Я не мастер говорить, ты знаешь. Бумагомарательство тоже не люблю, но так проще…
Капля чернил повисла на острие пера, чуть задержалась, будто раздумывая, и смачно шлепнулась на пергамент, оставив паукообразную кляксу. Лист отправился в камин.
Как раньше нельзя было называть Вольдемортово имя, так и я боюсь говорить вслух о своем прошлом. Я по-прежнему считаю, что не нужно тебе этого знать. Молчание — лишь самое малое, что я могу сделать, чтобы ты спала спокойно.
Одно могу тебе сказать без сомнения: Метку ставили на руку, но выжигала она — сердца. Вот и мое обуглилось. Ты с истинно гриффиндорским упорством стираешь с него золу и копоть, не боясь испачкаться. Но разве под силу тебе одной сражаться с моими демонами? Ты наивна, юна и безупречна. Стылая гарь моей изуродованной души не должна заботить тебя.
Я вижу, как ты настораживаешься при любом упоминании о Лили Эванс. У тебя есть на то причины: я так долго болел ею, что почти сросся с этой болью. Ты не сможешь ничего изменить. Имя Лили слишком много значит в моей жизни.
Я знаю, ты думаешь, я все еще люблю Лили. Я тоже долго так думал. Теперь, с высоты прожитых лет, я говорю: нет. Не люблю. И вряд ли любил когда-то.
Тебе случалось когда-нибудь мимоходом приласкать бездомного пса? Ты пожалеешь его, оборванного и голодного, погладишь по свалявшейся шерсти, дашь чего-нибудь вкусного… И пойдешь дальше по своим делам. А пес побежит следом, тычась носом под колени, обгоняя, виляя хвостом, преданно заглядывая в глаза: «Возьми меня с собой! Смотри, я умный, я веселый, я верный! Пожалуйста, возьми!» Но тебе не нужно грязное блохастое животное в гостиной. Ты закроешь дверь прямо перед его носом. Он в отчаянной надежде будет долго скулить у порога, но, когда его тоскливый вой помешает тебе спать, ты выйдешь и огреешь его веником. И тогда пес тебя укусит. Не по злобе — от обиды.
Когда вытирают ноги о чью-то душу, обуви не снимают.
Я, в общем, недалеко ушел от того пса. Тоже кусаюсь. И мое чувство к Лили не было любовью. Жажда реванша — да. Вина — да. А потом — лютая тоска по невозможному.
Перо царапает, почти рвет тонкий пергамент.
Ты спросишь: разве нельзя было по-другому? Без этой грязи, боли, крови, без глупого самоутверждения и детских обид? Хотя нет, не спросишь. Ты свято уверена, что в моих ошибках виноваты все, кроме меня. Что недолюбили, недосмотрели, недозаботились… Не делай из меня мученика. Судьба человека — это его поступки. Все, что я делал — делал сам. Все мои грехи — только мои.
Никто не распинал меня, никто не предавал. Я сам прибил себя ко кресту ржавыми гвоздями. Жаловаться не на что.
Но останки моей давно погребенной совести не позволяют врать тебе. Если бы сказал, что люблю — соврал бы. Не люблю? Тоже вранье. У того, что ты творишь со мной, нет ни названия, ни объяснения. А есть — страх.
Я каждый вечер до слабости в коленях боюсь, что ты не придешь. Что уразумеешь наконец: гнилые подземельные отходы, в документах значащиеся Северусом Снейпом — не для тебя. И это будет правильно, и это будет.
Я давно разучился желать многого. Все, чего я хочу — счастья. Для тебя.
В тот вечер, когда ты не придешь, я буду спокоен. Я буду знать, что ты счастлива.
Перо нервно дрогнуло, оставляя вместо вензеля «SS» корявый стремительный росчерк.
Vova
