С тоской и жалостью глянув на склонившегося над письменным столом пациента — тот, высунув язык от напряжения, выводил буквы на пергаменте, — высокая худощавая целительница вышла из палаты, пропустив вперёд давно надоевшего ей спутника, приземистого упитанного волшебника в клетчатом твидовом пиджаке. Она аккуратно прикрыла за собой дверь и заговорила тихим, но энергичным шёпотом:
— Я могу только повторить сказанное месяц назад. Моя коллега миссис Страут, — она бросила на собеседника пронзительный жёсткий взгляд, театрально кашлянула и исправилась: — Извините, вашими стараниями — моя бывшая коллега миссис Страут… является одним из самых опытных специалистов в этой области. И кому как не вам, мистер Бойл, знать, что проверкой подарков занимаются не целители, а Комитет по обеспечению безопасности, находящийся под прямым управлением Министерства магии. Попытки скрыть вину Министерства, объяснив этот кошмарный несчастный случай халатностью медика, за двадцать лет практики не допустившего ни одной ошибки, выглядят жалкими. Что вам нужно от меня на этот раз?..
— Дело в том, что ситуация несколько изменилась, — волшебник, почти полностью лысый, промокнул вспотевший лоб кончиком дорогого носового платка и натужно улыбнулся. — Как мы выяснили совсем недавно, компетентность вашей подруги действительно не поддаётся сомнению, однако у нас есть все основания полагать, что кто-то из сотрудников мог решиться на подобные действия по личным мотивам — из зависти или в надежде занять освободившееся место…
Волшебница побледнела от гнева.
— Никто. Из целителей. Никогда. Не сделал бы этого, — отчеканила она. — Если это всё, то я, с вашего разрешения, вернусь к своим обязанностям.
Мистер Бойл хотел добавить ещё что-то, но так и замер на полувдохе, весь сжался вдруг, сморщился, как сдутый воздушный шарик, и, сухо кивнув, затопал к выходу — сложно быть убедительным, когда собеседник выше тебя в полтора раза.
Целительница, проводив его суровым тяжёлым взглядом, посмотрела в окошко изолятора, чтобы удостоверится, что всё в порядке. В палате тихо и как-то пусто — Агнес выписали полторы недели назад, о происшествии с Бродериком и говорить нечего… Остались только Лонгботтомы да Локхарт — пишет сейчас очередное письмо, нацарапает две буквы, а потом полчаса смотрит на листок, то отклоняется назад, то щурится — результат оценивает. Судя по довольной улыбке, с «дорогой» он справился, теперь предстояло одолеть «Глэдис Гаджен».
А ещё бывший знаменитый писатель, выдающийся специалист по Защите от Тёмных сил…
Целительница вздохнула и, заперев изолятор, поспешила на второй этаж — в Ожоговом отделении три палаты переполнено, а она тут с психами возится.
* * *
Нет, слишком сложно. Глэдис Гаджен — это куда длиннее, чем «дорогая».
— Дорогая Глэдис, — решаю я, снова отворачиваюсь к окну. На улице солнечно. Всегда солнечно — наверняка какие-то чары, чтобы пациенты меньше грустили и быстрее поправлялись. Мне же хочется дождя. Бури. Вдохновения.
Я — писатель.
Даже Паучиха так говорит, а уж от неё-то и словечка доброго не дождёшься. Паучиха — это та, в мантии за дверью. Рядом с ней ещё волшебник такой… шарообразный. Маленький, низенький, ручки коротенькие — лежат на огромных боках, точь-в-точь упитанный навозный жук.
Так. Нужно возвращаться к работе, без неё нет писателя. Да и легче становится... Рука постепенно привыкает — ох и неудобное же перо! Козни Паучихи. Моё любимое павлинье она отобрала, держит его в тумбочке на нижней полке, но пользоваться не разрешает — проверяет постоянно. Ха! Меня это не остановит. Пусть будет этот дурацкий… кто он там? Гусь? Я тренируюсь уже третий месяц, и с каждым разом получается всё лучше.
— Дорогая Глэдис, спасибо за заботу. Спасибо за все те… Теплы… е. Тёплые слова поддержки и у... у-час-ти… я. Мерлиновы кальсоны! Я уже писал «спасибо»… Нужно избегать повторов, используя синонимы, иначе не удержишь внимания читателя. Ну, а это что такое? «За те тёплые?» Не звучит. «Те» вычеркнем. И в конце ещё исправить «слова участия и поддержки». Долго, нудно. Никому не понравится. Лучше так: «Дорогая Глэдис, я очень рад, что у меня есть такие поклонники! Я до глубины души тронут Вашей искренней заботой. Благодарю за поддержку и участие, за то, что не забываете меня и пишете, потому что…»
И правда, интересно, почему?
Проверим, что получилось. Нет, слишком пафосно. Где я такого нахватался?.. Но, кажется, я люблю слова и, по-моему, очень много писал. Когда-то давно.
Из конца коридора доносится стук каблуков, мгновенно узнаю обладателя — Паучиха возвращается, только она так ходит. Все нормальные дамы в её возрасте двигаются размеренно, степенно, а эта носится как угорелая, выколачивает по плитам своё «цокцокцокцок», кентаврище!..
Но зову я её всё равно Паучихой, она на неё похожа — жилистые, сухие, тонкие руки с буграми вен, пальцы цепкие, сильные, с выступающими суставами.
Это она виновата, что моя жизнь превратилась в ад. Это у неё моя волшебная палочка.
Во-первых, мне теперь запрещено раздавать автографы. Хорошо хоть, я могу писать ответы на письма поклонников. А их столько — управиться бы к концу недели, вот — письмо от Глэдис, вот… а, нет. Это вырезка из газеты. Или вот — нет, это моя колдография. В любом случае… дел невпроворот.
Паучиха считает, что я так могу что-то вспомнить. Понятия не имею, что мне нужно вспомнить и зачем. Я вполне здоров и полон сил, чтобы начать работу над новой книгой. Единственная беда — иногда рассеян, но с кем не бывает, а я-то писатель. Человек творческий…
Во-вторых, количество моих колдографий в палате не должно превышать трёх. Тогда, как говорит Паучиха, я не трачу утро, чтобы поздороваться с каждым, и не стесняюсь ложиться спать без сеточки для волос. Она слегка того, эта Паучиха. Кому в здравом уме придёт в голову болтать с собственными изображениями?..
В-четвёртых, все куда-то делись, и мне теперь не с кем общаться.
Здесь никого нет, кроме двух волшебников, мужчины и женщины, но они ничего не делают, ни звука из них не выдавишь. Лежат, смотрят в потолок. Может, я тут сижу, а они и вовсе уже умерли…
Мужчина практически не шевелится, иногда мне кажется, что не моргает даже, а вот женщина, я её Травинкой зову — худенькая и словно колышется от каждого движения, иногда встаёт и ходит по палате. Паучиха часто отгораживает их ширмой. Тогда я остаюсь совсем один.
— Гилдерой…
Заходит. Ох и противный же у неё голос. А ещё…
— Гилдерой!
Гилдерой — это тот мужчина что ли, рядом с Травинкой?
— Если ты немедленно не повернёшься…
— Это вы мне? — недовольно спрашиваю.
— Тебе-тебе. Передали вот…
Увесистая коробка плюхается на ближайшую кровать. Я вскакиваю.
— Кто?
— Невилл Лонгботтом.
Странно, не знаю такого.
— Что там? — нетерпеливо хватаюсь за перевязь, прикидывая, чем бы разрезать верёвку.
— Не сразу, — строго отвечает Паучиха и лёгким движением палочки отодвигает коробку в сторону. — После обеда. А сейчас тебе не мешало бы помыть руки, Гилдерой. Опять весь в чернилах.
И мы идём мыть руки.
Хорошо заниматься творчеством, когда ты самостоятелен. Я вот — совсем нет. Какая-то Паучиха может заставить меня полчаса оттирать куском отвратительно пахнущего мыла чернильные разводы, оставшиеся на пальцах, хотя сама может убрать их простым заклинанием. Я — писатель, я должен следить за красотой жемчужин в ожерелье повествования, а не за тем, как бы не испачкаться. Но нет, Паучиха считает, что это научит меня аккуратности. А ещё она может заставить… не говорите только никому, ладно?.. Может заставить доесть первое. Меня! Так унизительно.
Поэтому, когда я возвращаюсь к посылке (мыслями я с ней и не расставался, отчего и провозился с обедом в полтора раза дольше обычного), я уже знаю — там лежит то, что изменит мою жизнь к лучшему.
Паучиха захлопывает дверь изолятора. Давай, давай, иди отсюда. Снова забыл спросить у неё, кто такой этот Гилдерой…
Но неважно. Скорее к коробке. Сгорая от нетерпения, принимаюсь перегрызать верёвку, не сразу заметив, что узел-то слабенький… тяну за нужный конец…
Внутри книги. Ничего себе стопища!
Вытаскиваю первую. «Каникулы с каргой». Г. Локхарт. А на обложке…
Я!!
Книги?.. Неужели мои?..
Да, да… это я, настоящий, меня знают все, не может быть иначе. Хватаюсь за «Увеселение с упырями», шуршу страницами «Духов на дорогах», вожу носом по раскрытым на середине «Йоркширским йети», жадно вдыхая этот ни с чем не сравнимый запах — новой бумаги и свежих красок, терпкий, горьковатый, свежий, но тяжёлый и неестественный, таких не встретишь на лесной полянке в летний погожий день. Головокружительный. Запах счастья.
Дрожащими руками беру последнюю книгу в стопке. «Победа над привидением».
«…баньши вскрикнула и кинулась на моего проводника. Выхватив копьё, я прицелился и пронзил её прямо в сердце. Друзья, хочу предупредить вас, что только такой специалист как я мог справиться с этой задачей. Помните, я находился в смертельной опасности! Да-да, понимаю. Вы не хотите мне верить, справедливо полагая, что могущественному волшебнику Гилдерою Локхарту по плечу даже баньши. Дорогие мои, конечно же, это так, но…»
Что за бред?.. Да я в жизни ничего не боялся сильнее ирландских привидений! Слава Мерлину, видел их только на картинках — и то потом неделю кошмары снились.
Внутри всё сопротивляется. Я знаю, что не мог убить баньши. Но ведь убил же? Или не убил? Или написал, что убил?
Не убил. Не написал. И книги не мои. Попрошу Паучиху передать этот вздор обратно адресанту. Гнусная шутка. Подлый розыгрыш! Заговор конкурентов!
Остервенело тру виски — не помогает, головная боль всё равно запускает внутрь свои жалящие щупальца, бьёт точно и метко, в самое живое. Рука непроизвольно тянется к другой книге.
«Обезгномливать сад — дело трудоёмкое, но, признаюсь честно, когда я в первый раз столкнулся с этими вредителями, то нисколько не растерялся и за десять минут выдворил этих пакостников. Как показывает опыт, даже новичку достаточно просто следовать моим советам, и всё обязательно получится. Вот, что пишет одна из моих верных поклонниц Глэдис Гаджен: «Я никак не могла избавиться от садовых гномов! Все соседи смеялись надо мной, считая меня никудышной волшебницей. Что я только ни делала… Но, воспользовавшись Вашим методом, я избавилась от этой проблемы раз и навсегда!» Спасибо, Глэдис, я очень рад каждому благодарственному письму, отзывы читателей для меня куда важнее славы и популярности…»
Нет, тут уж никаких сомнений и быть не может.
«Обезгномливать сад… дело трудоёмкое… когда я в первый раз столкнулся…» То отослал с полсотни писем (не забыв приложить автографы для желающих) в Комитет по Обезвреживанию Опасных Существ с требованием удалить с моего участка эту гадость, потоптавшую все гортензии.
Успокаиваюсь. Потихоньку прихожу в себя. Наверняка это розыгрыш. Придумать я ещё могу, а вот врать никогда не стану. Тонкая разница, не так ли? Вымышленный герой может совершать какие угодно подвиги — тут всё зависит от таланта. Но публиковать справочники под своим именем, когда я эту Магдебургскую Мокрицу в глаза не видел…
Брр.
Или… нет. Всё ещё хуже! Этот мерзкий типчик Локхарт решил воспользоваться моей внешностью, чтобы повысить тиражи! Чтобы обмануть читателей! А я заперт здесь, чтобы никто не узнал правды.
Никогда.
О, Мерлин! Паучиха — его сообщница. Отобрала волшебную палочку. Не разрешает мне пользоваться сеточкой для волос. Варит из них Оборотное зелье.
Спихиваю книги на пол и, борясь с ознобом, забираюсь под одеяло. Плохо и гадко. Я совсем один, и никто не придёт восстановить справедливость… Укутавшись так, чтобы наружу торчал только кончик носа, я обречённо закрываю глаза, потому что хочу только одного — отключиться. Не помнить себя. Проснуться уже следующим утром.
Забыть всё плохое.
* * *
Утро светлое, мягкое, лёгкое, как взбитые сливки, тихо-спокойное. В воздухе чувствуется праздник, и я понимаю, что сегодня обязательно произойдёт нечто чудесное.
«Дорогая Глэдис, спасибо за письмо, я очень рад, что ты не забываешь меня, правда, я совершенно не помню, что нас связывает и почему ты пишешь мне раз в неделю. Видимо, причиной моя прекрасная внешность».
Сегодня действительно необычный день — у Травинки гости. Мальчик. Смешной, неуклюжий. Нос картошкой. Некрасивый в общем, не то что я. Но мне очень хочется поговорить хоть с кем-нибудь.
— Я знаменитый писатель, знаешь? — сажусь рядом, на кровать, где когда-то лежала волшебница… страшная такая, вся в волосах. Мы с ней частенько играли в шахматы. До сих пор её жалко. Агнес постоянно забывала, как ходят фигуры, и мне приходилось каждый раз напоминать правила. И… эта волшебница, та, которая с шерстью (кстати, это её кровать), вечно норовила поставить ферзя на последнюю горизонталь и поменять его на пешку. Чудачка, не повезло конечно… Хм…
Кто такая Агнес?..
Мальчик поворачивается ко мне, и я пугаюсь. Глаза у него страшные — тихие, спокойные, а внутри столько горечи.
— Хочешь, оставлю тебе автограф? — невпопад спрашиваю я. — Ты сможешь похвастаться друзьям!
Тот безропотно протягивает мне фантик из-под жвачки. Наверняка держал его в руке специально для такого случая… просто боялся подойти и попросить напрямую.
— А поскольку сегодня особый день, я распишусь особым пером, — заговорщицки подмигиваю. — Только Паучихе не говори.
Достаю из тумбочки павлинье — облезлое немножко, но такое родное, словно я всю жизнь с ним не расставался…
— Как тебя зовут?
— Невилл.
— Отлично! Невиллу от…
От… От?..
— Невиллу. С наилучшими пожеланиями, — выкручиваюсь.
— Спасибо, — он складывает обёртку вчетверо и убирает в карман.
— Это твоя мама? — не унимаюсь я, понимая, что веду себя невежливо, но так хочется говорить, просто болтать ни о чём.
Мальчик кивает.
— Алиса. На соседней кровати — Фрэнк, мой отец. Но они меня не помнят, — с тоской говорит он.
— А я не помню, кто я, — признаюсь вдруг. Может, это его утешит?.. Почему-то кажется, что Невиллу я могу доверять.
Тот молчит. Долго, мучительно, словно пытается что-то сказать, и не может никак решиться.
— Гилдерой Локхарт, — выдыхает он, поворачиваясь ко мне, а в глазах слёзы.
Я вскакиваю. Хватаю его за плечо, трясу. Бормочу:
— Ты меня знаешь? Ты знаешь меня?..
— Да, — почти неслышно кивает. — Ты… Вы преподавали в школе, где я у…
— Да? Правда? И я был самым любимым твоим учителем?..
— Ну… — тянет Невилл, но я понимаю, что так и было, просто он стесняется.
— Мне пора, — он смущённо отодвигается в сторону, даже съёживается как-то. — Нужно возвращаться домой.
— Нет-нет, подожди, — я хватаю его мягкую тёплую ладошку и со всей убедительностью прошу: — Мне нужно вспомнить, кто я. Ты не мог бы рассказать мне? Совсем немного? Кем я был?..
— Мне правда надо идти, — уже совсем неслышно, одними губами шепчет Невилл. — Иначе бабушка…
В голосе слёзы. В глазах слёзы. У меня тоже, и где-то внутри — тоже слёзы. Только на улице солнечно.
Ещё больше ссутулившись под моим отчаянным взглядом, Невилл идёт к выходу. У самых дверей вдруг разворачивается и, почему-то зажмурившись, на одном дыхании выдаёт: — У меня есть комплект твоих книг. Все семь. Если хочешь… Если хочешь, — мнётся он, — я могу прислать их.
У меня нет сил ответить, я смотрю на него безумными благодарными глазами, улыбаюсь и трясу головой. Тело бьёт дрожь. Неужели это правда?.. Неужели я на самом деле писатель?..
— Ну… ладно. Пришлю. Пока, — выскальзывает он за дверь. Оттуда раздаётся спокойный голос Паучихи:
— Пришлёшь?.. В пятый раз?.. — усмехается.
Не понимаю, о чём это она. Невилл, видимо, тоже — молчит. Не знает, что сказать. Я бы тоже не знал…
— Я их на столик положила в ординаторской. Забери сам, если хочешь. Дальше по коридору, первая дверь после поворота. Там сейчас Мириам, ты её знаешь.
Невилл бормочет что-то невнятное. Паучиха заходит в палату.
Оглядывает всё на предмет нарушений. Говорят, у пауков восемь глаз. У этой — явно больше. Нет смысла прятать перо за спиной, но я всё равно прячу. Прячу и краснею от стыда — ну не умею я врать…
— Гилдерой… — начинает она.
— Гилдерой?.. — переспрашиваю я. Кажется… я читал что-то о нём. У него ещё такая фамилия дурацкая… Лук… Нет, Лок… Лок…
И в голове словно вспыхивает — я вспоминаю.
— Гилдерой Локхарт?.. — взрываюсь я. — Да Гилдерой Локхарт шарлатан! Он только и делал, что присваивал подвиги других! Обращаться умел только с чарами Забвения! Думаете, он в «Увеселении с упырями» деревню спас? Нет, он нашёл старого армянского колдуна, хромого и одноглазого, расспросил обо всём, а потом стёр ему память!
— Ты-то откуда знаешь?.. — беззлобно спрашивает она, поправляя покрывала на пустых кроватях, словно избегает моего взгляда.
Я не знаю. Просто… помню? Нет, знаю. Читал, возможно, где-нибудь… или слышал от одного из его знакомых…
— Неважно! Знаю, уж будьте уверены! И как вы смеете убеждать меня в том, что я — это он?.. Я — настоящий писатель, я выдумываю свои истории, а не наживаюсь на чужих, как паразит! Я никогда не вру, слышите?..
Паучиха молчит.
Какое-то время в палате слышно только моё сбитое тяжёлое дыхание, потом мягкий шлепок босых ног о пол — я разбудил Травинку.
Паучиха очень сердится, когда Алису будят.
Алису?..
— Гилдерой, — обращается она ко мне, усаживая Травинку обратно на кровать и укутывая одеялом. В голосе непривычное тепло. — Отдай мне это облезлое перо, и пойдём мыть руки.
С тоской и жалостью глянув на склонившегося над письменным столом пациента — тот, высунув язык от напряжения, выводил буквы на пергаменте, — высокая худощавая целительница вышла из палаты.
Vova
