Он почему-то всегда любил пасмурные осенние вечера. Накинуть на плечи плащ, спрятать лицо под капюшоном и отправиться бродить по окрестностям замка, смотреть, как небо чернеет от тяжелых грозовых туч, а ветер терзает деревья, срывая с них пожелтевшую листву. Порывы пронизывали до костей, заставляли трястись от холода, равно как эти несчастные листья. Но его это не смущало, а, наверное, даже вызывало какое-то странное, извращенное удовольствие. Если честно, то он уже давно заметил в себе страсть к довольно непонятным, а порой даже к ужасающим вещам. Боль? Он ее не боялся, он ее любил. Смотреть на мучения других? Что может быть лучше? Ему говорили, что он жесток, тверд и никогда не знал человеческих чувств. В ответ на это Рудольфус лишь едва заметно улыбался краешками губ. Чувства? Какой вздор! Кто придумал эту сказку для малолетних девиц-грязнокровок? Но он и не спорил. Для чего? Тратить свои силы на то, чтобы пытаться переубедить тех, кого не переубедишь? Зачем совершать бессмысленные поступки, просто тратя на них свои силы и время?
По крайней мере, так всегда говорил он. «Никогда не проявлять слабость, никогда не впускать в свою душу никого и ничто, что могло бы хоть как-то повлиять на логическое мышление. Руководствоваться только разумом, навсегда отказаться от любых проявлений чувств». И Рудольфус его слушал, прислушивался. Возможно, если бы не он, то Руди мог бы быть совсем другим человеком, и Лестрейндж это отлично понимал. Вот только он этого не хотел.
Он мог часами сидеть у теплого камина и слушать негромкий вкрадчивый голос, рассудительные речи и великие планы на будущее для волшебного мира. Украдкой любоваться, как языки пламени отражаются в темных глазах, и от этого зрачки кажутся багрово-красными, ярко выделяясь на бледном лице. А тот, кто со временем должен был стать самым великим темным волшебником, сидел напротив и равнодушно взирал на всех, кто его слушал. И, казалось, что полностью вникает в эти речи лишь один человек — он, Рудольфус Лестрейндж.
Возможно именно тогда, когда Руди учился на третьем курсе, а Том Риддл на шестом, Лестрейндж начинал понимать, что пойдет за этим волшебником хоть на край света и отдаст свою жизнь лишь за то, чтобы снова услышать этот холодный голос. Больше всего на свете Рудольфус боялся, что однажды слишком увлечется и не сможет скрывать свои чувства. Иногда даже казалось, что все вокруг их замечают и тайно смеются, но скорее всего это было лишь разыгравшееся воображения парня.
А потом был четвертый курс. Тогда все то, что жило внутри Рудольфуса, засело крепко и навсегда, и парень невольно сделался рабом, настоящим рабом темно-серых глаз и властного голоса. Каждый раз боялся ступить лишний шаг, лишь бы только ничем не выдать всего влечения. Да-да, он называл это именно влечением, ведь вряд ли он смог бы произнести слово «любовь» даже мысленно. «Любви не существует — это закон природы». Как же любил эту фразу Том Риддл. Вальяжно сидя в кресле, он все так же равнодушно смотрел на одного из первых Вальпургиевых Рыцарей, даже не замечая, как у Руди начинает колотиться сердце. Конечно, это было хорошо, вот только почему тогда в груди что-то так больно сжималось?
Единственным местом, где Руди мог хоть немного расслабиться, был Большой Зал. Постоянные толпы, вечная суета, гул голосов и мельтешение форменных мантий. Рудольфус, как всегда, садился в самом дальнем углу слизеринского стола и молча наблюдал за тем, кого так боялся и одновременно боготворил. Голова шла кругом, а сердце было готово выскочить из груди. Лишь бы он не заметил…
И как же Руди ошибался. Том не мог не знать. Он знал всегда обо всем и обо всех. Ничто никогда не ускользало от его глаз. Будь то случайный взгляд или мечта в глубине души одного из мальчишек. Страх. Это то, что не давало Рудольфусу решиться. Страх перед самим собой. Он не мог признаться себе, что ослушался Риддла и не выполнил одну из его главных просьб. Влюбился. Пускай эта просьба была не прямой, но все же она звучала у Тома между слов. «Если хочешь быть Вальпургиевым Рыцарем, ты лишен права на любовь».
— Когда-нибудь ты поймешь, что это только мешает жить, — задумчиво проговорил Том, глядя в бокал вина.
Это была последняя ночь пребывания Риддла в Хогвартсе, последний раз, когда Рудольфус мог находиться так близко. Последний раз, когда в душе могла возникнуть хоть какая-то призрачная доля надежды.
— Ты всего лишь не последовал моему совету, — чуть тише произнес Риддл. — Стоит наказать? Возможно…
* * *
Когда-нибудь он забудет. Возможно, очень скоро. Говорят, Азкабан излечивает от подобных воспоминаний, заставляющих человека забыть обо всем и снова окунаться в счастливые моменты прошлого. В Азкабане прошлого не бывает. Там есть только сырой ветер, плач и боль. Он так надеялся, что благодаря этому месту то самое воспоминание, из-за которого когда-то из волшебной палочки литься серебристый свет в форме ворона, канет в небытие и застынет где-то на затворках подсознания. Сделает так, словно того сладостного наказания никогда прежде и не было. Навсегда. Возможно, когда-нибудь…
А сейчас оставались лишь ветер, задувающий в щели, и мелкая дрожь, пронизывающая тело узника насквозь, точно так, как когда-то его пронизывал взгляд холодных серых глаз.
Vova
