Девятнадцать лет спустя

Гарри стоял на платформе Кингс-Кросс, с праздным любопытством оглядываясь по сторонам. Девятнадцать лет. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как он был тут в последний раз. А все по-прежнему, как тогда — тысячу лет назад, в той, казалось бы, совсем другой жизни. Все та же арка с коваными железными воротами и неизменной табличкой «Платформа номер девять и три четверти», все тот же каменный пол, выложенный неправильной формы многоугольниками всевозможных цветов и оттенков — словно костюм клоуна, пестро расшитый яркими заплатками. Все тот же Хогвартс-экспресс, величественно возвышающийся слева от платформы — когда-то он сам впервые вступил на его подножку, даже не представляя, сколько всего его ждет впереди. Гарри усмехнулся: с годами он стал как-то сентиментальнее.

Мимо пробегали раскрасневшиеся школьники, высматривающие сияющими глазами прошлогодних друзей в шумной, разноликой толпе. И все: жесты, взгляды, выкрики приветствий, девчачье хихиканье и напускная бравада вытянувшихся и возмужавших за лето мальчишек — все так знакомо… До истерики, до щиплющих от ностальгии глаз и легкого подрагивания дешевой магловской зажигалки в руках с короткими, обкусанными ногтями. И ничего не вернуть: ни самых что ни на есть секретных секретов; ни потребности доказать всем и вся что-то, о чем теперь и не вспомнить; ни желания спасти мир, которое затмевалось лишь таким же нестерпимым желанием набить остроносую морду с голубыми прожилками вен на висках и высокомерно поджатыми губами. Все ушло, будто и не было вовсе — порой Гарри казалось, что только он один и помнит прохладу мантии-невидимки на своих плечах да затхлую пыльность Запретной секции. А может, все лишь приснилось ему, прочиталось в какой-то высокопарной сказке про дружбу, добро и зло, про вечные идеалы, и благородство, и мудрого седовласого наставника с хорошо рассчитанной добротой в выцветших глазах цвета весеннего неба? Муть, какая муть… И все же: как хорошо, как чертовски хорошо, что это было — пусть только во сне, пускай давно уже пора проснуться, как это сделали другие, и жить, и привыкать к этой новой, цивилизованно-проблемной, сытой и все же такой пресной жизни. «Гарри, очнись!» — все время твердит Гермиона, недовольно поджав густо напомаженные губы. — «Двадцать первый век, Гарри. Сказочное время героев прошло — работать надо, Гарри, пахать, как лошадь.» И — о, да! — она пашет. Она вертится. Она — Гермиона Грейнджер, главный аналитик экономического сектора. Фешенебельный дом в центре Лондона, оснащенный новейшими магическими технологиями. Магические технологии — что за нонсенс? Но сейчас слишком многое встало с ног на голову, чтобы надолго заострять свое внимание на таких мелочах. И все же: магические технологии? Святой Иисусе…

И вот он снова здесь, спустя девятнадцать лет — почти четверть века, почти половина его неприспособленной жизни… и смешанное чувство досады, любопытства, разочарования, какой-то горечи и хандры охватывает его, постаревшего, поумневшего, местами даже заплесневевшего… И уже даже непонятно, почему он с таким упоением корил себя, что не смог быть здесь в прошлом году, когда Джеймс в первый раз ехал в школу. Джеймс, Джеймс… Мальчишка, имеющий со своим дедом гораздо больше общего, чем одно лишь имя, был настоящей головной болью: упрямый, бесстрашный, уверенный в собственной безнаказанности — и Гарри подозревал, что был нужен Джинни тогда. Ну да, нужен, но Джинни всегда что-то было нужно ото всех: куда-то сходить, что-то сделать, выслушать ее в сто двадцать первый раз… а он сломался еще на сто двадцатом. Или еще на сотом. Когда? Лет десять назад. Или целую тысячу лет… Гарри теперь мерил время горьким кофе и гортанным басом комментатора, ну и запахом метел тоже… Терпким таким запахом с кисловатыми нотками пота. Полеты помогали забыться, а его ребята — почувствовать себя живым. Он вообще в последнее время проводил дома все меньше и меньше времени, слишком увлеченный работой со своей новой группой в Высшей Академии Магического Спорта (эх, хороши пацаны в новом наборе, ничего не скажешь: легкие, быстрые, словно маленькие хищные птички), и чувство вины беспрестанно мучило его. Осколочек гриффиндорского прошлого — вот уж от какого балласта надо было избавиться в первую очередь. По нынешним-то временам.

Джинни ни слова не говорила ему ни о его вечерних отлучках, ни о том, что все больше праздников и воскресных дней она с детьми вынуждена проводить одна; ни о жалостливых взглядах обитателей Норы, которые уже давно поняли, что ее жизнь с Национальным Героем далека от идеала. Она молчала, как великомученица, и Гарри даже подозревал, что она находит особую прелесть в этом молчании: она несла свой крест, как почетную, но вытягивающую из нее все соки обязанность, и собственное тщеславие не позволяло ей сбросить непосильную ношу. Жена Гарри Поттера — это было слишком громко, так похоже на мечту, что она почти забывала, чем это оказалось на самом деле. И Гарри жалел ее. Как жалеют старую, облезлую кошку, которую бы и пора прикончить — из жалости, да только смелости не хватает… пусть живет, коли живется, не правда ли? Знал бы он раньше, что все будет так… Он не мог и не хотел измениться, она могла — и не желала. И в приступах особой сердобольности, раз в месяц, ему становилось даже… больно… за нее… и как-то противно смотреть, как она — некогда такая своенравная, живая, дерзкая — мучает и ломает себя в угоду своим представлениям об идеальной жизни.

Гарри вздохнул и взлохматил волосы рукой по своей старой, еще школьной привычке. Много чего изменилось в магическом мире за последние два десятка лет. Казавшиеся хорошими в теории, большинство нововведений лишь усложнили жизнь волшебников. Правы были аристократы, с пеной у рта доказывавшие, что горстке маглолюбивых идиотов не по силам произвести культурный переворот — они лишь подорвут многовековые традиции. Но кто стал бы прислушиваться к этим отпрыскам достойных родов, когда едва-едва отгремела война, и разномастные медали украшали груди прославленных Уизли, Грейнджер, Финнигана и прочих, чья кровь, как оказалось, была такой же красной, что и у Паркинсонов, и у Гойлов? Жесткое было время. В каждом шепоте слышался новый заговор, за неумение быть гибким и лояльным можно было схлопотать Азкабан. А когда это слизеринские змееныши страдали отсутствием лояльности? Гарри хмыкнул: спрятались, затаились по углам, гады хладнокровные, спасая свои чистокровные шкуры и остатки некогда огромных состояний. Нет, он не винил их во всех бедах магического мира, как Перси Уизли, готовый толкать высокопарные речи на эту тему уже после третьей кружки огневиски — Гарри понимал, что у них, по сути, не было выбора. Пожиратели первого призыва, как их называли в отчетах Аврората, были клеймены, как скот, а какой раб добровольно променяет ласкающую его хозяйскую руку на нелюбезную плеть, если он связан по рукам и ногам, и даже мысли его принадлежат не ему одному? Среди них не было самоубийц, что бы ни говорили. Были глупцы — да — думающие, что раб, домашняя скотина, хозяйская кукла на веревочках может взять и уйти — они все давно мертвы, эти недальновидные мечтатели. Остальные же слишком дорожили своей жизнью, но, что куда важнее, жизнями родных и близких им людей, чтобы позволить себе «неблагонадежное» поведение. Они все были повязаны не только черной меткой, но и взаимными подозрениями. Кто действительно друг тебе, способный лгать и умереть за тебя, а кто лишь лояльный союзник, чья верность имеет четко обозначенные границы? Друзей было так мало, что порой казалось: их нет вообще. Своя рубашка всегда ближе к телу — вот это было понятно им. Это было понятно даже Гарри, и он не винил своих вынужденных врагов за отсутствие храбрости. Сейчас, когда ему действительно было, за кого бояться, он и сам не был уверен, что имел бы право на свое прославленное безрассудство, окажись он по ту сторону баррикад. Пожертвовать жизнью собственного ребенка ради спасения мира? Увольте. Идите к черту со своей справедливостью, если пухлощекая Лили и безалаберный Ал ее уже не застанут. О, Гарри понимал, он прекрасно понимал всех этих «преступников и злодеев». Они не были верны Волдеморту — они были верны своим: своей семье, своему роду, своей крови. И именно эта верность склеивала их уста на допросах, именно эта первостепенная лояльность заставляла их, в который раз, поднимать палочку и отчетливо произносить: «Морсмордре!». Они покупали жизнь дорогих и близких ценой жизней других, и кто, кто посмеет сказать, что это слишком высокая цена?

* * *

— Эй, слушай, ты, — услышал Гарри знакомые дерзкие интонации и повернулся на звонкий мальчишеский голос. Джеймс стоял спиной к нему в расхлябанной позе, полы его мантии развевались на ветру, и Гарри не видел, к кому тот обращался. — Ты Малфой, да? Ты должен быть Малфоем, — продолжил мальчик на приблатненный манер с нотками презрения и любопытства в голосе. — Точно, точно… маленький хорек, — Джеймс лениво перевалился на другую ногу и откинул назад длинные волосы, по-видимому, лезущие ему в лицо. Гарри поморщился.

Он помнил детские фотографии мародеров: Ремус, в потертой, но опрятной мантии, Джеймс, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу и периодически сдувающий с лица отросшую челку, Питер, с его маленькими крысиными глазками, так и бегающими из стороны в сторону, и Сириус… Господи, как же сильно Джеймс, уже в свои двенадцать лет, напоминал Гарри того, юного, Сириуса с этой гривой смоляных волос, вальяжной выправкой и неизменной самоуверенностью, граничащей с откровенным хамством... Или дикую смесь отца и крестного Гарри — холеная манерность, жестокая шкодливость и непоколебимая уверенность в собственной безнаказанности. Иногда Гарри даже не верилось, что это его собственный сын. Что его сын, вообще, может быть таким… царственным, если можно так сказать. Таким… непохожим на самого Гарри. Ведь тот, если уж быть откровенным, несмотря на все свои регалии, так и остался тем, кого аристократы презрительно называют плебеями: не умел одеваться, не знал, где и как пристало себя вести, был слишком открыт и прямолинеен. Даже победа над Волдемортом не прибавила ему ни заносчивости, ни внешнего лоска — он так торопился поскорее забыть всю эту войну, что ни награды, ни вечера, устраиваемые в его честь, не доставляли ему ни капли удовольствия. Больше всего на свете тогда он хотел остаться один. Один наедине с родными ему людьми. Возможно, этим и объяснялась его внезапная помолвка с Джинни, и то, как быстро была сыграна свадьба, и вполовину не такая пышная, как через три года у Рона и Гермионы. Гарри просто торопился обрести себя. Ему казалось, что семья поможет ему в этом. Пожалуй, он слишком идеализировал семью…

А впрочем, кто из них тогда не идеализировал весь этот покой и благодать послевоенного времени? Кто? И кто не разочаровался в нем в итоге? Имя, назовите хотя бы одно имя… Он невольно оглянулся.

Рон и Гермиона? Гарри мысленно передернул плечами. Умница Гермиона стала заложницей собственного перфекционизма, превратившись в интеллектуального сноба, и старый школьный приятель уже не первый год топил свою неспособность соответствовать ей то в огневиски, то в чем-то и того покрепче. Невилл спустя несколько лет после окончания Хогвартса открыл собственную лабораторию, которая с течением времени стала главным поставщиком зелий для Святого Мунго — хвала ему и почет, вот только сам Невилл уже давно не имеет к ним никакого отношения. Его старшей дочери пора уже отправляться в школу, а Луна сдала ему на руки еще двоих босяков. Газеты потом не одну неделю муссировали, где и с кем сумасбродная экс-Лавгуд нагуляла себе очередную мелкоту, но для добродушного и бесхребетного Невилла все одно: что свои, что чужие. «Тюфяк», — со злостью бросала Гермиона, едва речь заходила о Лонгботтомах, и на этом разговор обычно заканчивался. С Гермионой спорить — себя не жалеть, да и спорить было не о чем. Гарри старался относиться ко всему философски: сами не слишком чисты, чтобы чужое грязное белье перетряхивать. Пожалуй, годы тесного общения с Молли Уизли, царство ей небесное, сделали его немного мудрее… чего не скажешь о Джордже, которого каким-то образом угораздило спутаться с сестрами Патил. С обеими сразу. Неплохо, конечно — на одну ночь и без последствий, как однажды заметил Рон, подмигивая Гарри и делая похабный жест руками, но Уизли без последствий не умеют — это факт, причем давно известный. Сколько старине Джорджу пришлось отстегнуть галлеонов, дабы откреститься от внезапного двойного отцовства, Гарри даже приблизительно не представлял. Да он и не интересовался. Все, кого он близко знал, были похожи на облезлых подопытных крыс, которых жизнь рассовала по вертящимся колесам, всевозможных цветов и размеров — на всякий вкус, и они теперь бежали, бежали, с упорством маленьких зверьков. Непонятно зачем, непонятно даже, к каким таким великим, но весьма сомнительным целям. Они просто бежали, потому что другому их не научили. Они умели бороться за свое существование, но жить и радоваться жизни так и не научились.

Снующие туда и сюда с тележками люди немного потеснили Джеймса в сторону, и Гарри наконец увидел того, кого тот с презрением назвал до боли знакомым прозвищем. Щуплый, длинноносый, с жидкими, почти бесцветными волосами, собранными на взрослый манер в конский хвостик, мальчик был настолько некрасив, что вызывал скорее неприязнь, нежели жалость. “Еще более некрасив, чем его отец”, — подумалось Гарри, и он тут же одернул самого себя: пожалуй, ни у кого язык не повернулся бы назвать Драко Малфоя некрасивым. Все в нем: и поведение, и каждый жест, казалось, кричали о том, насколько выше всех остальных он ставит себя — и еще в школе все невольно проникались этой его уверенностью в собственной неотразимости. Но он был жалок — так считал Гарри. Жалок в своей угловатой некрасивости, от тощих, выпирающих лопаток до острого, вздернутого вверх подбородка. И он был… завораживающим, наверное. Он приковывал внимание всех, где бы ни появился. Его было сложно игнорировать и совсем невозможно — не думать о нем. Гарри знал, что Рон ненавидел Малфоя всем сердцем, и эта ненависть не угасла даже по истечении почти двадцати лет. Казалось, сам факт его существования тот воспринимал, как личное оскорбление. Была б его воля, Рон бы, не раздумывая, упек всех Малфоев в Азкабан. «Хоречье отродье», — бормотал он себе под нос каждый раз, когда на фотографиях в газетах то тут, то там мелькала светловолосая голова. Рон, старина Ронни, был так же верен своим антипатиям, как и симпатиям.

Однако младший Малфой выглядел просто нездорово. Перед глазами Гарри мелькнуло личико Лили — пухлощекое, с черными глазками-бусинками и густыми бровками вразлет — она была словно наливное яблочко. Глянешь — душа радуется. Но этот…

— Ты знаешь, кто я? — Джеймс сделал еще один шаг вперед и вскинул голову привычным движением, но белобрысый мальчишка все так же продолжал молчать, делая вид, что происходящее никоим образом его не касается. Гарри с досадой вздохнул: Джеймс был в своем репертуаре. Еще пятилетним ребенком он отнимал у многочисленных кузенов зачарованные лопатки и дергал кузин за косички, сейчас же, привыкнув к постоянному вниманию к своей персоне, он мгновенно определял наиболее слабого и уязвимого и тут же начинал травлю. Гарри понятия не имел, что с этим делать: все его увещевания выслушивались с неизменным скучающим выражением на лице и мгновенно забывались. Джинни же, казалось, не замечала, что сын растет своенравным и деспотичным — его способность всех построить умиляла ее до слез, да к тому же, он ведь «сын самого Гарри Поттера», а как еще себя вести некоронованному принцу Британии? После подобных разговоров у Гарри просто опускались руки.

— … мой отец — Гарри Поттер, — тем временем продолжал Джеймс. — Уверен, твой папочка рассказывал тебе о нем. Так вот слушай, моль бледнолицая, я превращу твою жизнь в Хогвартсе в ад, тебе понятно? — выплюнул он прямо в лицо младшему Малфою, для чего ему, к величайшей его досаде, пришлось задрать голову вверх, и ткнул пальцем тому в грудь. — Так что, если не дурак, можешь прямо сейчас разворачиваться и валить в свое сраное поместье, Малфой!

Серые глаза изучающе скользнули по раскрасневшемуся лицу Джеймса, словно это был не Джеймс, не самый популярный мальчик на своем курсе (чего младший Малфой, конечно же, знать не мог, но чем сам Джеймс гордился до безумия), не прекрасный, бесподобный Джеймс, которым восхищались все учителя и куча его собственных тетушек, не сын великого Гарри Поттера, победителя того самого, чье имя до сих пор неназываемо… младший Малфой смотрел на него так, как смотрел бы на какое-то неизвестное ему насекомое — с легким любопытством и брезгливостью. Он не отступил назад, но мягко отвел от своей груди все еще обличающе выпрямленный палец Джеймса и машинально отряхнул руки, словно одно прикосновение к этому великолепному отпрыску достойнейших во всех отношениях семейств Уизли и Поттеров могло запачкать его. Гарри не мог оторвать глаз от выражения его лица — некрасивого, настолько же некрасивого, насколько и невероятно притягательного. Малфоевские гены, черт бы их побрал. Уметь завлечь, подчинить, заморочить, не имея за плечами ничего, кроме громкой фамилия, длинного носа да непрошибаемой самоуверенности. Вот и сейчас… Движение уголков губ, наклон головы, легкое пожатие плечами — и приговор оглашен: «Недостоин». Каждый раз он звучал по-своему, этот приговор — “грязнокровка”, “нищеброд”, “шрамоголовый”, — но выражение лица всегда одно и то же.

Джеймс с шумом выдохнул и дернулся вперед, сшибая долговязого мальчишку с ног, но тут же чья-то рука подхватила его за шкирку и отбросила в сторону. Несколько долей секунды Гарри, словно завороженный, смотрел на эту узкую руку, затянутую в белую парчовую перчатку, словно сам он и не стоял буквально в двух шагах, а видел все на экране кинотеатра — но мгновение спустя кинулся к сыну. Однако Джеймс уже стоял на ногах, резкими движениями отряхивая испачкавшуюся в грязи мантию и кидая полные бешенства взгляды в сторону своих обидчиков. Где-то позади него послышался женский визг, и Гарри краем сознания угадал в нем интонации собственной жены — дьявол, вот ведь не повезло! Сейчас прибежит, раскудахчется, как курица на насесте. А ведь кто, по сути, виноват? Джеймс, все — Джеймс… а Гарри — снова оправдываться и рассыпаться в неуклюжих извинениях… Словно мало ему собственной головной боли. А ведь надо еще поговорить с пацанами из команды, да сделать втык ловцу, который за последний месяц разожрался так, что скоро его любой школьник обскакать сможет. И надо что-то делать с жалобами из министерства… и вообще. И Джинни вполне могла бы справиться сама с воспитанием ребенка! Не мужское это дело — сопли вытирать! Тут Гарри мысленно дал себе оплеуху: “Гооосподи, что я несу, ну что же я такое несу, черт бы меня побрал…”

Толпа вокруг них, замершая было на мгновение, как на фотоснимке, снова засуетилась, зашуршала мантиями, заворчала на сотни ладов, над самом ухом у Гарри кто-то недовольно пробасил: «Скандалисты чертовы!» — и он вдруг почувствовал себя смертельно усталым. От всего. От галдящих и вечно показывающих на него пальцем людей (девятнадцать лет прошло, девятнадцать! Сколько можно!). От постоянных неприятностей и выяснения отношений. От глупых неудобных ситуаций, в которых он неизменно выставлял себя идиотом. От белых холеных рук: до того белых и до того вопиюще холеных, что это было просто неприлично. От собственной несостоятельности в роли отца, который только и мог, что молча смотреть на то, как его сын растет испорченным самовлюбленным ублюдком…

— Папа! — обвиняюще прохрипел Джеймс, пытаясь восстановить дыхание, и Гарри, вздохнув, повернулся лицом туда, куда указывал вездесущий джеймсов палец.

Два холодных настороженных взгляда встретили его робкую, извиняющуюся улыбку — малфоиш, как уже окрестил про себя худого белобрысого мальчишку Гарри, и Драко Малфой собственной персоной. Мельком скользнув взглядом по поджарой фигуре, закованной в теплую официальную мантию, Гарри замер, как истукан, словно загипнотизированный пристальным взглядом слегка прищуренных глаз.

Малфой заметно изменился — стал как-то степенней, сдержанней — и все же оставался все тем же: некрасивым высокомерным хорьком. Нет, губы Драко не кривились в привычной ухмылке, и взгляд был скорее настороженным, нежели вызывающим, но Гарри интуитивно угадывал в нем Это, не вымытое грязью, которой после войны поливали имя Малфоев, не выбитое во время допросов, не отнятое у него вместе с огромным состоянием — чувство собственного превосходства. Да, теперь Оно было спрятано глубоко внутри — в изгибе длинных бесцветных ресниц, в порозовевших скулах, в нервно подрагивающих мышцах щеки, в неприлично белых перчатках — и дались ему эти перчатки, в самом-то деле! Но Гарри видел Это так же ясно, как много лет назад, когда худенький светловолосый мальчишка заявил ему, высокомерно поджав губы: «Я научу тебя правильно выбирать друзей». Маленькому Драко Малфою не удалось выполнить обещание. Но что ему удалось, так это раз и навсегда провести непересекаемую черту между ними: Малфоями и Уизли-Потерами-Лонгботтомами… черту, чей след был словно выжжен в их душах, как клеймо, и ни возмущение Гермионы, ни ярость Рона, ни недоуменная неприязнь Гарри — ничто не могло стереть ее. Эта черта не поблекла с годами, хотя стороны и поменялись местами. Теперь Уизли обладали и властью, и уважением, в то время как некогда влиятельный и блистательный Люциус Малфой гнил в Азкабане. А Драко Малфой… Пожиратель, сын преступника, маглоненавистник… Конечно, он пытался подстроиться, пытался привыкнуть к этому новому миру, но в новом мире было полно своих героев — кто для него Драко чертов Малфой? «Да падет вина отцов на детей их до четвертого колена», — повторяла католичка-Гермиона, счастливая возможностью отомстить школьному обидчику той же монетой. Гарри никому не хотел мстить.

Совершенно некстати перед глазами мелькнуло воспоминание двадцатилетней давности. Однажды, еще курсе на пятом-шестом, Гарри видел, как Малфой зажал в углу раскрасневшуюся Панси Паркинсон. Время было уже после отбоя, и Гарри в мантии-невидимке аккуратно пробирался по пустому коридору в гриффиндорскую башню, стараясь создавать как можно меньше шума, хотя за шуршанием одежды и собственным прерывистым сопением они вряд ли заметили бы его, даже если бы он вовсю шаркал по каменному полу своими полуразвалившимися кроссовками. Гарри был так увлечен собственными мыслями, что даже не сразу понял, кто перед ним. Пепельные при свете факелов, волосы Драко были растрепаны, и Панси жеманно отталкивала его руки, пытающиеся залезть ей то под блузку, то за пояс форменной юбки. Гарри невольно отступил назад, уткнувшись спиной в холодную стену, и громко ойкнул, но Драко был уже в том состоянии, когда весь остальной мир для тебя не существует, и только собственное сердце бешено колотится в ушах. Малфой был совершенно неопытен, как понял Гарри уже много позже, все возвращаясь и возвращаясь к этому эпизоду в своих воспоминаниях: он хаотично шарил руками по телу Панси и все пытался посильнее вжаться бедрами то в ее ногу, то в ее голый живот, виднеющийся из-под полурасстегнутой блузки, и периодически вздыхал и закусывал нижнюю губу от досады, когда Панси вдруг начинала истерично хихикать от его неумелых прикосновений… Почувствовав, что начинает возбуждаться от этой возни, Гарри осторожно прошмыгнул мимо них и скрылся в ближайшем повороте. Одному Мерлину известно, как долго он простоял там, не в силах уйти, прижавшись пылающим лбом к промозглой каменной стене, всего в нескольких метрах от двух слизеринцев, слушая вскрики Панси и тяжелое дыхание Драко. Дурное, дурное воспоминание, не поблекшее и по прошествии стольких лет.

— Папа! — снова повторил Джеймс, начиная уже закипать по-настоящему, и Гарри тряхнул головой, отгоняя прочь непрошенные мысли. В последнее время он все чаще выпадал из реальности. Джинни по своему обыкновению молчала, но наблюдательная Луна, неожиданно появившаяся в его гостиной в прошлом месяце и спустя четверть часа так же внезапно исчезнувшая, несколько раз обратила на это его внимание. «Гарри, ты тоже слышишь ИХ?» — спросила она, когда он опять кивнул невпопад, и с пониманием улыбнулась: «Они редко говорят с теми, кто счастлив». И Гарри даже не знал, что его напугало больше: ласковая жалостливая улыбка Луны или же то, что, возможно, впервые в жизни, он действительно понял, о чем она говорила. Счастливые и вправду не слышат голосов прошлого, воспоминания — удел стариков… и тех, кому больше ничего не осталось…

Гарри прочистил горло и шагнул вперед.

— Малфой, — отчетливо произнес он.

По лицу Малфоя пробежала легкая тень, и его щека нервно дернулась, однако, что бы это ни было, он быстро справился с собой и улыбнулся Гарри вежливой официальной улыбкой. Малфоиш же непроизвольно дернулся при звуке своего имени, однако по-прежнему не проронил ни слова. Непривычное злорадство заставило Гарри криво ухмыльнуться: что ж, Драко, значит, ты таки научил своего щенка молчать — восполнил пробелы люциусовского воспитания.

— Здравствуй, Поттер, — Драко все так же, как и в детстве, растягивал гласные, будто издеваясь над собеседником. Надо же, прошло столько лет, а Гарри, как сейчас, помнил манерный мальчишеский голос и изогнутую линию рта, извергающего из себя подчас такую грязь, что у Поттера возникало нестерпимое желание пойти в душ, схватить обычное магловское мыло и хорошенько отмыться. А еще лучше засунуть его Малфою прямо в глотку и двигать — туда-сюда, туда-сюда, — пока высокомерная слизеринская мразь не научится держать свои поганые мысли при себе. Вот только мыла никогда не было под рукой в нужный момент — а вот палочка была, и кулаки — были. И Гарри с упоением бил прямо в кривую ухмылку, разбивая Малфою губы в кровь, смешивая его голубую с собственной красной, хлещущей из разбитых костяшек.

— Приятная встреча, — продолжал Драко нейтральным тоном, позволив себе лишь слегка изогнуть белесую бровь при взгляде на Джеймса. О да, вот оно, то самое выражение брезгливости на лице, которую не может скрыть ни одна маска. “А ведь Малфои — известные любители маскарадов”, — подумалось Гарри. Ему самому не довелось общаться с Люциусом на допросах, но о его актерских талантах в Аврорате ходили легенды. Жаль, Драко не обладал подобными дарованиями. Да, говорят, время обтесывает и самые острые камни, но камень остается камнем, холодным и безразличным, даже если согреть его в теплых ладонях. Он отнимает тепло, но ничего не дает взамен, кроме ощущения твердости и незыблемости. Так и Малфой, хранитель древних традиций, умел только брать. Его научили БЫТЬ — самим собой. Он являлся частью вековой системы кровосмешения, договорных браков, слияния капиталов и положений. Результат диковинной селекции — такие, как он, выведены для жизни в оранжереях, они прекрасны и бесценны уже одним фактом своего существования. Наверное, Гарри даже мог понять это. Наверное, иногда ему даже было жаль Малфоя, чьи аристократически-цветочные плечи не были приспособлены для тяжести жизненных невзгод.

Гарри вдруг развеселился.

— О да, встреча старых друзей, — хохотнул он, в его глазах заплясали смешинки. Лицо Малфоя вытянулось, причем настолько нелепо, что Гарри тут же захотелось передразнить его. Он еле сдержался.

— Гриффиндорское чувство юмора, — выдавил Драко, справившись с изумлением, и нахмурился.

— Я уже давно не гриффиндорец, как и ты — не слизеринец… Драко, — с неожиданной для него самого досадой в голосе проговорил Гарри и посерьезнел. — Мы уже давно не в Хогвартсе. Ты, я вижу, уже собственного сына отправляешь в школу, да?

Малфой повел плечами, но терпеливо ответил:

— Как видишь, — если его и удивило обращение к нему по имени, то он не подал вида.

— Понятно, — проговорил Гарри и замолчал, не зная, что еще сказать. Разговоры с Малфоем никогда не были его коньком — в большинстве случаев они заканчивались в Больничном крыле. И все же, стоять рядом с Малфоем и вести практически цивилизованную беседу было удивительно приятно. И освежающе ново.

Он предпринял еще одну попытку, стараясь не задумываться, почему он, вообще, это делает.

— Ты здесь один? — осознание, что это не самый тактичный вопрос, запоздало мелькнуло у него в голове.

Малфой смерил его еще одним взглядом, полным опасливого изумления, словно гадая, в себе ли Герой-Всего-и-Всея, и нехотя ответил:

— Я с сыном, Поттер.

Гарри преувеличенно серьезно кивнул в ответ и повернулся лицом к светловолосому мальчику.

— Привет, я Гарри, очень рад нашему знакомству.

Малфоиш испуганно скосился на отца, но, не встретив в его лице никакого прямого указания, неуютно поежился и посмотрел на Гарри исподлобья.

— Очень приятно, сэр. Меня зовут Скорпиус, Скорпиус Малфой.

Скорпиус? Гарри начал припоминать что-то… Кажется, Джинни весь вечер фыркала, когда прочла в Ежедневном Пророке, как Малфои назвали своего наследника. Действительно, Скорпиус. Кому только в голову могло прийти такое?

Тут взгляд малфоиша метнулся за спину Гарри, и, оглянувшись, тот еле сдержал желание чертыхнуться. Чуть поодаль стояли Джинни и Гермиона и с неприкрытым изумлением рассматривали их маленькую компанию.

— Что это за имя такое?! — зло выплюнул Джеймс, почувствовав незримую поддержку, и показал малфоишу язык. — Каков хорек — таково и имечко, да?

— Джеймс! — воскликнул Гарри, но отвратительный мальчишка уже отскочил назад и нырнул за спину Джинни. Скорпиус же вспыхнул, покрывшись некрасивыми красными пятнами, и лишь твердая отцовская рука, мягко опустившаяся на его плечо, удержала его от того, чтобы тут же кинуться на обидчика.

— Не стоит, Скорпиус, — процедил Драко, сверкнув глазами в сторону Джеймса. — Не будем задерживать юного мистера Поттера, а то он может опоздать на поезд. Мы же не хотим допустить подобного, не правда ли? — его пальцы слегка сжали худое плечо, и мальчик поник, безвольно опуская сжатые в кулаки руки.

— Да, отец.

Гермиона скользнула по нему неприязненным взглядом, и Гарри вдруг захотелось ударить ее. Какое она имела право так смотреть на него? На ребенка! На некрасивого, удивительного малфоиша с таким притягательно диким именем? Что с ней случилось, что случилось со всеми ними, которые смеют чувствовать превосходство над маленьким мальчиком только лишь потому, что его родителям не посчастливилось сделать верную ставку в прошедшей войне? Чем тогда они лучше слизеринских снобов, смотревших на них когда-то, как на грязь на своих ботинках…

Должно быть, на его лице отразилась какая-то часть его мыслей, потому что Гермиона вздернула подбородок вверх и, поджав губы, подхватила Джинни под руку. Они о чем-то зашептались, неприятно хихикая, и Гарри еле подавил желание зажать уши руками. Это был его персональный ад — эти люди, эти самые близкие и родные ему люди, которых он порой просто ненавидел. Они были всем, что составляло его жизнь, и подчас он удивлялся, как же так получилось, что он выбрал именно их, что именно им он отдал право делить его жизнь между собой. Время было безжалостно к ним ко всем, оно не делало их добрее. Гарри часто задумывался, глядя в дряблое опухшее лицо Рона, а действительно ли были они другими… тогда, девятнадцать лет назад? Или уже тогда в упрямом решительном взгляде Гермионы да в беспечном бездумном поведении Луны проглядывали черты их будущих “я”? А ведь все могло быть по-другому, вся жизнь Гарри могла сложиться иначе, протяни он руку другому человеку, вступи он на иную тропу — освещенную сиянием шелковых перчаток и белокурых локонов.

Фалды черной мантии взметнулись перед его глазами, и вот уже Драко Малфой потянул сына в сторону Хогвартс-экспресса. Гарри отчетливо мог представить, как победоносно расправились плечи Джеймса позади него, и отчего-то на душе у него стало гадко и тоскливо. Он не знал, с чем была связана эта тоска: то ли с ностальгией по ушедшему детству, то ли с осознанием того, насколько бездарно были потрачены ушедшие годы. Не новая мысль сама по себе, но от того не менее горькая. В одном он был уверен: позволив сейчас Малфоям уйти, он упустит, быть может, последнюю возможность что-то изменить в своей жизни, выбраться из этого застоявшегося болота. Почему именно сейчас, почему Малфои — Гарри не знал, да он никогда и не был силен в самоанализе. Все, что Гарри делал — он делал по велению инстинктов, и сейчас он, как никогда, был склонен довериться им.

— Малфой! — крикнул он, сделав два судорожных шага вперед, и, тяжело сглотнув, добавил: — Подожди!

Поворот светловолосой головы и недоуменно приподнятая бровь стали ему единственным ответом, но это до боли привычное движение мгновенно прибавило ему уверенности в правильности своего решения, и, уже ни в чем не сомневаясь, Гарри в несколько решительных шагов преодолел разделяющее их расстояние и протянул бывшему слизеринцу раскрытую ладонь.

— Рад был нашей встрече, Драко Малфой. Надеюсь, мы увидимся еще?

Несколько секунд ошарашенного молчания, время словно остановилось. Дежавю и абсурдность ситуации — все это понесло, закружило, натягивая нервы, как канаты, заставляя растерянно хлопать глазами и прикусить нервно подергивающуюся губу. И иррациональный страх быть отвергнутым — стыдно, стыдно, в его-то годы. И необъяснимое волнение, и желание взлететь и мчаться, мчаться как можно дальше от этого места, и, в то же время, остановить этот момент навсегда — прекрасный, хрупкий, нелепый момент…

Узкая рука в белой перчатке осторожно легла в мозолистую загорелую ладонь, и тонкие губы удивленно скривились в насмешливую, недоверчивую улыбку.

— Как пожелаешь, Поттер. Как пожелаешь.

The End