Пожар в бардаке во время наводнения

Нож соскользнул с драконьего зуба, сняв изрядный шматок кожи с пальца.

— Блядь!

Где там заживляющее, мать его етить?

Кончилось. Да что ж такое… Ладно, хер с ним, само заживет. Не такое заживало.

В котле злорадно булькает то, что должно было быть «Глазом Орла». Нет уж, хватит на сегодня подвигов. Не задался день с утра — вот и не геройствуй, сиди на жопе ровно, читай книжечки, повышай уровень грамотности.

Схватил котел, запустил через всю лабораторию в лохань с чистящим средством, чтоб отмок… Промахнулся. Нежно-розовые потеки на серой стене лаборатории смотрелись бы даже забавно, если б так не воняли. Первое правило зельевара: то, что может взрываться — взрывается, а что не может взрываться — испаряется.

Все, сил моих больше нет.

С трудом подавив рвотный рефлекс, я привалился к старому шкафу для ингредиентов — зря. Ножки у шкафа давно пошатывались, и если должны были наконец подломиться, то непременно сегодня. Шкаф рухнул с диким грохотом, я рухнул с диким матом, ноздри немедленно забило древесной пылью, в воздух поднялись клубы сыпучих снадобий, жидкие разлились по полу, твердые застряли в обломках шкафа, а я проникся некоторой симпатией к индийский йогам. Они, конечно, маги так себе, но если постоянно валяются на битом стекле, — как я сейчас! — вполне достойны уважения. А хорошо все же, что опасные реагенты в лаборатории держать нельзя. Теперь всегда буду соблюдать технику безопасности.

Я шевельнулся, и шею тут же ожгло: острая щепка впилась чуть ниже уха, прямо в том месте, где… Ох, не хватало еще, чтобы швы разошлись! На глазах выступили слезы — не столько от боли, сколько с досады. Стиснув зубы, я осторожно вытянул щепку. Пальцы окатило теплым. Твою мать…

Зажимая рану ладонью, я вывалился в кабинет. Чуть не вырвал ящик стола в поисках нужного зелья. Вот… Совсем мало осталось. Закусил рукав, плеснул на шею… Бля-а-а-а!!!

В глазах потемнело, ноги подкосились, горло свело удушьем. Сейчас, сейчас… Терпи, старый осел, терпи, раз выжил! Умереть красиво не смог, жить по-человечески тоже не получается — кто ж тебе виноват?

Наконец боль немного отпустила. Обнаружил себя на полу, прислонившимся к ножке стола, и решил пока не подниматься, чтоб не искушать судьбу. Сегодняшний день — не просто цепочка неприятных случайностей. Случайность плюс случайность равняется закономерность. Это уже Большая Неприятная Система.

Неприятности вообще случайными не бывают. Так называемая «черная полоса» не имеет никакого отношения к фаталистской мистике. Это просто определенное сочетание пространственно-временных планов. Мерлин его знает, как это в точности происходит: маггловские ученые пытаются запихнуть пространство и время в длиннохвостые формулы, мы — приручить с помощью заковыристых заклинаний, но результат одинаков. Альбус в свое время пытался мне что-то объяснять по этому поводу, но сначала я был слишком молод, чтобы понять, а потом нам обоим стало не до высоконаучных экзерсисов. Однако общий смысл я уловил: в определенный момент время и пространство сходятся в так называемой точке нестабильности, что порождает как бы черную дыру, или зону нестабильности. И если ты ненароком в эту зону угодил — расслабься и получай удовольствие, потому что даже отлить не сходишь без приключений.

Я осторожно коснулся шеи кончиками пальцев. Вроде зарубцевалось, так что хватит отдыхать. Я, конечно, человек простой, и без виндзорских кресел прекрасно обхожусь, но сидеть на холодном каменном полу — увольте, не в моем возрасте. Опять же, надо лабораторию привести в порядок. Если удастся. Под воздействием зоны нестабильности я могу сейчас устроить еще больший разгром. Но деваться некуда, надо вставать.

Самое паршивое во всей этой ситуации то, что переждать полосу неприятностей в состоянии блаженного ничегонеделания не удастся. Я бы с удовольствием забаррикадировался в своих комнатах, напился, и протрезвел бы только тогда, когда зона устаканится. Но толку с этого… Время и пространство только вразнос идут сами по себе, а стабилизироваться не могут без посторонней помощи. Хрен его разберешь, почему, но надо непременно что-то делать. Желательно — то же, что и всегда. Вот исчерпаешь свой лимит несчастий, тогда зона придет в равновесие, и живи себе дальше, если до этого не тронешься умом на почве фрустрации.

Я кое-как поднялся, цепляясь за столешницу. Подождал, пока стены перестанут раскачиваться, и принялся осторожно стаскивать сюртук: жесткий воротник будет натирать свежие рубцы, а они должны хоть немного подсохнуть…

В принципе, зона нестабильности может прийти в равновесие и без жертв, но для этого в ней должен появиться мощный стабилизирующий фактор. Что-то очень плохое, что заменило бы все остальные мелкие неприятности. Или же что-то очень хорошее, что перекроет их. Знать бы еще, где его взять, этот фактор.

— Профессор?..

От неожиданности я резко повернул голову — боль ударила острым клином откуда-то из-под ключицы, прошила шею, ввинтилась в мозг и засела там раскаленной спицей.

Блядь.

То есть Грейнджер.

То есть блядь — не Грейнджер, а фигура речи. Грейнджер, смею надеяться, не блядь.

Какого ебаного Мерлина она тут забыла?!

— Профессор, у вас вся рубашка в крови!

Охуенная наблюдательность.

— Я могу чем-то помочь?

С трудом фокусирую взгляд на тонкой фигурке у двери. Голос плохо слушается, и вместо того, чтобы внушительно рявкнуть, я сдавленно каркаю:

— Можете. Вон отсюда!

— Но, сэр…

— Пошла вон!

— Уже восемь…

— Брысь!

Минерва бы обиделась.

— …отработка отменяется?

Отработка?

Я назначил Грейнджер отработку? Что-то с памятью моей стало…

А, неважно. Отработка — это удачно.

— Нет.

Отвратительно неустойчивым шагом, стараясь не поворачивать голову, я добрался до двери в лабораторию и распахнул ее театральным пинком. Из проема тут же вырвался клуб мерзостной вони — я задержал дыхание, а Грейнджер закашлялась до слез.

— Вот вам фронт работ. Приступайте.

И не надо на меня так умоляюще зыркать. Не царское это дело, дерьмо с лабораторных стен оттирать.

Грейнджер прикрыла нос платком, достала палочку и двинулась в сторону лаборатории, как гладиатор на ринг.

— Без магии!

Опять эти глазищи испуганной серны.

— Но, профессор…

— Марш! Тряпки в шкафу, вода в раковине, общественно полезный труд — в лаборатории.

Вздыхает, трансфигурирует платок в респиратор. Сердито шепчет что-то себе под нос, я расслышал «общественно облезлый». Нормально.

Усаживаясь в кресло, я все же не смог не двинуть головой, за что поплатился очередным приступом боли. Пришлось подложить под шею свернутый валиком сюртук.

Хотелось бы знать все-таки, за что я назначил Грейнджер взыскание? Впрочем, ее можно наказывать три раза на дню за один факт ее существования в природе. И дело не в том, что она — живая насмешка над аристократическими бреднями о «второсортности» магглорожденных. Дело в том, что девочки растут.

Среднестатистическая девчонка осознает в себе женщину лет в тринадцать, и с этого возраста упорно тянется за старшими: отрезает «лишние» дюймы от подола юбки, тащит у матери косметику, учится кокетничать и недоумевает, сталкиваясь с тупостью ровесников-мальчишек. Она осваивает арсенал женских ухищрений с первозданным энтузиазмом, и в результате годам к шестнадцати мы получаем уверенную, готовую плодиться самку-охотницу. Эта закономерность допускает исключения, но они, как водится, немногочисленны, и служат лишь ее подтверждением.

Вот и Грейнджер — исключение, причем довольно раздражающее. Она словно не осознает, что выросла. Вернее, упустила это из виду, забыла. Даже нет — отметила как факт и спокойно занялась более интересными, на ее взгляд, вещами. Она понятия не имеет, что представляет из себя. Мисс Лохматый Мымренок превратилась в Мисс Очаровательная Небрежность, а ей и дела нет.

Она может ничтоже сумняшеся выставить ногу в проход между рядами парт, чтобы подтянуть сползший гольф, при этом вся мужская половина класса будет готова дрочить при виде крошечной царапинки на ее коленке — она не заметит. Может, случайно коснувшись горячего котла, сунуть обожженный палец в рот — при этом некоторые отдельно взятые преподаватели начинают страдать от неожиданной тесноты в штанах. Задумавшись, она покусывает кончик пера; поднимая руки, чтобы собрать волосы, она выгибается, как заправская обольстительница; перетерев для зелья какие-нибудь неядовитые ягоды, она может долго облизывать с пестика остатки мякоти, наблюдая за процессом в котле… Она делает это неосознанно и без всякой задней или передней мысли, но я в такие моменты не знаю, чего мне хочется больше — то ли убить ее с особой жестокостью, то ли оттрахать до потери сознания. Моего сознания.

Зря я об этом… На подобные размышления мужская сущность реагирует быстро и однозначно. Я, может, и не люблю детей, но с инстинктом продолжения рода у меня все в порядке.

Машинально мотнул головой, чтобы вытряхнуть из нее лишние мысли — шея взорвалась такой болью, что я взвыл в голос, мысленно перебирая все матюги, какие знал.

— Сэр?

Только ее мне здесь не хватало! Да съебись же ты к чертовой матери, проклятая надоеда! Обложить бы тебя хуями, чтоб неделю глаз поднять не смела, да голос не слушается. А за воротник опять стекают теплые струйки, остатки адского зелья израсходованы, и чарующая перспектива сдохнуть от потери крови открывается во всем своем великолепии. Помфри… а что сделает Помфри с этими ранами?!

— Сэр… О господи!

Да что ж ты так орешь-то…

Перед глазами все плывет, сознание тоже плывет, и только не терпящий возражений тон уверенного голоса не дает сползти в забытье:

— Да уберите ж вы руки, Мерлин вас…

Что-то шипит, льется на шею, боль стремительно угасает.

— Профессор окаянный… — Всхлип. — Сволочь подземельная…

Аккуратные прикосновения чего-то мягкого окутывают блаженством, убаюкивают.

— Что ж ты с собой творишь, гад… — Всхлип. — Тихо-тихо, не двигайтесь…

Теплая ласковая ладошка ложится на лоб, прижимая голову к спинке кресла. Млею, как последний слюнтяй — когда еще о моей дырявой шкуре будут так заботиться? Не из профессиональной обязанности, не из чувства долга и не из абстрактного милосердия, а потому что это я, Северус Снейп, и мне плохо.

Смешные полудетские ругательства звучат с диковинной для меня нежностью в исполнении Грейнджер.

Грейнджер?

А ты кого ждал — Ровену Райвенкло?

Да я одну Грейнджер на тысячу Ровен не променяю!

Осторожно открываю глаза — вдруг померещилось? Нет, реальность. На моем рабочем столе — батарея пузырьков и флаконов среди клочьев ваты, а над самым ухом — чеканный шепот. Прислушался — латынь, но заклинания не узнаю. Чертова, чертова Грейнджер! Она почти касается губами, и от этого одуряющего «почти» я едва не рычу и мало что соображаю.

— Профессор, вам лучше?

Лучше? Да мне лучше всех! А если ты еще руку с моего бедра уберешь, будет просто заебись.

— Профессор?..

Двадцать лет уже профессор.

— Профессор!

Сидит на корточках перед креслом, с тревогой заглядывает в глаза. Дура! Ты хоть понимаешь, где и в какой позе ты сейчас находишься? По всему видать, Грейнджер не осознает, что, если сейчас опустит голову, уткнется точно мне в ширинку.

— Мисс Грейнджер, вы…

Вообще-то, собирался наорать. Но не позволили голос, напрочь отказавшийся повиноваться, и не к месту разбушевавшаяся совесть. От этой счастливой рожицы еще не то разбушуется…

— Ох, сэр, слава Мерлину! Как вы меня напугали!

— Мерлин здесь, похоже, ни при чем, — шиплю я, ощупывая шею.

Удивительно: рубцы крепкие, сухие, хорошо затянувшиеся, и я не то что боли — осаднения не чувствую. А довольная, как таракан за камином, и сияющая, как начищенный котел, Грейнджер подскочила и застрекотала сорокой:

— Профессор, ну нельзя же так на себя плевать! Вы взрослый человек, выдающийся Мастер, Герой войны, а ведете себя хуже Гарри, честное слово! Вот мужики… вечно найдут самый идиотский способ самоутвердиться! Вы от этой адской настойки чуть химический ожог не получили! Зельевар, называется… Вы б еще каленым железом себе раны прижгли… ой! — Ну наконец-то она сообразила, какую наглую околесицу несла все это время.

Вспыхнула, глазки опустила, пролепетала: «Простите, профессор…» и бросилась собирать со стола свой медицинский арсенал. Вид ее обтянутой джинсами попки, — надо запретить старшекурсницам снимать мантии на отработках! — и мысли о том, как девчонка умудрилась справиться со следами укусов Нагайны, занимают меня одинаково сильно. Только первое доставляет эстетическое наслаждение, а второе — моральный дискомфорт.

Один Мерлин ведает, чего мне стоило все-таки задать этот вопрос!

Мисс Неотразимая Растрепа обернулась и наградила меня такой улыбкой, после которой можно спокойно умереть: все самое лучшее в мире я уже видел.

— Я по вашим ранениям могу диссертацию защитить, профессор. Благодаря вам о яде Нагайны я теперь знаю больше, чем сама Нагайна.

Умираю. Только не пойму, от чего — не то от наслаждения, не то от муки.

Такими глазами смотрят с древних полотен рафаэлевы мадонны и рокотовские княгини. Эти иконописные глаза я видел, метаясь в бреду на больничной койке и во время коротких прояснений сознания. Вселенская мудрость, детская наивность, затаенная боль, тихая светлая печаль, незыблемая вера, спокойная преданность… Любовь. Столько любви, что хватит укутаться в нее, как в пушистый плед. Столько, что хватило бы растереть в пыль еще десяток Вольдемортов. Столько, что можно скрепить ею стены всего Хогвартса. Мне бы хватило и меньшего. Сотой, тысячной доли, капли ее мне хватило бы — если бы могла быть в ее любви капля, предназначенная мне одному.

Видимо, я слишком пристально уставился, потому что Грейнджер смущенно отвела взгляд и неуверенно выговорила:

— Я там… все сделала… только шкаф не успела починить.

— Вы свободны, мисс Грейнджер. — От собственного тона мерзнет горло, но иначе нельзя. — Со шкафом я сам разберусь.

Голова уже не кружится, но, когда я направляюсь в лабораторию, походка все равно деревянная. Грейджер понуро бредет следом.

— Я отпустил вас, мисс Грейнджер.

— У меня там мантия.

Негромкий грустный голос, спокойный ответ.

А я ведь даже «спасибо» не сказал.

Ничего, девочка, откликается не всегда так, как аукается.

Лаборатория встретила меня настороженной тишиной. Не к добру это. Хотя все, что можно было здесь развалить, уже развалено, одни стены нетронуты. Не думаю, что моего невезения хватит грохнуть все подземелье.

Обломки шкафа громоздятся среди лаборатории сиротливой грудой. Рассыпанные порошки сметены в аккуратную кучку.

Грейнджер прошуршала где-то сбоку: понесла флаконы в хранилище. Опять в мои запасы влезла, паразитка. Куда запирающие чары делись, хотел бы я знать? Надо заканчивать с этим сумасшествием. Заебало.

Огляделся в поисках палочки. Не нашел. Хер с ней, так справлюсь. Надеюсь, беспалочковую магию мне теперь придется применять только для починки шкафов. Остопиздело геройство на благо родины.

Повинуясь раздраженному: «Репаро!», останки шкафа начали неохотно складываться в нужную конструкцию. Мысль о том, что пользоваться магией, да еще беспалочковой, в зоне нестабильности — верх кретинизма, пришла ко мне слишком поздно. Антресольная полка со свистом пронеслась мимо полувосстановленного шкафа и с размаху врезалась в трубу водопровода. Износившийся от времени металл безропотно треснул от удара жалкой деревяшки, труба сварливо крякнула и разломилась пополам.

Струя ледяной воды припечатала меня к стене, я на миг захлебнулся и не заметил, как в трех шагах от хранилища зашипела и заискрилась горка испорченных реагентов. Когда я смог вывернуться из-под водяного потока, пламя уже вовсю скакало по снова развалившемуся шкафу, пожирало стопки старых пергаментов и уверенно подбиралось к двери кладовки.

О, Мерлин, кладовка!

Оглушительный девчачий визг раздался подтверждением самого худшего: Грейнджер заперта в кладовке стеной огня.

— Дверь закрой, дура! — Ору я изо всех сил, но горло, мое разодранное и наспех залеченное горло издает лишь надрывный хрип.

Вода хлещет по всей лаборатории, а пламя лишь плюется снопами искр — возгорание химических веществ не затушить водой. Мысли замирают в паническом ступоре, а губы сами собой выговаривают:

— Эбублио максима!

Хлесткие водяные струи превращаются в потоки плотной пены, я судорожно пытаюсь вспомнить, было ли в шкафу что-нибудь, с чем она могла бы прореагировать…

— Глациус! — Раздается от двери кладовки отчаянный вопль.

Лаборатория вмиг превратилась в сталактитовую пещеру, огонь погас, словно его выключили.

Я поубиваю всех гриффиндорцев. Начну с Грейнджер. Кто просил ее влезать?!

Моя напитанная водой одежда промерзла и залубенела, мокрые волосы обледенели, влажная кожа покрылась инеем. Все хуйня, но пол лаборатории был по щиколотку залит водой, и теперь мои ноги закованы в ледяные колодки. Судя по растерянной мордочке Грейнджер, она тоже «вмерзла».

— Грейнджер, твою мать! — У меня уже нет сил на нормальную брань.

— А вы не трожьте мою мать! Она ничего вам не сделала!

Еще и огрызается, мерзавка!

— Она сделала вас, и этого достаточно!

— Этого достаточно, чтобы дважды спасти вам жизнь!

— И достаточно, чтоб потом едва меня не убить! Вы непоследовательны, мисс.

Кто видел картину более идиотскую, чем два обындевелых, вмерзших ногами в лед и при этом самозабвенно ругающихся человека? Когда же закончится этот фарс…

— Locum Facere! — Негромко роняю себе под ноги, и в следующий миг я свободен.

— Loco Movere! — Грейнджер бросается ко мне по начинающему подтаивать льду, хватает за руку, тащит к выходу: — Сэр, вам надо согреться! У вас и так организм ослаблен, воспаление легких еще…

А у самой губы синие, руки ледяные, иней на ресницах…

Она выволакивает меня из лаборатории с такой скоростью, что я не успеваю ни возразить, ни понять, что там такое потрескивает в углу… Взрыв раздался, едва за моей спиной закрылась лабораторная дверь.

Давно я так не смеялся.

И не сразу сообразил, что тихие поскуливания, доносящиеся откуда-то снизу — это не смех Грейнджер. Она стоит, вцепившись в мой локоть, прижимаясь лицом к плечу, и не плачет — стонет раненой косулей.

Просто реакция на стресс. Я ухахатываюсь, она рыдает. Просто реакция. А я не умею утешать плачущих семнадцатилетних Героинь войны. Но отправить ее сейчас к Помфри или куда-нибудь еще — это слишком даже для моей легендарной черствости. В конце концов, она мне жизнь спасла. Дважды. Правда, потом чуть не превратила в ледяную скульптуру, но это уже частности. Я, кажется, и не сержусь. Хуже зоны нестабильности может быть только чужая зона нестабильности. Грейнджер вляпалась в мои неприятности по самые уши: пришла на отработку и едва не сгорела заживо. Думаю, теплый халат и чашка горячего чая станут вполне подходящей компенсацией…

— Мисс Грейнджер, — пытаюсь отстраниться, но она судорожно всхлипывает и прижимается еще сильнее. — Мисс Грейнджер!

Она резко вскидывает голову. Иней на ее ресницах растаял и подрагивает крохотными бриллиантами. А ее губы так непростительно близко, что я не выдерживаю.

Даже не целую — еле касаюсь, осторожно, как школьник, чтоб не спугнуть, не обидеть… Так быстро, что не успеваю почувствовать вкус.

Изумление в широко распахнутых глазах заставляет меня тут же отвести взгляд.

— Простите, мисс Грейнджер. Адреналин.

— Адреналин, — согласно шепчет она и сама тянется ко мне, закидывает за шею руки, заставляя наклониться…

Этого не может быть.

Но это происходит.

Что ты творишь, тонконогая девчонка-олененок?! Остановись, пожалеешь! Сама остановись, потому что я этого сделать не смогу.

Ее податливые губы солоны от слез. Последняя связная мысль — в свои семнадцать она великолепно умеет убивать, но совершенно не умеет целоваться.

Моя еще не оттаявшая толком рубашка похрустывает под ее нетерпеливыми пальцами.

К черту, к Мерлину, к Вольдеморту все и вся — ее теплое дыхание на моей груди, легкий язычок оглаживает старый шрам под левым соском.

Оххх…

Вытряхнуть ее из одежды — скользнуть губами по маленькой крепкой груди — и дальше, ниже — стащить с ее бедер эти невозможно узкие джинсы — вместе с бельем — зацеловывать каждый дюйм обнажающейся кожи — на стол — ближе — пальцы в волосы — быстрее, быстрее, чтоб не смогла остановить, даже если захочет!

Она сама призывно раздвигает ноги, сама тянется к моему ремню — оттолкнуть — сжать запястья над головой — если она до меня дотронется, я кончу прямо ей в руку… быстрее!

Броситься на колени между ее раскрытых бедер — лизнуть с животной жадностью — услышать прерывистый вздох — у нее нежный и свежий вкус — она буквально течет — она готова — она хочет…

Стонет протестующе — притягивает мою голову вниз — требует еще — нет — бесстыжая — нет — сластена — нет — хочу тебя — сейчас — давай…

— Дав-в-вай!

Мой рык тонет в ее крике.

Она упирается затылком в столешницу, выгибается дугой, насаживается на меня до упора — глаза зажмурены, губа прикушена — что-то не так… что-то… не…

Та-а-ак!!!

Горячая — влажная — тесная — умопомрачительно тугая — потому что молоденькая — вколачиваюсь в нее грубо, дурея от ощущений — еще! — она бьется подо мной, как выброшенная на берег рыба — еще!

Стискивает коленями мои бока.

Еще!

Вскрикивает в ответ на каждое движение.

Кричи, маленькая, кричи для меня!

Еще!

Глаза заливает не то потом, не то водой с оттаявших волос.

Еще!

Выпрямиться, закинуть ее ноги себе на плечи и…

Дададада-а-а!

Оргазм ударил откуда-то из позвоночника почти болезненным наслаждением.

Ради этого стоило выжить.

Ноги не держат, дыхание сбивается. Склоняюсь к ней, целую остренькую ключицу. Похоже, она не успела за мной. Узкие ладошки гладят меня по спине — отчего-то эта тихая ласка кажется мне более интимной, чем все, что сейчас прозошло.

Вот теперь можно и ванну, и халат, и чай… а лучше чего покрепче. И побольше.

Выскальзываю из нее осторожно — она все равно недовольно шипит сквозь зубы, на раскрасневшемся личике мелькает паника. Тэээкс…

Смотрю вниз.

Кровь.

Блядь.

* * *

По закону подлости, огневиски должен был закончиться. А вот поди ж ты, больше полбутылки.

Сижу, пью.

На закуску — мысли всмятку.

Гермиона — ого, я уже называю ее по имени! Лихо! — плещется в ванной, куда я на руках доставил ее с полчаса назад. Ревет, наверное.

А я сижу, пью. И нихуя не понимаю.

Я встрял в зону нестабильности, разодрал себе горло обломками шкафа, так? Гер… Грейнджер удачно подвернулась, залатала меня каким-то хитрозамороченным способом, неизвестным науке. Мне, во всяком случае, не известным. Поперлась за мной в лабораторию, чуть не сгорела и не утонула одновременно, так? Заморозила там все к ебене маме, в том числе свежереанимированного меня, так? Вытащила из лаборатории за миг до взрыва, так?

И тут же отдалась прямо в кабинете на рабочем столе. Да не просто отдалась, а…

Где логика, поперек твою Моргану?

Рифмованный ответ напрашивается сам собой.

Хотя логика есть. Только не про мою честь.

Среди всего этого возведенного в тринадцатую степень безумия меня занимает только один вопрос: зачем?

Зачем она притащила авроров в Визжащую хижину? Зачем выволакивала меня с того света, хотя я уже планировал обустроиться там со всем возможным комфортом? Дневала и ночевала в моей палате, когда отступились лучшие колдомедики Мунго? Искала антидот от яда Нагайны — и ведь нашла же! Исчезла, когда я очнулся, и больше не приходила, оставила на попечение целителей…

Я злился, свято уверенный, что стал ее очередным проектом, вроде эльфов, не к ночи будут помянуты. Трясся от бешенства — я не просил меня спасать!

А она орала в два голоса с Поттером на каждом углу, какой я герой и как всем должно быть стыдно. Она своего добилась: всем стыдно. Даже цацку Мерлина навесили, и все равно стыдно. Только я из-за всего этого чувствую себя, как зимой в тесных ботинках: идти невозможно, снять никак.

Ни разу не попрекнула. Не попыталась воспользоваться. Не напомнила. До сегодняшнего дня. Может, ее кто-то проклял меня всю жизнь спасать? Конечно, при ее характере броситься на помощь, как воды напиться. Но не до такой же степени! Вряд ли торжественная дефлорация на учительском столе является элементом программы первой помощи потерявшим смысл жизни горе-героям.

Но, клянусь памятью о Лили, если бы она не позволила, я бы ни за что… Ой ли?!

— Сэр…

О Мерлин, нет.

А если бы она назвала тебя «Севви», было бы лучше?

Спокойно, только спокойно.

Она кутается в мой халат, почти тонет в нем, зябко переступает босыми ногами на холодном полу. Ее волосы неукротимы, и, даже мокрые, завиваются забавными пружинками. Смешная какая… Желанная.

— Почему не сказала? — Если б я таким тоном произнес что-то во время потопа в лаборатории, там образовалась бы вечная мерзлота.

Кто мне объяснит, что я делаю? Изображаю из себя памятник Слизерину, в то время как самому хочется обнять ее, теплую и душистую, и зарываться лицом в ее волосы, и целовать эти тоненькие запястья, и шептать что-нибудь такое, что в другое время под Авадой не согласился бы повторить. Так бы и сделал, если бы не ее отстраненно-неловкое: «Сэр…»

— А разве что-то изменилось бы?

Невразумительно пожимаю плечами: ничего бы не изменилось, и мы оба это знаем.

— Я… пойду… — Она почти шепчет, опускает голову, пряча лицо за буйной пеной кудрей.

— Куда? — Мягче, старый придурок, мягче! Не с Поттером разговариваешь.

— К себе… в спальню…

— А что, там камин подключен к сети?

— Н-нет, — глядит непонимающе.

— Тогда как, интересно, ты собралась туда попасть? Пойдешь через всю школу в моем халате? Твоя одежда, мягко говоря, не в лучшем виде. Ей надо хотя бы высохнуть.

Вопроса, почему бы не просушить одежду магией, она не задает. Ее другое беспокоит:

— Но как же… Мне завтра на уроки…

— Завтра воскресенье.

— А… действительно.

Сдергиваю с кровати покрывало:

— Спи. Все остальное завтра.

Смотрит так настороженно-вопросительно, что я чуть не расхохотался.

— Укладывайся. Как говорится, будет день — будет пища.

— Неудобно как-то…

Пиздец. Отворачиваюсь, чтоб она не видела, как я отчаянно пытаюсь не смеяться. Только что трахалась со мной, причем не в кровати, как все нормальные люди, а где придется, — и неудобно ей теперь.

— Неудобно штаны через голову надевать. Спи.

— Ну, если…

— Спи уже!

Она с обреченным вздохом забирается в постель, укутывается в одеяло. А я сажусь в кресло перед потухшим камином, наливаю еще Огденского и снова начинаю не понимать.

Не понимаю упорно, методично и долго. Вообще-то, есть вариант, идеально объясняющий все поступки Грейнджер. И если бы вторым фигурантом в этой истории был кто-то другой, не я, все было бы просто и логично. Однако действующие лица какие есть, такие есть, и пресловутый вариант при этом раскладе находится где-то между фантастикой и бредом.

Спать не хочется. Я давно отвык спать каждую ночь. Бессонница в неполные тридцать восемь — это серьезно, это лечить надо. Но Сна без сновидений я за прошедшие годы вылакал столько, что развился иммунитет к любому снотворному. Остается только алкоголь.

Время едва перевалило за полночь, и до утра у меня полбутылки огневиски и куча вопросов.

Я без малейших сомнений постановил бы, что поведение Грейнджер — острая форма гриффиндорства плюс врожденный перфекционизм плюс неумение проигрывать. Если бы не одно обстоятельство. Тело не лжет.

Адреналин ни при чем. Она сама целовала меня. Она мне позволила. Она хотела меня.

Она. Хотела. Меня.

Нет. Да. Нет.

Не думать о Том Варианте. Не думать.

Окклюменция против себя самого.

Мысли зацикливаются. Надо отвлечься.

Разжигаю камин. Инсендио работает как надо, ничего не рушится и не взрывается. Даже непривычно как-то…

Выбредаю в кабинет, смотрю на стол. Нда. Как теперь тут работать? У ножки стола жалкой кучкой валяется ее одежда. Поднимаю, сушу заклинанием. Нормально. Не сгорела.

Осторожно заглядываю в лабораторию, оцениваю масштабы разрушений. Локальный апокалипсис. Лед почти растаял, напор воды ослаб, и из трубы сочится лишь тоненькая струйка. Наверняка теперь в половине замка нет воды. А хорошо, что лопнула труба водопровода, а не канализации — тогда бы лабораторию залило не водой, а дерьмом.

Ну, была не была…

Не без опаски направляю палочку на развороченную трубу. Нормально. Чуть воспряв духом, неторопливо убираю лед, высушиваю воду. От шкафа остались не очень светлые воспоминания и несколько обгоревших деревяшек — надо сжечь их в камине. Загорелись от воды, скорее всего, цинковая пыль и нитрат серебра. А может, йод и алюминиевая пыль. В этом несчастном шкафу столько было всего, что в смеси могло воспламениться или взорваться от воды… Еще одним жестом заставляю разлетевшиеся котлы состроиться аккуратными рядами.

Интересно. Чтобы зона нестабильности пришла в порядок так быстро? Насколько я помню, Большая Неприятная Система потому и называется Большой, что работает не меньше недели. А тут за один неполный день… или откуда-то взялся стабилизирующий фактор?

Закрадывается определенное подозрение. Прокручиваю в памяти события прошедших суток, и подозрение становится уверенностью.

* * *

В спальне — она же гостиная, она же библиотека — темно и тихо.

Мой Стабилизирующий Фактор мирно дрыхнет, закопавшись в одеяло так, что даже носа не видно. Замерзла, наверное: камин почти прогорел, а одеяло тонкое. Пледов у меня отродясь не водилось, поэтому укрываю ее поверх одеяла своей мантией — шерстяная как-никак.

Стараясь не шуметь, заново растапливаю камин. Часы отщелкивают три. До рассвета успею посадить семь розовых кустов, отделить зерна от плевел и познать самое себя. Устраиваюсь в кресле поудобнее и за неимением кустов и плевел перехожу сразу к третьему пункту.

Ковыряться в себе уже остоебенило до чертиков. Последние двадцать лет только этим и занимаюсь, с короткими перерывами на шпионскую деятельность при дворах Его Темнейшества и Его Мудрейшества. Надо же, думал, никогда не смогу шутить на эту тему… Впрочем, я и не шучу. Я издеваюсь. Над собой.

Я угробил молодость, совесть и душу ради одной, самому мало понятной цели. Так или иначе, цель у всех была одинакова — сжить наконец со свету буйнопомешанного урода, возомнившего себя пупом земли. Грохнули Вольдеморта, все довольны, все смеются. Цель достигнута. Но ни прощения, ни отпущения я так и не получил. Да и кому теперь меня прощать? Те, кто имел на это право, давно покинули наш мир.

Кажется, я все-таки умер тогда, в Визжащей хижине. У чувств, которые держали меня на плаву целых двадцать лет, истек срок годности. От того, что совсем недавно было Северусом Снейпом, остались одни ошметки.

Сдохнуть было проще, так ведь и того не позволили. Вот и живу по инерции — ну не травиться же теперь, в самом деле.

Откуда-то раздался шорох, еле слышный за потрескиванием поленьев в камине. Мыши, что ли? Оглядываюсь.

Она стоит у подлокотника тихо, как опавшее дерево.

На языке уже вертится стандартный набор грубостей от «Чего надо?» до «Пизденка не болит?» Так бы и ляпнул сейчас…

Вместо этого обнимаю ее за талию, притягиваю ближе. Я устал сомневаться. Вырвется, убежит — так тому и быть. Запихну воспоминания о сегодняшнем дне в думосброс и выкину его в Хогвартсское озеро.

Гермиона не вырывается. На цыпочках обходит кресло и забирается ко мне на колени, поджимает ноги, прячет лицо у меня на груди.

— Пол холодный, — жалуется она воротнику моей рубашки.

Молчу.

— Сердце бьется, — снова шепчет она.

Бьется? Да у меня натуральная тахикардия!

Молчу. Поочередно грею в ладони ее узенькие ступни. Она здесь, со мной, и это ответ на все. Это все доказывает.

Она скользит рукой по моей шее, аккуратно трогает те самые рубцы. Проверяет.

И тогда я задаю единственный оставшийся у меня вопрос.

Она легко вздыхает, обнимает крепче, трется щекой о мое плечо.

— Если бы все, кого я люблю, внезапно умерли, и остался только ты, мне было бы очень плохо, но я бы пережила это. Если бы остались все, кроме тебя, я бы умерла сама.

Сердце, кажется, колотится о позвоночник. Рассудок бушует, отказываясь принимать ее слова всерьез. Что-что она там лопочет?..

— …и мне не нужно от тебя ничего, я никогда не…

Чем дольше я буду ее целовать, тем дольше она будет молчать. Количество дураков на единицу площади в этом помещении явно зашкаливает.

Оторваться от ее губ почти невозможно. Ее затуманенные глаза ждут большего — она не получила удовольствия в свой первый раз, но это поправимо. Неторопливо пробираюсь рукой под халат, между ее бедер, она смущенно охает. Когда же ты перестанешь стесняться, длинноногая недотрога? Аккуратно раздвигаю пальцами нежные лепестки ее плоти — она снова мокрая. Как быстро заводится! Молодость…

Пальцы тонут в горячей вязкой влаге, гладят, скользят, ощупывают. Гермиона тихо мурлычет, слегка раздвигает ноги в молчаливом согласии — ей нравится. Мне тоже. Даже слишком. Но это — только для нее. У меня, судя по всему, будет еще много возможностей получить свое.

Вздрогнула, застонала — да, здесь. Ритмично потираю крошечное чувствительное местечко, с удовольствием наблюдаю за ней. Она дивно хороша сейчас: встрепанная, возбужденная, томно вздыхающая, влажные губы приоткрыты… Нажимаю сильнее, резко ввожу в нее пальцы — Мерлин, она так мокра, что наверняка даже не почувствует их. Ну же, девочка, давай, кончи для меня!

Почувствовала. Дернулась, запрокинула голову со сдавленным: «А-а-аххх!», стиснула бедра. Ее лоно сжимается сильно и энергично, она чуть покачивается в такт своему оргазму, стонет хрипло и низко, и даже не думает отпускать мою руку.

Потрясающе. Девочка, ты великолепна. Пятьдесят баллов Гриффиндору за незабываемое зрелище.

Наконец она успокаивается и расслабленно затихает у меня на плече. С молчаливым потрясением наблюдает, как я облизываю пальцы. Она удивительно вкусная.

Ерзает, сползая с колен:

— Мне надо в ванную…

— Воды нет.

— Была же… — Она с сомнением смотрит на дверь ванной, но шепчет очищающее и снова устраивается у меня на коленях.

— Ты улыбаешься, — чувствую на своих губах ее тонкий пальчик. — Здорово…

Да. Действительно, улыбаюсь.

А вот Гермиона, кажется, уже дремлет.

Отнес ее на кровать, укутал в одеяло и мантию. Отдыхай. А у меня есть еще дела. Буду убивать память о прошлом, чтоб не мешала наслаждаться настоящим.

Я не умею признаваться в любви — практики было маловато. Но я научусь. Если человеку долго говорить, что он — свинья, человек в конце концов захрюкает. А если человеку постоянно говорить, что его любят — он поверит.

Поверю и я. Только ты не забывай говорить.

* * *

Рассвет золотит остатки виски в бокале. Легкий хмель, легкий озноб, легкая сонливость — после кофе пройдет.

Будем жить?

Можно попробовать.

— Северус!

От неожиданности я поперхнулся последним глотком огневиски. Ничто не может так испортить утро, как голова МакГонагалл в камине.

— Северус, у нас ЧП. Мисс Грейнджер вчера вечером ушла к тебе на отработку, и не вернулась в свою комнату.

— Я ее убил.

— Что?!

— И съел.

— Северус! — Директриса аж помявкивает, до того зла. — У нас пропала студентка, во всем Западном крыле нет воды, а ты юродствуешь!

Вообще-то, я веселюсь. Неужели незаметно?

— Минерва, успокойся. Воды нет, потому что у меня в лаборатории лопнула труба. К завтраку эльфы все поправят. Я бы предложил тебе выпить, но у меня нет валерьянки, извини.

МакГонагалл поджимает губы, но на издевку не отвечает.

— Я немедленно поднимаю тревогу. Надо найти мисс…

— Не трудись, Минерва. — Ладно уж, она и в самом деле переживает. — Мисс Грейнджер у меня.

Директриса открывает рот. Закрывает. За моей спиной шорох: Гермиона возится в постели, приподнимает голову с подушки и с закрытыми глазами бормочет:

— Северус, а ты вообще когда-нибудь спишь?

Никогда. Никогда не видел Минерву в таком бешенстве. Гриффиндор не перестает меня впечатлять. А еще я никогда не думал, что громко послать МакГонагалл на хуй — такое неописуемое удовольствие. И результат, как говорится, налицо: охреневшая от столь непочтительного обращения директриса убралась, рыча что-то про Устав школы и санкции Попечительского совета.

Ебал я и Устав, и Совет колом.

Вся моя жизнь была сплошной зоной нестабильности.

И теперь, когда в ней наконец появился Стабилизирующий Фактор, ни Минерва, ни Визенгамот, ни Бог и ни Дьявол, никакие силы в мире не заставят меня от этого отказаться.