В воздухе витал аромат пряностей и елочной хвои, крупные снежинки лениво кружились и оседали пушистым покровом на деревья. В окнах кафе горел свет, было видно, как сидящие там — в уютном тепле — люди весело смеялись, поднимали бокалы, тепло разговаривали.
Но Гермиона этого не видела. Она медленно брела по улице, загребая ногами снег и уныло смотря по сторонам. Люди вокруг нее были счастливы.
Она провожала их совершенно безрадостным взглядом — ей-то нечему было радоваться.
Она так готовилась к этому Рождеству, первому Рождеству для их новой семьи — для нее и Рона. Испекла большой, самый настоящий рождественский пирог и приготовила множество всяких вкусностей — пусть и пришлось заранее проконсультироваться со свекровью. Нарядила елку, развесила по маленькому домику омелу, украсила дверь фонариками…
Создала Праздник. А он так грубо все разрушил всего лишь одним словом…
Вчера Рон с утра отправился к матери — получить традиционный свитер и подарить новые живые часы со стрелками на каждого члена семьи, потому что старые были с Фредом… Снимать стрелку никто не хотел.
И Гермиона решила все сделать, пока мужа нет. Она так старалась — лепила пряничных человечков и рисовала глазурью маленькие глазки и ротики. Вставала на стул, чтобы достать до самой верхушки высокой ели — надеть красивую фигурку ангела из сусального золота. Тщательно заворачивала подарок — самообновляющуюся книгу о квиддиче — сначала в несколько слоев бумаги, потом укладывала в коробку, потом прикрепляла большой бант. Подарки для всех остальных она упаковала заранее, а вот для мужа сразу не стала — почему-то хотелось заняться этим в последнюю очередь, дрожа от такого приятного страха быть застуканной. Это было странное для Гермионы желание, совершенно не типичное: делать что-либо в последний момент она никогда не любила.
Она все придумала и приготовила. А потом Рон пришел домой — какой-то злой, нервный, как будто обиженный. Гермиона протянула ему подарок — ярко-красную коробку с большой, белой, красиво завязанной лентой.
— О, книга… Ну что ты еще могла подарить-то, кроме книг…
Вроде бы, ничего плохого сказано не было, но почему-то стало так обидно, так невыносимо обидно…
Гермиона прижала руку к губам, чтобы подавить всхлип. Слепо попятилась от Рона, который, равнодушно пролистав несколько страниц, отбросил в сторону книгу.
— У нас есть что-нибудь поесть?
На миг мелькнуло легкое удивление — после миссис Уизли нельзя было прийти голодным, — но тут же пропало, вытесненное злостью и обидой.
Гермиона выбежала из гостиной, через ступеньку взлетела по лестнице и заперлась в комнате — никого не хотелось ни видеть, ни слышать, ни даже знать. Она забилась в угол, лелея обиду и сдерживая рыдания. Совершенно испорченный праздник… А она так старалась…
И Гермиона не выдержала: слезы, душившие ее, потекли легко. Она рыдала взахлеб, крепко обняв себя руками и покачиваясь из стороны в сторону. Дыхание вырывалось со свистом, через раз, перемежаемое судорожными всхлипами, почти стонами.
Схватив какую-то вещь с тумбочки, но не обратив внимания — какую, Гермиона с силой швырнула ее о стену. Осколки задели чуть приоткрытую дверцу шкафа, из которого вывалилась потертая черная книжка, а из нее — маленький квадратик бумаги. Такой знакомый.
Гермиона подползла ближе, в странном оцепенении узнавая в листке старую фотографию: сделанную случайно, когда она поставила фотоаппарат на каминную полку, а он сработал.
На фотографии — она сама и высокий худой черноволосый мужчина. Гермиона с фото заливается смехом, переводя взгляд с ошарашенного лица мужчины на печатную статью, которую тот изучает. Обстановка такая домашняя, такая теплая, что кажется почти семейной: сидящий в расслабленной позе мужчина и подогнувшая под себя ноги женщина. На столике — две чашки чая, одна полная, а вторая почти пустая. Потом нарисованная Гермиона поднимает голову и машет ненарисованной Гермионе рукой, удивляясь — почему та не улыбается в ответ?
Многие ученики Хогвартса без труда смогли бы узнать в мужчине бывшего профессора Зельеварения, недавно погибшего директора Северуса Снейпа…
Гермиона, настоящая, не с фотографии, прикусила губу, чтобы снова не разрыдаться. Воспоминания нахлынули, заставляя снова застонать от отчаяния. Гермиона так хотела все забыть, научиться снова жить… Но она не могла забыть.
— Гермиона, где ты? Спускайся немедленно!
Чертов придурок!
Захотелось его ударить, сильно-сильно, наотмашь, чтобы ладонь начала зудеть. Ударить до боли в руке — чтобы и себя почувствовать живой, чтобы стереть это злобно-тупое выражение с его лица.
Северус, почему ты погиб?...
Гермиона его любила. Почти без памяти, почти навечно, такого, каким он был — «почти» потому, что о всепоглощающей любви к этому человеку говорить было нельзя. Его нельзя было любить как друга, как мужчину, как любовника; им можно было только восхищаться, ловить каждое его слово. Просто жить им.
Она никогда не говорила о своих чувствах, как и он. Казалось, в этом не было необходимости — они и так все знали. Но сейчас Гермиона жалела об этом: о том, что в свое время не прошептала эти три слова. Такие простые, такие обычные — но в них была вся жизнь, теперь уже пустая и никчемная.
О карьере теперь и не могло идти речи — Рон, милый, добрый, нескладный и глуповатый Рон Уизли оказался настоящим тираном в семье. Он требовал порой невозможного, хотел, чтобы Гермиона была идеальной: идеальная героиня войны, идеальная ученица Хогвартса, идеальная дочь и подруга, — он удивлялся, почему она не смогла стать идеальной женой? Самой красивой, самой любящей, самой правильной по его критериям.
Иногда Гермиона задавалась вопросом: зачем она вообще вышла замуж? Замуж за него?
Ведь она его не любила, нисколько. Скорее, просто привыкла, и эта привычка теперь уже, наверное, навсегда погубила ее жизнь: вряд ли муж согласится на развод.
Северус… Она не успела с ним даже попрощаться…
— Гермиона, я долго буду тебя ждать?! — раздался крик снизу.
— Вечно, — еле слышно пробормотала Гермиона.
Снова появилась какая-то пустота. Подобрав фотографию и спрятав ее в карман, Гермиона вышла из комнаты и, нацепив на лицо безразличие, спустилась вниз.
— И что это такое?
Она не обратила внимания на его фразу. Просто прошла мимо — в прихожую, где висели вещи, и накинула почему-то обычное маггловское пальто. Схватив шапочку с помпоном, обвязав вокруг шеи шарф, Гермиона уже взялась за ручку двери, когда услышала сзади:
— Гермиона? Что это значит? Куда ты собралась? Сегодня Рождество, его нужно отмечать вместе с близкими людьми дома, а не шататься Мерлин знает где! Немедленно раздевайся и иди на кухню. Так и быть, я сварю кофе.
— Вот именно, Рон Уизли. Рождество надо встречать с близкими людьми.
Она вышла из дома, громко хлопнув дверью и оставив стоять совершенно ошарашенного мужа одного.
И поэтому сейчас она одиноко шла по улицам города, медленно переставляя ноги, зачерпывая носками ботинок комки снега. Нерадостные мысли путались в ее голове, не давая сосредоточиться на чем-то одном: она думала о том, что Северуса больше нет, что Рон сильно изменился, что другие счастливы, а она — почему-то — нет. Гермиона совершенно ясно осознала, что выйти замуж за Рона было ужасной ошибкой, которую исправить уже нельзя…
Особенно резкий порыв ветра распахнул полы пальто, обжигая ноги холодом. Гермиона уже больше трех часов бродила — от магазина к магазину, от кафе к кафе, от одного фонаря до другого…
Как же хотелось все изменить: и этот брак, и эту войну, и даже всю свою чертову жизнь, которая не давала никакого удовлетворения. Хотелось любви… Которую она так и не получила от мужа: приказы, упреки, нелепые «занятия любовью»…
Настоящую, цветную жизнь ей лишь на мгновение показал Северус — тогда еще профессор Снейп, ведь она никогда не решалась назвать его по имени.
Руки мерзли без перчаток — Гермиона уже не чувствовала тыльной стороны правой ладони. А люди все шли мимо, такие веселые, такие счастливые. А Гермиона не обращала на них внимания: она шла, сама не зная, куда. Невысокие дома с покатыми крышами, уменьшенная квиддичная площадка, поющий детский хор, несколько мужчин в костюмах Санта-Клауса…
Все, как обычно и бывает в Рождество.
Гермиона свернула через старый сквер на пустырь: туда, где — она точно знала — было всегда тихо. Но тут же удивленно остановилась: на заброшенном, навечно всеми забытом пустыре стояла маленькая церквушка. Деревянная, совершенно не примечательная, самая простая. Откуда она тут взялась? Еще вчера тут ничего не было… Темная магия? Надо немедленно уйти отсюда и сообщить в Министерство!
Но Гермиону неотвратимо потянуло вперед — как будто что-то звало, кричало подойти поближе.
Скрип открываемых дверей, запах ладана, слабое освещение от желтых свечей… И посередине зала — алтарь с огромной иконой, на которой Богоматерь в окружении волхвов склонилась над младенцем. Завороженная Гермиона стояла перед золотой рамой, не в силах пошевелиться и отвести взгляд: такая живая боль, грусть и одновременно радость были во взгляде святой, такая родная усталость, что Гермиона почти узнала в женщине себя.
Легкий порыв ветра и еле слышный скрежет. Грейнджер повернула голову направо и увидела маленькую комнатку-будку — исповедальню. Несколько шагов — и она уже сидит на жесткой неудобной скамейке внутри.
— Святой отец?
Несколько мгновении была тишина, а затем раздался мягкий, приятный старческий голос:
— Да, дочь моя. Я тебя слушаю. Ты хочешь покаяться в своих грехах?
— Я… я не знаю… наверное, да… мне нужно назвать свое имя? Ой, нет, конечно же, нет… Я просто хотела сказать…
Гермиона замялась, не зная, стоит ли говорить обо всем, что накопилось у нее на душе, но тут же священник, видимо, поняв, как ей тяжело, тихо сказал:
— Сегодня Рождество. Сегодня Господь может простить даже самые тяжкие грехи…
И Гермиону прорвало: она начала рассказывать всю историю своей жизни — жизни, больше похожей на страшный сон, кошмар.
— Я поражена гордыней и завистью… Я завидую людям, потому что они счастливы. Приходя домой, они знают, что дома их кто-то ждет, что им там рады… А я — нет. Я не люблю своего мужа. Сама не знаю, зачем приковала себя к нему, но я его не люблю… Наверное, это война: она крепко связала нас такими нитями, которые разорвать уже невозможно… А я так хочу быть счастливой, хотя бы чуть-чуть, хотя бы иногда…
Священник ее не перебивал, а Гермиона все говорила и говорила: о том, как она возненавидела семью Уизли, как устала от постоянных поучений свекрови, комментариев Перси, пустоты в глазах Джорджа… Война оказалась слишком тяжелой, а цена победы, как бы банально это ни звучало, слишком высокой: жизни сотен, тысячей людей, покалеченные судьбы…
— … они все мертвы… А ведь так хотели жить! Ремус… вот Ремус и Нимфадора — у них был сын, что теперь с ним будет? Что будет со всеми нами? Почему умерли люди, которые не должны были умирать? И почему жива я? Ведь я не хочу… Не хочу этого: этой бесконечной боли и горечи, что съедает меня изнутри, сжигает, словно кислота… Не хочу такого существования.
Гермиона на секунду замолчала, а затем продолжила:
— Я ведь была счастлива… Когда-то очень давно — целую жизнь назад. Счастлива с ним. Северус… Я любила его, любила так, что порой боялась этого. Сначала уважала, ведь он столько делал для всех нас. Он был великолепным учителем, превосходным деканом — для слизеринцев и желать большего нельзя было. Он шпионил… Столько лет, пока все думали, что Мальчик-Который-Выжил победил Того-Кого-Нельзя-Называть, профессор Снейп жил в постоянном напряжении: он-то знал, что все было совсем не так. Он ждал мгновения, когда весь это глупый равнодушный мирок рухнет, пошатнется от нового удара. Он выжидал… его нельзя было назвать приятным человеком. Он не был ни красивым, ни вежливым, ни добрым… Да вообще, любых положительных черт в нем было не сыскать… Он принадлежал Тьме. Не злу, черному злу из детских сказок, какой-то утрированной карикатуре. Но было в профессоре что-то, что покоряло. Не харизма, не обаяние, даже не высокие моральные ценности. Что-то другое. Я воровала у него ингредиенты — вначале; старалась быть на уроках лучшей, чтобы он меня заметил — позднее. И не огрызалась на снятые баллы… Я поняла, что влюбилась на него, на шестом курсе. С начала года я начала ощущать смутное волнение. И приходила к нему, каждый раз пытаясь понять, что происходит. В тот, наш первый, раз он меня не выгнал: как будто знал, ожидал, что так все и случится. А может, и, правда, знал? И я приходила к нему, тайно сбегала в подземелья.
Гермиона снова замолчала. Ее устремленный в никуда взгляд мог бы напугать, слезы, стекающие по щекам, — вызвать жалость… А она сидела и переживала все те мгновения, все те счастливые дни…
— А потом вся школа узнала об убийстве Дамблдора. Меня словно обухом по голове ударили — я не верила, в отличие от остальных. Сначала не верила, а потом… наверное, именно тогда я поняла, что больше не будет «нас», останутся только «я» и «он». И я возненавидела: себя — за то, что любила; Гарри — за то, что он это все рассказал; Рона — за то, что злорадствовал. Весь мир — просто за то, что он был. Это не-совсем-предательство, а я так и не поговорила с Северусом. А потом он умер. И все стало каким-то другим: стало на все наплевать, жизнь стала безынтересной и серой, как черно-белое кино на испорченной ленте.
Гермиона рассеяно покрутила обручальное кольцо на безымянном пальце — простой тонкий ободок из золота.
— Я думала, все образуется, все станет на свои места. Но не образовалось, не стало. После замужества, глупого, ненужного, фатального, жизнь так и не вернулась: черно-белое кино упорно крутило свои скучные кадры… Я не хочу так, я устала. Лучше вообще не жить, чем жить вот так — бесцельно пропуская день за днем, в поисках хоть какого-нибудь смысла.
— Не говори так, девочка. Господь дал нам жизнь, и, значит, для этого были причины. Все будет хорошо, дочь моя.
— Не будет уже, я не заслуживаю счастья. Вы же слышали: вся моя жизнь — это ошибки и грехи, нет ни одного воспоминания, за которое я бы могла зацепиться. Вся память о Северусе, о нашей любви покрылась смрадом моего неверия и предательства — ведь я предала, усомнившись в нем.
— Заслуживаешь, причем как никто другой. Сегодня Рождество. Иди, поставь свечу и загадай желание — в такую ночь можно надеяться на любое, даже самое невероятное чудо. Иди.
Тихий шорох шагов, тишина — священник ушел, оставив Гермиону в одиночестве. Она поднялась с деревянного сидения, скрипнула дверцей и вышла. Большая икона снова поразила ее своим величием, только теперь в глазах Богоматери не было боли — в них было прощение, грусть, понимание.
Маленькая свечка лежала на столе у алтаря, рядом с подносом. Гермиона взяла ее в руки и несмело зажгла, думая о том, что можно было загадать.
Северуса? Но мертвых ничто не может воскресить.
Забвения? Но она не хочет забыть крохи того счастья, что все же у нее когда-то были.
Любви? А чьей…
Со вздохом она поставила зажженную свечу на подставку.
Гермиона ничего не загадала: а что она могла пожелать? Имела ли она на это право — желать что-то для себя, когда другим могло быть гораздо тяжелее?
— Не могу. Будь что будет, — Гермиона смотрело прямо в глаза святой. — Пусть будет правильно. Я не могу решать или, тем более, приказывать, ведь слишком многое уже потеряла. Пусть решают ангелы…
И пошла к выходу. Уже затворяя за собой дверь, Гермиона услышала, как ей показалось, шепот:
— Рождество… даже самое невероятное чудо…
И почувствовала легкий, невесомый поцелуй в лоб.
* * *
На улице была метель. В темном небе бушевал ветер, клоня деревья почти к самой земле. Казалось, Гермиона провела в церкви несколько часов: все улицы как будто вымерли, не было видно ни одного человека, не горел ни один огонек в окнах.
Плотнее закутавшись в шарф, Гермиона поспешила домой — она уже решила, что сегодня уйдет от Рона. Соберет вещи, выскажет ему все, что думает, и уйдет навсегда. Неважно, куда — лишь бы больше не жить, нет — не существовать — так! Невыносимо…
Резкий удар, боль в плече, мелькнувшая мысль о вывихнутом плече и картина, увиденная за секунду до падения: метнувшая в переулок темная фигура в плаще с капюшоном…
Открывать глаза не хотелось, плечо болело.
— Мисс, с вами все в порядке? Я увидел, как вы поскользнулись, но не успел подхватить. Вы сильно ударились, да? Давайте я помогу вам встать…
Гермиона открыла глаза: яркое голубое небо, приветливое солнце, пушистые снежинки на ресницах — на лице напротив. Улыбающийся мальчик лет шестнадцати, с забавно торчащими из-под шапки ушами…
— Что?.. Где я? Я упала?
— Да, мисс.
— Ох, — спрашивать, почему сейчас день, Гермиона боялась. — Ой, сегодня же Рождество?
Мальчик удивленно посмотрел на нее:
— Да, мисс… Может быть, вызвать врачей из Мунго?
— Нет, не стоит беспокоиться.
— Вы уверены? Вы побледнели…
— Да, совершенно, — Гермиона улыбнулась и уже тверже встала на ноги, прекратив опираться на руку неожиданного помощника. — Спасибо, мне уже намного лучше. Наверное, стоит пойти домой и полежать.
— Да, мисс. Счастливого Рождества! — и мальчик, напоследок улыбнувшись, убежал.
Гермиона растерянно стояла посреди улицы. Вокруг, неся в руках большие свертки, сновали прохожие, играли в догонялки и плюй-камни дети, продавец воздушных шаров и сувениров призывал покупателей успеть приобрести его товар. И сама Гермиона почему-то не ощущала прежнего давящего чувства усталости — хотелось радоваться вместе со всеми, прыгать на одной ножке и с воздушным шариком в руке, и улыбаться, улыбаться, улыбаться…
Дома что-то было не так. Только зайдя, Гермиона остановилась как вкопанная: прямо напротив входа была не гостиная в жутко-оранжевых тонах, обклеенная плакатами «Пушек Педдл» — любимой команды Рона, а просторная гостиная-библиотека нежного бежево-коричневого оттенка. С возвышающимися до потолка книжными полками, красивым камином, удобным диваном и маленьким столиком перед ним — с раскрытым журналом «Вестник Алхимии» на странице с заголовком «Лучший зельевар года»
Не может быть. Нет. Такого просто не могло случиться!
Гермиона схватила журнал, сминая страницы.
Нет, ей не показалось.
На фотографии хмуро смотрел на вручителя награды Он.
Северус Снейп.
Северус.
Снейп.
Пропуская строки, Гермиона скользила взглядом по содержанию статьи.
«Герой войны… с орденом Мерлина первой степени… профессор Хогвартса… Мастер алхимии… трижды зельевар года — теперь и в четвертый раз получил это звание…»
Без сил опустившись на пол перед диваном, Гермиона уставилась в никуда. Он жив. Он все-таки жив.
Она не могла в это поверить. Неужели?..
Хлопнула входная дверь, послышалось шуршание бумажных пакетов, а затем раздался голос:
— Гермиона, ты дома? Я вернулся.
Такой знакомый, такой родной, такой почти забытый…
— Северус?.. — робкая надежда начала зарождаться в измученной душе, захватывать и собирать осколки, сметая в совочек теперь уже ненужный пепел после возрождения.
Северус зашел в гостиную в пальто — с засыпанными снегом плечами, с морозным облачком вокруг. Слабая, почти незаметная улыбка чуть тронула его губы — но зато в глазах отразилось целое море чувств: и нежность, и радость, и любовь. Гермиона вскочила и кинулась к нему в объятья.
— Северус, я так соскучилась! Я люблю тебя, очень люблю.
— И я тебя, — он мягко отвел прядь всклокоченных волос, упавших ей на нос. — Соскучилась? Меня же только с утра не было. Я понимаю, что это очень долго, — саркастичная нотка скользнула в его голосе, — но ты сама прекрасно знаешь привычки Альбуса. Он просто не может прожить без чаепития и своих лимонных долек. Кстати, подарок, который ты просила передать, очень понравился Альбусу. Он сказал, что еще никогда не пробовал сливочную пастилу с карамелью внутри, и я боюсь, что это ни к чему хорошему не приведет…
— Альбус?
— Да, — Северус повесил пальто на вешалку, отряхнул волосы от капелек воды и снова повернулся к ней: — Что с тобой? Ты немного взволнована. Я, конечно, понимаю, что это наше первое совместное Рождество, но поверь, оно не будет настолько ужасным, как ты боишься.
— Да что ты! — Гермиона все никак не могла от него оторваться: всматривалась в такие любимые черты лица, целовала ладони и эти чудесные пальцы, слушала его голос.
— Давай пойдем на кухню, я купил индейку, и ее, наверное, надо зажарить.
— Идем…
Пока Северус мыл овощи, Гермиона краем глаза наблюдала за ним. Какое-то чувство нереальности происходящего не покидало ее: Северус жив, Северус тут… С ней.
— Гермиона, не смотри на меня так. Или я подумаю, что у меня выросли рога, чего я себе никак не могу позволить, уж уволь. Лучше разделай индейку, — и замер.
Птица оказалась большой, упитанной, красивой в своем общипанном благородии. И уже распотрошенной.
— Но, Северус, она уже…
— Гермиона, — с нажимом произнес он.
Пожав плечами, она положила тушку на стол и начала разделывать. И тут же почувствовала что-то под рукой. Вытащив руку из индейки, Гермиона увидела бархатную, правда, чуть запачканную маленькую коробочку — в таких обычно дарят украшения.
Грейнджер неуверенно посмотрела на Снейпа, словно спрашивая разрешения открыть. Он кивнул.
Щелчок — и перед ее глазами красивое платиновое кольцо с огромным сверкающим изумрудом. «Слизеринец во всем», — мелькнула мысль.
Гермионе казалось, стук сердца бил в уши как набат. Слезы подступили к глазам, нестерпимо захотелось закричать от счастья. Она подняла голову и встретилась глазами с любимым.
— Да.
* * *
Ночью, когда Северус заснул, Гермиона прокралась в библиотеку. Она вовсе не хотела взять почитать какую-нибудь книжку, нет. Ее целью являлось совсем другое…
В дальнем углу, в специальной стойке лежали подшивки «Ежедневного Пророка». Гермиона взяла стопку за последние полгода и начала листать.
Заголовки мелькали один за другим, статьи пролистывались в поисках нужной информации… Вот оно!
«ВНИМАНИЕ! ПРАВДА О ВЕЛИКОЙ БИТВЕ!
Нашему специальному корреспонденту удалось взять интервью у Альбуса Дамблдора сразу после битвы при Хогвартсе. Он рассказал нам шокирующую правду — о том, что на самом деле происходило все это время. Все мы помним о смерти Альбуса Дамблдора, предательстве Северуса Снейпа и многом другом, и только сейчас выпала возможность узнать ответы на интересующие нас вопросы.
СК: Скажите, как удалось имитировать вашу смерть? Все мы помним это заявление Гарри Поттера о том, что он видел на Астрономической Башне…
АД: Да, поистине это было сложно. Но нет пределов магии, нужно лишь уметь ее направить в нужное русло.
СК: Трансфигурация?
АД: Именно! Дело оставалось за малым: разыграть оставшиеся пункты плана, с чем мой друг Северус справился все-таки великолепно.
СК: Так значит, он никогда не был на стороне Того-Кого-Нельзя-Называть?
АД: Вольдеморта, называйте вещи своими именами. Профессор Снейп всегда нам помогал, и сомневаться в его преданности общему делу было бы кощунством.
СК: М-м-м, безусловно, вы правы, никто и не сомневался…»
Дальше в статье была какая-то хвалебная чушь о Министерстве, разгромные комментарии о пойманных Пожирателях Смерти. В следующих нескольких номерах — о судах. Поцелуй дементора всем сторонникам Вольдеморта.
И затем — такое красивое будущее, надежда на счастье: описание всего того, что произошло с магами после войны — реформы Министерства, восстановление Хогвартса, свадьбы Гарри и Луны, Невилла и Джинни, Рона и Парвати… И бредово-романтические сопли про них с Северусом.
«Трудная судьба профессора, полюбившего свою ученицу… долгая дорога к счастью… наконец, взаимный ответ…»
Гермиона еще долго листала подшивки — смотрела все ту жизнь, что она пропустила, и слезы медленно текли по щекам.
Мрак ночи сменился для нее ясным утром. Так бывает всегда... Но лишь сегодня стало возможным отличить это от того, что было раньше. Осознание жизни, юной и чистой, и глубокой веры в светлое будущее внезапно вошли и прочно укрепились в ее воспаленном мозгу.
Что-то случилось. Что-то, что разорвало эту мертвую тишину, границу между тем, что мирно дремало в пучине сознания — совокупностью безумных мечтаний и желаний — и тем, что составляло всю эту предыдущую реальность.
В борьбе идеального будущего и реального настоящего зародилось что-то новое, что-то ранее не существовавшее и неизведанное...
Вкусно запахло весной, и наконец-то расцвели в этой израненной душе первые нежные подснежники.
Гермиона встала и вернулась в спальню. Северус спал, и поэтому она, чтобы не разбудить его, прикоснулась к губам легким поцелуем. Он что-то проворчал во сне и перевернулся на живот, подмяв под себя будущую жену. Гермиона счастливо улыбнулась.
Да, под Рождество сбываются даже самые невероятные желания.
Vova
