даже не знаю, как тебе объяснить, — трансгрессировав вместе с ним в спальню, сажусь на кровать. — Тебе сейчас всё кажется простым и понятным, ты безукоризненно отличаешь «хорошо» и «плохо», знаешь, как настоящий волшебник должен поступать в тех или иных ситуациях, знаешь, какой должна быть любовь, какой — семья… И наверняка не понимаешь, почему все взрослые ведут себя как идиоты. Но когда-нибудь, лет через пятнадцать, ты и их поймёшь… Поймёшь, что жизнь — это не только чёрное и белое, и хорошо — не всегда хорошо, а иногда очень даже плохо, — тоном доброго сказочника рассуждаю я, осторожно покачивая Поттера на руках. Инстинктивно наклоняюсь вперёд и назад, как придурок, словно такая нелепица может убаюкать, словно может остановить кровь из этой раны. Такие — не затягиваются.

— Дерьмо это, а не жизнь, — вдруг говорит Альбус, когда я уже решил было, что он уснул. — И люди в нём дерьмо. Все. И волшебники, и маглы тоже.

— И даже я? — пытаюсь перевести разговор в шутку.

— И даже вы, — отвечает он слишком обиженным голосом, и я понимаю, что всё это — отчаянная, горькая бравада. — Злой, жестокий, отвратительный, скользкий, гадкий, лживый, безразличный, развратный, скользкий, циничный…

Перед глазами навязчиво проплывают варианты развития моей следующей беседы с Забини.

Засыпает Альбус на «язвительном». Видимо, от радости, что добрался-таки до конца алфавита.

Обмякшая лапка, разжавшись, отпускает мою мантию и сползает к пояснице.

Я вздыхаю и думаю о чём-то.

Кажется, о смысле жизни. И о том, что «скользкий» Поттер повторил дважды.

Он спит плохо. Одного пустырника с парой травок недостаточно, чтобы вытеснить из сознания пережитое за день и убаюкать напряжённые нервы, но я побоялся снова поить Поттера сильнодействующими зельями. Наверное, всё бы обошлось, но рисковать ещё раз я совсем не хочу. Хватит ему того, что было после Сыворотки и «Грёз». А теперь, из-за моей трусливой осторожности, Альбус вздрагивает, мечется во сне, и весь ужас реальности, исказившись, как в кривом зеркале, заполнил его сновидения.

Разбудить?.. Тоже страшно. Я могу только поправить одеяло, погладить по тыльной стороне ладони, стараясь успокоить прикосновением, — руки у него такие по-детски хрупкие, покрытые тонкими, ещё светлыми волосками. Или расстегнуть верхние пуговицы застёгнутой под горло чёрной рубашки, чтобы Альбусу дышалось свободней. При этом чувствуя... нет, не возбуждение. Чувство в разы более осознанное и несравнимо легче типичной похоти, при этом не менее цепкое и притягательное. Смесь невесомого восхищения и тихой ласки, не требующей, пожалуй, даже своего проявления. Сказать мне Альбусу нечего, пусть спит — хоть так, а потом время иссушит прошлое, оставив вместо агонии лишь молчаливое напоминание, как солнце и падальщики оставляют от трупа только торчащие из земли выбеленные кости. Такие не стонут и не болят.

Но до чего же ты невезучий, Поттер. И до чего же я к тебе привязался.

Моргаю. Я. К нему. Привязался?..

Нет, не отвертишься, именно это и подумал только что — отчётливо, осознанно, да так, что от нежности захолонуло сердце, защемило внутри.

Не в силах смотреть на эту картину, я бережно закутываю Альбуса в одеяло и ухожу — куда глаза глядят... квадратные метры паркета, отвечающего мягким стуком на каждый шаг, ровные прямоугольники пушистых ковров, в которых ноги тонут бесшумно, прямые линии коридоров и извилистые спирали лестниц с луковичками резных балясин... Можно бродить сколь угодно долго, вновь окунаясь в прошлое. Но в этот раз оно мне не нужно больше, оно сдавливает голову стальным обручем, заставляя видеть в изгибах штор хрупкую женскую фигурку и руку, касающуюся стекла, высокую причёску... Нарциссу. Маму. Или прислушиваться к мнимому шороху, доносящемуся из кабинета, — уже годы как моего — и отчётливо улавливать тонкий скрип пера, выводящего по гербовой бумаге что-то неведомое, загадочное... Таинственное. На деле — нелепые канцеляристские опусы, интересные только крысам, да и то исключительно в гастрономическом смысле. Зябко. Не так и часто я поминаю покойников. Видимо, день такой сегодня... похоронный. Когда-нибудь мы с Астерией тоже оставим после себя две изящных плиты из серпентинита на фамильном кладбище. Когда-нибудь... Серебряная ветвистая гравировка, все дела. И не так уж это и страшно, пока разглядываешь собственную смерть как огранку камня в перстне — придирчиво, со всех сторон, как нечто, существующее независимо, в нелепом пространстве бесчувственной философии. Пока костлявая не стоит за спиной... Пугающ холод, когда на сугробы и потрескивающий от стужи воздух, в котором вихрится снег, смотришь из окна уютной светлой комнаты, где растоплен камин, пугающ — но не страшен.

Нет, я не в состоянии понять и принять, что Мари-Виктуар мертва. Не просто мертва — её тёплое, податливое, гибкое тело с мягкой, чувствительной кожей превратилось в бесформенную, грязно-пыльную, невесомо-хрупкую кучку сероватых ломких хлопьев. Зола, спёкшийся шлак, пепел.

Побродив по притихшему особняку, внезапно-рассеянно ткнувшись, как не открывший ещё глаза котёнок, в пару тупиков и утащив из кухни горсть изюма, я решаю вернуться в спальню. Медленно, так, чтобы доесть по дороге... потому что в глубине души я догадываюсь, что Альбус к этому времени проснётся. И мне придётся что-то снова делать — выдумывать, оправдываться, чувствовать слишком много, чем я привык за эти годы. Будто я не солидный волшебник с положением в обществе, а такой же четырнадцатилетний сопляк, вцепившийся в подол маминой мантии и прячущийся за спину отца... и ненавидящий всё это огнеопасное, бездумное, полное яростной жизни и желания жить, гриффиндорское...

Но мы давно не в школе, я привык отвечать за себя сам, и Альбус — не Гарри Поттер.

«Вот это-то и страшно», думаю перед самой дверью и торопливо толкаю створку.

Вовремя. Скинув одеяло и обняв ноги одной рукой, Поттер, покачиваясь, сидит на кровати, в другой руке изо всех сил сжав несчастную саламандру. Соскучившись, приползла горемычная к хозяину с намерением приласкаться, а сейчас бьётся, скребёт лапками по его пальцам, сдавившим хрупкое тельце, извивается так, что все чешуйки на коже сверкают алым, и светящиеся, цвета раскалённого металла волны прокатываются от головы до кончика хвоста в такт каждому её отчаянному движению в попытках выцарапать себя из ладони, превратившейся в тиски. И всё из-за того, что некий Блейз Забини так изящно её подставил.

— Поттер!.. Поттер, ты что делаешь? — со всей силы перехватываю его запястье. — Выпусти немедленно!

Он вздрагивает от неожиданности и разжимает ладонь. Ящерка, вильнув хвостом, в два движения шмыгает ко мне под манжету. Щекотно и невыносимо горячо.

— Ладно Блейз... Рептилия-то тебе что плохого сделала?..

Поттер поджимает губы, словно не осознаёт, что чудом остался жив, потому что разозлённая саламандра могла за секунды спалить его в пыль вместе с кроватью и половиной поместья.

— Я же просил, никаких самоубийств и трагических смертей в моём доме, пусть даже и экзотических.

Молчит. Да так, что у меня от этого молчания аж в суставах ломит.

— Ну как хочешь... — разворачиваюсь.

— Оставь! — дёргается он. — Оставь её мне. Только она меня любит, больше никто, — и тянет руку к ящерке. Та мгновенно высовывается и поводит в воздухе острой мордахой. Хочет обратно, позабыв уже, что там было не так и здорово, а очень даже больно. Драко Малфой ей не нравится категорически.

Со вздохом сажусь рядом. Саламандра, энергично перебирая кривыми лапками по одеялу, переползает обратно к Альбусу на ладонь, а затем, нырнув под рукав, взбирается наверх и снова сворачивается привычным клубком на шее.

А мне что?.. Мне опять расхлёбывать, вопреки навязчивому желанию запустить Поттера обратно в подземелья, и пусть там творит что заблагорассудится.

Ничего. Ещё пару дней потерплю его припадки, чтобы потом легче было ненавидеть его от всей души. И ведь такой хорошенький, пока спит... А как не спит — так сразу всклокоченно-язвительная, дурная, тонконогая и хилорукая катастрофа с отчаянными глазищами. Которую мне ещё и жалко всплесками.

— Ну, будет тебе. Это неправда. Родители тебя любят. Брат и сестра тебя любят. Друзья. И даже гнида вроде меня... — улыбаюсь.

Врёшь, Малфой. Ой, врёшь. Спасибо хоть, что целомудренно смолчал предполагаемый конец, точно так же, как смял его, когда делал предложение Астерии, которая понадеялась тогда, что её чувства хватит на двоих.

И наверняка хватило бы, если бы мне оно было нужно хоть на каплю больше, если бы не срок годности. Любовь — она такая, скоропортящийся продукт, да и на долго не хватает...

— Чушь, — Поттер проговаривает мои мысли вслух. — Вам меня жалко, как жалко любого разбившего коленку ребёнка или как грязного голодного книззла, мокнущего на улице и мяукающего.

И на том спасибо, драгоценный. Мы больше не играем в молчанку, начало положено.

— Поттер, а тебе не кажется, что жалость выглядит по-другому? — щурюсь я.

— Конечно. А вот жалость, смешанная с презрением, ненавистью и похотью, которой я обязан, видимо, своему отцу, выглядит именно так, — многозначительно тянет Альбус.

И что, что заставило его сказать это? Про похоть. Прочувствовать правду. Я, наверное, бледнею, если только могу побледнеть ещё больше, и Поттер вдруг будто увеличивается в размерах, превращаясь в колосс справедливого возмездия.

— Давайте, — сверкает он глазами. — Можете теперь уж сказать правду. Моя мать спит с мистером Забини, таскаясь по кладбищам, а вы как с моим отцом?.. По пятницам, когда у него якобы совещание?..

Ох. Чтобы я...

— Поттер, да ты что... Я никогда...

— Верю, — вдруг кривится он. — Слишком много презрения к реальному волшебнику. Не потому ли стоило изобрести «Грёзы», мистер Малфой?

Нет, мимо на этот раз. Он, может, формально и прав... но под внешне логичным первым слоем окажется такая бездна, что лучше уж пусть думает обо мне так, чем узнает истинную мотивацию того, кому досталась моя жизнь и моя судьба.

— Альбус, — приложив немалые усилия, чтобы назвать его по имени, я пытаюсь прервать эту жёсткую отповедь и протягиваю к нему руку. — Иди сюда.

Похож я на дрессировщика, а?.. Иди. Же. Сюда. Зверюга ты дикая.

Да, если я сейчас обниму его, коснусь, прижму к себе, он согреется и успокоится. И, может, почувствует себя в безопасности. Когда Альбусы из семейства Поттеров (класс: искатели приключений на пятую точку, царство: непроходимые идиоты) чувствуют себя в безопасности, хотя такое случается редко, у них исчезает мотивация вляпаться ещё сильнее.

— Не пойду, — на всякий случай Поттер сползает с кровати, отступая на шаг. — И не подумаю. Мне не нужен этот фарс...

— Хорошо. Тогда просто выпей зелье...

— Опять зелье... опять снотворное, — брезгливо кривится он. — Что угодно, чтобы закрыть мне глаза, так? Чтобы сделать удобным, как домашнюю зверюшку?

Некстати вспоминаю грустный взгляд идеально наманикюренной псины Шейны Робардс... и от отчаяния поджимаю губы. Действительно, где разница? Альбус опять угодил в самую точку... но он ведь и правда сносен, пока спит. Я разве виноват в этом?..

— Отлично. Теперь жалость, — вздыхает Поттер.

— Подойди сюда, — как можно жёстче говорю я, доставая волшебную палочку.

Альбус инстинктивно отшатывается. Тогда, приманив упитанную баночку с серовато-жёлтой мазью, я подхожу к нему сам, хватаю за плечо и заставляю сесть обратно на кровать (палочка в моих руках — идеальная мотивация не сопротивляться). Попутно свинчиваю с банки крышку. Нет, это всего лишь противоожоговое, я не представляю, как одним движением с хрустом сворачиваю Поттеру шею, не представляю... Скрежещет, открывается с глухим хлопком воздуха.

— Руку дай.

А он не шевелится. Мерлин, как я ненавижу его сейчас. Не-на-ви-жу — этот упёртый, бараний, поттеровский взгляд... Твердолобое упрямство, схватить бы за горло и сжать, как он — ту самую ящерку, встряхнуть, трясти, пока душу не вытрясу.

— Дай руку, пожалуйста.

Ангельским, медоточивым тоном моего голоса обмануться невозможно.

Но не могу же я сидеть и ждать, когда две красных полосы на его руке, кое-где вспухших волдырями, наконец запульсируют болью так, что он горько пожалеет о своей несговорчивости. Надо было саламандре основательней его прижарить. И цапнуть ещё. От яда сразу бы таким покладистым стал, мягоньким...

— Я сам, — Альбус смотрит на ожоги пристально, с тихим удивлением. Только сейчас заметил. Уже макнув палец в мазь, долго изучает их, словно не может вспомнить, откуда они взялись. Выше, на запястье ещё видны красные следы моих пальцев. Пара синяков наверняка останется...

Раз сам, больше я ничего не могу сделать.

Плюхаю только на одеяло рядом ещё пару скляночек.

— Умиротворяющий бальзам в круглой, в другой — обычное снотворное. Захочешь — выпьешь.

Кивает, не поднимая глаз.

«Спасибо» я, конечно, не дождусь, но что-то подсказывает мне, что Поттер всё-таки не настолько очумел, чтобы потерять остатки сообразительности...

Я пытаюсь сделать свой и без того говорящий взгляд ещё красноречивей, но Альбус, закончив с противоожоговым, хозяйским жестом ставит баночку на прикроватную тумбочку, туда же пристраивает остальные зелья, натягивает одеяло на ноги и поправляет себе подушку. На секундочку так — моё одеяло и мою подушку. И до Поттера, похоже, абсолютно не доходит, что он укладывается в моей спальне. Мягко намекнуть на это я не могу, ничего, кроме «Вон отсюда!» не идёт на ум. Ещё пара дней, Драко, останавливаю себя. Подумай, с каким удовольствием после таких фортелей ты вышвырнешь его из дома...

С позором выдворенный из собственной спальни, уходя, я краем глаза вижу, как Альбус здоровой рукой тянется к снотворному.

Оставив ужин нетронутым, как одряхлевший пёс устраиваюсь на диване у камина, щурясь на огонь. Поттер наверняка уже спит. Значит, всё будет с ним в порядке. Пусть хотя бы до завтрашнего утра. А завтра... Впервые я думаю о работе как о чём-то хорошем, что способно отвлечь, принести облегчение. Но следующая же мысль отрезвляет. Сирия. Делегация. Целый день вне дома, до самого позднего вечера. Я хотел попросить Блейза приглядеть за Альбусом, но после сегодня это вряд ли возможно. Взять Поттера на работу — тем более. Вспомнилось, как однажды пришлось прихватить с собой Скорпиуса, и тот к вящей радости всего отдела рвал документы, соглашения, рисовал закорючки на актах, запустил в стену чернильницей и изжевал почти все перья. Прячу невольную улыбку.

Значит, Поттер целый день просидит один. И ох, как мне не нравится это...

Жду Блейза и боюсь, что он придёт. Когда гнев поутих, я понял, что не знаю ни о чём разговаривать с ним, ни как себя вести. У меня нет прав считать Забини виноватым и нет оснований упрекать его в неосторожности. В том, что касается наших дел, он всегда подчёркнуто серьёзен и собран, в отличие от меня. Просто он не придаёт значение таким, с его точки зрения, мелочам... Да и кто бы мог их заподозрить?.. Никто. Кроме тех, кто подозревал заранее. А кто мог подозревать? Тут уж виноват только я. Потому что, как ни странно... Альбус верит мне. Верит. Ни разу не усомнился в моих словах. Зябко поёжившись, я отгоняю от себя мысль, что фактически это я подтолкнул его к правильной догадке, своими словами... «Так кто врёт-то? Злой, нехороший дядя Малфой или, может, твоя драгоценная маман?.. Или думаешь, в вашей семейке все святоши? А откуда миссис Поттер знает, где у меня тайник, ты себя ни разу не спрашивал, а?»

И этого было достаточно, чтобы всколыхнуть в нём подозрения, настолько сильные, чтобы устроить слежку за матерью. Потому что об отце за последние две недели он узнал ой, как много. И на многое насмотрелся...

* * *

Глубокой ночью я просыпаюсь, понимая, что задремал прямо тут, на диване в гостиной. Камин наверняка давно потух, но мне тепло — плед сверху не даёт замёрзнуть. Плед? — медленно сползает вниз, и я чувствую, как сначала под весом тела чуть проседает диванная подушка, а потом рядом, стараясь двигаться как можно аккуратней, вытягивается Поттер, пробираясь под тонкий слой пушистой шерстяной ткани, тихо как мышка, стараясь не дышать — думая, что я сплю.

Я открываю глаза и встречаюсь с ним взглядом.

— Половина второго, — отвечает он на мой немой вопрос, а заодно и на следующий: — Мистер Забини не появлялся.

Он неловко поводит плечами и замирает молча, в напряжённой позе, не решаясь ни придвинуться ближе, ни толком лечь, раз уж я его застукал.

Судя по мордашке, уже давно извёлся.

— Выпей Умиротворяющего, — бормочу хрипло.

— Уже. И ещё одно взял у Норин.

Как ни странно, я ему верю. Зелья, которыми я откачал его после «Грёз», иногда дают такой эффект, а ведь Поттер и без них с перепугу едва не одолел Сыворотку правды.

— Иди сюда... — в какой раз за вечер повторяю я.

— Можно? — спрашивает он, уже устроив ногу поверх моих.

Я долго, протяжно вздыхаю, притягивая его к себе. Покрепче. Под бок. Поттер не сопротивляется, тянет руки и обнимает меня за шею. Мгновенно проснувшись от его тепла и горячего дыхания, я молча наслаждаюсь вереницей всевозможных гадостей, сарказмов и насмешек, которые как никогда уместны в этой ситуации, но, глядя на эту расслабленную доверчивость, остаётся только прикусить язык.

Благоразумней было бы вернуться с ним обратно в спальню, на широкую кровать, где у меня будет больше возможностей для манёвра... но Поттер сам виноват, раз считает, что взрослого мужчину можно вот так обвить на тесной половинке дивана без последствий. Сам виноват, если проснётся утром от того, что мой член упирается ему куда-нибудь в мягкое. Эпоха постоянных эрекций по утрам в моей жизни, конечно, уже миновала, но стоит только вспомнить, как я целовал Альбуса на полу библиотеки, как он всхлипнул, когда я укусил его за шею, как он ел с моих рук...

Эти в общем-то не очень и развратные вещи заставляют представить, что я ещё могу с ним сделать.

Приходится, кряхтя, отодвинуться, совсем вжавшись в спинку.

— Что? — Поттер чуть поднимает голову.

— Ничего, спи.

Святая наивность.

Никогда не наблюдайте за спящими. Незаметно, они утянут в мир, где мягкие, умиротворённые черты лица подкупают своей беззащитностью, где каждый выдох из приоткрытых губ, каждое движение глаз под плотно сомкнутыми ресницами, каждое невольное шевеление дышит той тихой, оглушающе-страшной естественностью, после которой на всё происходящее в реальной жизни смотришь как на пустую комедию пошлого театрика.

К звучанию незнакомой речи я уже привык и почти не замечаю эти отвратительные, сдавленные согласные, не то булькающие тошнотным комком у собеседника в горле, не то клокочущие в предсмертной агонии. Интересно, нашим дорогим иностранным гостям моя речь кажется такой же нелепой?..

Мелодичный голос Интерпретационных чар ласковыми колокольчиками вливается в уши, скрашивая эту неведомую какофонию звуков.

К одежде привыкнуть куда сложнее. А скорее к тому, как они её носят. Чванливо, с гордостью… Огромные шаровары кокетливо выглядывают из-под мантий широкого покроя, украшенные бахромой и золотыми нитками. Пальцы унизаны перстнями, драгоценности поблёскивают в ушах, на шее, на запястьях… как игрушки на ёлке. И это мужчины. Волшебницы — хуже, смотрят на меня своими тёмными глазами-буравчиками, подведёнными сурьмой, не отрываясь ни на секунду… словно призывая запустить руку им под мантию, больше похожую на паранджу, и лично убедиться, что арабки действительно не носят нижнего белья… И странное дело, глядя на закутанных в ткань женщин, стыдливо закрывающих лицо платком и никогда не снимающих в обществе перчатки… я вижу в этом куда более веское подтверждение торжества разврата и похоти, чем когда танцующая перед улюлюкающей и завывающей толпой стриптизёрша спускается со сцены и садится к очередному клиенту на колени, извиваясь и поглаживая промежностью его член сквозь брюки.

Глаза от искусственного света слезятся, а малейшая попытка приободриться и придать себе более довольный вид с размаху натыкается на стену непонимания со стороны организма. Как и идея слегка встряхнуть себя Бодрящими чарами. Кофе я выпить не успел.

Не успел потому, что когда в первый раз сработал будильник, Поттер одновременно со мной поднял наморщенную мордаху, поморгал на меня невидяще из-под полуприкрытых век, вздохнул, а перед тем как снова уронить голову мне на грудь, потёрся носом о моё плечо.

Я и забыл, какими бывают дети… пока ещё не растеряли свою чистоту — игривыми и ласковыми, как котята.

Молодость так привлекает тем, что она себя не осознаёт, она не чувствуется и выглядит исключительно как данность. У молодости есть знания и понимание, но нет опыта — чтобы принимать в расчёт, что жизнь плевала и на первое, и на второе.

Потом Альбус молчал, пока я гипнотизировал взглядом своё отражение в зеркале, подбирая одежду.

Остановился я, как бы смешно это ни звучало, на длинной, приталенной чернильно-фиолетовой мантии с широким подолом и кокетливой сборкой на спине. Ещё не знал, что за клоунов тут встречу…

— Поттер, — вздохнул я тогда, поворачиваясь к нему, когда окончательно определился с костюмом, — я тебя прошу. Умоляю. Посиди день спокойно. Можешь выбрать любую книгу в библиотеке, заказать Норин обед с пятью переменами блюд, перевернуть вверх дном спальню Скорпиуса (при этих словах Поттер едва заметно краснеет), только не натвори ничего… Постарайся хотя бы, ладно?..

— Хорошо, — вроде как улыбнулся он.

Только кто же его знает…

В первом же перерыве в одном из коридоров я наталкиваюсь на Блейза, да так неожиданно, что в голову и мысли не приходит о вчерашнем.

— Блейз, ты-то что здесь?..

— Да ладно, Драко, — тот расплывается в хищной ухмылке. — Не притворяйся.

Судя по довольному, цветущему виду (незаметно проверяю, держатся ли ещё маскирующие чары, призванные скрыть мой замученный цвет лица и синяки под глазами), он здесь абсолютно неспроста, только вот я предстану в глазах Забини настоящим идиотом, если честно признаюсь, что понятия не имею, о чём он.

— И не говори мне, что планируешь обидеть гостей, не вернув им визита. Пусть речь идёт всего лишь о гостиничном номере. Слышал, на сегодняшнюю ночь забронировано три этажа целиком.

Точно. Вот почему за всё время обмена приветствиями, вежливостями, грамотами и послами впеленутые в мантии дамочки не произнесли ни слова, только загадочно улыбались, щуря глаза. А ларчик-то просто открывался, все они — просто живые драгоценности, подчёркивающие статус делегатов, очередные бирюльки, чтобы похвастаться… Чтобы похвастаться женщиной перед другими, нужно её раздеть, чтобы показать свою восточную щедрость и благорасположение — дать её трахнуть, всё просто.

Вот почему здесь Блейз.

Почуял хороший секс.

— Признаюсь, восточные волшебницы не в моём вкусе. Их слишком откармливают, а я не люблю складки.

— Угу, — ухмыляется Забини. — Тебе, Малфой, больше симпатичные тростинкоподобные мальчики по душе.

Но я слишком хочу спать, чтобы поддаваться на провокации.

— Правильно, — отвечаю почти миролюбиво. — Поэтому, когда наши гости похвастаются всеми своими проектами развития и сотрудничества и выдержат нуднейшую экскурсию по Министерству, я откушаю упитанных креветок по-средиземноморски на вечернем фуршете и сделаю ноги. Передаю тебе право приголубить за меня ещё пару томных красавиц.

* * *

Отстёгивая и убирая запонки обратно в коробку, я поглядываю на улицу. Там, на белой простыни снега, искрятся, выплёскиваясь из окон, косые прямоугольники света.

Креветки оказались не слишком вкусными, а вино почему-то мгновенно ударило в голову. Мельком, дважды или трижды за вечер, я видел Поттера, который, заприметив меня, с деланным безразличием отворачивался в противоположную сторону или исчезал в соседнем зале.

Глядя на него, я мгновенно вспоминал об Альбусе.

Есть у меня гарантии, что остаток сегодняшнего вечера не выльется в очередную неприятность?.. Помимо заверений Норин, что Поттер, хоть и сам приготовил себе завтрак, но так и не притронулся к еде, больше не выходил из своей комнаты и до сих пор сидит там, — нет.

А, собственно, что тебе ещё нужно, Малфой?

Я левитирую мантию на вешалку. Поттер жив, он никого не покалечил, ничего не разбил и ничего не испортил. Стрелки — к часу ночи, самое время немного перекусить чем-нибудь лёгким, скрасив тем самым разочарование креветками, и лечь спать.

Как бы не так, Драко.

Я действительно нахожу Альбуса на кровати в его комнате, в знакомой скорбной позе — сидит, обняв колени и устроив на них голову. Но достаточно одного беглого взгляда, чтобы понять всё, — увидеть, словно своими глазами, и что произошло, и что происходит сейчас — со стороны, и что ещё только случится.

Разум подсказывает, что единственно верным решением будет развернуться и уйти, но вместо этого я делаю шаг к письменному столу и, приставив стул к кровати, сажусь на край.

Поттер поднимает глаза. В них нет ни страха, ни чувства вины, и так оно лучше, чем если бы он в своей привычной манере начал бы лепетать что-то, оправдываться…

— Не нужно ничего говорить, — сипло, с перерывами выдыхает Альбус.

— А что тут говорить? Мы оба не слепые. Зелья не подействовали. Ты запустил пару склянок в стену — это не помогло. Тогда ты под предлогом завтрака спустился вниз и стащил из бара бутылку коньяка. Полегчало, но ненадолго. После ты достал «Грёзы», которые, по-видимому, догадался вчера выкрасть из гроба Мари-Виктуар, и полчаса побарахтался в бреду собственных алкогольных фантазий. Потом тебя рвало. И ещё раз, и ещё пару раз — уже слизью, перемешанной с кровью и желчью, поэтому ты побоялся пить снова. Теперь ты потихонечку трезвеешь, отчего лучше тебе не становится, и в приступе жалости к себе захлёбываешься соплями и слюнями. Всё?.. Или я что-то упустил из виду?..

— Я… хотел бы, — с каменным лицом начинает Альбус, выдерживая тяжёлые паузы. — Побыть один.

— А я хотел бы тебя придушить, Поттер.

И до судорог в ногах устал. До зелёных звездочек и дьяволят перед глазами, от того, что все вокруг вытворяют, включая меня.

Он хмыкает и с горькой улыбкой наклоняет голову, картинным жестом вытягивая ко мне шею. Хочешь — души, Малфой. Пожалуйста.

— Поттер, вот скажи мне… разве стоит так страдать? Я понимаю, подростковый максимализм, любовь до гроба, все мы через это прошли… Бывает больно… но зачем делать себе невыносимо больнее, а потом этим ещё и упиваться?..

Это ты ему говоришь, да?.. Ты, Малфой, мастер спорта по борьбе с самим собой, профессионал в умении загнать себя в угол.

Да, пожалуй.

Такие и имеют на это право.

— Оно само, — морщится Альбус и вдруг принимается моргать, часто-часто, а потом едва слышно всхлипывает. Скользнув по переносице, на одеяло шлёпается слёзка.

Потом ещё, ещё…

В голове вертится нелепое «Ну, что ты как девчонка ревёшь», только кто это придумал… что мальчики не плачут. Плачут, им тоже нужно.

— Это тупик, Альбус. Поверь мне, я знаю…

— Да… что вы знаете, — закашливается он.

— Многое. И многое мог бы рассказать, но не буду. Не услышишь. Тебя сейчас даже не слишком-то заботит, что ещё года три и ты повторишь судьбу Мари-Виктуар. Сначала будешь бегать за Блейзом, вымаливая очередную дозу, ну, он у нас сердобольный… возьмёт по мелочи… Так и быть, за глубокий минет получишь упаковку. Может, трахнет пару раз, чтобы меня позлить. А дальше-то придётся стелиться под всех подряд. И ты же сам понимаешь, что так и будет. Деньги богатенького папочки не помогут, тут у всех по два хранилища в Гринготтсе минимум. Такое даже психу не всё равно, а тебе — плевать.

— Потому что мне… холодно, — вдруг шепчет он. — Потому что я чувствую… но ничего не чувствую. Я… очень хочу не любить, но не могу… у меня ведь ничего не останется…

— А я-то что могу сделать?

Поттер молчит и вдруг резко поднимает на меня глаза.

«Кое-что можешь» — словно полыхает в них.

«Кое-что»… эхом отдаётся в сознании.

— Не-ет, — отшатываюсь я, чуть не навернувшись со стула.

Юркий и лёгкий, Поттер мгновенно переползает поближе, прижимаясь ко мне, как… злая аналогия — но он так похож на домашнее животное. Как книззл — вспрыгивает на колени, растягивается на ногах и, ткнув острой мордочкой в ладонь, тихо тянет свою песню. Лечит. Приходит всегда, когда что-то очень болит.

Он как-то странно вздыхает и, морщась, чудом перебарывая комок в горле, непослушными, едва шевелящимся губами, шепчет: — Пожалуйста. Один раз. Я больше не могу…

Поттер смотрит на меня в упор, то ли из-за «Грёз», то ли из-за алкоголя позволяя мне читать его как раскрытую книгу.

«Я больше не могу дрочить по ночам на колдографию, стыдливо натягивая одеяло до ушей, потея и кусая наволочку. Я больше не могу раз за разом гонять по кругу одни и те же фантазии. Я больше не могу каждое утро просыпаться с мыслью, что что-то изменится, а вечерами смотреть в потолок, пока не закружится голова».

— Поттер, не я это должен делать, — ещё пытаюсь что-то вышептать. — Ты мне дорог, но не в таком смысле.

— Вот только не надо врать. — Губы его кривятся в причудливую волну, а взгляд, такой цепкий и неотступный, постепенно сменяется на полный предвкушения и искрящийся всполохами волнения, потому что Поттер понимает… я сдался.

Альбус тянется ко мне, обхватывает за шею своими тёплыми ручонками и целует, целует, целует — исступлённо и отчаянно, но вместе с тем нежно, как-то ласково, попадая то в скулу, то в шею, то в подбородок.

Словно окаменев, я позволяю ему возиться с пуговицами до тех пор, пока не становится ясно, что он не в состоянии справиться ни с одной. Тогда я перехватываю его руки и стаскиваю с него футболку.

Плечи у Альбуса тёплые до отчаяния, из-под кожи словно выплёскивается невидимый глазу жар, обволакивает меня, пока я медленно провожу рукой по рёбрам, ласкаю шею, выступающие ключицы, чувствуя под ладонями две тугих бисерины сосков…

Поттер следит за моими руками едва дыша, в уже подёрнутых возбуждением глазах плещется желание снова прильнуть ко мне… когда его взгляд падает вниз, и он видит, что всё это время елозил набухшим членом по моему животу и едва заметный влажный след от смазки проступил даже сквозь джинсы. И заливается краской так, что я не выдерживаю.

Отрешённо думаю, что до кровати меньше метра, а мы уж никак не похожи на пару обезумевших от страсти любовников, которые не в состоянии потерпеть и секунды… и плюхаюсь вместе с ним на пол — да так, что умудряюсь стукнуться плечом и не почувствовать. Переворачиваюсь на спину, пока Альбус где-то сверху стаскивает с себя остатки одежды — и ничего-то у него не получается, ни пуговицу одолеть, ни подцепить пальцами застёжку на молнии… я делаю это сам, пока он — нависая надо мной на четвереньках — пытается помочь.

Не удержавшись от довольной, торжествующей ухмылки, встретившись глазами с его умоляющим взглядом, хотя Поттер, могу поспорить, даже и понятия не имеет, о чём именно просит, я, аккуратно придерживая его руками, сползаю вниз, так, чтобы голова оказалась на уровне его бёдер, и наконец ощущаю на губах соль и мускус.

Альбус отчаянно скулит и пытается дёргаться, а когда я мягко отстраняюсь — раз за разом мешаю ему, принимается ёрзать и ещё шире расставляет бёдра, совсем как лягушка.

Когда мне это надоедает — я просто одним движением переворачиваю его на спину.

Поттер смотрит на меня — безумно. Огромные, широко открытые глазищи с сумасшедшим блеском, зелени почти не видно, только тоненький ободок, потому что зрачки расширены донельзя, как огромные чёрные провалы.

Нижняя губа уже припухла, с чётким тёмно-бордовым в приглушённом свете следом от зубов. По скуле от виска медленно скользит капелька пота — я подаюсь вперёд и бережно сцеловываю её, а Альбус жмурится — от всего сразу — и от страха, и от удовольствия и от самого прикосновения.

Ни с чем несравнимый шок первого наслаждения от секса с партнёром, а не с собственной лапой.

Я медленно ласкаю его, а Поттер то поднимает голову, пытаясь следить за моими движениями, то безвольно запрокидывает её — не долго. Я едва успеваю вовремя отклониться (что поделаешь, природная брезгливость), когда он, не выдержав, с полуписком вцепляется мёртвой хваткой в моё плечо и сам же вздрагивает ещё и от неожиданности, когда сперма несколькими тонкими полосками расчерчивает его живот.

Поттер вздыхает и на выдохе распластывается на ковре.

Так и лежит, мокрый весь, всклокоченный, как воробей после драки, смотрит в потолок пустыми глазами…

Только тогда я вспоминаю о собственном возбуждении, уже представляя, как воспользоваться этим расслабленно-отрешённым тельцем. Впрочем, будь я даже отъявленным садистом, сейчас от Альбуса вряд ли можно добиться чего-нибудь.

Мне хоть и доставит удовольствие слегка унизить его, принудить…

Но до ломоты в костях не хочется причинять ему боли — так.

Знаю, если бы я действовал достаточно медленно, растянул бы прелюдию дня на три, то наверняка бы смог свести к минимуму любую боль и дискомфорт, но почему-то я никак не могу переступить этот барьер. Тельце хочу, а вот возиться с ним — ни капли. Вот она — старость, Драко. Когда начинаешь задумываться о таких вещах. Когда всё не можешь отдышаться…

Впрочем, Поттер не может отдышаться тоже. Проведя отрешённо рукой по волосам, он садится и, испуганно глянув на меня, прикрывает бёдра футболкой, чудом нашарив её у ножки кровати. Осторожно касается пальцами красного пятна на локте… наверняка стёр кожу о ворс ковра.

Судя по глазам, Альбус всё силится сказать мне что-то, но не может… то ли физически, то ли не может себя заставить. Но мне и не нужно — я вымотан. Гнусавеньким подхихикиванием заявляет о себе голос разума. Он советует принять душ, и на этот раз я подчиняюсь.

«И зачем ты это сделал?» — немой вопрос зеркалу. Внутри стоит незнакомец со взглядом слишком тихим и слишком потерянным для Драко Малфоя.

Я смотрю на свой тонкий рот, две раскрасневшихся полоски алых от ещё не схлынувшего возбуждения губ и невольно сглатываю. Мягко скольжу языком по нёбу, пытаясь уловить остатки вкуса чужой кожи… и, словно сбросив с себя оцепенение, достаю из шкафчика над раковиной флакон с жидкостью для полоскания рта. Секунда — и на губах не остаётся ничего, кроме мяты… она жжёт щёки и пощипывает на языке.

Зачем сделал?..

Затем… что любовь эфемерна. Любовь, дай ей только волю, расщепит надвое, как неудобную для растопки лучину, и подожжёт сразу с обеих концов.

Только это всё пустобрехство. Поттер младше любого, с кем у меня были отношения. И дело не только в возрасте, да, Драко?..

Я отвратителен сам себе, в том числе и своими оправданиями, но в одном не отступлюсь — я дал ему средство бороться с этим. Я дал ему возможность навсегда оставить прочную связь с реальностью — пусть это всего лишь секс.

Секс ощутим и вещественен — банальная физиология и раздражение нервных рецепторов. Но он ре-а-лен. Биение жизни, а не фантасмагория пафосных образов.

Немая жертвенность порой ничто по сравнению с силой трения.

Я поступил ровно так же, как совсем недавно со мной — Блейз. Только в отличие от Забини, для которого это так же естественно и незазорно как выпить воды или сделать глоток воздуха, мне предстоит иметь дело с чешуйчатым, змееподобно извивающимся драконом вины… выкручиваться, чтобы не быть проглоченным.

И точно так же, как ещё недавно я терял голову от очарования трепещущего подо мной тела, теперь я теряю голову от гадливого отвращения при виде блядской, гнилой натуры шлюхи-логики, готовой лечь под любую теорию.

Блейз был прав, Блейз во всём был прав. В чём же? Да я понятия не имею, просто смотрел он на меня тогда с таким молчаливым пониманием…

И, толком не осознавая, что делаю, я подношу влажную ладонь к лицу, прижимая её к губам, провожу по ней языком, носом втягивая запах — едва уловимый, лёгкий. Ещё остался.

Альбус нашёл в себе силы только заползти на кровать, а там так и заснул — смешно, на животе, поперёк одеяла, ноги почти на треть свесились вниз…

Я осторожно сгрёб его в охапку и, повернув, уложил поровнее. Зачем-то убрал с лица чёлку — не думаю, чтобы она мешала ему спать… А дальше оставалось только улыбнуться — на лбу у Альбуса остался бледно-красный след от бусин зачарованного браслета. Я поцеловал Поттера прямо туда, и он, конечно же, проснулся.

И когда Альбус открыл глаза и посмотрел на меня, мне не было страшно. Не мог он наследить в моей душе сильнее, чем я — в его. Хотя бы в силу возраста. Я смотрел на эту жизнь втрое дольше, а такое не проходит бесследно…

Уже через три дня я буду спокойно пить кофе у себя в кабинете, а во всём особняке не останется ни пылинки, ни ниточки, ни волоска, которые могли бы напомнить мне о его существовании. Уж я постараюсь.

Только глядя, как Поттер сжимает в кулачке край одеяла, я понимаю, что опять чудовищно прогадал — спутав разницу между выиграть и не сдаться, между пострадать и подставиться, между добротой и безразличием, так и не поняв, что…

Что обидеть выйдет больнее, чем обидеться, унизить — страшнее, чем унизиться самому…

Я что?.. Что — я?.. В худшем случае останусь таким же, угрюмым и унылым, заполучу ещё один шрам на шкуру — их на ней и без того десятки… и подпалин, и следов от рваных ран, резаных, колотых… оставленных своими руками, чужими… но всё-таки своими чаще, и их столько, что ещё один рубец действительно значит «ещё один», ни на нерв больше.

Плечо Поттера теплом впивается мне в грудную клетку. Я не любил Альбуса даже на мгновение, и не полюблю никогда — ни как любовника, ни как сына, но он заставил меня поверить в забытую реальность собственной жизни, как я верил давным-давно. Когда не чувствовал неотступных шагов времени, вторящих эхом мягкой поступи судьбы.

Ответственность, которой я так долго бежал, таки догнала меня, но уже истлев, ссохшись в жалость и раскаяние.

А если он привяжется ко мне?.. Вот так — просто, действительно, искренне. Не потому, что я этого заслуживаю, а потому что такова природа всего живого. Что тогда?..

И хоть бы это всё ночь, темнота, тихое дыхание Поттера, два чёрных месяца ресниц на его лице, едва подрагивающих в плену очередного сна, безвольный изгиб шеи и сумрачные тени в ключицах, будоражащие воображение и заставляющие вспомнить о неудовлетворённом желании… пусть это всё — их вина.

Пусть я преувеличиваю. Альбус — обычный подросток со своими трагедиями, не фарфоровый, чтобы от малейшего неосторожного прикосновения разлететься в осколки.

Но мне тоже когда-то было ровно столько лет, сколько Поттеру, и я помню, каково терять отца как авторитет, каково видеть его жалким, закованным в цепи, в испачканной тюремной робе, как силён стыд за свою беспомощность, как унизительны — цепкие пальцы вытаскивающего из передряг Северуса Снейпа, как страшно открываться кому угодно, лишь бы выслушали, лишь бы увидели, что плохо… как страшно и мучительно желанно настолько, что привело меня к еженедельным многочасовым исповедям… в женском туалете, перед призраком Миртл.

И разве я был фарфоровым?.. Отнюдь. Просто самонадеянным, чувствительным, баюкающим больное самолюбие, запутавшимся… и этого хватило.

Я тихонько, но крепко прижимаю Альбуса к себе, легко проводя пальцами по смоляно-чёрной, вихрастой копне волос, будто это я сотворил его, а не Поттер-старший, не его неугомонная жёнушка. Нет, Альбус сам явился ко мне из моих ночных кошмаров, чтобы вернуть то, что я когда-то давно хотел запомнить на всю жизнь, и позабыл, застряв в закостеневшем панцире взрослости.

Нельзя. Играть. Жизнями.

Даже если предусмотрел всё до мелочей и понимаешь, куда вляпаешься.

Я наверняка знаю о Скорпиусе не больше, чем Люциус знал обо мне, то есть — ничего ровным счётом. Это кажется очень важным, поэтому я настороженно вслушиваюсь в Альбуса, он — тёплый и живой до головокружения. И целиком — мой.

Утром легче. Угрызения совести второй свежести — как запутавшийся в занавесках свет дня после мучительного кошмара, вместо страха и боли — глухая, тянущая память о них, но — и только.

Пятнадцать минут восьмого. Как же по-детски обидно просыпаться абсолютно не выспавшимся и разбитым за четверть часа до будильника, хотя на деле этот жалкий клочок времени не прибавил бы мне ни энергии, ни желания вставать. Ладно, хотя бы с кровати, а не с дивана. Впрочем, Поттер всё равно прижимается ко мне так тесно, что мы ютимся на её трети.

Я лениво прокрадываюсь рукой к его пояснице, проводя по позвонкам, шагая по их выступающим бугоркам пальцами, как по кочкам.

На первом грудном Альбус вздрагивает, втягивает шею в плечи, придвигаясь ко мне ещё плотнее, и морщится сонно:

— Что?

— Слезай с меня, — усмехаюсь я. — Мне пора на работу.

Он послушно сдвигается в сторону, я не без удовольствия вытаскиваю из-под головы Альбуса полузатёкшую руку с впечатанной в кожу красно-розовой сеткой следов от его волос. Так отвык делить постель с кем-то… за неимением лучшего слова: нахальным. Для кого, вопреки здравому смыслу, граница между чужим телом и своим настолько неуклюже-эфемерна, что позволяет без зазрения совести дрыхнуть, уперев колено другому в солнечное сплетение.

— И я опять весь день буду торчать здесь один? — Поттер неловко натягивает одеяло повыше, стащив его мне с ног почти до щиколотки. Холодно.

— Почитай что-нибудь. Или прогуляйся.

— Спасибо, — угрюмо бурчит тот.

Я медленно потягиваюсь.

— А как ты раньше развлекался? — едва сдерживая зевоту, сажусь в кровати. — Пил или искал на меня компромат?.. Так только на этом этаже есть ещё два хранилища, куда ты не успел залезть, а запасов коньяка на год хватит.

— Ты можешь остаться? — вдруг спрашивает Поттер. Похоже, наш небольшой сексуальный контакт напрочь лишил его остатков вежливости. Ещё бы по имени назвал.

Растерявшись, я невольно пожимаю плечами.

— Не вижу причин для этого, — уже вовсю обдумывая его предложение.

Плюнуть на работу, провести ещё день дома, чтобы без неожиданных истерик, без разборок с магловскими наркодельцами-идиотами, без послепраздничных оргий, без похоронных церемониалов… Просто — дома.

А поскольку завтра суббота, Альбус будет под моим присмотром до самого воскресенья, когда я сбагрю его папашке, тот наверняка испереживался весь.

И снова это нелепое воспоминание: я со Скорпиусом на коленях, его тонкая ладошка с ещё по-детски пухлыми пальчиками на моей руке, запах плавящегося на огне зефира, безмятежное спокойствие и молчаливая уверенность, что всё так, как и должно быть. Что всё правильно.

Я могу ещё побороться с собой для приличия, но понимаю, что уже принял решение. Подумаешь, скажусь больным на денёк…

Поттер-старший тут же прознает о моей отлучке, но даже ему должно хватить мозгов не устраивать облаву на поместье в надежде спасти сына из цепких лап педофила-извращенца.

— И что мы будем делать?.. — откидываюсь обратно на подушки.

— Мы поиграем в снежки и покатаемся на лошадках, — говорит Альбус так, будто фраза была заготовлена едва ли не с вечера. Поттер придвигается обратно и снова укладывает голову мне на плечо.

Я… ненавижу детей. Доверяющих. Привязывающихся. Искренних. Для которых «первый раз» всё ещё синоним «навсегда». Что могут они получить здесь, в мире, где страстная любовь, отчаянная дружба, головокружительная ненависть и разъедающее душу самопожертвование всего лишь одни из сотен масок истинного безразличия?.. Всего лишь — Игра.

И вырваться можно либо с головой окунувшись в разврат, похоть, удовлетворение малейших прихотей… либо — как я сейчас, выворачиваясь наизнанку.

Тот же алкоголь, тот же секс… только для кого-то блаженный бунт, причастие, глоток свежего воздуха, а для кого-то — отчаянная попытка забыться, отгородиться от реальности физиологией. Спирт работает. Оргазм работает. Только с каждым разом нужно больше, чаще… и возвращаться обратно всё тяжелее.

Поэтому я так не люблю Грейнджер. Она делает из нас маглов. Структурирует, упорядочивает, узаконивает, разрушает последнее, чем мы отличаемся от этих вечно снующих, суетящихся, взрывающих, митингующих, бастующих… Логика — это не волшебство. Грейнджер наверняка мечтает, чтобы мы стали как маглы. Вот чем я занимаюсь на работе? Перебираю пергаменты. Придумываю «Торговые стандарты». Чтобы хвосты головастиков сортировались по длине, а глаза жуков — согласно международной калибровке. Чтобы очередной пройдоха не втюхал какому-нибудь простофиле толчёный акулий зуб вместо драконьего. А на деле — бумажки, бумажки, бумажки… категории качества — первая, вторая, третья.

Акты, договоры, документации… что-то такое неосязаемое, неуловимей нежнейшего подшёрстка клобкопуха (тоже, кстати, запротоколирован: короче четверти дюйма для экспорта не подходит). А в перерывах между единственное удовольствие: потереть переносицу, поморщиться и накрыть очередную сатисфакцию сборником черномагических ритуалов.

На фоне этого Поттер кажется слишком живым, слишком чудом, которого здесь вряд ли кто заслуживает.

Альбусу надоело притворяться спящим, и он щекотно выводит носом круги и восьмёрки на моём плече, а я… не хочу приручать его к своим рукам. Пусть лучше какие-нибудь другие, теплее и надёжней.

— Послушай, я для тебя уже староват, — улыбаюсь.

— Знаю, — невозмутимо кивает тот. — Я просто очень хочу, чтобы ты побыл со мной ещё чуть-чуть.

— Поттер, наши с тобой отношения обусловлены сделкой. Договор на аренду, так сказать. С этого всё началось, этим и закончится. Мне было скучно и очень хотелось развеяться.

— Знаю.

— И тебе же потом будет хуже, — осторожно напоминаю я.

— Знаю, — шепчет он в третий раз. — Не уходи.

И я не ухожу. Царапаю на первом попавшемся огрызке пергамента небольшое извинение помощнице, понимая, что это не так уж и необходимо — после вчерашней вечеринки в восточном стиле, устроенной делегацией из Сирии, мало кто из власть имущих придёт на работу вовремя, а мой прогул так или иначе будет оправдан бурной ночью. Чем непристойней и позорней причина, тем легче в неё поверить и тем охотней на неё закроют глаза.

— Хорошо, только ради Мерлина… дай мне поспать хотя бы до обеда.

Поттер фыркает и, нащупав под одеялом мою ладонь, переплетает наши пальцы.

Подумать только — я отключался как угодно, и перекинувшись через барную стойку, и спрятавшись под кроватью, и забыв вытащить член из чужой задницы, но только не так — почти за сорок лет жизни ни разу не засыпал, взявшись за руки.

Босоногое «шлёп-шлёп» неотступно следует за мной на кухню.

Раздражает неимоверно, и на языке вертится ядовитое: «Поттер, один минет — это не повод волочиться за мной собачкой», но у Альбуса слишком потерянный вид, будто он пытается решить для себя что-то важное, раз и навсегда, а сознание буксует, перескакивает с объекта на объект, не давая сосредоточиться. После стольких зелий, «Грёз», коньяка и вчерашнего — не удивительно.

Поттер молча наблюдает, как я пью кофе, поглядывает устало и спокойно на Норин — та готовит для него традиционный ирландский омлетик по особому рецепту, суетится, подпрыгивает и едва ли не попискивает от радости. С приездом Астерии нам обоим станет куда скучнее. Хорошо хоть, что, несмотря на все её аристократичные замашки и трепетное внимание к статусу, Астерия прохладно относится к чопорному соблюдению этикета и семейных традиций. Я до сих пор с содроганием вспоминаю, как вся семья переодевалась к завтраку, наполненному шуршанием накрахмаленных до хруста салфеток и принуждёнными разговорами о погоде и политике.

До Блейза с его привычкой завтракать голым, закинув ноги на стол, мне, конечно, далеко… но всё-таки уютные кухонные занавески куда приятней, чем нежно-персиковый строгий жаккард штор в малой столовой.

Поттер расправляется с омлетом за пару минут. Попутно я замечаю, что синевы у Альбуса под глазами куда меньше, чем вчера. Это и хорошо.

— Ой, это же наша сова! — он вдруг подскакивает на стуле.

Норин открывает окошко, впуская внутрь большую, широкогрудую сипуху, которая, небрежно скинув на меня письмо, устремляется прямиком к Альбусу, садится рядом и, переминаясь с лапы на лапу, приветственно трётся клювом о его руку.

Альбус не сводит глаз с конверта.

— Это от твоего отца, — я разворачиваю пергамент.

— Что там? — Поттер любопытно привстаёт, облокотившись на край стола и едва не перевернув тарелку, откуда сипуха пыталась склевать остатки омлета.

— Ничего особенного. Стандартная форма из «Морока», признающая сделку выполненной, инструкция, во сколько и куда мне надлежит тебя доставить для завершения договора, ну и куда же без приписки «Я до тебя докопаюсь, Малфой».

— А приписка зачем?

— Вот станешь самым главным Аврором, как славный родитель, — поймёшь, — усмехаюсь я.

— Я не хочу быть таким, как он, — кривится Альбус.

— Твой отец — неплохой волшебник, — примирительно говорю я, сам удивляясь, что сказал такое. Но если быть совсем честным — разве я хоть когда-то сомневался?

— А я не хочу. И вообще… никогда не повзрослею.

— И не надо. Ты и без этого слишком взрослый.

— Неправда, — заявляет Поттер, изучая вазочку с печеньем на предмет чего-нибудь вкусного.

— Все когда-то были детьми, которые не хотели взрослеть, — я пожимаю плечами.

Альбус молчит, поэтому я продолжаю:

— Абсолютно такими же, как ты. И твой отец, и твоя мать, и даже не отлипающий от дивана дядя с его сердобольной маглорожденной выскочкой.

— Тётя Гермиона — очень хорошая.

— Возможно, — хмыкаю я. Надеюсь, Поттер, ты никогда не узнаешь, какой она может быть занозой в заднице. И тебе здорово повезло, что вы с Грейнджер считай не родственники, а то отправлял бы ей трижды в день домашние задания по почте. — Просто, мой тебе совет, попытайся понять родителей. Не простить, не полюбить или возненавидеть… Понять.

— Мой отец спустил меня в игорном клубе. — Печенье в руках Поттера разламывается с глухим треском. — Моя мать изменяет ему с этим ужасным, гадким… брат — гомофоб, двоюродная сестра — покончившая с собой проститутка… Да, об этом я тоже знаю, — он бросает на меня злой взгляд. — Что ни дядя, то либо скатившийся алкоголик, либо обрюзгший лентяй, либо покусанный оборотнем подкаблучник, либо… гей.

Последнее — это он наверняка про Чарли?..

— Что тут понимать? — кисло улыбается Альбус.

— Очень многое, — я совсем не лукавлю. — Наше поколение — это ущербные на один бок волшебники. Они, да и я, пережили очень тяжёлое время, которое ты, слава Мерлину, не застал, и которое, будем надеяться, хотя и сложно рассчитывать на такую благосклонность судьбы, не повторится никогда. Знаешь, есть те, кто верит, что при Вольдеморте было лучше, а сейчас — одно гнильё, моральное разложение, мелкота. Что Дамблдор и твой отец, и все те, кто костьми лёг, чтобы спасти остальных, они… были неправы. В глобальном плане. Нужно было оставить эту силу в покое… есть ведь такой принцип — непротивления злу. И оно сожрёт самое себя. Вот и тогда нужно было дать Вольдеморту захватить власть, он бы посвирепствовал немного, неугодных поубивал, зато волшебному сообществу был бы дан шанс замаранную грязью мордашку умыть, хоть и кровью.

— Чушь, — бурчит Альбус и смотрит на меня так смешно-смешно, вопрошающе — словно перед учителем у доски, ожидая похвалы за образцовые чары.

— Да не такая уж, — вздыхаю я. — Чушь — когда верят, что можно идеологию уточнить и приукрасить так, чтобы она сделала жизнь предсказуемой.

— А с волшебниками-то что?

— Волшебники просто посвятили себя борьбе с внешним злом. Целиком. Пришлось тогда пойти на такие жертвы. А теперь, когда Вольдеморта нет… они остались наедине с куда более страшным врагом — собой, в окружении уюта и комфорта. Как может перестать бороться тот, кто сделал это единственной целью? Вот и Грейнджер теперь борется с ущемлением прав всех подряд, Министерство борется с коррупцией и плохими волшебниками, в число которых вхожу и я… но это всё мелочи, то, что снаружи. Они не знают, как это, когда у тебя нет проблем, кроме одной — себя. А бороться с собой как?.. Можно по-хорошему — просветления искать, мира в душе… а можно быстрее и легче — алкоголь, «Грёзы», оргии, работа, с которой бы и тролль справился… Здорово ведь — саморазрушаться и морально гнить, суицидничать, когда вокруг тебя сплошь уютные гнёздышки. Барахтаться, притворяться тонущим и захлёбываться на мелководье. Можно воды наглотаться, конечно, но в случае чего — на дне всегда мягкий песочек, встал — и оказалось по колено. Те же, кто хоть раз чуял настоящую глубину, агонию борьбы не на жизнь, а на смерть… им тут тошно, понимаешь?.. Они от этого звереют или дуреют. Как твой отец. Я правда считаю, что тебе важно понять его, чтобы не наляпать таких же ошибок. Да это и куда полезней — вместо глупого упёртого отрицания найти что-то общее, а потом понять. Главное не настолько, чтобы потом начать оправдывать, это уже прямой путь к такому же результату. И из меня тоже не стоит делать непонятого героя, герой — явно не тот, кто разлагает окружающих втихаря или пытается вывалять в грязи остальных чужими руками, чтобы белую мантию не запачкать. Женщинам в этом плане полегче. Материнство даёт возможность перед судом жизни на обвинение в бесполезности предоставить хоть какое-то алиби.

— Хватит, — Поттер зябко пожимает плечами. — Я верю, правда… но не нужно сейчас.

— Тогда пойдём, — допив вторую чашку кофе, я отставляю её в сторону. Тоже порядком устал от собственной философии, ведь всё это ничего не значит, потому что какими бы мудрыми ни были слова, они говорились только для того, чтобы Альбусу хоть немного полегчало. Этакая страшная, жизненная сказка на ночь. — Через три-четыре часа уже начнёт темнеть, а ты хотел в снежки и лошадок.

— Серьёзно? — вдруг фыркает он. — Правда будем играть в снежки?..

— Почему нет?

— Здорово, — он подскакивает с места, но вдруг замирает у края стола. — Можно вопрос? Один. Зачем вы это делаете?

— Хватит уже метаться, Поттер, — я невольно улыбаюсь. — Уж реши, «ты» я тебе или «вы».

— Тогда «ты», ладно? — озорно щурится он, подходя ко мне. — Но всё-таки…

— Всё-таки что? — я ещё пытаюсь уйти от ответа.

— Почему вы… — он делает вдох. — Почему ты относишься ко мне так, как относишься?.. Я, может быть, не взрослый… но и не совсем идиот, чтобы не понимать… Ты ненавидишь мою семью, хотел этой сделкой насолить отцу, но… какой смысл каждый раз меня вытаскивать?.. Смысл — заботиться, беречь, обнимать ночами? Защищать от моих же страхов? Я же чувствую, — совсем робко заканчивает он.

— Ты сам сказал… Жалость, смешанная с презрением, ненавистью и похотью.

— Не верю, — Поттер делает ко мне ещё шажок. — И после вчера ни за что не поверю.

— Хорошо, — я поднимаю голову, смотрю на него снизу вверх. — Тогда можешь считать, что это остро развитое чувство прекрасного.

Альбус цокает языком.

— Да я не шучу, иди сюда, — я поворачиваюсь на стуле и тяну Поттера за локоть, так, чтобы он оказался зажатым между краем стола и моими ногами.

Вытянув руку, провожу тыльной стороной ладони вдоль линии его лица, от виска до подбородка, глажу подушечками больших пальцев по лбу, скулам, обрисовывая контур нижней губы. Поттер фыркает, улыбается, но грустно, с волчьей тоской глядя на меня блестящими, больными глазами… позволяя наклонить его, упирается острыми, выступающими на запястьях косточками в плечи, сцепив пальцы в замок на моей шее и щекоча лицо упавшими вниз прядями.

Мягкая, податливая нежность его губ и беззащитность, с которой он отвечает на ласки и жмурится от каждого прикосновения, полностью компенсируют неумение целоваться.

Нервно сглотнув, Поттер отходит на шаг, втягивает воздух носом, как если бы хотел сказать что-то, но молчит. Встряхивает головой будто дикий зверёк — его любимый жест, чтобы волосы упали на лицо, отгородив от посторонних взглядов. Посторонний здесь я.

Верит ли он мне?.. Верит.

Только понимает ли ужасающую разницу в значениях и смыслах?..

Туманное неизвестное будущее не даёт мне увидеть, что я уже не так далеко от ответа.

Снега… много.

Видимо, уже раз подтаивал, потому что на поверхности образовалась тонкая смёрзшаяся корочка.

Я наклоняюсь, продавливаю её кончиками пальцев и зачёрпываю снег рукой — молочно-голубоватый, колкий на ощупь, лежит на ладони воздушным пушистым облаком.

Внутри он рассыпчатый, хрустящий, лёгкий — снежинки податливо мнутся, ломаются в руках… я тихонечко бормочу согревающие чары, чтобы к моменту, когда Поттер «накатается на лошадках», из этого белого поля можно было что-нибудь слепить...

… невольно думая, что так я разрушаю магией настоящее волшебство.

И вовремя получаю снежком в плечо, чтобы не успеть снова погрузиться в привычное состояние философской рыбины со стеклянными глазами.

Угасающий дневной свет — сочится сверху сквозь облака серой пылью, осязаемой, морозной, играющей миниатюрными бликами на кристалликах ледяного пара в воздухе.

* * *

Я с удивлением смотрю на руки, почти пунцовые, пышущие жаром, слегка опухшие… снег везде — стекает струйками за шиворот, тая на воротнике, хрустит при каждом шаге, забившийся в ботинки, покусывает холодом шею, запястья…

Рядом шмыгает носом такой же морозно-заиндевелый Альбус. Улыбается, стаскивая варежки и смахивая с раскрасневшихся щёк падающие с волос капли.

На входном коврике у двери неторопливо образовывается внушительных размеров лужа.

Норин помогает Поттеру снять насквозь мокрый свитер, тоже заснеженный.

Альбус переодевается в сухое и устраивается у камина, уставший и с блестящими, немного пьяными от свежего воздуха глазами, разомлев в тепле.

Норин, снова радостно подпрыгивая и бормоча, снуёт от кухни к диванному столику, заставляя его очередными шедеврами ирландского кулинарного искусства — пахнет липовым мёдом и орехами, растопленной карамелью и печеными яблоками.

Я прошу её достать из погреба бутылочку Барбареско и задумчиво сажусь у огня с бокалом красного сухого — звучит, пожалуй, слишком пафосно, но в такие моменты просто не обращаешь внимания на подобные мелочи — греешься, поочерёдно тянешь руки к пламени в камине, блаженно жмуришься после каждого глотка, чувствуя, как приятно растекается по нёбу терпкая свежесть фенхеля, смешанная с нежной кислинкой вишни.

Альбус, конечно, бросает на меня заискивающе-любопытный взгляд, но я делаю строгое лицо, всем своим видом показывая, что в этом доме алкоголь детям не наливают, так что Поттеру приходится удовольствоваться крепким чаем, от которого вверх взвивается лёгкий юркий дымок, когда он берёт чашку в руки.

За окном белеет силуэт отвесной крепостной стены, которой могла бы позавидовать сама немецкая Кёнигштайн — зубцы, бойницы, поэтапная осада, всё как положено.

Отсюда не видно, но правая её башенка изрядно растоптана и помята Прелатом, пока тот пытался потереть о неё бока. Выпущенный побегать в одиночестве, он первым делом с галопа плюхнулся в снег, поднимая в воздух мириады снежинок, катался по нему как какая-нибудь дворовая псина, потом вскакивал на ноги и снова пускался вскачь, вызывая у Альбуса прямо-таки детский (а какой ещё?) восторг. Однако Поттер предусмотрительно держался от коня на расстоянии, потому что при первой же попытке погладить Прелат цапнул его за руку.

Тихий же наоборот не отходил от Альбуса ни на шаг, мягко переступал ногами, доверчиво тыкаясь влажным носом в его ладони, на которых ещё остался запах печенья. Пришлось срочно звать Норин за очередным ведром моркови.

Всё-таки я нисколько не жалею, что купил именно этого эльфа, потому что в её кулинарных талантах сомневаться не приходится — Поттер подползает-таки ко мне только расправившись с половиной приготовленных вкусняшек, что даёт мне фору, даёт время собраться с мыслями и выпить два бокала — лёгкий хмель приятно бьёт в голову, алкоголь расслабляет мышцы.

Поттер садится по-турецки на ковре совсем рядом, смотрит то на огонь, то на отражение его пляшущих язычков в толстом стекле бутылки. Я бы прогнал его, но... в одиночестве Альбусу, должно быть, невыносимо. В одиночестве как правило начинаешь думать, а это — последнее в списке того, чего хотелось бы и мне, и ему.

— Эмм... Спасибо? — осторожно предполагает он, чтобы начать разговор. Я морщусь.

— Не стоит благодарности, Поттер.

Так всегда бывает, когда вдруг подпускаешь слишком близко, слишком — в сердце, потом становится страшно, до суеверного отвращения к тому, кто посмел так нагло войти в личное пространство. Наступает привычное уже охлаждение, и лёгкие уколы злости и раздражения плавно дрейфуют по телу, вроде бы и незаметные, но способные, как стёклышко на куче сухой листвы, дать ту искру, от которой вспыхнет настоящая ярость. Только сил на неё уже не будет, потому что постоянные метания из крайности в крайность — от захлёстывающей нежности до брезгливой неприязни — иссушают душу, и она становится как земля под опаляющим солнцем — нечувствительная, покрытая толстой запекшейся коркой и разверстыми пастями трещин.

— А это и не благодарность, — он неловко пожимает плечами. — Просто мне страшно, — отворачивается к окну. — Я теперь постоянно думаю, что будет, когда я вернусь. Каким меня увидят остальные. Но больше всего я боюсь за то, какими увижу их.

— Ты пытаешься сказать мне, что это моя вина? — осторожно предполагаю я, отпивая из бокала.

— А что, если да?

— Тогда я ответил бы, что у тебя очень короткая память. Ты сбежал из дома сам, никто за рукав не тянул.

— Я знаю, — вздыхает Альбус. — Просто мне страшно. Мне теперь кажется, что я никогда не смогу быть там счастлив... как раньше.

У него на предплечье смешной след полумесяцем, глубокий, тёмно-розовый. Наверное, я никогда, даже ради спасения собственной шкуры, не скажу, что Скорпиус ладит с Прелатом настолько, что тот готов облизывать ему руки даже за удар хлыстом.

Мне впервые и осознанно жалко Альбуса. Вдруг — внезапно так, неохватной волной, от которой захлёбываешься, кашляешь, а потом долго слизываешь с губ соль... соль и горечь.

Что бы ты сказал, будь это твой сын, Драко?..

Но, как ни странно, сыну мне было бы нечего сказать. А Поттеру — есть…

— Счастье… это не абсолютная ценность в жизни. Странно звучит, наверное… Боль — полезная штука, особенно когда учишься понимать её и любить, но любить — не слишком, не настолько, чтобы променять на всё остальное. И любовь… совсем не обязательна, чтобы жить, не существовать даже, а жить. И жить неплохо. Дышать полной грудью. Видеть красоту. Другой вопрос, что при таком раскладе она будет жечь глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки. — Усмешка.

Поттер странно морщится, будто мои слова причиняют ему боль. Скорее даже не сам смысл, а то, как я произношу их.

— Вот этого можешь даже не пытаться понять, — чуть улыбаюсь я. — Пройдёт много лет, прежде чем ты сам начнёшь думать также. И это должно произойти само собой, без разоблачающих монологов и циничных лекций. Просто… до того, как это произойдёт… не думай, что мне хуже, чем есть на самом деле.

— Вся проблема в том, что мне от этого хуже, чем должно быть, — сухо говорит он. — А ещё я думаю, что ты всё врёшь. Говоришь правду, но врёшь. Я не знаю как такое бывает, но, видимо, бывает... Иначе ты бы меня не боялся.

Злое, с обидой в голосе.

Жаль только, что он и в самом деле не понимает, насколько я сильнее даже будучи загнанным, слабым, смертельно несвободным.

— Нет.

— Докажи! — вскидывается Поттер. — Признайся уже наконец, что я тебе небезразличен. Что ты меня...

Нет, на «хочешь» у него смелости не хватает.

Добрый дядя Драко, конечно, не должен обижать маленьких, но... я наклоняюсь к Альбусу, поставив руки по обе стороны от его бедер, чтобы создавалось чувство, что я в любой момент могу распластать его на полу, и шепчу прямо в ухо, настороженное, подсвеченное всполохами пламени и наполовину закрытое волосами, похожее на выброшенную на берег ракушку:

— Это ещё мягко сказано, Поттер. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня не отрываясь, пока я буду тебя трахать, вдавив в первую попавшуюся поверхность. Не отводил взгляда ни на мгновение, глаза в глаза, — делаю паузу, наслаждаясь тем, как изящный росчерк румянца проступает на его щеке, — пока твоё тело покрывается мурашками, выгибается и дрожит от моих прикосновений... и на груди проступают прелестные красные пятнышки от притока крови, а на животе остаются следы пальцев. Чтобы ты у-мо-лял меня взять тебя, поскуливая томно и жалобно, как совсем недавно, не в состоянии проговорить и слова...

Но — никогда. Я не вру, я просто молчу о главном...

Потому что завтра я дам тебе шанс, Поттер. Завтра я оторву от себя некую Возможность, смешанную верой в белый день, как, наверное… руку или ногу. Это похоже на то, как крыса, попав в мышеловку, отгрызает собственную лапу, чтобы спастись.

Но я дам тебе шанс, которого не было у меня.

А чтобы ты смог им воспользоваться… я просто не имею права приручить тебя чуть больше, чем ты уже сейчас.

Ручной.

—Ладно, — Альбус отстраняется. — Я всё понял. Это бесполезно. Ты только болтаешь...

И я сдаюсь — приоткрыв его губы своими, закрываю глаза, клянусь себе, снова клянусь, что это последнее, вот уж точно — совсем и окончательно — последнее, что я себе позволяю, и надсадный тревожный голосочек внутри головы пищит, пищит...

О, вот теперь я бы с радостью растянул прелюдию на три дня, но у меня нет этих трёх дней.

Только его пальцы, нежно царапающие спину и распахнутые навстречу губы, позволяющие ловить каждый выдох.

Поттер не умел ничего — ему не нужно было уметь, потому что он хотел делать то, что делал, — даже сбиваясь с ритма и некстати шмыгая носом.

День — и его уже не будет рядом. Такими темпами через год Скорпиусу будет столько же лет, сколько и мне, через два — столько же, сколько было его отцу, когда он умер.

— Драко, — он вздыхает, осторожно касается плеча с затаённой надеждой… как когда-то Мари-Виктуар… но я молчу, словно в тумане, вижу, как его руки тянутся к вороту моей рубашки и торопливо принимаются расстёгивать пуговицы, одну за одной…

— Не нужно, — я перехватываю его ладони своими. Разве я могу хоть что-нибудь изменить?..

— Ну почему же… почему?

Сцена, достойная детального описания в мемуарах какого-нибудь флоббер-червя.

— Тихо, — отстраняю Поттера от себя, ухватив за ворот — как котёнка за шкирку.

Альбус зябко вздрагивает и, сникнув, отодвигается в сторону.

— Не потому, что я не хочу, — оправдываюсь я.

— Так это хуже всего, — фыркает Поттер и колюче сворачивается в клубочек у меня под боком.

А я со вздохом думаю, как же сложно удержать в плену того, кто отдаётся тебе сам, по своей воле.

— Поттер, твой отец…

— Я на него плевал…

— А мой сын?

— Он на меня плевал.

— Хорошо, я просто не вынесу, если ты превратишься в оправдание. А ты — такое хорошее оправдание…

— Чему?

Странный, надрывный диалог, как обмен выстрелами на дуэли — фразы-оборвыши метят в самое уязвимое, слова ранят острыми осколками, кровь — течёт.

— Моему образу жизни. У нас столько лет разницы, у тебя любовь, у меня жена и дети. Один, правда.

— А не смущает, что наличие жены и «детей», — он делает акцент на последнем слове, — тебя почему-то останавливает только в тех случаях, когда ты хочешь сделать то, чего действительно хочешь?.. Нельзя же сдаваться, даже в… сколько тебе там?

— А тебе в «сколько тебе там» сдаваться можно? — парирую я. — Спиваться, запрещённые вещества потреблять...

— Это другое, — Альбус морщится.

— Да, любовь, конечно, повод. Ты в курсе, что звучит как такое же оправдание?

— Драко, — он снова садится, шепчет, пристально вглядываясь в самое нутро. От звука моего имени перед глазами сами собой вырисовываются последние ступеньки на эшафот и изящная такая, колючая верёвка, свитая в петлю.

— Вид у тебя такой, будто ты собрался плюнуть мне в лицо.

— Лучше бы так, — вздыхает Поттер. — Я просто… помнишь, сегодня утром ты мне говорил о понимании?

— И?

— Есть кое-что, чего ты мне никогда не простишь. Я сейчас сам всё испорчу… Но если это хоть как-то…

Он опускает голову и молчит, долго-долго.

— Тебе очень больно, я знаю, — вкрадчиво кладёт ладошку мне на руку.

И я морщусь.

— Иди-ка отсюда.

— Драко, пожалуйста…

А я жмурюсь от вспыхнувшего раздражения, хватаюсь за виски и едва сдерживаюсь, чтобы не отшвырнуть его от себя. Собираю все силы, чтобы ответить:

— Альбус, уходи.

— Ты никогда не сможешь принять то, что я могу дать. Просто так. Ты можешь только требовать. Знаешь, когда начинают приказывать?.. Когда боятся попросить. Боятся, что откажут. Потому что, — он делает вдох. Пауза. Вдох. — Потому что плох раб, который не выполняет приказ. Его можно заставить, пытать, что угодно. Но если не выполняют просьбы… причина в тебе.

Я вижу всё по отдельности. Рельеф камней в камине, сетку трещин, оплетающую поленья, загнутую в противоположную сторону ворсинку на ковре, слегка фосфоресцирующие, огромные глазищи Норин, испуганно замершей в дверях, совсем как Поттер, когда он подглядывал за тем, как я развлекаюсь с Блейзом и шлюшкой из его борделя. Я вижу каждое движение губ, внимательный прищур на лице, готовность молниеносно среагировать на каждую мою эмоцию...

— Начинаешь думать, что это именно ты недостаточно хорош.

Этакий эпилог. Под занавес.

Я бы ударил, но я снова целую — в висок, чувствуя, как щекотно порхают по щеке его ресницы.

Я — настоящее уродливое чудовище, я сильнее даже этого, я сильнее даже правды — вот что страшно.

Наверное, я решил, что чокнулся полностью и целиком, и уже ничто не имеет ни малейшего значения, каким бы ни был остаток срока, отмеренного свыше, — в эту ночь, укутанный в её влажный бархат, фиолетово-чернильный, я счастлив, как семилетняя девочка, которой подарили плюшевого Тедди с клеенчатым носом, беззащитными круглыми ушами и внимательным, ласковым взглядом блестящих пуговчатых глаз. Мой Тедди умеет поддерживать постоянную температуру, сопеть и обниматься.

Времени не существует. Возможно, оно где-то бродит — вероятно, даже идёт куда-то, но Поттер лежит себе спокойно рядом, и лицо у него светлое, будто все его страхи бросились врассыпную, спотыкаясь в складках одеяла, путаясь в волосах, оскальзываясь на подушках, испугавшись моего плеча.

Страхи боятся безвременья и чужих рук, особенно когда те — оберегают, прижимая крепче. И сны тогда тоже становятся смирными.

Его невозможно не хотеть, особенно когда под пальцами мягкая кожа, насмешливо покалывающая ладони биением жизни, — полосатая на ощупь от выступающих при каждом вдохе ребер.

Но его невозможно тронуть, особенно когда он спит — нежный, хорошенький...

А я улыбаюсь чему-то в изгиб локтя, доверительно жмурюсь углу наволочки, будто мы с ней — тайные свидетели чуда.

Сегодня — уже завтра.

Я немного пугаюсь, но тут же заставляю себя быть честным с самим собой — земля по-прежнему под ногами, никто не умрёт...

Просто я решил, что отпускаю его, отпущу в самостоятельную жизнь — и в его возрасте это синоним «навсегда».

Утром Альбус будит меня тем, что гладит по голове — со странным сосредоточенным выражением лица, будто проводит эксперимент, к которому готовился годы, и сейчас не вправе потерять концентрацию и ослабить внимание ни на секундочку.

Не могу припомнить, чтобы я часто становился объектом подобной ласки... Нарцисса предпочитала обнимать за плечи, прижимать к себе и целовать в лоб. Астерия делала это скорее со страхом — потому что пару раз, когда ей действительно пришлось выйти за рамки «подобающей супруги наследника рода», сесть рядом и покачивать как ребёнка, я был полностью невменяем и опасен для окружающих. Скорпиус обожал лезть в чужие прически лет до трёх, но его нежные чувства выражались скорее в необходимости посильнее дёрнуть. Радости с его стороны после подобного акта вандализма было столько, что мало кто сопротивлялся пухлым, но чертовски сильным ладошкам.

Поттер гладит меня по голове, будто бы приучил дракона, — вроде бы и страшно, и хочется, и необычно, а от осознания своей власти и того, что тебе таки позволяют подобные вольности, дуреешь.

Моя великая Идея по спасению Поттеровой души уже не кажется такой привлекательной, поэтому я... медлю. Молчу. Разглядываю снег сквозь окна. Чувствую в кофе горький привкус совершённых ошибок и отставляю чашку в сторону — пью едва тёплое молоко.

Альбус то задумчив, то пытается меня растормошить немного, тогда — рассказывает, как попался ночью Пивзу в пустом классе... как подлил брату в кубок сок Дремоносных бобов накануне матча...

По его лицу я понимаю, что безошибочно умудряюсь спрашивать: «А дальше?» и смеяться в нужных местах, но на самом деле — холодно... просто — холодно, настолько, что кажется, изо рта на выдохе должно вырваться облачко пара.

— Поттер, — я обрываю его на полуслове настолько резко, что он не спрашивает, что случилось. — Пойдём, пока я не передумал.

Он послушно входит в кабинет, когда я распахиваю перед ним дверь. Замечает на полке коробочку с Игрой:

— «Так ты можешь заставить другого сделать то, что хочешь, или вынудить себя совершить то, на что согласился бы только в самом крайнем случае», — повторяет он мои слова. — Нет, я, наверное, так и не понял, в чём здесь смысл.

Внимательно следит за каждым моим движением, пока я, склонившись над письменным столом, произношу нужные формулы... Достаю его волшебную палочку и кидаю Поттеру. Он машинально заправляет её за пояс и только потом, почти обвиняющим тоном, интересуется:

— Это ещё зачем? Остался всего день... — растерянно.

— Именно поэтому я бы предложил тебе провести его с пользой, — указываю на небольшой узкий конверт иссиня-чёрного цвета, лежащий на столе.

«Это ещё что?» — заинтересованно спрашивают его глаза, лукаво прищуренные, когда Альбус протягивает руку, чтобы взять письмо. Из рукава на секунду высовывает остренькую, любопытную мордашку саламандра, и тут же снова взбирается наверх к плечу, выглядывает уже из-под воротника рубашки.

Интересно, простит ли Поттер когда-нибудь Блейза? Или свою мать — за измену?.. Или отца, за то, что позволил ей вытворить такое?.. За то, что он оказался вовсе не тем героем из книжек?

Извечный вопрос — как простить, когда любишь? Извечный вопрос — кого ненавидеть, если тот, кого любишь, методично и упёрто причиняет боль самому себе? И почему Альбус так верит мне? Неужели не видит, что нет никакой разницы — я точно также изменяю жене, то с тем же Блейзом, то с очередной хорошенькой ведьмочкой с работы, что на моих руках кровь невинных людей и преждевременные смерти из-за «Грёз»... что я не собираюсь вдруг становиться хорошим и добрым ангелом, в одночасье искоренив в себе плохое и раздав на благотворительность всё до последнего галеона.

Я мог бы многое рассказать ему, но слова — это не опыт, слова — не глаза, в которых нужно утонуть, чтобы потом выползти на берег, наглотавшись горькой правды и опьянев от чужой близости.

Слова могут убить... но не могут передать опыта этого умирания.

Его нужно — самому.

Поттер вытаскивает прямоугольник пергамента такого же цвета, оттуда вызывающе скалится серебристый волк. Альбус мрачнеет на глазах.

— Сегодня, — тихо проговаривает он скорее для себя. — Сегодня... Ты меня прогоняешь? Вот так? Пытаешься выпихнуть, сейчас?.. В последний день?

— Поттер, я же сказал тебе, это — всего лишь сделка. — Он болезненно кривится, и я спешу продолжить: — Причина, по которой ты должен был прийти сюда и провести со мной эти две недели — сделка. Причина, по которой я предлагаю тебе то, что предлагаю сейчас, причина, по которой ты спишь в моей кровати, по которой я не спускаю тебя с рук и целую — другая, и она же оставляет двери Малфой-мэнора открытыми и после того, как я передам тебя взволнованному главе семейства Поттеров.

Альбус пытается вникнуть в мои слова, но удаётся ему это не сразу и не полностью. Тем не менее, когда он задаёт следующий вопрос, голос у него внезапно охрипший:

— А не нарушает ли это сделку?

— Слегка, — признаю я. — Плюс это нарушает ещё парочку законов, потому что из моего дома несовершеннолетний волшебник может попасть во Францию только через нелегальную каминную сеть. Пойдёшь жаловаться?

Поттер не слышит — вертит в руках пергамент.

Это билет на концерт, со всеми вытекающими, даже мне было трудновато его достать накануне, — зона для фанатов, VIP пропуск на интервью до и вечеринку после. Такое могут себе позволить только самые преданные поклонники.

Есть у нас с Альбусом один такой, среди общих-то знакомых...

Да, в Пуатье. Да, «Упыри».

Да, Поттер прекрасно понимает, кого он там встретит, — потому что у него глаза вдруг становятся на оттенок ярче. Но их блеск тут же меркнет:

— А если я останусь? — всё ещё смурной, Альбус смотрит на меня в ожидании следующей реплики.

— Почему бы и нет? — улыбаюсь я. — В конце-то концов... вы учитесь в одной школе, поэтому впереди у тебя бездна возможностей. Другой вопрос, хватит ли у тебя духу воспользоваться хоть одной. И только тебе решать, что сейчас влияет на твой выбор больше — желание остаться именно со мной или просто, — я делаю паузу и проговариваю отчётливо каждое слово: — Страх. Облажаться. И. Вообще. Остаться. Одному.

— Что мне там делать? — вдруг совершенно по-детски пугается он.

— Вот уж от тебя зависит, — фыркаю я. — Можешь просто получить удовольствие от так называемой «музыки». Можешь продолжать сталкерствовать как раньше.

Нет, он по-прежнему не знает, ни что такое «вуайеризм», ни «сталкерствовать».

— Я пойду, — робко кивает он. — Я... пойду, можно?..

«Умница», молчу я.

* * *

И я остаюсь один. Это — изящный реверанс в лицо страхам: назначить им свидание в четырнадцать тридцать по местному времени, за столиком у окна и за чашечкой кофе, а потом завалиться к ним домой за день до установленного срока с бутылкой пунша и коробкой пирожных, сесть на хозяйский диван и вперить наивно-доверчивый взгляд в самые тошнотворные из очей собственных кошмаров.

Зелья достаточно, по-честному, его столько, что хватит месяца на три в режиме двадцать четыре на семь. С запасом волос сложнее — но если экономно отнестись к тому, что удастся найти притаившимся на подушках или застрявшим на расчёске... то наслаждаться карманным Поттером я смогу ещё долго.

Левитировав к себе увесистый альбом, с виду девственно чистый, а на самом деле просто защищённый чарами от посторонних глаз, я произношу нужное заклинание. В пустых рамках проявляются колдографии — одна другой слаще, всё-таки персональная коллекция из борделя Забини достойна наивысших похвал. А поскольку этот альбом для сугубо личного пользования, достаточно всего лишь коснуться нужного портрета. Выбирать недолго, я слишком хорошо помню руки, насквозь пронизанные чувственной интуицией, которые — одни из немногих — могут помочь мне исполнить задуманное.

«Так-то, Драко. Представляешь? — говорю я себе. — И его можно будет трахать. Спокойненько так, балансируя на острой грани знания правды и самообмана. Всё-таки в нужные моменты понимая, что — ненастоящее, суррогат, но от этого лишь сильнее, ярче наслаждаясь, забыв про угрызения совести...»

До чего же мерзко.

Но он будет смотреть... совсем как Альбус.

Блейз, наверное, что-нибудь да фыркнул бы по этому поводу, но мне сейчас не до него — нужно успеть приготовить всё и привести себя в порядок.

Когда я ставлю графин с зельем на стол, срабатывает камин. Я узнаю своего гостя по глазам, они всё такие же полудикие. Он щурится от света, будто долгое время пробыл в сумраке. Волосы, как и в первый раз, небрежно собраны в привычный хвост. А ещё он выше, чем я о нём помнил.

— Разве мистер Забини не здесь?

— У меня к тебе сегодня необычная просьба. Мистер Забини бы этого не одобрил, так что обойдёмся без него.

— Хорошо, — мягко кивает юноша. Расслабленное спокойствие, ни тени, ни отзвука удивления или страха в голосе. Выдержка настоящего профи — и бровью не поведёт, даже если я сейчас расстегну ширинку и извлеку оттуда фиолетовое эрегированное щупальце толщиной с руку. Впрочем, не-профи Забини не держит.

— Как к тебе обращаться?

— Можешь звать меня Рут.

— Это же женское имя.

Он пожимает плечами.

— А какая разница?

И он прав. Сейчас времена такие. Пол не имеет значения. Нужно уметь всё. И трахать. И давать себя трахать. Даже если это какая-нибудь толстенькая ведьмочка со страпоном.

Рут деловито оглядывается, подходит к креслу, бросая туда снятую с плеча небольшую сумку на длинном ремне. Там — всё, от смазки и одежды до аксессуаров на любой вкус и игрушек самых причудливых форм и размеров.

— Так как ты относишься к необычным просьбам? — пытаюсь проверить его, возвращая разговор в прежнее русло.

— Они бывают разными, — он осторожно улыбается и снова пожимает плечами. — В основном необычность компенсируется суммой, указанной в чеке. Как-то раз мне оставили приличный гонорар только за то, что я расчесал шерсть хозяйской собаке, стоя на четвереньках в крошечной юбке. Ах да, нужно было ещё покачивать яичками в такт сонате для виолончели фа мажор Брамса. Так что...

Я невольно фыркаю.

Да, кто-то хочет, чтобы ему помочились на какое-нибудь особо чувствительное место на теле... или выпить молока, тонкой струйкой скользящей вниз по бедру из приоткрытого ануса... разве удивительно, что находится клиент, готовый платить деньги только за то, чтобы обнять перед сном прехорошенького мальчика?..

— Моё желание из разряда таких же сумасшедших.

— Оборотное зелье, — нисколько не сомневаясь, Рут показывает на графин перед собой. — Двойная ставка.

По интонациям в голосе я чувствую, что он испытывает одновременно и облегчение и лёгкое разочарование — желание переспать с кем-то недоступным или просто запретным способом... для него не внове.

— Об этом можешь не беспокоиться.

Вместо ответа он снимает свитер, тогда я откупориваю крышку графина и наливаю оттуда зелье в бокал. Разворачиваю носовой платок, где лежит заранее заготовленный волос. Пока я добавляю частичку Альбуса в зелье, Рут раздевается полностью, нисколько не стесняясь своей наготы, и аккуратной стопкой складывает одежду рядом со своей сумкой.

Зелье булькает, вспенивается, шипит и приобретает строгий, но искрящийся, светло-антрацитовый оттенок.

Рут осторожно берёт стакан из моих рук и возвращает обратно уже пустой... с трудом сглатывает, кривится, делает тяжкий вдох и тихо опускается на пол.

Выждав некоторое время, я поднимаю с ковра уже Поттера. Бережно укладываю на диван. Дрогнув ресницами, Альбус открывает глаза.

— Обезболивающее просить бесполезно, да?

— Зачем?

— Не думаю, что это тело легко тебя примет, — морщится он, приподнявшись на локтях и изучая свои маленькие ноги и ступни, а потом — пытаясь разглядеть собственное отражение в блестящей лакированной поверхности стола. Думаю, он догадался, чей волос я использовал. Мальчика, который «наблюдал за нами всю ночь».

Я ухмыляюсь.

— А ты неженка?

— Если ты хочешь, — просто улыбается он, совсем как улыбнулся бы Поттер.

Я усаживаю его спиной, стаскиваю с себя рубашку через голову, не расстёгивая, — надоедливый кусок ткани, сковывающий тело, мешающий ему дышать и касаться... Впервые разглядывая Поттера беззастенчиво, не боясь сорваться и наломать дров. Лопатки — угловатые, россыпь родинок... я провожу по ним пальцами — Альбус-Рут подёргивает плечами, ёжится и хихикает.

— Какое чувствительное, — с лукавым прищуром шепчет он, повернувшись вполоборота ко мне. — Так чего ты хочешь?

— Я просто хочу, чтобы побыл со мной, пока я не усну, а потом ушёл так, чтобы я не заметил. Никакого секса, — со смешком подтверждаю отразившиеся на лице Поттера сомения. Всё-таки удивил.

Есть шлюхи по нужде... а есть шлюхи по призванию.

«Я буду тебя баюкать столько, сколько потребуется, а потом ускользну тише мышки», — красноречиво обещают его глаза.

Такому не научишь — слушать, как другой отзывается на ласки, и по его реакции, иногда практически неуловимой, предугадывать желания, каждый раз — заново, потому что полторы недели назад он пришёл по вызову к совершенно другому волшебнику.

Рут, изогнувшись, совсем детским жестом прикладывает ладонь к моей щеке и проводит большим пальцем по скуле. Играет с волосами озорным котёнком.

Чуть придвинувшись, трётся носом о моё плечо.

Не только носом — живота касается пока ещё прикрытая кожицей головка, похожая на тугой розовый бутон с выступившей в центре поблескивающей капелькой смазки — точь-в-точь роса.

Альбус возвращается под утро. Я не спрашиваю, что там было и было ли вообще. Вряд ли расскажет.

Я чувствую, что он здесь, по чарам на браслете, я слышу его шаги, когда он подходит к двери спальни и замирает за ней, не решаясь открыть, стоит, переминаясь с ноги на ногу, затем снова уходит. Побродив по коридору, возвращается, проскальзывает внутрь, подходит близко-близко (беззащитно шуршит ткань снимаемой одежды) и, приподняв одеяло — отчего спину обдаёт потоком холодного воздуха, он забирается ко мне, вытягиваясь вдоль тела...

Больше смысла притворяться, что сплю, нет.

От Поттера пахнет спокойствием заснеженных виноградников Бордо, дымом фейерверков, Средиземным морем, набатным колоколом беффруа на Гран-Пляс и свежей выпечкой.

От него пахнет неизбывной, невесомой нежностью, когда, уткнувшись лбом мне в шею, он шепчет:

— Спасибо.

Там, в этих воздушных и тёплых ароматах Франции, не было ни намёка на опасность, ни ноты тревоги — вибрирующей тонкой струны, и ничто не примешивалось к стройному хору колокольчиков из Гаксонского фаянса.

Если бы я знал, что он задумал, этот Поттер. Если бы я только знал, чего ожидать, — хотя должен был, потому что просто представить себе возможность того, что за пару часов на свободе Альбусу ничего не стукнет в голову, — сложно. А ведь в одном часе такое огромное количество минут и особенно секунд...

Малфой, забывший, что от Поттера можно в любой миг ждать подвоха, должен, выкрасившись в рыжий, податься к Уизли.

Просто слишком уж странно Альбус выглядит по утру, а я уже видел его всяким, и пьяным, и в истерике, и плачущим, и серым от унижения, и трепещущим в моих руках...

У него глаза побитой собаки — влажные и больные, но при этом ясные и сияющие тем кристально-чистым блеском, на который способны только бриллианты чистой воды и те, кто настолько слился с миром, растворился в неостановимом потоке жизни, что готов отдать себя целиком, лишь бы где-то на другом конце земли у деревца на опушке леса ожила засохшая веточка.

У Поттера подрагивают руки, когда, свесившись с кровати, он натягивает на ноги носки, не менее разноцветные, чем в самом начале нашего знакомства. А затем, будто вспомнив что-то, теми же рваными движениями стаскивает их и кладёт обратно.

— Я думал, это будут самые страшные и самые долгие две недели в моей жизни, — Альбус поворачивается ко мне и улыбается.

Хмыкаю в ответ.

Я решил не будить его. Он — не решился разбудить меня. Минутная с часовой, сговорившись, подкрались к красиво выгравированной и переливающейся изумрудной крошкой римской I на циферблате.

— Так и вышло, — потягиваясь, Поттер спрыгивает на пол и берёт джинсы. — Только совсем по-другому.

Мне ещё кажется странным, что вместо того, чтобы одеться, он принимается шарить по карманам, выкладывает на столик у кровати связку чего-то непонятного, явно растительного происхождения, следом — пакет и какую-то коробочку. Волшебную палочку Альбус заботливо пристраивает на сложенную на сиденье кресла одежду.

— Наверное, тебе часто приходилось иметь дело с побочными эффектами всяких зелий, — вдруг говорит Поттер. — Ведь когда изобретаешь что-то новое, всегда есть опасность не рассчитать пропорции, не учесть несовместимости сразу нескольких составляющих, с дозировкой переборщить...

— Довольно-таки, — успеваю ответить я, прежде чем задуматься, что заставило Альбуса произнести эту фразу.

— Да и некачественные ингредиенты никто не отменял, — философски тянет он и смотрит на часы: — Сколько там? Час дня?.. Меня будут ждать в три?

— В половину четвёртого. Но нужно быть вовремя, — вздыхаю я. — За каждую минуту опоздания твой отец вправе выставить компенсацию.

— Мы не опоздаем, — взвесив что-то в уме, говорит Поттер и поворачивается ко мне спиной. — Ну и я надеюсь, ты меня откачаешь, если что, — едва слышно бормочет в сторону.

«Если что» — это какое-то зелье в коробочке. Альбус быстрым жестом рвёт картон и, открыв пузырёк, залпом выпивает содержимое.

Я начинаю наконец понимать, что же произошло, только когда он, снова посмотрев на меня с улыбкой, кривится и, ухватившись за живот одной рукой, а другой тщетно пытаясь уцепиться за столбик кровати, падает на пол.

Чудом не запутавшись в одеяле и не оступившись, я вскакиваю, хватаю Поттера за плечи, пытаюсь поднять одним рывком — как уже привык, приноровившись к его хрупкой комплекции и маленькому весу. Как бы не так — едва не ткнувшись носом в ковёр, я еле удерживаю равновесие и с трудом затаскиваю внезапно потяжелевшего на фунтов сорок Поттера, чьё тело, сейчас заботливо уложенное на подушки, растёт с неимоверной скоростью — ширятся плечи, меняется лицо, на коже тёмными ниточками проступают волосы.

Ещё минута — и передо мной лежит взрослый мужчина, красивый, но слабо похожий на того Альбуса, которого я знаю. Он шевелится, проверяет подвижность рук и ног, открывает глаза и бегло оглядев себя, интересуется:

— Ну как?

Интересуется мягким таким, бархатным баритоном.

Идиот.

— Это не шутки, Поттер. Зелье старения запрещено пить детям.

— До четырнадцати лет. Мне уже есть четырнадцать.

— В возрасте ли дело! Даже при помощи магии сложно заставить живой организм так вырасти за секунды, а потом так же быстро помолодеть обратно... Ты же себе с десяток лет прибавил! А во-вторых, ты вчера где эту дрянь купил? Тебе могли продать что угодно, от простой перцовой настойки до такого ядреного отвара, что в Мунго несли бы в спичечном коробке!..

— Ты за меня испугался, — лукаво щурится он.

— Ещё бы, в «Мороке» за твою дохлую тушку мне выставят кругленький счёт. И ещё вдвое больший за нарушение правил договора. Так что стоило хотя бы предупредить...

— Ты бы мне не позволил, — Поттер говорит чистую правду. Он улыбается своей детской улыбкой, прекрасно понимая, чего стоят мои разглагольствования про «Морок» и «компенсации», и чёрная бородёнка на его щеках смотрится нелепо. На вид Альбусу лет двадцать пять, как раз самый расцвет того возраста, когда из внешности постепенно исчезают последние остатки трепетной мальчишеской юности и изящности.

— Не позволил. Но хотя бы помог разбавить зелье, ты... явно переборщил с концентрацией.

Альбус прослеживает мой взгляд и густо краснеет. То, что на нём было из одежды (со снитчами, кстати сказать), лопнуло во всех возможных местах и сейчас осталось лежать где-то в районе промежности сморщенным кусочком тряпочки, не закрывая абсолютно ничего.

— Блядь, — говорю я.

— Ч-то? — Поттер давится воздухом.

Я заставляю себя оторваться от созерцания завитков волос на его животе. Догадливый Поттер снова краснеет, но теперь в румянце есть и доля удовольствия. Альбус улыбается, и его руки мягко обвиваются вокруг моей талии.

— У нас есть два часа.

Хоть бы я не понимал, что именно он имеет в виду...

— Иди побрейся, — вывернувшись из его объятий, я встаю и отхожу в сторону, скрестив руки на груди. — И лучше попроси Норин, а то порежешься.

Поттер фыркает, поводит куцыми усами, но слушается. Он поднимается с кровати, и меня буквально прошибает холодный пот — Альбус со мной одного роста, чуть ниже, но значительно плотнее, так что если бы ему вдруг пришло в голову, скажем, прижать меня к стенке... нам пришлось бы серьёзно побороться. Правда, я всегда могу воспользоваться браслетом. Потом придётся собирать Поттера по кусочкам, но если что...

Браслет. Лопнул. На ковре лежит россыпь деревянных бусин. Волшебная палочка на другой стороне кровати.

— Я ничего не сделаю, — словно прочитав мои мысли, кротко обещает Альбус. От этого заявления, едва не поперхнувшись воздухом и возмущением, я хмыкаю, но Поттер прав — сейчас я беспомощен перед ним, потому что при внешней грозности он по-прежнему тот же Альбус. Даже глядя в его взрослое лицо, я вижу за ним ребёнка. И я скорее, как любой провинившийся домовик, прищемлю себе уши печной дверцей, чем обижу его. Самое плохое, что Поттер теперь тоже понимает это слишком хорошо.

— Хотя... — вдруг светлеет он. Кажется, тоже оценил расстановку сил.

В один пружинящий шаг Альбус преодолевает расстояние между нами и практически виснет на моей шее.

Вот она — изощрённость доброты и вариативность способов, которыми он может меня измучить.

Поттер касается носом моей щеки и довольно щурится — смешная мимика, кажется чересчур нелепой на лице взрослого мужчины. У него нет опыта, только память о том, что обычно делаю я, — поэтому Альбус мягко тычется губами мне в шею, в самое основание.

— Ох, — выдыхаю, не успев вовремя захлопнуть рот.

— Да, — довольно улыбается он, проводит рукой по моей спине, очень нежно. Вторая лежит на боку и подушечкой большого пальца он безотчётно поглаживает кожу круговыми движениями. От одного этого можно одуреть настолько, что в голове мелькает мысль отдаться ему. Вот прямо так, здесь.

И к вящему неудовольствию Поттера, от подобной идеи смех вскипает где-то внутри пузырьками шампанского и прорывается наружу, почти до слёз.

— Извини, — аккуратно поддев его руки своими, я отстраняюсь.

Сделав вид, что смирился, Альбус отступает назад.

Я понимаю свои ошибки — то, что вернул ему волшебную палочку, и то, что повернулся к Поттеру спиной, — только когда неуверенный «Петрификус» бьёт аккурат меж лопаток.

Поттер подхватывает меня, избавив от необходимости стесать собой пару косяков и расквасить лицо о выступающие поверхности, и, почти так же, как и я его несколько минут назад, укладывает поверженного Драко Малфоя на кровать. Заботливо накрывает сверху одеялком. Гладит по руке.

Заклинание не слишком мощное, и я всё чувствую, немного могу шевелиться, мотать головой и говорить — с трудом и невнятно, но этого достаточно, чтобы парой коротких фраз поведать Поттеру, что я о нём думаю.

Тот только смотрит на меня одновременно и печальными, и довольными глазами, снова теребит мою ладонь (Мерлин, моя — меньше и это страшно...) и идёт в душ. Там, судя по попискиванию Норин, честно сбривает усы и бороду.

У меня есть время подумать о смысле жизни.

Ну и заодно о хитроумности её уроков, а итог лекции всегда один — нужно быть честным с самим собой. Врать — да пожалуйста, кому угодно и что угодно, но только не себе, нельзя ни на ноту сфальшивить или слукавить.

Когда-то я решил, что деньги и статус открывают новые возможности — а они убили желания.

Подумал, что умнее всех и могу заставить судьбу сесть со мной за игорный стол — и получил Поттера.

Верил, что могу позволить себе сделать с ним что угодно, если захочу, — а что вышло.

Думал, что проблема в его внешности и делу можно легко помочь услужливой шлюхой и Оборотным зельем... и было вчера.

И вот теперь, когда я окончательно решил, что не готов пойти даже на это, вежливо прикрывшись какими-то там понятиями...

Получи всё, что хотел, Малфой.

Ещё минута — и он выйдет из душа: Поттер, взрослый, с каплями воды, стекающими именно так, как надо и куда надо, чтобы молния на штанах сама поползла вниз. Но их на мне нет, только нижнее бельё, и это ещё хуже.

Поттер, всё такой же неопытный и доверчивый, которого я отнял у его отца и отбил у собственного сына. Любопытный. Согласный на всё.

Рубашки нет тоже.

Ручной — останется по первому слову и будет любить несмотря ни на что.

Я не плакал уже больше десятка лет, но сейчас я чувствую их — слёзы, и они вызваны не благодарностью, не освобождением или облегчением, это — страх, вспарывающий внутренности острыми лезвиями.

Он только усиливается, когда хлопает дверь душевой.

И принимается верещать тонким голоском, когда Поттер, недолго думая, садится мне на ноги и хитро смотрит прямо в глаза. Наклоняется, целует в живот, забираясь языком в пупок, отчего я в миг превращаюсь в россыпь мурашек, поднимается выше — снова водит носом по щеке, дурея от собственной наглости и от ощущений.

— Всё совсем не так, — шепчет Альбус мне в самое ухо. — Сейчас — намного лучше.

— Это не повод пить зелья. Ты и без этого быстро вырастешь, — с трудом, но я мотаю головой. — И, при всей разумности, представить себе не можешь, насколько убийственно молниеносным будет это «быстро». Сейчас же это ничего не меняет.

Такая нравоучительная нотация стоит мне прикушенной щеки и языка, да и губы слушаются не так уж чтобы слишком.

И Поттер тоже... слушается не слишком.

Где-то там, под двумя слоями полотенца, обернутого вокруг его бёдер, мы касаемся друг друга — странное, пронзительное ощущение.

Альбус лезет целоваться.

Он мог бы сделать ещё миллиард вещей, которые обычно делают в таких случаях, — пропихнуть мне пальцы в рот, запустить руку в трусы, да что угодно...

Но он лезет целоваться, едва шевеля губами, потому что это всё, на что способна его смелая фантазия.

— Поттер, ты в курсе, что делаешь две глупости? — кое-как ворочая языком, говорю я. — Ты путаешь собственное желание потрахаться с моим желанием тебя трахнуть, и свято веришь, что сейчас выполняешь второе. Ну и плюс — мне это никак не поможет избавиться от заморочек, наоборот даже, я свято буду верить, что ты меня заставил... Вот и всё. Это ничего не решит, понимаешь? — фраза снова стоит мне прикушенной щеки — на этот раз до крови, но бьёт в точку.

Я поймал Поттера, поймал, — он мрачнеет.

Чем хороши дети — несмотря на догадливость и природную чуткость, они всё равно доверчивы как единорожки и поэтому им всегда можно переключить программу — почти Маградио, один поворот колёсика — и любовно-призывные завывания очередной последовательницы Селестины Уорлок сменяются обзором сетки квиддичного чемпионата после серии отборочных матчей.

— Извини, я не должен был, — говорит Альбус.

— Уж точно. К тому же... не подумай, что я против, но всё-таки тереться о мою ногу — не самый приятный способ. Я знаю лучше, — намекаю я.

Хищно улыбнуться не получается.

Поттер неверяще качает головой:

— Ты опять меня прогонишь.

— А если нет?

— Фините Инкантатем, — после долгого молчания сдаётся он, а затем сразу отбрасывает палочку в сторону.

Дёрнув за уголок, я стаскиваю с Поттера полотенце, и, ухватив за бедра, подтягиваю к себе поближе. Осторожно, одними подушечками пальцев веду от ребер к животу.

Он блаженно жмурится. Чуть привстав, опирается на руку, а второй перехватывает мою ладонь и мягко толкается в неё с глухим стоном. Судорожно вздыхает.

Ещё через мгновение его пальцы, нырнув под пропитавшуюся смазкой ткань, бережно сжимают мой член в тёплое кольцо, мягко гладя.

Поттер расставляет бёдра шире и наклоняется так, чтобы мы касались друг друга — головка к головке — их выступающие края задевают кожу, и по ослабевшим ногам скользят сладкие волны судорог, а Поттер коротко, отрывисто стонет в мои открытые губы.

Я кладу свою ладонь сверху, сжимая сильнее. Альбус тихонечко скулит — его пульсирующий член с каждым движением руки трётся о мой, и я чувствую, как это биение жизни — отчаянно колотящееся сердце — двойным эхом отразившись от наших ладоней, безжалостно проникает в самую глубину, сливаясь с моим собственным пульсом.

Он мягко проводит пальцем по моим ключицам, затем скользит от солнечного сплетения до пупка, наполненного смешавшейся спермой, окунает в него палец, ведёт дальше... и, обмякнув, на выдохе опускается на меня.

Не знаю, сколько мы лежим так.

Кажется, не слишком долго — не настолько, чтобы это всё засохло и намертво приклеило нас друг к другу.

В какой-то момент Альбус вздрагивает и ёжится, словно от сквозняка. На коже волной проступают мурашки — эффект зелья проходит, и его тело медленно возвращается в прежний возраст и размеры. Окончательно придя в себя, Поттер медленно вздыхает:

— Я просто хотел ещё раз попробовать. Ты бы ни за что не согласился.

— Да уж... — морщусь я.

— Спасибо. Мне теперь правда легче будет вернуться туда, — спокойно говорит он твёрдым, полным решимости голосом. А через секунду кривится и прячет лицо в подушках, пытаясь сдержать рыдания. Получается плохо и всхлипы всё-таки прорываются наружу — злые, отрывистые, горькие.

Я даю ему время успокоиться. Я — такой придурок.

— Всё будет хорошо, — шепчу я. — Всё будет хорошо, Аль.

Он замирает от неожиданности.

Поднимает заплаканную мордашку.

— Меня так только мама называет.

— Вот мне тоже в последнее время всё чаще кажется, что твоя мама — это я. Хотя она вроде называет тебя цыплёночек.

Вместо ответа он фыркает и трётся щекой о мою.

Часы отбивают минуты молча.

Поттер медленно собирает свои вещи... а вещи Скорпиуса возвращает на место. Что-то он наверняка решил оставить себе «на память», догадываюсь я, но не виню его в этом. Жаль только, что за всё как всегда достанется Норин. Её — в промокшем от слёз переднике — Альбус осторожно гладит по лапке.

Он печально смотрит на подтаявшую бесформенную груду снега, бывшую крепость...Треплет по холке Аиду. Виснет на шее Тихого и мнёт на прощание его бархатные уши.

Прелата не трогает, но тот тоже вытягивает морду из денника. Потому что чует — что-то происходит.

Совершается.

Поттер перебрасывает сумку через плечо, на неё, завязав узлом вокруг ремня, вешает шарф.

Его движения несколько заторможены — он очень устал, сказались и бессонная ночь, и безумное утро со слезами.

В камин он шагает первым, не оглядываясь.

Такая ирония — Поттер-старший сидит за тем же дальним столиком у окна, который выбрал и Альбус когда-то.

— Привет, пап, — говорит тот, и звучит это ещё более нелепо, чем его сухой кивок «мистер Малфой», в самом начале... когда-то очень давно. В другой жизни.

— Всё в порядке? — Поттер не улыбается, но мягко треплет сына по плечу.

— Угу, — кивает тот, и делает шаг к отцу. Снова поворачивается ко мне, смотрит уже с другой стороны. Между нами теперь можно прочертить воображаемую линию, чётко разграничивающую два мира, и Альбус уже за ней.

Поттер-старший вынимает из кармана необходимые бумаги. Я достаю волшебную палочку, чтобы скрепить подписи чарами.

— Ну что, нет у вас претензий, мистер Малфой?

Альбус давит улыбку.

— Ни единой, мистер Поттер, — кривлюсь я. — Премного благодарен вам за доставленное удовольствие...

Тот едва заметно краснеет и придвигает ко мне документы, едва не скинув со стола чернильницу рядом.

Я рисую загогулины в нужных местах.

— Тогда, боюсь, вынужден откланяться, мистер Малфой. Дела в Аврорате.

От его взгляда и того, как он произносит это «дела», внутри всё сжимается в напряжении, но я пропускаю этот звоночек... потому что Поттер встаёт, готовый уйти, а Альбус, скинув руку отца со своего плеча, делает шаг ко мне.

Я послушно наклоняюсь, позволяя ему обвить меня руками. Альбус приподнимается на носки и, прижавшись ко мне всем телом, беспорядочно целует — попадая то в подбородок, то в щёку, бормочет:

— Ты обещал, что не бросишь меня, обещал писать, помнишь? Обещал.

Я никогда не говорил такого.

— С тобой забудешь, — я прижимаюсь губами к его виску, и Альбус жмурится.

Его отец не делает ничего, чтобы остановить меня или одёрнуть сына, он просто наблюдает за сценой без тени улыбки, словно не обратил бы на это никакого внимания, если бы не срочное дело... а так ему нужно спешить, и он с растущим раздражением ждёт, пока напрощаются двое, с которыми его связывают сугубо деловые отношения.

— Поттер, будь счастлив, — шепчу ему на ухо. — Ради меня.

— Хорошо, — с присущей всем детям серьёзностью торжественно проговаривает он.

И до этого самого мгновения я и не представлял, какую выдержал проверку на прочность — до того момента, как последнее, что мне остаётся — смотреть Поттерам в спину.

И думать, что Забини бы ни за что не пропустил этот момент. Что у конторки нас встретила его заместитель и провела к нужному столику.

Я не видел Блейза с тех самых пор, как мы встретились в Министерстве два дня назад. Он не просто не приходил — как обычно, вечерами, пытаясь вытащить на своё очередное ты-не-можешь-это-пропустить мероприятие... Совсем не «просто» — ни совы. Ни патронуса. С Поттером я совсем забыл о Блейзе.

Но его нет — его нет ни наверху, ни в складском помещении его кафе...

Именно тогда, пройдя сквозь время и материю, прокравшись сквозь вино в бокалах посетителей и тепло гудящего камина в фойе, ко мне на руки вспрыгивает понимание. У настоящего понимания спокойный игривый нрав, мягкий пушистый хвост и острая нюхлерья мордочка...

* * *

Они приходят тем же вечером. Без всяких «Будьте добры, следуйте за нами, мистер Малфой». У авроров есть и ордер на обыск, и ордер на арест, и разрешение на опись имущества, и ещё много-много всяких бумажек. Я снова меланхолично думаю о роли клочка пергамента, в нужных местах заляпанного чернилами, и… почему-то ничего не чувствую. Ни злости, ни досады, ни раздражения.

Святая пустота, наполненная вибрирующей тишиной и влажной свежестью первого весеннего ветра, пойманного на излёте, — вот, что остаётся в итоге и от жизни, недооцененной чаще всего, и от собственного я, которое чаще всего считают слишком важным. Наверное, это совсем не стоит слов, однако я чую — при всей маскарадной нереальности происходящего и бездушности деревянных болванчиков в театре кукол... на этот раз — слишком серьёзно.

Насыщенный серый мне идёт. Он дарит чертам лица болезненную утончённость. Учитывая, что сейчас в роли такого вот модно-модельного чуда стандартная тюремная роба, сама ситуация отдаёт трагичностью... Трагичностью с налётом романтики и, как рыба, с душком — аристократизма... Надтреснутый шарм, будто смотришься в зеркало с мутной поверхностью, отчего окружающий мир и отражение кажутся куда таинственней и бесстыдно — осмысленней, как если бы содержали внутри себя некую идею... На деле — пустышки, не звонче деревянных колодок для обуви.

В Азкабане теперь (за неимением лучшего слова)... приятственно.

Было бы и вовсе уютно, если бы воздух не вибрировал от перегруженной системы чар — от обычных барьерных заклятий до сложнейших, блокирующих магию полностью.

Всё, чтобы опасный преступник Драко Малфой не сбежал отсюда, и не дай Мерлин — не покончил с собой.

Взять, к примеру, письменные принадлежности (у каждого ведь должен быть шанс литературно покаяться и отправить весточку семье и родным, правда?): перо мягкое, гнущееся, чернильница из зачарованного небьющегося стекла... сами чернила на основе натуральных красителей... это чтобы я не отравился, если вдруг под влиянием момента захочется приговорить пузырёк-другой залпом.

Но нет — солгал Аптекарь, ибо правосудие должно свершиться.

Самоубийство — как глоток свежего воздуха, ветерок свободы в застоявшемся смраде обычного течения сущего.

Когда ты лишён возможности встать и демонстративно пригрозить мирозданию собственным добровольно-принудительным уходом из него, крайне сложно придумать, чем бы заняться вечером. Времени сразу становится слишком много.

Осознание своей мимолетной вынужденной бессмертности убивает любую мало-мальски крылатую фантазию в зародыше.

Пламя свечи не обжигает, только смирно облизывает пальцы и щекотно покалывает. Если двигаться очень медленно, можно аккуратно сдуть мерцающий язычок с фитиля себе в руку и покачать на ладони, как ребёнка, пока не погаснет. Ни шанса на ритуальное самосожжение (как протест против системы магического правопорядка).

Поистине гриндевальдова забота о чьей-то физической целостности, ради всеобщего блага.

Наверное, если и кулаком ударить в стену, та заботливо спружинит. Только проверять не хочется — так странно, во мне нет ни крупицы злости или обиды. Только досада... на то, что я чувствую, — страх.

Тут, кстати, даже есть домовые эльфы, убийственно доброжелательные, — специальный штат, получающий, разумеется, зарплату, за то, что меняет постельное бельё, составляет меню согласно гастрономическим пристрастиям страждущих и терпит их выходки и — наверняка — попытки поговорить по душам.

… И повсюду эта совершенно гадкая, разъедающая изнутри обстановочка дешёвого отеля а-ля «Всегда рады вас видеть!»...

Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что вы в тюрьме.

Когда за тобой смыкаются магические барьеры, в голову одновременно приходят три мысли: что здесь нет зеркала, что завтра не нужно на работу... и...

Здесь тихо.

Я никогда не был в Азкабане, пока там были дементоры, но их самих с пятого по седьмой курс видел постоянно. Хотя это началось ещё раньше, на третьем... когда мы с Крэббом и Гойлом даже вырядились в них на квиддичном матче, чтобы деморализовать играющего Поттера.

Старина Винс... умер больше лет назад, чем прожил сам. Злая ирония. Так давно, а я всё ещё думаю о нём, будто он в любой момент может постучать в дверь...

Если кто-то скажет вам, что воспоминания стареют, выцветают и блекнут, а боль постепенно забывается — не верьте ни одному слову. Та боль, которую хочется изо всех сил забыть, растёт у вас из позвоночника, питается, пустив корни глубоко внутрь, и только плотнее оплетает внутренности тонкой сеткой новых отростков и побегов, чтобы в нужный момент напомнить о себе...

Здесь тихо.

Наверное, именно такую, безгубую и пустую, печальную тишину оставляют после себя мёртвые.

Такую, которая справляется и без дементоров, — одной её вполне достаточно, чтобы сойти с ума и начать слышать биение собственного сердца.

Гулкий рокот моря и глухой стук сталкивающейся где-то на дне гальки, бьющей в берег.

А ещё — град маленьких бисерных капелек дождя, эхом прокатывающихся по крыше.

В январе-то. В Азкабане. Что я там говорил про «достаточно, чтобы сойти с ума»?

Надеюсь, что ещё через несколько дней я не начну по-настоящему, осознанно ждать доблестного аврора Поттера, так и не удостоившего смиренного узника хоть крупицей своего внимания... хоть крохотным допросиком... хоть плевком через магический барьер...

Уж Поттер-то должен хоть косвенно, но выдать мне, что с Блейзом, что вообще произошло... и как там поживает наш общий знакомый, Альбус.

Надеюсь, тот не слишком за меня беспокоится, потому что так или иначе... но прежним я из этой камеры не выйду.

Никогда не верил, что после жизненных встрясок действительно можно переосмыслить что-то, стать лучше и чище... скорее — охрометь на один бок, а на другой — оглохнуть и ослепнуть. Чтобы бесчувствовать себе дальше.

Да и разве в жизни что-то действительно меняется, кроме декораций?..

Как и всегда: страх. Иррациональный ужас, под которым ледяное спокойствие.

Наверное, так с каждым, кто внезапно открывает в себе источник боли, вляпываясь прямо в воспалённое и живое вместо привычной грубой корки. А та — невыносимо зудит, сшелушивается как омертвевшая кожа, открывая пульсирующее нутро.

Мне скоро сорок, я очень скучаю по матери. Я хочу, чтобы она прижала меня к себе, хочу пристроить голову у неё на груди и играть её волосами, перебирать мягкие пряди, гладить... но всё чаще из воспоминаний тянутся липкие щупальца парализующей паники — я словно бы вечно заперт в подземельях имения, заблудившийся в темноте, один... и свеча на столе даёт ровно столько света, сколько тот злополучный фонарь...

Так ведь не бывает?.. Или — только так и должно быть?..

* * *

У Астерии бледное лицо и синяки под глазами. Сбросив с рук меховую муфточку, она ждёт, пока шаги охранника не стихнут за поворотом коридора. Ему незачем здесь присутствовать — всю грязную работу выполнят прослушивающие чары.

— Я говорила, что тебя когда-нибудь посадят.

А мне и возразить-то нечего — если бы не пара чудодейственных средств, её убийственные взгляды во время еженедельных увещеваний, что я окончу жизнь на нарах, оставили бы на моём затылке хорошенькую плешь.

— А я, кажется, где-то слышал, что в особых случаях подобные пожелания дражайшей супруги сильнее материнского проклятья.

Астерия, возведя очи горе, вздыхает:

— Ты даже здесь не можешь не ёрничать...

Словно извиняясь, я пожимаю плечами.

— Мои родственники в ужасе. Мне со Скорпиусом пришлось спешно вернуться в Англию. Как хорошо, что я тебя не послушала!.. Если бы... — мгновенно сжавшись, она резко обрывает фразу. Я понимаю, что она хотела сказать, — если бы они с сыном решили воспользоваться моим предложением и переместиться во Францию по нелегальной каминной сети, то сейчас обман бы мгновенно раскрылся... Это значит, что в нашу небольшую семейную копилку проблем с законом добавилась бы ещё одна.

— Всё в порядке, — я беру Астерию под локоть, и она позволяет отвести себя подальше от барьера и усадить на моё скромное тюремное ложе.

— Они перевернули весь Малфой-мэнор. Семейный магвокат Гринграссов сказал, что с теми уликами, которые представили против тебя, если следователи выставят обвинение, у нас нет и шанса. Забини ещё может повезти. К нему пускают не только ближайших родственников... и даже камера слегка больше твоей, — холодно и спокойно произносит она и только договорив нервно заправляет за ухо несуществующую прядь, выбившуюся из высокого хвоста. С причёской у неё всё в порядке.

— Наверное, это так.

— Скорпиус хотел с тобой повидаться, но я ему запретила, — всё так же сухо говорит Астерия. — Поэтому он ждёт сейчас своей очереди, посетителей пускают только по одному. У вас будет всего пятнадцать минут.

— А сама зачем пришла? — я не в силах сдержать улыбки.

Молчание — это, как любят приговаривать любители похвастаться чужими глупыми цитатами, тоже ответ.

Астерия отрешённо обводит взглядом камеру, перебирая в пальцах длинный и чуть вьющийся мех на муфте... и болезненно щурится. Когда она наклоняет голову, будто раздумывая над чем-то, по её щеке скатывается слезинка — вот она ещё тут, мерцающая капелька на коже, а вот — уже застыла круглым шариком на кожаной оторочке мантии из шкурки невинно убиенного пеплозмея, а потом и вовсе впиталась в ткань, не оставив даже тёмного пятнышка. Всего одна слезинка. И хватит. Астерия плачет беззвучно.

Потому что истинные, агонизирующие вопли отчаяния всегда беззвучны. Это заочные поминки по положению в обществе. По «Что же скажут другие?», ритуальное омовение в понимании, что ей достался крайне непутёвый муж. Причастие страхами, что сын пойдёт в отца. И где-то в самой глубине отголоски того, на что я всегда предпочитал закрывать глаза... не обращать внимание, списывать со счетов...

Потому что даже самой беспробудной свинье не по нраву понимать, что ты ранишь тех, кто готов ради тебя на что-то, от чего нельзя просто отмахнуться или откупиться, не хватит всех галеонов мира. Пусть даже уместней говорить об этом в прошедшем времени. Впрочем, иногда демонстративно вывешенный на оградку труп былой любви раздражает ещё сильнее.

Живая любовь обычно более неприхотлива.

Я сажусь рядом, и горячий, пышущий жаром лоб Астерии касается моего плеча. Она со вздохом закрывает глаза, такая бледная и растерянная. Если не удаётся поправить ситуацию, то, как вариант, хотя бы отвернуться и не видеть... типично женский подход. Сейчас это вызывает у меня только чувство тихого, полузадушенного за последние годы сострадания.

— У моих родственников есть контакты во Франции, — шепчет она. — Можно попробовать выйти на магическое посольство здесь... запустить процедуру репатриации, потом вынудить их дать другое гражданство и Скорпиусу... при таком раскладе, возможно, через год-два тебя можно будет перевести отсюда в дру...

— Не надо, — мягко останавливаю я. — Хватит с меня контактов. — Иногда связей всё-таки бывает слишком много, но понимаешь ты это только когда они сплелись на горле в удавку. — Но кое о чём я тебя всё-таки попрошу.

— И? — она поднимает голову.

— Передашь мне мантию?.. Оливковую, со сборками на боках... такую... с опаловыми запонками... помнишь?.. Хочу надеть на слушание.

— Мерлин, ты правда совсем не можешь быть хоть чуточку серьёзным?

— Я полностью серьёзен.

Астерия фыркает.

— Тогда я советовала бы тебе выбрать что-нибудь другое. В ней ты выглядишь как заразившийся драконьей оспой, да ещё и в разгар приступа морской болезни, — Астерия смешно морщит нос.

Я вдруг думаю, что с этой женщиной я прожил больше пятнадцати лет, а она всё ещё в состоянии шутить.

— Я себе в ней нравлюсь.

— Когда тебе вынесут приговор, это, конечно, будет крайне важно...

— Может, будет шанс своей неземной болезненностью тронуть сердца присяжных... Смертные приговоры всё равно отменены.

Я понимаю, что несу полную чушь, когда, чуть привстав, Астерия наклоняется и целует меня в губы. Странное ощущение.

Когда магический барьер снова смыкается за спиной Астерии, я осторожно отнимаю ладонь от покрывала. В ней крепко зажата втиснутая туда в момент поцелуя маленькая деревянная бусина.

Прежде чем я понимаю, что Блейз как-то ухитрился передать её (уж не этим ли способом, целуя мою жену?), на шее у меня виснет Скорпиус.

— Папа! — он пристально вглядывается мне в лицо, озабоченно пытаясь прочесть в нём признаки измождения или усталости, но при этом улыбаясь.

— Я очень тебя люблю, — ляпаю я первое, что приходит в голову.

Это мгновенно рушит всё очарование происходящего, но не сказать... я просто не мог. Обычно подобные признания даются нелегко, но эта фраза спорхнула с языка, как напуганная движением бабочка с цветка.

Сын вздрагивает и отстраняется.

— Пап, — серьёзно говорит он, — не преувеличивай. Не настолько уж всё плохо. Семейный магвокат сказал мне, что при удачном течении дела ты можешь отделаться штрафом...

Добрый он дядька, наш магвокат, детей жалеет... не стал пояснять, что «удачное течение дела» в нашем случае это Чудо, на которое не способна и сотня пузырьков Феликс Фелицис, даже если залпом.

Скорпиус, кажется, уже почти вырос, он говорит как взрослый, по-взрослому думает, и желания наверняка тоже... взрослые.

Но только ребёнок способен верить, что «папу скоро отпустят».

А если вдруг он сейчас заговорит со мной об Альбусе Поттере?.. Скажет, как они случайно встретились на концерте, и что «он вообще-то отличный парень, пап, можно я приглашу его в мэнор на летние каникулы?».

Ты-то всё равно, старый идиот, будешь гнить за решёткой, пописывая мемуары мягкими перьями — даже в глаз не ткнуть...

— Я правда очень тебя люблю.

Подумать только — раньше так сложно было это сказать... да и казалось настолько ненужным... а теперь эти телячьи нежности тем более не к месту.

Но стоило только подпалить себе задницу, как сразу попёрли все эти сентиментальные сопли, да, Малфой?..

«Ах, единственный сынок... ах, жена, похоже, искренне беспокоится не только о своём положении в обществе, но и обо мне...»

Финита ля комедия, я в конец омаразмел...

Противно до зубовного скрежета.

И Скорпиус смущённо молчит, да и сказать ему нечего — и спасибо, что молчит, потому что я собственному отцу после таких запоздалых душевных порывов хотел только плюнуть в лицо. А сейчас несу в себе ещё и вину за то, что не обнял, горечь, что Люциус никогда не узнал, что я простил его — полностью и так чисто, как умеют только дети... и небо.

Но Скорпиус держит мою руку сразу двумя, сжимает крепко, мнет мои пальцы, будто стеснительная девица — подол платья.

— Не переживай. Я тебе обещаю, всё будет хорошо. Что бы ни случилось, всё будет хорошо.

Он говорит, не я.

* * *

Дату слушания переносят ещё на неделю.

Видимо, не успели поставить вверх дном всё поместье... или улик оказалось так много, что педантичный Поттер не справляется даже с тремя Прытко Пишущими...

Астерию ко мне больше не пускают. Никого не.

Уж не знаю, на что ей пришлось пойти, чтобы сейчас на плечиках, кое-как пристроенных на криво вбитых в стену крючках, висела та самая мантия.

Я был в ней на похоронах Нарциссы. Огромная толпа, все в чёрном... и я. Под цвет обивки гроба. Просто маме всегда нравился оливковый.

Завтра я снова буду застёгивать на рукавах опаловые запонки и наверняка, как и в прошлый раз, не смогу справиться... настолько будут дрожать руки.

Мягкое тепло вдруг расплывается по телу, его эпицентр — где-то в области сердца, как раз где у тюремной формы сделан маленький нагрудный карман... Спохватившись, я вытаскиваю на свет блейзову бусину.

Неужели?.. Столько времени прошло, а я так и не смог избавиться от надежды, что вот вот что-то случится, сработают чары и Забини... или друзья Забини вытащат нас отсюда. Что это не просто кусок деревяшки, а зачарованный и мощный амулет... Но ничего не происходило. Никаких попыток к побегу.

Иногда мне даже казалось, что это такой издевательский последний подарок, сделанный от отчаяния...

Из сквозного отверстия, через которое продевают нить или шнурок, выплывает струйка зеленовато-серого пара, она медленно растворяется в воздухе, расплываясь в едва заметное, почти прозрачное облако... когда оно соприкасается с магическим барьером, тот на мгновение искрит, вспыхивая ярче.

Новая струйка дыма приобретает очертания стрекозы.

— А я смотрю, ты неплохо устроился, — говорит она.

Задорный голос Блейза. И по нему я, оказывается, тоже скучал.

Фасетчатые глаза стрекозы повёрнуты к подносу, на котором высится гора пирожных.

— Я рассказал здешним эльфам трогательную историю, что всем смертникам накануне казни положено любимое блюдо на ужин. А я люблю булочки с заварным кремом. И эклеры, — лукаво ухмыляясь, поясняю я.

— Надо же. Моим трогательным историям, пока я пытался выведать твоё местоположение относительно моей камеры, они не особо поверили. Только сегодня удалось... и то случайно. А без этого я не мог послать патронуса, чтобы поговорить...

— Патронуса, чтобы поговорить?.. Это всё, на что у тебя хватило смекалки? — фыркаю я. — Забини, я до последней секунды надеялся, что бусина поможет мне сбежать отсюда...

— Тут просто непроломные чары, — вздыхает Забини. — Я смог придумать только как затуманить Надзор на время и сделал якорь, чтобы послать патронуса... Если тебя это утешит — амулет многоразовый, заряжается от живого тепла... так что, если повесишь её на шею, сможем с тобой болтать долгими зимними вечерами.

— Вижу, ты уже начинаешь приспосабливаться к новому образу жизни. Что ж, будем болтать... И весенними. И летними. И осенними вечерами. Хотя летом, может, будут выводить на прогулку вокруг Азкабана... Интересно так... с точки зрения закона я натворил гораздо больше, чем ты. А срок нам грозит одинаковый — «пожизненно», только у тебя есть шанс выйти пораньше за «примерное поведение». Пораньше — это лет, скажем, через пятьдесят...

Блейз смеётся. И в интонациях нет ни печали, ни сожалений. Просто живой, искрящийся смех.

Стрекоза-патронус перелетает мне на плечо. Пирожные на подносе. Завтра слушание, на котором меня приговорят к пожизненному заключению.

Я смеюсь вместе с Забини и, кажется, не совсем понимаю, что происходит.

— Наверное, не стоит тебе этого говорить, но такое лучше всё-таки знать заранее, — вдруг бормочет Блейз, скорее рассуждая с самим собой, а не обращаясь ко мне. — Утром магвокат через патронуса передал мне кое-какую информацию... о списке свидетелей обвинения. По закону защите дают ровно день, чтобы они могли подготовиться и заранее продумать вопросы. В списке есть и Альбус Поттер. Он согласился дать показания.

Больно это или нет?.. Наверное, всё-таки нет, — если разом отсечь большую часть, болеть уже нечему.

А вместе с этим, внахлёст, топорща и стопоря поток чувств, бьёт волна беспокойства. Это может обернуться против Поттера. Его могут заставить принять сыворотку и, как свидетель обвинения, он вынужден будет дать согласие...

— Драко...

Стрекоза все ещё сидит на моём плече. Она неуверенно подбирается к лицу, опираясь на ряд задних лапок, кладёт передние на мои губы, будто целуя...

— Я не должен был говорить... — вздыхает Забини. — Не делай поспешных выводов. Не переживай так...

Стрекоза-патронус жалостливо шевелит усиками. Пирожные на подносе. На вешалке — мантия, в которой я был на похоронах матери...

Завтра слушание, на котором... на котором...

— Может, поговорим? — не унимается Блейз, намеренно стараясь отвлечь. — Я могу удерживать мысленную связь ещё несколько минут. Тебе же нужно выговориться.

Я фыркаю.

— А ты с чего так переживаешь?

— Рут кое-что сболтнул пару дней назад. Это он попросил Астерию навестить меня.

Попросил навестить?.. Такое трогательное взаимодействие жён, которым изменяют, и шлюх, с которыми изменяют.

— Сболтнул, говоришь...

— Не будь о нём слишком плохого мнения, я его заставил. При приёме на работу все мои ребята подписывают контракт. Там есть пункт, согласно которому они должны доводить до моего сведения полученную информацию, а при необходимости обязаны отдать и воспоминания целиком... А ты думал, — бурчит стрекоза, видя моё вытянувшееся лицо. — Как, по-твоему, я бы узнавал о том, что происходит?.. После секса расслабленный клиент может рассказать то, в чём и самому себе не признается... Ему — облегчение, мне — польза.

«Ты и сам, Забини, во время секса любишь расслабляться, пока Джинни Поттер вовсю использует твои методы получения информации», — чуть насмешливо думаю я, но вслух говорю совсем другое:

— С каких это пор ты записался во врачеватели душ?

— Я желаю тебе только добра, Малфой, — без тени прежнего лукавства говорит Блейз. — Ты прости, я когда говорил это всё — и про неудовлетворённые желания, и про похоть, и про Поттера... я не думал, что ты так крепко на него... подсядешь, что ты действительно вот так... серьёзно, — неуверенно заканчивает он фразу.

Я хмыкаю.

— С Рутом, если хочешь, я поговорю. Да он и не против.

— Что ты имеешь в виду?..

Слышится вздох, затем Забини начинает объяснять, как грудному ребёнку:

— Он согласен повторять ваш трюк с Оборотным зельем. Он согласен приходить к тебе... на... хм... особых условиях. С Надзором я что-нибудь придумаю...

— А если меня выпустят?.. Получу карманного Поттера в полном комплекте, двадцать четыре на семь?..

— Как вариант. Можно ещё сделать...

— Тут даже решёток нет, — перебив Забини, невпопад говорю я. — Ни какой-нибудь захудалой цепи. Кормят, правда, отвратительно на мой вкус...

— Драко, — окончательно уверившись, что я рехнулся, стрекоза-Блейз больно сдавливает лапками кожу на щеке.

— Есть разница между «ещё» и «спасибо», Забини. Очень большая. И бывает, вместо того, чтобы искать большего… гораздо важнее просто поблагодарить, осознав ценность того, что было.

— Я думаю, что мне стоит позвать целителей, потому что у тебя бред, Малфой. Но у меня уже практически не осталось времени. Поэтому я просто желаю тебе удачи завтра. И говорю, что дерево, которое пошло на эту бусину, было вымочено в концентрате смеси Умиротворяющего бальзама и зелья Сна без сновидени...

Блеснув крыльями, стрекоза тает в воздухе.

«Он согласен повторять ваш трюк»... Подумать только.

Правда в том, что сейчас со мной нет никого — ни друзей, ни врагов, ни семьи — жены, сына, даже призраков умерших родителей. Ты всегда один.

Решив, что на сегодня с меня хватит, пихаю бусину в рот.

Зыбь. Бородавки реальности, лишай забытья. С хрустящей корочкой.

Я просто не из тех, кого от подобных вещей выворачивает наизнанку, кто начинает метаться с воплями: «Ну осудите меня, осудите меня уже, ну!..»

Пирожные на столе. Мантия на плечиках...

Говоря о лишаях — живучие они.

Изменения и трансформация в реальной жизни настолько медленны, что кажется, будто ничего не происходит, всё идёт своим чередом, вокруг — те же волшебники, те же законы, либо сдерживающие их слабости, либо потакающие им.

А затем в один миг ты вдруг поднимаешь голову и почти физически чувствуешь, как уходит в небытие то, что было дорого...

Что спилены вековые буки вдоль подъездной дорожки мэнора...

Что фамилии учителей с табличек и строк в расписании перекочевали на могильные плиты, да и ты сам уже далеко не...

Зал суда номер десять. Мрачная каменная клетка с неизвестно откуда взявшимися сквозняками, неуловимо скользящими по телу. Тяжёлые факелы в полуистлевших чехлах из ржавого железа, вбитых в стены по ровной, чёткой линии. Полыхающее в них пламя похоже на язычки саламандр — такое же быстрое, неуловимое, тонкое... и почти не дающее тепла и света. Справа и слева бездушные ряды каменных же скамей, от которых так и веет перспективой застуженных почек и некоторых других не менее важных частей тела. Каждый шаг отдаётся гулким эхом, словно персонифицированная Справедливость идёт за тобой след в след, след в след — неотступней твоей же тени, необъятней и страшней любой кары людского судилища.

И эти высокие кресла на небольшом отдельном постаменте на нижней площадке, перевитые цепями... высокие — подошвы едва касаются пола. Это наверняка сделано специально, чтобы подсудимый до самого последнего момента чувствовал над собой карающий меч правосудия, а под ногами — смертельную пустоту. Лишённый малейшей опоры, будто бы зависший в воздухе, полностью отданный во власть других...

Я был там на слушании по делу Малфоев. Уже зная, что моя семья под протекцией Поттера и максимум, что нам светит — лишиться какой-то части имущества и денег в банке, — и всё равно трясся как осиновый листочек.

Когда двое сопровождающих открывают передо мной широкую одностворчатую дверь из дерева нежно-медового цвета, я невольно щурюсь — в глаза бьёт солнечный зайчик, отражённый от одной из длинного ряда прикрепленных к трибунам и начищенных до блеска табличек с именами членов коллегии.

Под ногами наборный узорчатый паркет из розоватой вишни, беленого дуба и амаранта.

Над нами метры до поверхности земли, тонны почвы... а здесь из созданных иллюзией окон видно небо, почти как в Большом зале Хогвартса. Сегодня у судебной канцелярии облачно с прояснениями, именно в одно из таких прояснений я и вхожу в зал — щедро разбрасывая вокруг себя голубые и аквамариновые брызги бликов от запонок и пуговиц из перуанского опала на мантии, гордо вскинув голову и одаривая судей кротким полупрозрачным взглядом из-под прикрытых ресниц.

Просто потому что ломать комедию — единственный способ сейчас сохранить остатки самообладания... нет, это не страх... это та самая тишина, с которой я так долго пробыл наедине, только она не осталась в камере одиночного заключения... она идёт сейчас за мной, не отставая ни на шаг, окутывая окружающее пространство коконом из невидимых, но будто бы светящихся изнутри нитей.

Тот же зал суда номер десять. В его современной прогриффиндорской трактовке. Для полноты картины нужно расставить по зачарованным подоконникам горшки с бегониями или геранью, заменить кресла и столы на низенькие пуфики, усесться всем в миролюбивый и доброжелательный кружок и спокойно за чашечкой чая с лимонным или клубничным зефиром по-орденовски обсудить проблему.

«Драко, ну нехорошо быть такой гнидой, понимаешь?» — скажет Грейнджер, отхлебнув Эрл Грея из пузатой чашки, и я покаюсь.

А после будет пижамная вечеринка.

Я воровал. Я обманывал, провозил контрабанду, подделывал бумаги, сорил деньгами, покупая на них всё то разумное-доброе-вечное, что, как любят чинно кивать идеалисты, за деньги не купишь... Я убивал людей. Хоть и маглов, но если вы никогда не отнимали жизнь... если никогда не брали на себя ответственность за решение, которое должен был, просто обязан был принять кто-то свыше — уж не знаю, есть там кто-нибудь, хотя бы старина Мерлин...

Что же это за всемогущая и всемудрая сила, что топит котят руками детей?..

Визенгамот в полном составе — все пятьдесят шесть волшебников, сливово-бордовые мантии отдают золотом знаков отличия, бликами орденов и серебром изящно вышитых «В» на левой стороне груди... Волшебники выглядят внушительно, но будто бы «не из той оперы», — как раз оттуда, из прежнего зала суда, холодного и мрачного... а здесь в таких тяжёлых одеяниях должно быть попросту жарко.

Скамьи для зрителей почти пусты, падальщики-журналюги караулят на улице, но в последние минуты перед началом слушания в зал входят Шейна Робардс и Астерия... Последним вводят Блейза, видимо, в качестве возможного свидетеля для допроса. Забини спокойно занимает отведённое ему место и картинно складывает руки на груди, всем своим видом показывая, что готов идти до последнего. С губ его не сходит ухмылка, и излюбленная салатово-лимонного цвета жвачка раздражающей яркой полоской мелькает во рту, пока Забини не просят выплюнуть её. Блейз, не моргнув и глазом, с той же ухмылкой демонстративно проглатывает свою двойную порцию «Друбблз».

— Пора начинать, — чинно квакает Изольда Марчбэнкс, правнучка наконец-то отошедшей в мир иной Гризельды Марчбэнкс. Та ещё была старушенция, сгорбленная старостью, сморщенная как чернослив, глуховата на оба уха... вечная — учила трансфигурации ещё Дамблдора, а пережила его на добрый десяток... Наверное, отпахать пятьдесят лет в качестве главы Волшебной экзаменационной комиссии способны только самые живучие и неубиваемые дамы. Время над ними практически не властно — оно может их только сильнее скрючить и иссушить в труху до полноты эффекта, но даже оттуда — из кучки старческого песочка — они всё равно будут поучать других.

Это ей я, между прочим, обязан своим Выше ожидаемого на ЖАБА по Чарам... Видите ли, Грызельдище не понравились мои манерные интонации и недостаточно резкое движение палочкой. Интересно, как бы ей понравилась та стремительность, с которой я тогда в своём воображении ткнул этой самой волшебной палочкой ей в глаз.

Кто-то из судебной коллегии настороженно и с опаской поглядывает на меня, и я всё-таки с трудом возвращаю лицу серьёзное выражение. Всё-таки меня судят, негоже так улыбаться.

Изольда прокашливается и встаёт со своего места. Толстенный фолиант, лежащий перед ней, взмывает в воздух и открывается где-то на середине.

Что-то новенькое, думаю я. Впрочем, когда Марчбэнкс начинает читать, всё становится на свои места.

Группе людей, чтобы удержаться вместе, нужно быть связанными друг с другом — и как правило на благословенный сцепляющий клей идут крайне нелицеприятные вещи, замешанные на страхе или запретах, надежде, вере в светлое будущее или коллективной памяти, традициях. Есть только одна чудодейственная лакмусовая бумажка — если кто-то говорит с вами о Значимости (будь это ваша собственная уникальность, важность общего дела, жертва, отданная за победу, цена светлого будущего), знайте, вами хотят воспользоваться.

Марчбэнкс методично, в виде предостерегающего вступления зачитывает небольшую оду дню сегодняшнему, написанную в форме вольного эссе-напоминания членам судебной коллегии, что именно благодаря беспристрастности и готовности погибнуть за правду мы сейчас ещё дышим и даже в каком-то смысле живы...

Как зомбирование — тебе напоминают о славных подвигах тех, кто умер, погиб за тебя, чтобы ты мог жить — чтобы ты мог жить правильно.

Научился отличать хорошо от плохо.

Когда на собраниях Пожирателей Вольдеморт рассказывал о чистоте крови, маглы, маглолюбивцы, грязнокровки — все они были отбросами, которые должны априори всецело подчиняться высшим.

Когда говорит Изольда Марчбэнкс, отброс — ты, а первостепенная задача любого отброса — чувствовать свою ущербность, хоть и за счёт внушённой вины перед теми, кто смог и кто спас...

Каждый должен зарубить себе на носу, что кому-то что-то должен и обязан долги эти отдать... Иначе цепь распадётся на отдельные звенья.

Только важно, важно-то совсем другое, только одно — когда я думаю о матери, я всегда вижу её лицо таким, каким оно было в детстве, задолго до моего поступления в Хогвартс.

Не страшно здесь умереть. Жить — страшно.

И во всём зале есть только один волшебник, который не слушает восторженный мелодичный голос с одухотворённым лицом, не скучает, как Блейз, едва слышно барабаня пальцами по подлокотнику кресла, не глазеет в окно, мечтая, чтобы всё это поскорее закончилось... а, чуть склонив голову, пытается приглушить горькую желчь во взгляде. Поттер.

Отстранённо слушая бутафорские лозунги, под которые нам суждено неутомимой уверенной поступью войти в светлое будущее, он смотрит на меня такими же глазами — мальчика, потерявшего мать.

Я не врал его сыну, говоря, что те из моего поколения, кто пережил вторую войну с Вольдемортом, — может быть и совершенно непохожие друг на друга волшебники, только вот рана у них одна на всех.

— ...и пусть сегодня ничто не затуманит око правосудия, — Изольда Марчбэнкс садится на своё место и, откинувшись на спинку скамьи, прокашливается. Что ж, если всем так угодно, пусть ничто не затуманит, да. — Предварительное слушание по уголовному делу номер шестьсот пятьдесят девять, маркер М-О, от тринадцатого февраля объявляю открытым. Допрос ведут: глава Отдела обеспечения магического правопорядка Изольда Марчбэнкс, глава административной службы Визенгамота Гермиона Уизли, первый заместитель министра Эльфрида Лафкин, ответственный наблюдатель независимого совета волшебников Бардок Блатт. Обвинение при содействии главы Аврората Гарри Джеймса Поттера представляет Элинор Боунс. Свидетель защиты — Теодор Бернштайн. Секретарь суда —Дороти Старк.

Изольда снова прокашливается. Я даже испытываю к ней некоторое сочувствие — читать бедняжке сегодня придётся много и долго. Надеюсь, в сегодняшней программе предусмотрена хотя бы пара-тройка музыкальных пауз.

— Подсудимому вменяется в вину нижеследующее: то, что он осознанно и намерено, с полным пониманием противоправности своих действий, нарушил целый ряд законов Международного Статута о секретности, в том числе и дополнительные статьи шестьдесят четвёртую, шестьдесят седьмую и семьдесят третью. Подсудимый также обвиняется: в злоупотреблении служебным положением с целью оказания влияния на дружественные отношения международных сообществ; в нарушении магических границ с целью ввоза-вывоза запрещённых Министерством веществ, субстанций и животных; нанесении тяжких увечий служащим магического правопорядка и маглам при попытке сбежать с места преступления; долгосрочном и систематическом изготовлении, хранении и распространении среди магов и маглов ради получения личной выгоды опасного психотропного и галлюциногенного вещества, называемого «Грёзы», имеющего маркировку «Чрезвычайно опасно» по международной классификации Министерства; создании нелегальной Каминной сети для осуществления контрабанды и экстремистских действий с целью нарушить работу Министерства и Аврората, а также в других противоправных действиях, полный перечень которых прикреплен к материалам дела. Мистер Бернштайн, как свидетель защиты, вы ранее ознакомились с этим списком преступлений вашего подопечного. Хотите ли вы оспорить какие-то из пунктов?..

— Нет, они будут обжалованы в судебном порядке.

Изольда кивает.

— Мистер Малфой, у вас есть что добавить к выдвинутому обвинению?..

— Добавить?.. Разве что, мисс Марчбэнкс, вы забыли упомянуть, что именно я в четырнадцатом веке помог Эргитту Мерзкому украсть Рождество.

— Благодарю, мистер Малфой. Мы внесём это в протокол, — недрогнувшим голосом отвечает Изольда. — Попрошу тишины в зале.

Шейна Робардс краснеет и прячет лицо в ладонях. Плечи её трясутся от беззвучного смеха.

— Раз возражений нет, приступим к допросу. Вы — Драко Люциус Малфой, дата рождения — пятое июня тысяча девятьсот восьмидесятого года?..

— Да.

— Проживаете в личном имении Малфой-мэнор, графство Уилтшир, Юго-Западная Англия?..

— Да.

— Как долго поместье находится в вашей собственности?..

— Со смерти отца.

Вот и всё — заскрипели приведённые в движение ржавые шестерни механизма правосудия, им суждено перемолоть меня в муку, разумеется, ради всеобщего блага.

Допрос только начался. Якобы на нём решается судьба мистера Малфоя.

Мне?.. Мне скучно.

Ведь действительно — скучно. Но не так, как бывает, когда не можешь досидеть последние полчаса от урока или дотерпеть до объявления результатов экзаменов, совсем не так, будто нечем заняться или не знаешь, куда себя деть, а время тянется, тянется, тянется — минута медленно-медленно перетекает в минуту, и час длится не меньше двух.

Странное чувство, смесь предопределённости и единения с жизнью. Все эти волшебники могут вскакивать со своих мест, могут кричать, грозить страшной карой, могут с ощущением собственной важности и правоты перечислять мои провинности одну за одной, сбивать резкими переходами от темы к теме, терзать каверзными вопросами — «А где вы, мистер Малфой, были в ночь с двадцать девятого на тридцатое января?..», «А может ли кто-то подтвердить ваши слова?.. Нет? Что ж...».

И это не будет иметь никакого значения.

После смерти родителей я никогда не врал из страха. И если и вдруг пресмыкался перед кем-то, так с широко открытыми глазами и полным чувством собственного недостоинства. А на это нужно бесстрашие, кто бы что ни говорил. Чтобы не бояться бояться.

Я даже не знаю, какое коленце нужно выбросить старушке жизни, чтобы сейчас заставить меня испугаться — трусливо. Скорчиться, съёжиться, лебезить, расслоиться, вспомнить о злобе.

Вот Джинни Поттер — выступает в свидетельницах и пытается опровергнуть кое-что из показаний Блейза касательно обстоятельств смерти Мари-Виктуар.

Её вызвали после того, как Блейз с неизменной хитро-добродушно-лукавой улыбкой согласился хлебнуть на брудершафт Сыворотки правды, а потом, искренне хлопая длинными ресницами, рассказал трогательную историю про Драко Малфоя, дитя войны, честного предпринимателя, который за всю свою жизнь только однажды уклонился от уплаты налогов и потом, мучимый совестью, омывшись слезами горького раскаяния, пошёл сдаваться властям, но был прощён.

Потом, правда, опомнившись, Забини перешёл на стандартно-виноватые «Да, Ваша честь — нет, Ваша честь», но так затянутые в тугой корсет чопорные замужние дамы пытаются скрыть наличие любовника: при встрече они смиренно приседают в глубоком поклоне, пряча лицо под волосами, чтобы никто не заметил блеска в глазах, и это выдаёт с головой.

И всё становится на свои места.

Жвачка, которой так демонстративно чавкал Забини, очевидно была пропитана мощнейшим антидотом. Поттер наверняка уже догадывается об этом, и потом конечно же будет экспертиза, на которой весь обман раскроется, ложь лопнет, словно мыльный пузырь, и всё начнётся сначала. Но сейчас слышать головокружительно-вкрадчивые, мирно-ласковые «Нет, Ваша честь» сродни купанию в прохладном горном озере в разгар жаркого дня. Блейзу тоже не страшно.

Страшно здесь тем, кому бы и не должно. Кто на «той» стороне, где, казалось, не бывает ни лжи, ни обмана, ни предательства, а страдания и боль — все сплошь кристальной чистоты, как та Сыворотка, и преисполнены внутреннего достоинства и смысла.

Но вот — Джинни Поттер. И она боится. Блейза. Меня. Мужа. Общественного мнения, да и любого мнения, где есть хоть слово о морали в приложении к её собственным поступкам. Потому что как бы кто не поинтересовался в интересах следствия, откуда ей так много известно об этом мистере Забини, гадком сообщнике мистера Малфоя. Уж не она ли несколько недель назад, широко раскинув бедра, блаженно постанывала в руках того-самого-Блейза, раз за разом принимая его в себя после вынужденной разлуки, забыв и о муже, и о детях, и... о чём там ещё должна беспокоиться любая уважающая себя женщина?

Ненавижу женщин.

Потому что Поттер хорошо известно, сейчас, когда она произносит наверняка заранее заготовленную обвинительную речь, на неё од-но-вре-мен-но смотрят двое. Любовник, который знает правду. Муж, который не знает ничего.

Ненавижу. Всех, кроме Астерии. Её — тоже, но как-то иначе, с остатками уважения.

Самая страшная, самая неудержимая и безумная любовь исходит от женщин, любовь раболепная и властная, слепая и отчаянная, готовая на всё абсолютно. С каким мстительным удовольствием это лишённое границ и смысла чувство поглощает и переваривает объект своей страсти, убивая, делая из некогда человека безликое нечто, вечно обречённое скитаться в тени своей идеальной копии... шаблонной. Стерильной. Рефлекторно-романтичной. Её любят, а не живое. И пусть только попробует это живое встать у влюблённой женщины на пути и на мгновение закрыть от неё свет совершенства...

— Мне бы не хотелось говорить о причинах, по которым Мари-Виктуар решилась на такой шаг, Ваша честь, — Поттер расправляет трагично смятый в руках платок и вытирает им мокрые щёки. Плакала она, впрочем, совершенно искренне. — У каждого из нас есть свой крест, но накануне смерти Мари мистер Забини лично вручил ей несколько упаковок «Грёз», изготовлением которых занимается мистер Малфой. Зная, что Мари находится в трудной ситуации, мистер Малфой решил воспользоваться её слабостью. Ваша честь, я прошу наказать виновных. Жертвы преступников — в основном подростки или переживающие кризис люди, а мы должны защитить их и наших детей.

Джинни не смотрит на Блейза. Не ненавидит Блейза. Она его любит. Просто ей кажется, что это — единственный способ вывести Забини из-под моего дурного влияния. Блейз, доверчивая пешка в грязных лапах хитрого махинатора. И ей кажется, что это совсем не одно и то же, что и «одомашнить». Он ведь может одуматься. Он же должен одуматься, он ведь тоже стонет, когда Джинни обнимает его ногами.

Она, как и Астерия, до сумасшествия любит сына, и поэтому сделает всё, чтобы я сегодня не встал со скамьи подсудимых.

— Спасибо, миссис Поттер.

— С вашего позволения, у меня вопрос к свидетелю, — мой магвокат мягко тянет руку и встаёт.

Изольда Марчбэнкс благосклонно кивает.

Теодор Бернштайн. Из-за низкого роста и дряблой кожи на шее он немного похож на бульдога, и, говорят, хватка у него тоже бульдожья.

Да, Поттер, да. Это тот самый вопрос.

— Миссис Поттер, откуда вам так точно известно, когда и что это именно мистер Забини передал наркотик Мари-Виктуар? У вас есть возможность как-то подтвердить ваше, довольно серьёзное, кстати сказать, обвинение? Вы встречались с погибшей накануне?

— Нет, в последний раз мы виделись где-то за четыре дня до её смерти, — вынуждена ответить Джинни.

— Значит, она не могла сообщить вам эту информацию. Тогда, возможно, у вас есть выход на кого-то из распространителей?.. Может быть, вы пытались, как и в случае с моим подсудимым, при личной встрече объяснить, в каком положении находится Мари-Виктуар, и поэтому поддерживали связь с самим мистером Забини?..

Ни паузы, ни изменения интонаций, ни намёка. И не нужно говорить, что «поддерживать связь» и вступать в неё совершенно разные вещи. Но Поттер невольно оборачивается, а Блейз взгляда не отводит, и ей приходится отвернуться. Чтобы упечь меня в Азкабан, Джинни готова на всё, кроме, разве что, рассказать правду.

— К чему вы клоните? — ледяным тоном интересуется она. Носовой платок судорожно сжат в руках так, что побелели костяшки пальцев.

Я осторожно сжимаю предплечье своего магвоката, не давая ему ответить, и чуть заметно качаю головой. Теодор Бернштайн замолкает. Забини с улыбкой изучает стены.

Живи дальше, Уизли. Я постараюсь не думать о том, что даже на суде светлая сторона не может обойтись без моих подачек.

— Я всего лишь подчеркиваю, Ваша честь, что пока суду были представлены лишь доказательства причастности моего подзащитного и мистера Забини к системе распространения наркотика. Их роль в этой цепочке пока неизвестна, а на основе слов миссис Поттер можно предположить, что было совершено убийство, возможно даже умышленное, хотя на самом деле мы говорим о трагическом, но всё же суициде. И, как справедливо заметила свидетель, причины этого поступка читаются довольно ясно.

Конечно же, все всё знают. Только никто, никто не может — вслух.

— Замечание принято, мистер Бернштайн.

— Что ж, тогда обвинение готово вызвать последнего свидетеля, показания которого прольют свет на то, что в реальности происходит в имении Малфоев, — с места привстаёт Элинор Боунс. Хорошенькая девочка. Судя по взгляду, знает, чего хочет от жизни. Успешная и жесткая, ей прочат высокий пост в Министерстве. Только мало кто здесь в курсе, что у Элинор был роман со своей младшей сестрой. Вопреки расхожему мнению, определённо утверждающему, что в горизонтальных инцестах априори виноват старший, по умолчанию он же — гнусный соблазнитель, Кларисса оказалась девочкой куда раскрепощённей, чем Элинор, у которой теперь два желания — сделать такую карьеру, чтобы никто даже и заикнуться не мог о её неудачной личной жизни... и чтобы её младшая сестра, после совершеннолетия помахавшая родителям и Элинор ручкой и отправившаяся дальше, получать жизненный опыт уже на континенте, не вернулась в Англию.

— Следствие вызывает Альбуса Поттера, выступающего с согласия обоих родителей.

Я всё-таки ждал. Очень. Вот этого самого момента, когда красивые маскарадные маски будут сняты. Когда в зале суда появится единственный человек, которого я считаю вправе вынести мне приговор.

Поттер подстригся. Поттер будто бы ещё вытянулся за то время, пока мы не виделись. И над губой явственней обозначились тёмные контуры юношеского пушка. У Поттера на руках мозоли от квиддичной биты. Значит, загонщик.

Его молодость мне как кость в горле — его молодость мне как последний глоток свежего воздуха.

Моей лебединой песней будет песня о зависти, да только не о той, что желает ласкать чужую кожу своими ядовитыми щупальцами, сотрясаясь в конвульсиях удовольствия от стонов жертвы, а о той, что кричат птицы, облетая разоренные гнёзда.

— Разрешите внести предложение.

— Прошу, мистер Бернштайн.

— Мой подсудимый никак не связан со свидетелем, и, как кажется, в интересах следствия будет правильным сначала выяснить причины, по которым мистер Поттер на довольно долгий срок оказался в Малфой-мэноре.

— Протестую, ваша честь. Наша задача — выяснить, действительно ли мистер Малфой совершил вменяемые ему правонарушения, и свидетель готов предоставить показания. Остальное не имеет отношения к процессу.

Да неужели?.. Совсем никакого?.. Ни капелюсечки?

— Протест принят, мисс Боунс.

Ещё бы. Попробуй Альбус публично заявить, что его папенька развлекается в заведении, которое, согласно постановлению его же Аврората, подлежит немедленному закрытию... И тогда работу «Морока» и вправду придётся приостановить на время. Ненадолго, пока не найдут новое помещение, но и такого срока не вынесет по меньшей мере половина здесь собравшихся.

— Ваша честь, позвольте тогда и обвинению внести встречное предложение. Как я уже говорила, для нас преступления подсудимого однозначно ясны, поэтому целью данного следствия является скорее получение конкретной информации и доказательств его вины. Но, чтобы заранее исключить различные трактовки показаний и избежать возможного и непреднамеренного искажения фактов свидетелем в силу его возможно существующих личных антипатий к обвиняемому, на которых непременно будет базироваться линия защиты, мы считаем оправданным прибегнуть к Сыворотке с самого начала допроса. Это значительно уменьшит количество возможных спекуляций.

Кажется, даже Поттер-старший слегка удивлён таким быстрым развитием событий. Интересно, что он чувствует сейчас? Для главы Аврората, который вот-вот переживёт миг собственного триумфа, засадит главного злодея за решётку и восстановит справедливость в обществе, у него уж слишком вялый и скучающий вид.

Элинор Боунс — умничка, хоть её ход и достаточно предсказуем, она попыталась как можно раньше использовать старую школьную вражду для защиты своей позиции, потому что иначе это сделал бы мой магвокат... А сейчас... Сыворотка это Сыворотка. Поттер просто расскажет правду. Для неугодной правды у них всегда есть «Ваша честь, это не имеет отношения к процессу».

И зачем только он согласился?.. Уж я-то знаю, актёр из Альбуса никудышный, но он выглядит достаточно уверенно и спокойно, не похоже, чтобы родители заставили... Значит, он здесь по своей воле.

Значит, он отдаёт себе отчёт, что сейчас выболтает всё.

Поттер старается не встречаться со мной взглядом, но когда всё-таки украдкой смотрит на меня, глаза у него не похожи на глаза палача, скорее в них осторожная нежность того, кто отчаянно хотел бы взять за руку и успокоить, просто сейчас, в силу обстоятельств, не может сделать этого.

— Свидетель, вы согласны? — для протокола уточняет Изольда.

— Да, конечно, — кивает Поттер.

Дурень, про себя чертыхаюсь я, ты же не умеешь обманывать, а сопротивляться Сыворотке бесполезно, одна попытка чуть в гроб не загнала...

Думать, что он сознательно хочет меня подставить... невозможно. Нет даже крохотного червячка сомнения, который по сюжету сейчас должен бы подтачивать черенок самого спелого и вкусного яблока.

Но Альбус, как до этого и Забини, спокойно берёт из рук Дороти Старк маленький пузырёк с совершенно прозрачной жидкостью, а ещё через мгновение его лицо приобретает блаженно-спокойное выражение. Глаза смотрят куда-то сквозь собравшихся, в пространство.

— Мистер Поттер, вы готовы отвечать на вопросы? — мисс Боунс встаёт со своего места.

— Да, — тихо и бесцветно шелестит Альбус.

— Это правда, что в период с двадцать второго декабря по пятое января вы проживали в Малфой-мэноре?

— Да.

— Насколько хорошо за это время вам удалось изучить поместье?

— Довольно неплохо, как мне кажется. Первое время я делал ночные вылазки, прячась под мантией отца.

— Удалось ли вам найти какие-нибудь скрытые тайники, сейфы, потайные комнаты?

— Несколько. Есть сейф в спальне, за маскирующими чарами... потайная комната под лестницей, открывается пусковым механизмом под книжным шкафом напротив... тайник за гобеленом в гостиной... и ещё три комнаты.

— Что в них находилось?

— Ценные бумаги. Драгоценности. Деньги. Несколько артефактов.

— Больше ничего?

— Да.

— Вы уверены?

— Я следил за мистером Малфоем под мантией... вряд ли там могло быть что-то ещё.

Мой магвокат напряжён до предела, пристально вслушивается в каждое слово. Элинор Боунс с каждым ответом Альбуса выглядит всё более озадаченной.

— А что насчёт нелегального камина? Мистер Малфой пользовался им при вас?

— Нет.

Вот тут я убеждаюсь окончательно: не знаю, как ему это удалось, не знаю, почему, зачем, но Поттер врёт. Он врёт под Сывороткой!

— Хорошо... где находился мистер Малфой вечером двадцать третьего декабря?

— Он... — Альбус смотрит вверх, словно пытается вспомнить. — После обеда он отвечал на письма в гостиной... потом он и мистер Забини играли в карты... к вечеру они пригласили нескольких... женщин.

Тон Альбуса всё так же безэмоционален, но ни у кого не возникает сомнений, что это были за шлю... извиняюсь, таинственные женщины, и чем мы занимались после.

— Вы точно помните этот эпизод, мистер Поттер?

— Да.

Элинор Боунс растерянно сверяет записи. Ещё бы. По мнению следствия в этот момент я был на последней встрече с Гамеро. А Альбус только что выпил Сыворотку и не может врать.

— То есть, он весь вечер находился в поместье? — уточняет она.

— Да...

— Мистер Поттер, ваши слова противоречат представленным суду доказательствам о причастности подсудимого к распространению «Грёз». Вы понимаете серьёзность этого заявления?

— Да.

— Мистер Забини, как вы можете прокомментировать показания свидетеля?..

— Если отставить в сторону этическую сторону вопроса, нет ничего противозаконного в том, что иногда мужчине требуется некоторое количество женского внимания и ласки, мисс Боунс.

— Хорошо, — неприязненно кривится она и снова обращается к Поттеру: — Что вы можете сказать об утре двадцать девятого декабря?

Примерно тогда взяли Гамеро, вспоминаю я.

— Мы играли в снежки. Потом катались на лошадях, — невинно сообщает Поттер.

Кажется, я слышу первый тихий смешок откуда-то из зала.

— Я не ослышалась, вы с мистером Малфоем играли в снежки и катались на лошадях?..

— А после строили снежную крепость, — монотонно и спокойно кивает Альбус.

— То есть, вы хотите сказать, что подружились с подсудимым?

— Мисс Боунс, ранее вы считали такого рода информацию несущественной и не имеющей отношения к делу, — напоминает Теодор Бернштайн.

— Пусть мальчик ответит, — Изольда Марчбэнкс пожимает плечами.

— Мы были... мы были близки.

В зале воцаряется звенящая тишина. Я прямо чувствую, как в головах присутствующих вспыхивают подозрения, резко, ярко, словно лампочки.

— В каком смысле? — первой приходит в себя ранее молчавшая первый заместитель министра Эльфрида Лафкин.

— Во всех, — бесцветно говорит Поттер. — Мы много общались, мистер Малфой поддерживал меня, я делился с ним своими мыслями, жил в его спальне...

Дурак. Идиот.

Он же мог обмануть их. Сыворотка не действует, я-то знаю. Альбус мог сказать что угодно...

Но он ведь... и сейчас врёт. Мы не общались много, он не жил в моей спальне...

— У вас была связь с подсудимым? — на автомате выдаёт мисс Боунс прежде, чем успевает одуматься и вспомнить, что перед ней четырнадцатилетний сын главы Аврората. Она бросает затравленный взгляд на Поттера-старшего.

Тот бледен.

В ожидании ответа все затаили дыхание, никто не «Протестую, Ваша честь!», ещё бы... это такой скандал, пикантных подробностей хватит на месяцок-другой. Поттер-младший под Сывороткой признаётся на суде в интимных отношениях с Драко Малфоем.

Который от нервного шока уже почти с мясом выдрал одну из опаловых пуговиц на мантии, чего за ним ранее не водилось.

Но сейчас нет ни чувств, ни мыслей... только одно слово вертится на языке: «Зачем?».

Зачем тебе это всё, дуралей.

— Да, — говорит Альбус.

— Нет! — не выдерживаю я.

— Мразь! — Джинни вскакивает с места и, мгновенно выхватив палочку, нацеливает её на меня. Поттер удерживают двое авроров, но когда одному удаётся отнять у неё палочку, разъярённая мать всё-таки вырывается и подбегает к сыну. Обхватив Альбуса за плечи, Джинни прижимает его к себе.

— Ваша честь, хватит! Остановите это!

Глаза Элинор Боунс вспыхивают сухим огнём.

— Ваша честь, как бы ни было страшно и горько слышать показания, допрос необходимо продолжить, чтобы...

— Заткнись! — и в голосе Джинни есть что-то такое, что заставляет ту ошеломлённо замолкнуть, возмущённо хватая воздух ртом, как рыбка, выброшенная на берег.

Глухой ропот ползёт по залу.

— Что он с тобой сделал, хороший мой?

— Нет, мам. Драко тут ни при чём, — Поттер осторожно наклоняется к Джинни и что-то бормочет на ухо. Гермиона Уизли и Элинор Боунс спускаются с трибун к Альбусу. Первая из инстинкта защищать обиженных, вторая из желания уличить меня хоть в чём-то.

В бережных руках матери Поттер будто бы чуть оживает и с тем же безразличным выражением лица шепотом отвечает на их вопросы.

Когда Альбуса уводят, Элинор, скрестив руки на груди, подходит ко мне.

— Мистер Малфой, вы признаёте, что по собственному желанию состояли в отношениях с несовершеннолетним?

— Да, — только и остаётся сказать мне.

— Это правда, что в последний день в мэноре Альбус Поттер, выпив нелегально купленное зелье старения, нарушил запрет на использование волшебства и, парализовав вас, взрослого и опытного волшебника, воспользовался вашей ограниченной подвижностью с целью интимного контакта?

— Ну... — я тяну время. — Понимаете...

— Вам задан конкретный вопрос.

— В целом... да, но...

Я слышу странные звуки — Забини тщетно пытается сдержать прорывающийся наружу хохот.

— Тише! Попрошу тишины в зале, — возмущается Изольда.

Бесполезно.

— Пожалуйста, тише.

Смешнее всего, похоже, Шейне Робардс.

— Уважаемые члены коллегии, пожалуйста, соблюдайте тишину.

Куда там. Поднявшаяся волна тихого, но уверенного шепота вперемешку с хмыканьем и хихиканьем, достигнув пределов комнаты, только усиливается, сливаясь со следующей...

Визенгамот мог ожидать чего угодно, но не такого. Это даже не неожиданный поворот событий, поворот подразумевает, что дорога, по которой все двигались изначально, всё ещё на месте, просто круто изменила своё направление. В должной мере описать охватившее собравшихся смятение, настоящий ступор, можно только представив, что вместо твёрдой брусчатки под ногами вдруг разверзлась бездонная пропасть.

Поттеру-отцу, кажется, всё равно — он смотрит только на меня, легко, чуть склонив голову. Он всё знал с самого начала, могу поспорить. Оставив последние попытки понять, что вообще здесь происходит, я устало прячу горящее лицо в ладонях.

Всё равно Изольда Марчбэнкс не в состоянии заметить этого. С усталым вздохом, убедившись, что утихомирить зал невозможно, она направляет палочку на своё горло и шепчет:

— Сонорус.

— Мисс Марчбэнкс, — со своего места подаёт голос Поттер-старший. — Как главе Аврората, мне кажется, что в деле на данный момент обнаружились непредвиденные обстоятельства и открылись новые, ранее неизвестные факты, что, на мой взгляд, требует нового расследования.

Подумав, она кивает и принимает единственно верное решение: — Попрошу всех покинуть зал суда. Дата нового слушания будет определена позднее.

Раньше мне снилось, как я спасаю мир. Красота будущего, степенная важность прошлого, тяжёлые вздохи дождевых облаков.

Потом я перестал запоминать сны — почти полностью, разве что какие-то фразы, картины из мутного стекла, несвязные, не связанные между собой, эпизодически мелькающие сквозь шум пространства.

Теперь мне снится, как за окном темно.

Каждому времени — свои подвиги.

Ничего не меняется, если открыть глаза.

Ничего не меняется, если закрыть глаза.

Происходящее горчит. Нет, я и не ждал, что разбирательство займёт всего день... но приговор-то казался очевидным, а правда — ясной. Теперь...

Что они сделают с Забини? Что — с Альбусом?..

О чём в этот вечер думает в счастливом уединении тихого семейного гнёздышка Джинни Поттер?..

И Мари-Виктуар... Она, наверное, смотрит сейчас сверху (снизу?.. сбоку?..) на эту комедию... и смеётся.

Смех продлевает жизнь. Продлевает ли смех — смерть?

В странной школе человеческого бытия нет выходных. Глупо надеяться, что кто-то забудет раздать домашние задания, да и проверка, насколько хорошо усвоен пройдённый материал, будет длиться всю жизнь. Ни списать, ни смухлевать нельзя, никакого тебе гибкого расписания и предметов по выбору.

Мне просто хочется... домой. Как легко родовое поместье, ранее строго и торжественно именуемое Малфой-мэнор, становится домом. Достаточно всего лишь оказаться на нарах в Азкабане. Мир меняется... прекрасны нелюбимые занавески на кухне, и кажется, что для счастья хватит простого щебетания птиц. Рассвета. Тёплого ветра, ласкающего лицо.

В конце коридора лиловым маревом вспыхивают снятые охранные чары, и звук неизменно тяжёлых шагов угрожающе громким эхом прокатывается вдоль стен приливными волнами.

По мою душу. Остаётся только ещё вальяжней развалиться на койке, закинув руки за голову, и вперить равнодушный взгляд в потолок.

Магическое поле смыкается за Поттером. Привычно и по-аврорски оглядевшись в поисках стула, он трансфигурирует из впаянного в стену складного сиденья мягкое, обитое ситцем кресло. Садится. Тихонечко прочищает горло.

— С Альбусом всё в порядке, — ровно и равнодушно говорит он, будто нечаянно обронив фразу.

Мне бы надо фыркнуть: «Очень за него рад» или «Мне-то какое дело, Поттер?», но одной железной уверенности в его голосе хватит, чтобы слова застряли где-то внутри. Ни с чем не сравнимое унижение — знать, что Поттер прекрасно осведомлён, насколько мне дорог его сын. А уж одно то, что он принимает это и приходит сюда с явным намерением поговорить...

Прикасаюсь подушечками пальцев к виску. Нет, голова не болит. Просто... тошно. До отчаяния надоел этот фарс.

— Я всё думал, — стараясь растянуть интонации, со вздохом ухмыляюсь я, — когда же ты явишься.

— А я всё думал, насколько далеко Альбус зайдёт, чтобы прикрыть тебе задницу, — с горьким смешком парирует Поттер, но в интонациях нет злобы.

— Да и я как-то не ожидал, — пытаюсь отшутиться, дрожащим голосом. Получается нервно и совсем не смешно.

Поттер никогда не отличался особой догадливостью, но и глухим не был никогда. Он демонстративно убирает палочку, удовлетворённо кивнув каким-то своим мыслям.

— Я пришёл поговорить, как... неофициальное лицо.

Скосив глаза, я бормочу вполголоса:

— Тогда сделай его попроще, а то оно у тебя сейчас официальней некуда, Поттер.

Тот возводит глаза к потолку.

— Знаешь, я бы с большим удовольствием сейчас слушал вечерний выпуск спортивных новостей по маградио, дома, у камина, после сытного ужина, довольно думая, что не увижу твою гаденько ухмыляющуюся рожу ещё два с половиной, а то и три пожизненных срока. Так что не обольщайся, я здесь исключительно по просьбе сына, который умолял меня дать тебе хотя бы крошечный шанс. Меня держит только данное Альбусу обещание, и в свою очередь я могу пообещать кое-что и тебе — как только у меня появится хоть малейшее подозрение, что наш разговор не имеет смысла, я не задержусь здесь и на секунду, даже ради самого Мерлина. Это, надеюсь, понятно?

— Вполне, Поттер, и поскольку пребывание в одной камере со мной тебе настолько не по душе, может, обойдёмся без проповедей?.. Говори что считаешь нужным, но только без монологов доброго добра о спасении пропащей души. Я сделал то, что сделал, и рефлексировать на тему этичности собственных поступков предпочитаю в одиночестве.

— У тебя на это будет масса времени, особенно когда Визенгамоту представят неопровержимые доказательства того, что Альбус лгал под Сывороткой правды, и от твоего алиби не останется и следа.

— Лгал под Сывороткой? Серьёзно? Родителям, конечно, свойственно преувеличивать таланты детей, но не настолько. Не слишком ли ты хорошего мнения о способностях своего сыночка, Поттер?

— Или, может, слишком плохого о наших местных авроратских зельеварах? — тот спокойно пожимает плечами, но я безошибочно чувствую напряжение в голосе. Понять бы только, с чем оно связано. Куда ведёт. К чему сейчас клонит Поттер, не может же быть, что...

— Издеваешься? — слетает с губ помимо воли.

— Я — нет. Мне вот зелья никогда не давались. Лишние несколько секунд, два слишком быстрых помешивания, и вот уже и эффект не тот, и концентрация не та... Даже случается, что практически невозможно понять, где допустил оплошность, всё идеально — и цвет, и консистенция, и запах... а зелье не работает, — Поттер изучает силовые линии магического барьера. Тон — сама безмятежность.

— Допустим, это так, — начинаю понимать я. — Но ведь глава Аврората перед слушанием обязательно должен проверить Сыворотку на соответствие международным стандартам.

— Конечно должен, — кивает Поттер. — Видимо, Снейп был прав, считая меня полной бездарностью — не смог отличить зелье от подделки, да ещё и здорово разбавленной.

Хоть и с трудом, но я остаюсь сидеть на месте. Вот почему Забини так упоенно наслаждался допросом, вот почему Альбус так легко согласился на Сыворотку... Он знал, что его отец испортил зелье.

— Это же должностное преступление.

— Знаешь, я готов принять этот упрёк от кого угодно, но не от самого вероломного и нахального махинатора-контрабандиста, Малфой, — чуть улыбается тот.

— Прощения просим, мистер Поттер, — елейным голосом тяну я. — Сей червь смиренный никак не хотел оскорбить вашего преблагороднейшего достоинства.

А у самого в голове не укладывается. Зачем?.. Зачем Поттеру прикрывать меня?

Его репутация вне опасности, на любое неуместное возражение всегда есть идеальный ответ: «Это не имеет никакого отношения к тому, в чём обвиняется подсудимый».

Одной фразы достаточно, чтобы дальше никто и рта не смел раскрыть.

Защитить Альбуса? Да от чего? Он дома, любое его слово о пребывании в мэноре — прямое доказательство моей вины.

Не мог же аврор Поттер кинуться спасать злейшего врага только потому, что за того попросил сын?

Это смешно — мы будто поменялись местами. Когда-то Поттер, грозно сотрясая воздух и размахивая руками, бушевал в моём кабинете, потому что просто не мог поверить, что я написал имя Альбуса на бумажке... по дурости, а не из корыстных побуждений. Не потому, что вынашивал коварные планы или лелеял извращённые фантазии.

Но что Поттеру может быть нужно от меня — сейчас, когда у него есть всё, когда он взял меня с потрохами и вполне может пустить эти самые потроха на кровяную колбасу для гиппогрифов?

Сломать? Унизить? Поглумиться? Продлить момент триумфа? Дотоптать?

«С Альбусом всё в порядке».

Да, мне важно. Мне это чертовски важно.

— Может, хватит? — утомлённо откинувшись на спинку кресла, щурится Поттер.

Я мог бы снова съязвить, чтобы он не успел задеть меня первым, но есть, наверное, в мире какое-то вселенское чувство меры, именно оно останавливает вот-вот готовую упасть и переполнить чашу терпения последнюю каплю... именно оно подсказывает, что точка невозврата пройдена и больше никогда не будет как прежде, поэтому прятать голову в песок не поможет. И ладно бы хватило просто прекратить игры в страуса, ан нет — будьте добры предоставить на всеобщее обозрение душу в глубоком неглиже. Гарантии? Да никаких.

Время для правды. Мы оба, я и Поттер, знаем это — он зябко поводит плечами и потирает запястья, я боюсь опустить ноги на пол. Трусость — это семнадцатилетняя смелость семнадцатилетней давности.

Не когда-нибудь потом, может быть, осторожно, а прямо здесь и сейчас, теперь, как есть.

— Я мало в жизни сделал хорошего, Малфой. Точнее — меньше, чем мог бы... а всё, что сделал, так оно или вынужденное было самопожертвование, или по глупости. Только под сорок это понимаешь. И ты хорошего в жизни сделал мало.

— Хочешь сказать, что пора бы и о душе подумать? — беззлобно фыркаю я.

— Да нет, самое время о ней уже забыть, — чуть улыбается он, да так, что жгучий озноб колкими иголочками впивается в кожу, будто в камере за секунду стало градусов на десять холоднее. Но Поттер, не обращая внимания на мой потерянный вид, наконец-то говорит свою правду, которой я не знал никогда, и даже не мог помыслить, что она существует — такая, уродливая, тошнотворная, отвратительная, как трёхсотлетняя старуха, от старости наполовину окостеневшая в известняк, наполовину ссохшаяся в изюм, беспомощная, до пролежней проеденная мочой и калом.

— Злоба, — почти шепчет он, но голос с каждым словом набирает силу. — Злоба. Ты можешь считать, что наше поколение объединено утратами, страданиями и потерями. Но я тебе скажу, что нет ничего бессильней злобы только рождённого животного, полуслепого ещё... но уже несвободного. Зато с обонянием, мгновенно чующим, где и от кого воняет. Нет ничего хуже вынужденной злобы того, кто пришёл в этот мир с открытым сердцем. Я говорю тебе это потому, что только недавно понял — это не эксклюзивное знание. Не чья-то особенность. Всё в воздухе. И по сути нет разницы между тем, оправдают тебя или приговорят, потому что единственную ценность имеет только одно — когда тебя не судят.

— К чему всё это?..

— Мне очень стыдно перед сыном, именно из-за меня он оказался там, где оказался. И когда он пришёл, приполз почти, умолять вытащить тебя из Азкабана... хотя за всю жизнь не попросил ничего — даже гоночной метлы, я согласился. На одном условии: если он отдаст мне воспоминания из Малфой-мэнора, за все две недели.

Даже сидя, я чувствую, как у меня подкашиваются ноги.

Значит, Поттер видел. Всё: и как я издевался над Альбусом, и как насильно заставил его выпить Сыворотку, и что из этого вышло... как он подсматривал за мной и Блейзом, и как я ставил ёлку и дарил ему шоколад на Рождество, как целовал на полу в библиотеке...

Поттер всё ещё сидит здесь, в кресле... и говорит со мной, но я не слышу и не замечаю, мне вдруг настолько всё равно, где я и что происходит.

— Это нечестный способ, но я хотел знать, где у тебя тайники, что происходило за это время, как можно в случае чего скрыть от следствия оставленные улики, и, главное, почему Альбус хочет тебя спасти, — доносит до меня эхо. — Да, мы договорились. Его память в обмен на твою свободу. Твою свободу и, — горький смешок, — лошадь в подарок.

— Лошадь?

— Ага. Видишь ли, с некоторых пор Альбус проникся нежным чувством к арабским скаковым.

Да, мы с ним катались на лошадях. Я ещё втолковывал ему, что его отец — не такой уж плохой, просто взрослые часто делают глупости...

Полное осознание чудовищности происходящего никогда не приходит сразу, иначе я бы, наверное, умер на месте.

Как я откачивал Альбуса после «Грёз», как запер его в подземельях, как он ел у меня с рук, как я обнимал его ночами, как он тайком лопал из кастрюль и притащил мне кофе с десятью ложками соли... как... на похоронах Мари-Виктуар он застал Блейза вместе с Джинни.

Мерлин, получается, и Поттер-отец видел это всё, в воспоминании.

Что же происходит-то, как такое может быть. Отчаянно хочется спрятаться, пусть даже на всю жизнь остаться здесь, только бы больше не думать и не знать, что мы творим снаружи, в большом и светлом мире. Память взбрыкивает и встаёт, словно перепуганная чалая перед обрывом.

Бежать некуда. Страус. Песок.

— Но у некогда светлой стороны к тебе деловое предложение, — мягко привлекает моё внимание Поттер, увидев, что я снова в состоянии слушать.

«С Альбусом всё в порядке».

Мне должно быть всё равно, убеждаю я себя, но мне не всё равно.

— Да?

— Пойдём прогуляемся. Расскажу по дороге, — Поттер встаёт, похлопывает себя по карманам мантии и делает шаг в сторону от тающего барьера, открывая мне путь, только вот куда? К чему?

Понятия не имею.

Мы спускаемся по тайным переходам и коридорам, выбитым в толстых наружных стенах. Просвет иногда настолько узок, что приходится идти боком и при каждом вдохе грудная клетка упирается в холодный, буквально обжигающий льдом, но сухой камень. Палочка Поттера даёт достаточно света, но не тепла, поэтому когда мы наконец спускаемся к основанию башни, меня бьёт мелкая дрожь, а на щеках неприятно покалывают замёрзшие кристаллики воды, осевшие на коже от частого дыхания.

Ход, резко повернув, под крутым углом уходит вниз, под землю. Оскальзываясь на кочках, поросших белёсым, источающим запах плесени и гниения мхом, цепляясь за свисающие сверху и выступающие по бокам бугристые корни молочно-серого цвета, я осторожно пробираюсь вслед за Поттером, ни на секунду не выпуская из виду маленький пульсирующий огонёк на кончике его палочки.

Становится чуть теплее, значит, мы забрались очень глубоко под землю.

— Тоннель ведёт к самому морю, — будто уловив мои мысли, Поттер оборачивается. — Выходит в небольшую подземную пещеру прямо под берегом, наполовину заполненную водой. Когда будешь возвращаться обратно, попадёшь туда с помощью портала, который получишь, как прибудем на место.

Я не спрашиваю Поттера, что это за такое таинственное место, и с чего он взял, что, оказавшись в полном одиночестве на одном из островов, затерянных в mer du Nord, я покорно отправлюсь обратно к себе в камеру, а не решу отметить внезапное освобождение продолжительным туром по Норвегии.

Почему он вообще сейчас так спокойно поворачивается ко мне спиной? Да, у меня нет палочки, но руки-ноги целы, а голова отлично работает. Одна небольшая подножка или грамотно рассчитанный по силе толчок в спину — и глава Аврората окончит свой жизненный путь со сломанной шеей где-то под Азкабаном. А у меня сразу будет и палочка, и свобода... и вовсе необязательно идти на такие жертвы в виде экскурсий непонятно куда.

Что поделаешь, правила игры каждый устанавливает для себя сам, и такие вещи в мои, похоже, не входят.

Где-то впереди, то нарастая, то стихая, раздаётся мерный, ритмичный рокот волн, разбивающихся о каменные утёсы.

— Всё, — резко останавливается Поттер. — Здесь барьеры уже не действуют. Можно трансгрессировать. — И протягивает мне руку.

Кажется, я закрываю глаза даже раньше, чем пальцев касается грубая, покалывающая ткань его мантии.

Свежий, морозный воздух бьёт в лицо точными и быстрыми, не дающими опомнится ударами, превращая волосы во взбитый вихрь из хлёстких прядей, хотя на первый взгляд небольшой тупичок, зажатый в стенах приземистых двухэтажных домов, должен быть хорошо защищён от ветра. На улице никого. Из окон льётся тёплый, доверчивый свет.

Перед тем как выйти на мостовую, Поттер осторожно оглядывается по сторонам.

Нерасчищенный мокрый снег хрустит под ногами, прилипая к обуви. Фонари вдоль тротуара горят в лучшем случае через один, испуская неяркие фиолетово-белые рассеянные лучи, нелепо контрастирующие со впаянным в небо сырно-жёлтым месяцем.

— Это не Англия, — разглядывая фасады домов, говорю я. Дышится здесь совсем иначе.

— Северная Ирландия, — кивает Поттер. — Нам налево.

Мы сворачиваем в кривой проулок, подходя всё ближе к чернеющей громаде церкви, расположенной, видимо, на главной площади этого небольшого городка.

«Часовня Святого Фомы» написано на табличке перед входом во дворик, отделённый от остального мира высокой стеной из растрескавшегося красно-серого кирпича, покрытого проплешинами мха.

— Исповедь действительно не входила в мои планы, Поттер, — фыркаю я.

— В мои тоже, — он идёт мимо центральных ворот к небольшой дверце во флигеле здания. Она не заперта, но я чувствую вокруг мощные охранные чары. Склонившись к дверному кольцу, Поттер что-то шепчет впаянной в обшивку львиной голове. Голова сначала злобно скалится, но затем, убаюканная его бормотанием, исчезает, напоследок тряхнув гривой.

Внутри практически сразу от порога начинается узкая лестница, она выводит к широкой галерее, оттуда — ещё лестница, переходы, залы, коридоры... и везде гробовая тишина и темнота. Только мерные шаги, Поттера и мои, да шорох наших мантий.

Поэтому, когда я слышу первый тихий, но полный отчаяния стон, я решаю, что это наверняка так пронзительно скрипнула оконная рама.

Второй заставляет меня насторожиться. Прислушаться. Похолодеть.

После третьего я останавливаюсь. Поттер ведёт меня прямо к источнику этих звуков.

— Почти пришли, — не оборачиваясь, бросает он, широко распахивая приоткрытую дверь в конце коридора. Ничего не остаётся, кроме как последовать за ним.

Я ступаю внутрь и на мгновение мне кажется, что я оказался в больничном крыле Хогвартса. Те же стройные ряды кроватей с белоснежными покрывалами, на которых лежат-спят-ворочаются-мечутся тёмные фигуры, только рядом с каждой кроватью высятся стойки с магловскими приборами, на которых то горят, то мигают зелёные, жёлтые и красные лампочки. Откуда-то слышно низкое жужжание и едва различимый механический писк.

— Мерлин, Поттер, куда ты меня затащил?

— Это хоспис при церкви Святого Фомы. Здесь умирают маглы.

— Привёл всё-таки... — раздаётся тихий голос из другого конца помещения.

Только сейчас я замечаю, что у зажжённого ночника, прямо как мадам Помфри на дежурстве, в белом халате сидит... Грейнджер?.. Волосы убраны в высокий хвост, в руках — вязальные спицы, которые, когда она встаёт и идёт по проходу вдоль кроватей, покорно зависают в воздухе.

Нет, мне даже не хочется задавать вопросов. Ни одного, правда. Я даже не смею думать, есть они у меня, эти вопросы, или нет. Потому что сквозь ступор откуда-то изнутри проступает — нет, не понимание, а только лишь его предчувствие, но и этого вполне достаточно, чтобы, стремительно развернувшись, убежать отсюда, чтобы вдруг, случайно не узнать большего.

Я стою на месте.

Запах, всё дело в запахе. Помимо горького аромата лекарств и терпкого, щекочущего ноздри антисептика, здесь есть ещё один: смесь тёплого мёда и пыльцы.

От нового протяжного стона внутри всё содрогается. На ближайшей ко мне койке кто-то вздыхает, выпростав на одеяло... Да, это должна быть рука, но она больше похожа на засушенную ветку дерева, тонкую, сухую и ломкую — сквозь кожу даже в полумраке видны толстые нити вспухших вен. Когда я перевожу взгляд на плешивую голову её обладательницы, мне становится дурно.

— Кэтлин. Спинальная мышечная атрофия. Крайне неблагоприятный прогноз, — сухо говорит Грейнджер, бессовестно глядя прямо мне в глаза, как будто это я виноват в случившемся.

— Рядом с ней Патрик. Рассеянный склероз. Дальше Анна, у неё болезнь Альцгеймера. Слева Генри, Джейкоб и Марта. Саркома Капоши, лейкоз, гангр...

— Хватит, Грейнджер. — Та даже не морщится, когда я называю её девичьей фамилией. Да, она уже лет пятнадцать как Уизли, но думать о ней в таком ключе мне не удаётся до сих пор. — Я всё понял.

— Их нельзя вылечить магией, понимаешь? — она чуть склоняет голову вбок, отчего продольные морщины на лбу выделяются чуть резче. — Всё, что мы можем сделать, это постоянно держать их на магловских лекарствах, зельях или чарах, чтобы снять боль или заставить почти всё время спать.

— И видеть очень яркие, цветные сны... — вкрадчиво тяну я, всё ещё чувствуя запах мёда и пыльцы. — Я бы даже сказал... грёзы, не так ли?

— Я и не надеялась, что ты поймёшь, — Грейнджер вяло пожимает плечами.

— Обалдеть, — всё ещё не в состоянии толком осознать свою догадку, говорю я. — Вы же нарушаете всё, что только можно. Поттер? — зову, будто пытаясь вразумить его. — Статут о секретности, все статьи о неправомерном использовании магии, кодекс по защите прав маглов...

Тот только, скрестив руки на груди, хмыкает.

Мерлин, как всё просто. Вот почему Поттер всё-таки согласился сыграть со мной в Мороке. Ему нужен был точный рецепт усовершенствованных «Грёз», чтобы варить их самим. А Грейнджер возилась со своими исследованиями влияния наркотика на маглов не потому, что хотела прищучить меня или приготовить антидот... тестировала. Проверяла.

И это делает вот она, стоящая рядом со мной женщина, глава административной службы Визенгамота, вместе со знаменитым Гарри Поттером, главой Аврората.

Делает только для того, чтобы горстка разлагающихся маглов вдосталь нагаллюцинировалась перед смертью?

Очень не хватает праздничного фейерверка за окном.

Коротко вздохнув, Кэтлин со своей спинальной мышечной атрофией чуть поворачивается на бок. Что она сейчас видит? Бегает по зелёной траве босиком? Занимается сексом с какой-нибудь магловской знаменитостью? Выгуливает любимую собаку?

И разве это важно? Она живёт, живёт с закрытыми глазами, как Мари-Виктуар.

Только вот у Кэтлин, в отличие от Уизли, нет ни единого шанса. Через несколько недель её ждёт аппарат искусственного дыхания, а ещё через столько же...

— С рождения нарушал правила, — чуть улыбается Поттер. — Не впервой. Мы все знали волшебника, который считал, что можно вмешаться магией в жизнь маглов ради всеобщего блага, мы все знаем, к чему это привело. Но тем не менее именно поэтому я здесь. Именно поэтому мы делаем то, что делаем. Надо будет — отвечу по всем статьям, потому что совесть чиста.

— Сейчас я пытаюсь совместить магию и магловские средства, синтезировать из лекарств, зелий и катализаторов единую субстанцию, которая будет обладать целебными свойствами, способными вылечить тех, чьи истории болезни сейчас больше похожи на смертный приговор, — поясняет Грейнджер. — Но на это уйдёт время. Пока я просто делаю что могу, и не тебе меня судить, Малфой, — метнув ещё один пронзительный взгляд, она сухо кивает Поттеру, разворачивается и идёт обратно к своему столику. Ещё мгновение — и спицы снова мелькают в её неутомимых руках.

— Я показал тебе то, что хотел, — мягко говорит Поттер. — Больше смотреть не на что. Тут только боль и чужие страдания. Пойдём, я выведу тебя за охранные чары.

— Я знаю, что ты пытался сделать, — вздыхаю я, тщетно пытаясь отогнать намертво засевшую в памяти картинку: тощая ручонка, слепо шарящая по одеялу. — Хотел заставить меня почувствовать, как это страшно. Ужаснуться чужой боли, которую в состоянии прекратить. Захлебнуться жалостью и состраданием. Чтобы я понял, что им сейчас гораздо хуже, чем мне, у которого есть вроде бы всё, и этого всего настолько много, что самое время одуматься и пойти помогать сирым и убогим. Правда в том, что всё наоборот. Это тебе гораздо хуже, чем им. Умирающий может только сетовать на жизнь и плакать от боли. А ты до сих пор ходишь сюда замаливать чувство вины. Снова пытаешься помогать кому-то, чтобы почувствовать себя значимым. Или хотя бы сколько-нибудь ценным. Наверное, я всё-таки безнадёжное дерьмо...

Поттер хмыкает, но молчит.

Что самое страшное — я тоже до самого последнего момента готов был сделать что угодно — умереть, убить, покончить с собой, но только не снять привычную уже маску, а сейчас она сама сползла струпьями.

Правда в том, что она, эта правда, идёт к чёрту. Вот прямо сейчас. Хоть пешком — не имеет значения.

Мы возвращаемся немного другим путём — по освещённой свечами галерее, каждое из окон которой представляет собой витраж-сцену из магловских религиозных историй. С последнего витража, зависнув над белыми барашками облаков и гостеприимно раскинув руки, на мир ласково взирает Дева Мария. У неё неестественно большие, скорбные глаза, губы, сжатые в тонкую полоску, и некрасивое лицо, но плащ из кусочков стекла на её плечах окрашен в насыщенный, яркий синий, искрящийся в свете мерцающих огоньков — как будто сердце. Мне даже не хватает сил подумать, почему сознание сливает эти два понятия воедино, ведь кровь — алая.

Плащ Девы Марии ровно такого синего цвета, каким должно быть настоящее сердце.

Оно знает и чувствует очень многое.

— Я предлагаю тебе помочь им, вот и всё, — спокойно говорит Поттер, открывая передо мной ещё одну потайную дверцу, выходящую во дворик, но уже с другой стороны. — Ты ведь хотел избавиться от этого бремени ещё тогда... в Мороке.

Хотел.

— Если бы у нас был состав «Грёз» или хотя бы твоё содействие... — он не заканчивает фразы. Всё и так понятно.

— Что будет, если я соглашусь?..

— Тебя отпустят. Устроим показательное слушание, докажем твою непричастность к «Грёзам» и закроем дело.

— А Забини?

Поттер фыркает.

— Да на кой нам сдался этот шут гороховый...

— А если я откажусь, Поттер?..

— Тебя отпустят, — всё так же безмятежно пожимает плечами он, вглядываясь в моё лицо, на котором всё-таки проступает удивление. — Это предложение, а не сделка, Малфой.

Вместо прощания он вкладывает мне в руку магловский карманный фонарик и портал — точилку для карандашей, и, тяжело развернувшись, снова скрывается в переходах церкви.

Путь из хосписа Святого Фомы обратно в камеру несповедим, путь долог.

В лицо дует ветер, я бреду в полутьме по неизвестным улочкам, под ногами вихрится и извивается змеями позёмка, собственная тень, раздвоенная от фонарей по обе стороны дороги, мерцает и дрожит на молочно-фарфоровом, чистом снегу.

Наверху всё тот же месяц, только скрытый наполовину лёгкими полосками облаков, опустился ближе к горизонту, звёзд не видно.

Лёгкие покалывает морозный воздух, и при ходьбе от каждого вдоха горло внутри обдаёт холодом. Кругом чернильно-фиолетовая, мрачная темень, жители легли спать — светится лишь одно окно на всей улице. А я иду... возвращаюсь в камеру, не решаясь активировать портал — жадно глотая ночную свободу и кутаясь в полотно с причудливыми узорами, сложившееся из нитей судьбы, иду с зажатой в руке точилкой.

Настоящее сердце знает и чувствует многое. Оно знает — Драко Малфой ещё увидит Кэтлин, и она обязательно расскажет ему, что видит в своих фантазиях.

Путь неисповедим, путь невозвратно долог, путь — пьян.

Астерия поправляет соскользнувшую с плеча шерстяную шаль и ещё раз придирчиво оглядывает себя в зеркало. Бирюзовая кружевная мантия приятно шуршит при каждом шаге, аквамарины поблёскивают на серёжках-капельках и коротком колье под горло, волосы завиты в крупные кудри и собраны в высокую причёску, из которой игриво выпущены два тугих локона у висков, на щеках — озорной румянец. Всё готово. Теперь нужно проверить, как справляется Норин.

Шутка ли — Поттеры и Уизли на ужине в мэноре. Конечно, этим взбалмошным семейкам никогда не хватит вкуса в полной мере оценить великолепие и изящество поместья, но всё должно быть просто превосходно — и обстановка, и блюда, и коллекционные вина, и, разумеется, хозяйка.

Драко выглядит не слишком довольным таким визитом, но теперь он занимается какой-то важной работой в Министерстве, возможно даже, работает на невыразимцев в Отделе Тайн. По крайней мере, именно такие сплетни ходят в обществе, после того как её мужа освободили из-под стражи прямо в зале суда, сняв с него все обвинения.

Астерия до сих пор не знает, почему всё так хорошо закончилось, а за последний месяц услышала столько версий и слухов, что сама толком не может понять, чему верить, — то ли Драко герой, выполнявший тайные поручения Аврората, то ли двойной шпион под прикрытием, то ли это вообще был не Драко, а прятавшийся под Оборотным Гарри Поттер... То ли всё заседание суда было хорошо отрепетированным спектаклем, чтобы вывести на чистую воду злоумышленников.

Нет, Астерия не знает, чему верить. Знает только, что когда-нибудь она обязательно спросит мужа, и тот расскажет ей правду. Сейчас любопытство пока ещё трусливо затаилось где-то в глубине, ведь Астерии до сих пор трудно поверить, что Драко выпустили на свободу... Да ещё как — мгновенно реабилитировав в обществе, и теперь Астерии не нужно краснеть перед миссис Боуд — она точно так же может пользоваться международной сетью каминов. И — да, это Боуды будут стыдливо отворачиваться со своими «десятью странами», а Астерия в любой момент — вот хоть прямо сейчас, упаковав два любимых платья и шляпку, может шагнуть в камин и выйти оттуда на Бали. Не простаивая в очередях, будто нищенка, в ожидании заветной подписи на бланке Министерства.

А сколько приглашений она получила от своих давних «подруг» — на свадьбу дочери, на крестины, просто на обед...

Астерия спускается по лестнице на первый этаж и с каждой ступенькой её прошлое, где она постоянно переживала, злилась и огорчалась, становится всё дальше.

Она теперь не боится ни за себя, ни за мужа, ни за сына.

Ещё Астерия хочет не бояться и за их маленькую дочку. Она поговорит об этом с Драко вот сегодня же вечером. Может, не с первого раза, но он должен ей уступить.

По пути на кухню, где хозяйничает и грохочет кастрюлями Норин, Астерия тихонько заглядывает в гостиную.

Муж только этой ночью вернулся из очередной трехдневной командировки в Сирию, но всё утро уже провёл в лаборатории. Из поездки Драко привёз целый мешок различных ингредиентов для зелий, и нужно было аккуратно рассортировать их, что-то истолочь, что-то убрать в флаконы с охлаждающими чарами...

Сейчас муж в окружении стайки пустых кофейных чашек колдует над журнальным столиком, на который вывалена гора заморских сладостей. Драко педантично раскладывает грильяж и нугу, завёрнутые в блестящие фантики, пастилу, халву и лукум в две подарочных коробки. Одна посылка для сына.

Астерия, кажется, знает, кому предназначена вторая.

* * *

Привет!

P.S. В следующий раз положи всю нугу мне, ладно?.. Скорпиус всё равно её не любит.

* * *

Скорпиус пока ещё не знает, как бы так сказать папе, что Скамандеры пригласили его и Альбуса на весь июль в экспедицию в Австралию. Точнее — как бы тайком собраться за неделю, а затем поставить маму в известность, что ни в какую Францию к родственникам он не поедет, а Драко сообщить, что с точки зрения Поттеров тот уже дал своё на то отцовское благословение.

Если прибавить к этому, что Скорпиус обещал сегодня вернуться домой к десяти, а стрелка на часах уже давно переползла полночь и планомерно движется к двум, ему остаётся только молить Мерлина, что...

— И куда это мы крадёмся?

Едва не завопив от неожиданности, Скорпиус резко оборачивается.

Прислонившись спиной к дверному косяку, отец в слабо завязанном рабочем халате прихлёбывает кофе. В другой руке зажата довольно объёмная книжица в тонком переплёте. Рядом, мерно покачиваясь на уровне плеча, висит вазочка с печеньем.

— Привет... пап... — осторожно начинает Скорпиус. — Мы просто где-то потеряли коллекционный снитч, а потом миссис Поттер сказала, что не отпустит меня без ужина... и... — лопочет он.

Вместо того чтобы напустить на себя грозный вид, отец устало зевает, старательно закрывая рот рукой.

— Можешь считать, что у меня ночной приступ благодушия, — щурится Драко. — Завтра встанешь в семь утра и поможешь Норин пересадить бегонии в оранжерее.

— Па...

Впрочем, возмущается Скорпиус чисто для приличия. Не такое уж и страшное наказание в контексте ситуации, а с Норин можно как-нибудь договориться.

— Честно поможешь. Сам. Ручками. Иначе останешься без Австралии, — видя, как Скорпиус меняется в лице, Малфой-старший с трудом прячет улыбку. — Мистер Поттер сегодня сообщил мне эту изумительную новость. Надо сказать, он был крайне удивлён, что я не в курсе.

— Я собирался сказать, правда. Просто ты всё время занят, я не хотел тебя беспокоить.

— Как это заботливо с твоей стороны.

— Ну хватит, пап...

Скорпиус ведь даже совсем и не врёт — отец почти всё время проводит то на работе, то в лаборатории, то ещё где-то.

— Что читаешь? — пытаясь перевести разговор, улыбается Скорпиус.

— Лекции по органической химии одного чокнутого магла.

— А заче... нет, лучше не буду спрашивать.

— И правильно.

— А это до утра подождать не может? — осторожно спрашивает Скорпиус. Ему кажется, что прошлую ночь Драко не спал вообще и поэтому валится с ног от усталости.

— Это — может, — отец туманно пожимает плечами. — А кто-то может и не дождаться.

Скорпиус вздыхает и вдруг, просияв, улыбается:

— Что-то у меня тоже бессонница. Хочешь, я поджарю тебе зефир?..

Часовая стрелка замерла на пяти утра. Догорающие угли в камине искристо трещат, по серым древесным остовам пробегают алые всполохи. Норин осторожно забирает со стола горку грязных чашек, а полупустую мисочку с зефиром накрывает кружевной салфеткой. Потом она осторожно укутывает Скорпиуса, сопящего под боком у отца, тёплым верблюжьим пледом, а Драко осторожно подкладывает под голову подушку, и, немного подумав, поднимает упавшую на пол книжку по органической химии, раскрытую на главе «Метод ядерного магнитного резонанса».

* * *

Кэтлин Беннетт каждое утро выгуливала свою собаку — длинношерстную колли по кличке Эстер.

Кэтлин Беннетт так и не поняла, что умерла ещё в апреле.