Шалава

Показать бы тебе, насмешнице

Что случится с жизнью твоей…

А. Ахматова

Женщина вышла из кабинета заместителя Министра магии, как выплыла.

Юная секретарша в приемной надменно поджала губы: ну что они все находят в этой старой грязнокровной шлюхе? Ведь ни кожи, ни рожи… Подумаешь, Героиня войны. Подумаешь, директор Хогвартса. Подумаешь, ордена на груди не помещаются — была бы хоть она, грудь эта! Сука гриффиндорская. Все знают, каким местом она себе карьеру сделала. Говорят, спала даже с Министром… Правда, это лишь слухи, а вот с замом спала точно. Не зря же она целых два месяца щеголяла с прической, заколотой серебряными гребнями, инкрустированными изумрудами. Кто еще мог такое презентовать, как не лорд Малфой? Про эту хогвартсскую гадину даже в журналах писать боятся: говорят, когда она возглавляла подразделение Невыразимых, занялась Черной магией, так что теперь ей слово поперек боятся сказать… А она Министра в дугу гнет, в любой кабинет без стука входит, в Аврорате ей чуть ли не ноги целуют, школа так вообще на нее молится. Стерва. Старая тощая стерва. Не зря пожилая помощница Министра каждый раз при виде ее качает головой и презрительно цедит вслед: «Шалава!»

Женщина неторопливо продефилировала мимо секретарши, не скрывая ехидной усмешки. Мысли и эмоции глупой девицы не были для нее секретом. Женщина прекрасно знала о своей репутации, более того — она сама долго и тщательно ее создавала. Результаты превзошли все ожидания. Она сама себе развязала руки: беспринципной расчетливой стерве простят если не все, то многое. То, что не дозволительно отважной и честной Героине войны, циничная шлюха сделает запросто и не вызовет особого негодования.

Женщина чуть помедлила перед дверью, небрежным жестом коснулась прически — это движение сводило с ума всех мужчин от шести до ста шестидесяти, не зря она его так долго тренировала. Сегодня ее волосы тяжелым узлом покоились в сетке из золотой нити, украшенной россыпью рубинов. Не нужно было постоянно читать светскую хронику, чтобы знать: она питает слабость к украшениям для волос, и это единственные подарки, которые она принимает от своих любовников. К примеру, сегодняшняя «упаковка» означала, что ее очередной мужчина, скорее всего, учился в Гриффиндоре. Каждое новое украшение вызывало массу слухов и пересудов, но ведьма такого ранга и статуса имеет право на некоторую придурь.

Женщина прошла коридорами Министерства, направляясь в Отдел Тайн. Искренние улыбки, дежурные приветствия, взгляды — жадные, любопытные, восхищенные, неприязненные, и шепотки за спиной. Обычная реакция министерских на ее нечастые визиты. Расслышав в общем шушуканье: «Вот шалава!», женщина усмехнулась иронично и с оттенком удовлетворения.

Завтра вся магическая Англия будет обсуждать нового любовника Гермионы Грейнджер.

* * *

Сколько дорог пустынных исхожено

За того, кто меня любил...

А. Ахматова

Можно было бы, конечно, махнуть домой через министерский камин. Оно и быстрее, и комфортнее. Но сегодня чудная погода, дела в серпентарии, по ошибке именуемом Министерством Магии, решились быстрее, чем я ожидала, и у меня есть кусочек времени на удовольствие. Поэтому я аппарирую в Лощину за пару километров от дома — прогуляюсь пешочком, подышу свежим воздухом, а то все кабинет, кабинет… В конце концов, не так уж часто я позволяю себе расслабиться. Каждая моя скандальная выходка, каждая эскапада мною тщательно просчитана, спланирована и выдана окружающему миру в нужный момент. Спонтанность — не мой стиль. Хотя иногда я позволяю себе необдуманный поступок, и, как правило, потом долго расхлебываю его последствия.

Уж не знаю, какими последствиями грозит мне нынешний променад, и знать не хочу. Я гуляю, вот, и пошло все лесом.

Крепкий мороз терзает щеки, снег повизгивает под каблуками, небо высокое-превысокое, в воздухе легкая дымка. Неподвижные деревья в снегу, околевшее солнце катается лучами по утоптанной тропинке, сугробы сверкают так, что больно глазам, края мехового капюшона покрылись инеем от моего дыхания. Хорошо-то как!

Годрикова Лощина — удивительное место. Здесь царит непередаваемая атмосфера уюта, пушистого счастья, но в воздухе постоянно разлит явственный привкус горечи. Кажется, я понимаю, что это такое. Годрикова Лощина аккумулирует энергию любви… Любви высокой и огненной, нежной и преданной, бурной и одержимой, тихой и осторожной… Лощина, словно чаша, заполнена до краев этой любовью, и неудивительно, что родители Гарри поселились именно здесь. Разве есть на свете место, более подходящее для того, чтобы жить, любить, растить детей? Только любовь бывает разная. Бывает яркая и радостная, как у Джеймса и Лили Поттеров. А бывает — тяжелая, темная, мучительная, словно тянущая из цельного слитка души тонкую проволоку… как любовь Северуса Снейпа к Лили Эванс. Годрикова Лощина с готовностью приняла, впитала эту муку, и теперь ее отравная горечь служит вечным напоминанием: даже самое благословенное чувство может убивать.

Северус Снейп. Профессор зельеварения. Двойной шпион. Ужас хогвартсских подземелий. Истерзанная, измученная душа и сокрушительный шквал эмоций под непрошибаемой броней холодной презрительности. Кто знал об этом?..

Я знала. И как же мне было хорошо с тобой, профессор! Я пытаюсь вспомнить, с чего все началось, но у меня не получается. Помню только невозможный, сумасшедший, голодный поцелуй и шероховатую прохладу стены школьного коридора. Снейп, зажимающий Грейнджер посреди школы — есть отчего спятить. Но в тот безумный месяц все было за нас. Никто не задавался вопросом, что я регулярно забываю в подземельях. Никто не интересовался, с чего ты стал придираться ко мне втрое чаще, по любому поводу и без повода назначая отработки. Мы ни разу не попались на глаза ни студентам, ни преподавателям — нас иногда заставала только луна, но она хорошо умеет хранить тайны.

Ты стал для меня откровением и осознанием. Ты показал мне меня. Ты — сдержанный, сильный, умный… взрослый. И я — взъерошенный воробьенок в твоих теплых уверенных ладонях. Ты открывал передо мной бездонные глубины чувственности, и мне с трудом верилось, что это все — для меня.

Как легко ты ломал мои стереотипы и вынуждал пересматривать свои убеждения! В спорах с тобой я могла кричать до хрипоты, доказывая свою правоту, а ты одной меткой фразой стирал мои аргументы в пыль. Ты снимал с меня мои принципы, как шелуху с луковицы, обнажая мою совсем не гриффиндорскую сущность. Ты открывал мне глаза на ужасные вещи, я злилась на тебя за это, потому что понимала — ты прав. Ты всегда был прав.

Ты пристрастил меня к быстрому жесткому сексу и красному десертному вину. Как-то, изрядно тяпнув этого вот вина, я начала делиться с тобой своими планами из серии «когда закончится война». Ты слушал внимательно, мрачнея с каждым моим словом, а потом отрубил: «Дура! Твоя война никогда не закончится!» Я обомлела и готова была разреветься, но ты, заметив это, заговорил мягче: «Ты выдающаяся ведьма, Гермиона. Но ты — магглорожденная ведьма. Если ты захочешь добиться в нашем мире чего-то более значительного, чем должность старшего помощника младшего секретаря в Министерстве, тебе придется с боем брать каждую ступеньку, каждый шаг. Ты изо дня в день будешь доказывать, что ты лучше других. Ты будешь лезть из кожи вон, но к тебе все равно будут относиться как к пустому месту. Тебе придется использовать всю хитрость, все коварство, всю злобу, которые ты только сможешь в себе найти. Придется забыть про честность и благородство, придется шагать по головам, врать, льстить, ложиться под нужных людей… На войне все средства хороши, и тебе этой войны не избежать». Я все-таки заплакала, и тогда ты взял мое лицо в ладони и прошептал, глядя в глаза: «Ты все сможешь. Лотос растет в грязи и болотном иле, но сам всегда чист. Ты умна и красива. Это убийственное сочетание. Сейчас ты — почти ребенок, но ты расцветешь, и мужчины будут падать к твоим ногам, как упал я. Ты — настоящая беда…»

Ты называл меня бедой и горем, но ни разу не назвал радостью, даже в насмешку. Называл невыносимой всезнайкой, своим личным боггартом, своим смертным грехом, бешеной кошкой называл… Лишь однажды, в нашу последнюю ночь, с твоих строгих губ слетело: «Девочка моя…»

Мы с тобой говорили обо всем на свете, но никогда — о нас. Никаких «нас» не существовало, были ты и я. У тебя и меня не было такого будущего, в котором могли бы возникнуть «мы». Ты не собирался выжить в войне, а я собиралась. Ты не представлял того, что произойдет после, а я мечтала о победе и счастье. Несовпадение…

Я до сих пор считаю себя «богаче всех в Египте». Ведь я видела, как ты улыбаешься. Я видела то легкое, довольное движение твоих губ, когда ты понял, что ты у меня — первый. Я видела твою одобрительную усмешку, когда мне удавалось (как редко!) отстоять свою точку зрения. Видела чуть надменную полуулыбку, когда поздно вечером (или рано утром, тут уж как повезет) ты сдавал меня с рук на руки Гарри и его мантии-невидимке, чтобы я могла незаметно вернуться в Гриффиндорскую башню. Мои дорогие мальчишки прикрывали нас с тобой, как только могли… И единственную настоящую улыбку, задумчивую и печальную, я видела, когда сказала, что люблю тебя.

Я не лгала тебе. Я действительно любила. Но ты?.. Я так и не узнала, зачем была нужна тебе. Секс? Вряд ли тебя прельщали девственницы-заучки, которые даже целоваться толком не умеют. Возможно, тебе просто нужен был хоть кто-то, кто любил бы тебя… Но зачем тогда ты по собственной воле носился со мной, заботился о моей репутации и безопасности (наплевав на себя при этом, кстати!), учил, наставлял, оберегал?.. Я, рациональная и расчетливая Гермиона Грейнджер, предпочитаю не раскладывать по полочкам феномен нашего романа. Мне слишком нравится думать, что ты любил меня, профессор.

А потом ты погиб, и все, что от тебя осталось — горьковатый эфир в Годриковой Лощине и пыточно-медленная боль во мне.

Я бы свихнулась от этой боли, если бы не Рон. Мой милый, мой нежный, мой заботливый и надежный Рон. Где бы сейчас я была, если бы не твои крепкие, защищающие от всего мира объятия, хороший мой? Что стало бы со мной, если бы не прозвучавшие так вовремя твои уверенные слова: «Держись, Герми, держись, родная! Я буду рядом, мы справимся!»

Ты всегда был рядом. Когда мы, еще не отойдя от угара войны, бросились работать в Аврорат. Когда проворачивали безумные многоходовые операции по отлову оставшихся Упивающихся. Когда колесили по всему миру, разыскивая всякую преступную шваль — в джунглях, в пустынях, в тайге, в снегах, ты был со мной везде, верный и незыблемый, как скала.

Вопреки всеобщим ожиданиям, мы не поженились сразу после войны. Со дня Последней Битвы прошло четыре года, Гарри уже был начальником Аврората, а я допрыгалась до сомнительной чести командовать подразделением Невыразимых — только тогда мы поняли, что навоевались. Теперь нам, всем троим, хотелось одного: покоя.

Мы обвенчались тихо, почти тайком. О нет, мы не любили друг друга. Но у тебя были определенные проблемы в личной жизни, а я не могла позволить кому бы то ни было прикоснуться к себе. И мы решили, что женитьба сильно облегчит нам жизнь. Оказались правы.

Мы с тобой создавали свой маленький мирок методично, старательно, словно строили дом, в котором предстояло прожить всю жизнь. Ты заявил, что тебе остозвиздело скакать под Авадами и гондурасить по белу свету в поисках всяких придурков, ушел из Аврората и присоединился к предприятию Джорджа. Вскоре после этого я послала своих Невыразимых по далеким, но всем хорошо известным адресам, устроила дома лабораторию и закопалась в науку.

На чем стоял наш с тобой мир? Не на любви, но на уважении. Не на страсти, но на доверии. Мы знали друг друга, берегли друг друга, мирились с «тараканами» друг друга, плакались в жилетку друг другу и ревностно охраняли свой обретенный покой от любых посягательств. Мы засыпали спина к спине, готовые даже во сне защищать друг друга от всякой неприятности. Ты с удовольствием нянчился с детьми, пока я остервенело училась: колдомедицина, потом Высшая Трансфигурация и степень Магистра заочно, следом без перерыва зельеварение и звание Мастера зелий тоже заочно, курсы магической юриспруденции… Но никакая сила не могла заставить тебя приготовить ужин, а уж если ты садился за шахматы, я бросала свои фолианты и котлы, чтобы увести Рози и Хьюго на прогулку, спать или еще куда-нибудь: шахматы были для тебя тем же, чем для меня были зелья, вторгаться в процесс священнодействия нельзя было ни под каким предлогом. То, что было между нами — больше, чем любовь. Это было — «мы».

Зачем, зачем ты поддался на уговоры и вернулся в Аврорат? Ни за что не поверю, что в тебе взыграло ретивое, что ты соскучился по нервной триллероподобной работе… Как бы то ни было, ты поступил, как считал нужным, и был доволен целых три месяца.

А потом ты погиб, и от тебя мне остались два неугомонных рыжих чуда, глядящих на мир твоими синими глазами — только благодаря им я не наложила на себя руки. Ты погиб, и рухнул целый мир, наш с тобой мир, так долго создаваемый и так трепетно хранимый нами. На его дымящихся руинах я поклялась: отныне я командую парадом. Если жизнь упорно не хочет дать мне покой, я сама растревожу ее. Миру придется потесниться, и еще вопрос, вместит ли он меня!

Я пошла по головам. По чужим судьбам: не хотите по хорошему — будет по плохому. Я выдрессировала в себе великосветскую львицу и приобрела замашки террориста. Я обзавелась высокопоставленными любовниками, и передо мной открывались любые двери. Я объявила вне закона все свои чувства, не касающиеся детей, и поставила во главу угла логику и холодный расчет. Я добилась признания, высокого статуса и множества регалий, я сделала состояние… ну и определенную репутацию. Благодаря ей на уважение рассчитывать особо не приходится, но у меня появилось нечто более важное — со мной считаются. С некоторых пор мое слово кое-что значит в магической Британии. Пророчества Северуса сбылись. Я получила все, что хотела.

И даже то, о чем помыслить не могла.

Например, Драко Малфоя.

Ох, Драко, Драко… Помню я твою ошарашенную физиономию, когда мы встретились на министерском приеме «для избранных». Разумеется, ты был наслышан о моем скандальном возвращении из небытия. Но увиделись мы впервые за много лет.

Ты явно не ожидал от меня такой прыти. Тебя тоже потрепало послевоенное безумие «охоты на ведьм», но ты всегда был достаточно изворотлив и способен влезть без мыла в любую дырку, лишь бы извлечь выгоду для себя. Пожалуй, ты был одним из немногих, кто понимал, откуда взялось мое не вполне добродетельное поведение — ведь ты использовал те же методы в тех же целях.

Неудивительно, что тебя заинтересовала холеная титулованная сука, в которую я себя превратила. Удивительно, что ты заинтересовал меня. Я никогда не отличалась неразборчивостью в связях, и с практической точки зрения ты был для меня совершенно бесполезен: заместитель Министра Магии — не тяжеловес в мире волшебной политики, и мое влияние к моменту нашей встречи было гораздо выше твоего. А использовать меня для достижения своих целей ты не смог бы при всей твоей легендарной хитрожопости.

Может быть, дело в том, что у меня давно не было мужчины: мой авторитет к тому времени возрос и укрепился настолько, что я могла устраивать свои дела не через постель. А ты хорош собой, не испорчен добродетелью и достаточно богат, чтобы оплатить ресторанный счет. Поэтому, когда однажды за ужином ты преподнес мне те самые серебряные гребни с изумрудами, я приняла их. Будучи в курсе светской жизни магической Британии, ты, несомненно, знал, что значит сделать мне такой подарок.

В койке ты не подкачал, и только поэтому задержался в моей жизни дольше, чем на одну ночь. Но кто бы мог подумать, что лорд Малфой, потомственный волшебник, замминистра, уважаемый отец семейства, умудрится влюбиться — и в кого! В поганую грязнокровку Грейнджер! А вот поди ж ты… Влюбился, да так глупо, как переполненный гормонами подросток. Я стала твоей тоской, твоей бессонницей. Всю жизнь мечтала…

Увы, теми же чувствами я ответить не могла. Ты надоел мне своим совершенно неуместным снобизмом, и даже твое избрание Председателем Попечительского совета школы не заставило меня терпеть твое самодовольство.

А потом ты узнал о романе твоего сына с моей Розой. Занятный, кстати, парнишка. Бунтарь, нигилист, баламут, в чем-то даже хиппи… С трудом верится, что чопорное до зубной боли семейство Малфой могло породить такое отвязное чудо. Помнится, когда они впервые появились вместе на Рождественском балу, потрясенный Гарри шепнул мне на ухо: «Тяга к слизеринцам — это у вас семейное!» Ты узнал — и саботировал мое назначение на должность директора Хогвартса. Очень характерный поступок для влюбленного, нечего сказать. Не то чтобы я сильно пострадала от этого твоего демарша: пара встреч с нужными людьми, несколько многообещающих улыбок, легкий шантаж для верности — и ты уже не Председатель, а я — госпожа Директор. Вот так, мой лорд, не будите спящую львицу.

Но от тебя мне все же кое-что осталось: тяжелые серебряные гребни, инкрустированные изумрудами.

* * *

Широк и желт вечерний свет,

Я слишком многих принимала.

А. Ахматова

Ох, ну ничего себе, я загулялась!

Почти стемнело, а ведь я покинула Министерство еще до обеда. Тропинку уже не видно в сумерках, хорошо хоть, что в доме горит свет — не заблужусь…

Ковыляю в направлении приветливых огоньков. Это горят оставшиеся с Рождества гирлянды. Завтра надо убрать их, в конце концов, а то так и провисят до следующего года…

Тропинка узенькая, ступаю наощупь, темень такая, что даже от Люмоса мало толку. Естественно, поскальзываюсь, теряю равновесие, купаюсь в сугробе, с затейливыми матюгами выбираюсь на тропинку (а куда деваться?), снова поскальзываюсь, купаюсь… Вот до чего доводят спонтанные решения! Так и добрела до дома: шаг — оступилась — в сугроб, шаг — оступилась — в сугроб… Как еще палочку не посеяла? Вваливаюсь в прихожую, словно снежный человек, ругаясь на чем Хог стоит. Ну наконец-то я дома!

— Гермиона! Что-то случилось?!

Он бежит вниз по лестнице, лицо встревоженное, настороженное — готов всегда и ко всему, это у него профессиональное.

— Да нет, не беспокойся, — я улыбаюсь в ответ на его облегченный вздох. — Решила прогуляться на свою голову, упала в сугроб.

Сильные руки быстро вытряхивают меня из мантии:

— Блин, ты совсем промокла!

Он присаживается на корточки, помогает мне стянуть забитые снегом сапоги.

— Ноги ледяные… Гермиона, ты у меня умница, но такая дура! Марш греться, я сейчас чай соображу.

— Лучше сообрази чего-нибудь покрепче, а?

— Клуб юных алкоголиков…

Сентенция не лишена смысла — не так давно он сам плотно «сидел на стакане». Слава Мерлину, с одного определенного момента мы с ним перестали нуждаться в допингах…

В кресле перед жарко дышащим камином с наслаждением стягиваю мокрые и холодные чулки, зашвыриваю их в огонь. Пламя сердито шипит: мокрый капрон ему явно не по вкусу.

Погружаюсь в состояние, близкое к нирване: все наличествующие дети, включая младшего Малфоя, эвакуированы в Нору к вящей радости Молли, дом тих и темен, умиротворенно потрескивают в камине поленья, наполняя гостиную спокойствием… Воистину, счастья нет, есть только покой и воля, но, Мерлин, как это много!

— Ты там уснула, что ли?

Я качаю головой и улыбаюсь, не открывая глаз. Он вкладывает мне в руку горячую глиняную кружку, я тяну носом: глинтвейн. Его фирменный, с мускатом и яблоками. Блаженство, одним словом…

— Как там крысятник, стоит?

Крысятником он называет Министерство.

— А что ему сделается… Эта клоака еще не одного Вольдеморта переживет. Сборище чиновных тупиц.

Слышу, как он усмехается, опускаясь на ковер рядом с креслом.

— Порезвилась?

Я непроизвольно касаюсь пальцами сетки на волосах:

— А то. Завтра читай газеты.

— Чую развлекуху…

Правильно чует. Я негромко хихикаю и выбираюсь из кресла, чтобы отнести на кухню пустую кружку. Он не дает мне сделать и шага: одним слитным движением взвивается с пола, оказывается в кресле и решительно утягивает меня к себе на колени. Так делал Северус, когда я в пылу словесных баталий начинала бегать туда-сюда по его гостиной. Утверждал, что от меня рябит в глазах…

Улыбается тепло и немного снисходительно. Так улыбался Рон, когда заставал меня среди ночи с книгой или над каким-нибудь хитрозамороченным зельем. Мягко, но непререкаемо оттаскивал от котла, легко подхватывал на руки и уносил в спальню.

Подносит к губам мою руку, целует запястье, прижимается щекой к ладони. Так делал Драко, когда признавался в своих чувствах. Говорил, что я противоречу всем его принципам, и поэтому без меня невозможно существовать.

Невербальное Акцио — пижонство, но он может себе это позволить. Плед покорно является на его зов, и он укутывает нас обоих в колючее шерстяное тепло. Еле ощутимо касается губами моего виска, запускает пальцы в волосы, слегка надавливает, принуждая опустить голову ему на плечо. С глубоким медленным вздохом он прижимает меня к себе чуть крепче, устало откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

Так делает только Гарри Поттер.