И вновь ветра нагонят боль, и не расслышать из-за гроз
Ни ваших клятв, ни моих слез, ни слов о помощи.
Какой беде из года в год обречены?
Кому опять я дань плачу, прощаясь с вами?
И отчего мне эта явь такие дарит сны,
Что лунный свет над вересковыми полями?
Удастся ль нам не размыкать сцепленных рук?
Удастся ль нам забыть о Нем на веки вечные?
Но стонет Север, кричит Юг, и вновь сердец прощальный стук,
И вот Судьба разбилась вдруг о ветры встречные.
(с) «Вперед, гардемарины!», переработка siriniti
Тусклый огонек света колышется в темноте, прорезая ее, заставляя трусливо отступать, съеживаться в углах. Мрак, злобно огрызаясь, возвращается обратно, но огонек хоть и вздрагивает, словно напуганный, но храбро движется вперед. Огонек — это маленький резной фонарик в руках у домового эльфа, который торопится-бежит по длинному коридору. Эльф запыхался, его руки дрожат. Он останавливается у двустворчатой двери и робко стучит.
Ответа нет.
Тогда он несмело тянет дверь на себя и тихо зовет:
— Госпожа! Госпожа!
В комнате тоже темно, и слабый фонарик не может осветить ее, лишь порождая к жизни длинные извивающиеся тени, жутко пляшущие на стенах и потолке. В кресле у окна неподвижно и безмолвно сидит женщина. Тьма окутывает ее черным плащом, плотной вуалью угодливо прикрывает лицо, черной пантерой лежит у ног. Но в тусклом свете фонаря ярким серебром вспыхивают ее волосы, уложенные в безупречную прическу, из которой не выбивается ни одна прядь.
Эльф снова тихо пищит:
— Моя госпожа, к вам пришли.
— Кто?
Голос женщины музыкальный и мелодичный, но его отзвук шуршит мертвым бесплотным ветром.
— Не знаю, он сказал, от Северуса.
— От Северуса?!
Женщина вскидывается и одним гибким движением встает на ноги. Тьма, зашипев, отступает назад, неохотно возвращая блеск серых глаз, румянец, ярко вспыхнувший на бледном лице.
— Кто он?
— Я не знаю, госпожа, он не сказал… — эльф виновато опускает глаза, тыкается носом в поклоне в каменный пол.
С тех пор, как хозяина увели эти паршивые Авроры, в Малфой-Менор по приказу Министерства Магии открыт свободный доступ, любой может прийти в любой момент. Скольких проходимцев старому Бертольду приходилось вышвыривать при помощи своего колдовства, чтобы не побеспокоить госпожу! Но у этого было кое-что, что заставило старого домовика подняться в ее покои.
Женщина стремительно спускается вниз по широкой лестнице в огромный холл. При ее появлении разом вспыхивают все факелы на стенах, и просторное помещение освещается, показывая взгляду изумительное великолепие резного потолка, огромной хрустальной люстры, мерцающей разноцветными бликами, узорчатого мрамора полов.
У входа нерешительно топчется маленький человечек в мятой заплатанной мантии, теребящий в руках мятую же серую шляпу.
— Что вам угодно? Кто вы?
От звука женского голоса, в котором презрение сквозит даже через жадное любопытство и тревожную усталость, человек вздрагивает и втягивает голову в плечи.
— В-вы ми-и-иссис М-м-малфо-о-ой?
— Да.
Нарцисса Малфой брезгливо, словно противного зверька, рассматривает человека, сморщенные мелкие черты лица которого напоминают мордочку летучей мыши.
— У-у меня к вам п-п-и-и-исьмо.
— От кого?
— От С-с-се-е-еверуса.
— Снейпа? Северуса Снейпа?!
— Э-э-э, да, н-н-наверное, м-и-и-иссис Малфой. В-в-вот.
Нарцисса почти вырывает из грязных рук сложенный и запечатанный лист пергамента. Она с расширившимися глазами смотрит на печать и вдруг одним рывком ломает ее, торопливо развертывая лист, на котором всего лишь несколько слов до боли знакомым почерком, почерком ее сына, который она узнает из тысячи других.
Все в порядке, мама. Я у Снейпа
Нарцисса трясет человека так, что у того лязгают зубы. Сама не замечая, она почти душит его, схватив за ворот мантии.
— Что с ним?! Что?! Где?! Как?!!
— Я-я-я-я н-н-не зн-а-ааю, м-и-и-ииссис М-м-м-малфой! — испуганно хрипит тот, шатаясь, словно былинка на ветру, — я и в-в-в с-а-аамом де-е-еле ни-и-ичего н-н-н-не знаю! М-м-мне пр-о-осто в-в-велели пе-е-ередать п-п-письмо, с-с-сказали, что от С-е-еверуса. Я-а-а б-б-больше н-н-ничего не зн-а-аю, к-к-клянусь!
Нарцисса тяжело дышит, сжимая в руках письмо, и невидяще смотрит на маленького человечка, пугливо отступающего к дверям и повторяющего:
— Я н-н-ничего не зн-а-аю! Н-н-ничего!
«Я у Снейпа». Возможно ли это?
* * *
А в это время в тесной, мрачной, грязной комнате, которую освещает только горящий камин, перед человеком в темной мантии с накинутым капюшоном, из-под которого мерцают нечеловеческие красные глаза, стоит, опустив голову, высокий светловолосый паренек.
— Ты не сумел, Драко, не выполнил мое задание.
— Мой Господин...
— Помолчи! Ты должен был убить Дамблдора, не так ли? Именно ты и никто другой. Я возложил на тебя эту ответственную миссию, понадеявшись, что ты достоин, сможешь. И как я ошибся! Сын Люциуса Малфоя разочаровал все мои надежды и не оправдал ни одного ожидания.
Драко Малфой не решается даже поднять глаз. Помимо психологического давления Лорд, видимо, наложил и слабый Империус, потому что на плечи что-то невыносимо давит, притягивает к полу, заставляя подогнуть колени, рухнуть ниц перед величайшим магом волшебного мира, в чьей воле и пощадить Драко, и раздавить его.
— Я пытался…
— Вот именно — только пытался и ничего более! Твои попытки были слишком смехотворны. Ты и вправду надеялся, что отравишь Дамблдора или убьешь его жалким проклятым ожерельем?
— Но…
— Ты и не хотел, верно? Может, ты намеревался предупредить его?
— Нет…
— Почему-то я тебе не верю, мой мальчик.
— Но я же выманил Дамблдора и…
— И? Что еще ты сделал, Драко? Больше ничего. Твоя преступная слабость едва не провалила все. Если бы не Северус, все пошло бы прахом.
Еще один мужчина, черноволосый и черноглазый, стоит у камина, освещаемый отблесками пламени, которое делает его бесстрастное лицо с болезненной желтизной резким и острым.
Хозяин дома.
— Мой Лорд, главное — результат. Дамблдор мертв.
— Северус, об этом мы еще с тобой поговорим. А пока, Драко, мальчик мой, как же тебя наказать за ослушание?
Драко вздрагивает. То, что мучило его в кошмарных снах на протяжении всего времени, что они со Снейпом заметали следы, прятались от Авроров и ищеек Визенгамота в грязных трущобах, клоаках, кишащих подозрительными магами и существами, сейчас, вот в эту самую минуту, станет явью!
Он не делает даже попыток сбежать, уклониться, пасть в ноги, молить о пощаде. Бесполезно. Это знает Темный Лорд. Знает Драко.
Лорд наклоняет голову и поигрывает палочкой, словно проигрывая в уме варианты разных наказаний. А потом, что-то выбрав, тянет медленно, почти с жалостью:
— Crucio!
И в свои жестокие объятья принимает Драко боль. Неистовая, жестокая, грызущая, кусающая, невыносимая. Она развертывает перед ним свою вселенную и тут же свертывает ее до одной комнаты, в которой сосредотачивается ад. Боль скручивает и разрывает внутренности, выжигает жгучим пламенем сердце, сжимает в железном обруче голову. Боль кидает его на дно преисподней и вырывает оттуда, но лишь затем, чтобы утопить в красном тумане яростных всполохов воспаленного сознания. Боль танцует с Драко черный танец смерти, кокетливо проводя по горлу оголенным лезвием призрачного кинжала, пробегает по телу обжигающе ледяными пальцами, ласково смотрит в его глаза своими пустыми глазами, в которых полыхает обещание дальнейших мук, треплет волосы ядовитым дыханием.
— Crucio!
И все начинается сначала.
Боль ластится к Драко, словно громадная кошка, и тут же вонзает острые отравленные когти и клыки. Обнимает его за плечи, что-то напевая, и нашептывает на ухо раскаленные слова любви к нему и только к нему! Боль ширококрылой птицей кружит вокруг светловолосого парня, выклевывая из него волю, чувства, стремления, ощущения. Она ревниво запахивает его в свой плотный плащ, затягивая на горле ворот-удавку, накидывает петлю, неподъемными кандалами заковывает руки и ноги.
Тело Драко корчится в судорогах, изгибается в разрывающих все существо пополам приливных волнах бездонной, всепоглощающей, как море, боли.
Так вот это каково — испытывать заклятье Круциатус на себе, а не на безропотных покорных домовиках…
— Мой Лорд, — осторожно вступает Снейп, — мальчишка может не выдержать…
— Ты прав, — Волдеморт нехотя опускает палочку, — он слаб и телом, и духом, но несмотря на это, все еще нам нужен. Да и смерть сына не прибавит Люциусу преданности ко мне.
Драко приходит в себя на коленях перед Лордом. Грязный, в пятнах и мусоре, пол плывет перед глазами, тошнота подступает к горлу, все тело просто захлебывается от крика в страхе перед новой болью. А боль нежно улыбается Драко из-за плеча Темного Лорда, посылая воздушные поцелуи:
«Мы с тобой не закончили, мой мальчик!»
— Мы с тобой не закончили, мой мальчик, — эхом вторит ей низкий шипящий голос Волдеморта, — руку.
Драко непонимающе поднимает голову, до него с трудом доходит смысл сказанного. Но Снейп за шиворот поднимает на ноги, подтаскивает к Волдеморту, закатывает рукава его мантии и рубашки. Темный Лорд снова поднимает палочку. Тело Драко в инстинктивном ужасе отшатывается от этого предмета, но зельевар крепко держит его. Его руки холодны, тверды и безжалостны.
Волдеморт упирает кончик палочки в бледную кожу предплечья, испещренную синим узором вздувшихся от напряжения вен, и легко, почти изящно, чертит знак Метки. За палочкой остается угольно-черный след, и постепенно четко вырисовывается жуткий череп со змеей вместо языка.
Вместе с отпечатывающейся Меткой в кожу, в кровь Драко вливается жидкий огонь, который струится по венам, и боль вновь показывает свой хищный оскал.
Парень снова падает на колени, изо всех сил стискивая зубы, чтобы не закричать, не завыть от невыносимо-тоскливого, раздирающего душу на множество мелких частей понимания, что он неотвратимо погружается в бездну, в которую когда-то с готовностью и слепой верой сам сделал первый шаг.
— Вот теперь я уверен в тебе, Драко. Почти. И для надежности проверим.
— Legilimens!
Удар. Чудовищно огромной плетью, наотмашь, резко, так, что дернулась голова и клацнули зубы, перехватило дыхание. И словно вздувается кровавый рубец по всему телу, отметина жестокой боли. А потом…
Потом нет больше ни Лорда, ни Снейпа. Только тьма, и в этой тьме он то ли поднимается вверх, то ли падает вниз, и водоворот всех эмоций и ощущений, что когда-то Драко испытывал, что повлияло на него, потрясло до глубины души, заставило стать тем, кем он стал, засасывает его, обертывает душным одеялом, жаром прилипая к свежей ране, звучит в ушах нестройным хором воспоминаний.
Первый большой страх, липкий, тягучий, до озноба леденящий.
Маленький Драко один в подземельях Малфой-Менор. Он идет по узкому низкому коридору, в котором через два горят факелы, стараясь ступать как можно осторожнее. Как здесь тихо... Совсем не верится, что всего лишь в нескольких десятках ярдов над головой в самом разгаре день рождения мамы. Гости шумят, веселятся, танцуют. Играет музыка, бегают туда и сюда с подносами домовики. Где-то там наверху его друзья, а он здесь один. А все потому, что они с Блейзом Забини поспорили, что Драко не струсит и спустится в подземелья, а потом сам, без посторонней помощи, выйдет обратно. Глупо, конечно. Это его родовой замок, и Драко в принципе должен знать все его секреты, так что выйти не составит труда. Но о подземельях Малфой-Менор ходят ужасные слухи и сплетни. Большинство из них — самая глупая ложь, только об этом-то никто не знает! А Забини так мерзко высмеивал его, говоря при всех, что Драко маленький маменькин сынок, что Драко захотелось во что бы то ни стало доказать этому придурку, что он сможет!
Спуститься-то он спустился, но уже успел сто раз пожалеть, что сделал это. Дело в том, что он запутался в ответвлениях темных коридоров и забыл, в какую дверь вошел. И вот теперь бредет, оставляя следы на пыльном полу. Похоже, домовики сюда и не заглядывают. Мягкая обволакивающая тишина давит на уши, забегает вперед на легких лапах, трогает его за плечо, заставляя пугливо оглядываться.
И в душу Драко укромной извилистой тропой вползает страх одиночества. Он не выдерживает и быстро идет, потом бежит вперед, дергает за ручки дверей, попадающихся по пути. Но за ними нет знакомой лестницы со скрипучими ступеньками, по которой он спускался сюда. За некоторыми из них пустые комнаты, иногда заставленные старой мебелью, непонятными предметами. За другими ничего нет, лишь голые стены. За третьими…
Из очередной распахнутой двери Драко слышит тонкий свист, и через секунду мимо его щеки что-то пролетает, а другое что-то больно царапает шею, правый рукав его пиджака трещит, и изумленный мальчик видит много мелких дырочек. Он падает на пол и прикрывает голову руками, чувствуя, как по шее стекает что-то теплое. А над ним продолжает тоненько свистеть. Лишь через несколько минут Драко осмеливается приподнять голову и видит, что в каменной стене, почти напротив того места, где он стоял, торчит, ощетинившись, целый рой маленьких стальных стрелок. Мальчик бледнеет. Вот что оцарапало его. А на ладони влажный кровавый след от царапины. Спасло его то, что он еще маленький, невысок ростом. Взрослого эти стрелки прошили бы насквозь.
Драко в панике бросается прочь от этого места. Но за следующим поворотом коридора снова опасность — прямо перед его носом светлыми молниями пролетают два меча. Один из одной стены, второй — из противоположной. С неприятным лязгом скрестившись в воздухе, они исчезают. И снова Драко спасает его рост.
Мальчик застывает на месте. Чем дальше, тем опаснее становится путь. Предупреждал же его папа, когда они спускались сюда вместе! О том, что подземелья опасны не только для непрошеных гостей, но и для самих Малфоев, еще не знающих все тайны замка. О том, что некоторые коридоры заканчиваются ловушками, в других двигаются стены и пол, зажимая в смертельный захват тех, кто не знает, куда нажать и что сказать, а в третьих мороки и иллюзии, и человек, попавший в них, никогда не выберется.
И новый страх, страх перед неведомым, таящимся где-то впереди или сзади, накрывает Драко с головой. Он уже готов зареветь от отчаяния, от безвыходной ситуации, в которую он, как ему кажется, попал. Конечно, мама и папа будут его искать, но потом, когда уйдут гости, и выяснится, что их сына нигде нет. А он может и не дожить до этого момента, если будет натыкаться на каждом шагу на подобные сюрпризы!
И вдруг, словно светлый ангел спасения, из стены появляется призрак молодой девушки в старинном платье. Драко спешно шмыгает носом и вытирает глаза, успевшие повлажнеть.
— Драко?! — удивляется, заметив его, призрак, — ты что тут делаешь, carissimo mio?! Тебе нельзя здесь находиться.
— Я… — голос предательски дрожит, — я… просто я тут прячусь.
— Миленький, здесь опасно. Здесь даже твой отец ходит очень осторожно.
— Но я Малфой! Я же могу….
— Конечно, можешь. Только немного погодя, когда подрастешь, когда папа расскажет тебе — что, где и как.
Драко независимо засовывает руки в карманы брюк.
— Да знаю я!
Призрак понимающе кивает.
— Хорошо. Но знаешь, на всякий случай, отсюда можно выбраться из вон того коридора, который как раз справа от тебя, там потайная дверь с ручкой в виде дракона. Она ведет в комнату, из которой ты можешь прямо пройти в Большой зал.
— Я знаю!
Призрак недоверчиво хмыкает и исчезает в стене. Драко немного выжидает, а потом арбалетной стрелой несется к указанному коридору. Девушка-призрак высовывает голову из стены и, проводив мальчика озабоченным взглядом, снова исчезает. Драко рвет на себя дверь с бронзовым дракончиком-ручкой, откидывает бархатный занавес и врывается в знакомую пустую комнату, примыкающую к Большому залу. А потом он с огромнейшим облегчением окунается в гомон празднично разодетой толпы.
Вот и его друзья — Пэнси, Грег, Винс, Дэйн. О чем-то спорят, крутят головами, выискивая его среди взрослых. А первым замечает Блейз Забини, который, как обычно, отвратительно ухмыляется.
— Эй, Малфой, ты откуда вылез? Неужели и правда был в подземельях?
Драко запоздало оглядывает себя. Ой, ну и вид! Новехонький костюмчик весь в пыли, в паутине, правый рукав держится на честном слове, волосы (в зеркале за спиной Забини видно) взъерошены. И еще засохшая кровь на шее.
— Конечно! А ты как думал?
— Вы только на него посмотрите. Драко, ты выдержал неравный бой с огромным пауком или вампиром?
Все хохочут, но немного испуганно. Нет, конечно, какие могут быть в Малфой-Менор гигантские пауки и тем более вампиры? Мистер Малфой уже давно уничтожил бы их. Но все-таки…
— Отстань, Забини, — бурчит Драко, — я выиграл, я был в подземельях.
— Угу. А где доказательства? И потом — уговор был не вылезать час, а сейчас прошло только сорок пять минут.
— Мы так не договаривались!
— Договаривались! Только ты, как всегда, не дослушал!
Мальчишки сжимают кулаки, насупившись. Вот так всегда — Забини и Малфой, как два волчонка, дерутся за кость, за право сильнейшего, за право быть первым, за право диктовать свои условия.
Назревающую ссору гасит Пэнси, вставая между ними и смешно встряхивая черными хвостиками.
— Хватит, Драко, Блейз! Пойдемте лучше в плюй-камни поиграем.
Драко гордо шествует впереди, зная, что и Пэнси и остальные, кроме Забини, ему поверили. Грег с Винсом уважительно переглядываются, Дэйн хлопает по плечу, а Пэнси тихонько шепчет: «Молодец!». И наплевать ему на Забини!
Много позже Драко не раз спускался в подземелья, и один, и с отцом, узнал почти все, что надо было знать Малфою о своем замке, и думал, что те давние детские страхи растаяли зыбким туманом под утренним солнцем.
Оказалось, нет. Страх одиночества и страх перед неизвестностью плескались глубоко на дне души, словно черная пленка на поверхности лесного озера. И сейчас они всколыхнулись, взбаламутив и без того мутные воды.
Пот выступает на лбу Драко, а глаза незряче смотрят сквозь Волдеморта. Темный Лорд недоуменно склоняет голову и повторяет:
— Legilimens!
И Драко снова проваливается в тайные глубинные омуты собственного сознания.
На этот раз боль. Первая душевная боль, тесно свитая со страхом, но страх уже другой. Страх потери близких.
Драко чуть постарше. Ему лет восемь. В то лето мама была какая-то другая — то беспричинно веселая, то грустная; капризная — то смеялась, то плакала; если и бегала с ним наперегонки, как раньше, то осторожно. Папа оберегал ее, не давал поднимать ничего тяжелее кофейной чашечки, и его глаза радостно блестели, когда они разговаривали, близко наклонившись друг к другу. Родители то и дело заводили с ним разговоры на тему, кого бы ему больше хотелось — брата или сестренку. Драко лишь хмуро отмалчивался и сопел. Смутное, но постепенно становящееся все более острым ощущение того, что эти намеки имеют какое-то отношение к их дальнейшей жизни невтроем, лишало его покоя. Драко не хотел другого ребенка в их маленькой семье! Он был единственным и хотел им и оставаться!
Видимо, отец и мать догадывались об этом, потому что очень осторожно подводили к мыслям о том, что брат или сестра — это не так уж и плохо. Он должен быть не один в этом мире, родная кровь всегда поддержит его в трудные минуты. Вдвоем легче встречать лицом к лицу трудности, ждущие во взрослой жизни. Слушая их, Драко и в самом деле постепенно начинал верить. Брат или сестра… Это могло бы быть здорово. Можно много чего придумать и можно командовать, ведь он остается старшим. К тому же и его друзья были не единственными детьми. У Пэнси была старшая сестра, у Блейза — старший брат, у Грега — двое младших, близняшки, вечно чумазые и таскающиеся за ним по пятам (поговаривали, что они сквибы).
Когда Драко уже почти поверил, свыкся с мыслью, что скоро он перестанет быть единственным, однажды утром он нашел маму на полу в одной из комнат на втором этаже. Его красивая, чудесная, нежная мама лежала, скорчившись, на полу, в своем любимом голубом платье с широкими кружевными рукавами, словно диковинная бабочка с изломанными крыльями. В луже крови. А вокруг траурным кругом разбросанные детские вещи — пеленки, рубашечки величиной с ладонь взрослого, крохотные чепчики.
Драко вначале не понял, подбежал к матери и удивленно позвал:
— Мам, ты что?
Но мама не откликалась. Ее серые глаза были закрыты, а прекрасное лицо было белым, как снег.
И всем задрожавшим сердцем, вмиг облившимся холодной волной страха, мальчик понял, что надо звать на помощь. Сейчас, сию же минуту, иначе будет слишком поздно.
Голос взвился вверх, сорвался на девчоночий визг.
— МАМА! МАМОЧКА! ПАПА, МАМЕ ПЛОХО!!!
Потом были растерянность и бессилие в глазах отца, суета и бестолковая толкотня домовиков, деловитые колдомедики с равнодушными взглядами, горький неприятный запах лекарственных зелий. И отсутствие мамы в замке почти полтора месяца. И ноющая боль, словно зубная, только там, где сердце. И страшная мысль — а вдруг мама не вернется? Вдруг они ее потеряют?
В редкие посещения ее в больнице мама слабо улыбалась Драко, ласково гладила по волосам, шепотом просила не баловаться в замке, не дразнить портреты и сильно не мучить домовиков.
А когда она наконец вернулась, то обняла сына, и Драко успел увидеть, как по бледным щекам скатились две крошечные слезинки. Больше разговоров о брате или сестре не было.
А потом снова был страх потери — уже за отца, угодившего в Азкабан. Драко просто задыхался и не мог дышать от одной-единственной мысли, что папа может не вернуться, что он может никогда больше не увидеть родное лицо, услышать знакомый отцовский баритон, напевающий «Грезы любви» после хорошего ужина, не сможет почувствовать аромат его любимой туалетной воды, которую знает где покупать только мама. И никогда не ощутит то чувство родного дома, которое появляется только когда в замке и мать, и отец.
Боль и страх потери дорогих людей тоже никуда не ушли, они просто прятались, и сейчас жадно лижут оголенную потерянную душу.
Волдеморт уже разгневанно повторяет, снова нацеливая палочку на светловолосого парня:
— Legilimens!
Первая глубокая обида, острым краем царапнувшая сердце. Собственная рука, протянутая первой в знак дружбы растрепанному черноволосому мальчишке в очках. И оставшаяся пустой. Готовность дружбы, превратившаяся в ненависть, распространившуюся на всех, кто окружал этого мальчишку, вечно оказывающегося в центре всего, что происходило в Хогвартсе, на которого было устремлено внимание всех учителей и учеников.
В том числе и внимание девочки, взгляд карих глаз которой вдруг заставил на перроне лондонского вокзала споткнуться на ровном месте, густо покраснеть и… почему-то обидно высмеять ее потом в кругу друзей.
Первая симпатия. Которая была задавлена, безжалостно вырвана с корнем, словно сорняк, затоптана, словно блеклый бездымный магический огонек, им же самим, потому что девочка оказалась маглорожденной и к тому же подружилась с ненавистным Поттером.
Первая ярость от собственного неумения и бессилия что-либо изменить, как-то повлиять на ход событий — когда отец был в Азкабане, когда Лорд давал страшное, заведомо обреченное на провал задание, с притворной отеческой заботой наставляя на гибель.
И еще много других чувств Драко Малфоя, которые напоминают о себе, кричат, что они живы, они здесь, хотят захоронить его разум в разноцветном и разноголосом мареве безумия.
И снова вмешивается Снейп.
— Мой Лорд, остановитесь! Заклятье леггилименции на него может не действовать. В роду его матери были вейлы и лесные феи, а в роду отца — настоящие эльфы. На них не действуют многие людские заклятья.
Волдеморт опускает палочку, и обессиленный Драко падает на пол, словно вырвавшись из ада.
— В самом деле, Северус, как я мог об этом забыть. У Малфоев столько уверток и уловок, они склизки, словно угри, — злость никак не ощущается в ровном голосе Волдеморта и от этого еще более страшна, — что ж, я не смогу в полной мере контролировать его, как других, но с другой стороны… весьма и весьма интересно…
Снейп поднимает бледного, как смерть, Драко, почти насильно вливает ему в рот какое-то зелье из грязного стакана. Парень захлебывается, долго кашляет, мотает головой, но все же пьет и через мгновение строптиво вырывает руку и сам стоит на ногах, опираясь на стол.
Темный Лорд подзывает его к себе.
— Что ж, мой мальчик, отныне и ты, и твой отец — мои верные слуги. Ты рад?
— Это…. честь… для меня… для нашей семьи, — еле шевелит бескровными губами Драко.
— Очень хорошо. Ты можешь вернуться домой. Скоро и Люциус покинет свое временное негостеприимное убежище, я тебе обещаю.
— Бл…благодарю…
— Ну, ну… Надеюсь, ты не принял близко к сердцу мои слова о возможности… гм… несвоевременной гибели матери, а также о дементорах Азкабана, которые охраняют Люциуса?
— Нет, мой Господин.
— Прекрасно. Северус, ты послал весточку Нарциссе?
— Да, она уже должна быть здесь.
И словно в подтверждение, тихо звенит магическая защита, извещая о том, что кто-то стоит на пороге. Волдеморт кивает Снейпу.
— Я удаляюсь. Мы свяжемся, Северус. Как обычно, через Хвоста.
— Да, конечно.
Тихий хлопок, и в комнате только хозяин дома и его гость, еле держащийся на ногах.
Снейп уходит и возвращается, ведя за собой Нарциссу Малфой. Женщина почти так же бледна, как и Драко. Едва увидев сына, она не то стонет, не то вскрикивает ночной птицей:
— Драко!
— Мама…
— Сыночек мой, ты цел? С тобой все в порядке? Мерлин Всемогущий! Я чуть с ума не сошла!
Беспокойные руки неверяще ощупывают лицо сына, гладят, ласкают, дергают, теребят одежду и снова возвращаются к лицу. Нарцисса целует сына, потом трясет его и снова целует. И плачет, сама не замечая. Все ее прекрасное лицо в тихих слезах.
Драко смущенно пытается успокоить:
— Мама, прости меня, давно надо было дать тебе знать. Мам, ну перестань же, пожалуйста, все хорошо.
— Что случилось, Драко?
Нарцисса уже пытается взять себя в руки.
— Эти газеты, естественно, все лгут, но убил Дамблдора… ты?
— Нет, мама, — Драко прямо смотрит в глаза матери, — это сделал не я.
— Я знала! Знала! Ты не мог это сделать, но как я боялась! Почему ты согласился?
Драко молчит, отводя взгляд.
— Почему?
Снейп покашливает.
— Драко, я должна знать! Ты мне ничего не говорил! Не скрывай ничего, пожалуйста!
— Мама, я….
— Подожди, — Нарцисса опускает руки, — Он шантажировал? Это так, Драко?!
Драко по-прежнему молчит, но Нарцисса уже и сама понимает, что не ошибается. Она горько усмехается.
— Он всегда доходчив, не так ли? Найдет подход к любому.
— Нарцисса! — предостерегающе вставляет Снейп.
— Да, конечно…
— Мама, пойдем домой.
Нарцисса прикусывает губу и берет сына за руку. Ее прикосновение рождает в руке притихшую было боль от Метки. Драко невольно морщится. Нарцисса недоуменно разглядывает лицо сына, а потом внезапная догадка озаряет ее глаза, которые вновь наполняются слезами. Она сильным рывком задирает рукава мантии и рубашки Драко и с ужасом видит злобный черный оскал Метки.
— Нет!!! Почему?! Он же обещал!!! Обещал Люциусу, клялся мне, что не тронет тебя…
По лицу Нарциссы снова текут слезы, тяжелые и отчаянные.
— Это наказание? За то, что ты не выполнил Его приказ?
Драко тихо гладит мать по плечу.
— Ты же знаешь, это все равно произошло бы, раньше или позже. Какая разница…
— Какая?! Он навсегда привязал тебя к себе! Твоя жизнь теперь будет принадлежать только Ему!!! Драко, мальчик мой…
Драко растерянно обнимает плачущую мать. За эти полчаса он видел ее слезы чаще, чем за всю свою жизнь. Даже когда отца арестовали, она не плакала, а с презрительно поднятой головой игнорировала все вопросы Авроров, лишь шепнув Люциусу напоследок:
«Я буду ждать тебя и сделаю все, что в моих силах, чтобы освободить!»
Его мама сильная и гордая, как все женщины рода Малфой. А сейчас так рыдает на его плече, словно хочет выплакать душу…
Драко осторожно подталкивает Нарциссу к камину.
— Пойдем, домой, мама. Успокойся, пожалуйста, все будет хорошо. Я тебе обещаю.
Он швыряет в веселое оранжевое пламя горсть порошка из коробочки на каминной полке, и они исчезают в изумрудных всполохах. В комнате остается только тонкий аромат дорогих духов той, которая даже не обернулась. Не попрощалась. Не поблагодарила. Не поинтересовалась, даже ради приличий, как Северус Снейп, благодаря ненарушенному Обету которого ее сын вернулся домой, хотя и измученный, обессиленный, отягощенный обвинениями в убийстве, но живой.
Снейп лишь молча гасит камин, и в дом вползают тишина и темная сентябрьская ночь с вышитым серебряно-звездным пологом небес. Его не было в своем доме с другой ночи, светлой, майской, напоенной пряными дурманными ароматами поздней весны. И тяжелым гнетущим ощущением того, что все разом перевернулось с ног на голову. И наконец определилось. Он выбрал свой путь. Пусть и так страшно.
* * *
Ровно через месяц по одной из улиц Лондона идут трое — мужчина, женщина и молодой парень. Все одинаково светловолосые, сероглазые, высокие. Даже посторонний сразу определит — они семья, мать, отец и сын.
Прекрасные глаза Нарциссы Малфой сияют от счастья, Драко довольно улыбается, а Люциус, заметно изможденный, с ввалившимися глазами, с заострившимися скулами, но по-прежнему высоко держащий голову, жадно вдыхает полной грудью сладкий пьянящий воздух свободы.
— Пап, эти идиоты из Визенгамота даже не стали слушать Грюма, да?
— Да, представь себе. Освободили прямо в зале суда и еще принесли свои официальные извинения за моральный ущерб. Наши адвокаты отлично потрудились. Пожалуй, стоит вознаградить их сверх отработанного.
— Ну конечно! — Нарцисса лучится радостью, — как же я счастлива! Мы вместе! Ты и Драко рядом, чего мне еще желать?
Она нежно целует руку мужа. Драко хлопает отца по плечу и предлагает:
— Может, отпразднуем в нашем любимом «Крыле»?
— Давненько я там не бывал.
— Тогда идем? Вон в том переулке можно незаметно трансгрессировать.
Люциус и Нарцисса идут чуть впереди. Люциус выспрашивает у жены о делах, о знакомых, что случилось нового после того, как она навещала его в последний раз в Азкабане. Они не сразу замечают, что Драко отстал.
— Пап…
— Люциус, только представь себе, Джез клялся, что я могу обратиться в любой момент, и он поможет тебе. Но за весь год ни разу, ни разу даже не заглянул к нам!
— Милая, я не раз предупреждал тебя об этом прохвосте. Ему нельзя верить, и если он надеялся, что я надолго задержусь в Азкабане, он глубоко заблуждался. Теперь ты видишь, что не может быть даже разговора о нашем будущем родстве, как ты когда-то хотела?
— Папа!
— Что, сынок?
— …Он… Он Призывает нас…
Драко держится за левую руку. Черная Метка пульсирует нестерпимой болью, одновременно жжет огнем и леденит холодом. Его Метка совсем свежая и поэтому, наверное, чувствуется острее. Через секунду Люциус тоже ощущает Призыв.
— Ты прав. Нам надо идти.
Радость в глазах Нарциссы гаснет, словно кто-то безжалостный задул огонек свечи во мраке ночи.
— Но, Люциус!
— Прости, Цисса, ты же знаешь, Он будет недоволен.
— Да, да, но почему именно сейчас? Ты только освободился.
— Возвращайся домой, дорогая, мы будем чуть позже.
Отец и сын быстро исчезают в толпе прохожих. Нарцисса остается одна, крепко сжимая руки в кулачки, чтобы не разрыдаться прямо здесь, среди маглов, чтобы не закричать на весь мир о том, что отныне ее постоянным спутником будет страх. Страх потерять семью — тех, кого она любит больше своей жизни. Он полновластным хозяином поселится в ее замке, будет сидеть за ее столом, будет обнимать ее плечи, будет коротать с ней мучительно долгие дни и бесконечные бессонные ночи. И нет от него спасения, лишь короткие просветы передышки, когда ее муж и сын будут рядом с ней.
* * *
— Эй, Гермиона, ты сухие ветки насобирала? — кричит Рон и вздрагивает, когда Гермиона появляется из-за его спины с внушительной кучей хвороста в руках.
— Не обязательно так кричать, Рональд. Я прекрасно тебя слышу, — девушка сердито отбрасывает с раскрасневшегося лица каштановую прядь, — интересно, почему это ты сидишь здесь, пока мы с Гарри пытаемся хоть как-то обустроить наш ночлег?
— Ты, что, не видишь? — Рон возмущенно показывает на кучу тряпья, которая лежит у его ног, — я ставлю палатку для тебя.
Гермиона громко хмыкает.
— Какая забота! Только пока что я не вижу никакой палатки.
— Я говорил Гарри, что надо было взять нашу. А он сказал, что она занимает много места даже в уменьшенном виде и проще взять магловскую. И теперь один гоблин разберет, как надо ставить это недоразумение!
Гермиона возводит очи горе, но молчит и разжигает костер. На огонь подходит Гарри, в руках у которого охапка вереска.
— А вот и матрасы, — он кидает вереск на землю, — Рон, ты что, еще не поставил?
Рон пыхтит и крякает, но результат заставляет себя ждать. Гермиона и Гарри переглядываются, молча подходят к другу, отстраняют его в сторону и ловко ставят злополучную палатку.
— Ну, я тоже бы скоро управился, — бурчит тот, но разводит руками, признавая свою беспомощность в делах магловского характера.
Друзья устраиваются поудобнее у потрескивающего костра, кипятят чай, достают бутерброды миссис Уизли, которыми она щедро снабдила их в дорогу, несмотря на бурные протесты.
Недалеко, за холмом, город Суонси, в котором они должны были найти одного мага. По некоторым сведениям, у него находился предмет, предположительно, один из крестражей Волдеморта. Но мага уже давно нет в живых, они узнали об этом слишком поздно, проблуждав по городу целый день, и единодушно решили заночевать на природе, а не в душных номерах отеля. Возвращаться через каминную Сеть опасно, а у Рона с трансгрессией на дальние расстояния пока нелады, хотя прошло уже больше года после министерских испытаний.
Совсем рядом шумно вздыхает море в майской истоме. Звездный свет дробится на его поверхности, разбегается миллионами светлячков и искорок. Воздух нежно-весенний, такой, какой бывает только в мае, пахнет морской солью и йодом, обволакивает тело приятным теплом. Легкий ветерок прилетает неведомо откуда, ласково ерошит волосы и тут же улетает. Костер весело трещит, разбрасывая искры.
Гермиона сидит в задумчивости, обняв колени и глядя в темную морскую даль, Рон и Гарри горячо спорят о том, насколько была верна информация о крестраже, полученная ими от Наземникуса Флетчера. Он, конечно, тот еще тип, но говорил, вроде искренне желая помочь.
— Гермиона, а ты как думаешь? Соврал или нет старина Зем? — окликает девушку Рон.
— Думаю, что нет. Только сведения изначально были неверны, — Гермиона вздыхает и ворошит прутиком угасающий костерок, подкладывая в него хвороста, — ну в самом деле, неужели Волдеморт припрятал бы крестраж в кувшине для питья, которым, по непроверенным слухам, пользовалась Кандида Когтевран? За столько веков от этого кувшина не осталось бы и черепка. Нет, это должно быть что-то другое. Что-то символичное, необыкновенное, много значащее и для Волдеморта, и для нас.
Гарри и Рон переглядываются и пожимают плечами. Гермиона как всегда права, и с чего им пришло в голову тащиться в такую даль?
Они замолкают, задумавшись каждый о своем. Гарри — об упрямой и своевольной Джинни, которая никак не может понять, как опасно для нее находиться рядом с ним. Рон — о Гермионе, странно задумчивой сегодня.
— Гермиона, ау, ты с нами? — наконец не выдержав, он садится рядом с ней.
— Да.
— О чем думаешь?
— О Малфое.
— О КОМ?! — одновременно вскрикивают Гарри и Рон.
— Сегодня ровно год со дня гибели Дамблдора, — тихо говорит Гермиона.
Парни смущенно молчат. Сами-то они забыли, точнее, не вспомнили.
— При чем здесь Малфой?
— Вы никогда не задумывались, куда они со Снейпом пропали?
При имени Снейпа Рон хмурится, а Гарри непроизвольно стискивает зубы, но Гермиона продолжает:
— Ведь по сути, Малфой не выполнил задание Волдеморта, не убил директора, за него это сделал Снейп. Не думаю, что Волдеморт мягок по отношению к провинившимся. А если вспомнить, что он угрозами заставлял его делать попытки покушения на Дамблдора… Малфою не позавидуешь. Вы заметили, что пресса совсем перестала упоминать семью Малфоев, как будто их нет?
— Гермиона, ты понимаешь, ЧТО ты говоришь? — Рон возмущенно вскакивает на ноги, — ты что, жалеешь этих гадов? Дементор подери, ты же сама знаешь, что Люциуса освободили полгода назад, да еще и виляли перед ним хвостами, якобы извинялись за перенесенные страдания, хотя его следовало сгноить в Азкабане! Поцелуй дементора — вот решение всех проблем по фамилии Малфой!
— Рон, я все понимаю. Но я стараюсь вникнуть в ситуацию. Да ты сам представь, что ты оказался на его месте.
— ?!
— Представь, — растолковывает Гермиона пылающему от негодования Рону, — Волдеморт захватил твою семью, всех: маму, папу, Фреда и Джорджа, Билла и Флер, маленького Арти, Чарли и Джинни, Перси. Да хотя бы одного из них! Неужели ты бы не выполнил все его условия, лишь бы те, кого ты любишь, остались в живых?
— Конечно! Но я бы никогда не убил другого человека! К тому же Волдеморт не захватывал семью Малфоя, они сами перешли на его сторону!
— Да, но он угрожал, что убьет их. А ты говоришь так, потому что не столкнулся с этим в жизни. А если, не приведи господь, это случится, поверь мне, ты будешь готов на все, чтобы спасти родных. К тому же, как говорил сам Дамблдор, у Малфоя были все возможности убить его на протяжении года, но он этого не сделал. Все его попытки были слишком неуклюжими.
— Я не пойму, Гермиона, ты оправдываешь этого ублюдка? Вообще-то после одной из этих его неуклюжих попыток мог умереть я! — Рон кипит от возмущения.
— Нет, Рон, успокойся. Я не оправдываю Малфоя, просто стараюсь смотреть на ситуацию объективно.
— Объективно! К дементорам твою объективность, когда речь идет о Волдеморте и его Пожирателях!
— Успокойтесь оба, — просит Гарри, в душе полностью согласный с Роном. Но ему не хочется, что бы в эту тихую мирную ночь между ними были недоразумения.
Рон и Гермиона замолкают. Гермиона опять смотрит в морскую даль, а Рон возвращается на свое место рядом с Гарри и возмущенно сопит себе под нос:
— Объективно, тоже мне! Посмотрел бы я, как Малфой отнесся бы к тебе объективно!
При потухающем свете костра лицо Гермионы кажется каким-то странно-чужим. Резко очерчиваются черты, глаза, блестящие от пламени, становятся бездонно-глубокими и мудрыми, как будто девушке, сидящей перед ними, не восемнадцать лет, а восемнадцать столетий. Рон почему-то вспоминает величественные статуи древних египетских цариц и богинь, виденные им, когда они всей семьей ездили навещать Билла. Как недавно и как давно это было, словно тысячу лет назад…
— А вы думали, что мы будем делать, когда все это закончится? — некоторое время спустя прерывает молчание Гермиона.
— Не знаю, — Гарри кусает травинку, — я, наверное, останусь Аврором. По-моему, для меня это уже образ жизни. А ты, Рон?
— Ну, наверное, тоже. Хотя, кто знает? Вдруг я заделаюсь крутым вратарем крутой команды, и мы выиграем чемпионат мира по квиддичу?
Гарри хлопает друга по плечу, а Гермиона улыбается.
— А у меня будет дом на берегу моря. Небольшой, но очень уютный и светлый, с большими окнами. Небесно-голубого цвета, с белыми ставнями. А вокруг садик, тоже маленький, с яблонями, вишнями, цветами. И море, совсем рядом, как сейчас.
— И ты с кучей сопливых детишек и мужем, который будет ученым сухарем в очках и толстенной книгой в руках, и будет на каждый вопрос начинать: «Как сказал кто-то-там-чересчур-умный…» — насмешливо подхватывает Рон, указательным пальцем поправляя воображаемые очки.
— Ничего-то ты не понимаешь, Рональд! — Гермиона резко поднимается, — я пошла спать, спокойной ночи!
Парни провожают взглядами скрывшуюся в палатке девушку, и Гарри толкает друга в бок:
— Ты иногда бываешь таким толстокожим, Рон. Она же тебе сердце открывала, а ты! Может, рядом с собой в доме своей мечты она видела тебя?
Рон смущенно откашливается.
— Да ладно, Гарри, чушь все это, давай спать.
Друзья укладываются на мягкий вереск. Рон все ворочается, то и дело взглядывая на палатку. Наконец он шепчет:
— Гарри, а, Гарри! Как думаешь, она сильно обиделась?
Гарри сонно откликается:
— Откуда мне-то знать?
— Ну все-таки? Что ты говоришь Джинни в таких случаях?
— Я стараюсь ее не обижать, — отвечает Гарри, засыпая.
— По-моему, это нереально, — бурчит Рон.
Мысли о Гермионе все бродят в голове, но усталость берет свое, и он присоединяется к другу в царстве Морфея.
А в палатке Гермиона кусает губы от беззвучных рыданий и уговаривает себя:
«Ну перестань же, дурочка! Ты ведь сильная, храбрая, умная. Ты сражалась с Пожирателями. Ты и с этим справишься. Рон не хотел тебя обижать, просто у него такая манера речи».
Но слезы почему-то все текут и текут, горькие и соленые, как море, которое успокаивающе шумит совсем рядом:
«Все у тебя будет хорошо! И будет дом на берегу, и будет радость, и будет любовь, и будут мечты… ты только верь, девочка…»
Глава 2.
— Александр, паршивый мальчишка, Александр! — визгливый голос тетки сверлом вгрызался в уши, — вставай немедленно и приготовь завтрак братьям!
Худенький мальчик торопливо вскочил с кровати и натянул джинсы и футболку. Комната без окон, в которой он находился, была просто до невозможности тесной. Там помещались лишь узенькая кровать и полуразвалившийся шкаф с не менее дряхлой тумбочкой, на которой горел слабым светом кривой ночничок. Александр подозревал, что до его заселения эта комната использовалась как чулан для хранения швабр, ведер и веников.
Поспешно хлопнув по кнопке ночника, он скатился по лестнице на первый этаж и влетел в кухню. Там его тетя, высокая женщина с лицом, похожим на сушеную селедку, чистила оконное стекло.
— Долго спишь! — рявкнула она, метнув грозный взгляд на племянника, — живо, поджарь яичницу с беконом и сделай тосты. Мальчики скоро проснутся.
— Извините, тетя Корделия.
Александр тихо вздохнул, бросил взгляд на часы (было еще рано, с чего бы это его милым кузенам вставать на каникулах раньше десяти утра?) и привычно принялся за готовку. Если придерживаться истины, то тетя Корделия вовсе не приходилась ему родной тетей. Она была двоюродной племянницей его дедушки. Алекс был круглым сиротой. Его мать и отец умерли, когда ему не исполнилось и полгода. Бабушка и дедушка, родители матери, взяли его к себе. Но когда ему было четыре, внезапно заболела и умерла бабушка, а вскоре после этого дедушку насмерть сбил какой-то лихач-мотоциклист. Отдел социального порядка нашел их родственников и сделал опекунами осиротевшего Алекса мистера и миссис Бигсли.
Алекс иногда горько жалел, что его вообще не отправили в приют, потому что его жизнь в семье Бигсли стала отнюдь не легкой и радостной. Новоиспеченные тетя и дядя терпеть его не могли, примиряясь с необходимостью его присутствия лишь из-за немалого опекунского пособия, хотя тетя не раз лицемерно повторяла, что лишь неимоверная доброта и чувство сострадания ближнему подтолкнули их взять сироту в свой дом. Их дети, Ричард и Роберт, который были соответственно на два и на один год старше Алекса, нещадно издевались над ним с того момента, когда он впервые переступил порог их дома. У Алекса не было друзей, потому что все ребята в округе побаивались и заискивали перед крепкими кулаками братьев Бигсли, а те объявили его грушей для битья и частенько, чтобы доказать это, гоняли словно кролика и в школе, и дома. Одежду Алексу покупали в сэконд-хэнде, мотивируя это тем, что он слишком быстро рвет ее, и никаких денег на него не напасешься. Но попробуйте не порвать брюки, если приходится убегать от двух бугаев, которым ты едва достаешь до плеча, а они нарочно загоняют тебя в колючие кусты шиповника!
Алекс хорошо учился, ему нравилось узнавать новое, читать умные книги, в которых можно найти много интересных вещей, решать сложные задачи. Учительница математики мисс Лонгшот, наверное, была единственным человеком, который интересовался им и радовался его успехам. Другие учителя были слишком заняты, а одноклассники слишком хорошо знали его кузенов. Поэтому местом, где Алекс чувствовал себя наиболее уютно, была школьная библиотека, потому что Ричард и Роберт даже и не подозревали, что такое место существует. Полгода назад семья переехала из города Соммерсби в Литтл Уингинг, пригород Лондона, потому что мистер Бигсли получил солидное повышение в фирме, в которой служил. Алекс питал слабые надежды, что на новом месте будет чуточку лучше, чем на прежнем, но, увы, ничего не изменилось, стало даже хуже. Не стало мисс Лонгшот, которая хоть как-то поддерживала его. А его милые кузены сдружились с соседским мальчиком, Верноном Дурслем, который размерами напоминал молодого кита, а злобностью характера не уступал новым друзьям. К огромному огорчению Алекса, он попал в класс, в котором учился и Вернон. Поэтому очень скоро новая школа перестала отличаться от старой.
Сегодня, пятнадцатого августа, был его день рождения, ему исполнилось одиннадцать лет. Семейка даже не вспомнит об этом, как всегда. О подарках Алекс и не мечтал. Иногда он думал, как было бы все иначе, если бы были живы его мама и папа, бабушка и дедушка. Родителей он, конечно, не помнил, но помнил ласковое воркование бабушки по утрам, когда он капризничал и не хотел пить молоко; сильные руки деда, подкидывавшие его высоко в воздух, и неизменную трубку, за которую бабушка все время его отчитывала; помнил, что бабушка все время заставляла его полоскать рот после еды и следила, чтобы он хорошо чистил зубы, почему-то для нее это было важно. От этих воспоминаний на сердце становилось тяжело и хотелось убежать далеко-далеко, там, где будет хоть кто-то, для кого он небезразличен. О родных отца он ничего не знал и думал, что тот, наверное, тоже был сиротой.
У него не было ни одной фотографии родителей. Пока были живы бабушка с дедушкой, он был еще мал, чтобы задавать вопросы. А потом Бигсли увезли его из Лондона, и теперь он даже не знал, что стало с их домом. Иногда он представлял себе маму и отца, но их образы были слишком смутными и туманными, похожими на популярных звезд кино и телевидения.
В дверь позвонили, и Алекс, оторвавшись от своих невеселых мыслей, побежал за почтой. Перебирая утренние газеты, журналы, конверты с уведомлением об оплате счетов, он наткнулся на совершенно особенный конверт из плотной желтоватой бумаги, похожей на пергамент. На нем яркими изумрудно-зелеными чернилами витиеватым почерком было написано:
Графство Суррей, город Литтл Уингинг, улица Тисовая, дом девять, кухня
Мистеру Александру М. Грэйнджеру
Изумление Алекса было таким, что он почти не заметил, как кузены, словно стадо молодых бизонов, промчались мимо и, естественно, толкнули так, что он едва не упал. Мальчик побрел в кухню, в недоумении вертя конверт в руках. Кто мог прислать ему письмо?! Да еще и с такой точностью указав адрес?!! Подумать только — тот, кто отправлял, знал, что он именно в этот момент находится в кухне?! Или это не ему? Что за буква М? Вроде бы он всю жизнь был Александром Грэйнджером без всяких М…
Кузены дружно чавкали, поглощая завтрак со страшной скоростью. Он отдал тетке счета и газеты, а сам уселся в углу, вскрывая конверт. Письмо, выпавшее из конверта, было не менее удивительным!
В нем тем же витиеватым круглым почерком сообщалось, что он, мистер Александр М. Грэйнджер, зачислен в Школу магии и волшебства Хогвартс, ему надлежит приобрести книги по магическим наукам согласно утвержденной программе обучения (программа прилагается), различные ингредиенты для зелий (список прилагается), котлы стандартные установленного размера (размер прилагается), весы алхимические стандартные и телескоп малый, комплект мантий черного цвета и форменной одежды, а также волшебную палочку. Вдобавок сообщалось, что поезд Хогвартс-Экспресс отходит от платформы девять и три четверти лондонского вокзала Кингс-Кросс первого сентября сего года ровно в одиннадцать часов по лондонскому времени. Под письмом стояла подпись: заместитель директора Хогвартса Афина Сэлинджер.
Алекс совершенно ничего не понимал. Разве такое возможно? Магии не существует! Он видел по телевизору программы, в которых учеными доказывалось, что такое понятие, как волшебство, следует рассматривать в качестве попытки первобытных людей познать неведомое, в то время как современная наука прибегает к точным методам исследования различных явлений мира. Мальчик решил, что это очередная попытка его кузенов подсмеяться над ним. Это мнение утвердилось после того, как Ричард выхватил у него письмо и, прочитав его, расхохотался как сумасшедший.
— Эй, Боб, смотри! — в восторге завопил он, подняв руку с письмом высоко вверх, так что Алекс не мог дотянуться и прыгал, как собачка, вокруг долговязого парня, — смотри, кто-то классно разыграл этого придурка! Его принимают в какую-то школу магии! Ха-ха-ха! Ну, умора! Интересно, кто это придумал? Не сомневаюсь, что Верн!
— Конечно, это шутка, — вмешалась тетя Корделия, — мы уже присмотрели школу для него. Это очень хорошая, а главное, недорогая школа святого Брутуса для трудновоспитуемых подростков, таких, как он. Мне ее посоветовал мистер Дурсль. Там за этим паршивцем будет надлежащий присмотр, и он наконец перестанет трепать мои бедные нервы.
Роберт и Ричард покатились со смеху.
— Эй ты, хлюпик, тебя в твоей новой школе живо научат, как воровать и взламывать замки!
Ричард презрительно бросил письмо на пол и умчался с братом на задний двор. Алекс подобрал измятый лист, разгладил его и вместе с конвертом положил в карман. Вернон дурак, его ума не хватило бы на такое, вот обозвать, поколотить или жестоко подставить — это в его стиле. А это, вероятно, специальный розыгрыш в честь дня рождения от очередного подпевалы Вернона, эдакий пропуск в его банду, называется «Издевнись над ботаном Грэйнджером». Что ж, было очень весело…
После того, как он помыл посуду после завтрака, протер полы в кухне, полил розовые кусты, прополол грядку с настурциями, а также два раза сбегал в супермаркет по приказу тети Корделии, он получил относительную свободу. Решив сходить в публичную библиотеку, которая была на соседней улице, Алекс медленно побрел по тротуару, мысленно поздравляя сам себя с днем рождения. Около дома Вернона он непроизвольно ускорил шаги, стараясь побыстрее миновать опасную зону, но было поздно. Его заметили, мало того, к нему уже приближались.
— Куда-то спешишь, Алекс? — вкрадчиво поинтересовался Вернон, толстый мальчишка примерно в три раза шире Алекса и на голову его выше.
— Э, нет, постой-ка. Мне тут Дик сказал, ты письмо получил о зачислении в супер-пупер школу.
— Ага, в школу малолетних преступников, — хохотнул Ричард, — глядишь, он тут у нас крутым заделается, мы будем от него бегать.
— Слушайте, я же вам не мешаю, — безнадежно сказал Алекс, — пропустите, а то…
— Ой, ой, ой, как я испугался. А то что? Ты маме и папе пожалуешься? Так ведь они у тебя уже давно в могиле. Или ты сам хочешь туда к ним попасть, к своим идиотам-родителям?
В глазах у Алекса потемнело от гнева.
— Не смей так говорить о моих родителях! Ты еще пожалеешь, свинья! — выкрикнул он, сжимая кулаки и бросаясь вперед.
Увы, Вернон оказался готов, и его огромный кулак со всего размаху врезался Алексу под дых. У Алекса перебило дыхание, он согнулся пополам, пытаясь сделать вдох или выдох, и словно сквозь вату слышал, как гогочут его противники. Роберт толкнул его, и он беспомощно свалился на асфальт, чувствуя, как на глаза навертываются слезы от унижения.
— Эй, вы! А ну отойдите от него! — вдруг раздался звонкий голос, и в поле зрения Алекса, скорчившегося на асфальте, появились маленькие ноги, обутые в белые кроссовки.
Вернон странно хрюкнул и отрывисто сказал:
— А тебе чего здесь надо? Вали отсюда!
— Что, Вернончик, совсем страх потерял? — ехидно поинтересовался голос, — или уже забыл, что прошлым летом было? Хочешь, напомню?
— Н-нет, — как-то слишком поспешно ответил Вернон, и Алекс явственно услышал в его голосе приглушенный страх, — ладно, ребята, пошли отсюда. Она сумасшедшая.
— Но… — удивленно начал Роберт. Вернон рявкнул:
— Говорю, идем отсюда. Сейчас она папашу позовет, говорю же, чокнутая.
— Вставай. За что тебя эти уроды?
Алекс ухватился за протянутую руку, принял вертикальное положение и с удивлением разглядывал свою спасительницу. Перед ним стояла девочка примерно его возраста, с красивыми, блестящими и черными, как вороново крыло, волосами, которые были заплетены в две толстые косы и закреплены двумя заколками в виде бабочек. Синие, как весеннее небо, глаза и искренняя улыбка сразу расположили его. Девочка ничуть не смеялась над ним, просто дружелюбно улыбалась. Он улыбнулся в ответ.
— Кто поймет, что творится в головах этих бегемотов? Спасибо, никогда не видел, чтобы Вернон так быстро улепетывал. Что ты сделала прошлым летом?
— Да так, ничего особенного. Смотри, это твое? — девочка подняла выпавший конверт, и глаза ее широко распахнулись, разглядывая желтый пергамент с изумрудной надписью.
— Да, он сегодня пришел, — он взял конверт из ее рук и спрятал обратно в карман, — это чья-то шутка.
— Конечно же, это не шутка, — серьезность тона девочки удивила его, — я даже и не подозревала, что ты тоже из наших. Почему ты сразу не сказал?
— Э-э, прости, не понял?
— Ну, ты же тоже волшебник, правда? Иначе письмо из Хогвартса не пришло бы.
Алекс не знал, что и думать. Это что, продолжение розыгрыша?
— Нет, я не волшебник, — сердито сказал он, — я же сказал, это просто чья-то дурацкая шутка.
— А-а-а, так ты из маглов и никогда не слышал о волшебном мире, верно? — девочка снова улыбнулась.
— Нет, но ведь это все неправда, я имею в виду магию, ведьм, колдунов и так далее?
— Ты очень ошибаешься! — убежденно сказала девочка, продолжая разглядывать его во все глаза, — знаешь, что я сделала прошлым летом? Превратила Вернона в поросенка! Представляешь, как он хрюкал и носился по дому? Правда, я хотела стукнуть его как следует, потому что он меня достал своим дебильным чувством юмора. А папина волшебная палочка просто подвернулась под руку. Мама меня потом наказала, но зрелище того стоило, поверь. Дядя Дадли орал как резаный, а я думала, что лопну, так смеялась.
Алекс представил, как Вернон превращается в упитанного розового свина, и сам покатился со смеху. Неудивительно, что теперь Верн шарахнулся от нее, как от прокаженной.
— Неужели, это правда? — спросил он, отсмеявшись, — ты можешь колдовать? Ты ведьма?
— Конечно, только у меня пока нет своей волшебной палочки. Но мне ее купят, мне ведь тоже пришло письмо, и я еду в Хогвартс.
— Правда? — обрадовался он и спохватился, — послушай, мы же еще даже не познакомились. Алекс.
— Лили, — пожала его руку девочка, — кстати, сегодня твой день рождения, правда? Письмо всегда приходит в день одиннадцатилетия. Поздравляю!
— Спасибо! Расскажи про волшебный мир, Лили. Я и вправду ничего про него не знаю. Что такое этот Хогвартс? И где купить все эти книги, котлы и волшебную палочку?
— Ох, ладно, только пойдем в тенечек, а то я скоро изжарюсь.
Ребята удобно устроились в тени большого дуба, росшего возле дома Алекса, и Лили начала рассказывать ему о волшебном мире. Мальчик узнал, что существует мир магов и мир маглов. Маги стараются, что маглы не догадывались об их присутствии («Понимаешь, иначе возникнет куча проблем. Люди сразу захотят решить все свои дела при помощи магии, а это ведь невозможно»). Несколько лет назад в мире магов была ужасная война, но плохие черные маги были побеждены, добро победило зло («Мой папа — герой войны! Его каждый знает!» — в голосе Лили сквозила явная гордость). Хогвартс — это единственная волшебная школа в Британии, в которой преподают лучшие волшебники («Там работают папины друзья!»). А палочки, метлы, книги и вообще все волшебные принадлежности можно купить в Косом переулке в Лондоне.
Алекс слушал, раскрыв рот. Оказывается, в волшебном мире столько всего, о чем он и не подозревал. Но больше всего его поразило, что и он является частью этого мира. Он волшебник! Не «дрянной мальчишка», не «занудный ботаник», не «хилый урод», а маг, чародей! Это было просто невероятно и чудесно!
Он несколько раз спрашивал Лили, как в волшебном мире узнали, что он волшебник и живет здесь, в Литтл Уингинге. Лили пожимала плечами, она не знала («Ну, для этого есть Министерство Магии, Департамент магического образования, кажется. Они всем этим занимаются»). Потом девочка попросила его рассказать о себе. Алекс, смущаясь, сказал, что он сирота, живет с опекунами и до сегодняшнего дня и не подозревал, что он чем-то от них отличается, кроме того, конечно, что является грушей для битья. В глазах Лили он прочитал сочувствие и еще больше смутился. Мало кто смотрел на него так: без равнодушия, без презрения, без насмешки…
После немного неловкого молчания он спросил:
— Слушай, а откуда ты знаешь Вернона?
Девочка рассмеялась.
— Мой папа и его папа — кузены. Мы каждое лето навещаем их. Правда, не знаю зачем. Дядя Дадли папу терпеть не может, и папа его тоже. Но, кажется, это как-то связано с бабушкой Петуньей. Ох, хорошо, что в этот раз Джеймс и Сириус остались дома, а то дядя Дадли просто сошел бы с ума бы от массового нашествия нашего семейства. В позапрошлый раз они взорвали им кухню.
— А Джеймс и Сириус («ну и имечко странное!») кто? — поинтересовался Алекс.
— Это мои младшие братья-близнецы, им девять лет. Ужасные озорники. Папа говорит, что они переплюнут дядю Фреда и дядю Джорджа в изобретении всяческих проказ, но это вряд ли. Еще у меня есть младшая сестричка, Полина, ей пять, и она просто чудо. Я их всех обожаю.
Алекс подумал, как должно быть здорово, когда у тебя большая семья и куча братьев и сестер, и все тебя любят.
Вдруг Лили вскочила на ноги.
— Кажется, наш родственный визит благополучно закончился, — весело сказала она, кивком указывая на дом Дурслей.
Алекс пригляделся. На крыльце стояли высокий худощавый мужчина в очках и стройная, очень красивая и очень рыжеволосая женщина. Мужчина вертел головой во все стороны, очевидно, разыскивая пропавшую дочку. Лили махнула им рукой и обратилась к Алексу:
— Ну ладно, пока. Встретимся на вокзале.
— Погоди, — Алекс откашлялся, — э-э-э, ты не подскажешь, как найти Косой переулок? Я не знаю, где это находится.
— Ах, да, конечно. М-м-м, знаешь, что? Будь завтра в Лондоне, на улице Саммертайм, у бара «Веселая метла», где-то в часиков одиннадцать. Мы тоже завтра пойдем по магазинам, и ты вместе с нами. Будет здорово!
— Спасибо, — горячо сказал Алекс, — до встречи, пока!
Лили помахала ему ладошкой и побежала к родителям. Они что-то ей сказали, и все трое направились вниз по улице. Алекс глядел им вслед со смешанным чувством. Он был рад, что все так обернулось, и эта девочка не смеялась над ним, не воротила нос, но с другой стороны — все было слишком невероятно, чтобы поверить!
Вечером он хотел подойти к мистеру Бигсли, чтобы попросить отвезти его в Лондон. Но пока он набирался смелости и решимости, при этом все больше склоняясь к мысли, что лучше добраться до нужного места на общественном транспорте, а тетке соврать, что идет в библиотеку, мистер Бигсли громко объявил, что они все, включая и этого (яростный взгляд в сторону Алекса), едут в Лондон, чтобы приобрести школьные принадлежности. Алекс облегченно перевел дух.
Он всю ночь ворочался в постели, осмысливая то, что узнал от Лили. Интересно, каково это быть волшебником, творить чудеса, летать на метле? Были ли его родители волшебниками? После долгих раздумий он пришел к выводу, что нет. Ведь его бабушка и дедушка были обыкновенными людьми, по крайней мере, он не помнил, чтобы они колдовали.
Что его ждет в этом Хогвартсе? Вдруг там окажется еще хуже, чем здесь? Вдруг он будет учиться хуже всех, он же ничего не знает о колдовстве! Вон Лили говорила, что прошлым летом превратила Вернона в поросенка, а он даже не представляет себе, как это можно сделать!
От волнения и от разных тревожных мыслей, гулявших в голове, он заснул под утро.
Глава 3.
В этом мире, расколотом надвое,
Выбираем дороги мы разные,
Подчиняясь неписаным правилам,
Принимая законы опасные.
Разделяем друзей и соперников,
И врагов наживаем нечаянно,
И шагами безумно-неверными
Мы идем за мечтами отчаянно.
Свет и мрак, зло, добро — эти сложности
Мы стремимся постигнуть с рождения
И не знаем, что это условности
Наших судеб с начала творения.
А когда-нибудь в страхе оглянемся
И увидим, что время ушло…
Одиночество — серая странница,
Нас укрыло холодным плащом.
И тогда станут глупыми правила,
И исчезнут друзья и враги,
И покажется самым неправильным
Мир без радости, жизнь без любви…
(с) siriniti
— Драко, обед подан.
— Иду, мама.
...
— Драко, ты меня слышишь?
— Да, мама.
…
— Драко!
— Сейчас, мама.
Драко откликается машинально, не задумываясь, о чем говорит мать. И через несколько минут Нарцисса появляется в дверях библиотеки, где сидит сын.
— Драко, ну сколько можно звать?
— Что? А, да, конечно.
Нарцисса озабоченно всматривается в лицо сына, который, кажется, смотрит куда-то сквозь нее.
— Обед готов. Пойдем, уже все стынет, и отец ждет.
Драко встряхивает головой, откидывая светлую челку, упавшую на глаза, и словно на мгновение возвращается откуда-то издалека.
— Извини, мам, не хочу. Я пообедаю попозже, ладно?
И снова прозрачный невидящий взгляд, книга, сама с тихим шелестом перелистывающая страницы, перо, пляшущее на бумаге и оставляющее непонятные закорючки и черточки, вторая книга, выскакивающая с полки и падающая прямо в руки сына.
Женщина качает головой. Настаивать бесполезно, Драко все равно не спустится, пока не сделает все, что хотел. А что он делает, чем занимается, днями просиживая в огромной родовой библиотеке, Нарциссе неизвестно. На все ее расспросы сын уклончиво мямлит что-то вроде «Работаю», «Это для Господина», «Господин сказал».
На самом ли деле это так?
Мерлин, как же изменился ее мальчик после всех этих событий, после смерти Дамблдора, после побега, после получения Метки! Раньше Драко заглядывал в библиотеку лишь для того, чтобы найти нужные книги для выполнения домашних заданий, и задерживался, самое большее, на десять минут, а теперь это второе место в огромном замке, где его можно найти, после его комнат. И эта странная отрешенность и задумчивость, словно он здесь и в то же время далеко, где-то в своем мире, напряженно и упорно обдумывает что-то. Куда делся тот Драко, которого она знала как себя, все восемнадцать лет его жизни, с самого рождения — вспыльчивый, задиристый, немного самонадеянный, отчаянно пытавшийся выглядеть самостоятельным, взрослым, старавшийся доказать, что он все умеет и может, для которого мир существовал, чтобы его покорили?
Вместо него откуда-то появился другой Драко — спокойный, как камень, и холодный, как лед; равнодушный ко всему, что происходит вокруг; с безразличным выражением лица присутствующий на всех собраниях Пожирателей Смерти и безропотно выполняющий все, что приказывает Темный Лорд. Невозможно понять, что происходит у него в душе. Гордится ли он, что стал, как отец, Пожирателем Смерти или тяготится этим? Верит ли на самом деле в то, что проповедует Волдеморт, или просто делает вид?
Таким своего сына Нарцисса никогда не видела, и иногда ей становилось страшно. Слишком он был безучастным и отстраненным, чтобы быть живым. Он словно создал вокруг себя некую оболочку, заточил себя в стеклянный саркофаг. Он лишь наблюдает, как живут люди, как медленно меняется мир, но сам не вмешивается.
Что могло привести его в это состояние? И как сделать так, чтобы в серых глазах снова вспыхнул огонек интереса, радости, удивления, пусть даже злости или гнева, лишь бы не было этого непонятного пустого взгляда?!
Сейчас для Драко не существует никаких чувств — ни дружбы, ни любви, ни ненависти, ничего… Он не общается со сверстниками, как раньше, они для него не больше, чем говорящие портреты. С Пэнси Паркинсон, своей подругой детства, самой близкой к нему девушкой, почти невестой (как тайно надеялась Нарцисса) Драко виделся не чаще раза в месяц. Бедняжка Пэнси была в недоумении и растерянности, раз даже расплакалась на глазах у Нарциссы, но Драко это нисколько не тронуло. Он просто поморщился, развернулся и ушел.
Его друзья, Винсент Крэбб, Грегори Гойл, Дэйн Нотт, тоже были удивлены, неловко топтались на пороге библиотеки, перекидывались парой ничего не значащих слов и спешили удалиться.
И даже имя Гарри Поттера не выводит Драко из себя, как раньше. Газеты вовсю трубят о его Избранности, по сто раз пересказывают историю со шрамом и потерянным Пророчеством, то и дело публикуют глупые интервью с ним и его неразлучными дружками — маглорожденной девчонкой и одним из бесчисленных отпрысков Уизли. Но если раньше Драко изошел бы от ненависти, сжег бы все газеты, то сейчас он просто скользит глазами по строчкам, которые, кажется, занимают его не больше, чем позавчерашний прогноз погоды.
Нарцисса горько вздыхает, медленно идя в Белую Столовую. То, чего она боялась больше всего на свете, свершилось. Теперь поздно жалеть, ломать руки и стонать, она уже ничего не изменит. Да могла ли она и раньше хоть на что-то повлиять? Люциус тоже стал Пожирателем вопреки ее воле, хотя она уже тогда, двадцать лет назад, старалась доказать гибельность этого шага. А сейчас она делала все, что было в ее силах, чтобы Лорд не обратил внимания на Драко; она служила Ему, как могла, передавала, не скрывая, все, о чем ей доносил старый домовик из дома ее кузена Сириуса. Но все оказалось бесполезным. Ее сын все равно стал Пожирателем Смерти, как и муж. Но Люциус тогда был старше, чем Драко сейчас. Он осознавал, на что и за кем идет. Он был хитер и осторожен, хотя и искренне, казалось, верил словам Волдеморта. Однако Драко не такой, как отец, хоть всегда старался быть похожим на него. Он более открыт, более непосредственен, более эмоционален. По крайней мере, был…
И еще он слишком молод. Ему всего лишь восемнадцать лет. В этом возрасте юность беззаботно радуется жизни и получает все удовольствия, не задумываясь, что ждет ее на следующий день. Юность не сидит над древними фолиантами, вдыхая пыль столетий, и не наблюдает равнодушно, как бегут мимо дни и месяцы, неумолимо забирая время.
Сколько раз Нарцисса говорила с Люциусом о Драко, просила, чтобы он отправил сына в Европу к их родственникам, в отчаянной надежде, что вдали от Англии и Темного Лорда Драко снова станет таким, как прежде, откликнется на чью-то улыбку, на тепло глаз, вспомнит, что жизнь кипит ключом, не останавливается ни на минуту! Но муж упорно считает, что все идет так, как надо, как должно идти. Прошло полгода, как они оба вернулись домой, к ней, но он как будто не замечает, как изменился их сын, и раз за разом повторяет уже набившие оскомину слова о чести служить Темному Лорду, не забывая, конечно, о своих интересах, о необходимости поставить на свое место грязнокровок и полукровок, претенциозно объявляющих себя настоящими магами, о чистоте крови рода Малфой, которую ни в коем случае нельзя смешивать с их грязной. Неделю назад в очередном бесплодном разговоре Нарцисса не выдержала.
— Мерлин, Люциус, как ты можешь говорить о чистоте крови, когда настоящих чистокровных семей осталось просто ничтожно мало, и мы все уже связаны несколькими узами родства?! Кто, скажи мне, из стоящих за Лордом, может с честью считать себя чистокровным магом? Да, Малфои, еще Блэки, Паркинсоны, Лейнстренджи, Розье, Краучи, Делэйни, Ривенволды, Эйвери, Нотты, Забини, Джагсоны, Руквуды, Малсиберы. И все, Люциус! Всего лишь полтора десятка семей, гордящихся чистотой крови и стремящихся не потерять ее! Остальные так или иначе уже не чистокровные, а другие, как Уизли, Пруэтты, Боунсы, Дирборны, не придают этому абсолютно никакого значения! А мы, если говорить начистоту, мы вырождаемся и вымираем, Люциус, ты понимаешь?! Не осталось ни одного Блэка по мужской линии, Сириус был последним. У Беллатрисы и Рудольфа нет детей, Рабастан не женат и вряд ли будет, а у Рольфа только девочки. Такая же ситуация у Паркинсонов, Краучей, Джагсонов. Забини — итальянцы, Розье и Малсиберы — французы. В Англии почти не осталось собственно англичан — чистокровных волшебников. К тому же так ли мы чистокровны, как утверждаем? Филона Ривенволд была из английской королевской семьи, но магловской! Значит, сын Хелиоса и Филоны полукровка, и древний род Ривенволдов уже не чистокровный. У Делэйни, Кэрроу, Роули, Уилкисов в роду тоже были маглорожденные. Глядя на Крэббов, Гойлов, Буллстроудов, Яксли с трудом веришь, что они способны правильно держать палочку. Я не говорю уже о Дерриках, Боулах, Флинтах и прочих подобных им! Куда мы идем, Люциус? Или вернее, куда нас ведет Лорд? Чего он добивается, объявляя всех маглорожденных недостойными? Хорошо, они недостойны, их следует уничтожить. А мы все благополучно вымрем. Это приведет к тому, что в Англии совсем не останется волшебников. Ты этого хочешь?!!
— Нарцисса!
— Что? Я не права? К тому же ты прекрасно знаешь, что у самого Лорда отец был маглом!
Люциус растерянно смотрел на жену, не понимая причин ее вспышки. А Нарцисса с горечью осознавала, что он, ее сильный, умный, хитрый, изворотливый муж, не желает видеть, что исход этой пока еще необъявленной войны предрешен. Он ослеплен видимой мощью Темного Лорда, сумевшего возродиться из небытия, оглушен его льстивыми и одновременно угрожающими речами, и ее слабый предупреждающий голос теряется на фоне той картины, которую нашептывает Люциусу Волдеморт.
* * *
Драко откидывается на спинку стула и устало потирает покрасневшие глаза. Он почти не спал трое суток, отчаянно стараясь найти то, что ему было необходимо. Каждый раз казалось, что вот оно, рядом, только протяни руку, переверни страницу, на которой будет все изложено, но в следующий миг строчки словно в насмешку обрывались, оставляя противный вкус поражения и беспомощности.
Но сейчас он, кажется, перехитрил, умудрился найти, составить нужную формулу из обрывков, найденных туманных фраз, непонятных предложений. Находка страшна и одновременно обнадеживает. Если все пойдет так, как надо, он будет одним из немногочисленных волшебников и уж точно первым в роду Малфоем, овладевшим столь сложным колдовством.
Драко невесело усмехается. Он никогда не блистал в учебе, разве что ему всегда нравилась трансфигурация, но ее вела МакГонагалл, декан Гриффиндора, что совершенно портило все удовольствие от получающихся заклятий. Поэтому он никогда не высовывался на уроках, предпочитая показывать стабильный средний уровень, что его устраивало. А лучше овладеть заклятьями трансфигурации он мог и в своей Гостиной или спальне.
Итак, это будет завтра. Завтра у Забини будет большой прием в честь Темного Лорда и принятия Фетидой Забини Черной Метки. Весь их круг будет там, и отец с матерью тоже пойдут. Он же скажет, что в очередной раз поцапался с Блейзом и не желает лицезреть смазливую самоуверенную физиономию этого итальяшки. Родители не будут настаивать, зная о его натянутых отношениях с Блейзом, а перед Господином он отговорится тем, что будет искать необходимый трактат по некромантии, который должен быть в их библиотеке.
Вечером следующего дня Драко остается один в замке, не считая домовиков. Впрочем, он всегда обращал на них не больше внимания, чем на пыль под ногами. В сумерках Малфой-Менор, залы и комнаты которого освещены лишь редкими лампами, свечами и факелами, погружен в полутьму и кажется таинственным и незнакомым. Портреты на стенах провожают его темными взглядами, рыцарские доспехи остро взблескивают, когда отсвет от фонаря в руке скользит по их тщательно начищенной стали.
Знакомая скрипучая лестница, серые каменные стены, по которым сочится вода, низко нависший потолок. Невольно хочется пригнуться. Извилистые коридоры ведут его вперед, и знакомая обволакивающая тишина липкой рукой проводит по краешку сознания. Он привычно уклоняется от ловушек, обходит наиболее опасные ответвления, углубляясь все ниже и ниже.
Вот наконец и эта дверь с ручкой в виде морды волка. На первый взгляд, комната за ней ничем не отличается от других, которые есть в подземелье. Но он-то знает, что только в ней можно колдовать, не привлекая ничьего ненужного внимания. Комната не выпускает из своих стен волшебство, загадочным образом маскируя его. В ней иссиня черные, полированные стены, которые, однако, ничего не отражают. Вместо потолка высоко наверху клубящаяся тьма, а на полу, прямо на сером мраморе выжжена огромная пентаграмма. Эта комната идеально подходит для того, что он собирается сделать.
Драко зажигает черные свечи по углам пятиконечной звезды, вписанной в круг. Становится у острого конца и нараспев начинает читать длинное сложное заклинание, сбиваясь и начиная все сначала. Опускает волшебную палочку к черному острию, нацеленному прямо на него. Палочка выпускает алый луч, который поглощается пентаграммой. И он ждет, затаив дыхание, с сердцем, отчаянно бьющимся то ли слева, то ли справа. Первая часть обряда не слишком сложна. Это всего лишь Зов, на который должен прийти Отклик.
И Отклик приходит после нескольких минут напряженного ожидания пополам с загнанным глубоко внутрь страхом. Огненная искорка пробегает по всем линиям, на миг вспыхивает вся пентаграмма. Свечи откликаются, выметнув разом длинные языки пламени тускло-голубоватого цвета. Их огни холодны и не дают теней. Центр пентаграммы тоже начинает светиться голубоватым светом, который идет откуда-то снизу, из-под земли, и теряется в черном потолке. И вот уже перед ним мерцающий голубой столп, а палочка дрожит, словно сопротивляясь и не желая отдавать силу своего хозяина этому страшному свету.
Драко стискивает зубы и покрепче перехватывает палочку, второй рукой вытягивая из кармана брюк узкое лезвие ножа. Теперь вторая часть обряда, Разрешение на Проход. Врата должны Увидеть его, испить его силу, почувствовать, что он имеет Право пройти туда, за их пределы. Он проводит левой рукой по кисти правой. Тоненькое лезвие из рога единорога, полупрозрачное от древности, почти нежно скользит по коже, безболезненно прорезая ее. И тут же алые капли крови снизкой крупных бусин падают на пол, на острие луча, и с шипением впитываются в черные линии. Звезда на мгновение темнеет, а потом вспыхивает густо-багровым светом, который жутко смешивается с голубоватым, исходящим из ее сердцевины. И вся комната на миг становится похожей на нереальную абстракцию из тьмы и света, в которой статуей застыл светловолосый паренек. Бордовые и голубые всполохи пляшут на его лице и невозможно понять, что он чувствует в этом момент.
Право чистой крови признано. Проход открыт. И можно шагнуть в центр пентаграммы, которая не полыхнет холодным смертельным огнем, карая безумца, осмелившегося распахнуть Врата Иномирья.
Последний миг, когда еще можно затушить бледно-голубые огни и отступить.
Пока еще возможно передумать, не нарушить правила и мораль общества, в котором он живет.
Пока еще предательство не стало предательством.
Потому что то, что задумал Драко, иначе как предательством и изменой не назовешь. Если Лорд узнает об этом, жизнь Драко не будет стоить и ломаного кната. И останется лишь цепенеть в слабой надежде, что вихрь мщения не настигнет отца и мать.
Но Лорд не узнает, хотя и осведомлен обо всех действиях своих Пожирателей Смерти и может свободно читать их мысли. Потому что в Драко Малфое причудливым образом переплелась волшебная сила представителей его чистокровного рода — людей-магов, вейл, лесных фей и настоящих эльфов. Эта сила даровала ему защиту его сознания. Никто, даже сам Волдеморт не может проникнуть в него. Никто не может узнать, что таится в его душе.
Однако Лорд может узнать о его действиях, и Драко более чем уверен, что Он приставил к нему соглядатаев, которые сообщают о каждом шаге сына Люциуса Малфоя, не оправдавшего оказанного ему доверия. Правда, в Малфой-Менор они проникнуть не могут, но за его стенами каждый вздох Драко становится известен его Господину. Поэтому действовать надо очень осторожно, прилагая все усилия к тому, чтобы замести за собой следы.
Палочка в руке парня дрожит все заметнее, а Врата тянут из него волшебную силу. Дольше медлить нельзя.
Драко на мгновение прикрывает глаза. Все решено, и назад возврата нет. Все было решено в тот момент, когда безвольное тело старого директора перевалилось через парапет башни, и его поглотила ночь. Когда Драко ударила ножом в подреберье мысль, что это он убил его. Не Снейп, из палочки которого вылетела Авада Кедавра, а он. Собственными руками. Он, недоучившийся волшебник, сопляк, отправил в небытие мага, которого опасался сам Темный Лорд. Безжалостно оборвал хрупкую нить чужой жизни. Вчера еще Дамблдор был, ходил по Хогвартсу своими мягкими неслышными шагами, поднимал за ужином неизменный кубок с тыквенным соком, усмирял чересчур разбаловавшихся школьников одним лишь укоризненным взглядом. А сегодня его нет. И никогда больше в этом мире не будет. И исчез вместе с ним Хогвартс со всеми своими факультетами, тысячелетней историей, тайнами и загадками, портретами и часами, тайными комнатами и гулкими классами, мрачными подземельями и высокими, пронзающими синеву острыми башнями, Хогвартс, давший силу всем живущим ныне магам Великобритании, учившимся в его стенах. Этот Хогвартс умер, потому что Дамблдор был его сердцем.
И виновен в этом Драко Малфой.
До определенного момента Драко не понимал, на что он идет. Предпринимая попытки покушения, он скорее играл, до конца не веря, что что-то получится. Тем более, что до летального исхода случайных жертв не доходило.
И отнять у кого-то жизнь оказалось не так-то легко, как сказал сам Дамблдор в последние минуты. Переступить эту черту дано далеко не каждому. И одно дело — наносить смертельные удары, сражаясь за свою жизнь, за свою мечту, за будущее; гореть яростным огнем мести или борьбы за справедливость. Совсем другое — убить за то, что кто-то одинаково относится к чистокровным и маглорожденным волшебникам, за то, что кого-то угораздило родиться в семье маглов.
Нет, Драко не стал на сторону Поттера, не воспылал горячей любовью к грязнокровкам, не проникся ужасом несправедливости, направленной против них. Они так и остались для него грязнокровками, стоящими на ступень ниже чистокровных волшебников, но изменилось его мировоззрение. Как бы ни были недостойны маглорожденные, их жизнь и смерть не зависит от Волдеморта, которому никто не давал право судить и выносить вердикт. И кто поручится, что завтра не объявится еще один безумец, на этот раз решивший, что только те маги, в жилах которых течет магловская кровь, могут жить и колдовать? Нет, этого нельзя допустить, как и того, что сейчас удар направлен на грязнокровок.
Драко, поколебавшись лишь мгновение, проходит между двумя самыми близкими к нему свечами и встает в центр звезды, прямо в столп света. В комнате сгущается мрак, клубящееся облако тьмы спускается с потолка и окутывает все вокруг, но не смеет заползти в пентаграмму, которая светится все ярче и ярче тем же бледно-голубым огнем. Невесть откуда взявшийся ветер приносит странный шепот, чьи-то вздохи и непонятные слова. Словно кто-то скрывается во тьме комнаты и старается отговорить Драко от этого шага. Драко, стиснув руки на палочке и стараясь не обращать внимания на встающие дыбом волосы, читает последнюю часть заклинания, которое позволит ему очутиться в нужном месте.
— … legas aerum mobilis. Vertum Alastor Moody!
Он на миг зажмуривается, стараясь как можно четче представить себе старого одноглазого Аврора, хотя и не видел его самого ни разу, лишь двойника, молодого Крауча под действием Оборотного зелья.
Голоса из ветра звучат все громче, Драко почти различает неясные полупрозрачные силуэты, зыбко колышущиеся во тьме, и старается отогнать страх, ременной петлей перехватывающий горло. Если ничего не получится, он не сможет в одиночку завершить обряд и выбраться из пентаграммы живым…
Но через несколько томительных секунд что-то вокруг меняется. Тьма вздрагивает, светлеет, начинает кружиться сперва в медленном, а потом в стремительном сумасшедшем водовороте, принимает очертания, обретает плоть. И перед Драко, которого начинает заметно мутить от круговерти, вместо серых стен подземелий Малфой-Менор возникает тесная захламленная комнатка, освещаемая единственной свечой.
Из-за письменного стола, не забыв нацелить палочку, изумленно приподнимается седой мужчина, оба глаза которого, и обыкновенный, и волшебный, напряженно вглядываются в странное марево в воздухе между столом и книжным шкафом, в котором из голубых и алых искр соткался высокий светловолосый паренек.
— Здравствуйте, мистер Грюм. Вначале выслушайте меня, а потом насылайте Непростительные заклятья.
* * *
— И как вы умудрились, объясните мне, пожалуйста.
Гермиона всплескивает руками, открывая небольшую магловскую аптечку. На лбу Гарри стремительно, прямо на глазах растущая шишка, а на щеке Рона длинная кровоточащая царапина. Вдобавок к этому их джинсы и футболки сплошь заляпаны коричневой краской.
— Я стоял на стремянке и красил стену над окном, — сердито объясняет Гарри, чуть морщась от щиплющего дезинфицирующего раствора, которым Гермиона обрабатывает ему рану, — Рон нес мне остаток краски в ведре и задел эту чертову лестницу. Естественно, она пошатнулась, и я грохнулся хрен знает с какой высоты! Вдобавок еще ведро стукнуло меня по лбу!
— Ничего подобного! — спорит Рон, — ничего я не задевал! Ты сам ее неправильно закрепил, вот она и не выдержала твоего веса.
— С чего бы это она не выдержала, а? Я лично проверял каждый закрученный шуруп!
— Значит, плохо закрутил!
— Ни на минуту нельзя вас одних оставить, обязательно все испортите. Ой, Гарри, у тебя теперь так симметрично. Шрам справа, шишка слева, — Гермиона осторожно откидывает непослушную челку Гарри со лба и в последний раз аккуратно проводит ватным тампоном по ране.
— Угу, — Гарри немного виновато косится на Гермиону, которая укоризненно качает головой.
— Ты купил фотоаппарат? Ох, Гарри, ты совершенно непрактичен. Скажи, он тебе был так нужен?
— Ну, Гермиона, понимаешь…
— Понимаю, это весьма необходимая и просто незаменимая в хозяйстве вещь, в отличие от пары-тройки вилок, ложек, чашек и приличного стола, за которым можно нормально поесть.
— Здесь в принципе и так неплохо, а вилки… да куплю я их, Гермиона! Или Джинни купит, — пожимает плечами Гарри, за спиной Гермионы перекидываясь взглядами с Роном и Биллом. Что эти женщины понимают?! Им бы лишь поворчать.
Рон выхватывает фотоаппарат из рук брата и с любопытством его разглядывает.
— Интересно, интересно… а он не такой, как у Колина, да, Гарри? Ай, Гермиона, больно же! И вообще, ты же волшебница, на что тебе волшебная палочка?
Гермиона отдергивает руку.
— Это всего лишь порез, его вполне можно обработать и при помощи подручных средств. Не дергайся и не будет больно.
— Конечно, не такой. У Колина обыкновенная мыльница, а это цифровой. У него куча функций. Видишь экранчик? Можешь найти сделанный Биллом снимок и просмотреть его уже сейчас.
— Вижу. Вот здорово! А как это работает?
— Э-э-э, — Гарри задумывается, не представляя, как рассказать человеку, понятия не имеющему о магловской технике, устройство и принцип работы цифрового фотоаппарата, о которых он и сам имеет довольно-таки смутное представление. Просто это работает и все!
Однако все, что он хотел сказать, тонет в грохоте кухонной двери, которая отлетает в сторону, пропуская пышущую злостью в радиусе на метр Джинни. За ней, поскрипывая колесиками, катится огромный чемодан.
— Джинни, что-то случилось? — с осторожным удивлением осведомляется Билл, вместе с Роном потихоньку отодвигаясь подальше от двери. Иногда младшая сестра до дрожи напоминает мать и бывает страшна во гневе.
— Случилось! — Джинни плюхается на стул рядом с Гарри и скрещивает руки на груди, — месяц назад мне исполнилось семнадцать, и по законам магического мира я совершеннолетняя! Я имею право голоса, право хранить молчание и могу нести магическую ответственность за совершенные преступления! Всем понятно?
Все поспешно кивают, а Гермиона прячет улыбку. Видимо, Джинни уже с утра имела долгий и обстоятельный разговор с родителями.
— А также я имею право самостоятельного выбора и объявляю всем присутствующим, что с этого дня я официально переселяюсь сюда, вот в этот дом!
Рон и Билл ошарашенно переглядываются, Гарри смущенно ерзает на стуле, а Гермиона вскидывает бровь.
— Если я правильно поняла, вы с Гарри хотите жить вместе?
— Абсолютно верно! А если кто-то что-то хочет сказать, — Джинни грозно сверкает глазами на старших братьев, — то напоминаю о сережке в ухе, длинных патлах и жене-полувейле одного «кого-то», и бутылке огневиски, спрятанной под кроватью, и сигаретах, который другой «кто-то» тайком курит около курятника!
Рон едва не давится еще не сказанными словами, а Билл внимательно смотрит то на сестру, то на начинающего краснеть Гарри.
— Это ваше совместное решение?
— Да, — решительно встряхивает головой Гарри, а Джинни встает за его спиной, — извините, Рон, Билл. Мы с Джинни давно говорили об этом. Я ее люблю, и она меня любит. По-моему, больше добавить нечего. А теперь, валяйте, можете надавать мне как следует. Обещаю, обижаться не буду.
Рон все с тем же обескураженным видом лишь молча разводит руками, мол, просто нет слов. А Билл, помедлив, хлопает Гарри по плечу.
— Я рад за вас. Ты отличный парень, Гарри, и я просто не вижу рядом с моей сестрой кого-то другого. За родителей не беспокойтесь. Мама покипит, поохает, поплачет, а потом сама прибежит к вам проверять, все ли в порядке, и сколько раз в день вы едите. К тому же она тебя всегда любила, почти как седьмого сына. И еще, — Билл хитро подмигивает, — маме самой было семнадцать, когда они с папой сбежали, а в восемнадцать у нее уже был я.
Гарри облегченно вздыхает, поглаживая руку Джинни на своем плече. Рон наконец обретает голос и бурчит:
— Ну… ладно… чего уж там… я тоже, вроде… рад, как бы…
— Как бы или на самом деле? — язвит Джинни, впрочем, благодарно чмокнувшая брата в рыжую макушку.
— Конечно, на самом деле, — Гермиона обнимает подругу, — ты привезла все свои вещи?
— Смеешься? Нет, конечно! Это всего лишь самое необходимое, на первое время.
— Самое необходимое?! — Гарри с непритворным ужасом взирает на огромный, перевязанный толстой веревкой, но все равно почти лопающийся по швам чемодан в добрую половину роста самой Джинни.
— Да, помоги его утащить наверх. Я могла бы и слевитировать, но он для меня тяжеловат.
— Ну ладно, мне пора, — Билл поднимается, — мы сегодня с Флер и Арти идем к детскому целителю. Опять опоздаю, она мне голову оторвет. Гарри, я занесу Проявитель к Грюму, он сам посмотрит.
— Ладно, спасибо, Билл.
— Пока, Билли, передавай Флер привет и поцелуй Арти.
— Обязательно. Au revoir, молодежь. Джинни, не отрави Гарри своей стряпней в первый же день. Это будет невосполнимая утрата. Кто будет мужественно бороться с Волдемортом и гордо демонстрировать боевые раны и шрамы визжащим от любви фанаткам?
Билл, хохоча, уворачивается от летящих в него предметов легкой и средней тяжести (уроки трансфигурации МакГонагалл крепко сидят у всех в памяти!), и исчезает в клубах зеленого пламени в свежеподключенном к Сети Летучего Пороха камине.
Гарри с тяжким вздохом тащит чемодан наверх под чутким руководством Джинни. На полупустой кухоньке, пахнущей свежей краской, остаются Рон и непривычно тихая Гермиона. Едва друг и сестра скрываются, Рон с обидой спрашивает у кареглазой девушки:
— Ты знала?! Нет, ты знала, что они собираются…
— Нет, — обрывает Гермиона, — я не знала, но предполагала. Для этого достаточно только взглянуть на них.
— А Гарри мне ни словом не обмолвился!
— Ох, Рон, он боялся твоей реакции. Вспомни, как ты бесился, когда Джинни встречалась с мальчиками.
— Мерлин, когда это было! Я же Гарри ничего не говорил!
— Все равно. Успокойся, все в порядке. Я тоже рада за них. За Джинни особенно.
Рон что-то возмущенно бурчит. Девушка поднимается и, зябко обхватив себя за плечи, подходит к окну, за которым тихими неслышными шагами ходит осень-волшебница в роскошной золотой мантии.
Дом Поттеров в Годриковой Лощине. Уже почти три месяца они приводят его в порядок. Когда они впервые пришли сюда, не отпустив Гарри одного, здесь царило запустение. Правда, в основном дом, к их удивлению, почти не был разрушен, но облупилась краска снаружи, пожелтели и осыпались кое-где обои в комнатах, мебель покрылась толстым слоем пыли. Больше всего пострадала кухня. Стекло в двери черного входа осыпалось, стол, стулья, шкафы, старинный, некогда красивый, наверное, буфет были разбиты в щепы, посуда превратилась в осколки, а в полуобвалившемся камине свили гнездо вяхири. Может быть, именно здесь погиб Джеймс Поттер, защищая жену и маленького сына...
А в остальном все было так, как, наверное, было при родителях Гарри. В детской даже сохранились детские вещи. Когда они проходили по комнатам, на друга было страшно смотреть. Гермиона невольно вспомнила его неподвижное, словно венецианская маска, лицо и взгляд, наполненный дикой смесью терпкой горечи и ядовитой жаждой мести.
Как-то молча, слаженно они принялись вытирать пыль, сдирать старые обои, клеить новые, которые подбирала Джинни по своему вкусу, менять старый рассохшийся паркет, красить стены снаружи. Удивительно, что все это они делали собственными руками. Гермиона даже не предполагала, что Рон, привыкший прибегать к помощи магии во всех подходящих и неподходящих случаях, может так класть паркет, тщательно и любовно подбирая оттенок планок, аккуратнейшим образом покрывать их лаком и натирать мастикой. А Гарри с остервенением сдирал обои и допоздна вечерами чинил прогнившие ступеньки лестницы, мерно стукая молотком.
А на них с Джинни лежала почетная обязанность наводить чистоту, закупать необходимое, готовить еду. Они работали так, словно в физическом труде хотели выплеснуть всю свою злость и ненависть; меняя облик дома, словно хотели стереть следы той трагедии, которая произошла в его стенах семнадцать лет назад.
Однажды Гермиона спросила Гарри, не тяжело ли ему здесь, когда кажется, что сам воздух этого дома пронизан тенями былого. Гарри тогда невесомо коснулся ее виска губами и тихо ответил, что здесь началась его жизнь, и дом не кажется ему приютом страшных призраков, потому что помнит не только гибель его родителей, но и их любовь.
А теперь старый дом будет свидетелем новой любви. Господи, как же она искренне счастлива за Гарри и Джинни! Особенно за Джинни, за то, что сердечко ее единственной близкой подруги наконец-то перестало болеть от неразделенности, за то, что ее, в общем-то умный, но слегка недогадливый и подслеповатый друг наконец-то понял, что они с Джинни — две половинки одного целого, а все остальное не имеет никакого значения.
Гермиона светло улыбается, не замечая, что за ней с пристальным вниманием следит Рон. Он хочет что-то сказать, но останавливается, боясь помешать мыслям девушки, легкими облачками пробегающими по ее лицу. Наконец решившись, он подходит к ней и осторожно заправляет прядь волос, щекочущих щеку, за ушко.
— Гермиона, а ты не забыла?
— Что? — выныривает из своих мыслей девушка.
— Сегодня твой день рождения. Поздравляю!
Гермиона грустно усмехается.
— Спасибо.
— Слушай, давай отметим с размахом? Дом мы почти довели до ума, осталось только наверху в спальнях кое-что поправить. Совместим день рожденья с новосельем! — оживляется Рон, — развесим шары, Фред и Джордж обеспечат фейерверки, мама наготовит всяких вкусностей, а я со своей стороны беру ответственность за сливочное пиво и кое-что покрепче.
— Рон!
— А что?
— У Джинни и Гарри сегодня первый совместный день, наверняка, им захочется побыть вдвоем. Фред и Джордж на задании, вчера Грюм им поручил, забыл? Твоя мама пока еще слишком огорчена уходом Джинни из дома. А я… Знаешь, мне совсем не хочется отмечать. Извини.
— Но, Гермиона, так же нельзя!
— Можно. Все-таки это МОЙ день рождения.
— Послушай, давай тогда…
— Рон, сделай мне подарок, — Гермиона внезапно отворачивается от окна и смотрит Рону прямо в глаза.
Парень невольно тушуется, но не отводит взгляда, испытывая непреодолимое желание обнять Гермиону, когда она так близко от него, что он чувствует тепло ее тела, слабый аромат шампуня, исходящий от ее волос, видит чуть полуоткрытые губы, словно цветок, вот-вот собирающийся распуститься. Он едва сдерживается, чтобы не начать целовать ее прямо сейчас, здесь, прижав к простенку между окном и шкафом. Целовать ее губы, глаза, нежную голубоватую жилку, бьющуюся на шее, маленькую, почти незаметную родинку на виске, милую ямочку на щеке, целовать ее всю, обжигать дыханием, с замиранием сердца слушать ее сбивчивый шепот и сгорать в том пламени, которое полыхает в их сердцах, в его сердце.
Гермиона что-то говорит, но Рон затуманенными глазами видит лишь ее манящие губы, и собственное хриплое дыхание кажется ему оглушающе громким.
— Рон, пожалуйста…
— Ч-ч-то, прости?
— Я ничего не хочу.
С великим трудом до Рона доходит смысл сказанного, и его тут же окатывает холодной волной.
— Почему?!
— Я… — девушка не замечает состояния парня и отходит от него, — мне просто нужно побыть одной. Привести мысли в порядок, подумать, да просто погулять и отдохнуть! К тому же я обещала маме и папе, что приду домой, и мы проведем вечер вместе.
— Ну, конечно, — Рон разочарованно вздыхает, — ты уже два дня не была дома, да?
— Да, и они беспокоятся. Прости, ладно? Извинись перед Гарри и Джинни.
— Хм, это они должны перед тобой извиниться, даже не поздравили.
— Джинни не забыла, и она знает, что я не собиралась ничего делать. А Гарри уже поздравил меня утром.
Рон мысленно чертыхается. Опять он, как всегда, сел в лужу. Нет, ну что стоило Гарри напомнить пораньше?!
Гермиона накидывает легкий плащик и, кивнув другу, выходит через заднюю дверь. Рон остается, провожая взглядом тонкую фигурку, которая отходит от дома и, помахав на прощание рукой, трансгрессирует.
Конечно, это ее праздник, и она сама решает, что ей делать в этот день. Естественно, она устала. Днем они на занятиях Аврориата, причем Гермиона занимается, как и в школе, усерднее всех; вечером — ремонт; плюс к этому она еще успевает рыться в книгах, чтобы найти как можно больше информации о крестражах. Когда она спит?
Да, он ничего не сделает, он просто позволит ей провести день рожденья так, как она хочет. А подарок отдаст завтра.
Рон стискивает в кулаке мягкий бархатный мешочек, из которого тоненьким сверкающим взблеском соскальзывает на пол браслет, купленный им еще несколько месяцев назад. Из персидской зелено-голубой бирюзы, с замысловатой серебряной застежкой в виде бабочки. На него наложены специальные чары, благодаря которым владелица никогда его не потеряет, и еще какие-то охранные. Продавец в антикварной лавке, по крайней мере, клялся, что эта вещица бесценна и будет отличным подарком для девушки.
Рон поднимает браслет и бережно прячет его в мешочек. Он подождет, ничего. Впереди еще много дней, и он успеет сказать Гермионе, что сияние ее глаз для него дороже всего на свете.
* * *
Гермиона медленно бредет по своей респектабельной загородной улочке, на которой за густой зеленой листвой дубов, платанов и кленов, уже прошитой кое-где нитями желтизны, спрятались дома. Как здесь тихо и мирно! Ничего не нарушает течения размеренной жизни хозяев этих домов. Они не имеют понятия, что такое смерть от заклятья, что такое боль потери тех, кто должен был жить, но погиб на твоих глазах, что такое знать, что в эту минуту Волдеморт наверняка допрашивает кого-то из знакомых или незнакомых, неважно, и применяет на нем Непростительные заклятья. А через какое-то время Авроры опять найдут волшебника, совершенно потерявшего себя, сознание которого столь же пусто, как и его выпотрошенная память. Или того хуже, труп. Они не знают, каково это — в восемнадцать лет ощущать себя на все сорок.
Еще вчера она, Гарри и Рон были детьми, беззаботными, безоглядными, не задумывающимися, что будет завтра. Хотя, с другой стороны, было ли у них настоящее, ничем не омраченное, солнечное, озаренное уютом родного дома, детство? У нее и Рона, наверное, было. До поступления в Хогвартс. А у Гарри его отнял Волдеморт. А потом они все вместе повзрослели.
Она невольно вспоминает давний разговор:
«Гермиона, солнышко, пойди погуляй, что ты все время сидишь дома? Кэрри и Люси звонили, приглашали тебя на пикник»
«Я не могу, мама, Гарри попросил меня кое о чем».
«А это не может подождать?»
«Нет, это очень и очень важно»
Кэсси, Кэрри, Люси, Мадлен — ее подружки, с которыми до одиннадцати лет она была неразлучна. Они вместе глупо хихикали, обожали фисташковое мороженое и были влюблены в самого красивого мальчика из класса мисс Хиггинс. Сейчас девушки изредка заходили к ней, обсуждали последние писки моды, высоту каблуков, стоит ли носить стринги все время, какую глубину декольте выбрать на платье для выпускного бала, не будет ли это чересчур, а в дом Стэплтонов переселился потрясный парень, и надо с ним поближе познакомиться. Болтовня подруг наводила на Гермиону просто ужасающую зевоту, которую она безуспешно пыталась скрыть. Да во имя посоха Мерлина, на каблуках далеко не убежишь от Пожирателей Смерти! Декольте на мантиях, это, наверное, что-то совершенно особенное. Свое белье она не собиралась осуждать ни с кем. А «потрясным парнем» был когтевранец Энтони Голдстейн, давно и безнадежно влюбленный в пуффендуйку Сьюзен Боунс. На девушек-магл он смотрел лишь как на средство развлечься и провести вечер. О количестве подружек Тони в их группе подготовки Авроров ходили легенды, которые отнюдь не повышали его шансов в глазах Сьюзен.
Видя откровенную скуку на лице Гермионы, подруги обиженно поджимали губы и ретировались. Их визиты стали в последнее время совсем редкими, чего впрочем, она почти и не заметила, слишком много всего навалилось.
Она никогда не ходила на пикники, дни рожденья, вечеринки, которые устраивали ее друзья по магловской школе, знакомые и жившие по соседству подростки. Она была занята. Хогвартс, учеба, захватывающее чувство от ощущения своей волшебной силы, Гарри и Рон. Обыкновенным людям, кроме родителей и родственников, места в ее жизни не стало. И как-то незаметно обыкновенные люди превратились в маглов. Почему-то в этом слове Гермионе чудилась некая доля презрения, конечно, не такая, как в слове «грязнокровка», но все же… И называя людей-неволшебников маглами сперва просто потому, что все в Хогвартсе так говорили, а потом по привычке (она даже родителей в разговоре с друзьями стала называть маглами!), она словно возводила некую стену между их миром, простым, ограниченным и скучным, и своим, в котором можно было летать на метлах, любоваться танцующей на ладони маленькой феей, разговаривать с привидениями и портретами и быть настоящей волшебницей. И называя этим словом своих близких (странно и дико так думать!) она в чем-то уподоблялась Драко Малфою, который на протяжении всех лет обучения обзывал ее грязнокровкой с каким-то изощренным удовольствием. Она не хотела, но так получалось!
И, господи, как же она устала…
Устала от всего — от постоянного напряжения, от молчаливого неодобрения и беспокойства в глазах родителей, от необходимости все время быть настороже, спать с волшебной палочкой под подушкой, от нерешительности и излишней заботливости Рона, от того, что ей сегодня исполнилось восемнадцать, а в ней совсем нет радости, лишь желание, чтобы дома не ждал «сюрприз» в виде родственников с тортом и свечками.
Может быть, впервые за восемнадцать лет вдруг захотелось того, что полагалось ей по возрасту — короткие юбки и высокие каблуки, легкая и ни к чему не располагающая болтовня с подругами, разноцветное безумие огней на дискотеке и бешеные ритмы танца, улыбка симпатичного парня на вечеринке (сколько можно ждать, Рон?) и его губы на своих губах. А потом расстаться и остаться друзьями. Думать только о том, как бы не опоздать на лекцию в колледже, потому что ведет ее ужасно язвительный профессор. Как приучить соседку по комнате не разбрасывать вещи, где попало, и не путать свой гардероб с ее. Как на рассвете незаметно пробраться в студенческое общежитие мимо строгой охраны. Что подарить маме и папе на годовщину свадьбы и как избежать их нотаций на тему «Будь серьезней, Гермиона».
Но она уже давно всегда серьезна…
Указатель с того пути, который вел к этому обычному, совсем простому, но все же недостижимому теперь миру, был переведен в тот день, когда в их дом пришло письмо на желтом пергаменте с зелеными чернилами. И это путь был окончательно закрыт, когда она вместе с родителями впервые попала в Косой Переулок и купила волшебную палочку.
А теперь в том мире, который стал ее, слышен звон кандалов, в которые Волдеморт хочет заковать всех маглорожденных магов, и быстро взрослеют дети, над которыми простирает свои черные крылья тень надвигающейся войны, обещающей залить кровью маглорожденных страницы истории магии.
Восемнадцатилетний Гарри обустраивает свой дом, а семнадцатилетняя Джинни входит в него хозяйкой. Разве это возможно в магловском мире, в котором они были бы еще неразумными подростками?
А в последнее время подлые предательские мысли скользят по краешку сознания. «Ты устала, отдохни, уезжай куда-нибудь, где сможешь начать новую жизнь, сможешь стать той, какой ты хочешь стать в самой глубине своей души. Зачем это тебе? Это не твоя битва. Твои родители будут только рады, если ты откажешься от колдовства, выберешь нормальную профессию, начнешь встречаться с нормальным парнем. Забудь все, что было, представь, что это был всего лишь неприятный сон или болезнь, от которой ты выздоровела».
Эти мысли грязной волной будоражат душу, оставляя после себя неприятное чувство гадливости. В то же время что-то все же откликается, что-то смутно тревожит…
Гермиона устало потирает виски и тянет на себя дверь родного дома. И тут же прямо ей в лицо пыхает конфетти, звенит смех, хлопают ладоши, и разноголосый хор весело тянет:
— С Днем рожденья, дорогая!
Мама и папа, дяди и тети, десяток кузенов и кузин и даже дедушка!
Улыбку на лицо, стисни зубы и вперед, Гермиона! Они тебя любят, покажи, что ты тоже их любишь и искренне благодарна за праздник. Не дай никому понять, что творится в твоей душе.
Глава 4.
На следующий день Бигсли и Алекс погрузились в черный «Бентли» и поехали в Лондон. Алекс робко попросил дядю подъехать к улице Саммертайм. Мистер Бигсли подозрительно спросил:
— Что тебе там понадобилось?
— Понимаете, мне надо купить книги, мантии и все, что есть в списке из школы. А там, кажется, находится, магазин, где все это продается.
— Что? — мистер Бигсли затрясся от смеха, — уж не хочешь ли ты сказать, что поверил этому глупому письму? Мечтаешь волшебником заделаться?
Все семейство дружно захохотало. Алекс промолчал. Отсмеявшись, мистер Бигсли даже подобрел.
— Хорошо, я отвезу тебя на Саммертайм и даже денег дам. Интересно будет потом посмотреть на тебя. Насколько я знаю, на улице Саммертайм нет магазинов, ни обыкновенных, ни, ха-ха-ха, волшебных!
Все еще продолжая смеяться, он остановил машину на улице, просто потрясавшей своей мрачностью, сунул в руку Алексу десятифунтовую бумажку, и все семейство укатило. Ричард и Роберт корчили рожи в заднем стекле.
Алекс остался один, на захламленной, нет, просто утопавшей в мусоре и грязи улице. Прохожие, все как один, были очень подозрительного вида с темными взглядами исподлобья. На электронных часах, рядом с которыми он остановился, было без четверти одиннадцать, и с каждой минутой Алекс чувствовал себя неуютней и глупей. В самом деле, что за нелепость, поверить дурацкому письму и девчонке! Все-таки, наверное, это был розыгрыш. И теперь он стоит один, в огромном Лондоне, а Бигсли уехали и ничуть не огорчатся, если он потеряется.
И вдруг, как гром с ясного неба, раздался знакомый звонкий голос:
— Алекс, привет! Долго ждешь?
Мальчик резко обернулся. К нему спешила Лили, за которой не поспевали ее родители. Девочка подбежала к нему и перевела дух.
— Как хорошо, что ты нас дождался! Вот, пап, мам, это и есть Алекс, о котором я говорила.
Чем ближе мать и отец Лили подходили к ним, тем страннее становилось выражение их лиц. Из оживленно-дружелюбного они стали напряженно-удивленными. Алекс изо всех сил надеялся, что это не из-за него. Отец Лили остановился, разглядывая его, скользнул глазами по коротко постриженным темно-каштановым волосам мальчика, по бледному, немного заостренному лицу с тонкими чертами. Его жена смотрела завороженно и с каким-то странным чувством, одновременно растерянным и брезгливым, словно увидела перед собой дохлую лягушку. Алекс чувствовал себя так, как будто разочаровал чьи-то ожидания. Лили с удивлением переводила взгляд с него на родителей.
— Э-э-э, рад встрече, меня зовут Гарри Поттер, — наконец сказал мужчина, прожигая насквозь взглядом ярких зеленых глаз за стеклами очков, — это моя жена Джинни, а с Лили вы уже знакомы.
— Очень приятно, сэр, — вежливо ответил Алекс, — я Алекс Грэйнджер.
Мужчина сглотнул, а Лили в свою очередь с ужасом воскликнула:
— Ты Грэйнджер? Ее сын? Правда? Мерлин, папа, я не знала, честно! Это просто невероятно!
Алекс вдруг почувствовал, что ситуация изменилась. Теперь и отношение Лили стало настороженным. Он впал в отчаяние. Все как всегда! Едва находится хоть один человек, который начинает относиться к нему как к нормальному, как тут же он сам все портит. Что в нем есть такого, что отталкивает людей?! Почему он вынужден быть всегда один?!
— Чей я сын? — с вызовом спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал ровно.
— Гермионы Грэйнджер, — тихо ответила мать Лили.
— Да, мою маму звали Гермиона Грэйнджер и что с этого? Мои родители умерли много лет тому назад, не думаю, что они были магами и имели отношение к волшебству. Скорее всего, они были, как вы их называете, маглами, — Алексу почему-то не нравилось это слово.
— Твои родители не были маглами, — все так же тихо сказала миссис Поттер и взглянула на мужа.
Тот выпрямился.
— Думаю, Лили, было ошибкой встречаться с этим мальчиком. Он сам сможет все себе купить, без нашей помощи. Его семья достаточно обеспечена.
Алекс не верил своим ушам. Назвать Бигсли его семьей? Даже в кошмаре он не смог бы себе представить это. И потом, если даже его родные родители и были магами, то сейчас все равно их нет в живых, и они не смогут помочь своему сыну!
Вдруг Лили Поттер топнула ногой, и в ее голосе прозвучал гнев:
— Нет, я пойду с ним! Папа, то, что я вчера рассказывала — правда! Он живет с ужасными маглами. Его кузены ничем не отличаются от Вернона, они издеваются над ним и даже бьют! И потом, война была сто лет тому назад, и Алекс не виноват за то, что сделали его мама или папа. Ведь ты же сам говорил, что дети не в ответе за своих родителей!
— Война была не сто лет тому назад, — жестко ответил мистер Поттер, — она закончилась после твоего рождения, а ее последствия мы расхлебываем до сих пор. И хорошо, что вы лишь понаслышке знаете, что творилось в те времена.
— Но, папа, — синие глаза наполнились слезами, — как ты можешь так?! А еще сам говорил, что вырос вместе с дядей Дадли, что прекрасно понимаешь, каково это — остаться без мамы и папы. Выходит, ты врал?!
Алекс ощущал, как пылает в груди жаркий огонь, снова эта девочка удивила его! Еще никто никогда не защищал его так истово, так убежденно в своей правоте. Что это за странные намеки на его родителей, он решил выяснить позже, хотя они его страшно заинтересовали.
— Отец вовсе не это хотел сказать, — вмешалась мать Лили, — просто все слишком сложно и запутанно.
— Да что тут сложного! — взорвалась девочка, — его родители умерли, его воспитывают просто кошмарные маглы, которые совсем его не любят. Алекс даже никогда не слышал о волшебном мире и тем более о магической войне. Все очень просто!
Да, характер у Лили был явно взрывоопасным. Мистер Поттер, нервно поглядывая на дочь, обратился к Алексу:
— То, что она говорит — правда? Ты и в самом деле живешь с маглами? Но почему?
Алексу пришлось во второй раз за два неполных дня рассказать краткую историю своей жизни. Закончив с жизнеописанием, он заметил, что лица родителей Лили стали немного дружелюбней, вернее, из изумленно-брезгливых они стали просто изумленными, и напряжение слегка спало.
— Странная история, — пробормотал мистер Поттер, — значит, ты жил у мистера и миссис Грэйнджер? А сейчас их нет в живых?
— Да, — кивнул Алекс и насторожился, — а вы что, их знали?
Отец Лили отвел глаза и нахмурился, переглянувшись с женой.
— Мы были знакомы, поскольку… были знакомы с твоими… родителями, — сухо сказал он, — хорошо, если тебе не с кем идти, то мы поможем тебе. Ты знаешь, что для покупок в волшебном мире нужны волшебные деньги?
Сердце Алекса упало. Его деньги были самыми обыкновенными. Десять фунтов Бигсли, и около одиннадцати фунтов мелочью, с огромным трудом сэкономленные им на завтраках. Что этого не хватит, он подозревал, но что нужны какие-то особенные, волшебные деньги? Отчаяние, видимо, слишком очевидно отразилось на его лице, потому что мать Лили осторожно сказала:
— Думаю, мы сможем тебе одолжить необходимую сумму. Хотя… Гарри, наверное, нам надо заглянуть в Грин-Готтс, проверить кое-что.
— Согласен, — кивнул ее муж.
— Ура! — завопила Лили, повисая на шее у отца, — папуля, мамуля, вы самые лучшие!
Поттеры и Алекс зашли в неприглядный темный бар, который, оказывается, находился прямо напротив того места, где они стояли. Поздоровавшись с барменом, они прошли через задний ход и вышли в грязный тупик с глухой кирпичной стеной, рядом с которой в ряд выстроились мусорные баки. Мистер Поттер вытащил волшебную палочку (Алекс с любопытством наблюдал за всеми его действиями), постучал по каким-то определенным кирпичам, и перед глазами мальчика открылась арка-проход, а баки совсем исчезли. Они прошли сквозь арку, и попали в самое удивительное место, которое Алекс когда-либо видел — Косой переулок, как было написано на деревянной шильде.
Мистер Поттер сразу повел их к чудному зданию, одновременно величественному и смешному, если такое возможно, которое, казалось, раздумывало, упасть ли ему набок или еще постоять. Они поднялись по истоптанным мраморным ступеням и очутились в огромном зале, в котором толпилась куча людей в странных одеждах (Алекс не понял, что все они в мантиях), и расхаживали маленькие существа с огромными носами и ушами, с непомерно длинными ступнями ног и ладонями.
— Кто это? — спросил Алекс, стараясь таращиться по сторонам не слишком заметно.
— Где? Кто? — рассеянно спросила Лили, — ах, эти? Это гоблины, лучшие банкиры в мире. А Грин-Готтс самый надежный волшебный банк Англии.
Мистер Поттер подошел к одному из этих существ, стоявшему за высокой стойкой, и вежливо поздоровался.
— О, кого мы имеем честь видеть! — расплылся в улыбке гоблин, — сам мистер Гарри Поттер. Что желаете, сэр? Пополнить счет, снять со счета сумму, проверить состояние?
— Ни то, ни другое, ни третье, Сардат, мне хотелось бы проверить состояние счета мисс Гермионы Грэйнджер.
— Вы знаете, сэр, что мы не имеем права разглашать чужие финансовые операции и давать доступ к счетам без официально оформленной доверенности. К тому же, насколько мне известно, мисс Грэйнджер трагически погибла более десяти лет назад.
— Я понимаю, но дело в том, что это крайне щепетильный вопрос. Вот этот юный джентльмен является сыном и, соответственно, наследником мисс Грэйнджер. У него некоторые финансовые затруднения. Поэтому мы и обращаемся к вам. Естественно, все под мою ответственность.
— В самом деле? Это меняет ситуацию, — гоблин перегнулся через стойку и впился взглядом пронзительных желтых глаз в Алекса, — что ж, посмотрим, что можно сделать.
Сардат нырнул куда-то вниз и через несколько минут появился, держа в руках несколько свитков пергамента.
— Итак, по особому распоряжению мисс Грэйнджер, вернее, миссис Грэйнджер Малфой, ее личный счет был слит со счетом ее супруга, мистера Малфоя, а если быть точным — это счет семьи Малфой, и заморожен до появления в этих стенах прямого наследника обоих, мистера Александра Грэйнджер Малфоя. В случае, если названный так и не предъявит свои претензии до истечения определенного срока, который, к слову сказать, еще далек, все ценности и капитал должны быть переданы в Фонд помощи пострадавшим от магического противостояния. Вы утверждаете, что являетесь мистером Александром Грэйнджер Малфоем? — гоблин строго посмотрел на Алекса.
— Н-наверное, — пробормотал тот, оглушенный всей обстановкой и едва сообразивший, что Малфой, вероятно, фамилия его отца, которую до этого момента он и не знал. Мал-фой… странно и необычно… Та самая буква М из хогвартского письма?
Если бы он в этот момент не был так поражен, то заметил бы, что на лицах мистера и миссис Поттер отразились сложные чувства, презрение смешалось с жалостью, сожаление с отвращением, и помимо этого отчетливо читалось чувство сильнейшего неприятия.
— Пожалуйста, посмотритесь в это зеркало.
Алекс взглянул в старое, потемневшее от времени круглое зеркальце в резной оправе на подставке и увидел там не собственное бледное лицо с совершенно ошарашенным выражением, а какие-то расплывающиеся разноцветные линии и серые круги.
— Благодарю вас, — гоблин повернул зеркало к себе и провел над его поверхностью рукой с длинными ногтями. Вглядевшись в него, он удовлетворенно кивнул и подозвал к себе другого гоблина, на вид немного помоложе, не такого морщинистого и скрюченного.
— Гартас, проводи мистера Александра Грэйнджер Малфоя к его личному сейфу. Думаю, вы, мистер Поттер, будете сопровождать его?
— Да, конечно.
Они все вместе последовали за маленьким гоблином, прошли за низкую дверь, которая пряталась в арке, и очутились в сыром темноватом туннеле, освещаемом факелами на стенах. По спине Алекса пробежали мурашки от чувства нереальности происходящего. До того это было невероятно и фантастично — волшебники, настоящие гоблины, подземелье, горящие факелы. Об этом он читал только в сказках или смотрел в кино…
Оказывается, в туннеле были проложены рельсы, а на рельсах стояла небольшая тележка. Вместе с гоблином они залезли в тележку, и она сама понеслась по рельсам. Они спускались все ниже и ниже, Алекс едва успевал рассмотреть банковские ячейки наподобие камер хранения на вокзалах. Они уходили вверх и в стороны. За одним поворотом мелькнула надпись «Особая секция». Здесь ячейки уже не были расположены столь часто, напоминая скорее огромные круглые сейфы. Наконец за очередным поворотом тележка остановилась, и Алекс на подгибающихся ногах выбрался из нее. Его слегка укачало. Судя по лицам, остальных, кроме гоблина, тоже.
Гартас прошел чуть дальше и остановился перед одним из самых огромных сейфов. В его круглую дверь, наверное, мог спокойно войти взрослый и достаточно высокий человек. Откуда-то из-под одежды гоблин вытащил маленький золотой ключик и просто провел им по гладкой поверхности двери. Со страшным скрежетом и скрипом дверь медленно открылась, и изнутри вырвался вонючий зеленый дым. Когда он рассеялся, а все, кроме гоблина, прочихались, представшая картина заставила Алекса и Лили с матерью вскрикнуть. Их крик отразился от стен туннеля и вспугнул летучих мышей, которые заметались под потолком. Более сдержанный мистер Поттер присвистнул. Только Гартас остался равнодушным.
Сейф представлял собой довольно большую комнату, в которой эверестами сверкали груды золотых монет, монбланами возвышались колонны серебряных, ярким огнем полыхали россыпи рубинов, сплошным травяным покровом зеленели изумруды, переливались в свете фонаря в руках гоблина сапфиры, чистыми слезами вспыхивали безупречно-прозрачные алмазы. Подальше лежали не менее высокие горы других драгоценных и полудрагоценных камней. Еще здесь были слитки золота и серебра, которые высоченными аккуратными рядами выстроились вдоль трех стен. А чуть в стороне лежали несколько туго набитых чем-то кожаных чемоданов. Гартас раскрыл их, и Алекс с изумлением увидел обыкновенные деньги — американские доллары, европейские евро, английские фунты, здесь их было, наверное, в общем, не меньше нескольких сот тысяч, если не больше.
— Вообще-то мы не принимаем магловские деньги, — с легким оттенком пренебрежения сказал гоблин, — но мисс Грэйнджер, то есть миссис Малфой, была весьма настойчива.
— Полагаю, что здесь сосредоточена лишь часть весьма немалых средств семьи Малфой? — задумчиво спросил отец Лили.
— Вы совершенно правы, сэр. Не менее значительная часть капитала хранится в бельгийском филиале нашего банка, ценные бумаги и депозиты — в знаменитом швейцарском «Маг-Интере». По последним сводкам, мистер Александр Грэйнджер Малфой входит в сотню богатейших людей магической Великобритании. Впрочем, и немагической тоже.
Алексу казалось, что от сильнейшего потрясения его язык прилип к небу. Это не могли быть его деньги! Он был беден, как церковная мышь, это не раз повторяли Бигсли. Наверное, это просто недоразумение!
Словно в ответ на его невысказанный вопрос мистер Поттер сказал:
— Не сомневайся, это все твое. Твоя мать, кх-м, впрочем и отец тоже, были очень умны, и не стали бы оставлять свои деньги первому встречному. А систему безопасности гоблинов ничем не обманешь. Если уж тебя сюда провели, то значит, ты имеешь на это полное право.
— Но как? — наконец обрел голос Алекс, — мои родители, что, были ТАК богаты? Откуда все это?
— Гермиона Грэйнджер была лучшей ученицей школы за последние сто лет, — ответила миссис Поттер, — думаю, ей было нетрудно заработать приличную сумму денег. А твой отец… Твой отец принадлежал к одному из древнейших и богатейших аристократических родов магической Англии. Его близкие родственники до сих пор занимают весьма влиятельное место в высших кругах магического сообщества.
Алекс был сражен наповал. Мало того, что его мать была лучшей ученицей, отец аристократом, так еще у него были родные!
— Так они... они живут в Англии? Здесь, в Лондоне? — хрипло спросил он в страшном волнении.
— Да.
— А почему… почему они не нашли меня?! Те маглы, у которых я живу, Бигсли, они мне почти не родственники.
— Э-э-э, понимаешь, –— мистер Поттер в непонятном смущении переглянулся с женой, — мы не знаем, но возможно, потому, что они и не подозревают о твоем существовании. Хотя могут быть и другие причины.
— Что?! Какие?!!
— Послушай, сейчас не время и не место углубляться в перипетии твоих семейных взаимоотношений. Давай, просто заберем некоторую сумму денег, а позже я попытаюсь все тебе объяснить.
Алекс был взволнован так, как никогда в жизни до этого, даже когда узнал, что занял первое место в олимпиаде по математике среди школьников младших классов. Может быть, теперь у него появятся настоящие любящие родственники, семья, кузены и кузины, которые не будут обижать его и издеваться, обзывая «хлипким ботаником»?! По крайней мере, ему очень хотелось бы надеяться на это.
Обратного пути на тележке он даже не заметил, потрясенный неожиданной новостью, и очнулся лишь в холле, когда отец Лили протянул ему туго набитый кожаный мешочек.
— Держи, думаю, этого за глаза должно хватить на покупку школьных принадлежностей.
Мистер Поттер задержался у стойки, переговариваясь с гоблином. Алекс положил мешочек в карман, продолжая лелеять мысли о родственниках. Он направился к выходу, смутно видя вокруг себя окружающих, но осознавая, что Лили с матерью идут за ним. Наверное, теперь он сможет встретиться со своими родными, узнать побольше о маме и папе! Это было невообразимо здорово! И его просто распирало от радости.
Глава 5.
Я смогу отыскать
Нить потерянных снов,
У судьбы отобрать
Свой законный улов,
И чертить на воде
Знаки призрачных врат,
Лишь бы точно понять
Кто мне враг, а кто брат,
Лишь бы только успеть,
До конца не закрыть
Дверь непрожитых дней
Из стихов и молитв,
Из непонятых слов
И несказанных клятв,
Остальное же пусть
Отпевает гроза!
Остальное презрев,
Старый мир я сожгу,
И неспешно вослед
Я поставлю свечу.
Не спрошу у друзей,
Не отвечу врагам,
Только я и судьба!
Кто-то должен был нам,
Должен был объяснить,
Рассказать и отдать,
Должен был нас любить
И в любви не предать,
Должен был унести
Горечь желтой листвы.
Может я, может он,
Иль она, или ты?
Я не жду, я иду,
Я найду среди вас
Чей-то жест, чей-то взмах,
Чей-то пристальный взгляд...
Я смогу у судьбы
Отобрать свой улов,
Я смогу отыскать
Нить потерянных снов.
(с) К сожалению, не помню автора
Гермиона бежит, оскальзываясь на обледеневшей дорожке. Холодно, изо рта легкими полупрозрачными облачками вырывается дыхание. Со стылого темно-фиолетового неба любопытно глядит молодой полумесяц в окружении редких звезд. Морозное Рождество в этом году! И как она могла забыть, что Арти нужно купить другой подарок! Это просто ужасно! Он ее первый и единственный крестник, и это его первое Рождество.
Она обожала малыша, крохотного сына Билла и Флер. При каждой встрече готова была задушить его в объятьях, зацеловать розовенькие кругленькие щечки. Арти тоже радовался приходам своей молодой крестной и так забавно начинал агукать и взмахивать ручками, словно прося, чтобы она взяла его на руки, что сердце Гермионы просто таяло. Ему почти год, и ему уже нужны более серьезные игрушки, чем те погремушки, которые она накупила. Надо было зайти в тот магазинчик, который они нашли с Гарри и Роном, на углу Грейсчерч и Грин стрит!
Гермиона все ругает себя за промах, между делом припоминая, есть ли в Миддлтон-Кавери игрушечный магазин. А если его нет? Что же тогда делать? Она не может оставить Арти без подарка!
Вот и первые дома маленького городка, неподалеку от которого находится дом Гарри и Джинни в Годриковой Лощине. Гермиона влетает в продуктовый магазин — надо купить муку и корицу, которые заказала Джинни. Расплатившись, девушка спрашивает у пожилого добродушного продавца, который неспешно опускает жалюзи:
— Извините, у вас здесь нет магазина игрушек или хотя бы детского?
— Есть, а как же? — мистер Баклэнд улыбается молоденькой покупательнице, — за две улицы отсюда, на Бейкон-стрит. Его держит миссис Гослинг. Вам лучше поторопиться, сегодня ведь Рождество, мы все закрываемся в шесть.
— Спасибо! Веселого Рождества! — за девушкой стремительно хлопает дверь, и взвякивает колокольчик.
— И вам счастливого Рождества! — вдогонку кричит мистер Баклэнд и выходит на улицу, провожая взглядом тонкую фигурку в розовой куртке.
Интересно, кто она такая? Он видит ее не в первый раз, она приходила сюда с двумя парнями и еще одной девушкой. Совсем молодые, едва ли больше двадцати. Веселые, но в то же время и какие-то чересчур серьезные, нет, озабоченные, что ли… У него самого внуку двадцать два, а он ничего не желает делать, настоящий оболтус и лентяй. Целыми днями шляется по улицам в компании таких же обормотов, хлебают литрами пиво и дерут горло на вечеринках, которые устраивают то у одного, то у другого. Группа какая-то они, понимаете ли! А эти ведут себя как взрослые люди, на плечах которых лежит груз ответственности. Странные…
Гермиона бежит по улице, пакет с мукой оттягивает руку. Так, через две улицы, сказал продавец, значит до конца этой, как же ее? Ах, да, Даунинг-стрит, потом завернуть на аллею Двух Фонтанов, кажется. Черт, она не успевает до шести! Уже без десяти, магазины скоро закроются!
Слева, между двумя темными силуэтами домов c ярко светящимися прямоугольниками окон, девушка замечает арку-проход. Отлично, наверняка через нее можно срезать путь. Гермиона, не раздумывая, поворачивает по дорожке налево. Вокруг тоже спешат люди, слышатся веселые голоса, смех, поздравления. Кто-то уже вовсю распевает рождественские гимны, веселая мелодия заставляет ноги выделывать легкие па. Девушка, сама не замечая, подпевает и ныряет в темноту переулка.
И тут же настораживается: что-то не то… Что? Легкое, какое-то щекочущее чувство неясной тревоги, как будто по голой коже провели мокрым пером. Даже не чувство, а проблеск, инстинкт. Или, наоборот, то самое пресловутое шестое чувство Аврора, о котором им не раз говорил Грюм. Непонятное, странное ощущение, неприятный привкус железа во рту от участившегося дыхания.
Впереди плотным занавесом колышется темнота прохода, как будто развеянный в воздухе знаменитый «Перуанский порошок» из магазина Фреда и Джорджа. Но этого не может быть, Миддлтон — магловский город, здесь живет только одна семья волшебников, бездетная пожилая пара. Они это точно знают, проверяли сотню раз.
Гермиона оглядывается. Сзади нее все так же бегут или неторопливо прогуливаются люди, все спокойно. И чего она забеспокоилась?
Девушка встряхивает головой и решительно шагает вперед. Но едва она делает несколько шагов, как темнота вдруг начинает дрожать, словно в мареве, двигается и принимает очертания пяти фигур в черных длинных плащах с накинутыми капюшонами. И тут же пропадают звуки улицы, отрезанные скользнувшим заклятьем. Пожиратели Смерти!
Гермиона пятится назад, роняет пакет, который лопается с глухим звуком. Мука белым облачком оседает на ноги и на асфальт. Черт, черт и еще раз черт! Сегодня ожидалось нападение на Хогвартс, а не на этот сонный мирный городишко! Гарри и Рон поэтому умчались туда, чтобы предупредить МакГонагалл и помочь отразить нападение. Или… это была дезинформация? Ловушка? Для кого? Для них или для нее?
Гермиона холодеет от мысли, что Гарри и Рон попадут в засаду. Она все пятится назад, а Пожиратели молча, в абсолютной тишине надвигаются на девушку, палочки нацелены на нее.
Девушка осторожным движением вытягивает из кармана куртки свою и тоже направляет ее в сторону темных фигур. На них это не производит никакого эффекта. Ну конечно, их пятеро, а она одна, силы более чем неравны. Но она не сдастся просто так, никогда! Гермиона крепче стискивает в руке свою палочку и поднимает ее чуть выше. Тепло отполированного дерева странным образом придает сил и решительности. Она готова дорого продать свою жизнь!
Обманутый ее движением, один из Пожирателей делает выпад. И словно это послужило сигналом, остальные тоже, один за другим, выкрикивают парализующие, болевые, шоковые и еще непонятные девушке заклятья, явно запрещенные. Гермиона пригибается, мечется из стороны в сторону, но в этом проклятом переулке невозможно за что-нибудь укрыться, она вся как на ладони!
Черт! Совсем рядом пролетает Империус, выбив красные искры из поставленного силового занавеса за ее спиной. Ясно как день, она самым глупым образом попала в капкан, мышь, потерявшая чувство опасности под носом у кошки. Отсюда нет выхода, только вперед, а впереди пять смертей в угольно-черных плащах и масках-черепах.
И вдруг, уворачиваясь (пока!) от заклятий, Гермиона задыхается под ледяной волной страха. Пятеро против одной, они не хотят ее убить, они хотят взять ее в плен! Поэтому «Авада Кедавра» не звучит, только Империус, чтобы подчинить ее волю. А потом…
О, господи, что же делать?! В этот веселый рождественский вечер она и не подозревала, что ее ждет, когда выбежала купить муки и корицы для печенья Джинни и подарок для Арти! Думай, Гермиона, думай!
Лицо горит в лихорадочном отчаянье, а перед глазами почему-то всплывает страница старинной книги по черной магии, которую она откопала из книжных развалов в доме Блэков. Как же? Заклятье… или чары? Нет, все-таки заклятье… Заклятье временного забвения! Один из тех редких случаев, когда не требуется палочка; более того, одно из самых опасных и непредсказуемых даже среди Темных Искусств. Память опустошается, человек абсолютно ничего не помнит из своей жизни, как при действенно-грубом Обливиэйте. Но через одиннадцать дней появляются первые проблески воспоминаний, простых и обыденных, через двадцать два дня возвращается примерно половина, и через тридцать три дня память восстанавливается полностью. Но это в том случае, если заклятье было произнесено абсолютно верно. А если хоть в одном слове было неправильно поставлено ударение, человек рискует навсегда забыть о своей прежней жизни.
Другого выхода нет. Если они попадут в нее Империусом, она может, сама того не понимая, выложить Волдеморту все. А это обернется полным поражением и гибелью ее друзей. Конечно, в Аврориате их учили сопротивляться, заклятье окклюменции входило в число наиважнейших, но надолго ли хватит сопротивления, если заклятий леггилименции будет не одно?
Решайся же, иначе у тебя отнимут и собственную волю, и право выбора…
Гермиона посылает свои заклятья. Один из Пожирателей падает столбом, вытянув руки по швам. Петрификус Тоталус всегда хорошо ей удавалось. Второй с громким криком трясет головой, у него внезапно выросла густая грива волос, которая лезет в глаза и закрывает обзор. Так, а теперь себя…
Она не знает, правильно ли выкрикивает слова, не говоря уж об ударениях, уворачиваясь от летящих в нее заклятий. Да и какая разница, вспомнит она свою жизнь или нет, если через тридцать три дня ее все равно, наверняка, не будет в живых?
Град ледяных стрел прошивает правый рукав куртки, а рука сразу же немеет. Почти мгновенно на розовой ткани появляются мокрые темные пятна. Гермиона с ужасом чувствует, как беспомощные пальцы не могут удержать палочку, которая падает, несколько раз подпрыгивая на асфальте. Девушка стремительно наклоняется, чтобы подхватить ее левой рукой, но тут же очередное заклятье прошивает воздух, и она беспомощно заваливается на бок и обмякает.
Один из Пожирателей с довольным смешком опускает свою палочку.
— Эта грязнокровка долго сопротивлялась, не зря Лорд обратил на нее внимание. Дэйн, возьми ее.
Второй, по-видимому, молодой, одним гибким движением вскидывает девушку на руки.
— Дьявол, она вся в крови!
Первый грубо срывает с нее куртку, весь рукав которой перепачкан кровью, и чертыхается, обжегшись о браслет, который пускает зелено-голубые искры. Он сильным рывком рвет тонкую бирюзовую полоску, гадливо отшвыривает ее в сторону, произносит заклятье и останавливает кровь, тяжелыми каплями падающую на грязно-серый ноздреватый снег.
— Сколько возни с этой грязнокровкой! Что Лорду от нее надо, не пойму. Она же все равно не встанет на нашу сторону, слишком предана Поттеру.
— Не твое дело, — обрывают молодого, — у него свои планы в отношении Грэйнджер.
Пожиратели поднимают на ноги обездвиженного, удерживая его в вертикальном положении, и пять черных теней исчезают с хлопками, звонкими и гулкими в морозном переулке. А на припорошенном снегом асфальте сиротливо остается лежать розовая женская куртка, в крови, припорошенная мукой из разорвавшегося пакета, и тревожно мерцает браслет, потерявший тепло рук своей владелицы.
* * *
Гермиона приходит в себя от боли. Пульсирующая, тягуче-острая, тяжелая; словно вся кровь, которая течет по венам, вдруг забурлила вдвое быстрее. Девушка недоуменно оглядывается вокруг. Огромная комната, пышно обставленная, огромная кровать с золотым покрывалом, на котором более чем неуместно смотрится она, в джинсах с белыми мучными пятнами и окровавленном свитере. Где она?
В памяти всплывают темный переулок, Пожиратели, наложенное заклятье, и мгновенно вспомнив, что произошло, Гермиона вскакивает с постели и ищет свою палочку. Но ее нигде нет. Проклятье! Она совершенно беспомощна! Зачем ее притащили сюда? Что это за место?
Вдруг в комнате с легким характерным треском появляется маленький домовой эльф, вернее эльфиха, в наволочке и грязном переднике поверх него. Гермиона настороженно пятится в угол комнаты и натыкается спиной на большой вычурный подсвечник. Эльфиха пищит:
— Здравствуйте, моя госпожа. Меня звать Крини, меня послать ухаживать за вами.
— Что? Где я нахожусь?
— В замке моих хозяин.
— А кто твои хозяева?
— Малфой.
Малфои?! В глазах темнеет, и она невольно пошатывается. Попасть в самое гнездо Пожирателей — отличный подарок на Рождество. Положение — хуже не придумаешь. Жива она лишь потому, что кладезь информации, знает все про Гарри, про Орден Феникса, Авроров. Если применить зелье правды или леггилименцию, она все расскажет, как бы отчаянно не сопротивлялась. Вдобавок Волдеморт, возможно, хочет шантажировать Гарри, заставить его сдаться без борьбы, приползти к нему на коленях, потому что Гарри не сможет допустить, чтобы она осталась в лапах Волдеморта по его вине. Нет, с одной стороны, она правильно сделала, что наложила заклятье. Но с другой, если будет шантаж, то и заклятье не поможет…
Эльфиха тем временем что-то бормочет себе под нос, и одежда Гермионы становится совершенно чистой.
— Спасибо, Крини.
Эльфиха изумленно таращится на нее круглыми зелеными глазами и спрашивает:
— Госпожа что-то хотеть?
— Нет, больше ничего не надо.
Что же делать? От домовых эльфов ничего не добьешься, их связывает обет верности хозяину. А ей нужно хотя бы попытаться... А подействовало ли заклятье?
Девушка прислушивается к себе, оживляя в памяти все самые важные и совсем незначительные мгновения своей жизни. И застывает в удивленном замешательстве. Заклятье действует!
Она чувствует, что уже забыла, как зовут рыжеволосую сестренку Рона, в каком районе Лондона находится дом ее родителей, где она купила свою волшебную палочку, когда день рождения ее крестника.
Исчезают воспоминания о Хогвартсе, поиске крестражей, о сумрачном доме, в котором расположена штаб-квартира Ордена Феникса, об учебе в Аврориате под руководством Грюма и Сэлинджера.
Постепенно стираются из памяти черты отца и матери, Рона, Гарри. Их лица словно заволакивает туманная дымка.
Внезапно распахиваются тяжелые двери, и входят два человека. Гермиона уже едва узнает их, с трудом хватая ускользающие воспоминания. Винсент Крэбб и Грегори Гойл, два верных приспешника слизеринца Драко Малфоя, который был их врагом в школе. Или не был? Но что-то же было, бледное лицо Малфоя крепко сидит у нее в памяти. А эти двое, кажется, ничуть не изменились за то время, пока она их не видела, те же тупые морды и туши мяса. Только вот она уже не помнит, кто из них кто.
Один из них подходит к ней и приказывает:
— Иди вперед, грязнокровка. Тебя желает видеть Господин.
Гермиона решительно скрещивает руки на груди.
— А я не желаю его видеть.
Парни переглядываются, грубо подхватывают ее за руки и волокут к дверям. Гермиона отчаянно пытается вырваться, но что толку? С таким же успехом она могла бы пытаться пошевелить два огромных камня.
Они вталкивают ее в огромный зал, наполненный народом, ослепляющий яркими огнями светильников, проводят по образовавшемуся проходу между двух рядов роскошно одетых волшебников к импровизированному трону, на котором восседает… сам Волдеморт!
Гермиона видит его в первый раз в жизни и с содроганием, смешанным с отвращением, наблюдает, как он небрежно поигрывает палочкой и разглядывает ее сквозь узкие прорези змеиных глаз.
— Очень приятно встретиться с вами, мисс Грэйнджер. Я весьма наслышан о ваших способностях.
— А мне очень неприятно, и я не испытываю ни малейшего желания находиться в вашем обществе.
— Вы дерзки, юная леди!
— Это во мне от рождения.
–Что ж, мне нравится, — Волдеморт чуть наклоняется вперед, — это вносит некоторое разнообразие в то, что я слышу каждый день. Мои сторонники, знаете ли, не блещут остроумием в моем присутствии. Итак, мисс Грэйнджер, вы, наверное, в недоумении от того, почему вы стоите здесь?
— Я вся внимание и трепещу от нетерпения! — Гермиона изо всех сил старается, чтобы в ее голосе звучало издевательское веселье.
— Не буду разводить долгие беседы на известную нам обоим тему. Я хочу предложить вам присоединиться ко мне.
Гермиона от изумления даже открывает рот. Он что, сошел с ума, полагая, что она сама, по своей воле, без Империуса, согласится перейти на его сторону?! Да этого не будет! Скорее небо упадет на землю, чем она предаст Гарри и Рона!
Тонкие бескровные губы Волдеморта кривятся в усмешке.
— Вижу, вы удивлены. Конечно, лучший выход при дилемме, вставшей перед вами — Империус. Но вы не находите, что Империус — это так банально? К тому же, скорее всего вас обучили, как ему противостоять, а если наслать несколько заклятий, есть печальная вероятность, что вы сойдете с ума. Мне бы этого, честно говоря, не хотелось. А может, все-таки по доброй воле?
Гермиона гордо вскидывает подбородок. Этот вопрос даже не требует ответа. Ему должно быть понятно с предельной ясностью, что она умрет, но не перейдет на его сторону!
Девушка обводит презрительным взглядом собравшихся в зале людей, и вдруг ее словно обжигает. Рядом с красивой женщиной в тяжелом бархатном платье кроваво-алого цвета она замечает знакомое болезненно-желтоватое лицо, черные глаза, прищуренные в усмешке.
«Снейп! И он здесь!» — его она еще помнит.
И почти сразу натыкается на еще один знакомый взгляд, на этот раз светло-серых глаз.
«И Малфой…»
Драко Малфой стоит, как ни в чем не бывало, с самым равнодушным выражением лица, облокотившись об спинку кресла, в котором грациозно выпрямилась его мать, Нарцисса. Люциус же на правах хозяина пристроился рядом и чуть позади своего Господина.
— Вижу, мисс Грэйнджер, что я вас не убедил. Но позвольте заметить, у вас есть родители, не так ли? И они очень гордятся своей умницей-дочкой?
Гермиона цепенеет, сердце в груди останавливается. Мама и папа, они не волшебники, не сумеют ничего сделать, если в их дом ворвутся Пожиратели! Она почему-то совсем не позаботилась об их защите, слишком уверенная в том, что им ничего не грозит, и слишком беспокоящаяся за Гарри. Гарри, кто такой Гарри? Родители… ох, что же она только что думала? О своих родителях? С ними что-то произошло? Или нет?
На лице девушки появляется замешательство, и Волдеморт, словно почувствовав что-то, выбившееся из его плана, резко поднимает свою палочку и направляет ее на Гермиону. Девушка прикрывает глаза, чувствуя чужое проникновение в свое сознание, и почти в тот же момент ее охватывает странное опустошение, последнее воспоминание улетучилось из памяти. Гермиона чуть покачивается, выпрямляется и смеется прямо в лицо страшному существу с нечеловеческими глазами. Лорд Волдеморт, величайший из черных магов, когда-либо существовавших на земле, наклоняется вперед и шипит, не отрывая взгляда от девушки, смех которой так чуждо звучит в этом зале, полном преданных ему Пожирателей Смерти:
— Что ж, мисс Грэйнджер, вы перехитрили меня, а это не каждому удается. Но все же вы не учли очень многого. В вас есть огромный потенциал. И я постараюсь найти ему применение.
Он змеится зловещей улыбкой и взмахом руки подзывает к себе высокого светловолосого парня.
— Драко, твоя задача — быть рядом с мисс Грэйнджер. Она под заклятьем временного забвения. Через месяц память к ней вернется, и она окажется ценным источником информации. И если тебе удастся (а тебе удастся, не так ли, Драко?), ты должен за этот месяц переубедить ее, доказать ей, что исповедуемые ею убеждения и ценности кната ломаного не стоят и бесполезны в мире, в котором буду править я. Как я убедился, мисс Грэйнджер весьма одаренная волшебница, и ее присутствие в рядах моих последователей не будет ошибкой. На этот раз выполни все, как следует, мой мальчик.
В глазах Драко мелькает и тут же исчезает какое-то странное выражение, он послушно склоняет голову, но Люциус судорожно дергается, как от удара, и склоняется к Волдеморту.
— Но, мой Господин, она же грязнокровка! Ей не место рядом с моим сыном!
— Люциус, друг мой, ты осмеливаешься подвергать сомнениям мои решения?
— Нет, мой Господин, — старший Малфой еле слышно скрипит зубами и почтительно отступает назад.
Волдеморт кивает Драко, который с безучастно-равнодушным видом подходит к Гермионе и уводит ее за собой в высокие двойные двери. Девушка смотрит на него расширенными от удивления глазами, но послушно следует…
Глава 6.
Он очнулся уже на мраморных ступенях банка, когда мистер Поттер громко сказал:
— Ну, куда теперь? Предлагаю первым делом к Олливандеру.
Миссис Поттер согласилась, и они направились вдоль длинной улицы, каждый дом на которой был волшебным магазином. И какие же удивительные вещи продавались в них! Алекс успевал только крутить головой по сторонам в немом восхищении.
Чудесно и загадочно звучащий «Олливандер» оказался маленькой лавочкой с грязной стеклянной витриной и надписью «Олливандер. Волшебные палочки с 387 г. до н.э.».
Алекс с робостью вошел внутрь, Лили тоже неуверенно озиралась, хотя самоуверенно подмигнула ему на пороге. К ним подошел старик с очень светлыми, почти белесыми глазами. Мальчику стало не по себе от его неподвижного пристального взгляда.
— Молодые люди пришли выбрать свои первые палочки? — тихо проговорил, чуть ли не прошептал старик.
Отец Лили кивнул.
— Да, пожалуйста.
— Что ж, юная леди, прошу.
Лили с испуганным выражением лица подошла к нему, и старик, обмерив всю ее волшебным сантиметром, который двигался сам по себе, протянул палочку, коробку с которой достал из-под прилавка. Лили помахала ею, но ничего особенного не произошло. Старик притащил еще палочки, на этот раз сняв их с длинных высоких полок, и Лили, ободрившись, начала пробовать их. Наконец, на двенадцатой по счету палочке, Лили воскликнула:
— Вот, это она, точно! — и выпустила из палочки сноп разноцветных искр.
— Превосходно, превосходно, десять с половиной дюймов, вишневое дерево, волос единорога. А теперь юный джентльмен.
Алекс судорожно сглотнул. А вдруг он не сможет выбрать? И как он узнает, что это именно его палочка?
Кажется, последний вопрос он произнес вслух, потому что Лили шепнула:
— Не волнуйся, ты ее почувствуешь.
Щекотно пробежал по телу сантиметр, и мистер Олливандер, странно глядя своими бледными глазами, подал ему палочку. Алекс взял ее в руки и взмахнул, стараясь повторить движения Лили. Приятное тепло пробежало из палочки по его руке и разлилось по всему телу. Волосы как будто встали дыбом, кончики пальцев начало покалывать. Вдруг из палочки вырвались золотые и серебряные струйки света, которые лучиками разбежались по помещению. Алексу стало удивительно хорошо на сердце.
— Изумительно, превосходно, просто великолепно, юный мистер Малфой, если не ошибаюсь? — бормотал старик, не отрывая взгляда от Алекса.
— Действительно! — удивился отец Лили, — впервые вижу, чтобы палочка так быстро нашла себе мага.
— Нет, не это, — прошелестел Олливандер, — а то, что это уникальное изделие. Двенадцать с четвертью дюймов, красное дерево и внутри сгусток пламени серебряного дракона, пойманный в лунный свет.
Алекс ничего не понял из сказанного и в восхищении любовался своей палочкой. Зато мистер Поттер в изумлении подался вперед.
— Этого не может быть! Как можно поместить в сердцевину пламя дракона? Я знаю, что обычно используется высушенное сердце дракона, его сухожилие, в редких случаях когти и клыки, но пламя?
— Пламя серебряного дракона, мистер Поттер. Это возможно, наверное, всего лишь раз в тысячелетие. Серебряные драконы чрезвычайно редки и наделены разумом. Если в год тринадцати солнечных пятен, в ночь последнего весеннего полнолуния уговорить серебряного дракона выдохнуть свое пламя и подставить сосуд с этим пламенем под холодный лунный свет, то оно превратится в удивительное вещество. Свойства этого вещества никто до конца не изучил. Это загадка, тайна! Волшебных палочек, в сердцевине которых застывшее пламя серебряного дракона, очень мало. Мне посчастливилось изготовить две. Одна избрала этого молодого человека. А обладатель второй был одним из величайших волшебников нашего времени и, к моему огромному прискорбию, погиб в те времена, когда вы, мистер Поттер и миссис Поттер, еще пребывали в Хогвартсе.
— Дамблдор?! Она была у Дамблдора?!! — одновременно выдохнули родители Лили.
Старик кивнул. Они ошеломленно смотрели друг на друга и на Алекса, а Алекс и Лили вообще пропустили тираду старика мимо ушей, потому что увлеченно сравнивали свои палочки. Наконец, опомнившись, взрослые расплатились и вышли из магазина. Алекс выходил последним и почти у самой двери его настиг тихий голос старика:
— Вы очень похожи на своего отца, а род Малфоев издавна славился в нашем мире. Кто поймет душу истинного Малфоя? Она изменчива подобно воде — то холодна, как лед, то сметает все на своем пути. Но в ваших глазах горит тот же огонь, что и у вашей матери, согревавший ее друзей. Вы лед и пламя, юный мистер Малфой, союз несовместимого.
Алекс вылетел из магазина как ошпаренный. Вероятно, этот старик знал его родителей. Возможно, они тоже покупали у него свои волшебные палочки. Но возвращаться, смотреть в бледные глаза и расспрашивать более чем чудаковатого мистера Олливандера о них ему почему-то совершенно не хотелось.
Мнения относительно дальнейших действий разделились. Мистер Поттер предлагал идти покупать учебники и ингредиенты для зелий, потому что их магазины находились ближе, миссис Поттер настаивала на том, что вначале надо приобрести мантии, потому что это дело хлопотное. Наконец они пришли к консенсусу и отправились покупать котлы и телескопы. Затем приобрели книги, перья, пергамент и различные ингредиенты для зелий в аптеке. Алекса передернуло от отвращения при виде истолченных летучих мышей, сушеных жуков, гусениц, червей, глаз, ножек и прочих частей тела всяких гадов, аккуратно разложенных по банкам или расфасованных в свертки. Он подумал, что зельеварение никогда не станет его любимым предметом.
Дошел черед и до мантий. Они зашли в маленький уютный магазинчик, где симпатичная пухленькая волшебница, мадам Малкин, тоже обмерила их волшебным сантиметром и поставила обоих на низкие банкетки, чтобы подогнать мантии и форменную одежду.
Когда они с Лили стояли на этих банкетках, ее родители о чем-то тихо переговаривались у окна, изредка бросая на Алекса быстрые короткие взгляды. Он замечал это, и ему становилось не по себе. Несмотря на дружелюбие, родители Лили все же относились к нему как-то холодновато-настороженно, словно он был тигром в незапертой клетке и мог в любой момент либо сбежать, либо натворить что-нибудь ужасное.
Звякнул колокольчик, и в магазин вошли еще посетители. Высокий, немного нескладный огненноволосый мужчина, с ним очень изящная и ослепительно красивая женщина с чудными шелковистыми белокурыми волосами и лазурно-голубыми глазами. Еще никогда Алекс не видел такой красоты и теперь ослепленно уставился на вошедшую. За ними вошел мальчик примерно лет одиннадцати-двенадцати, очень похожий на женщину, с такими же тонкими правильными чертами лица и голубыми глазами, слегка загорелый. Только волосы у него были, как у мужчины, ярко-рыжими.
— Дядя Рон, тетя Габриэль, Рейни! — завопила Лили так, что все вздрогнули, а мадам Малкин выронила из рук палочку, при помощи которой укорачивала мантию Алекса.
Мистер Поттер удивленно вскрикнул и бросился обнимать вошедшего мужчину. Миссис Поттер заахала и принялась расцеловываться с женщиной и обнимать мальчика.
— Каким чудом, Рон? Мы ждали вас только завтра! — радостно воскликнул мистер Поттер, не переставая хлопать мужчину по спине.
— А мы прибыли сегодня ночью, решили сделать всем маленький сюрприз, — ухмыльнулся тот, — понимаешь, во мне проснулся спавший глубоким сном патриотизм, в споре между преимуществами французского и английского образования, наконец, победило второе, и мы с Рейном решили поспешить, пока Габи не передумала.
— Миссис Уизли, наверное, вне себя от радости?
— Мало сказано. Заливается слезами каждые полчаса и так и норовит прижать нас к своей широкой груди. Она хотела с утра заглянуть к вам, поделиться столь неслыханным счастьем, но от ее слез все время отсыревал камин. Ну, что за работенка у Перси для меня, не знаешь? А то наша ВэШа опять важничает и лопочет что-то там о секретах государственной важности.
Мистер Поттер ответил вполголоса, и его друг вмиг посерьезнел и склонил голову, слушая.
— Перестань глазеть на тетю Габриэль, Алекс! — шепнула, хихикая, Лили, — это просто неприлично. К тому же дядя Рон о-очень ревнивый.
— Я не… просто… так… — выдавил покрасневший, как рак, Алекс.
— Да ладно, не парься. Она наполовину вейла, и все, кто видят ее в первый раз, и не в первый тоже, выглядят так же глупо. Кстати, тетя Флер, сестра тети Габи и жена дяди Билла, еще красивее, если это вообще возможно представить.
«Интересно, кто такие вейлы?» — подумал Алекс, с трудом отводя взгляд от чудного видения.
— Готовитесь к Хогвартсу, Габи? — спросила миссис Поттер, когда объятья, поцелуи и удивленные восклицания прекратились.
— Oh, qui, — слегка грассируя, нежным голосом ответила миссис Уизли, — Г’он потащил нас сегодня, как будто нет д’гугих дней! Я так надеялась, что мы останемся во Ф’ганции. Мне кажется, Ша’гмбатон был бы п’гедпочтительнее для ‘Гейни. Там очень сильный п’геподавательский состав.
— В Хогвартсе тоже, — возразила мать Лили, — и мама нас просто достала своими причитаниями! Дескать, она не может жить спокойно, когда ее дорогие детки так далеко от дома. Билл и Флер в Китае, вы во Франции, Джордж в Австралии, Чарли с Агнесс в Румынии. «Все Уизли разлетелись по свету», как любит повторять она. Надеюсь, хоть сейчас немного успокоится. Вы уже присмотрели дом?
— Нет еще, но ско’го. Мы пока остановились в доме ’годителей ’Гона. Они были очень любезны. Как только ‘Гон начнет ‘габотать в Министе’гстве, я займусь поисками. А что нового у вас?
И женщины принялись оживленно обмениваться последними новостями.
— Уизли? Фамилия твоего дяди Уизли? — шепотом спросил Алекс у вертящейся перед зеркалом Лили, мадам Малкин подгоняла ей форменную юбку.
— Да, это брат моей мамы.
Дядя Лили тем временем подбежал и подкинул племянницу в воздух, вызвав неудовольствие мадам Малкин.
— Малышка, ну и тяжелая же ты стала! — деланно удивился он, — наверняка, целыми днями лопаешь торты и пирожные.
— Ой, дядя Рон, отпустите меня! — залилась смехом Лили, — мне ведь уже одиннадцать лет, как и Рейни, я же расту!
Мистер Уизли в последний раз подкинул Лили в воздух и поставил ее на банкетку. Он скользнул глазами по Алексу и кивнул.
— Тоже в Хогвартс?
— Да, — смущенно ответил мальчик.
— Как твоя фамилия? А где родители? — спросил мистер Уизли, но Алекс не успел ответить, как мужчина, очень внимательно вглядевшись в него, вдруг напрягся. Мальчик внутренне сжался под его колючим испытующим взглядом.
— Если не ошибаюсь, ты отпрыск славного рода Малфоев? Сын Юбера? — тон мистера Уизли моментально стал холодным, как зимняя стужа, а слово «славный» прозвучало из его уст словно «поганый».
— Э-э-э, — протянул Алекс, не зная, что ответить, и недоумевая, как он догадался. Вообще-то до этого дня он был Грэйнджером, но, видимо, раз фамилия его отца Малфой, то и он тоже, получается, Малфой, — ну, я полагаю, что да. А кто такой Юбер?
— И что ты здесь делаешь, мальчик, один, без окружения своих чистокровных прихвостней, среди людей, известных весьма теплыми чувствами к так называемым грязнокровкам? — дядя Лили даже не расслышал его вопроса.
— Дядя Рон! — негодующе воскликнула Лили.
К ним поспешил мистер Поттер.
— Рон, — он успокаивающе положил руку на плечо друга и смущенно кашлянул, — он с нами.
— Что-о-о?! — глаза мистера Уизли стали совершенно круглыми, — каких это пор Поттеры ходят по магазинам с Малфоями? Мир сошел с ума, и мне никто не сказал?
— Тут такое дело… Лили, не вмешивайся в разговор взрослых! — осадил мистер Поттер дочь, уже открывшую рот, чтобы разразиться гневным водопадом слов, — Рон, это Александр Грэйнджер Малфой, сын… сын Гермионы Грэйнджер и Драко Малфоя.
Алексу показалось, что рыжеволосого мужчину сейчас хватит удар. Он побагровел так, что почти слился с темно-бордовыми мантиями, висевшими на вешалках позади него. Его взгляд стал не просто холодным, он стал ледяным. То, как он смотрел на Алекса до этого, показалось мальчику просто лаской.
— У них был ребенок?! Тем более, — мистер Уизли не говорил, а презрительно кривя губы, выплевывал слова, — это их сын, а ты так спокойно об этом говоришь! Поверить не могу, ты забыл, что было?!
— Конечно, нет, не говори глупостей. Просто ему не с кем было пойти. Он живет с маглами.
— Он живет с маглами?! Малфой живет с маглами?! КАК такое возможно? Кто-нибудь вообще объяснит мне, что происходит? — брови мужчины полезли на лоб.
— Да, поверь мне. Слушай, Рон, — мистер Поттер оглянулся на жену и миссис Уизли, которые обеспокоенно взглянули в их сторону, — давай поговорим об этом позже, не здесь и не сейчас.
— Хорошо, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — его друг справился с собой и, уже не обращая внимания на Алекса, скомандовал сыну:
— Рейнар, марш примерять мантии, а то мы до завтра отсюда не уйдем.
Алекс спрыгнул с банкетки, на душе у него было просто отвратительно. Дядя Лили отнесся к нему еще хуже, чем сперва ее родители. Он терялся в догадках, чем было вызвано подобное отношение этих волшебников. Ведь он раньше не знал их, не мог ничего сделать такого, что заставило бы относиться к нему так предубежденно.
Мадам Малкин протянула ему аккуратно завернутый комплект подогнанных под него мантий и форменной одежды. Точно такой же комплект достался Лили. Мистер Поттер и Алекс рассчитались с мадам Малкин, и вся компания, подождав семью Уизли, вышла на улицу. Оказалось, что они тоже все закупили. Поэтому решено было отправиться в магазин «Всевозможных волшебных вредилок». Что это за магазин, Алекс не понял, но его мнения никто не спрашивал, и он уныло поплелся вслед за остальными. Многочисленные свертки оттягивали руки, живот подводило от голода, взрослые совершенно не обращали на него внимания, а Лили весело болтала с Рейном о каком-то Артуре, который стал совсем взрослым, о непонятном квиддиче, о новых моделях метел, о том, кто станет ловцом «Пушек Педдл» в следующем сезоне, передавала ли ей привет некая Эсме.
Наконец они дошли до какого-то магазина с огромными высокими стеклянными окнами, над которыми реяла в воздухе (сама собой!) ослепляющая, брызжущая разноцветными искрами надпись: «Только у нас вы найдете все, что душе угодно!»
Они вошли внутрь, и у Алекса разбежались глаза. Сколько же здесь было непонятных штучек явно волшебного характера! Какие-то жужжащие, свистящие, рычащие предметы; предметы самой причудливой и необычной формы; странные предметы, напоминающие длинные белые шнуры или веревки; в отдельных многочисленных коробках что-то вроде конфет или сладостей. Алекс терялся в догадках, для чего нужны все эти вещи.
В просторном зале было полно народу, три продавца не успевали обслуживать покупателей. Мистер Уизли подошел к одному из них и что-то шепнул. Тот кивнул и умчался в глубь помещения.
Алекс тихо спросил Лили, которая разглядывала розовую и тихо звенящую коробку под названием «Самые волшебные девичьи грезы наяву»:
— Слушай, что это за место?
— Ты не знаешь? — округлила глаза девочка и тут же спохватилась, — извини, все время забываю, ты же из мира маглов. Это всяческие волшебные шутки. Смотри, вот это Удлинители ушей, при помощи них можно подслушать разговор за закрытыми дверями. Это Канареечные помадки, съешь их и превратишься на пару минут в самую настоящую канарейку. А вот Бомбы-вонючки, не советую применять их в тесной комнате, запах просто убойный. А здесь…
Ее прервал громкий радостный возглас:
— Ба, кого я вижу! Неужели наш француз наконец изволил явиться на родину? То-то матушка обрадовалась! И наш знаменитый герой здесь? Как не обвалились от восхищения эти стены?
Навстречу им вышел, широко раскинув руки, еще один огненно-рыжеволосый мужчина средних лет в такой же красной мантии, как и у продавцов. Он радостно обнял мистера и миссис Уизли с Рейном, обменялся рукопожатиями с мистером Поттером, чмокнул миссис Поттер куда-то в район уха, а Лили в нос.
— Привет, Фред! — расплылся в улыбке мистер Уизли, — как видишь, явился. А то мама замучила всех почтовых сов Англии, присылая письма со страстными призывами возвратиться домой и успокоить ее скорбящее сердце. Как у вас дела? Как Анджелина, Молли?
— Все в порядке. Дела идут просто превосходно, грех жаловаться. Анджелина и Молли цветут пышным цветом. Кстати, в этом году моя дражайшая женушка начинает работу в Хогвартсе, профессором трансфигурации. Так что, берегитесь, первокурсники! — он подмигнул ребятам.
— Тетя Энджи будет преподавать в Хогвартсе? Суперкласс! — радостно воскликнула Лили, оживленно толкая в бок Рейнара, тот болезненно поморщился, но закивал.
Взрослые начали переговариваться о каких-то своих делах. Рейнар принялся увлеченно разглядывать волшебные вредилки, а Алекс удивленно спросил у Лили:
— Сколько же у тебя дядь, теть и кузенов?
— Куча! — беззаботно ответила девочка и начала перечислять, — самый старший дядя Билл и его жена тетя Флер, я тебе про нее говорила, у них сын Артур, он уже на последнем курсе Хогвартса. А они сами живут в Китае, потому что дядя Билл открыл там новое отделение банка Грин-Готтс и теперь его управляющий, ну или как там это называется. Так, потом дядя Чарли, он живет с семьей в Румынии, работает в драконьем питомнике; я его видела в последний раз, когда мне было лет семь, они уже давно не приезжали. Следующий — дядя Перси, он работает в Министерстве, серьезная шишка, говорят, у него есть все шансы стать следующим Министром. Сейчас он заместитель или что-то вроде этого. Дальше дядя Фред и тетя Анджелина, у них дочка Молли. Дядя Джордж, близнец дяди Фреда, он уехал в Австралию восемь лет назад, теперь шлет письма и обещает привезти в подарок кенгуру. Уф, вот, и еще дядя Рон, тетя Габриэль и Рейни. Раньше они жили во Франции, а теперь переехали сюда. И еще множество двоюродных и троюродных кузенов, дядь, теть, бабушек и дедушек. Я иногда даже путаюсь в именах. Но это все Уизли, со стороны мамы. А со стороны папы почти никого нет. Разве что только бабушка Петунья, дядя Дадли, тетя Гортензия и Вернон. Но это, как выражается папа, скорее наказанье божье, а не родственники.
Алекс был до глубины души потрясен количеством родственников Поттеров и Уизли. Он не представлял себе, каково это, когда столько человек считают тебя членом семьи, любят, заботятся. В груди мальчика появился горький ком чувства своей ненужности и одиночества в этом мире волшебников.
Тем временем взрослые наговорились, мистер Рональд Уизли передал приказ своей матушки всем членам семьи явиться на праздничный ужин в честь их приезда. Его брат закатил глаза, но обещал прийти вместе с женой и дочерью. Наконец они простились, вся компания вышла на улицу и двинулась по направлению к «Веселой Метле». Время уже близилось к вечеру. В животе у Алекса жалобно завывал пустой желудок, и он с усталостью подумал, что Бигсли наверняка уже уехали, не дождавшись его, а ему теперь, очевидно, придется добираться до дома самому.
Добравшись до бара, Поттеры и Уизли дружно решили подкрепиться. Они заказали плотный ужин и расселись, соединив вместе два стола. Младшее поколение не принимало участия в разговоре, увлеченное поглощением еды. Алекс чуть не проглотил язык, перепробовав все блюда по паре раз. Когда тарелки были пусты, мистер Уизли сказал, довольно щурясь:
— Мерлин милостивый, как же я соскучился по нормальной английской еде! Гарри, не забудь о завтрашнем вечере, а то maman с меня три шкуры сдерет, если ее драгоценный единственный зять не явится.
— Не забуду, естественно. Джинни, я, наверное, переночую здесь, так будет проще. Надо зайти с утра в Министерство, прояснить кое-что.
Миссис Поттер хотела было возмущенно возразить, но бросив короткий взгляд на Алекса, ничего не сказала. Мистер Уизли, видимо, тоже догадался, потому что с оттенком раздражения спросил:
— Зачем тебе это надо? Возиться с этим…
— Рон, — тихо ответил его друг, — я понимаю твои чувства, но посмотри, это маленький мальчик, одинокий, потерянный, впервые узнавший, что он отличается от тех людей, которые раньше окружали его. Тебе это никого не напоминает?
— Да, да, да, но это ничего не значит! У него есть родственники, которые прекрасно о нем позаботятся.
— Я подозреваю, что эти родственники ничего не знают о нем. Или, возможно, наоборот, знают и намеренно скрывают его существование. Он ее сын, что бы там ни было, а для них это равносильно несмываемому пятну позора.
Алекс слушал, насторожив уши и затаив дыхание. К сожалению, мистер Уизли досадливо фыркнул, и больше они о родителях Алекса ничего не говорили.
Семья Уизли, попрощавшись, ушла. Мать Лили вопросительно взглянула на мужа. Тот откашлялся и сказал, обращаясь в Алексу:
— Мы с тобой останемся здесь, не возражаешь? Переночуем и завтра с утра зайдем в Министерство Магии, надо кое-что прояснить и уточнить. Предупреди своих магловских родственников. Или я позвоню им и все объясню.
— Нет, — поспешно сказал Алекс, — то есть, да, конечно, я согласен. Но я сам позвоню Бигсли.
— Ой, папа, можно я останусь с вами? — запрыгала Лили, теребя отца.
— Нет, детка, ты отправишься с мамой домой. Что тебе делать в Министерстве Магии?
— Ну, папочка, пожалуйста! Прошу тебя, возьми меня с собой! Обещаю, я неделю буду убираться в комнате сама, без напоминания!
Мистер Поттер взглянул на жену, которая грозно нахмурила брови, и виновато отводя взгляд, сказал:
— Э-э-э, ладно, уговорила. Только убираться будешь две недели.
Миссис Поттер всплеснула руками.
— Гарри, нельзя же так! Ты ее совсем избалуешь!
— Мамочка, ну как это совсем избалуешь, не так уж и много я прошу!
Женщина безнадежно покачала головой и исчезла с легким хлопком, забрав сделанные покупки и оставив раскрывшего от удивления рот Алекса.
Мистер Поттер снял в отеле наверху бара две комнаты, и они отнесли в одну из них приобретенные Алексом тяжелые связки книг, свертки, завернутые коробки. Он напомнил мальчику:
— Тебе нужно поставить в известность своих тетю и дядю, что ты остаешься здесь и вернешься домой завтра.
— Да они будут вне себя от счастья, если я вообще не вернусь, — пробормотал Алекс, — ладно, я сейчас позвоню им из телефона-автомата.
Он вышел на улицу, перешел на другую сторону улицы, где стояла старая обшарпанная будка, и позвонил мистеру Бигсли на мобильный. Как и следовало ожидать, из трубки понеслись такие вопли, что мальчик отодвинул ее сантиметров на пятнадцать подальше от уха, боясь оглохнуть. Он торопливо прокричал, что сегодня останется в городе, а завтра его подвезут знакомые, и с облегчением бросил трубку, в душе усмехнувшись — семейку сейчас будут раздирать два чувства. Горячее желание, чтобы «паршивый мальчишка» так и сгинул с их глаз, и не менее горячее — чтобы вернулся, потому что тогда уплывет немалое социальное пособие.
На улице был уже вечер, фонари горели теплым желтым светом, а в небе одиноко висел молодой месяц. Алекс вернулся в гостиницу, вошел в общий зал, в котором сейчас почти никого не было. Лишь отец Лили и она сама сидели в креслах у горящего камина, о чем-то переговариваясь и смеясь. Сердце у Алекса чуть сжалось от светлой зависти. У него-то никогда такого не было и не будет.
Набравшись смелости, он подошел к ним и, запинаясь, сказал:
— Сэр, вы обещали мне, еще там, в банке, рассказать о моих родителях. Пожалуйста, вы не могли бы сейчас…
Мужчина молча посмотрел на него и вздохнул.
— Хорошо, садись.
Лили удобно устроилась на коврике у ног отца, и Алекс осторожно опустился в свободное кресло. Мистер Поттер повертел в руках кружку с питьем, похожим на пиво, отхлебнул из нее и взъерошил и без того растрепанную шевелюру.
— Твои родители — Гермиона Грэйнджер и Драко Малфой. Как ты, наверное, помнишь со слов Джинни, твой отец принадлежал к одному из самых богатых и аристократических родов магической Англии. А твоя мать была маглорожденной колдуньей, то есть родилась в семье маглов. Твои бабушка и дедушка со стороны матери были обыкновенными людьми. Ты их помнишь?
— Да, — тихо ответил Алекс, глядя в весело плясавший на яблоневых дровах огонь, — мне было четыре года, когда они умерли. Бабушка и дедушка никогда не говорили о моем отце. То есть, может и говорили, только я ничего не помню. Почему у него такое странное имя?
— Не знаю, — пожал плечами мистер Поттер, — это в обычае аристократов — давать детям диковинные имена. Так вот, мы с Роном учились в одно время вместе с твоими родителями в Хогвартсе и м-м-м... скажем так, неплохо знали их. Больше твою мать, потому что она, как и мы, была из Гриффиндора, это один из четырех факультетов Хогвартса. В те годы было очень неспокойно. Возродился Волдеморт, один из самых темных и ужасных волшебников нашего времени. Началась война, в которой погибло очень много магов и простых людей. Суть войны состояла в том, что Волдеморт и его приспешники, так называемые Пожиратели Смерти, стремились уничтожить или подчинить маглорожденных волшебников, которых считали грязнокровными. Огромной ценой мы сумели победить Волдеморта с его Пожирателями, но идеи, исповедуемые ими, до сих пор живы в нашем обществе, как ни прискорбно.
— А мои родители?
— Твои родители погибли в той войне вместе со многими, — глухо и словно нехотя ответил мистер Поттер, откидываясь назад, в глубь кресла, — к сожалению, нормальная работа Министерства Магии во времена правления Волдеморта фактически была разрушена, после войны наступила изрядная неразбериха, огромное количество магов было объявлено пропавшими без вести. Твоя… семья… погибла. И я никогда не слышал о том, что у Гермионы Грэйнджер и Драко Малфоя был ребенок. Поэтому никому и в голову не пришло разыскивать тебя, тем более в мире маглов. Завтра мы пойдем в Министерство Магии и поднимем документы, касающиеся брака твоих родителей и твоего рождения, если они там имеются. Впрочем, я почти уверен, что все официально задокументировано. Раз ты имеешь доступ к фамильному наследию Малфоев, то в свое время твои родители оформили все, как полагается.
— Вы сказали, что у меня есть близкие. Кто они?
— Насколько я знаю, твой отец был последним в английском роду Малфоев. Но во Франции у него был троюродный брат, Юбер Малфуа, так называемая французская ветвь этой семьи. Он приехал через полтора года после войны и вступил в права наследования, хотя, как я теперь понимаю, наследовать особенно было нечего, если все оставлено тебе. Гоблины подтвердили, что у него не было доступа к счетам семьи, хотя он неоднократно пытался подать иск о праве последнего в роду. У Малфоев, как и у многих древних родов, видимо, был майорат в самом прямом смысле, когда все оставляется только старшему сыну, потом его старшему сыну и так далее. Остальные и побочные члены семьи не получают ничего, если нет особых распоряжений. Впрочем, в этих делах я особо не разбираюсь. А Юбер Малфуа со своей семьей до сих пор живет в Лондоне.
— А вы не знаете, — Алекс затаил дыхание, — я могу увидеться с ними?
— Если говорить откровенно, я бы тебе не советовал делать это, пока не выяснится, кто является твоим опекуном и временным управляющим движимым и недвижимым имуществом.
— Но Бигсли…
— Это в магловском мире, который не имеет никакого отношения к магическому. Здесь у несовершеннолетнего волшебника, лишившегося родителей, обязательно должен быть опекун-маг. Завтра, думаю, мы все это узнаем. А теперь, молодые люди, спать!
В голове у мальчика теснилась еще тысяча вопросов, но он послушно поплелся в свою комнату. День был слишком длинным, насыщенным, и несмотря ни на что, очень хорошим. Он узнал о своих маме и папе больше, чем за все одиннадцать лет своей жизни!
— Спокойной ночи, Алекс! — тепло улыбнулась Лили, и он в ответ тоже расплылся в улыбке.
— Приятных снов тебе!
Гостиничный номер по сравнению с его чуланчиком показался почти роскошным, хотя в нем стояли только широкая кровать с балдахином, ночной столик, два довольно ободранных кресла и висело засиженное мухами зеркало в литой медной оправе. Он забрался в кровать и, уже засыпая, задался вопросом: на чьей стороне были Гермиона Грэйнджер и Драко Малфой в этой ужасной войне, которую постоянно вспоминают волшебники?
Глава 7.
Как вымолвить Слово, которому нет звучанья?
Губы немеют, срывается голос, и замерло сердце в ночи.
Как дорогу найти из мира слепого отчаянья?
Когда нет ни окон, ни дверей, и порталы закрыты, и выброшены ключи.
Это Слово — пришло ниоткуда, из пустоты, извне,
Это Слово — как росчерк тьмы в ледяной белизне,
Это Слово — выстрел коварный в другой кривизне…
Это Слово — Предательство…
(с) siriniti
А в это время в смежном номере Гарри Поттер слушал сонное дыхание дочери и, ероша пальцами и без того взлохмаченную шевелюру, бездумно вглядывался в причудливо извивавшиеся языки пламени в камине, словно надеясь, что они подскажут решение всех проблем. Появление этого мальчика, так похожего на своих родителей, воспоминания о которых на протяжении многих лет он старался прятать глубоко в своей памяти, спутало все его мысли, внесло сумятицу в чувства. Он глубоко вздохнул. Как все было просто, и как все было сложно! Как объяснить этому ребенку с жадно-вопрошающими глазами, что его отец и мать стали проклятьем жизни Гарри Поттера, из-за них он впервые познал боль предательства и муки бессилия от того, что ничего нельзя изменить?
* * *
— Поттер, Уизли, вам все понятно?
Пронзительные глаза Кларка Сэлинджера строго оглядывают двух высоких худых парней в темных джинсах и куртках.
— Да, сэр. Добби нам поможет.
— Что ж, удачи!
— Что-что, а удача им потребуется, — Грюм закуривает трубку и пускает кольца дыма, нанизывающиеся одно на другое, — Поттер, как продвигаются поиски?
— Ищем, сэр, — Гарри чувствует нетерпение Рона, дергающегося на месте.
— Если нужна помощь…
Друзья синхронно отводят глаза от мистера Сэлинджера, у которого нет обеих рук, и мотают головами.
СиЭс, как они его называют, один из немногих друзей Грюма, потерял руки двадцать лет назад, будучи командиром отряда Авроров быстрого реагирования, и не ему, лишенному возможности колдовать, предлагать помощь двум молодым здоровым парням с волшебными палочками. Но Гарри уважает и ценит его помощь и советы так же, как помощь и советы Грюма.
— Сэр, если это все, то мы идем.
Гарри и Рон исчезают и через минуту трансгрессируют на пустынной дороге, которая ведет их к саду, огороженному черной кованой решеткой с острыми, словно пики, торчащими прутьями наверху. Друзья тихо крадутся вдоль решетки.
— Где Добби?
— Обещал быть в двенадцать.
У их ног с треском появляется домовик, одетый в грязную наволочку.
— Сэр Гарри Поттер! Добби рад вас видеть! И сэра друга сэра Гарри Поттера тоже!
— Добби, черт, напугал!
Рон сердито смотрит на домовика. Гарри, наоборот, благодарно кивает ему. Добби по его просьбе стал шпионом, он теперь работает в доме у Паркинсонов, пока (и к счастью!) неузнанный. Это он сегодня подыскал им укрытие. Встречаться им приходится редко, до сегодняшнего дня Добби почти не выходил на связь.
— Я тоже рад, что у тебя все в порядке. Куда нам идти?
— Дальше в сад, есть беседка, — Добби указывает на что-то чернеющее среди густо растущих деревьев, — там Добби зачарует по-своему, никто не увидит сэр Гарри Поттер и его друг.
— Хорошо, поместье защищено охранными заклятьями?
— Да, но когда у хозяин гости, он снимает защита, только у ворот и в сад дежурит охрана.
Гарри и Рон осторожно и как можно тише перелезают через ограду и крадутся к укрытию вслед за Добби. Кое-как пробравшись через какие-то странно-липкие кусты, друзья с облегчением ныряют в заколоченную беседку. Сквозь щели хорошо видна подъездная аллея к огромному дому, переливающемуся разноцветьем огней. Они слышат доносящиеся из дома шум, хохот, веселые вскрики. В этом загородном поместье Паркинсонов, по сведениям тайных лазутчиков, собираются Пожиратели Смерти, часто там появляется и сам Господин, как они подобострастно зовут Волдеморта.
— Добби, а ты нам не можешь сказать, кто еще присоединился к Волдеморту? — Рон отряхивается и оглядывает тесное помещение.
— Нет, сэр друг Гарри Поттера! — в круглых глазах Добби плещется панический страх, — Добби боится, что старые хозяева узнать его, Добби редко выходит из кухня.
— Ладно, не трясись, сами узнаем.
— Сэр Гарри Поттер, — Добби нерешительно мнется и теребит в руках уголок наволочки.
— Спасибо, Добби, иди, а то хозяева хватятся и несдобровать тебе.
— Сэр, Добби сказать вам кое-что…
— Что еще?
Мимо беседки проходит рослый волшебник, он крутит головой, прислушиваясь к подозрительным звукам. Гарри шепчет:
— Добби, потом! Иди! Ты наложил чары?
— Да, но…
— Иди!
Добби с горестным выражением лица исчезает.
Кажется, беседка, в которой они затаились, служит чем-то вроде подсобного помещения для садовника, потому что они везде натыкаются на лопаты, грабли, какие-то горшки, лейки и прочий садовый инвентарь. Прошел час с лишним, уже глубокая ночь, и гости расходятся после веселой пирушки. Хотя большинство ушли через камины, но некоторые прибыли в каретах, запряженных фестралами. Гарри видит этих страшных лошадей волшебного мира, сейчас мирно стоящих у ворот. В кареты то и дело садятся волшебники, почти невидимые в черных, как сажа, плащах, и фестралы исчезают. Гарри пытается разглядеть лица, но это ему плохо удается. Он не очень хорошо видит, а Рон, у которого прекрасное зрение, сопит рядом, толкается, стараясь устроить поудобнее свою долговязую фигуру.
— Рон, потише! Ты шумишь не хуже Пивза!
— А что я могу сделать? Здесь тесно, как в норе домовика.
— Смотри, кажется, они расходятся! — шипит Гарри, сердитый на друга. Они провалят задание, если не узнают хотя бы несколько новых Пожирателей!
— Извини, — Рон виновато тулится рядом.
Гарри со смешанным чувством гнева и вины взглядывает на бледное исхудавшее лицо друга с темными мешками под глазами. Даже веснушки почти не видны, словно поблекли от страшного напряжения, в котором они живут последние восемь месяцев. Он знает, что и сам выглядит не лучше. Но ему наплевать. Им с Роном почти на все наплевать, с тех пор, как ее нет с ними. Изо дня в день их терзает теперь лихорадочный страх, сковывающий мысли и чувства, и мучительное ожидание того, что однажды их непрекращающиеся поиски приведут к страшной находке.
Гарри, прищурив глаза, вглядывается в черные плащи, стараясь разглядеть хоть кого-нибудь. В голову лезут мысли о ненайденных крестражах. Где их искать? Чашу Пуффендуй помогла найти Гермиона. Она попросила Гарри вспомнить, как выглядела чаша. Гарри как мог точнее описал предмет, единожды виденный им в Омуте Памяти, и Гермиона на полдня впала в знакомое задумчиво-отрешенное состояние, в обед убежала куда-то из дома на площади Гриммо, где у них тогда проходили занятия группы подготовки Авроров, потом вернулась и к вечеру с таинственным и торжествующим видом потащила их в Национальный музей.
Гарри недоумевал, Рон ворчал, но в зале «Средневековье» под стеклянным колпаком они увидели золотую чашу с красивым вычеканенным узором, и Гарри сразу же узнал ее. Они смогли незаметно подменить чашу дубликатом, и поспешили уничтожить ее в черном огне Фестуса, в котором расплавляются артефакты даже древней темной магии. После этого поиски пока были бесплодны. Они не выяснили, кто такой Р.А.Б., не смогли разузнать, что же принадлежало Гриффиндору или Когтеврану.
Как не хватает Гермионы рядом, ее четкого рационального ума, ее способности проанализировать ситуацию, разложить все по полочкам, отделить главное от второстепенного! И как не хватает ее обычного ворчанья, принципиальности, неукоснительного следования разнообразным правилам, ее порывистого проявления чувств, краткого объятья, которое придает силы в минуты мимолетного страха и гнева на себя за этот страх, внимательного взгляда карих глаз, в которых вдруг вспыхивают искорки смеха…
Рон — лучший друг, Гарри не знал бы, что без него делать, но в поиске крестражей его старательные и неуклюжие попытки помочь не могут.
Он не верит, они с Роном ни за что не верят глупым россказням этой дуры Ханны, что она видела Гермиону в маленьком городке недалеко от Манчестера, и та якобы была с Малфоем. Это просто невозможно, исключено, абсурд — Гермиона и Малфой! Как можно было хоть на минуту допустить эту нелепую мысль?
Они вместе, втроем, он, Рон и Гермиона, лютой ненавистью ненавидели этого ублюдка, который отравлял им жизнь в школе, и из-за которого погиб Дамблдор. Как рыдала на похоронах Гермиона на плече у Рона, словно оплакивала безвозвратно ушедшее детство! И хотя к нему в душу непрошеной гостьей вкралась странная жалость к Малфою после виденного и слышанного в туалете Миртл, после смерти Дамблдора она исчезла бесследно. Где бы Малфой теперь ни был, он являлся врагом, с которым невозможен компромисс. Гарри знал, что при встрече они будут драться до последней капли крови, до последнего вздоха, и это не просто пустые слова. Так и будет.
Рон рядом опять натыкается на что-то и шипит ругательства сквозь зубы. Гарри снова думает о друге. Как он живет? Как он переносит нестерпимую боль утраты? Рон никогда не говорит об этом, но Гарри-то знает, может представить, что творится в его душе. Уже давно для Рона Гермиона не только лучшая подруга. Он вставал с ее именем на устах и ложился, лелея легкое прикосновенье руки на щеке. Везде, где бы они ни были, он искал взглядом только ее. Но он не успел сказать тех нескольких, самых важных слов. Что его сдерживало? Гарри не знает…
Ему легче, у него Джинни, его рыжее солнышко, верное и беззаветно преданное. Она старалась, как могла, чтобы вытащить их из той трясины безысходности, неверия в собственные силы, черной тоски, в которую они едва не погрузились после того, как ее не стало рядом с ними. Он боялся за Джинни, боялся так, что каждый раз, возвращаясь домой в Годрикову Лощину, несколько страшных минут стоял перед дверью, не решаясь взяться за ручку, не решаясь шагнуть за порог, в каком-то оцепенении от одной мысли о том, что ее не будет в доме. Как однажды не было Гермионы, когда они с Роном вернулись из Хогвартса, куда их направил с поручением к МакГонагалл Орден. Но Джинни была, встречала его с неизменной улыбкой и шутливо помахивала поварешкой, обещая как-нибудь пустить это грозное оружие в дело, если он еще раз опоздает к ужину. Он облегченно обнимал Джинни, вдыхал знакомый, такой родной цветочный аромат, которым она благоухала, чувствовал тепло ее тела и не мог заставить себя в эти минуты взглянуть на Рона, который отводил глаза и замолкал на полуслове.
Неловкое молчание прерывала Джинни, которая принималась отчитывать брата за окурки, потушенные им в горшке ее любимой бегонии, Гарри за грязные ботинки, оставившие след на ковре, вспоминать с возмущением неуклюжего Невилла, который в прошлый приход перебил все чашки на кухне, и теперь им придется пить чай из (какой ужас!) стеклянных стаканов. Она споро накрывала на стол, они садились ужинать. Рон помаленьку отходил и начинал подшучивать над кулинарными талантами сестры, становящейся, по его горячим заверениям, все больше похожей на матушку, привычно жаловался на Грюма, который дает им задания, когда им с Гарри все силы надо сосредоточить на поиске крестражей.
Гарри согласно кивал, ощущая сытую тяжесть в желудке, ему в эти минуты не хотелось думать ни о чем. Ни о необъявленной войне, которая уже давно идет, но большинство волшебников продолжают упорно сопротивляться правде и никак не желают признавать, что Волдеморт возродился, и что участившиеся несчастные случаи, гибель многих ни в чем не повинных магов и маглов — это дело его рук и его приспешников. Они предпочитают быть слепыми и глухими, лишь бы не порушить свой сытый мирок. Правда, в последнее время эти случаи стали намного реже. Волдеморт словно притаился, накапливая силы для прорыва. Но об этом тоже не хотелось думать.
…А на прошлой неделе в грязной квартире в трущобах Лондона нашли Дина Томаса, страшно изувеченного, не похожего на себя, еле ворочающего языком после применения на нем Непростительных заклятий и навсегда закрывшего глаза, едва Гарри упал перед ним на колени, пытаясь помочь бывшему однокурснику. Дин не был в Ордене, он, в отличие от них, окончил седьмой курс и по настоянию родителей-маглов поступил в медицинский колледж. Он почти ничего не знал о делах Гарри или Ордена. Дин что-то пытался сказать ему, но было слишком поздно. Гарри малодушно скрыл это от Джинни.
Страшно умирать в девятнадцать лет, когда перед тобой вся огромная жизнь, когда рядом любимые и любящие люди, когда свет надежды все-таки горит чистым светлым пламенем и не думает угасать, хотя его закрывают темные тучи...
Дину, Рону, Симусу, Невиллу, ему было всего по девятнадцать. Еще мальчики, но уже мужчины, которых сделала взрослыми тяжесть борьбы, легшая на их еще неокрепшие плечи. Джинни младше их, ей восемнадцать, но и она уже маленькая женщина, с сухими глазами провожающая его в утро неизвестности и храбро встречающая вечером страха. Такой же была и Гермиона… Только Джинни — это тепло домашнего очага, уют родного дома, никогда прежде не изведанный Гарри, а Гермиона — это гибкость и грозная сила волшебной палочки, готовой поразить врага, стальной стержень внутри хрупкого на вид цветка. Она всегда стояла плечом к плечу с ним и Роном, готовая защитить, броситься в бой за него и вместо него.
Гарри ловит себя на том, что совсем отвлекся от задания. Все уже разъехались, остался только один экипаж. Дьявол, а они никого не успели зафиксировать! Опять Грозный Глаз будет ворчать, делая им выговор, а СиЭс укоризненно качать головой. Гарри чертыхается и толкает Рона.
— Ты успел кого-нибудь узнать?
Друг не отвечает, вытянувшись в струну и расширенными глазами вглядываясь в двух человек, наверное, последних Пожирателей, которые, не спеша, идут по аллее к экипажу. Гарри кожей чувствует напряжение Рона, волнами распространяющееся по беседке.
— Рон?
Рон выскакивает из беседки и шагает к людям. Гарри на миг цепенеет от ужаса, смешанного с изумлением. Что он делает? Сумасшедший! Они же сейчас убьют его!
Он бежит за другом, палочка наизготове. Плевать на задание, секретность, только не Рон!
Расстояние между ними все уменьшается, вот он уже почти догнал Рона, который вдруг столбом застывает перед двумя Пожирателями. Хотя нет, с первого взгляда это не Пожиратели. На них нет черных плащей, уродливых масок в виде черепов, обыкновенные мантии, лица открыты. Парень и девушка, оба высокие, стройные. Свет, льющийся от фонарей у дома, выхватывает их лица в темноте. И Гарри спотыкается.
Знакомые светлые волосы, высокомерное лицо, губы, сжатые в вечной издевательской усмешке. Малфой, сволочь Малфой, который не исчез, не провалился в ад, где ему и самое место, после смерти Дамблдора, а стоит перед ними, такой же, как всегда, холеный, надменный, злобный!
Ярость охватывает Гарри как пламя, рука крепче сжимает палочку, а глаза обращаются на девушку с Малфоем. Он ожидает увидеть Паркинсон — кто же, кроме этой напыщенной уродины, может быть рядом с Малфоем?
(А в голове надоедливой мухой бьется вопрос: «Почему Рон вышел им навстречу? Малфой и Паркинсон должны были стать Пожирателями, это был лишь вопрос времени, что здесь необычного?»)
И обухом по голове, внезапным нечестным ударом в солнечное сплетение, пропущенным заклятьем, стремительно несущимся навстречу, ответ:
«Гермиона!».
Радость: «Гермиона!».
Недоумение: «Гермиона?».
Зыбкая неверящая догадка: «Гермиона…»
Это Гермиона идет рядом с Малфоем, а не Паркинсон, это Гермиона держит его под руку! В роскошной бархатной мантии, из-под которой струится шелк платья, с волосами, уложенными в красивую прическу (они видели ее такой только на четвертом курсе), на шее и в ушах поблескивают драгоценности. А на лице (таком знакомом, изученном до каждой черточки, до точного знания, в каком месте на щеках появляются ямочки, когда она смеется, с крохотной родинкой на виске), на этом родном лице такое непривычное выражение холодного удивления и неприятного замешательства и... чего-то еще…
Сердце пропускает удар, потом еще один и еще, оно словно забыло, что надо стучать, разгоняя кровь по жилам. Гарри чувствует, как воздух, царапаясь, проходит в горло, как холодеют руки. Вокруг них тишина, тяжелая, гнетущая, и ветер приносит не влажную свежесть перед надвигающимся дождем, а тягостный гнилой дух измены и предательства.
Что он там думал про схватку с Малфоем до последней капли крови? Как сражаться, если Гермиона нанесла удар отравленным ножом в спину, если связала руки и отняла силу воли?
— Какая неожиданность! — тишину острым ножом прорезает ненавистно-тягучий голос Малфоя, — в саду Паркинсонов Поттер и Уизли. Поистине, храбрость гриффиндорцев сравнима только с их глупостью.
— Ты!
— Я, вернее, МЫ, — Малфой ухмыляется и обнимает Гермиону за талию.
Рон, не отрываясь, впивается глазами в девушку. Лицо у него белая маска с темными провалами глаз. А та так невозмутимо-равнодушна, словно встретила малознакомых людей.
— Гермиона, ты слышишь меня? Идем! Неважно, где ты была, идем! Малфой, отпусти ее, сволочь!
— Уизли, ты вначале спроси ее, хочет ли она куда-либо уходить и тем более с вами?
— Гермиона, пойдем же! Мы тебя так долго искали, с ума сойти, как все будут рады! Уже никто не верил, что мы тебя найдем, но мы все равно надеялись!
Рон нацеливает палочку на Малфоя, на лице которого прежняя, словно приклеенная ухмылка.
— Отпусти ее, мы сильнее тебя, трое против одного, ты проиграл!
Малфой издевательски склоняет голову набок.
— Ты до сих пор не понял, Уизли? Двое против двух, но это вы проиграли.
— Гермиона?!
Гарри в тяжелом оцепенении смотрит, как Гермиона в ответ на полувопрос-полумольбу Рона едва заметно качает головой, справа налево, и делает один крохотный шажочек назад. Такие простые, обыденные движения, сколько раз в жизни мы повторяем их? Сотни тысяч, миллионы? Но сейчас, в этом саду, шаг назад — это шаг на огромное расстояние, словно девушка этим шагом пересекла невидимую черту, отделяющую два совершенно разных мира, ушла из одной жизни в другую. Безмолвное отрицание перечеркивает все, что было в прошлой жизни, девушка отрекается от дружбы, от любви, от веры в справедливость, от надежды.
— Как ты могла?! Ты продалась этому ублюдку! Предала нас!!! Что он тебе наобещал?!! Это какая-то грязная игра или ты спасала свою шкуру?! — Рон кричит так, что в саду с деревьев с тревожным хлопаньем срываются птицы.
— Потише, Уизли! Не забывай, где находишься!
— Заткнись, тварь! Гермиона, как ты могла!!!
Гарри не может вымолвить ни слова, за него клокочуще выплевывает оскорбления Рон, в срывающемся голосе которого в бешеном коктейле перемешались отчаяние, гнев и невыносимая боль. А лицо Гермионы по-прежнему застывшее, равнодушно-холодное, она как будто не слышит крика Рона, не чувствует яростного сумасшествия в его голосе. Малфой заметно бледнеет в полутьме.
— Предупреждаю, Уизли, закрой свой грязный рот, иначе я позову охрану. Тем, что я еще не сделал этого, вы обязаны Гермионе.
— Рон, — Гарри наконец с трудом разлепляет губы и хрипит, — Рон, пошли отсюда! Рон!
Рон тяжело дышит и сжимает кулаки.
— Рон!
Гарри хватает друга за плечо, Рон вдруг сникает, словно гнев лишил его всех сил. Малфой презрительно кривит губы, Гермиона молчит. Она за все время не вымолвила ни одного слова.
Гарри тащит Рона в спасительную темноту сада, чтобы трансгрессировать, и напоследок оглядывается на Малфоя и Гермиону. Они стоят так близко, и Малфой по-прежнему обнимает ее за талию. Гарри отворачивается, закрывает глаза, представляя себе свой дом, и через миг он и Рон уже у знакомого крыльца.
В опустевшем саду девушка с приглушенным стоном опускается прямо на дорожку и закрывает лицо руками. Парень что-то ей шепчет, подхватывает на руки и несет к экипажу. Фестралы рвутся в ночь. А ночь приносит дождь, который шуршащей пеленой обрушивается на землю, смывая следы, мысли и чувства.
Глава 8.
На следующее утро мистер Поттер разбудил их рано. Лили хоть и зевала во весь рот, но не жаловалась. Алекса же тетка даже в каникулы будила еще раньше. Они позавтракали внизу, Лили так до конца и не проснулась, засыпая над чашкой. Отец громко попросил ее взбодриться, подошел к камину, волшебной палочкой разжег огонь и бросил туда горсть порошка зеленого цвета из небольшой каменной чаши, стоявшей на каминной полке. Пламя, весело запылавшее в камине, вмиг тоже стало изумрудно-зеленым.
— Ты еще никогда не путешествовал по Сети Летучего Пороха, — сказал отец Лили, — это просто. Встань в огонь и назови место назначения, Министерство Магии, громко и внятно.
— К-ка-а-к в огонь?!!
— Не бойся, все волшебники так передвигаются. Ну же, быстрее, мы теряем время.
Алекс, зажмурившись, решительно шагнул в гудящее пламя, которое и вправду не обжигало, а приятно обвевало теплом. Правда, ощутимо пахло чем-то дымно-горелым.
«Будем надеяться, не от меня», — с некоторой тревогой подумал Алекс и громко сказал:
— Министерство Магии!
И сразу же его закрутило, словно в вихре, и куда-то понесло. Мимо на огромной скорости проносились отверстия других каминов, желудок у него сделал пару кульбитов. Вдруг он больно ударился пятками в пол и увидел, что стоит уже в другом камине. Пока он удивленно озирался, за спиной приземлилась Лили и вытащила его в большой зал. А за ними появился ее отец.
— Ну, вот мы и на месте. Следуйте за мной, не отставайте, — сказал он и двинулся к блестящей стойке, за которой сидел пожилой, суровый на вид волшебник и читал газету.
— Здравствуйте, мистер Диггори. Как поживаете?
— А-а, здравствуй, здравствуй, Гарри. Спасибо, помаленьку. На работу, что ли? У тебя же вроде отпуск за три года.
— Нет, нет, мистер Диггори, отпуск — дело святое. А сейчас просто хочу заглянуть в Департамент регистрации.
— Что ж, проходи, Лонгботтом, Брокльхерст и Турпин уже пришли. Ребята с тобой?
— Да.
Алекс с удивлением, которое, похоже, становилось уже привычным, оглядывал огромный зал. Вдоль одной стороны тянулся сплошной ряд каминов, из которых выходили работники Министерства в строгих черных мантиях. В середине журчал огромный фонтан с причудливого вида скульптурой, изображавшей непонятно что. По крайней мере, Алекс так и не понял. Мистер Поттер вывел их к огромному лифту красного дерева со старомодными раздвижными дверцами, в который они погрузились и поехали почему-то вниз.
На каждой остановке прохладный женский голос объявлял названия каких-то Департаментов. Кроме них в лифте никого не было, поэтому дверцы не раскрывались. Лифт, немного постояв, вновь начинал движение. На третьей остановке мистер Поттер сказал:
— Выходим. Нам сюда.
Он пошел вдоль длинного ряда одинаковых дверей с круглыми бронзовыми ручками. Алекс и Лили побежали за ним, стараясь не отставать. Наконец мужчина остановился перед последней дверью с табличкой «Начальник Департамента регистрации актов гражданского состояния магического сообщества Полумна Лонгботтом». Мистер Поттер постучался и вошел внутрь. За ним зашли и Алекс с Лили. В кабинете было светло и солнечно (мальчик вспомнил, что они вообще-то спускались вниз!), женщина с распущенными волосами пепельного цвета и большими, чуть навыкате, глазами поливала какое-то раскидистое растение, напоминавшее одновременно кактус и пальму. Увидев вошедших, она с явной радостью воскликнула, отставив лейку:
— Гарри, рада тебя видеть! И Лили с тобой! Что-то вы нас совсем забыли, не заходите. Невилл часто о вас вспоминает.
— Все дела, дела, Полумна, — с ноткой извинения в голосе сказал мистер Поттер, — обещаю, на днях заглянем в гости с Джинни и детьми. А сейчас я к тебе по очень важному и деликатному делу.
— Подожди, — протянула женщина, внимательно глядя на Алекса, — этот мальчик… знакомое лицо… Кого он мне напоминает? Не припомню…
Мистер Поттер издал невнятный звук и откашлялся.
— Это сын Гермионы Грэйнджер и Драко Малфоя.
— В самом деле? — не было похоже, чтобы миссис Лонгботтом удивилась, — о, он очень похож на своего отца, не правда ли? И если бы не…
— Э-э-э, Полумна, понимаешь, я как раз по этому вопросу, — уже нетерпеливо перебил ее отец Лили, — мне нужны документы, удостоверяющие факт бракосочетания его родителей, а также свидетельство о рождении и распоряжение об опекунстве, если, конечно, все это имеются. Годы 2000-2004.
— Посмотрим, — женщина окинула задумчивым взглядом огромные шкафы из светлого дерева с красивыми резными створками, которые занимали большую часть ее кабинета.
— Документы относительно недавние, поэтому они должны быть у меня, а не в архиве….
Она взмахнула волшебной палочкой, дверца второго левого шкафа с треском отворилась, оттуда вылетела большая деревянная коробка и опустилась прямо перед ней на стол.
— Так, так, МакГонагалл, МакДональд, МакКиннон, МакКлагген, МакМиллан, МакНейр, Малсибер, а вот и Малфой. Да, кое-что имеется.
Женщина вытянула из коробки несколько свитков пергамента и передала мистеру Поттеру. Он аккуратно развернул один из свитков, затем второй и третий, и замолчал. Его лицо было отстраненным.
— Сэр, простите, — Алекс сгорал от нетерпения, — а можно мне посмотреть?
— Что? Ах, да, конечно. Ты имеешь полное право, это ведь твое. Однако я не ожидал…
— Что-то не так, Гарри? — встревожилась миссис Лонгботтом.
— Ничего не понимаю, Полумна, — понизив голос, ответил мистер Поттер, — это настоящие документы?
— Да, конечно! Все проверено заклятьем Верификации. Когда я принимала Департамент, сам Эджкомб в присутствии Министра накладывал чары.
Они начали переговариваться вполголоса, Лили с любопытством рассматривала кактусо-пальму, а Алекс, ужасно волнуясь, взял в руки свитки. Для него это были не просто документы, это была история его семьи!
Первый документ, который он развернул, оказался свидетельством о бракосочетании мистера Драко Люциуса Абраксаса Астеруса Рейверта Малфоя и мисс Гермионы Джейн Грэйнджер, которое состоялось пятнадцатого августа двухтысячного года. Витиеватые черные буквы на желтоватой бумаге, слабый запах затхлости, исходивший от нее, странным образом подействовали на него. Мальчику казалось, что он сидит в этом кабинете в Министерстве Магии и одновременно уносится куда-то далеко-далеко, на пятнадцать лет назад, к своим живым и молодым родителям, которые, наверное, были очень счастливыми в тот день.
Встряхнув головой, чтобы очнуться, он развернул второй свиток. Это было свидетельство о рождении Александра Грэйнджер Малфоя, который появился на свет пятнадцатого августа две тысячи четвертого года, в день свадьбы своих родителей. И которому суждено было всего лишь через несколько месяцев потерять их навсегда.
Буквы почему-то расплывались перед глазами, он машинально развернул третий свиток и пробежал глазами по строчкам, не улавливая смысла. Вдруг его взгляд зацепился за еще одно знакомое имя, и он еще раз прочитал документ. В нем сухим официальным языком говорилось, что в случае преждевременной смерти или гибели мистера Драко Люциуса Абраксаса Астеруса Рейверта Малфоя и миссис Гермионы Джейн Грэйнджер Малфой опекуном над их единственным сыном Александром Грэйнджер Малфоем назначается мистер Гарри Джеймс Поттер. В случае если вышеназванный не способен выполнять свои обязанности, опекунство переходит к мистеру Рональду Билиусу Уизли. Также в числе возможных опекунов были названы Джиневра Мередит Уизли Поттер и Минерва Юнона МакГонагалл. Временным управляющим над всем движимым и недвижимым имуществом семьи Малфой, а также фамильными ценностями до совершеннолетия мистера Александра Грэйнджер Малфоя назначался опекун.
Алекс ошарашенно таращился на бумагу. Выходит, его опекуном является отец Лили?! Почему? Ведь в опекуны своему единственному сыну выбирают близких людей, а судя по словам мистера Гарри Поттера, он не так уж тесно общался с его родителями. Еще большее недоумение вызвало имя Рональда Уизли. Алекс вообще не представлял, как человек, который возненавидел его с первого взгляда, стал бы его опекуном, человеком, обязанным заботиться о своем воспитаннике. Можно было, конечно, спросить у самого мистера Поттера, но Алекс почему-то чувствовал, что разговоры о его семье ему неприятны, и он старается не затрагивать глубоко эту тему.
Его родители оставили очень много загадок, и эти документы не проясняли их, а наоборот, еще больше запутывали.
— Полумна, не возражаешь, если я заберу эти документы? Хотя на них стоят подписи очень уважаемых адвокатов, мне хотелось бы проверить.
— Конечно, Гарри, — протянула женщина, — вообще-то они должны храниться у тебя, как у опекуна, или у мальчика. Не знаю, почему они у нас. У нас могут быть только копии. Это после войны все перепуталось, мы до сих пор не можем отыскать некоторые важные документы. Подожди.
Она взмахом палочки сделала копии документов, большая печать подскочила и проставила на них оттиски. Новые копии сами собой свернулись в свитки, улеглись в коробку, а коробка улетела обратно в шкаф, который сердито захлопнул створку.
— Все готово.
Мистер Поттер поблагодарил, попрощался с Полумной Лонгботтом и вышел, уводя Алекса и Лили. Мальчик, не вытерпев, робко спросил у мужчины:
— Извините, сэр, значит, вы — мой опекун в волшебном мире?
— Видимо, да, — задумчиво сказал мистер Поттер, ускоряя шаг, — хотя я совершенно не ожидал этого.
— Но это же здорово! — воскликнула его дочь, пускаясь в бег, — это же просто классно! Он теперь будет жить с нами, правда, Алекс? Я расскажу тебе все-все о нашем мире, научишься играть в квиддич, купим тебе самую лучшую метлу и будем играть у нас на площадке два на два!
— Ну, не знаю, — пробормотал про себя Алекс, тоже переходя на бег, и подумал, что назначение его опекуном совершенно не обрадовало отца Лили.
Мистер Поттер резко остановился, и Алекс с Лили, не успев вовремя затормозить, врезались в него.
— Мы сейчас сходим в адвокатскую контору, которая засвидетельствовала документы. Это самая старая и уважаемая магическая адвокатская контора, и я уверен, что все совершенно законно, но проверить не мешает.
Они вышли на улицу и на такси отправились на одну из респектабельных улиц Лондона. Там, между двумя безликими многоэтажными офисами с асфальтированными стоянками для автомобилей был втиснут небольшой симпатичный особнячок, перед которым ярко зеленела идеально подстриженная лужайка. Удивительное дело — вначале Алекс его вообще не заметил, и спешащие по тротуарам люди, видимо, тоже, не видели, потому что равнодушно скользили взглядами по его белым колоннам, арочным окнам со странной вычурной лепниной и сочной свежей зелени газона точно так же, как и по обыкновенным сверкающим стеклянным башням.
«Бэкинсейл, Спраут и сыновья», — прочел мальчик на строгой элегантной табличке на дубовых дверях.
Под мелодичный звон колокольчика они вошли в просторный прохладный холл с картинами на стенах и светлой мебелью. Навстречу им вышел худощавый молодой человек с невыразительным лицом в темно-серой мантии.
— Что вам угодно? Вы записаны на прием?
— Нет, но мне нужна консультация по этим документам, и я хотел бы попросить мистера Бэкинсейла принять меня как можно быстрее. Я не займу у него много времени.
— Хорошо, я передам. Ваше имя.
— Гарри Поттер.
Молодой человек неслышно удалился и появился через несколько минут.
— Мистер Бэкинсейл ждет вас. Пройдемте за мной.
Мистер Поттер, Алекс и Лили прошли по длинному, темному после холла коридору, в котором горели в резных подставках бездымные факелы. Невыразительный молодой человек провел их через высокие двустворчатые двери в кабинет, в котором выделялся своими гигантскими размерами письменный стол. Из-за стола встал невысокий старичок, похожий одновременно на Санта Клауса и на капитана корабля, с большими пушистыми усами и белоснежной круглой бородкой. Объемистый живот обтягивала красивая жилетка из фиолетового атласа. Глаза проницательно посверкивали за стеклами круглых очков.
— Очень рад видеть вас, мой молодой друг! — потряс он руку черноволосого мужчины, — прошу прощения за Бербиджа, он работает недавно и иногда просто ввергает меня в ступор своей любовью к этикету. Конечно же, он узнал вас с первого взгляда.
— Никаких претензий, мистер Бэкинсейл, о чем вы! — неловко махнул рукой мистер Поттер.
— Итак, по какому вопросу вы вновь обращаетесь к старому Ольберту Бэкинсейлу? О, ваши дети?
Старичок взмахом руки подозвал к себе Лили и подал ей яркую коробку, украшенную бантом.
— Угощайся, детка, да не стесняйся, бери побольше и брата угости. Это моя внучка-проказница оставила здесь.
— Это моя дочь, а мальчик мой воспитанник. По крайней мере, если судить по этим бумагам. Я хотел спросить вас как раз о них.
Мистер Бэкинсейл забрал у мистера Поттера документы и внимательно прочел их, усевшись за свой стол.
— Что ж, все документы составлены абсолютно правильно, они легитимны и вступили в силу с момента своего составления и официального подтверждения. Заверителями и свидетелями являются очень уважаемые люди, которые к тому же работали и работают у нас. Что вам непонятно, мой друг?
— Дело в том, что до некоторого времени я даже не подозревал о существовании этого мальчика. Его появление словно снег на голову. Его родители, они были у вас? Я вижу, на документе об опекунстве стоит ваша личная подпись.
— Да, — старик снял и начал протирать очки, — помню, как будто это было вчера. Они составили документ об опекунстве и настаивали, чтобы именно я заверил его. Очень красивые, очень гордые и очень печальные молодые люди, — глаза мистера Бэкинсейла затуманились, — в них была какая-то тоска, обреченность, я даже не знаю, как это выразить, осознание своего выбора и предопределенного конца? Хотя тогда у многих в глазах было это выражение загнанного зверя. М-да, тяжелые и страшные были времена, но… — старик понизил голос, — все эти газетные вопли и официальная версия о том, что они… ну вы сами понимаете… Хотя, конечно, неоспоримые доказательства и… Неважно. Простите меня за сумбурность. Мистера Малфоя я знал и раньше, был поверенным в их семье, но его отец разорвал наши отношения задолго до того, как его сын вновь обратился ко мне. А девушка, жена мистера Малфоя младшего, никогда еще не встречал такой поразительной личности! В ней было такое причудливое сочетание нежности и силы, хрупкости и решительности, солнечного тепла и лунного света, она была словно цветок, выросший в скалах. Не удивительно, что мистер Малфой просто боготворил ее. Впрочем, кому я это рассказываю?
Алекс перестал дышать. Вот, оказывается, какими были его родители! В горле появился ком, а глаза защипало.
Отец Лили смущенно откашлялся и пробормотал:
— Да, да, конечно. Значит, все верно?
— Все абсолютно верно! Иначе и быть не может, мы дорожим своей репутацией, эти традиции надежности и абсолютного доверия заложил еще мой прапрапрапрадед, царствие ему небесное.
— Что ж, спасибо, мистер Бэкинсейл.
— Заходите еще, мой друг, и вы, юная леди, и вы, молодой мистер Малфой.
Они вышли из кабинета, сопровождаемые все тем же невыразительным молодым человеком, и окунулись в городскую суматоху большого Лондона.
— Ну что же, папа? — в нетерпении задергала отца Лили, — ведь все правильно, да? Алекс будет жить у нас? Вот будет здорово!
— Не знаю, малышка, — ее отец искоса взглянул на Алекса, — если ему негде жить, и если он не хочет обратиться к своим родным… Но сейчас ему все равно нужно вернуться к маглам и известить их обо всем. А потом посмотрим. Что ты думаешь об этом сам, Алекс?
Алекс колебался. С одной стороны, он очень хотел бы остаться в волшебном мире, узнать о нем побольше, познакомиться с родственниками; с другой стороны, он чувствовал, что отец Лили отнюдь не горит желанием приютить его в своем доме и тем более представить родственникам, о которых он отзывался очень холодно и с нескрываемым чувством неодобрения. Поэтому мальчик, запинаясь, проговорил:
— Я думаю, сэр, что мне лучше вернуться к Бигсли. Наверное, они меня потеряли. А-а-а… познакомиться с родными я еще успею.
— Хорошо, — с чуть заметной ноткой облегчения в голосе согласился мистер Поттер, а Лили явно огорчилась и надулась.
— Я пришлю к тебе Хедвигу, напишешь письмо и отправишь с ней, — вздохнула она с обидой.
Они вернулись в «Веселую Метлу», забрали свои вещи, и мистер Поттер посадил Алекса в такси и оплатил проезд до Литтл Уингинга. В заднем стекле мальчик долго следил за уменьшающимися фигурами высокого мужчины и чернокосой девочки, которая долго махала ему на прощание.
Когда Алекс слез на знакомой улице, его уже поджидали братья Бигсли, которые, кривляясь и через каждые пару слов давая ему подзатыльники, сообщили, что мать и отец просто в бешенстве из-за того, что вчера он не вернулся с ними. Алекс сжал зубы и понес свои многочисленные свертки к дому, в душе готовясь к буре. Едва он переступил порог, миссис Бигсли набросилась на него, словно коршун.
Где он вчера пропадал, негодный паршивец? Из-за него они вынуждены были до вечера торчать в Лондоне. С кем это он водит знакомство? Что это за странные вещи, и где он их купил?
Громкий визгливый голос тетки заставлял Алекса вжимать голову в плечи и не давал никакой возможности вставить хоть одно слово. Наконец миссис Бигсли выдохлась и страшным голосом велела ему отправиться в свою комнату и оставаться там до конца каникул.
— А там, — прибавила она, — ты отправишься в школу святого Брутуса, и мы наконец отдохнем от тебя!
Алекс попробовал робко возразить, что он уже зачислен в школу магии и волшебства Хогвартс. Тетка злобно расхохоталась и сказала, чтобы о никаком Хогвартсе он и не думал, это все глупые выдумки. Спустившийся на ее крики мистер Бигсли прибавил еще пару ласковых ругательств и приказал Алексу исчезнуть с его глаз. Мальчик поплелся к себе, забрав все купленные вещи.
Едва он прошел в свою крохотную темную комнатку, в которой не было даже окна, дверь за ним захлопнулась, и раздалось громкое скрежетание ключа в скважине. Мальчик бросился на дверь, колотя ее кулаками, но в ответ услышал лишь удаляющийся смех и тяжелые шаги тетки. Он в отчаянии сел на кровать. Значит, все кончено. Он не поедет в Хогвартс, не встретится с настоящими родными и не станет волшебником! Вместо этого его ждет ужасная школа для малолетних преступников! Перспективы были мрачными.
Потянулись длинные томительные дни. Из комнаты его не выпускали, три раза в день тетка приносила поднос с едой и отводила его в туалет. На все его мольбы выпустить ответом было либо молчание, либо поток ругательств. Закрывая дверь на ключ, тетка каждый раз говорила, что это для его же блага. У Алекса не было аппетита, он похудел еще больше, а не видя солнца, стал совсем бледным. Целыми днями он лежал на кровати, читал волшебные книги, гладил волшебную палочку, вспоминая, как он ее покупал в Косом Переулке. Если бы не эти вещи, он бы совсем утратил веру в то, что это случилось с ним на самом деле.
Глава 9.
Я пропала в городе Сна
Среди серых безглазых стен,
Я осталась в мире одна,
Я попала к горечи в плен.
В паутине иных миров
Я избрала новую нить,
Этот путь сгустил мою кровь,
Но не смог меня изменить.
Я свою отыскала звезду
Среди стай болотных огней,
Твердо зная: если найду,
То отправлюсь только за ней.
Я тогда покинула высь,
Соблазнившись блеском огня;
Этот путь забрал мою жизнь,
Но не смог исправить меня!
В тьме густой, почти не дыша,
Подпирая небо плечом,
Тихо-тихо пела душа,
И лишь ты услышал — о чем!
(с) из просторов Инета
Ох, почему в голове словно стучат молоточки, а во рту отвратительный соленый привкус?
Девушка на огромной кровати в золотой комнате открывает глаза и тут же зажмуривает их, вскрикнув от яркого света, который ослепил ее.
— Что хотеть госпожа?
Девушка чуть приоткрывает глаза и снова закрывает их ладонью, успев разглядеть лишь маленький туманный силуэт. Кто это?
— Что, простите?
Голос почему-то хриплый, и говорить больно, в горле нестерпимо першит.
— Вы что-нибудь желать? Чай, вода, сок?
— Можно воды?
Губ касается холодное стекло. Девушка жадно пьет, откашливается и откидывается на подушки, пытаясь разобраться, что где болит, где она находится, и кто вообще она такая. Кто она такая?
Поразительно, но ответа на этот, в сущности, простой вопрос нет. В голове по-прежнему постукивают молоточки, сильно тошнит, а когда девушка пытается заглянуть в собственную память, обнаруживает, к своему ужасу, что ничего не помнит и ничего не знает. Возможно ли это? Она же должна хоть что-то помнить! Но даже собственное имя сгинуло в мутном сером водовороте сознания, который затягивает ее, и она снова проваливается в небытие.
Когда она приходит в себя в следующий раз, в огромное от пола до потолка окно заглядывает любопытная луна. На стенах горят несколько свечей, отбрасывая блики на золотые панели, и в комнате царит уютный полумрак. А у кровати притулился странный, маленький, ой нет, даже крохотный человечек с неестественно огромными ушами и круглыми глазами, одетый в грязную серую робу.
— Кто вы? — разлепляет губы девушка, делая попытку сесть.
Почему так болит рука? Словно кто-то выкручивал ее, а потом смял безжалостными пальцами.
— Я Крини, госпожа.
— Почему вы зовете меня госпожой?
— Для домовой эльф волшебники — хозяева и господа.
Девушка недоуменно хмурит брови. Домовые эльфы? Кто они такие? И опять грозовой молнией в сумрачных небесах ее памяти наболевший вопрос — кто ОНА такая?
— Крини, скажите, пожалуйста, вы знаете, кто я?
«Какой идиотский вопрос!»
— Да, госпожа. Вас звать Гермиона. Вы гостья Темного Господина.
Девушка осторожно спускает ноги с кровати и прислушивается к себе. Молоточки в голове утихли, тошнота тоже прошла, только стены немного покачиваются перед глазами.
Итак, ее зовут Гермиона. Уже прогресс.
— А где я?
«Неужели эта роскошная комната — моя?»
— Вы гостья Темного Господина, — повторяет эльф, — а сейчас в замке Малфой-Менор. Малфой — мои хозяин.
Странно. Значит, она не у себя дома? А где вообще ее дом?
Гермиона поднимается на ноги, медленно пересекает комнату и тянет на себя дверь. Выглянув, она видит длинный темный коридор, освещаемый несколькими факелами в резных подставках; вдоль стен, увешанных картинами и офортами, стоят маленькие столики, банкетки, изящные кресла. Гермионе эта обстановка совершенно незнакома. Головокружение становится сильнее, и девушка возвращается в комнату. Она в совершеннейшем недоумении и пытается расспросить маленького эльфа. Но та не сообщает ей ничего особенного, кроме одной потрясающей детали. Оказывается, Гермиона — волшебница, и сейчас находится в замке волшебников!
Девушка недоверчиво переспрашивает:
— Что? Вы уверены? Но я не чувствую в себе ничего волшебного.
Крини покачивает головой, осторожно массируя руку девушки, от чего боль нехотя и медленно, но становится терпимее.
— Конечно, моя госпожа, вы волшебница. И очень сильная, раз Темный Господин оставить вас в живых. Вы ему нужна. Если нет, быть мертва.
Гермиона вздрагивает.
— Мертва? Но…почему? Крини, куда я попала?
Эльф грустно смотрит на нее своими круглыми зелеными глазищами и, оглядевшись по сторонам, тихонько шепчет:
— Ох, госпожа, вы попасть в плохое место, очень плохое! Темный Господин — очень могущественный, очень сильный. Его сила держать возле себя много магов. А мои хозяин — самые богатый и знатный среди них.
Гермиона слушает свою маленькую собеседницу, раскрыв рот.
— Но что им нужно от меня? Я даже не помню, кто я!
— Я не знать, госпожа, но слышать, как молодой хозяин сказать, что вы наслать на себя заклятье.
— Заклятье? Я сама наслала на себя заклятье?
— Да, госпожа.
В голове у Гермионы все мешается. Заклятье, какой-то Темный Господин, замок, боль в руке, она — волшебница (неужели настоящая?!) и еще другой господин… Да что же это такое?! Десятки вопросов теснятся в мозгу, но, очевидно, от Крини больше ничего не добьешься.
Девушку тянет в сон. Наверное, это последствия заклятья. Она сбрасывает с себя одежду и клубочком сворачивается под золотым атласным покрывалом. Возможно, завтра она узнает больше, встретится с хозяевами этого замка или с этим таинственным Темным Господином, о котором с содроганием говорит Крини. Все разъяснится завтра.
Наутро она просыпается от того, что Крини осторожно дергает ее за руку.
— Вставать, госпожа, вставать. Вас ждать молодой хозяин.
Гермиона рывком вскакивает с постели и со стоном чуть не падает обратно. От резкого подъема пол вдруг стремительно бросается вверх, и в глазах знакомо темнеет. Но рука не болит, только обиженно ноет, задетая неловким движением. Девушка уже медленнее садится на кровать и натягивает джинсы и свитер.
— Он ждет меня?
— Да, госпожа. Только вы сперва умыться и поесть хоть чуть-чуть.
Гермиона споласкивает лицо холодной водой в огромной и гулкой, не менее роскошной, чем комната, ванной, еле проглатывает кусочек тоста с джемом, отказавшись от всех блюд, которые притащила заботливая Крини на огромном подносе. Волнение и любопытство лишили ее аппетита, к тому же до сих пор тягуче ноет рука, а желудок как-то странно сжимается и колыхается в животе, словно гигантская медуза. Хм, а что такое медуза? Память ее пуста, но образы, понятия, странные проблески и обрывки мыслей (ее собственных?) иногда всплывают из ее глубин, словно из темной воды, и медленно погружаются обратно.
— Я готова.
Эльф ведет ее по длинному коридору. Девушка с интересом озирается по сторонам. До чего же здесь все мрачно, торжественно и роскошно! Высоченные потолки, панели из черного дерева, тяжелые портьеры, огромные картины в золоченых рамах и роскошные по красоте гобелены. То и дело попадаются рыцарские доспехи. Даже не верится, что здесь живут люди. Создается такое ощущение, что этот замок, по крайней мере, та его часть, где они находятся, был возведен какими-то неведомыми существами, главным мерилом для которых были не уют и домашняя обстановка, а как можно больше великолепия.
После очередного поворота Крини распахивает дверь одной комнаты и, склонившись в глубоком поклоне так, что едва не касается пола кончиком длинного носа, пищит:
— Мисс Гермиона здесь, хозяин.
Гермиона нерешительно переступает порог и замирает, смущенно оглядывая небольшую комнату. Крини за ее спиной исчезает. Эта комната, видимо, выполняет роль гостиной. Большой камин, облицованный нежно-зеленым малахитом, фарфоровые статуэтки, золотое трехсвечие и другие безделушки на каминной полке, мягкие диваны и кресла с выгнутыми спинками, маленькие столики, несколько длинных узких окон с частым переплетом, в которые вливается тусклый свет зимнего утра.
У одного из них спиной к девушке стоит высокий человек со светлыми волосами. Гермиона прикусывает губу. Вероятно, это и есть хозяин, как назвала его Крини. Внезапно человек поворачивается, и девушка видит, что он совсем молод, едва ли старше ее. Очень светлые волосы с непослушной челкой, которая спадает на лоб; серые глаза под почти прямыми темными бровями; тонкие, правильные, но немного острые и резкие черты бледного лица; чуть припухлые, крепко сжатые губы. Он в простой синей рубашке и темных брюках, руки засунуты в карманы.
Гермиона словно завороженная, почему-то не отрываясь, смотрит в серые глаза, в которых плещется непонятная усмешка и что-то вроде… напряженного ожидания?
— Здравствуй, Грэйнджер. Как твое самочувствие?
— Х-хорошо, спасибо, — Гермиона наконец понимает, что выглядит, наверное, дурочкой, стоя на пороге и пялясь на этого парня.
— Садись.
Парень делает приглашающий жест.
— Спасибо, я постою.
Усмешка из глаз выплескивается на лицо.
— Садись, Грэйнджер, диваны не жесткие, а я не собираюсь покушаться на твою честь.
Девушка вспыхивает, но послушно присаживается на краешек кресла. Почему-то ей ужасно не по себе. То ли она стесняется, то ли на нее так действует присутствие этого парня. Она вдруг сердится на себя за свою робость, вскидывает голову и решается задать вопрос.
— Я понимаю, что это звучит крайне глупо, но Грэйнджер — это моя фамилия?
Парень, чуть склонив голову, внимательно разглядывает ее. Под серьезным, пытливым, словно что-то выискивающим взглядом, Гермионе хочется съежиться или вообще выбежать из комнаты.
— Да, — парень сам садится напротив нее и сцепляет руки в замок, — да, тебя зовут Гермиона Грэйнджер, и ты находишься в моем родовом замке Малфой-Менор.
Снова странная усмешка скользит по губам.
— А меня зовут Драко Малфой.
— Очень приятно, — вежливо отзывается Гермиона, и Драко вдруг смеется.
От искреннего, от всей души смеха его лицо становится каким-то удивительно беспечным и озорным. И совсем мальчишеским. Сердце Гермионы заметно екает и подскакивает в груди, пропуская удар.
— Извини, — все еще улыбается парень, — просто… просто мы с тобой знакомимся не в первый раз.
Гермиона приподнимает брови.
— Да, наверное, это забавно выглядит со стороны. Надеюсь, первое знакомство прошло на должном уровне?
— Да уж, более чем забавно. А что касается первой встречи и всех последующих, — Драко снова фыркает, — скажем так, мы немного расходились во взглядах на окружающий мир и слегка недопонимали друг друга.
— Очень жаль.
— Итак, — Драко становится серьезным, — Грэйнджер, ты в замке моей семьи и пробудешь здесь, по крайней мере, месяц. Сам Темный Лорд взял тебя под Свое покровительство.
— Кто такой Темный Лорд? — Гермиона удивленно хмурится, — о нем говорила Крини. Зачем я ему?
— Темный Лорд… — голос Драко ровный и спокойный, но Гермионе чудится в нем непроизвольная, едва заметная дрожь, — Темный Лорд — самый могущественный маг в нашем мире. Сила, сосредоточенная в Нем, непостижима, не имеет названия и неподвластна никому, кроме Него. Невозможно противостоять Темному Лорду. Он наш Господин, мы Его слуги. Опасно идти против Него, еще опасней Его предать. А что Ему нужно от тебя… пока я не могу сказать. Ты сама все узнаешь в свое время.
В комнате тепло, но по спине девушки скользкой змеей струится холод. Гермиона словно мигом очутилась на краю глубокой пропасти в одном лишь тонком платье в лютый зимний мороз, а вокруг голодным волком завывает ледяной ветер, коварно подталкивая в спину. Она невольно облизывает пересохшие губы.
— Когда… когда я узнаю?
— Через тридцать два, нет, уже через тридцать один день. Ровно на этот срок продлится действие заклятья, которому ты подвергла себя.
— Какого заклятья? И зачем я сделала это?
— Заклятья временного забвения. А зачем — ты узнаешь, когда твоя память вернется. Лорд приказал мне помочь тебе вспомнить все, что ты забыла. Так что, — Драко снова усмехается, — мы будем встречаться достаточно часто. А теперь — что бы ты хотела узнать поподробнее?
— Мои родители. Кто они и где? Почему я не могу быть рядом с ними?
Этот вопрос давно и настойчиво занимал Гермиону.
Драко застывает и смотрит куда-то поверх ее головы.
— Твои родители живы и здоровы, живут в Лондоне. Сожалею, но ты не сможешь с ними встретиться раньше того срока, о котором я говорил. Твоя встреча с ними полностью зависит от Лорда.
Гермиона вздыхает.
— Значит, все замыкается на Темном Лорде?
— Совершенно верно.
— Я ничего не понимаю, Драко, — девушка смотрит вниз на причудливые узоры ковра и не замечает, как вздрагивает Драко при звуке своего имени, так просто и легко слетевшего с ее уст, — значит, я должна жить в вашем замке до тех пор, пока ко мне не вернется память? А твои родители? Они не будут возражать?
— Нет. Они верные слуги Темного Лорда, его слово для них закон.
— Я так понимаю, они не очень обрадовались гостье? — Гермиона проницательно вскидывает на Драко карие глаза.
Парень потирает подбородок и отводит взгляд.
— Они не будут возражать против твоего присутствия. Это все, что я могу сказать.
Гермиона и Драко до обеда сидят в маленькой гостиной. Девушка жадно выспрашивает у него обо всем, что приходит ей в голову — как зовут его родителей, как давно они с Драко знакомы, в какой школе она училась или, может быть, учится еще до сих пор, сколько ей и ему лет, какое сегодня число и еще множество мелких и не очень вопросов. Она прислушивается к себе — что откликнется от иногда кратких и скупых, иногда исчерпывающих ответов на ее бестолковые, беспорядочные вопросы. Но нет, ее память крепко спит, и ничего не отзывается в ней искрой узнавания или припоминания.
Драко спокоен и сдержан, правда, знакомая усмешка нет-нет да скользит по его губам, но Гермиона, увлеченная попытками вспомнить себя, не обращает на это внимания.
Наконец в комнате снова с поклоном появляется Крини.
— Обед, господин.
— Идем, — поднимается Драко, — мои родители ждут.
Гермиона и Драко спускаются вниз на первый этаж замка по широченной мраморной лестнице. Перед раскрытыми дверями Драко пропускает ее вперед. Гермиона с внутренней дрожью входит в столовую, в которой ослепительно бьет в глаза белый цвет. Какое же здесь все белоснежное — и стены, и длинный ряд стульев, и огромный овальный, вытянутый в длину стол, и посуда, да буквально все! Мужчина и женщина, уже сидящие во главе стола, смотрят на девушку, и Гермиона кожей ощущает исходящую от них обжигающей волной неприязнь. Драко очень похож на родителей. У них светлые волосы и глаза того же чисто-серого цвета, как и у сына. Люциус Малфой — припоминает она имя отца Драко — тяжелым взглядом оглядывает ее с ног до головы. И ледяной поток ненависти окатывает ее, словно морской прибой. В том, что это ненависть, она не сомневается. Слишком темными от сдерживаемой ярости становятся его глаза, а руки непроизвольно мнут белую скатерть. Его жена («Господи, какая красивая и какая ледяная!») холодно кивает.
— Прошу к столу, мисс Грэйнджер. Надеюсь, Драко известил вас, что некоторое время вы будете находиться в нашем замке?
— Да, миссис Малфой, — выдавливает из себя обескураженная девушка, — спасибо за гостеприимство.
— Благодари нашего Господина! — голос мистера Малфоя змеиным шипом вползает в уши. Жена успокаивающе кладет узкую ладонь на его руку.
Обед проходит в напряженном молчании. Молчит Драко, его родители обмениваются лишь парой малозначащих фраз. Гермиона подавленно не поднимает глаз от своей тарелки. Как же ей жить рядом с этими людьми в их замке, если они так явно не могут перенести ее присутствие?! В чем дело?
После напряженного обеда, над которым ощутимо витала потрескивающая грозовыми искрами враждебность, Гермиона облегченно благодарит и почти вылетает из белой столовой. Драко, пряча усмешку, выходит за ней.
— Пойдем в библиотеку, — предлагает он приунывшей девушке, — продолжим.
По дороге Гермиона сдавленно говорит в спину идущего впереди Драко:
— По-моему, я не нравлюсь твоим родителям.
Драко долго молчит, потом неохотно отвечает:
— Они — сложные люди. Им трудно угодить, и у них свои понятия о… том, с людьми какого положения следует общаться.
— Значит, я не того положения?
— Забудь об этом, Грэйнджер и не обращай внимания на моих родителей. Как я говорил, тебе покровительствует Темный Лорд, он захотел, чтобы ты жила в нашем замке, и значит, так и будет.
Гермиона вздыхает. Она не ожидала, что столкнется с такой неприязнью, не думала, что будет так больно ощущать ненависть людей, которых она видит в первый раз. А может быть и не в первый? Возможно, они сталкивались прежде? Но что она могла сделать такого, что мистер и миссис Малфой стали к ней так относиться? И что делать ей теперь?
За своими невеселыми раздумьями она не замечает, что Драко остановился, невольно натыкается на него и едва не падает, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Парень оборачивается и стремительно хватает ее за плечи.
— Ты что, Грэйнджер?
— Ничего, — сконфуженно бормочет Гермиона, вдруг остро ощущая сквозь толстый свитер, какие сильные и теплые у него руки.
Драко хмурится, отпускает ее и распахивает дверь, галантно пропуская вперед девушку.
* * *
Так проходит несколько дней. Распорядок дня Гермионы не блещет разнообразием — она рано встает и целые дни проводит с Драко. Расспросы, вопросы, удивление, непонимание, смутная тревога, напряжение, затаенный, тщательно скрываемый страх — все это пролетает перед глазами Драко, который наблюдает за Гермионой со все возрастающим изумлением. Казалось бы, он знал об этой гриффиндорке все — ее занудство и принципиальность, надоедливость и вечное стремление быть лучше всех и знать больше всех. Знал, от чего она стремительно приходит в ярость, и что заставит ее молча сжать кулачки в бессильной злости и до крови прикусить губу. Зря, он, что ли, почти шесть лет изводил их неразлучную троицу? А еще она была грязнокровкой, и он напоминал ей когда-то об этом прискорбном факте биографии как можно чаще.
А сейчас он поражается самому себе. Почему-то ему просто стало наплевать.
Наплевать на то, что Грэйнджер грязнокровка, и что одно ее присутствие оскверняет своды Малфой-Менор, никогда не видавшие такого попрания своего чистокровного достоинства.
Наплевать на то, что ему приходится проводить с ней практически все свое свободное время.
Наплевать на то, что было раньше между ними.
Да в общем и все то, что было в школе, теперь кажется таким детским и глупым. Дурацкие игры, идиотски слепое подражание взрослым, когда дети еще не знают, что во взрослом мире все их самые простые слова и незначительные поступки будут иметь такую силу и вес, что невольно содрогнешься от тяжести ответственности.
Когда-то Грэйнджер раздражала его одним видом. Хотя нет, раздражал Поттер, а поскольку Грэйнджер была его естественным продолжением, то так же естественно удостаивалась и своей порции насмешек, издевательств и презрения. Бравируя, он не раз кидал ей в лицо, что ненавидит таких, как она, что желает, чтобы она сдохла.
«Ненавижу!» — слово легко срывалось с языка, не оставляя никакого чувства. Не оставляя ли? Не липло ли оно на душу едкой грязной смолой, от которой трудно было отмыться, которая отравляла все светлое и чистое, что было заложено в нем? Не слепило ли глаза ложным ощущением вседозволенности и мнимого могущества? Он МОГ так сказать грязнокровке, потому что имел ПРАВО. Но кто наделил его этим правом? Чистота крови волшебного рода, наследником которого он являлся? Отец, который воспитывал его так, как воспитывали его самого?
Ненависть порождает ответную ненависть. Где-то глубоко внутри, Драко было (все-таки было!) неуютно, неудобно от того, что от его насмешек в чьих-то глазах незваной гостьей появляется злоба, что кому-то может быть плохо, обидно. Это смутное, еле ощущаемое чувство неправильности собственных действий будоражило душу, заставляло думать, переживать, вспоминать, и как ни парадоксально, оно же толкало Драко вновь кинуть издевательское оскорбление. Потому что так было легче, спокойнее. Мир был размерен: Поттер — урод, Уизли — нищий оборванец, а Грэйнджер — грязнокровка. Все ясно и четко. А полупрозрачное облачко вины таяло и исчезало в чистом небе его искренней уверенности своей правоты и ощущения собственного превосходства, которые текли в его жилах вместе с чистой кровью древнего рода.
Но сейчас Драко, как ему кажется, совершенно безразличны и сам Поттер, и Грэйнджер. Когда жизнь становится разменной монетой, и даже не золотым галлеоном, а фальшивым кнатом, а ты сам опасно балансируешь на тонкой смертельной грани полулжи и полуправды, полудерзости и полуповиновения, то мысли о тех, кто когда-то давным-давно, тысячу лет назад, ненавидел или любил тебя, не слишком обременяют память.
Однако присутствие Грэйнджер в его родовом замке и задание Господина не позволяли равнодушно смотреть сквозь нее. И с каждым днем Драко удивляется все больше и больше. Она такая знакомая и такая незнакомая. Такая странная, непонятная, но такая трогательная и беззащитная в своем забвении. Такая чужая и такая далекая, но такая близкая, такая живая и непосредственная. Она как ребенок, пытающийся, познавая себя, исследовать окружающий мир. Наивная, растерянная, смешная. Он даже и не подозревал, что ее в характере есть такие черты. Не догадывался, что оказывается, так легко — смотреть в ее глаза, так просто — невзначай касаться ее руки, так интересно — проводить с ней день за днем, исподволь наблюдая, как она живет, грустит, радуется, смеется.
Один раз ему пришла безумная мысль, что это вовсе не Грэйнджер. Или не менее сумасшедшая — что у нее раздвоение личности, потому что в прежней Грэйнджер никогда не было того, что есть в этой девушке. Но чего именно — он определить не мог, объяснение, понимание ускользали от него, раздражающе дразня, но не даваясь. Просто она была другая, совсем другая. Может, потому что он ясно видел блеск карих глаз, обращенных на него, слышал ее смех, щедро рассыпаемый в гулких залах Малфой-Менор, и все свое внимание Гермиона дарила только ему одному?
Как-то незаметно Грэйнджер вошла в его жизнь, перевернула все с ног на голову, заставила подлаживаться под нее, в чем-то уступать, на чем-то настаивать, быть мягче и быть бескомпромисснее. Волдеморт одним мановением руки сделал то, что в других условиях никогда не стало бы реальностью, что еще пару лет назад показалось бы абсурдом, фантасмагорией, издевательством, верхом неприличия.
Драко сам в себе не мог разобраться. Нравится ему это или нет? Почему Грэйнджер не раздражает его как раньше? Почему сейчас ему нет никакого дела до того, что таким важным казалось в Хогвартсе, как бы странно это ни звучало? Или все-таки есть? Да уж, следует поблагодарить Темного Господина, что он внес в душу своего слуги такую сумятицу и хаос.
Впрочем, Лорду нет никаких дел до чувств Драко. И никогда не было.
* * *
— Покажи, как колдовать! — просит Гермиона, внимательно изучая свою (!) волшебную палочку, возвращенную Драко.
Ничего в ней особенного нет — обыкновенное полированное дерево, но она уже видела, на что способны волшебники с ее помощью. Драко искал какую-то нужную книгу в библиотеке, и огромные тяжелые манускрипты то послушно падали на стол аккуратной горкой, то возвращались на свои полки. Его отец на ее глазах наказывал эльфа-домовика за какую-то провинность. Гермиона до сих пор не могла забыть, как отчаянно кричал и нелепо дергался несчастный всего лишь от легких, таких грациозных и красивых движений палочки.
— Зачем, если недели через две ты и сама вспомнишь? — удивляется Драко.
— Я хочу сейчас. Понимаешь, — эмоционально объясняет девушка, — во мне словно пустота, и не только от того, что нет памяти, но и от того, что не действует важная часть меня. Мы маги, и волшебная сила — это наша сущность, наша природа, да?
— Совершенно верно.
— Ну вот, и сейчас я как прозревший слепой, который видит мир, но не понимает, что в нем, или как безрукий калека, чудом обретший руку, но совершенно не умеющий ею пользоваться.
Драко хмыкает и пожимает плечами.
— Хорошо, только предупреждаю, учитель из меня неважный.
Гермиона улыбается.
— Но ученица будет самая внимательная и благодарная!
Их занятия проходят странным образом. Драко твердо убежден, что они бесполезны, но Гермиона так не считает. И с каждым днем доказывает это все возрастающей колдовской силой. Заклятья даются ей удивительно легко, что неудивительно, по мнению Драко, так как она их все знает, просто не помнит.
— Ты знаешь больше меня, ты была лучшей ученицей нашего курса, — твердит он ей каждый день.
— Но сейчас я знаю, что ничего не знаю! — лишь смеется в ответ Гермиона.
Они направляются к своему уже излюбленному пристанищу — библиотеке. Огромный зал поделен на две части, образуя Большую и Малую библиотеки. В первой несколько десятков тысяч книг в высоких темных шкафах и на многоэтажных полках, вторая намного меньше и намного уютнее, все в ней располагает к вдумчивым занятиям и чтению.
По дороге Гермиона что-то тихо шепчет себе под нос.
— Что ты делаешь? — интересуется Драко, оглядываясь на девушку.
— Ничего, так, пустяки, — Гермиона смущенно розовеет, — просто считаю, сколько коридоров, комнат и лестниц от моей комнаты до библиотеки. Вчера я немного заблудилась.
Драко снисходительно усмехается.
— Не трудись, за один раз запомнить невозможно. Замок, хоть и меньше, конечно, чем Хогвартс, наша школа, но все равно имеет достаточно впечатляющие размеры.
— Впечатляющие размеры? Это слишком скромно для Малфой-Менор! Он огромен, велик, подавляюще роскошен!
— О, сколько эмоций.
— Но ведь это правда.
Дойдя до библиотеки, Гермиона лукаво прищуривается.
— Я запомнила все коридоры, все повороты и все лестницы! В следующий раз не потеряюсь!
Драко хитро предлагает, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться:
— Спорим, что сейчас ты все равно не сможешь найти обратную дорогу до своей комнаты без моей подсказки?
— Спорим!
— Тогда вперед.
Гермиона уверенно идет назад, Драко — следом, засунув руки в карманы и время от времени похмыкивая.
Первый этаж левого крыла, лестница, третий этаж, коридор, выдержанный в серебристо-синем колере, рыцарь с длинным копьем (ага, она идет правильно!), поворот. И Гермиона торжествующе оглядывается на Драко, тянет на себя дверь и шагает за порог, полагая, что спор она выиграла.
И тут же зажимает уши от громких криков:
— Грязнокровка! Вон отсюда!
— Мерзкая дрянь!
— Какой позор!
— Грязнокровка, в Малфой-Менор грязнокровка!
Девушка растерянно пятится, запоздало понимая, что ошиблась. Это не ее комната, а огромная картинная галерея. Стены сплошь увешаны портретами людей, которые двигаются, указывают на нее пальцами и голосят так, что по комнате испуганно мечется эхо:
— Грязнокровка! Грязнокровка! Грязнокровка!
Гермиона не понимает, что означает это слово, но почему-то ощущает, что это говорится о ней и далеко не в лицеприятном тоне. Подоспевший Драко почти грубо выталкивает ее в коридор и захлопывает дверь. Шум в галерее постепенно утихает.
Драко молчит и лишь кидает через плечо:
— Пошли.
Уже в библиотеке Гермиона робко спрашивает в спину парня, занявшего свое любимое положение у окна:
— Что значит «грязнокровка»?
Он по-прежнему молчит, и она повторяет свой вопрос уже настойчивее. И еще раз. Драко резко поворачивается к ней:
— Это означает мага, родители которого не маги, а люди, лишенные волшебной силы, маглы.
Гермиона задумчиво тянет:
— Значит, мои родители — простые люди? Не маги? А ты не говорил… Это плохо? Судя по слову — плохо. Грязнокровка…. Получается, есть и чистокровки?
— Да. Моя семья — одна из самых чистокровных магических семей Великобритании.
Драко засовывает руки в карманы, на его лице проступают скулы, а глаза мечут серые молнии.
Он рассердился? Но почему? Что она сказала такого? Она же не виновата, что случайно наткнулась на эти портреты.
А Драко сердится на нее — за то, что открыла дверь фамильной галереи.
На себя — за то, что затеял этот дурацкий детский спор.
На портреты — за то, что эти идиоты так щепетильны в вопросе защиты родовой чести.
На весь мир — потому что тот тягостный разговор, который, как он знал, неизбежен, вдруг свалился на него так быстро и неожиданно. Грэйнджер не отстанет, выпытает все до мельчайших подробностей.
— Это… ругательное слово?
— Да, это самое неприличное слово, которое существует в нашем мире для оскорбления тех, кто происходит из магловских семей. Обычно корректно предпочитают выражение «маглорожденные».
Гермиона ничего не отвечает. И их вязким облаком окутывает тишина. Неприятная, порожденная недомолвками и недосказанностями.
— Я не…
— Почему… — одновременно начинают Гермиона и Драко и вновь замолкают.
Драко резко поворачивается к девушке.
— Давай проясним этот вопрос раз и навсегда. Да, ты из семьи маглов, в то время как моя семья насчитывает несколько сот поколений одних волшебников. В школе у нас с тобой были… некоторые разногласия… по этому поводу, — Драко все-таки запинается (а память услужливо тасует яркие хогвартские картинки и гаденько хмыкает), — но сейчас это не имеет никакого значения! То есть… это имеет значение, но не для меня, поверь. Но в нашем обществе наблюдается… м-м-м… определенное напряжение или скорее противостояние…
Обрисовав в общих чертах (в очень общих и весьма туманных, но все же понятных) то, что происходит в их мире, парень прикусывает губу. Дьявол, ну как же все запутанно! Как, КАК объяснить сложившееся положение вещей этой девчонке, которой, не будь Темного Лорда (вот парадокс!), никогда не было бы дозволено даже издалека взглянуть на кованые ворота, ведущие в родовое поместье чистокровных магов? КАК ей объяснить ту же политику Господина, направленную против презренных маглов? Ведь нет никакой логики в Его действиях! Абсолютно никакой!
Драко давно уже и не пытался понять, почему Темный Лорд яростно ненавидящий, казалось бы, не только маглов, но и волшебников из маглов, вдруг проявил столь неожиданный интерес к восемнадцатилетней волшебнице-грязнокровке. Правда, она — подружка Поттера, но только ли это имеет значение? Возможно, Господин имеет на нее какие-то виды (пусть это и звучит двусмысленно!), но опять же она — девчонка! Пусть одаренная, умная (не в меру), но все-таки… Конечно, в Его окружении были женщины, в том числе и Пожирательницы, но Драко трясло от омерзения от одной мысли об этих колдуньях, в чьих глазах плескался одинаковый огонь безумного фанатизма, болезненного идолопоклонства и какой-то дикой неуверенности, смешанной с болезненным самолюбием. И одна из них приходилась ему родной теткой! Воистину, в знатной семье чистокровных магов из рода Блэк до поры до времени скрывалась гниль, эдакий надлом, смертельно опасный, ведущий род к неотвратимому упадку. Иначе чем можно объяснить наличие в одной семье родных сестер — Андромеду, вышедшую за магла, и Беллатрису, убивавшую маглов с довольным смехом — и их кузена Сириуса, защищавшего маглов и грязнокровок?
Слава Мерлину, его мать далека как от Андромеды, так и от Беллатрисы!
И так же Грэйнджер далека от его матери. Черт подери, она и есть одна из тех, против кого Темный Лорд призывает направить свои волшебные палочки! Ситуация невообразимая. Сумасшедшая. И тупиковая.
Драко отрывается от своих мыслей, вдруг вспомнив, что Грэйнджер рядом, ждет его разъяснений. Гермиона смотрит на свои руки, низко склонив голову. Сегодня она заколола волосы высоко на затылке, собрав их в тугой узел. И сейчас видна тонкая шея, странно тонкая, кажется, ударь легонько — переломится. Драко почему-то становится неловко, хочется чем-то прикрыть беззащитный изгиб, скрыть от чужих глаз, распустить тяжелую копну волос…
Он мысленно кидает в лицо пригоршню ледяной воды. «По-моему, ты совсем уже того… не иначе…».
А тишину прорезает дрожащий голос девушки.
— Ты… ненавидишь меня?
И Драко уже окатывает не горстью, а целым ведром той же ледяной воды. Ни фига вопросик! На миллион золотых галлеонов, не меньше.
«А как вы ответите, мистер, а?»
— Э-э-э, почему ты так решила?
— Брось, Драко, — девушка криво усмехается, — ты сам только что сказал. А если учесть поведение твоих родителей и их безрезультатные попытки не замечать меня в собственном доме… Да и портреты были более чем единодушны в своем мнении.
Драко молчит несколько минут, подбирая слова, и наконец медленно произносит:
— Ты не права. Кричали не все портреты. Правда, большинство, но среди моих предков были не только повернутые на чистоте крови маги. Насчет родителей я тебе уже говорил. Какими бы ни были их взгляды, но они преданы Господину и не позволят себе никаких замечаний оскорбительного характера в твой адрес. Что касается меня… ты не вызываешь во мне ненависти. Признаю, было время, когда я считал, что… ненавижу тебя… но это время осталось позади. Сейчас… я не знаю, что сейчас… раздражение, иногда злость, но не ненависть, определенно. Просто я не привык к тому, чтобы к каждому моему слову прислушивались с таким вниманием, что иногда хочется завопить и убежать.
После томительной паузы Гермиона поднимает голову.
— Что ж, честно, — резюмирует девушка, — почему-то я тебе верю.
И Драко непонятно почему незаметно переводит дух. Словно это было важно — чтобы она поверила, что он ее не ненавидит…
— Драко, это глупо.
Гермиона поднимается и тоже подходит к окну. Они стоят рядом, совсем близко. И смотрят в одну сторону, на заснеженную равнину далеко внизу.
— Это глупо, проводить различия, основываясь лишь на том, кто у тебя родители — волшебники или нет. И чудовищно несправедливо судить кого-то по признаку чистой или магловской крови. Мы все в первую очередь люди.
Драко кидает на Гермиону острый взгляд. Она все-таки сумела докопаться до сути, даже несмотря на ту скудную информацию, которую он ей выдал. Что ж, это Грэйнджер, чему удивляться?
Но обряд нужно провести сегодня же. Он и так тянул, полагая, что она должна оправиться после схватки с Пожирателями и ранения, но дольше медлить опасно. Не сегодня-завтра заявится Темный Лорд, потребует ее на аудиенцию, а там выяснится…
* * *
— О, господи!
Гермиона поводит плечами, осторожно проходя вслед за Драко по темным коридорам подземелья.
— Что, не нравится?
— Я даже не предполагала, что под роскошным замком может находиться… такое… такой…
Драко усмехается, распахивая двери комнаты с пентаграммой и жестом приглашая войти.
— А здесь что?
Гермиона щурит глаза, вглядываясь в сумрачное марево потолка, уходящего высоко вверх.
— Какое странное колдовство.
— Ошибаешься, — Драко расставляет алые свечи по углам пятиконечной звезды, — здесь как раз нет колдовства.
— Как это?
— Здесь есть магия, но магия не рукотворная, не человеческая. Скорее это магия природная.
Гермиона указывает на звезду.
— Хочешь сказать, что это тоже сотворено природой?
— О, это — нет. Если не ошибаюсь, звезду сотворил один из моих предков, некий Максимус Малфой, страдавший крайне прискорбной болезнью — манией величия пополам с одержимостью демонами.
— Демонами?
— Угу. Он полагал, что вызвав настоящего демона, сможет подчинить его себе и с его помощью то ли завоюет весь мир, то ли подпалит поместье своего кровного врага и тем самым отомстит ему. Не помню.
— И чем закончилась история?
— А чем она могла закончиться, если в деле замешаны такие милашки, как демоны? После очередного эксперимента Максимуса не нашли. Остались лишь какие-то подозрительные пятна на полу.
Гермиона вздрагивает и недоверчиво спрашивает:
— Ты шутишь?
— Отнюдь. Это семейная легенда. Как бы там ни было, можно сказать спасибо Максимусу за эту комнату. За ее пределы не выходит магия, и никто не может узнать, что здесь происходит.
Драко зажигает палочкой последнюю свечу и выпрямляется, шикает, призывая девушку к тишине.
— Теперь слушай меня внимательно. Мы проведем один обряд, чрезвычайно важный не только для тебя. Для нас.
— Почему?
— Не перебивай, — Драко прислушивается к тишине, царящей в подземелье, и продолжает, — действие этого обряда будет заключаться в том, что на твоей памяти будет как бы поставлен блок, скрывающий и искажающий реальные мысли, настроение и воспоминания, потому что всего этого не должен узнать никто и прежде всего — Темный Лорд.
— Но…
— Твои воспоминания, Грэйнджер, весьма специфичны и смертельно опасны. Для тебя же самой.
— Я ничего не понимаю! Это опасно? Как? Ты же сам говорил, что Темный Лорд…
— Я просил — не перебивать! — серые глаза темнеют, — помнишь наш разговор о чистой и магловской крови? Ты маглорожденная и этим все сказано. И еще ты — Гермиона Грэйнджер, а это имя много значит в нашем обществе. С тех пор, как тебя доставили сюда, ты ничего не видела, кроме стен Малфой-Менор, а там за ними идет война! И сердце этой войны — Темный Лорд. Ради себя, ради… — Драко спотыкается (имя Поттера не должно звучать здесь!) тех, кого ты оставила, ты должна вернуться туда, откуда пришла! — последние слова парень почти выкрикивает и резко встряхивает светлой челкой, упавшей на глаза.
Гермиона прикусывает губу.
— Что мне делать?
Драко указывает палочкой на середину пентаграммы и холодно говорит:
— Стань в середину. И что бы ни произошло, не выходи из нее.
Он начинает читать заклинание, на редкость длинное и изобилующее непонятными словами. Можно уловить лишь общий смысл — взывание к изначальной силе волшебства, и к силе замка, уже много столетий укрывающего в своих стенах древний род, и к силе чистой волшебной крови, текущей в жилах представителей этого рода. Алыми ручьями медленно разгораются линии пентаграммы, алые язычки свеч колышутся в сумраке и жадно тянутся в сторону Драко.
Драко прикрывает глаза и сосредотачивается. Защита. Его защита, сквозь которую не смог пробиться даже Волдеморт. Маленький, нежданный, но оказавшийся жизненно необходимым дар его предков. Часть его силы. Нужно поделиться ею. Сделать так, чтобы она перешла и к Грэйнджер. Это важно. Очень важно.
В висках начинает пульсировать. Немеет и тяжелеет затылок. Кровь все сильнее шумит в ушах. Словно море. Море… сильное… вечное… качает на своих ласковых волнах… и так мягко… бережно… шепчет что-то свое… успокаивающее… он всегда любил море… волны накатывают на песок и с тихим шелестом откатываются… наползают и откатываются… наползают и откатываются…
Гермиона с удивлением и со все возрастающим страхом смотрит на Драко, глаза которого смотрят на нее, но совсем пусты. Зрачки расширились так, что серая радужка не видна. А губы все шепчут странные слова, и волшебная палочка в руке выписывает узоры и петли. О, господи, что происходит? Что за обряд? Почему он это делает? Ему же плохо!
Из палочки вытекает и постепенно окутывает Драко странная светящаяся дымка, совсем прозрачная, серебристая, повторяет контуры его тела. Он словно окружен нежным лунным сиянием. Внезапно он громко выговаривает последнее слово, и дымка ярко вспыхивает, Гермиона почти слепнет. Но успевает заметить, что маленькое серебристое светящееся облачко отделилось от Драко и метнулось к ней.
В следующий миг, когда к ней возвращается зрение, и перед глазами вновь вздымаются зеркально-черные полированные стены этой комнаты, Драко ничком лежит на полу, крепко сжимая в руке палочку, а дымка исчезла.
— Драко! — Гермиона уже готова кинуться к парню, но он поднимает голову и с бессильной злостью хрипит:
— Я же сказал — оставаться на месте! Обряд еще не закончен.
— Но ты!
— Я… в порядке.
Он медленно поднимается на ноги, тяжело дыша, словно пробежал несколько миль без передышки.
— Обряд еще не закончен, — повторяет он сквозь зубы и поднимает палочку, — resancio lokum mi memorum! Queirren!
Он устало потирает лоб и опускает палочку.
— Вот, теперь все.
Алые свечи прогорели почти до конца, хотя были едва ли не полуметровыми, линии пентаграммы угасли. Гермиона прислушивается к себе, стараясь понять, что же произошло. Вроде ничего необычного. Немного побаливает голова. Немного плывет перед глазами. И все. Никакого волшебства в себе она не чувствует. Получилось ли?
Она выходит из пентаграммы и осторожно трогает Драко за рукав.
— С тобой правда все в порядке?
Он бледен почти до прозрачности, но упрямо кивает.
— Да. Слабость — всего лишь побочный эффект. Через пару минут пройдет.
Гермиона неодобрительно качает головой.
— По-моему, тебе лучше лечь в постель.
— Я это и сделаю, чуть позже, — заверяет ее Драко и, чуть пошатываясь, направляется к дверям, — идем, скоро ужин. Мама не любит, когда опаздывают.
— Драко…
— Грэйнджер, — он неожиданно крепко и больно хватает ее за запястье и поворачивает к себе, обжигая взглядом, — об этом обряде не должен знать никто! Ни мои родители, ни Темный Лорд, который скоро пожелает видеть тебя, ни кто-либо другой. Ты ни одним словом не обмолвишься о том, что здесь произошло, если хочешь жить и вернуться к своим родным. Ты должна верить мне и делать, как я скажу, потому что только в этом твое спасение. Ты поняла?
Гермиона кивает, потому что видит в его глазах, что это совсем не шутка, это слишком серьезно, хотя и слишком странно и запутанно.
— Но почему? Пожалуйста, скажи мне! Я поняла, что этот обряд направлен во благо мне, но дальше ничего не понимаю!
Драко неохотно отвечает:
— Рано или поздно Темный Господин вызовет тебя к себе и попытается узнать кое-что посредством леггилименции. Это очень сильная магия, и он владеет ею в совершенстве. Когда твои воспоминания начнут к тебе возвращаться, ты станешь слишком важной персоной, но при этом твоя жизнь не будет стоить и кната. Когда Лорд решит, что полученных сведений более чем достаточно, с тобой будет покончено. Впрочем, есть и другой путь — ты можешь стать орудием шантажа. Но и в том, и в другом случае исход один.
Девушка вздрагивает и инстинктивно отшатывается.
— Кого шантажировать? Моих родителей?
— Нет, твои родители слишком ничтожны для замыслов Темного Лорда. Есть другие люди, которым ты дорога, и которые могут поступить весьма опрометчиво, когда узнают, что ты в его руках.
— Кто?!
— Ты сама вспомнишь, — криво улыбается Драко и шагает в коридор, — идем, мы и так непростительно опаздываем на ужин.
* * *
«Боюсь!» — бьется в голове Гермионы, когда она спускается по лестнице вслед за Драко, направляясь к кабинету, — «как же я боюсь! Кто Он такой? Что Он скажет? Что Он сделает мне? Неизвестность хуже опасности».
Словно прочитав ее мысли, Драко останавливается.
— Не бойся. Страх путает мысли и отравляет душу. А Лорд хоть и предпочитает раболепие, приперченное страхом, но ценит смелых.
Гермиона кивает и, прикусив губу, решительно вздергивает подбородок. Высокая дверь тихо открывается, пропуская их. И девушка прерывисто вздыхает, сильно хватаясь за руку парня.
В глубоком кресле, поигрывая палочкой, восседает Темный Лорд. Его лицо кажется неестественно белым на фоне черной кожаной обивки, на губах играет холодная улыбка.
— Прошу, прошу, мисс Грэйнджер. Весьма рад видеть вас в добром здравии. Драко, мальчик мой, я смотрю, ты неплохо справляешься с ролью гостеприимного хозяина.
Драко низко склоняет голову, а Гермиона пытается изобразить реверанс.
— Благодарю Вас, мой Господин. С мисс Грэйнджер не возникает никаких хлопот.
Волдеморт щурит красные глаза.
— Присаживайтесь, мисс Грэйнджер. Позволительно ли называть вас по имени? По-простому, как среди своих.
— Да, конечно, Милорд.
Гермиона почти загипнотизированно не отрывает взгляда от длинных бледных пальцев, ласково, как животное, поглаживающих волшебную палочку.
— Как вам Малфой-Менор? Великолепный замок, не правда ли?
— Да, конечно, Милорд.
Драко чуть слышно покашливает. Грэйнджер, опомнись, очнись, не сиди, как свежезамороженный домовик!
— Гермиона, — Волдеморт наклоняется вперед, — Драко объяснил вам, почему вы здесь?
— Да, Милорд, — Гермиона наконец отрывает взгляд от рук и смотрит ему прямо в лицо, — Драко мне все объяснил, просто и понятно.
— Позвольте узнать, что вы думаете по этому поводу?
Девушка медлит с ответом и осторожно подбирает слова.
— Увы, Милорд, до тех пор, пока моя память не вернется, я представляю собой бесполезное существо. Мистер и миссис Малфой любезно предоставили мне кров, а Драко помогает мне овладеть чарами и заклятьями. Я так им благодарна, что не могу и выразить. Что мне еще сказать? Пока что я всего лишь знаю свое имя и, думаю, неплохая ученица Драко.
Волдеморт кивает, на его плоском лице не выражается ничего. Гермиона с внутренним содроганием, но с внешней смелостью не опускает глаз. О, Боже, почему Он… такой? Какой силой от Него веет! Так и чувствуется волна, даже не объяснить чего — леденящего коктейля ночного страха и кошмарных снов, с запахом смерти, переплетающимся с туманом безумия и приправленным ароматом ужаса. Вдруг вспоминаются слова Драко, сказанные им в первый день: «Сила, сосредоточенная в нем, непостижима, не имеет названия и неподвластна никому, кроме него. Невозможно противостоять Темному Лорду. Он наш Господин, мы его слуги»
Да, так и хочется преклонить колени, подчиниться, забыть себя, раствориться в нем…
— Что ж, Гермиона, я вас понимаю и даже сочувствую. Потеря памяти — вещь неприятная.
Странное чувство. Как будто кто-то легонько, крохотным невесомым перышком касается ее мозгов, трогает невидимые струнки, робко подбирая мелодию, тихо дует на зеркальную гладь темной воды, пытаясь что-то увидеть, что-то глубоко личное, сокровенное. Как страшно. Пожалуйста, нет! Не надо!!!
Она инстинктивно напрягается, стараясь противостоять жуткому невидимому взгляду, чужому присутствию, и в тот же момент едва не падает с кресла, оглушенная внезапным приступом боли. Перышко превратилось в молот, ожесточенно бьющий по голове.
Лорд что-то говорит, она видит, как открывается и закрывается его рот, длинные бледные руки мягко жестикулируют. Но сознание отказывается работать, воспринимать происходящее.
— Вам плохо? — сквозь толстый слой ваты доносится до нее, и чьи-то руки, сильные и в то же время осторожные, опускаются на плечи.
— Грэйнджер, что с тобой?
— Нич-чего… Все нормально… прошу прощения, — еле выговаривает она, — это, наверное, последствия заклятья. Вы что-то спросили, Милорд? Боюсь, я не услышала.
Она чувствует на своем лице холодные, до озноба холодные пальцы. Они скользят по щеке, доходят до подбородка и приподнимают его. Холод от них, кажется, проникает глубоко под кожу.
— Вы храбрая девочка, Гермиона Грэйнджер. Я много узнал о вас за эти несколько минут, хотя мы перебросились всего лишь парой слов, и могу сказать, что был бы рад, если бы вы вошли в число моих… друзей.
— Просто Лорд применил леггилименцию и попытался проникнуть в твою голову.
— Так просто? Но я почти ничего не почувствовала. Он же ничего не делал, только говорил…
— Ему ничего и не нужно, Он очень опытен в таких делах.
— Но…
Драко пожимает плечами.
— Я тебе говорил.
— Да, да, но что Он увидел? Что ощутил? Это же я, это мое сознание…
— Насколько я могу судить, Он пока ни на что и не надеялся. Слишком мало времени прошло. Память начнет к тебе возвращаться через пару-тройку дней.
Гермиона переводит дух и прикрывает глаза, прислоняясь к стене.
— А то, что произошло, это из-за об…
— Грэйнджер! — яростно шипит парень, оглядываясь, и тащит ее подальше от опасного кабинета, — я же говорил — ни слова! И у стен есть уши.
* * *
Темный Лорд подошел к окну и склонил голову, наблюдая, как на широкий карниз медленно опускаются снежинки. Опять снег. На этом севере слишком холодно, стынет кровь в жилах. Почему предки Люциуса выстроили замок именно здесь? Впрочем, можно понять — благостное уединение, свобода, и никаких маглов. Хотя нет, тогда их тут и в помине, наверное, не было, а сейчас наплодился целый паршивый городишко.
Итак, что мы имеем? Мисс Гермиона Грэйнджер. Если правда, что о ней говорили, то весьма ценное приобретение. Во всех смыслах. Перетянуть ее к себе, конечно, не удастся — гриффиндорка. Дамблдоровская ученица. Поттерова подружка. Училась у проклятого Грюма в Аврориате. Сопротивляться будет до последнего. Но это заклятье… Кто бы мог знать, что восемнадцатилетняя девчонка-Аврор может знать и, главное, применить Темные Искусства! Да еще и к себе! О, он понимал толк в изысканных древних чарах, которые всегда выплетали замысловатую канву, позволявшую заклятью распуститься неведомым причудливым цветком. Но здесь… Она сама вкладывала ему в руки все нити.
Сегодня при леггилименции он ощутил нечто… нечто едва уловимое, но очень важное… Он никогда не понимал гриффиндорцев с их всеобъемлющими и маловразумительными моральными понятиями, лишенными всякой логики. Они могли глупо погибать за презренных маглов, нелепо защищать убогих существ магического мира (не без исключений, конечно! Один гриффиндорец Хвост стоит нескольких слизеринцев), но их главным уязвимым местом, всегда неизменным, оставались чувства. Чувства, мисс Грэйнджер, да-да… Интересно…
Темный Лорд хищно улыбнулся, остановив взгляд на мраморной статуе в саду. Совершенные очертания, идеальные пропорции, прекрасный лик — творение гения. У тебя хороший вкус, Люциус, а каковы вкусы твоего сына? До недавнего времени у меня не было желания это узнавать, но сейчас все изменилось… к тому же пророчество… О, как удачно все складывается… Это может получиться интересно, весьма неожиданно, и я бы даже позволил выразиться, изящно, друг мой… если ты не осмелишься возразить, а ты не осмелишься, не правда ли, Люциус?
* * *
Тихо, почти невесомо, легкими шагами Гермиона Грэйнджер ступила на новую дорогу, а Драко Малфой, сам не осознавая, свернул со своей тропы и сделал шаг ей навстречу. Нежное очарование Гермионы, то, которое было предназначено только для близких людей, свет и тепло ее искренней и чистой души незаметно все сильнее и сильнее манят Драко, словно огонек в ночи. Он не может не идти на него, потому что запутался, затерялся в темных лабиринтах, в которые превратилась его жизнь. Куда приведет их путь?
Глава 10.
Однажды утром Алекс проснулся от какого-то странного саднящего чувства и, полежав некоторое время, вспомнил, что сегодня первое сентября, день, когда с лондонского вокзала он должен был отправиться в Хогвартс. Занятия в школе святого Брутуса начинались на неделю позже, значит, еще неделю ему предстояло провести взаперти. Он нехотя оделся и вновь лег на кровать. Что еще оставалось делать?
Вдруг внизу громко хлопнула входная дверь, раздался какой-то шум, топот, послышался визгливый голос тетки и другой, приглушенный мужской голос, явно не мистера Бигсли. Сердце Алекса пропустило удар, ему показалось, что он слышит звонкий голосок Лили. И вот на лестнице топочут ноги, кто-то, перескакивая через две ступеньки, взлетает на второй этаж, дергает за ручку дверь его комнаты, и Лили (теперь он уже не сомневался, что это она!) возмущенно вопит:
— Папа, он закрыт на ключ!
Раздался холодный баритон мистера Поттера:
— Уважаемая миссис Бигсли, не могли бы вы открыть дверь?
В скважине заворочался ключ, и дверь распахнулась. В проеме стояли Лили в школьной форме, черные волосы опять заплетены в две толстые косы и перевязаны алыми шелковыми ленточками; ее отец, на вид очень сердитый; кажущаяся испуганной миссис Бигсли, и мистер Бигсли за ее спиной, бурый от еле сдерживаемого негодования.
— Привет, Алекс! — закричала Лили, бросаясь к нему, — скорей одевайся, едем на вокзал! Поезд скоро отходит! Ну, быстрей, чего ты копаешься?
— Но… я… — ошарашенный Алекс наблюдал, как девочка мечется по комнате и кидает его книги, мантии, котел в старый, ободранный по углам чемодан, лежавший под кроватью.
— Лили забеспокоилась, когда ты не давал о себе знать две недели, Хедвига вернулась ни с чем. Вот и предложила заехать за тобой по пути на вокзал, — объяснил ее отец, внимательно разглядывая Алекса.
От его глаз не укрылась худоба мальчика, одежда на котором просто болталась, тени под глазами, бледная почти до зелени кожа. По мере разглядывания его взгляд становился все мрачнее, а голос холоднее. Он продолжил:
— Твоя тетя, — он кинул ледяной взгляд на миссис Бигсли, которая то открывала, то закрывала рот, — любезно впустила нас. А теперь, мистер и миссис Бигсли, попрощайтесь с племянником. Хогвартс далеко, не думаю, что вы увидите его раньше Рождества.
Алекс очнулся и кинулся помогать Лили. Он запихнул последние вещи в свой рюкзак и вместе с девочкой поволок чемодан вниз по лестнице. Бигсли, по-видимому, окончательно утратили дар речи и лишь молча наблюдали за тем, как Алекс покидает их дом. Из кухни выглядывали Ричард и Роберт, до глубины души уязвленные тем, что за «дохляком» приехали какие-то люди, которым он, очевидно, не безразличен.
Алекс и Лили выбежали из дома. В груди мальчика теснилась бешеная радость. Значит, это не было сном! Это была правда! Он волшебник и поедет в школу магии! Ему хотелось прыгать, скакать, встать на голову от ликования. Но вместо этого он просто спросил:
— А на чем мы доберемся до вокзала?
Лили кинула на него хитрый взгляд.
— А вот догадайся!
— На метле? На ковре-самолете? Или просто трс… трагр… тьфу ты, как же это было в учебнике? Трансгрессируем?
— Ни то, ни другое, ни третье. Вы еще слишком малы, чтобы трансгрессировать. На метле летать в магловском городе нельзя, а вопрос с коврами-самолетами до сих пор не решен. Мы просто поедем, — отец Лили спустился с крыльца и звякнул ключами.
Тут Алекс обратил внимание на роскошную сверкающую машину, которая стояла прямо перед домом Бигсли.
— Это ваша? — потрясенно спросил он.
Лили захихикала.
— Ну конечно, наша, а ты думал, что волшебники только на метлах летают или по каминам шарахаются?
Алекс вообще-то так и думал, но не показал виду.
— Рассаживайтесь, уже полдесятого, а нам еще до Лондона добираться. Если мы опоздаем, Джинни с меня скальп живьем снимет.
Ребята кинули чемодан в багажник и сели в машину, Алекс краем глаза успел заметить, что все семейство Бигсли прилипло носами к окнам, потрясенное видом новой и явно дорогой машины Поттеров. Мистер Поттер рванул с места в карьер, и Алекс, откинувшись на мягкое кожаное сиденье, с восторгом в душе и ликованием в сердце увидел, как мимо проносятся ровные прилизанные улочки Литтл Уингинга, давая ему дорогу в другой мир.
Он удивленно сказал:
— Я не думал, что волшебники ездят на обычных машинах.
Лили весело ответила:
— Вообще-то это не обычная машина. Видишь вон тот рычаг? Он переводит машину с режима «земля» на режим «воздух», то есть потянешь за него, и мы взлетим. А вот эта красная кнопка делает нас невидимыми, чтобы маглы не увидели. Правда, здорово? Кстати, это мой дедушка придумал!
Алекс был потрясен и совершенно согласен.
На вокзале Кингс-Кросс они были в двадцать шесть минут одиннадцатого. Нагрузив свои вещи на тележки, Алекс и Лили, подгоняемые мистером Поттером, побежали на платформы. Алекс закрутил головой, пытаясь отыскать платформу девять и три четверти, и с нараставшим удивлением обнаружил, что таковой просто не существует. Однако Лили и ее отец были спокойны. Лили с важным видом сказала:
— Пап, Алекс, наверняка не знает, как попасть на нашу платформу, правда, Алекс? — мальчик утвердительно кивнул, — я пойду первая, смотри!
Девочка взялась за ручку тележки и быстрым шагом двинулась в сторону барьера, отделявшего платформы девять и десять. В следующее мгновенье (мальчик не поверил своим глазам) она исчезла! Просто испарилась! Вместе с тележкой! И никто из толпы людей, спешащих к своим поездам, даже не обратил внимания!
— Не бойся, — сказал мистер Поттер, — пойдем вместе.
Алекс с сомнением посмотрел на каменный барьер, который казался просто ужасно твердым, но тоже покрепче ухватился за ручку своей тележки, почувствовал, как мужчина зашагал рядом с ним, и на всякий случай зажмурил глаза, устремляясь к барьеру. Как ни странно, он не почувствовал удара, вместо этого его оглушил шум, и он ошеломленно открыл глаза. Выпуская белые клубы пара, свистел яркий алый паровоз старинного вида, ухали совы, мяукали коты, каркали вороны, даже квакали жабы или лягушки. И разноголосо гомонила толпа, сплошь состоявшая из юных волшебников и их родителей. Алекс раскрыл рот. Взрослые, как тогда, в уже виденном им Косом Переулке, в основном были в мантиях или в причудливых красивых костюмах из бархата, атласа или шелка, разукрашенных шитьем и узорами, но, на взгляд мальчика, несколько старомодных. Часть взрослых были одета проще и привычнее, но у них был растерянный вид. А дети были в строгой школьной форме и черной мантии поверх, в остроконечных черных шляпах. И так много юных магов в одном месте он еще не видел. Неужели они все-все до одного волшебники?!
Пока Алекс изумленно озирался по сторонам (наверное, с совершенно глупым видом), к ним подбежала Лили.
— Ну где вы там застряли? Скорее, пап! Мама, Джим, Рус и Лин уже здесь!
— Идем, идем, еще не поздно, только половина одиннадцатого, — успокаивающе сказал мистер Поттер, и они пошли по перрону к тому месту, откуда их уже подзывала миссис Поттер в окружении детей. Алекс вежливо поздоровался с ней, она в ответ кивнула и быстро оглядела его.
— Что-то ты неважно выглядишь, похудел, осунулся. Они тебя, что, голодом морили?
— Да нет, — пробормотал Алекс, заливаясь краской (не хватало еще жаловаться им на Бигсли!).
Лили его перебила.
— Мамуля, представляешь, они его в комнате закрыли, на ключ, и не выпускали никуда, и даже открывать не хотели! Просто ужасно-кошмарно-безобразно-чудовищные маглы! — она сердито скрестила руки на груди.
Синие глаза миссис Поттер сверкнули.
— Но, Гарри, — сказала она, обращаясь к мужу, — он же ребенок! Всего лишь ребенок! Я не понимаю его родных, они его совсем не любят?
Мистер Поттер философски пожал плечами.
— Ну, меня этим не удивишь. Вспомни Дурслей, та еще семейка. И Дадли сейчас достойно продолжает семейные традиции.
Миссис Поттер сердито покачала головой. Алексу во время разговора было ужасно неловко. Он досадовал, как взрослые могут говорить так, будто он не рядом с ними. Отвернувшись, он обратил внимание на младших братьев Лили. Те, заметив его взгляд, одинаково подмигнули. Они совсем не походили на свою старшую сестру. У обоих ярко-рыжие непослушные волосы, торчащие во все стороны, как будто и не подозревая о том, что на свете есть расчески, одинаковые зеленые глаза, в которых прыгает дюжина хитрых бесенят, лица чистые, без веснушек, которые нередко встречаются у рыжих. Они оба были достаточно высокими и крепкими для своего возраста. По крайней мере, Алекс был с ними одного роста.
— Привет, так ты и есть тот самый Алекс Грэйнджер? — спросил один из братьев, протягивая руку.
— В смысле тот самый? — удивился Алекс, пожимая в ответ руку и мгновенно ощущая такое чувство, как будто его ударило током. По телу прошел разряд, волосы встали дыбом и заметно затрещали, а близнецы помирали с хохота.
— Отличная вещь, этот магловский портативный мини-шокер, — подмигнул один из них.
Лили дала им обоим подзатыльники, на что второй тут же возмутился:
— Эй, сестренка, я-то тут при чем? Я же ничего не сделал!
— Ты его подучил, Джимми, — невозмутимо сказала девочка, — я же слышала, как вы сговаривались. Вот, Алекс, это и есть мои братья-обормоты, Джеймс (один из близнецов отвесил шутовской поклон) и Сириус (второй довольно ухмыльнулся).
— Не обижайся, Алекс, — хлопнул его по спине Сириус, а может, это был и Джеймс, Алекс их не мог различить.
— Лили нам все уши прожужжала, рассказывая о тебе все эти две недели. Мы уже подумывали, как на нее наслать заклятье вечной немоты, честное слово! Эх, жаль, что мы поедем в Хогвартс не сейчас!
— И слава Мерлину! — закатила глаза Лили, — Хогвартс без вас как-нибудь еще продержится. Вы же там все туалеты взорвете, испытывая свои заклятья.
Пока сестра и братья беззлобно переругивались, Алекс смотрел и улыбался, ему понравились близнецы с неунывающим характером и слегка опасным чувством юмора.
— Эй, кого я вижу! — вдруг на весь перрон заорал Сириус, прерывая брата на том месте, когда тот осведомлялся у Лили, будет ли дорогая сестренка столь любезна, что одолжит им на время (они вернут, клянутся!) Карту Мародеров, которую она не далее как позавчера стащила из стола отца?
— Ничего подобного! — попыталась отпереться Лили, покраснев до кончиков ушей и осторожно косясь на мистера Поттера, — я ее не брала, откуда вы взяли? Да и зачем она вам, вы же поедете в Хогвартс только через два года?
— Территорию противника надо изучить заблаговременно, — важно изрек Джеймс и хотел было еще что-то добавить, но осекся, прерванный воплем брата.
Все вздрогнули и посмотрели в том направлении, куда указывал Сириус. Там вышагивал мистер Уизли под руку со своей красавицей-женой и катил тележку с огромным чемоданом, поверх которого стояла клетка с ушастым филином, Рейн. Мистер и миссис Поттер радостно поприветствовали их. Рейн невозмутимо подошел к ребятам.
— И чего ты так кричишь, Рус? — спокойно спросил он, засунув руки в карманы брюк, — Скайрагада напугал, хотя он не из пугливых.
Красивый темно-серый филин утвердительно ухнул.
— Рейн, дружище, рад тебя видеть, мы же не виделись со вчерашнего вечера! — радостно протянул руку Сириус, но к его величайшему разочарованию Рейн в ответ свою руку не подал.
— Шокер убери, тогда поздороваюсь.
— Но как, Рейни? — возопил разоблаченный Сириус, убирая мини-шокер в карман куртки, — как ты ухитряешься каждый раз разгадать наши маленькие секретики? С тобой неинтересно!
— Элементарно, мой тупоголовый друг. Когда ты его держишь, твоя ладонь чуть прогибается в виде лодочки. К тому же я прекрасно вас знаю, чтобы вы да не напакостили? — невозмутимо поднял бровь Рейн.
Его такие же рыжие, как у близнецов, волосы красиво блестели на солнце, уложенные волосок к волоску. Белоснежная рубашка, застегнутая на все пуговицы, аккуратно повязанный темный галстук, из нагрудного кармана темно-серой безрукавки высовывается краешек платка, ботинки начищены так, что в них можно смотреться. Рейн Уизли производил впечатление юного лорда, собравшегося на светский раут. Алекс почувствовал себя рядом с ним нищим оборванцем. Ему стало стыдно за свою простую клетчатую рубашку, на которой не хватало одной пуговицы, за вылинявшие джинсы, которые к тому же были ему слегка великоваты, а его куртка была в смоле после того, как он четыре часа просидел на сосне, куда его загнали Вернон, Ричард и Роберт. И носового платка у него отродясь не водилось.
— Слушай, а он всегда такой? — шепотом спросил Алекс у Лили, пока Рейн пикировался с близнецами.
— А как же, — усмехнулась девочка, — воспитание тети Габи. Она у нас аристократка до мозга костей. Скорей жабу поцелует, чем выйдет из дома с неуложенными волосами или в невыглаженной мантии. Странно, но тетя Флер совсем не такая.
Алекс посмотрел на миссис Уизли, серебристые волосы которой на этот раз были собраны в элегантный узел на затылке, она была одета в безупречный магловский костюм, в руках маленькая кожаная сумочка на золотой цепочке. Да, Рейн Уизли явно пошел в мать, подумал Алекс, переведя взгляд на мистера Уизли, рыжие волосы которого встопорщились, он был в самых обычных джинсах, простой голубой рубашке и размахивал руками во все стороны, рассказывая друзьям какую-то историю. Мистер и миссис Уизли даже не взглянули на Алекса, как будто тот не стоял на перроне рядом с ними. Рейн лишь холодно кивнул и отвернулся к братьям Поттерам.
Раздался очередной вопль Сириуса или Джеймса. К ним подходила молодая женщина, за которой шел круглолицый пухленький мальчик с маленьким зеленым хамелеончиком в руках.
Миссис Лонгботтом, — вспомнил Алекс Министерство.
— Полумна! — радостно вскричала миссис Поттер, целуя женщину в щеку, — Невилл, дорогой, мы так рады вас видеть! Простите, что не заглянули, наши чертенята взорвали полдома, пришлось спешно делать ремонт.
— Ага, — шепнул Алексу один из чертенят, заговорщически ухмыляясь, — Джим хотел на спор сам сварить Оборотное зелье, только перепутал сколько чего надо класть, и вместо одного сушеного имбирного корня кинул в котел пучок листьев мандрагоры. Представляешь, что было? Мама с папой на нас три часа орали и запретили на метлах летать до Рождества, просто кошмарная несправедливость!
Алекс не представлял, но сочувственно кивнул. Он вообще не имел понятия, как нужно варить зелья, и что бывает, если их не так сварить. И противный липкий страх неверия в собственные силы прокрался в его сердце. А вдруг он не сумеет учиться в этой школе магии и волшебства? Вдруг он окажется настолько глупым, что его с позором выгонят из нее? Ведь он до своего одиннадцатого дня рождения совсем не знал, что существует какой-то другой мир, помимо того, в котором он жил. Что ему делать и куда пойти, если магическая школа захлопнет перед ним свои двери? Его даже замутило от нахлынувшего волнения.
Погруженный в свои невеселые мысли, он не заметил, что отделился от компании. Мимо проходили маги, и подавляющее большинство из них горячо приветствовали мистера Поттера и его друзей. Мужчины подходили, пожимали руки, разговаривали о делах, женщины расцеловывались с миссис Поттер и миссис Лонгботтом, обменивались новостями, ревниво посматривали на миссис Уизли. Алекс еще в Косом переулке заметил, что семья Лили привлекает к себе повышенное внимание, на них смотрели, спешили поздороваться, перешептывались за спиной, не зло, а с любопытством. Здесь было видно, что и Уизли тоже достаточно знамениты. Какая-то группа волшебников в шляпах набекрень с воплем подбежали к мистеру Уизли и долго по очереди трясли руку, поздравляя с возвращением на родину, как они выразились, «величайшего вратаря современности». Все мужчины с восторгом рассматривали миссис Уизли, почти выворачивая себе шеи, но красавица-вейла не обращала на это никакого внимания, цепко держа за руку мужа. К ним даже подбежали два фотографа и сделали несколько снимков, смешно подпрыгивая на месте от гордости от своей удачи.
Взрослые оживленно разговаривали о своем и смеялись. Дети не обращали никакого внимания на ажиотаж, царивший вокруг них и родителей. Рейн, Джеймс, Сириус и Невилл принялись играть в камешки, вернее, их модифицированный магический вариант, потому что после неудачного броска один камешек брызнул в лицо Невиллу отвратительно пахнущей жидкостью буро-зеленого цвета. Под оглушительный хохот остальных мальчик тщетно пытался вытереть ее, но лишь больше размазывал по лицу. Лили хихикала в сторонке с какой-то красивой девочкой, которая мимолетно и равнодушно взглянула на Алекса и отвернулась. А вот на Рейна она то и дело бросала заинтересованные взгляды, кокетливо улыбаясь каждый раз, когда он оглядывался на нее.
Алекс уже не в первый раз почувствовал себя забытым и чужим и бросил взгляд на большие круглые часы. Они показывали без десяти одиннадцать. Скорее бы отправиться в Хогвартс!
Только он решил было забраться в вагон, как кто-то сбоку дернул его за рукав. Он повернулся к помехе и увидел перед собой маленькую девочку лет пяти-шести. Очевидно, это была младшая сестренка Лили, потому что она была похожа на нее. Только густые блестящие волосы, тоже заплетенные в две косички, были темно-каштанового цвета с рыжинкой, а глаза удивительного сиреневого оттенка. Но в глазах Лили, как и в глазах близнецов, плясали веселые искорки, а у маленькой Полины глаза были очень серьезными, как будто малышка знала что-то, недоступное ее старшим братьям и сестре. Алекс не заметил ее раньше, потому что она пряталась за спиной матери.
— Почему ты грустишь? — тихо спросила она.
— Я вовсе не грущу, с чего ты взяла? — попытался отбиться Алекс, но девочка была непреклонна.
— Это из-за того, что тебя никто не провожает? Пожалуйста, не грусти! — малышка умоляюще смотрела на него своими глазищами, — давай, я буду тебя провожать?
— Спасибо! — улыбнулся Алекс, — я буду очень рад. Тебя зовут Полина, правда?
— Да, но все меня называют Лин, а ты Алекс? Лили про тебя говорила. Очень приятно, — девочка важно подала руку.
Алекс, сдержав смех, тоже важно пожал маленькую ручку.
— Мне тоже очень приятно, Лин. Извини, но нам уже пора по вагонам.
Он подхватил свой чемодан, вскинул на плечо рюкзак и уже повернулся к двери вагона, как девочка опять дернула его за рукав.
— Возьми, — на протянутой ладошке лежал застывший кусочек солнца, круглый камешек в красивой серебряной оправе. Солнечный свет собирался в нем прозрачной каплей и, казалось, отбрасывал сияние на круглое личико девочки.
— Ты взглянешь на него и вспомнишь меня. Он будет тебе помогать.
— Но, Лин, — сконфуженно пробормотал Алекс, боясь обидеть девочку, — я не могу! Наверное, он очень дорогой и…
— Глупости! — девочка сама вложила ему в руку камень, — это заговоренный янтарь из Северного моря. Его дарят только один раз в жизни, и если ты не возьмешь, то я его просто выброшу.
— Спасибо, Лин! — прошептал Алекс, сжимая в руке теплый камешек, — я буду хранить его.
В груди у него появилось теплое чувство, как будто в сердце расцвел невиданной красоты цветок. Он улыбнулся на прощание Лин, залез в вагон, прошелся по длинному коридору и сел в пустое купе. Многие купе были уже заняты, школьники рассаживались.
Купе Алекса оказалось прямо напротив Поттеров и Уизли, стоявших на перроне. Он сел, отодвинувшись в угол, и наблюдал за ними. Миссис Уизли целовала напоследок Рейна; миссис Поттер строго выговаривала виновато опустившей голову Лили, потрясая какой-то бумагой, свернутой в трубочку; мистер Поттер что-то говорил мистеру Уизли, оглядываясь по сторонам; миссис Лонгботтом держала в руках хамелеона Невилла, пока тот судорожно рылся в карманах. Предупреждающе свистнул гудок паровоза, и ребята, подхватив чемоданы, бросились в вагон. Через некоторое время дверь купе с шумом отворилась, и ввалилась вся честная компания. Лили, шумно отдуваясь, набросилась на Алекса:
— Ты почему исчез без предупреждения? Хорошо, что Лин сказала, что ты уже в вагоне, а то папа чуть обратно на вокзал не побежал.
Алекс едва не свалился с сиденья от изумления. Оказывается, они заметили его отсутствие, а он-то думал, что даже если земля разверзнется и поглотит его, никто ничего не заметит!
Мальчики закинули свои чемоданы и чемодан Лили наверх, Рейн устроил клетку с филином поудобней, а Невилл посадил своего хамелеона во что-то вроде переносного аквариума.
— Кстати, познакомься, Алекс, это Невилл, — Лили резко повернулась, и ее длинные косы со свистом пронеслись по воздуху и задели всех присутствующих по носам. Мальчики разом охнули.
— Ой, простите!
— Привет, Невилл, — Алекс пожал руку Невилла и подумал, что он, вероятно, слегка рассеян, потому что форменная безрукавка была надета на нем шиворот навыворот.
Паровоз дал последний гудок, выпустил пар, и поезд тронулся. Алекс выглянул в окно. Родители махали руками, миссис Лонгботтом что-то жестами пыталась сказать сыну, малышка Лин держалась за руку отца и тоже махала ладошкой. Джеймс и Сириус что-то задорно кричали. Рейн, Лили и Невилл, сгрудившись возле откидного столика у окна, принялись махать в ответ, а Алекс исподтишка наблюдал за ними. Он еще раньше заметил, что в Лили бурным ключом била энергия, она все время была в движении, ее глаза всегда озорно сияли. Рейн, напротив, был спокоен, словно сфинкс. Казалось, его ничто не может вывести из себя, на окружающих он смотрел чуть свысока, словно удивляясь, как они могут вести себя так по-детски. Невилл был простодушен, на его круглом лице светилась смущенная, немного виноватая улыбка.
— Так, — платформа скрылась из виду, и Лили отскочила от окна, — интересно, как мама узнала, что я взяла Карту Мародеров? Эх, если не Аида, я бы успела ее перепрятать. Алекс, ты почему до сих пор не переоделся в форму? Давай, я сейчас выйду, — с этими словами она вылетела в коридор и плотно закрыла за собой дверь.
Алекс, немного смущаясь, быстро снял с себя свою старую одежду и натянул темно-серые форменные брюки, белую рубашку и серую безрукавку. Черную мантию он решил отложить на потом.
— Все, Лили, можешь зайти, — крикнул Невилл, и девочка вернулась в купе.
— Знаете, кого я только что видела? — спросила она с чувством глубочайшего отвращения на лице, — Делэйни, Деррика, Боула и эту воображалу Малфуа! — она бросила быстрый взгляд на Алекса, — сидят себе в купе и ржут, словно табун кентавров! Видеть их не могу, они весь отдых на Гавайях нам испортили!
— А что там было? Ты же вчера так и не рассказала, — поинтересовался Рейн, кормя сквозь прутья клетки своего филина вафлями.
— Что, что! Все было так чудесно! Отель просто супер, море синее-синее и теплое-теплое. Мы купались с утра до вечера, объедались мороженым, папа не гнал в постель в десять часов вечера. Рус и Джим даже почти ничего не взрывали, так, по мелочи. И тут заявились они, тоже на отдых, понимаете ли! Делэйни со своими папочкой и мамочкой. Слушай, Нев, ведь правда, миссис Делэйни кошмарная ведьма?
Невилл смущенно кивнул.
— Так вот, они приехали, и началось! Его отец просто скотина!
Рейн поднял бровь.
— Да, да! Я не преувеличиваю! Они все время оскорбляли маму с папой, обзывали их, издевались. Из номера невозможно было выйти! Папа, конечно, не пугался и тоже здорово отвечал, хотя мама запретила ему произносить такие слова в приличном обществе, — девочка хихикнула, — нет, ну слушайте, если они так не любят все магловское и тех, кто с маглами имеет дело, так зачем, спрашивается, они притащились на магловские острова? Ехали бы, куда ездят все наши, в Бермудский треугольник! Папа-то как раз хотел туда, где его никто не узнает, не будет пялиться на нас и подбегать каждые десять минут за автографами. Но чем это обернулось? Представляете, каждый день видеть омерзительные рожи семейки Делэйни, б-рр! — Лили передернулась.
Рейн и Невилл сочувственно закивали. Алекс недоуменно спросил:
— А зачем эти Делэйни оскорбляли вас?
Мальчики уставились на него во все глаза. Лили терпеливо принялась объяснять:
— Мой папа, как папа Рейна и папа Невилла — герой второй магической войны. Помнишь, он говорил о борьбе против черного мага Волдеморта и его Пожирателей Смерти? Так вот, папа и дядя Рон уничтожили Волдеморта, там было какое-то пророчество или что-то вроде этого. Многих Пожирателей тоже убили, другие попали в Азкабан, но некоторые-то остались на свободе! Сумели выкрутиться, скользкие, как змеи, хотя убили и замучили столько людей! К тому же были и такие волшебники, кто не был Пожирателем, а просто разделял идеи Волдеморта о чистоте крови, о грязнокровках, о том, что маглов нужно уничтожить или подчинить себе. Это из-за них к маглорожденным волшебникам до сих пор некоторые относятся не очень хорошо. Хотя какая разница, кто твои мама и папа, правда? Министерство все старается что-нибудь изменить, но пока что-то не очень получается, хотя война давно закончилась.
На языке у Алекса теснилась куча вопросов.
— У вас было две войны?! Что такое Азкабан? Кто эти грязнокровки? И причем тут Делэйни? А…
— Так я же объясняю! — нетерпеливо вскинулась Лили, — папа говорит, что отец Эдварда, Элфрид Делэйни, был Пожирателем Смерти! Только, вроде бы, нет доказательств, он сумел как-то оправдаться перед Визенгамотом. Якобы, его оклеветали, заколдовали и так далее. Теперь-то он типа уважаемый гражданин, кучу денег тратит на благотворительность и все такое. Но он и вся его семья жутко ненавидят маглов и маглорожденных волшебников. А грязнокровки — это и есть те маги, которые родились в семье маглов. Это слово очень грубое и неприличное! Нельзя бросаться такими оскорблениями в обществе. Еще есть полукровки — это те, у которых один из родителей волшебник. Кстати, все Пожиратели были из Слизерина. А мистер Делэйни вообще окончил Дурмстранг, представляете? Слизерин просто кошмарный факультет, из него, по-моему, выходили одни черные маги. Если Шляпа пошлет меня туда, сразу утоплюсь в Черном озере, и папа тоже. Он этого не вынесет!
— Только не говори, что ты этого не знаешь, — с холодной насмешкой протянул Рейн, — ты же Малфой. Я удивляюсь, что ты у нас тут сидишь, а не бежишь к Делэйни и своей кузине.
Кузине?! Алекс внезапно вспомнил, что отец Лили говорил о его французских родственниках Малфуа.
— Рейн! — зашипела Лили, — Алекс вырос у маглов! Он ничего не знал ни о магическом мире, ни о войне!
— Серьезно? — Рейн невозмутимо прищурился, — ты правда вырос у маглов? Почему Малфуа не взяли тебя к себе?
— Я жил с бабушкой и дедушкой, они были простыми людьми, — пожал плечами Алекс, — потом с опекунами, они тоже самые обычные. А о том, что у меня фамилия Малфой, узнал только в Грин-Готтсе. Не думаю, что Малфуа вообще знают о моем существовании.
— С ума сойти! — в голубых глазах Рейна впервые промелькнуло удивление.
— Ой, где Мэтт?! — вопль Невилла, трясшего в руках пустой аквариум, заставил всех подпрыгнуть.
Разговоры были отложены, следующие полчаса ребята провели на полу купе, нашаривая не в меру свободолюбивого хамелеона. Наконец Мэтт был извлечен с самой верхней полки за чемоданами, куда он непонятно как забрался, и водворен обратно в аквариум. Рейн и Невилл увлеченно завели беседу об особенностях поведения хладнокровных в осенний период, Лили принялась что-то искать в своей сумке, а Алекса начало подташнивать от вновь нахлынувшего волнения. Он вышел в коридор, решив подышать свежим воздухом. Добравшись до конца вагонного коридора, он увидел около туалета двух мальчиков. Вид у них был не очень, лица бледно-зеленого окраса. Явно не только Алексу здесь было плоховато.
— Там занято? — спросил Алекс у одного из них, плотного крепыша с песочного цвета волосами, которые стояли ежиком. Тот кивнул.
— Ага, там какая-то девчонка. И долго.
Второй, худой, как палка, мальчик постучал в дверь. Оттуда донеслись такие звуки, как будто кого-то рвало. Все трое одновременно отошли подальше.
— Э-э, давайте познакомимся, раз уж мы здесь оказались, — сказал крепыш, — меня зовут Энтони Кинг.
— Сирил Тайлер.
— Алекс Грэйнджер Малфой.
Мальчики обменялись рукопожатьями, и Энтони спросил:
— Вы что-нибудь знаете об этой школе, куда мы едем?
Алекс и Сирил отрицательно помотали головами. Выяснилось, что и Энтони, и Сирил были из неволшебных семей, и о том, что они будущие маги, узнали только из письма из Хогвартса.
— Моя мама никак не хотела верить, что это правда, представляете? — сказал Энтони, — в нашей семье никогда волшебников не было, я первый.
Сирил согласно закивал.
— Мои родители тоже. Кажется, до конца они поверили только на вокзале, когда маг-дежурный провел нас сквозь барьер. Правда, папа, по-моему, до самого последнего считал, что это просто сон, хотя сам покупал мне в этом, как его, Косом Переулке, всякие волшебные вещи.
Алекс предпочел умолчать о том, что его родители были волшебниками, сказав, что он сирота и жил с опекунами, обычными людьми (ведь это было чистой правдой?). Ему понравились новые знакомые, такие же, как он, ничего не знающие, которые тоже боялись предстоящего поступления в школу магии. Ребята начали болтать о привычных им обычных вещах и быстро нашли общий язык. Оказалось, они втроем обожали футбол, поэтому тут же принялись обсуждать любимые команды, игроков, матчи, и даже забыли, зачем подошли к туалету.
Вдоволь наговорившись и совсем забыв, ради чего, собственно, они тут стояли, мальчики расстались почти друзьями. Энтони и Сирил зашли в свое купе рядом с туалетом, а Алекс повернулся, чтобы вернуться к себе, и увидел яркую картину. В коридоре посередине вагона стоял Рейн с невозмутимым выражением лица, а дорогу ему перегораживали трое — невысокий черноволосый мальчишка с тяжелым взглядом черных глаз и неприятной ухмылкой, за которым, словно телохранители, возвышались еще двое, телосложением и выражением лиц живо напомнившие Алексу Вернона Дурсля. Черноволосый мальчик что-то тихо говорил Рейну, от чего тот побледнел, как мел, но не утратил холодного спокойствия.
— Отвали, Эдвард, — презрительно сказал Рейн, — ты что, один на один не можешь выйти, всюду своих шкафов таскаешь? Интересно, а в туалет ты как ходишь, тоже с ними?
Один из «шкафов» невнятно заворчал и поднес к его носу кулак размером почти с голову Рейна. Дело становилось серьезнее. Алекс решительно зашагал к ним. Его самого так часто гоняли кузены, что он теперь просто не мог спокойно наблюдать, как нападают втроем на одного. К тому же Рейн все-таки был кузеном Лили, а он был должен ей.
— Эй, в чем дело? — громко сказал он, подходя к мальчикам и становясь плечом к плечу с Рейном, — вам что, делать больше нечего?
— Ой, смотрите, — издевательским голосом протянул Эдвард, — у Уизли уже дружок в Англии появился. Наверняка, тоже с грязнокровками да маглами якшаешься? А может ты и сам из маглов? Тебя как зовут, защитничек?
— Меня зовут Алекс Грэйнджер Малфой, — отчеканил Алекс, — а ты, видимо, Делэйни? Тебя не учили, что нападать втроем на одного, по крайней мере, невежливо? И тем более обзывать людей грязнокровками?
— Малфой?! Малфой?! — похоже, что Делэйни впал в состояние глубокого шока и пропустил мимо ушей все остальное.
— Да, Малфой, а что такое? Чего это ты вдруг так свял?
— Ты сын Драко Малфоя?
— Да, Делэйни, туго соображаешь? На всю Англию была только одна семья Малфоев, — вступил в разговор Рейн.
Делэйни явно начал оправляться от изумления, потому что громко заорал:
— Сатин, выйди сюда!
Дверь купе, напротив которого столпились все, распахнулась, и на пороге появилась девочка с длинными светлыми волосами и капризным недовольным лицом.
— Ну что ты так кричишь, Эдвард? — недовольно протянула она, — у меня и так мигрень.
— Сейчас твоя мигрень пройдет, — ухмыльнулся Делэйни, — познакомься со своим кузеном.
— Не смешно, Делакуры нам очень далекая родня, слава Моргане, — девочка фыркнула и повернулась, чтобы войти в купе, и тут заметила Алекса. Ее серые глаза расширились.
— Эй, ты кто?!
— Это, дорогая Сатин, — нарочито торжественным тоном провозгласил Делэйни, — и есть твой потерянный и вновь обретенный кузен, Алекс Грэйнджер Малфой. Подчеркиваю, Грэйнджер.
Алексу стало как-то не по себе. Не так он представлял себе встречу родственников. Холодные глаза Сатин Малфуа, такого же чистого серого цвета, как и у него, скользили по нему, выискивая непонятно что.
— Ты сын дяди Драко, — то ли спрашивала, то ли утверждала она с неуловимым оттенком неверия в голосе.
Он молча кивнул.
— Ты очень похож на него, если бы только не волосы. Он был блондином, как и все Малфои.
Девочка долго рассматривала его, а все остальные любопытно притихли. Алекс чувствовал себя обезьяной в зоопарке.
Наконец она вскинула подбородок наверх и скривила губы в холодной усмешке.
— Так у тебя двойная фамилия? Очень мило. Твоя мать-грязнокровка не была достойна носить нашу фамилию. Не понимаю, как дядя Драко женился на ней. Это же позор нашего рода. Наверняка, она заколдовала его или обпоила любовным зельем. Эдвард, — Сатин надменно посмотрела на Делэйни, — впредь, прошу тебя, не навязывай мне родство с этим выскочкой.
— Как скажешь, Сатин, — Делэйни все так же неприятно ухмылялся.
— Не смей так говорить о моей матери! — Алекс был вне себя от гнева.
На его крик в коридор высыпало полвагона.
— А что здесь такого? — Сатин презрительно пожала плечами, — ведь Гермиона Грэйнджер на самом деле была маглорожденной, разве не так? Значит, она грязнокровка. Ей не место в семье таких чистокровных волшебников, как Малфои.
Школьники наблюдали за развертывавшейся сценой и перешептывались между собой. Многие с любопытством смотрели на Алекса и чуть ли пальцем не показывали. Он слышал, как повторялись фамилии Грэйнджер и Малфой, и на лицах появлялось странное выражение, похожее на смесь ужаса и жгучего любопытства. Сквозь толпу к ним пробилась Лили.
— Что здесь творится? Опять свою тупость показываешь, Делэйни? А ты, Малфуа, убери со своего аристократического лица выражение, как будто дохлую крысу унюхала. Хотя вообще-то здесь же Делэйни, понимаю.
— Полегче, Поттер, — злобно ощерился Делэйни, — а то не посмотрю, что ты девчонка и отколочу как следует.
Алекса затрясло от негодования.
— Только посмей тронуть ее, Делэйни, и тебе мало не покажется! Не надейся на своих «шкафов»!
— Что замолчал, Эдвард? Язык проглотил? — ехидно спросил Рейн, оттесняя врага в сторону, — дай пройти, встал, как василиском бабахнутый!
Сатин Малфуа скрылась в своем купе, гордо задрав нос, за ней прошел Делэйни со своими «шкафами», напоследок сильно толкнув Рейна и Алекса. Рейн огляделся кругом и громко провозгласил:
— Цирк окончен, господа, прошу разойтись по местам сидения.
Школьники втянулись в свои купе. Рейн, Лили и Алекс, которого все еще колотило, прошли к себе, где их ждал перепуганный Невилл.
— Что случилось? — тревожно спросил он, Мэтт поменял цвет с зеленого на ярко-красный, — я видел, там Делэйни стоял с Дерриком и Боулом.
— Да ничего, — Рейн плюхнулся на сиденье, — Делэйни опять хотел показать, что круче него только яйца, да сдулся. А ты молодец, Алекс, — вдруг неожиданно улыбнулся он, — не испугался этих уродов с мозгами пикси. Я думал, что ты за них встанешь. Извини за все. Друзья?
Мальчик протянул руку. Алекс посмотрел на него.
Вообще-то Рейн был неплохим, может, они и вправду подружатся?
И он крепко пожал протянутую руку.
Дальше дело пошло веселее. Лед был сломан. Ребята весело болтали о всякой ерунде. Лили, Невилл и Рейн рассказали Алексу немало интересного о волшебном мире. Потом прошла колдунья-продавец сладостей, и они накупили всякой всячины. Алекс изумлялся вкладышам от шоколадных лягушек, на которых изображения то появлялись, то исчезали, смеялся над Невиллом, который отведал драже Берти Боттс со вкусом тухлых улиток и спешно отплевывался, а сам, проглотив жабью карамельку, несколько минут не мог произнести ни слова, только квакал, к удивлению Мэтта, таращившего выпуклые глаза и то и дело менявшего цвет. Лили и Рейн продемонстрировали ему немало занятных вещей из магазина их дядей. Дорога просто летела, Алекс даже забыл о тошноте, которую вызывал страх перед предстоящим испытанием — распределением по факультетам, о котором ему наперебой рассказали Невилл, Рейн и Лили.
— Их всего четыре, Гриффиндор, Когтевран, Пуффендуй и Слизерин. А распределяет Шляпа, которая поет песни.
— Вся наша семья училась в Гриффиндоре! — с гордостью заявила Лили, — я надеюсь, что тоже туда попаду. Ну еще можно в Когтевран, хотя там учатся слишком умные. Так что вряд ли. На крайний случай в Пуффендуй, но никак не в Слизерин!
Мальчики горячо ее поддержали. Алекс припомнил, что она раньше говорила о факультете Слизерин, и в душе затаил надежду, что он туда не попадет.
Глава 11.
Твой корабль в щепы расколот
В море взглядов людей неизвестных,
И чужого презренья омут
Тянет вниз, в безнадежности бездну.
И темнеет в глазах отчужденье,
Холод лютый иного взгляда,
И гнилая вода отвращенья
Гаже самого мерзкого яда.
В спину зависти острые стрелы
И кинжалы с лезвием злобы,
И от этого кажется белым
То, что раньше казалось черным.
Кто-то руку тебе протянет,
Не поймешь, то ли друг, то ль недруг,
Лишь бы выплыть из моря страха,
Лишь бы вновь не упасть в ту бездну.
(с) siriniti
* * *
— А-а-а-а! Привидение!
В тихом полупустом крыле замка крик звучит пугающе громко и жутко. Драко спросонок вскакивает, инстинктивно нашаривая волшебную палочку на столике, потом вспоминает, что он вообще-то в собственном доме, чертыхается и зажигает лампу.
Кто кричал? И по какому поводу, позвольте спросить? Что, призраков не видели? Ответ на все эти вопросы врывается в спальню с расширенными от ужаса глазами.
— Там привидение, привидение!!!
Драко со стоном хватается за голову. Ну, конечно, это Грэйнджер, а кто еще?
Она замечает Драко и кидается к нему.
Так, тихо, Малфой, спокойствие, только спокойствие! Я кому сказал — спокойствие?!
Мерлин с вами, ну и ситуация, в страшном сне не привидится. Грэйнджер в спальне Малфоя! Скажи кто-нибудь в школе, что такое случится, он бы катался от смеха и плевался от презрения. А сейчас просто стоит, не зная, куда девать руки. Ну не обнимешь же ее, в конце концов…
Гермиона дрожит и, кажется, даже не понимает, куда она вбежала и что делает. Драко осторожно и неловко похлопывает ее по плечу, ощущая, как дрожь сотрясает тело девушки. Пышные волосы щекочут ему ухо, а теплое учащенное дыхание шелком скользит по коже.
— Успокойся, Грэйнджер, слышишь? Ничего особенного, призраки в мире волшебников — это не сенсация. Они есть в каждом приличном замке, а в некоторых даже по несколько штук. Я так понимаю, ты до этого дня Фиону не видела?
«Интересно, где пропадало наше фамильное привидение с фамильным паршивым характером? Опять пребывала в астрале? Или от скуки решила поразвлечься в городе?»
— Какой ужас! НЕТ! — голос Гермионы звучит приглушенно, потому что она уткнулась ему куда-то в район то ли шеи, то ли уха.
— Да нет, в основном, они, конечно, занудные, беспардонные и надоедливые, но иногда попадаются интересные экземпляры.
— Мерлин мой, какая интимная ситуация, — тянет женский голос, и Драко чуть не глохнет от вскрика Гермионы.
На кресле у дверей расположился призрак женщины, совсем молодой, с темными волосами, в старинном длинном платье с серебристыми пятнами крови на корсете. Она чуть заметно улыбается и взмахивает полупрозрачным веером.
— Это что, свидание молодых любовников под бдительным оком родителей? — лукаво спрашивает она, — как романтично! Только на вашем месте я бы не кричала так громко. Хоть апартаменты Нарциссы и Люциуса в другом крыле и на другом этаже, они могли услышать. У Нарциссы очень чуткий сон.
Молодые люди отшатываются друг от друга с ошалелым видом и запоздало замечают и в самом деле… э-э-э… гм… некоторую пикантность своих нарядов. Драко завернут только в одну простыню, а Гермиона в тонком бледно-золотистом халате из ванной своей комнаты, который ей коротковат и прикрывает разве что только то, что нужно прикрыть. Они оба так густо краснеют, что призрак не выдерживает и звонко хохочет.
— Как мило! Вы бы видели себя со стороны! Два голубка, застигнутые коварной дуэньей!
— Отвернись, Грэйнджер, — Драко, прыгая на одной ноге, натягивает брюки, накидывает рубашку и сердито приглаживает растрепанные волосы, — Фиа, оставь свои шуточки!
— Почему, дорогой? Вы и в самом деле мило смотритесь, я вовсе не шучу.
— Зачем ты ее напугала?
— Я вовсе никого не пугала! — возмущенно подплывает призрак к ним, Гермиона заметно вздрагивает, — я просто направлялась по своим делам, прошла через ее спальню, а она вдруг закричала так, что совершенно меня оглушила, и убежала, не дав даже объясниться. Я разве виновата в том, что у нынешней молодежи такие слабые нервы? Чего вы так испугались, юная сеньорита? Неужели никогда не видели привидений?
— Н-н-ет… — виновато пытается улыбнуться девушка, и призрак изумленно повторяет:
— Нет? Как же так? Все волшебники знают, что… Погодите-ка… Драко, она… магла?! В спальне для гостей Малфой-Менор находится магла? Неужели наступил всеми ожидаемый Судный День, и мир полетел в тартарары?!
— Она не магла, — неохотно объясняет Драко, — она маглорожденная колдунья. Временно потеряла память, и Лорд поселил ее у нас. Тоже временно.
Призрак плавно кружит вокруг все еще слегка нервничающей Гермионы.
— Святая Мариала, кто бы мог подумать! Я начинаю проникаться уважением к этому вашему так называемому Лорду, если он сумел убедить Малфоев впустить в родовой замок маглорожденную.
— Господин всегда убедителен.
Призрак понимающе кивает головой.
— Что ж, простите и позвольте представиться, Фиона Каталина Беатриче Риония Беллерини Данте Забини Малфой.
Гермиона растерянно выслушивает длинный ряд перечисляемого и робко представляется:
— Гермиона Грэйнджер. А каким именем можно вас звать? Я не смогу запомнить все.
Призрак опять смеется.
— А мне нравится эта девочка, Драко, совсем не похожа на твоих кислых подружек, у которых вечно такое выражение, словно они хлебнули уксуса. Зови меня Фионой, дорогая, а еще короче — Фиа. Так меня называют Драко и Блейз еще с давних пор своего невинного детства, когда им было… Сколько, Драко?
— Очень мало, — бурчит Драко.
— Ну, в общем, с младенчества. Ах, если бы ты видела, Гермиона, какими очаровательными они были малышами! Просто чудо! Я их обожала! Впрочем, Блейз до сих пор остался милым мальчиком, а вот Драко… просто фу. Грубый, бессердечный, бесчувственный. Ты должна что-то сделать с ним, дорогая.
Драко фыркает. Кажется, Фиона испытывает его терпение. Назвать Блейза Забини милым мальчиком в его присутствии! В тот раз она не на шутку обиделась, когда он прогнал ее при свершении обряда, теперь отыгрывается.
Гермиона с интересом спрашивает:
— А как вы стали призраком? Ой, извините, это, наверное, нетактично?
— Вообще-то да, но так и быть, я тебе прощаю, — Фиона кокетливо обмахивается веером, — меня заколола отравленным кинжалом любовница моего мужа в моем же замке, прямо на первом балу, на котором я появилась после рождения сына. Представляешь, какой пассаж?
Гермиона сочувственно ахает, Драко морщится.
— Я не знаю, что более досадно — то, что этот поганец завел себе любовницу через год после нашей свадьбы, или то, что он не женился на ней после моей смерти? Она бы чудно испортила ему жизнь, а я насладилась бы местью. Впрочем, смею надеяться, я все равно взяла реванш — досаждала Филиппу до конца его дней. В конце концов, он умер даже с радостью, потому что был уверен, что уж в аду-то я его не достану.
— А как же ваш сын?
— А что с ним должно было случиться? Эдвольд вырос истинным Малфоем, несмотря на все мои попытки привить ему понятия о супружеской верности и долге.
Гермиона кидает невинный взгляд на насупившегося Драко.
— А что, все Малфои такие?
— Большинство, моя дорогая. Правда, Люциуса я ни в чем таком не замечала, но это целиком и полностью заслуга Нарциссы. Ты знаешь, у нее в роду были вейлы и лесные феи, их чары не чета человеческим. А вот у Драко еще все впереди.
Драко возмущенно скрещивает руки на груди и сверлит Фиону испепеляющим взглядом, но та только невозмутимо кивает головой.
— А вы бабушка Драко?
— О, нет, и даже не прабабушка! — фыркает призрак, — пра-пра-пра-пра…утомительно подсчитывать, сколько раз будет повторяться пра-. Я жила в пятнадцатом веке, милая, пять с лишним столетий назад. И замечу, что ничего в этом мире с тех пор не изменилось.
— Кроме того, что в нем стало на одного слишком болтливого призрака больше, — не выдерживает Драко, — девушки, а вы не могли бы перенести вашу беседу из моей спальни куда-нибудь в другое место? Второй час ночи все-таки.
— Детское время! — хором хмыкают Гермиона и Фиона, переглядываются и звонко хохочут.
— Грэйнджер!
— Поняла, удаляюсь.
— Я же говорю — грубый просто до неприличия.
Гермиона уходит, продолжая оживленно болтать с Фионой. А Драко облегченно вздыхает. Нет, он никогда не поймет женскую логику! Только что тряслась от страха, а через минуту уже закадычные подружки с напугавшим ее призраком! И Фиа тоже хороша — принялась повествовать об особенностях поведения представителей рода Малфоев, и кому! Обычно она не удостаивает вниманием многочисленных девушек, появляющихся в замке, нещадно высмеивая и обзывая их чистокровными дурами, надменными гусынями или еще как-нибудь похлеще. Язычок у нее острый, с Пэнси они вообще на ножах. А что нашло на нее сегодня? Укусила призрачная муха? Внезапный приступ добросердечия? О чем они там вообще говорят, хотелось бы знать?
Салазар Великий, при такой нервной жизни поседеешь раньше времени!
* * *
Драко стоит у полураскрытых дверей малого зала для приемов. Сегодня здесь собрался цвет молодой аристократии, самые родовитые и богатые молодые волшебники и волшебницы, так называемые сливки общества. Впрочем, какого общества? Союза Пожирателей Смерти? Многие из них, как и он, получили Черные Метки и вроде бы гордятся этим, не упуская случая прихвастнуть подвигами на ниве героической борьбы с Аврорами, по большей части выдуманными, естественно. Кто пустит молодых неопытных колдунов на серьезные дела? Лорд не идиот, он не будет рисковать попусту.
Из всех собравшихся только Дэйн Нотт и пара-тройка парней постарше действительно реально бывали на заданиях. Возможно, даже и убивали людей, но, в отличие от большинства, они на эту тему не распространяются. Именно Дэйн тогда был с Пожирателями, когда устраивали засаду на Грэйнджер. Драко вспоминает, как он принес ее на руках, без сознания, всю окровавленную, и с брезгливой гримасой небрежно стряхнул на кровать. Почему-то мысль, что Нотт притрагивался к Грэйнджер, заставляет Драко передернуть плечами во внезапно нахлынувшем неприятном чувстве.
Крэбб и Гойл, его верные оруженосцы, неизменное окружение в течение всех шести лет обучения в Хогвартсе. Эти приняли Черную Метку, наверняка, даже толком не понимая, что они делают, зачем это нужно. Их отцы были Пожирателями, он, Драко, тоже стал Пожирателем, а для этих, не обремененных мозгами, так называемых представителей аристократии, этого вполне достаточно. Они, как глупые бараны, идут вслед за козлом, вожаком стада.
Драко ловит себя на этой аналогии, и ему становится смешно. Надо же, кого он обозвал козлом? Темного Лорда или себя?
Блейз Забини. Едко-саркастичный, скользкий, непонятный. Его мать Фетида, как и его родители, одна из самых преданных сторонниц Темного Лорда, Пожирательница, естественно. В их замке, Эльфинстоуне, он бывает почти так же часто, как и в Малфой-Менор. Но Блейз так и не принял Метку, а Лорд как будто и не настаивает. С Блейзом Драко… хм, ну можно сказать одним словом — общался. Да, именно так. Они были ровесниками, дальними родственниками (слава Салазару, очень дальними), росли вместе, шесть лет прожили в одной спальне Хогвартса и постоянно встречались на приемах в одних и тех же домах. Но не более того. Уже в детстве Блейз сторонился сверстников из своего общества, с возрастом постепенно став чересчур надменным и холодным даже для них. Позже в школе он нередко равнодушно высмеивал Драко, когда тот начинал строить гигантские планы на будущую жизнь. Драко в ответ огрызался, и между ними воцарялся арктический холод. Но до остальных Забини даже не снисходил. Однако Блейза никогда не заботило то, что он одинок, он вообще никого не подпускал к себе слишком близко. Вот и сейчас стоит в стороне с королевским видом, небрежно прислонившись к камину, и скучающе-лениво смотрит в танцующее пламя, как будто ему наплевать на всех, кто находится в комнате.
Наверняка, так оно и есть на самом деле, но Драко готов поспорить на что угодно, Блейз и не подозревает, какой их всех ждет сюрприз. Он приехал из Италии только сегодня и, наверняка, лишь краем уха слышал, что в Малфой-Менор находится Грэйнджер. А что Лорд велел устроить сегодняшний прием именно в ее честь, никто в комнате не знает и даже не догадывается. Они просто собрались на званый вечер, который устроен по велению Господина. В гостиной царит приподнятое, игривое, почти праздничное настроение. И как же оно сейчас испортится…
Пэнси что-то спрашивает у Блейза, тот качает головой, даже не глядя на нее. Девушка оскорбленно поджимает губы и отворачивается. Драко усмехается.
Кажется, Пэнси наконец отказалась от мысли заполучить себе в мужья наследника Малфоев. Драко прекрасно знал, что она холила и лелеяла эту надежду несколько последних лет, но ни разу даже не обмолвился о своей догадке и не сделал ни одного опрометчивого шага, который дал бы надежду Пэнси. Зачем, если сговора как такового не было и вряд ли будет? Да и не хотел он вести себя как последний мерзавец по отношению к Пэнси.
Семья Паркинсонов была достаточно близка семье Малфоев. Ее отец долгое время был компаньоном и назывался другом Люциуса, но после того, как его засадили в Азкабан, поспешил сократить общение с Малфоями до минимума. Вернувшись, Люциус не простил такого непостоянства, а Темный Лорд все-таки не оставил своим вниманием одного из наиболее богатых своих сторонников, и когда мистер Джез Паркинсон с фальшивой улыбкой и распахнутыми «дружескими» объятьями появился на пороге Малфой-Менор, ему ясно дали понять, что хотя его здесь и принимают, но все помнят. С тех пор в замке не с деловыми визитами появлялась только Пэнси. В принципе, Драко никогда и не возражал против нее в качестве жены. Все необходимые условия и требования налицо. Она достаточно привлекательна, в меру умна, из не менее чистокровного рода, к тому же они всегда понимали друг друга с полуслова и были хорошими друзьями еще с детства, когда невинно целовались в зимнем саду, спрятавшись от Грега и Винса. Но почему-то (он и сам не мог объяснить), став старше, а если быть точным — после возвращения Лорда, они странно отдалились, вернее, отстранился он, а Пэнси не понимала, пыталась вернуться к прежним отношениям взаимного доверия и непринужденности, но как-то это плохо получалось.
Похоже, Пэнси решила перенести свое нежное внимание на Элфрида Делэйни, троюродного кузена Блейза. Непонятно почему, но Драко присутствие этого хлыща просто бесит. Внешне кузены абсолютно не похожи, как будто фотография и ее негатив. Блейз черноволосый и черноглазый, по-настоящему красивый, но не приторно-слащавой красотой, а как-то по-мужски, что ли. В Хогвартсе все девушки из чистокровных семей (впрочем, и из нечистокровных тоже) с ума сходили от одного его вскользь брошенного взгляда. На фоне Блейза Элфрид, конечно, проигрывает. Он скорее, похож на него, Драко. Одинаково худощавого телосложения, светловолосые, светлоглазые, с правильными, но немного заостренными чертами лица, в общем, один и тот же тип. Элфрид старше на три года, окончил Дурмстранг и, естественно, презирает грязнокровок. Но совсем не возражает против намекающих улыбок Пэнси, обнимает ее за талию, то и дело проводя ладонью по оголенной в вырезе платья спине девушки и интимно шепча ей что-то на ушко, от чего Пэнси заливается краской и смущенно хихикает. Интересно, давно это у них? Быстро же Элфрид сумел прибрать к рукам одну из самых богатых и знатных невест магической Англии, если учесть, что в самой Англии он всего лишь три месяца.
В стороне громко хохочут Дэйн Нотт, Миллисента Буллстроуд, Одес и Одисса Эйвери. Эти двое не близнецы, но удивительно похожи друг на друга. Одес на год его старше, Одисса на год младше. Одес недавно получил Метку, но судя по выражению лица, это не доставило ему особого счастья. Ходят слухи, что на этом настоял мистер Эйвери, и что он собирается инициировать и дочь. Однако Одисса хоть капризна, упряма и своенравна, но отнюдь не глупа и никогда слепо не подчинялась родительской воле в отличие от брата. Впрочем, молодые Эйвери в любом случае предпочитают, как и Блейз, помалкивать и держаться в стороне и чуть сзади при общих собраниях Пожирателей.
Золотые локоны Одиссы каскадом рассыпаются по плечам, когда она смеется, закинув голову. Ее нарочито громкое и слегка вымученное веселье предназначено для Блейза, которого это, кажется, совершенно не трогает. До недавнего времени Одисса и Блейз были помолвлены, но по неведомой причине Блейз разорвал помолвку и, ничего никому не объяснив (впрочем, как и всегда), уехал в Италию. Одисса была вне себя от злости и ярости, смешанных с чувством оскорбленного достоинства, но, естественно, ничего поделать не могла. Фетида Забини лишь принесла свои сожаления по поводу неудавшейся помолвки и холодно извинилась за неподобающее поведение сына. Сейчас Одисса старается не удостаивать вниманием вероломного бывшего жениха, но ей это плохо удается. Она то и дело бросает украдкой взгляды на Блейза и, каждый раз меняясь после этого в лице, старается веселиться еще громче. Ее брат слегка морщится, но ничего не говорит.
В комнате еще два десятка молодых людей, Драко всех прекрасно знает, но не испытывает ни малейшего желания находиться с ними в одном помещении. Он почему-то вообще в последнее время сторонится всех, даже Грега и Винса. Его тяготит необходимость что-то говорить, изображать интерес и внимание к муссируемым среди их круга новостям, слухам, сплетням и домыслам. Ему словно тяжело и душно, как в затхлом, давно не проветривавшемся помещении, и не хватает воздуха, хочется вздохнуть полной грудью, но не получается. Наверняка, Лорд это скоро заметит и тогда не избежать внеочередного сеанса леггилименции с одним и тем же результатом — Его злостью и мучительной изматывающей головной болью Драко.
Драко хмурится и взглядывает на часы. Ну где эта Грэйнджер? Сегодня он ее не видел с самого утра, то есть с ночи, когда она вбежала полуодетая в его спальню с воплем «Привидение!». Интересно, о чем они все-таки говорили с Фиа?
И словно услышав его, на лестнице показывается Гермиона. Драко вскидывает голову, чтобы бросить пару сердитых слов и застывает с открытым ртом. Это Грэйнджер?! Да не может быть! Эй, что сделали с густой, торчащей во все стороны гривой волос, и куда делась та неуклюжая девица с походкой, смешно наклоненной вперед? За эти дни, что Драко провел рядом с ней, честно говоря, он не обращал никакого внимания ни на походку, ни фигуру, ни на лицо Грэйнджер. Грэйнджер — это Грэйнджер, верная подружка когда-то злейшего врага, выскочка и зануда-староста, раздражающая всезнайка и как венец — грязнокровка. Конечно, недооценивать ее не стоило, но не в плане внешнего вида. К тому же она свалилась ему на руки просто потрясающе не вовремя, ее появление создало вагон и огромную тележку проблем самого разного характера.
Ее появление… Интересно, откуда она взяла это платье? Маловероятно, что его от чистого сердца презентовала Нарцисса. До этого Грэйнджер ходила в джинсах и свитере, в которых и попала сюда. А Драко сегодня даже не удосужился осведомиться, в чем она будет на приеме. Ему было не до этого, и честно говоря, абсолютно безразлично, даже если она будет в тех же грязных джинсах.
Он закрывает рот и усмехается про себя. Чему тут удивляться? Прическа и шикарное платье даже русалку из Черного озера сделают красавицей, не то что Грэйнджер. Помнится, на четвертом курсе на приснопамятном балу она тоже появилась в таком виде, что Пэнси вначале потеряла дар речи, а потом все озадаченно присматривалась к гриффиндорке и повторяла: «Это точно она? Точно Грэйнджер? Может, ее подменили? Может, она приняла какое-то зелье? С ума сойти!»
Гермиона смущенно улыбается.
— Прости, Крини так долго расчесывала мне волосы и делала прическу, что я чуть не уснула. А кто там собрался? Лорд сказал, что будет прием в честь меня, это правда?
— Да. Там собрались все наши.
— Наши? А я вхожу в этот круг? — чуть напряженно спрашивает девушка.
— С некоторого времени, да.
«И я абсолютно не понимаю, почему! Чего добивается Лорд, выступая против своих же идей?»
— А как тебе мой наряд? Я долго думала, что надеть, не знала, а тебя не было, — девушка делает полуоборот и грациозно склоняется в легком реверансе.
Драко удивленно приподнимает бровь. Надо же, он и не знал, что у нее такие манеры. Этикету вообще-то учат только в аристократических домах. И вкус у Грэйнджер явно присутствует. Атласное платье цвета глубокого бордо в классическом стиле выгодно оттеняет матовую кожу, темные волосы и глаза. Она в нем становится выше и стройнее, но почему-то кажется хрупкой и нежной, как только что распустившийся цветок розы на длинном стебле. Поймав себя на таких несоответствующих мыслях, Драко отвечает резче, чем хотел:
— Хорошо, только шарф лишний, сними его.
Гермиона опускает глаза на газовый отрез ткани, который прикрывает грудь и плечи.
— Я знаю, только платье… слишком открытое. Я как будто голая…
Да, Грэйнджер остается Грэйнджер, даже в наряде от знаменитого как в магическом, так и магловском мире модельера. В школе Драко никогда не видел ее ни в чем другом, кроме как в чопорной форме и просторной мантии до пят.
— Откуда ты его взяла? — спрашивает он, сдергивая шарф, накидывая его на одно плечо девушки и закалывая брошью в виде бабочки, вылетевшей из его палочки.
Нечаянное прикосновение к нежной коже словно обжигает, и Драко поспешно отдергивает руку. Гермиона, наклонив голову, любуется бабочкой, крылышки которой трепещут и переливаются рубиновыми огоньками в тон платью.
— Наверху, на третьем этаже, Фиона показала. Это, кажется, была чья-то комната, только давно, там все в пыли. А в шкафу очень много платьев и мантий. Она сказала, что это мне подойдет. Там была еще шкатулка с драгоценностями, но я их не трогала! И еще платье было немного велико, но Крини подогнала его по мне. Я, наверное, должна была спросить разрешения? — Гермиона забавно прижимает руки к щекам.
Драко становится смешно.
— Забудь, все в порядке. Мама видела?
— Да, — кивает девушка, — я встретила ее, когда спускалась. Она ничего не сказала.
— Значит, действительно все нормально. Прекрасно выглядишь! — вырывается у Драко.
Гермиона смущенно теребит шарф, который по-прежнему прикрывает грудь и плечи, но уже в изящной драпировке.
— Спасибо! А чья это комната?
— Моей тети.
Если быть справедливым, комната вообще-то ничья. Андромеда Блэк Тонкс никогда не появлялась в Малфой-Менор. Драко не знал, что произошло между сестрами, но вероятно, их разлучил неравный брак Андромеды. Беллатриса вообще не желала ничего слышать о сестре-предательнице, но самую младшую и самую старшую из сестер Блэк, видимо, связывали более крепкие узы, если Нарцисса перевезла из родительского дома в замок мужа все вещи сестры и даже обустроила ей комнату, словно надеясь, что когда-нибудь та приедет в гости. Сколько Драко помнил себя, светлые просторные комнаты на третьем этаже, окнами выходящие на запад, всегда были «Андромеды», хотя ее имя не часто упоминалось в разговорах матери и отца.
— Ну что, идем? — Гермиона заглядывает в зал.
Драко молча пропускает ее вперед, а сам идет следом, видя перед глазами только тяжелый, замысловато уложенный узел блестящих каштановых волос. При их появлении в комнате воцаряется без преувеличения мертвая тишина. Слышно только, как потрескивает огонь в камине. Около трех десятков пар глаз уставились на невероятную картину — маглорожденная колдунья в замке чистокровных волшебников! И ведь это не просто маглорожденная, это Грэйнджер, гриффиндорка, подружка пресловутого Поттера, имя которого песком скрипит у всех на зубах! Те, кто не видел тогда ее в зале перед Темным Лордом, а только слышал, что она здесь, пораженно переглядываются.
Дэйн пожимает плечами на немой вопрос Миллисенты.
Одисса ревниво осматривает девушку с ног до головы, особо остановившись на рубиновой бабочке. Драко внутренне чертыхается — надо было что-то другое, а он просто скопировал брошь матери!
Одес равнодушно покачивает ногой, не удосужившись даже подняться с кресла.
У Джеффри МакНейра, как обычно, уныло-серое выражение лица.
Феб Ривенволд усмехается и салютует бокалом.
Кларенс Розье кивает, перекидываясь заговорщическими усмешками с Фебом.
У Элфрида и Пэнси одинаково вытянутые в удивлении лица. Элфрид перебегает глазами с Драко на Гермиону и неприятно щурится, словно хочет прочитать их мысли. Пэнси, стараясь принять надменный вид, вскидывает голову, но это получается скорее смешно, чем гордо.
Саймон и Серджиус Руквуды презрительно кривятся.
Франческа Джагсон передергивается и тут же что-то шепчет соседке, обжигая девушку тяжелым взглядом.
И со вспыхнувшим огнем в глазах, осветившим лицо, вдруг выпрямляется Блейз Забини.
Гермиона застенчиво улыбается всем присутствующим. Для нее все здесь в новинку, этих людей Гермиона пока еще не знает, вернее, не помнит. Поэтому девушка и не догадывается, какую реакцию вызывает ее имя и ее появление на пороге зала с Малфоем. Тишину нарушает, конечно же, нетерпеливая Пэнси.
— Драко, что это значит?! Что она делает здесь?!!!
Драко внутренне посмеивается. Как он и ожидал — полнейший сюрприз…
— Это воля Господина. Сегодняшний вечер устроен специально в честь мисс Грэйнджер, в ознаменование ее присоединения к нашему обществу. Как вы все, наверное, знаете или слышали, Господин взял ее под Свое высочайшее покровительство. Он уверен, что мисс Грэйнджер абсолютно непринужденно присоединится к нам. К сожалению, мисс Грэйнджер, Гермиона, немного… дезориентирована из-за заклятья, поэтому отнесемся к ней со всем пониманием и вниманием.
— С вниманием? — Пэнси громко фыркает, — ты вообще, Драко, понимаешь сам, что несешь?! Что происходит? Какое может быть внимание к... этой? Она же ГРЭЙНДЖЕР!!!
Драко остро чувствует, как напрягается Гермиона из-за неприкрытой злости, потоком извергающейся в голосе Пэнси.
— Вас не устраивает моя фамилия? — весьма ядовито интересуется она у Пэнси, — хочу огорчить, меня она вполне устраивает, а если вам не нравится, обратитесь к Лорду. Может, Он и подберет что-нибудь более достойное.
Драко замирает от изумления. Надо же, Грэйнджер не успела войти в комнату, как столкнулась с Паркинсон. Прямо старые добрые времена! И какой ответ! Она уже апеллирует к имени Лорда, словно откуда-то зная, что при его произнесении все лишние вопросы и претензии будут задавлены на корню.
Действительно, Пэнси сразу теряет свой пыл и оборачивается за поддержкой к Элфриду, который лишь недоуменно покачивает головой. Драко проводит Гермиону по залу, представляя ее каждому. В принципе, это не так уж и нужно, ее здесь все знают, но такова традиция представления новых людей в их обществе. И ему доставляет какое-то изощренное удовольствие наблюдать, как с растерянно-надменно-глупыми физиономиями (за редким исключением, вроде Феба и Кларенса), кивают парни и молодые мужчины, однако не забывающие кинуть оценивающий взгляд на фигуру; как склоняют головы в выдавливаемом приветствии девушки, которые острее реагируют на присутствие грязнокровки в кругу магической знати.
Пэнси сквозь зубы невнятно скрежещет что-то между «Очень приятно!» и «Грязнокровка!». Миллисента старается не смотреть на Гермиону. Одисса и Франческа надменно смотрят поверх ее головы. Саймон Руквуд и Дэйн Нотт демонстративно отворачиваются. Но Феб Ривенволд и Кларенс Розье искренне улыбаются и здороваются, Мораг МакДугал и Вивьен Крауч приветливо кивают, а Блейз Забини склоняется перед ней в глубоком поклоне и долго (слишком долго!) не отнимает губ от протянутой руки. Драко напрягается, непроизвольно делая движение, чтобы оттеснить девушку, но, к счастью, та не замечает, смущенно розовея от проявления такого внимания со стороны высокого, красивого, как древнегреческий бог, черноглазого парня.
— Я очень рад, — говорит Блейз, все не отпуская ее руки, — я счастлив видеть тебя здесь. Но мы уже знакомы, разве ты не помнишь?
— Нет, к сожалению, — качает головой Гермиона, — это из-за заклятья, но это пройдет. И мы будем видеться, правда?
— Я очень на это надеюсь.
Драко едва не спотыкается. У него все в порядке со слухом? Забини наступает на горло своим принципам? А как же не раз слышанные от него утверждения, что подать руку грязнокровке — запятнать себя? Он даже об Уизли отзывался с таким пренебрежением лишь из-за того, что они якшаются с грязнокровками. А теперь вдруг не может оторваться от Грэйнджер, словно та самая чистокровная волшебница во всей Англии!
Прерванный разговор возобновляется, но, естественно, все крутится вокруг Грэйнджер и ее появления в Малфой-Менор. Драко замечает немало косых взглядов, возмущенных интонаций в голосе, брезгливо поджатых губ, и в нем вспыхивает злое веселье. Интересно, знал ли Лорд, что вхождение Грэйнджер в круг его сторонников вызовет такую реакцию? Наверняка, знал, скорее всего, даже специально велел устроить этот вечер. В изощренном, тонко замаскированном издевательстве над собственными же последователями, в своего рода черном юморе ему не откажешь. Либо, возможно, он намеревался лишний раз подчеркнуть диктат своей воли — никто не смеет пойти против него, все должны безропотно принять то, что повелел Господин.
Драко не отходит от Гермионы и краем глаза видит, как Пэнси в изумленном замешательстве кидает то убийственно-холодные взгляды на Грэйнджер, то негодующе-вопросительные на него. А Гермиона старается держаться все ближе и ближе к нему. Впрочем, это объяснимо. Люди еще не привыкли к мысли, что теперь им придется, по всей видимости, лицезреть Грэйнджер достаточно часто, поэтому атмосфера в комнате далека от умиротворенной и явственно искрит, как перед грозой. Блейз тоже с усмешкой наблюдает за присутствующими, а потом подходит к ним с Гермионой и завязывает какой-то светский разговор, не требующий особого напряжения мыслей. Но это словно взрывает в комнате бомбу. Все смотрят на трех молодых людей, непринужденно разговаривающих (Блейзу даже удалось рассмешить девушку каким-то замечанием), и на всех лицах просто гигантскими буквами написан ШОК — мало того, что Малфой появился под ручку с Грэйнджер, так еще известный своим однозначным отношением к грязнокровкам Забини демонстрирует просто вопиющее пренебрежение к собственным словам!
Одисса Эйвери не выдерживает, подплывает к ним и нарочито любезным тоном осведомляется у Гермионы:
— Как тебе Малфой-Менор? Прекрасный замок, не правда ли? Я его обожаю.
Гермиона смущенно оглядывается на Драко:
— Да, он огромный и величественный, но меня подавляет его великолепие. Я просто теряюсь в этих залах и лестницах.
— Правда? — Одисса вскидывает безукоризненно очерченную тонкую бровь, — но ведь в этом и вся прелесть! Замок стоит уже несколько столетий, и в нем сменился не один десяток поколений рода Малфоев, не так ли, Драко? Он просто обязан быть таким сумрачно-торжественным.
Гермиона пожимает плечами.
— Возможно. Не буду спорить. Каждый имеет право на собственное мнение.
— Приглашаю тебя в мой замок, Эльфинстоун, — вмешивается Блейз, — ему меньше веков, чем Малфой-Менор, и он не такой мрачный. Надеюсь, тебе понравится.
Одисса уязвленно вскидывает голову.
— Присматриваешь себе новую невесту, Блейз? Думаешь, если Господин позволил ей один раз появиться в нашем обществе, то теперь она станет одной из нас?
— Упаси Мерлин, дорогая, как далеко вперед ты забежала! — парирует Блейз, — Хочу напомнить, если ты вдруг забыла — мы уже не помолвлены, и я волен распоряжаться собственным временем по своему усмотрению и приглашать в свой замок только тех людей, чье общество мне приятно.
Драко совсем не нравится, какой оборот принял их разговор, и он хмурится. А Одисса вдруг сникает, и в ее голосе отчетливо слышны слезы.
— Значит, мое общество тебе неприятно?
— Я так не говорил.
— Но твои слова…
— Оди-и-и-исса! — тянет Блейз, — мы с тобой уже несколько раз говорили на эту тему. Пора бы, наконец, успокоиться и принять сложившуюся ситуацию.
Разговор, грозящий перерасти в склоку, прерывает вовремя подошедшая Пэнси.
— Оди, там Феб просит что-нибудь сыграть, развеселить народ, по его словам. Драко, можно тебя на минутку? — девушка выразительно подчеркивает «тебя».
— Да, конечно.
Гермиона беспомощно смотрит вслед уходящему за черноволосой девушкой Драко.
В маленьком зимнем саду Пэнси резко останавливается и вызывающе смотрит на друга.
— Ты можешь мне объяснить, в чем дело?!
— А что случилось?
Драко с поддельным непониманием и равнодушием срывает цветок розы оттенка багрового зимнего заката.
— Не отвечай вопросом на вопрос, Драко Малфой! Я слишком долго тебя знаю. Ты делаешь так, когда тебе нечего сказать.
— Пэнси, дорогая моя, объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду?
Девушка подбирает подол платья, присаживаясь рядом с Драко на резную скамейку.
— Почему в твоем замке эта грязнокровка? Зачем Лорду понадобилось вводить ее в наш круг? Он что, серьезно намерен заполучить ее в ряды своих сторонников?
— Сколько вопросов! Пэнс, попробуй задать их самому Лорду.
— С ума сошел?!
— Нет. Просто все они касаются непосредственно Его, а не меня. Поэтому я не смогу дать удовлетворяющий тебя ответ.
— Но как твои родители допустили?
— Ты была на последнем собрании?
— Нет, конечно, ты же знаешь, я на них никогда не появляюсь. Достаточно того, что мама с папой на них просто рвутся. Мы с Пэм предпочитаем узнавать новости из вторых рук.
— А я был. Грэйнджер в Малфой-Менор — это приказ Господина, понимаешь? Не пустить ее — не подчиниться приказу. У кого из нас достанет на это решимости?
Пэнси понимающе кивает.
— Значит, нам придется с ней общаться?
— Значит, придется. И прошу тебя, не показывай слишком очевидно, что ты ее терпеть не можешь. Это не ради Грэйнджер, ради тебя. Кто знает, как отреагирует Лорд, если мы будем открыто выражать презрение к ее происхождению? Меня несколько пугает Его отношение к ней.
— Так это правда? Что Он ей благоволит?
— Да.
— Великий Салазар, что вообще у нас творится?!
— Увы, я не Салазар Слизерин, а всего лишь Драко Малфой. Поэтому твой животрепещущий вопрос останется без ответа.
Девушка задумчиво теребит цветок, который Драко шутя воткнул ей в волосы. Потом кладет свою руку поверх его и тихо шепчет:
— Драко, а… почему ты совсем перестал заходить к нам?
Парень смущенно прикусывает губу, а девушка торопливо и сбивчиво объясняет:
— Нет, ты не подумай… знаешь, я не имею в виду… Просто, мы же всегда были друзьями! И если наши отцы не ладят, то это еще не повод, чтобы прервать отношения, верно?
— Верно, — кивает Драко, — извини, я был занят. Ты же понимаешь, я всегда должен отзываться на Призыв Господина. К тому же отец вводит меня в дела управления имуществом и поместьями. И еще Грэйнджер, которой надо вдалбливать в голову преимущества так называемого «нашего положения».
Пэнси светлеет. Конечно, у мужчин всегда неотложные дела и заботы. Они вечно заняты своими непонятными интересами, даже те, с кем ты выросла, и кого знаешь, как себя. И с кем ты втайне, с замирающим сердцем, связывала свою судьбу до того дня, пока все не пошло прахом, и мечты не были погребены под толстым слоем черного пепла сгоревших надежд. Но может быть, не погребены, а просто спят? И придет время, они расправят крылья?
Девушка улыбается другу, дружеским жестом ерошит его светлые волосы. Драко с усмешкой поднимается:
— Мисс, разрешите пригласить вас на тур вальса. Надеюсь, ваш пылкий поклонник не вызовет меня на дуэль?
— Но он же нас не видит? — заговорщически подмигивает Пэнси, принимая протянутую руку, — так что можете не волноваться, сэр. В случае дуэли и неприятного исхода, обещаю, я орошу вашу могилу горькими девичьими слезами.
Пэнси и Драко весело смеются, кружась на тесном пространстве зимнего сада в импровизированном вальсе, и не подозревают, что за ними наблюдают.
Кареглазая девушка в бордовом платье, которая вышла из зала, чтобы поправить прическу, а потом заблудилась и случайно наткнулась на потайную дверь, ведущую в зимний сад.
Когда через некоторое время Драко с Пэнси возвращаются, Гермиона и Блейз по-прежнему стоят вместе и непринужденно болтают. Одни среди толпы, которая обтекает их, как чумной остров. Пэнси весело машет Драко рукой и присоединяется к компании, где Элфрид важно о чем-то разглагольствует.
Гермиона обращает на подошедшего Драко тусклый взгляд.
— Простите, я устала. Я могу уйти, Драко?
— Конечно.
Блейз снова подносит к губам ее руку.
— Это ты прости нас, мы, наверное, тебя утомили?
— Нет, ничего.
— Мое приглашение остается в силе. Эльфинстоун будет ждать тебя.
— Спасибо! — ослепительно улыбается Гермиона, — я обязательно его приму.
А в груди Драко почему-то поднимает голову ядовитая змея, которая несколько раз жалит его в самое сердце, не бьющееся в груди, как ему полагается, а безжизненно дергающееся. Хотя какое ему, собственно, дело до того, что Блейз Забини приглашает Гермиону Грэйнджер погостить у него в замке? Ну и что, что высокие своды Эльфинстоуна за всю свою многовековую историю никогда не видели маглорожденных волшебников, а Забини даже в недолгую бытность женихом Одиссы не приглашал ее к себе, предпочитая встречаться на нейтральной территории? Эльфинстоун значит для Блейза гораздо больше, чем Малфой-Менор для Драко, и он весьма осмотрительно допускает в свой дом посторонних.
Но это не имеет значения, правда?
А в темном углу зала, за огромным, сверкающим черным лаком роялем, куда почти не падает свет от свечей, скромно и тихо сидит ничем неприметная девушка, совсем юная, в аляповатом безвкусном платье. На нее никто не обращает внимания, она попала в это избранное общество случайно. И ни один из этих молодых людей, веселых, развязных, надменных, и ни одна из девушек в роскошных нарядах и сверкающих драгоценностях, не сказали ей ничего хорошего, лишь равнодушно кивнув, и то в лучшем случае. Но она привыкла. Ее семья хоть и достаточно чистокровная, но недостаточно богатая. А оказалась она здесь, потому что ее тетя занимает важный пост в Министерстве Магии и нужна Лорду Волдеморту.
Она не отводит взгляда от высокого, сумасшедше красивого черноволосого парня, который, склонившись в старомодном галантном поклоне, целует руку нежно алеющей от смущения кареглазой девушке. Он улыбается ей, и она вспыхивает в ответ чудесной улыбкой, ясным солнцем озарившей все лицо.
И взгляд той, что сидит в углу, темнеет.
Глава 12.
День угас, на небе высыпали яркие звезды. Поезд Хогвартс-Экспресс приближался к месту назначения. Выпустив пары, он остановился на маленькой пустынной платформе среди невысоких холмов. Ребята подхватили чемоданы, Невилл плотно закрыл аквариум с Мэттом, и они двинулись к выходу. На улице было темно, царила сутолока и толчея. Школьники всех курсов толкались на перроне. Вдруг между ними появилась поистине гигантская фигура с фонарем в руке, и громкий трубный голос возвестил:
— Первокурсники! Все ко мне! Собирайтесь сюда, первокурсники!
— Это Хагрид! — шепнула с восторгом Лили и рванулась к гиганту.
Мальчики, шумно отдуваясь, побежали за ней. Алекс с Рейном тащили свои тяжеленные чемоданы, к тому же взяли еще и ее чемодан, отдав клетку с филином и легкий рюкзак ей. Когда они подошли к огромному человеку в меховой куртке, несмотря на тепло сентябрьского вечера, Лили уже обнимала его за колени, так как выше просто не доставала.
— Привет, моя девочка! О, Рейн Уизли и ты в Хогвартсе! — прогромыхал великан, — а я уж думал, ты настоящим лягушатником стал и в этот их, как там, Шармбатон, поступишь. Получил на день рождения мой подарок? Как родители поживают? Я-то, вишь, только сегодня утром из командировки вернулся.
— Спасибо, Хагрид, — улыбнулся Рейн, — твой подарок просто супер. Правда, пришлось выпустить его, а то нюхлер изрыл весь сад вокруг дедушкиного поместья. Папа передавал тебе огромный привет. Мы теперь будем жить здесь.
— Ну и правильно, чего вы в этой Франции потеряли? Ничего там хорошего нет. Хотя мама-то твоя небось не очень рада?
— Не очень, а что ей поделать? — пожал плечами Рейн, — куда папа, туда и она.
— Ну ладно, идите, рассаживайтесь по лодкам, еще увидимся, — прогудел Хагрид и выше поднял фонарь, — первокурсники, все сюда, ко мне!
Лили помахала Хагриду рукой и шепнула кузену:
— По-моему, он до сих пор сердит на нее, да, Рейни?
Рейн серьезно кивнул.
— Да, она очень обидела его, когда отказалась приехать в Англию.
Алекс ничего не понял из их диалога, но ничего не сказал, помогая Невиллу поудобнее устроить Мэтта.
Ребята прошли дальше по тропинке вниз и увидели большое круглое озеро с черной в сгустившихся сумерках водой, на другом берегу которого на скале возвышался огромный замок. У Алекса перехватило дыхание от восторга, когда он рассматривал его башни и башенки, острые шпили, взметнувшиеся к небу, величественные купола и изломанные крыши. В многочисленных окнах светились теплые желтые огоньки. За замком виднелись купы деревьев, черные в ночи. Так вот где предстояло ему жить и учиться!
У маленькой пристани покачивались на волнах лодочки в виде лебедей. Другие первокурсники уже рассаживались. Они вчетвером сели в одну, и лодки сами тронулись по глади темной воды к замку. Они проплыли через туннель и высадились на другой пристани почти у самых ворот замка, которые украшали скульптуры в виде крылатых вепрей, прошли по широкой дорожке, вымощенной камнями, к каменной лестнице, которая вела к огромным дверям. Двери гостеприимно раскрылись, и оробевшие первокурсники вошли в них. Их взорам открылся просторный темноватый холл, освещаемый факелами в подставках, по углам стояли статуи, из него вели несколько дверей и несколько лестниц. На ступеньке одной из них стояла высокая колдунья средних лет, в темно-синей бархатной мантии, расшитой звездами, в такого же цвета высокой шляпе с широкими полями. Ее карие глаза смотрели твердо и сурово. Алекс судорожно сглотнул и подумал, что, наверняка, под горячую руку ей лучше не попадаться.
— Так, первокурсники, — она оглядела перепуганных и подавленных мрачной обстановкой детей, — меня зовут профессор Афина Сэлинджер, я декан факультета Когтевран. Рада видеть вас всех в Хогвартсе и надеюсь, что вы достойно продолжите наши традиции. А знания, полученные в этих стенах, помогут вам в жизни. Сейчас вы пройдете вместе со мной в Большой Зал, и Шляпа распределит вас по факультетам.
Профессор Сэлинджер повела за собой кучку будущих первокурсников, словно наседка цыплят. Они прошли в высокие двустворчатые двери и оказались в огромном (в этом замке все было таким огромным!) высоком зале со странным потолком, на котором перемигивалось звездными светляками ночное небо («А может, потолка вообще нет?!»). Зал, залитый ярким светом многочисленных свечей, которые плавали в воздухе сами по себе, наполненный народом, оглушил и ослепил Алекса. Справа и слева тянулись по два длинных ряда столов, за которыми уже было полным-полно весело и очень громко гомонивших школьников. Напротив входа, у дальней стены, на которой висел герб, стоял еще один стол, по-видимому, учительский, за ним сидели взрослые маги. И все — и старшие школьники, и преподаватели — смотрели на испуганных будущих первокурсников, которые, спотыкаясь и озираясь по сторонам, следовали за профессором Сэлинджер.
— Ох, что-то мне нехорошо, — пробормотал оказавшийся рядом с Алексом Сирил.
Алекс прекрасно его понимал. У него самого желудок выделывал странные кульбиты, а ноги решительно отказывались отрываться от пола. Рейн и Лили по правую руку от него выглядели такими уверенными и спокойными, что он невольно им позавидовал. Профессор Сэлинджер тем временем подвела их к почти самому учительскому столу. Напротив него стоял деревянный табурет на трех ножках, на котором лежала изодранная остроконечная шляпа с широкими мятыми полями. Даже на первый взгляд она выглядела очень-очень старой.
«Наверное, это и есть Распределяющая Шляпа, которая еще и песни поет»
Догадка подтвердилась — шляпа запела! У половины будущих первокурсников глаза вытаращились на это чудо, а одна особо впечатлительная девочка упала в обморок. Но профессор Сэлинджер быстро привела ее в чувство.
Четыре факультета есть у нас,
Названья их всем хорошо известны.
На каждом с радостью приветят вас,
И вот об этом пропою я песню.
На Гриффиндоре только храбрецы,
Готовые опасность встретить вместе,
Хотя они отнюдь и не глупцы,
Но нет дороже ничего им чести.
Для Пуффендуя главное — упорство,
И труд, и скромность, и, конечно же, терпенье.
Пред истинным лицом великодушья
Вмиг отступают тяжкие сомненья.
Берет к себе лишь умных Когтевран,
В учебе сильных и прилежных духом.
И лишь один совет им может быть и дан:
Не забывать друзей, упорствуя в науках.
Путь в Слизерин открыт для тех, кто тверд
В намереньи добиться своего,
Для тех, кто хочет в жизни облачных высот
Достигнуть, не пугаясь ничего.
Четыре факультета есть у нас,
На каждом с радостью приветят вас.
Шляпу выслушали с величайшим вниманием. А потом профессор Сэлинджер достала прямо из воздуха длинный свиток пергамента и сказала, обращаясь к ребятам:
— Я буду зачитывать по списку ваши имена, вы надеваете Шляпу, и она назовет факультет. Итак, приступим. Эйвери, Эммалена.
Высокая светловолосая девочка подошла к табурету, уселась на него и нахлобучила Шляпу.
— Пуффендуй! — выкрикнула Шляпа, и крайний стол справа захлопал и зашумел.
Вдруг Лили крепко схватила Алекса за руку. Он удивленно взглянул на девочку.
— Я боюсь! — прошептала она, — вдруг она пошлет меня на Пуффендуй или, того хуже, на Слизерин?
— Ты что? Нет, конечно! — успокаивающе ответил он, — ты обязательно попадешь на Гриффиндор. Или на Когтевран. Это мне надо бояться.
— Ты не попадешь на Слизерин! — Лили чуть не закричала, — туда попадают злыдни вроде Делэйни. Спорим, что он точно будет на Слизерине?
— Даже спорить не буду, я точно знаю, что попадет и будет лопаться от гордости.
Лили хихикнула, но руку Алекса не отпустила. Он подумал про себя, что если уж Лили, выросшая в волшебной семье, так нервничает, то он просто обязан беспокоиться.
— Делэйни, Эдвард.
— Слизерин!
— Ну вот, я же говорил! — шепнул Алекс Лили, и она закивала, провожая взглядом напыщенно шествовавшего к столу Слизерина Делэйни.
— Фэйрфакс, Стэнфорд.
— Пуффендуй!
— Голдстейн, Феликс.
— Когтевран!
— Гойл, Грегори.
— Пуффендуй!
— Кинг, Энтони.
— Слизерин!
— Что? Он попал на Слизерин? — Алекс смотрел на светловолосого крепыша, направляющегося ко второму столу справа.
— Ты его знаешь? — Рейн тоже повернулся взглянуть на слизеринцев.
— Знаю, мы в поезде познакомились. Он из магловской семьи, сказал, что у них в семье никогда не было магов.
— Надо же… — задумчиво протянул Рейн, — Слизерин набирает маглорожденных? Даже не полукровок? Интересно…
— Лейнстрендж, Дафна.
— Гриффиндор!
— Лонгботтом, Невилл.
— Гриффиндор!
— Слава Мерлину, он попал на Гриффиндор! — выдохнула Лили, — тетя Полумна просто сошла бы с ума, если бы он попал на другой факультет! Она так хочет, чтобы он был похож на отца, даже упросила директора МакГонагалл принять его на год пораньше, чтобы он учился с нами.
— МакМиллан, Аида.
— Когтевран!
— МакНейр, Гай.
— Когтевран!
— Малфуа, Сатин!
Светловолосая девочка не успела надеть Шляпу, как та выкрикнула:
— Слизерин!
— Как и следовало ожидать, — пожал плечами Рейн и подтолкнул Алекса, — твоя очередь, удачи. И постарайся не попасть к своей кузине и Делэйни!
— Малфой Грэйнджер, Александр.
— Интересно, почему Алекса вызывают после Малфуа? По-моему, он Грэйнджер Малфой, а не Малфой Грэйнджер.
— Тише, Рейни, скрести пальцы!
Огромный зал на мгновение притих, а потом взорвался бурными перешептываниями. Многие даже вставали со своих мест, чтобы взглянуть на мальчика. Учительский стол тоже оживился, Хагрид что-то громко пробормотал худощавой колдунье с янтарно-желтыми глазами, престарелый маленький волшебник с длинной седой бородой, макушка которого едва виднелась над столом, дернул за рукав молодого мага в черной мантии с высоким воротом. Волшебница с резкими чертами лица наклонилась к своей соседке, веселой и оживленной рыжеволосой женщине, которая с улыбкой смотрела на детей. А колдунья с умными проницательными глазами, которая сидела в золотом кресле с резной спинкой, внимательно посмотрела на мальчика, как будто хотела заглянуть ему в мысли. Алекс поймал на себе ее испытующий взгляд и испытал невольное желание оправдаться непонятно в чем. Она была чем-то неуловимо похожа на профессора Сэлинджер.
Алексу стало неуютно от такого пристального внимания к своей скромной персоне. Он с несгибающимися ногами и бешено колотящимся сердцем взобрался на высокий табурет (это ему удалось со второй попытки) и натянул Шляпу, которая упала на него чуть ли не до плеч. И вдруг прямо в голове (так ему показалось) раздался негромкий, чуть хрипловатый голос:
«Так, так, так… Интересно! Такое редко встречается… Хм-м-м, вижу ум, и недюжинный. А также стремление добиться своего, несмотря ни на что… И смелость есть, и храбрость… М-м-м, куда же тебя послать? Много лет назад тоже был такой характер, он сам выбрал свой путь. Надеюсь, он не ошибся… А что делать с тобой?»
Алекс в панике зажмурился, чувствуя, как заколотилось в бешеном темпе сердце. Она у него спрашивает, куда послать?! Откуда же он знает? Хотя…
«Я пойду куда угодно, только не распределяйте на Слизерин!»
«Правда? Ты уверен? Много поколений твоих предков я отправила именно на этот факультет. Они не жаловались. Они были горды этим»
«Пожалуйста, только не меня! Не хочу на Слизерин!»
«Да-а-а… Союз Гриффиндора и Слизерина дал просто поразительный результат. Что ж, посмотрим…»
— Гр-р-риффиндо-о-ор!
Алекс одним рывком стащил с головы Шляпу и, облегченно заулыбавшись, нашел взглядом Лили и Рейна, которые замахали ему руками, Лили даже подпрыгивала от переизбытка чувств. Он сполз с табурета и побежал к столу факультета Гриффиндор, студентом которого отныне становился.
Гриффиндор встретил его напряженным молчанием. Не было аплодисментов, рукопожатий, новых знакомств, веселых расспросов. Школьники разглядывали его во все глаза, толкали друг друга, рыжеволосый парень с серебряным значком «С» на мантии нахмурился, но подвинулся, уступая ему место. Алекс сделал вид, что ничего не заметил, но его радость заметно увяла. Он тихо вздохнул; похоже, придется мириться с тем, что все будет, как и в обыкновенной школе. Никто не будет с ним общаться, разве что будут просить списывать на контрольных. Из-за чего здесь на него косо смотрят?
— Нотт, Фелисити.
— Пуффендуй!
— Поттер, Лилия.
— Гриффиндор!
На этот раз стол Гриффиндора зашумел, все улыбались, замахали Лили руками. Какой-то паренек даже вскочил на скамью и засвистел, на него зашикали, но беззлобно. Лили подбежала к столу, несколько человек сразу подвинулись, освобождая ей место и приглашая сесть рядом. Но девочка плюхнулась между Алексом и рыжеволосым парнем, улыбаясь и кивая приветствовавшим ее студентам.
— Молодчина, Лил! Я был уверен, что Шляпа отправит тебя к нам, — сказал рыжеволосый.
— Ох, Арти, я-то совсем не была уверена! Тряслась так, что зубы стучали. Хорошо, Алекс меня немножко подбодрил, — Лили просто светилась от радости.
— Рэмвидж, Эриус.
— Слизерин!
— Тайлер, Сирил.
— Слизерин!
— И он в Слизерин? — Алекс был удивлен. После слов Лили, что из факультета Слизерин сплошь выходили черные маги, он с некоторым предубеждением смотрел на тех, кто попадал на Слизерин. Впрочем, с другой стороны, Энтони и Сирил показались ему вполне нормальными, обыкновенными мальчиками. Он разговаривал с ними и не понял, что в них было не таким.
— Турпин, Грейс.
— Когтевран!
— Уизли, Рейнар.
— Гриффиндор!
Рейн уже бежал к вскочившим Лили и Алексу.
— Уф, вот все и позади! — выдохнул он, — классно, мы все будем учиться на одном факультете! Поздравляю, Алекс!
Алекс с искренним чувством потряс руку Рейна, а Лили, улыбаясь, положила свою руку поверх их.
После распределения профессор Сэлинджер вынесла табурет вместе со Шляпой, а колдунья с пронзительным взглядом поднялась и начала говорить негромким, но слышным даже в дальних углах огромного зала голосом:
— Итак, прошу обратить внимание, в этом году у нас некоторые изменения в преподавательском составе. Трансфигурацию вместо профессора Фосетт будет вести профессор Уизли, а профессор Флинт, ранее бывший вторым преподавателем, становится первым преподавателем и деканом факультета Слизерин. Профессор Слизнорт ушел в отставку.
— Это профессор МакГонагалл, директор Хогвартса, — шепнула Лили справа, а слева Рейн добавил:
— Раньше она была деканом Гриффиндора.
— А кто сейчас декан Гриффиндора?
— Профессор Люпин, — Лили кивком головы указала на волшебницу с резкими чертами лица, — они друзья с мамой и папой, она хорошая, только очень строгая и серьезная. У нее муж и дочь погибли в войне, мама говорила, что она с тех пор ни разу не улыбнулась.
— А вон декан Слизерина, профессор Флинт, его кузен был Пожирателем Смерти, его судили в Визенгамоте и кинули в Азкабан. Профессор Ливз, тот, который разговаривает с Хагридом — декан Пуффендуя.
— Профессор Сэлинджер — декан Когтеврана, ее муж Министр Магии, а она — сестра профессора МакГонагалл, правда, они похожи?
Осведомленность Лили и Рейна о преподавательском составе Хогвартса просто ошеломляла Алекса. Он уже в который раз за день приуныл, он-то вообще ничего не знал, абсолютно! Как он будет учиться?!!
— Приятного аппетита!
Пока ребята перешептывались, директор МакГонагалл закончила свою речь и взмахнула волшебной палочкой. Столы тут же начали ломиться от самых разнообразных яств. Бифштексы, ростбифы, картофельное пюре с сосисками и подливом, жареная курица, пироги с почками, бутерброды, булочки, пирожки и еще много и много чего. Из всего виденного колдовства Алексу больше всего понравилось именно это, желудок у него давно урчал. Он решительно придвинул к себе блюдо с курицей.
Над столами некоторое время стоял только приглушенный гомон и звук приборов. Потом появился десерт, Лили блаженно закатила глаза при виде пирожных с пышным кремом, а Рейн потянулся за огромным куском шоколадного торта. Только Алекс так наелся, что в него уже не влезало больше ни единого кусочка. Он откинулся на стуле, отдуваясь, и взглянул на слизеринский стол. Оттуда ему весело помахали Энтони и Сирил, сидевшие рядом с Сатин Малфуа, по виду которой было заметно, что это соседство ей не по вкусу. Алекс усмехнулся и помахал в ответ. После того, как все окончательно насытились, школьники начали расходиться по спальням. Высокий рыжеволосый парень со значком, который был, как догадался Алекс, Артуром Уизли, подозвал к себе первокурсников-гриффиндорцев.
— Следуйте за мной, я проведу вас в нашу Гостиную.
Они двинулись по многочисленным лестницам, переходам, изгибам коридоров, то поднимаясь, то опускаясь, сворачивая то налево, то направо, и скоро Алекс вообще запутался, в какую сторону они идут. Наконец они поднялись по винтовой лестнице и очутились в коридорчике, в котором висел большой портрет полной женщины в чудовищно розовом платье.
— О, очередные первокурсники? — улыбнулась она, и мальчик чуть не споткнулся о впереди идущего Рейна.
Портрет разговаривает?! Или это ему послышалось? Но судя по не менее потрясенным лицам еще пятерых ребят, ему определенно не послышалось.
— Она что, живая? — шепотом спросил он у Лили.
— Кто, Полная Леди? Ну, наверное, нет, я не знаю. А что?
— Так она же разговаривает!
— Ну и что? Все портреты разговаривают и двигаются. И фотографии тоже.
Алекс ошеломленно покачал головой.
— Пароль «Финита ля комедиа» — сказал Артур, и портрет с легким скрежетом повернулся на шарнирах, открывая проем.
Они пролезли в него и очутились в просторной комнате, уставленной маленькими диванами, креслами, столами и шкафами. Гостиная была в ало-золотых тонах и выглядела очень уютной. Горел большой камин и факелы на стенах, портреты на стенах благожелательно улыбались, раскланивались и кивали. Артур показал им две лестницы.
— Эта ведет в спальни мальчиков, а эта — в спальни девочек. Найдите свободные комнаты, располагайтесь, обживайтесь. Спокойной ночи! Лили, ты потеряла ленту.
Лили выхватила из рук кузена алую ленточку и убежала с другими девочками наверх, пожелав Алексу и Рейну спокойной ночи. Мальчики поднялись к себе. Их спальня тоже была в ало-золотом колере, там стояли пять кроватей с пологами и с прикроватными столиками. Соседями Алекса и Рейна оказались Невилл, Джулиус Брэдли, высокий мальчик с такими яркими зелеными глазами, что казалось, они должны светиться в темноте, как у кота, и Крис Таунсенд, который явно был из магловской семьи, потому что у него, как и у Алекса, был глуповато-удивленный вид, и рот не закрывался от увиденных чудес. Алекс разделся и нырнул под одеяло, засыпая на ходу.
Хогвартс встретил его и принял в ряды своих учеников.
Глава 13.
...Как называется река,
Чьи воды вижу я во сне?
Она прозрачна, широка,
Сверкают рыбы в глубине
Меж водорослей и камней,
Как звезды в млечности своей.
По берегам ее туман,
Как крылья странных серых птиц,
Холодный призрачный обман
Полузнакомых чьих-то лиц.
Не ощутить тепла огня,
Не ухватить ничьей руки,
Ни тьмы ночи, ни света дня,
Лишь травы, воды и пески…
(с)
* * *
— Ох, cara mia, и как у тебя хватает терпения?
Фиона проплывает мимо деревянной резной лесенки, на вершине которой в неудобном положении примостилась Гермиона, с головой ушедшая в книгу.
— Сидеть. Читать. У меня при одном взгляде на эти талмуды свербит в носу и хочется чихать. Если бы я не была привидением, то давно заработала бы эту новомодную болезнь, как ее там? Сенная лихорадка? А ты, по-моему, проштудировала половину этой библиотеки! — Фиона широким жестом обводит два зала.
— Ну конечно, нет. Скорее, одну десятитысячную часть, но уж никак не половину.
Девушка раскрывает еще одну книгу и заглядывает в нее, что-то сличая. А призраку хочется поболтать.
— Все равно не пойму. Что хорошего в этих древних пылесборниках?
— Знания, Фиа, — Гермиона довольно улыбается, взмахивает палочкой, шепча какое-то заклинание, и на ладонь ей садится маленькая серебристая птичка.
— Ну разве не чудо?
— Чудо. Которое будет бесцеремонно гадить на драгоценные книги. Лучше бы прогулялась по замку или в саду. Зимний воздух полезен для здоровья. Да и зачем сидеть здесь, если через пару недель ты все равно все вспомнишь?
— Мне не нравится ходить по замку одной, без Драко, — хмурится девушка, — а в саду холодно, да и домовики там с утра убирают снег, не хочу им мешать.
— А что делает Драко?
— Не знаю, — Гермиона с едва заметной обидой в голосе пожимает плечами, — отправил меня сюда, сам заперся в комнате, велел ему не мешать.
— Я бы на месте этого дуралея ходила за тобой по пятам! Иначе это будет делать Блейз, — сердито шепчет себе под нос Фиона.
Гермиона раскрывает очередной фолиант, но тут же с невольной гримасой отвращения захлопывает его.
— Господи, какая гадость!
— Что? — заинтересованно подлетает призрак.
— Книга по темной магии. Как же их здесь много!
— А что ты хотела? Это же библиотека Малфоев. Я скорее удивлена тем, что здесь не все книги по темной магии.
Следующая вытащенная книга неожиданно оказывается чем-то вроде личного дневника. Довольно большого формата, почти альбом, в красивом темно-алом кожаном переплете, с изящной медной застежкой в виде кленового листа.
Записей на них совсем немного, но много рисунков, выполненных черным карандашом. Тонкость и чистота, небрежность и вместе с тем завершенность линий, ни одного лишнего штриха. И пронзительная глубина простеньких на первый взгляд набросков. Тот, кто рисовал это, обладал огромным талантом.
Малфой-Менор, немного не такой планировки, как сейчас, не хватает двух угловых башенок и пристройки к северному крылу, но поразительно передана его мрачная тяжелая красота.
Обстановка какой-то комнаты — простая и без изысков.
Натюрморт из кувшина и нескольких яблок — при взгляде на него Гермиона вспоминает, что не пообедала.
Пейзаж — хмурое небо с низко нависшими тучами, листья одинокого деревца, растущего прямо из камня, полощутся на ветру.
Еще один пейзаж — почти такой же, но небо ясное, вышитое легким полупрозрачным облачным узором, а дерево засохшее и безжизненное. Хоть рисунок и выполнен в черно-белой графике, девушке кажется, что она ясно видит серый шершавый камень, коричневую, в наплывах и наростах кору дерева, бурые засохшие листья на нем, жесткие и мертвые, и по контрасту — нежно-голубое небо ранней весны и молодая зеленая травка у подножия камня.
А еще много портретных набросков. И на большинстве из них — темноволосый юноша, такой ясноглазый и жизнерадостный, что кажется, никто на свете не сможет причинить ему зло. Если истинно утверждение, что глаза — зеркало души, то на этих рисунках чистое зеркало отражает ослепительно светлую душу. Кто-то тщательно и любовно прорисовывал мельчайшие детали, стараясь, чтобы изображение было максимально точным и в то же время легким и словно живым. Так и хочется расправить измятый ворот мантии, откинуть с высокого лба густую челку.
Гермиона перебирает лист за листом, улыбка юноши сияет почти с каждой страницы. И вдруг все обрывается, идут несколько страниц, густо зачерненных карандашом. Словно траур. Потом чистые листы, несколько вырванных. И лишь после пустоты опять начинаются маленькие шедевры. На этот раз миниатюры светловолосого мужчины с жестким проницательным взглядом, от которого хочется поежиться. В резких чертах его красивого породистого лица Гермиона с удивлением обнаруживает сходство с Люциусом и в некоторой степени с Драко. Иногда у Драко бывают точно такие же глаза, безжалостные и одновременно всепонимающие, как будто он знает все ее мысли.
Но набросков мужчины мало, и в них нет души, хотя они и исполнены с таким же мастерством, что и предыдущие.
А ближе к концу дневника все чаще появляется ребенок, тоже светловолосый, с широко распахнутыми глазенками. Совсем крохотный, он растет с каждой страницей, превращаясь в мальчика с упрямым лицом и удивленно вскинутыми темными бровями, у которого все заметнее становится взгляд отца, такой же тяжелый и пронзительный.
И лишь на самой последней странице одинокий женский портрет. Кудрявая головка, изящный овал нежного личика, темные миндалевидные глаза, в которых такая запредельная, неземная печаль, что по спине пробегает холодок. Гермиона даже испуганно захлопывает дневник, но потом вновь раскрывает его на последней странице, притянутая той тайной, которую он хранит.
Чей это дневник и чей портрет? Самой художницы? Вероятнее всего, это была женщина, потому что в рисунках чувствуется скорее женская рука, женский взгляд, нежели мужской. И если это так, кто тот ясноглазый паренек? Кем он приходился ей? Светловолосый, наверняка, муж, кто-то из Малфоев, мальчик — сын. А он? Брат? Друг?
Под портретом переплетаются инициалы — А.У.М.. Они покрывают почти все свободное пространство листа, словно та, которая писала (а Гермиона уже не сомневается, что это именно ОНА, владелица дневника) убеждала сама себя в том, что это — ее, это она — А.У.М.. Но в уголочке, крохотными буковками, еле различимыми, другое — А.У.Д.. И начато — мой Ал...
Но потом женщина словно испугалась и зачеркнула написанное, конец имени скрылся за штрихами рваных изломанных линий.
Ал… — это Альберт? Алан? Алистер? Александр? Альфред? Альберик? Альбус?
Альбус — незнакомое имя слетает испуганной птицей, вызывая какие-то странные чувства — защищенности и уверенности, тихой радости и светлой грусти, и еще мятно-кисловатый вкус каких-то сладостей. Быть может, она кого-то знала с этим именем? Кого-то… кого-то… Нет, не вспомнить… Но она почему-то твердо убеждена, что глаза этого юноши на протяжении всей его жизни оставались такими же ясными, как и в юности, а душа такой же светлой…
— Фиона! — зовет девушка запропастившегося призрака, — Фиа, ты где?
Фиона эффектно проявляется в дверях малой библиотеки.
— Да?
— Чей это дневник?
— М-м-м, ну откуда же я знаю, дорогая? Наверняка, кого-то из Малфоев. Здесь все принадлежит им.
— Да, конечно, — отмахивается Гермиона, — но кого именно? Ты знала женщину с инициалами А.У.М.? Впрочем, М — это, наверное, Малфой.
— А.У. Малфой? — бормочет Фиона, — дай подумать…
Гермиона снова перелистывает страницы дневника, читая редкие записи. Ни одного имени, сухие напоминания о визитах и светских раутах; отнести ювелиру изумрудный гарнитур; отобрать старые мантии для благотворительных нужд; купить подарок на крестины сына какого-то Д.Б.; забрать в аптеке лекарственное зелье с длинным латинским названием для Э.; уточнить список приглашенных гостей для детского праздника и так далее.
Ровные безличные строчки, никаких чувств, в отличие от рисунков, которые буквально пропитаны ими и выплескивают наружу, и в которых находила свое воплощение ее душа. Гермиона почему-то думает, что хозяйка дневника была очень несчастна и замкнута в своем мирке, выражая обуревавшие мысли и эмоции черно-белой гаммой своих творений.
— Вспомнила! — вдруг вопит Фиона так громко, что Гермиона чуть не падает со своего неустойчивого насеста, — да, конечно же!
— И что ты вспомнила?
— Алекс!
— ???
— А.У.М. — это Александрина Уизли Малфой, жена Эдмунда, мать Абраксаса и Азалинды.
— ??????
— Бабушка Люциуса и соответственно прабабушка Драко.
— Это она? — Гермиона показывает портрет на последней странице.
— Да. Помню, как сейчас — маленькая, рыженькая и кудрявая. Немного рассеянная и постоянно что-то рисовала, то на клочке бумаги, то на салфетке. С ней была связана какая-то трагическая история.
— Опять измены мужа?
— О, нет, здесь, все происходило немного иначе. Ходили упорные слухи, что она собиралась сбежать с каким-то юношей, но в последний момент ее остановила мать. Уизли — когда-то богатое чистокровное семейство, к тому времени, о котором я говорю, испытывало серьезные денежные затруднения. Избранник Алекс, вероятно, был чудесным, но небогатым человеком, как это обычно бывает. А брак с Малфоем обещал выход из тяжелой ситуации. Алекс была старшей из десяти детей в семье, и в ней было слишком развито чувство долга. Поэтому в один прекрасный весенний день она стала миссис Малфой и вошла в этот дом под руку с Эдмундом. Милая добрая девочка, прекрасная хозяйка, идеальная жена и мать, достойно носившая фамилию Малфой. Но чересчур замкнутая. Вещь в себе.
— Почему девочка?
— Для меня она так и осталась той робкой несмелой девочкой, которая больше всего любила смотреть, как падают листья. К тому же ей и было всего двадцать восемь, когда она умерла, а на вид она и вовсе казалась восемнадцатилетней.
— От чего она умерла?
— Не знаю, cara. Когда малышке Азалинде было полгода, а Абраксасу десять (его как раз готовили к Хогвартсу), Алекс нашли мертвой в саду под ее любимой яблоней.
— Как печально, — Гермиона вздыхает, поглаживая дневник, который, как ей вдруг кажется, еще хранит тепло рук своей хозяйки, — а Эдмунд?
— Эдмунд…, — ответно вздыхает Фиона, — как ни странно, но Эдмунд действительно любил свою маленькую жену. После ее смерти страшно осунулся, перестал выходить в свет, многое перестроил в замке, сам воспитывал детей, не доверяя няням и боннам. Линда в молодости была очень похожа на мать, только волосы, естественно, светлые, как у всех Малфоев. Эдмунд обожал дочь, даже больше, чем сына, чрезмерно избаловал, но его сердце все-таки лежало в могиле рядом с Алекс. А кто знает, где и с кем было сердце самой Алекс?
В чуткой тишине библиотеки цвиркает птичка на плече Гермионы, которая с грустью думает о том, что Алекс Уизли пожертвовала любовью ради своих родных, но этой жертвы ее сердце не выдержало. Наверное, слишком она была тяжела и мучительна, если в глазах молодой женщины поселилась такая безысходная тоска, что даже рождение детей не изгнало ее.
Гермиона припоминает их фамильный портрет в галерее. Один из немногих, на котором изображенные люди не начинают вопить: «Грязнокровка!». Но остальных так много, что она предпочитает туда не заглядывать, и поэтому не обращала внимания на рыженькую девушку с грустной улыбкой рядом с красивым и, естественно, по-малфоевски надменным мужчиной.
— Сюда идут Люциус с Нарциссой, — сообщает Фиона, выглянув из стены.
— Мне надо уйти, — Гермиона поспешно спускается со стремянки, прижав к груди дневник Алекс.
— Оставайся, они наверняка будут в большом зале, сюда они редко заглядывают.
— Ну что ты, Фиа, я не хочу подслушивать разговор мистера и миссис Малфой, это по меньшей мере нетактично.
— А если они тебя не заметят?
— Все равно. Где та статуя, за которой потайной выход?
Гермиона исчезает в проходе, открывшемся за статуей какой-то древнегреческой богини, серебристый щебечущий комочек вылетает вслед за ней, а Фиона остается, став невидимой.
* * *
В большой библиотеке Люциус, только что вернувшийся из Министерства Магии, тяжело опускается в кожаное кресло, нервно барабанит пальцами по ручке.
— Обыск, Цисса, обыск. Эти мерзавцы все-таки добились своего.
— С разрешения Скримджера?
— А что Скримджер? Он только делает вид, что контролирует ситуацию, а на самом деле дрожит как шелудивый пес, увидевший палку.
— Значит, обыск, — Нарцисса зябко поводит плечами, вспоминая все те обыски, которые проводились в их доме, — но Люц, иного нельзя было и ожидать. Что ты хотел? Похитили не простую девчонку — подружку Поттера! Лорд рискует жизнью, причем не своей, а нашими. Если мы что-нибудь не предпримем, и ее найдут в Малфой-Менор, даже не представляю, что будет с нами, с Драко!
— Не нам судить Господина, Цисса, — Люциус встает и прохаживается по комнате, — если Он решил, что она должна быть здесь, значит, она будет здесь.
— Пап, что случилось? — в комнату входит Драко, — домовик сказал, что вы ждете меня.
Люциус коротко рассказывает сыну новости — о том, что Гермиона Грэйнджер объявлена похищенной, что Авроры во главе с Поттером добились в Министерстве ордеров на обыск в нескольких аристократических домах, включая и их. Причем Малфой-Менор и Дравендейл не только в списках, они первые.
— Они что-то знают?
— Вряд ли, могут только подозревать. Пока бездоказательно, но только пока.
— Надо что-то придумать. Что говорит Господин?
— Его нет, — Люциус досадливо хмурит брови, — Он опять где-то в Трансильвании, по крайней мере, так мне сказал этот Его крысиный прихлебатель.
— И что нам делать? Может, на время переправить Грэйнджер к другим?
— К кому? У Лейнстренджей, МакНейров, Эйвери и Ноттов тоже обыски. Паркинсону я не доверяю, остальным тем более. Где гарантия, что они не побегут к этому безумному одноглазому Аврору с трусливым известием, что Грэйнджер находится у них, и что все это время она пребывала в Малфой-Менор? Нет, сынок, надо надеяться только на себя.
— Может, к Северусу? — нерешительно предлагает Нарцисса, — он уже раз помог нам, когда ты был в Азкабане.
Но при одном упоминании этого имени обычно сдержанный Люциус багровеет и сжимает кулаки.
— Только через мой труп! Он помог не НАМ, а ТЕБЕ! Паршивый предатель, трус, столько лет отиравшийся около Дамблдора, а потом предавший и его! Что можно от него ожидать, кроме очередной измены? Он еще осмеливается бывать в моем доме и глазеть на тебя, ублюдок-полукровка!
Нарцисса виновато молчит и успокаивающе гладит мужа по плечу.
Драко задумчиво вертит в руках тяжелое бронзовое пресс-папье со стола — лев с развевающейся гривой, вставший на дыбы, а под задними лапами извивается то ли побежденная, то ли собирающаяся укусить змея. Лев… эмблема Гриффиндора, символизирует храбрость и смелость. Да, гриффиндорцы пойдут до конца, они безрассудно сунутся в пасть ядовитой змее, чтобы найти одну из своих. Наверняка, сейчас Поттер и Уизли роют землю, прилагают все мыслимые и немыслимые усилия, трясутся в страхе, боясь, что с Грэйнджер сотворят что-нибудь ужасное. А Грэйнджер в это время живет себе преспокойно в Малфой-Менор, веселится на приемах, которые устраивает для нее Темный Лорд, и не вспоминает о своих дружках, потому что она их просто ЗАБЫЛА! Сейчас змея жалит льва! Губы Драко невольно растягивает довольная улыбка.
Люциус с Нарциссой тем временем перебирают варианты, как сделать так, чтобы Грэйнджер не обнаружили при обыске. Ни один из них не подходит — то слишком сложен, то ненадежен, то просто невыполним. В голосе Нарциссы уже проскальзывают панические нотки. Уже через полтора часа глава семьи должен дать свое письменное согласие на посещение ненаходимого родового замка определенным количеством посторонних людей и подкрепить его магическим разрешением. После этого Авроры вольны нагрянуть в любое время дня и ночи. А они еще ничего не придумали!
Женщина взволнованно прохаживается по просторной комнате, стучат ее каблучки. Цок-цок — звонко по мраморному полу, ток-ток — глухо по ковру. Люциус, сцепив руки за спиной, стоит у окна, погруженный в тяжелые размышления. В голову ничего не приходит. Если бы было можно сделать эту девчонку на время невидимой… Но заклятье невидимости, среди прочих, нельзя применить в Малфой-Менор, сработает магическая защита, поскольку оно не было разработано в замке. Отправить ее в ирландский замок? Дравендейл тоже будет обыскиваться. В дома в Уэльсе или Лондоне? Но здесь уже поздно что-либо предпринимать — наверняка, Аврориат установил слежку за каждым перемещением кого-либо из Малфоев внутри страны, взял под надзор Каминную Сеть. О возможности обыска ему удалось узнать сегодня лишь совершенно случайно, через своего человека, поэтому, когда его неожиданно официальным уведомлением вызвали в Министерство, он хоть и был готов, но все же не ожидал, что будет так скоро.
Что делать сейчас?
И вдруг Драко подает голос:
— Можно попробовать заклятье параллельной иллюзии.
— Что? — Нарцисса и Люциус недоуменно смотрят на сына.
— Заклятье параллельной иллюзии. Оно создает точную копию предмета, но в слегка искривленном пространстве, и его можно применить в Малфой-Менор. Такое большое здание, как замок, нам придется зачаровать втроем, но дело того стоит.
— Я что-то не понимаю, — Нарцисса присаживается напротив сына, — как это — в искривленном пространстве?
— Я сам не до конца понял действие этого заклятья, мама, но опробовал его на беседке в саду. Получилось как бы две беседки. Все, что было в настоящей, получило свои копии. В обе беседки смог зайти только я, то есть зачаровавший ее. Я был как бы в двух одинаковых местах одновременно, странное ощущение. А домовики видели и заходили только в иллюзию. Через несколько часов она растаяла, и все вернулось на свои места.
— Подожди, как же ты узнал, что они не заходили в настоящую?
— Я оставил в ней свою мантию и велел им ее подобрать. А потом наблюдал, как они с ног сбились, разыскивая ее. Хотя она лежала у них под самым носом. Ты же знаешь, они боятся наказаний и поэтому не могли делать вид, что не видят ее. Для того, чтобы Авроры не нашли Грэйнджер, нужно, чтобы она всего лишь присутствовала при нанесении заклятья. Потом я с ней буду в настоящем замке, а обыск будет проводиться в иллюзии.
— Но сынок, откуда ты знаешь об этом заклятье? — пораженно спрашивает Люциус.
— Из этой книги, па, полезной во всех отношениях, — Драко взмахом палочки заставляет подлететь к себе небольшой, не очень толстый фолиант, переплетенный в черную кожу, с медными уголками. На форзаце вытеснен серебром герб рода Малфоев — волк с зажатой в зубах добычей.
— Это же… Мерлин, сколько ей лет! Эта книга начата еще Филиппом Малфоем, конец пятнадцатого века, — Люциус осторожно перелистывает страницы из старинной плотной бумаги, — здесь оставили записи многие поколения нашего рода.
— А что в ней? — Нарцисса, обняв мужа за плечи, заглядывает в книгу.
— В основном, заклятья по защите замка. Да, вот и то, о котором говорит Драко. Записано Эдмундом, моим дедом. Стопроцентная надежность, оригинальное заклятье, придуманное и усовершенствованное самим Эдмундом. Чары, легшие в его основу, вплетены в магическую защиту, и не составит труда их активировать. Где была эта книга, сынок? Отец много рассказывал о ней, даже как-то демонстрировал некоторые заклятья, но после его смерти она пропала. Я не смог найти, думал, он куда-то ее спрятал.
— Он не прятал ее. Она просто завалилась в щель между полкой и стеной и пролежала там до недавнего времени.
— Что ж, сын, — Люциус довольно похлопывает по черному переплету, — я горжусь тобой. Господин будет доволен. Мы зачаруем замок, и пусть эти умники из Аврориата все перероют вверх дном. Они никого и ничего не найдут!
Нарцисса весело целует мужа.
— Если все хорошо, устроим праздничный ужин! Я сама приготовлю твой любимый бифштекс с кровью и сливовый пудинг для Драко.
— Милая, это совершенно излишне, ты только утомишь себя. Я с удовольствием съем то, что приготовят домовики, — чересчур поспешно отказывается Люциус.
— Но это совсем для меня не трудно.
— Не думаю, что это хорошая идея, мам. Вспомни, что творилось на кухне, когда ты хозяйничала там в прошлый раз.
— О, я забыла про утку в духовке, и она обуглилась, — улыбается Нарцисса, — а еще подгорел соус, пирог получился плоским, как блин, и сырный суп отдавал капустой. На кухне стоял сплошной чад, домовики потом три дня ее оттирали и проветривали. Какое это было торжество, сынок?
— Годовщина вашей свадьбы. А перед этим мое четырнадцатилетие, на котором ты тоже решила блеснуть своими кулинарными талантами. Хорошо, что гости благоразумно не злоупотребляли твоим гостеприимством, иначе отделение пищевых отравлений в больнице Святого Мунго было бы переполнено в тот вечер.
— Ну… что сказать? Я очень люблю готовить, но у меня не всегда все получается! — смешно разводит руками Нарцисса, ее глаза смеются.
Разговор на тему полного отсутствия у нее кулинарных способностей не первый и не последний. Сын и муж нередко ехидно подсмеиваются над ее тщетными попытками приготовить что-нибудь съедобное. Правда, при этом мужественно пробуют все, что бы она торжественно не выносила за завтраком, обедом или ужином.
Они вместе выходят из библиотеки, дружно смеясь, словно забыв, что Люциусу надо связываться с Министерством Магии, что совсем скоро к ним в замок придут чужие, враждебно настроенные люди, которые будут бесцеремонно совать нос во все углы. Что Драко не надо показываться им на глаза, потому что по предварительному решению судебного заседания Визенгамота он косвенно причастен к смерти Дамблдора. Что в их замке находится девушка, присутствие которой неприятно для всех, и из-за которой собственно и будет обыск. Но так приказал Господин. Его воля — закон для них.
Она шла в свою комнату после весьма тяжелого вечера. Вечер условно — «для узкого круга своих», но этих своих там было так много, и большинство из них либо демонстративно не замечало ее, либо столь же демонстративно задирало носы. Гермиона раздраженно размышляла о том, почему все эти волшебники и волшебницы толкутся в Малфой-Менор. У них что, нет своих домов? За то короткое время, что она провела здесь — бесконечные приемы, вечера, вечеринки, малые рауты. Как Малфои выдерживают это? Риторический вопрос. Они обязаны. Да. Так и не иначе. Иначе… гнев Темного Лорда, столь же тяжкий, как и его милость.
Драко остался внизу, она лишь шепнула ему, что идет к себе. Темного Лорда все равно нет, Он сегодня удалился рано. Поэтому можно просто уйти.
И вот — случайный неприятный инцидент. Впрочем, случайный ли? С Ноттом Элфрид Делэйни. У них подозрительно блестят глаза, и от обоих заметно разит спиртным. Наверняка, весь вечер провели в богатом баре рядом с Большой Гостиной.
Гермиона предельно вежливо сообщает, что она направляется к себе. Не могли бы джентльмены быть столь любезны и пропустить ее? Но джентльмены отнюдь не любезны и нагло придвигаются еще ближе.
— А ты не хочешь пригласить нас к себе, а, Грэйнджер? — на сей раз вступает Делэйни, на лице которого такая же мерзкая ухмылка.
Гермиона вскидывает бровь. Она прекрасно успела понять, что для этих двоих она не существует как человек, как девушка. У Нотта, когда он смотрит на нее, такое выражение лица, будто ему хочется сплюнуть. У Делэйни — словно он выпил полный кувшин прокисших сливок. Что они задумали?
Девушка немного отступает, окидывая взглядом коридор. Пустынный, приглушающий шаги толстый ковер на полу, полумрак, рядом Индийская и Арабская гостиные, но вряд ли там кто-нибудь есть.
— Что вам нужно?
— Что? А как ты сама думаешь, Грэйнджер?
— Я ничего не думаю и не желаю думать. Пропустите меня.
— А если нет?
Дэйн придвигается так близко, что Гермиона начинает паниковать. Он высокий, плотный, в несколько раз больше ее. Как назло, за ее спиной оказывается стена, в этом месте коридор поворачивает направо. А Нотт все ближе, вот уже она прижата к холодному камню, а парень нависает над ней со странно изменившимся лицом. Дыхание участилось, запах алкоголя стал еще резче и тошнотворнее. Элфрид за его плечом все ухмыляется, а потом резко бросает:
— И охота тебе возиться с этой грязнокровкой?
Дэйн склоняется еще ниже:
— Какая разница? Все они одинаковые. Так что, Грэйнджер, далеко до твоей комнаты? Или может заглянем в одну из этих гостиных? Там, знаешь ли, уютненько, и диваны мягкие.
— Поверю тебе на слово, — Гермиона с досадой чувствует, как дрожит голос, — пропусти меня, Нотт. Тебе что, Миллисенты мало?
— Милли моя невеста, я с ней не позволяю ничего лишнего. Зачем, если для этого есть такие, как ты?
Гермиона уже отчаянно вырывается из сильной цепкой хватки Нотта.
— Отпусти!
— Арабская гостиная ближе, Дэйн, тащи ее туда!
— Не думаю, что это хорошая идея, — из-за поворота коридора неслышно появляется высокий светловолосый парень.
Гермиона вскрикивает от боли, Нотт от неожиданности стиснул ее слишком сильно.
— Убери от нее свои грязные руки, Дэйн, — Драко цедит слова медленно и тягуче, как всегда, когда злится.
Гермиона с силой отталкивает вмиг потерявшего свой напор Нотта и, как испуганная маленькая девочка, прячется за спиной Драко. Элфрид щурит глаза.
— А в чем дело, Драко? Мы хотели всего лишь поразвлечься.
— Поразвлечься? Да вы знаете, что с вами сотворит Господин, когда узнает?
— О чем, Драко? — Нотт издевательски-скучающе стряхивает с рукава несуществующие пылинки, — о том, что два парня и девчонка неплохо провели время? Не смеши, Ему на это наплевать. К тому же, с каких это пор Малфои стали защищать грязнокровок? Или ты сам на нее имеешь виды?
— Грэйнджер у Него под особым присмотром. Если с нее хоть волос упадет…
— Это ты у Господина под особым присмотром. Смотри, как бы присмотр не превратился в арест.
— Угрожаешь? Мне?
— Пока нет. Всего лишь предупреждаю.
— Ты в моем замке, Дэйн, не забывай, — Драко бледнеет от сдерживаемой ярости, — и именно в моем замке чаще всего бывает Господин. Тебе это ни о чем не говорит? Например, что Он доверяет моей семье и мне в частности.
— Это доверие не надолго. Вы, Малфои, слишком скользки и лицемерны. Однажды твой отец почти предал Господина, боюсь, как бы он не повторил этого при следующем удобном случае.
— Заткнись! — голос Драко глухим эхом мечется по коридору.
Куда делась их с Дэйном дружба? Многолетняя, еще с детства, казалось бы испытанная, все прошедшая? Она была еще совсем недавно, Дэйн искренне радовался, когда Драко вернулся домой, одобрительно хлопал по плечу, пытался расшевелить, подбодрить, все предлагал «прошвырнуться как раньше по кабакам, заглянуть к мадам Зои». Драко был благодарен другу, но неизменно отвечал отказом, потому что все это утратило для него былую привлекательность и стало ненужным. Возможно, Дэйн в конце концов обиделся, решил, что Малфой зазнался. А Драко даже не заметил, что Дэйн перестал бывать в замке просто так, перестал звать его на дружеские пирушки в своем поместье, на которых бывали даже Грег с Винсом. Постепенно и незаметно их дружба, взаимопонимание исчезли, растаяли грязным серым снегом по весне, оборвав тонкие и, как оказалось, гнилые нити, которые их связывали, как ровесников, как представителей знатных богатых чистокровных родов, вращающихся в одном кругу, Пожирателей Смерти, служащих одному Господину.
— Что здесь происходит?
На сцене появляются новые действующие лица. Из-за тяжелого бордового бархатного занавеса, закрывающего вход в Индийскую гостиную, выходят Феб Ривенволд и Джеффри МакНейр, за ними выглядывают девушки — Мораг МакДугал и Вивьен Крауч. Эта четверка, по своему обыкновению, наверняка, играла в шахматы. Вернее, играют Феб и Мораг, Вивьен и Джеффри молча наблюдают. Фебу и Джеффри по двадцать три, Мораг девятнадцать, а Вивьен всего пятнадцать. Разновозрастная компания, соединенная непонятными одинаковыми интересами. Они немного странные — всегда молчаливые, не очень общительные Вивьен, Мораг и Джеффри, и веселый и заводной Феб. Джеф и Мораг кузены, это объясняет ее присутствие, но почему Вивьен не общается с подружками-ровесницами, а предпочитает общество старших?
— Что здесь происходит? — повторяет вопрос Феб, подозрительно оглядывая злого Драко, растерянную и смущенную Гермиону и мрачного Дэйна.
— Ничего, — пожимает плечами Драко, — просто мы немного поспорили.
Дэйн молчит, предпочитая не связываться с Ривенволдом, от которого за обиду, нанесенную девушке, можно и схлопотать. К тому же, он на самом деле слегка зарвался, обвиняя Малфоя в его же доме и едва не потащив в постель Грэйнджер, которой действительно благоволит Лорд. Хмель улетучивается из головы, и парень кивает, подтверждая слова Драко.
— Ничего, Феб, мы все выяснили.
— Ну если все нормально… — Феб оглядывается, отыскивая взглядом Мораг, — Драко, прием идет к концу?
— Да, многие уже ушли.
— И нам пора.
Парни обмениваются рукопожатьями, Вивьен и Мораг на прощание кивают Гермионе. Девушка облегченно вздыхает и, когда все уходят вниз по лестнице, тихо бросает в спину Драко:
— Спасибо!
Драко улыбается одними глазами, но этого она не видит.
* * *
Как хорошо сбросить узкие туфли и удобно растянуться на мягкой кровати! О, боже, что за сумасшедший вечер! Нет, три сумасшедших дня! Мучительное, сводящее с ума ощущение, как будто находишься в двух местах одновременно, причем эти места совпадают до мельчайших деталей. Два замка, одинаковых до последнего камешка! Или она сходит с ума? Разве так может быть? Иногда она слышала чужие незнакомые голоса или вдруг ощущала чье-то присутствие. Как будто в комнате были люди, что-то делали, переговаривались. Но она их не видела! Она непроизвольно прислушивалась, иногда даже искала их. Замок был пуст. Даже Фиона куда-то делась. Только были домовики, перепуганные до полусмерти и мотающие головами на ее расспросы.
И отсутствующий вид Драко, смешанный с молчаливой нервозной тревогой. Напряжение, исходящее от него, казалось, можно было потрогать руками. Он был внешне спокоен и холоден, как лед, но натянут, как струна. И три дня она совсем не видела его родителей, а потом сразу же этот прием, на котором произносили высокопарные тосты, славя Лорда, и нервно хохотали, обсуждая какие-то обыски и вспоминая Министерство Магии.
То же напряжение, которое сумрачным облаком окутывало Малфой-Менор, царило среди всех этих людей, роскошно одетых, блистающих драгоценностями и пустословием. Даже Темный Лорд не мог его развеять. Да и не старался. Он был равнодушным наблюдателем и в любой момент готов был зевнуть и уйти в сторону. Словно Его забавляла и одновременно утомляла эта возня.
Гермионе казалось странным, что все маги, сегодня присутствовавшие на приеме, так зависели от Лорда. Они трепетали от одного Его жеста, ловили каждое слово и, наверное, готовы были пасть ниц, выполняя любое Его, даже невысказанное желание. Они боялись, это чувствовалось. Почитали. Преклонялись. Восхищались. Восторгались. Но все затуманивал густой плотный туман страха. Даже ужаса. Почти животного, необъяснимого, зарождающегося так глубоко в душе, что его истоки постичь невозможно.
Она сама тоже испытывала непередаваемую гамму чувств в Его присутствии.
Какое-то инстинктивное омерзение, бурей поднимавшееся внутри, когда Он находился слишком близко.
Неприятие той магии, которая черной, как ночь, мантией укутывала Его. То есть она, конечно же, не видела, но ей все время чудились мертвенный запах, исходивший от Лорда, и тьма, следовавшая за Ним. Она всем существом ощущала, что Он глубоко чужд ей, так же, как прозрачные воды озера и живая зелень леса чужды гнилому болоту, кишащему гадостными тварями.
Все эти чувства свивались в таком плотном клубке, что зачастую она не понимала даже сама. Но одно все-таки можно было сказать твердо — она тоже боялась, но не Его самого (почему-то…), а того, что Он мог сотворить с ней. Он обладал огромной силой, как и говорил Драко, и эта сила вместе с властью, которой Он себе присвоил, страшила ее до жуткого леденящего озноба. Маг не должен обладать таким могуществом и быть облечен такой неоспоримой властью! От него не должны зависеть жизни других волшебников, иначе…
Что будет иначе, она не могла представить. Как и не могла понять, почему Он так внимателен к ней, волшебнице, рожденной в семье простых людей. Других девушек и женщин, за исключением нескольких, как объяснил Драко, наиболее приближенных к нему Пожирательниц Смерти, Он, казалось, почти не замечал, изредка удостаивая небрежным кивком или парой слов. Исключением была Нарцисса, но нельзя же, в конце концов, игнорировать хозяйку замка, который почти стал его постоянной резиденцией.
Гермиона не могла понять Лорда, а потом даже и не старалась. Возможно, ответ кроется в ее памяти.
После той первой леггилименции Он проникал в ее сознание еще раз. Это было еще хуже, она почти захлебнулась в водовороте разрывающих напополам ощущений. Словно одновременно умираешь от холода и сгораешь на костре, ураганный ветер в лицо и вакуум, пустота вокруг. Падала и падала в клубящуюся воронку, а ощущение пронзительного чужого взгляда опутывало сетью и тянуло вниз.
Когда пришла в себя, обнаружила, что полулежит в кресле, а Лорд кривит тонкие губы в странной усмешке.
«Вы оказались еще интереснее, чем я думал, мисс Грэйнджер. Еще раз повторяю, будет честью для меня лично, если вы присоединитесь к числу моих друзей».
Глава 14.
Начались учебные дни. Поначалу первокурсники путались в многочисленных коридорах, лестницах, которые меняли направление, забредая совсем не туда. Школьники из магловских семей до дрожи в коленках в первое время боялись привидений и полтергейста Пивза, который нещадно их дразнил, обсыпал меловыми крошками, обливал водой, указывал совсем другое направление, если к нему обращались с вопросом. Поэтому часты были опоздания на завтрак и даже на уроки. Некоторые преподаватели относились к этому с пониманием, некоторые сердились. В самый первый день у гриффиндорцев были уроки защиты от темных искусств, зельеварение и трансфигурация. Алекс, Лили и Рейн еле-еле успели на завтрак, свернув на третьем этаже не в тот коридор, наскоро проглотили что-то, даже не поняв, и помчались на первый урок. Лили летела впереди всех и успевала еще на бегу говорить.
— Ничего…страшного… уф…профессор Люпин…не будет ругаться…мы же…не нарочно…уффф…
Алекс и Рейн только пыхтели, едва поспевая вслед за ней и путаясь в мантиях. Они вбежали в класс через три минуты после звонка. Там уже были все их однокурсники («И как они успели?» — с колотьем в боку подумал Алекс), а за своим столом грозно восседала профессор Люпин.
— Первый день и уже опаздываем? — она строго взглянула на ребят, которые все не могли отдышаться.
Лили ответила за всех:
— Простите, тетя Нимф… профессор Люпин, мы немного заблудились.
— Так, Поттер, Уизли, садитесь. А как ваша фамилия, молодой человек?
— Грэйнджер Малфой.
— Грэйнджер Малфой? — казалось, что Люпин сейчас хватит удар. Она приподнялась и побелевшими пальцами схватилась за край стола.
— Грэйнджер Малфой? Что ж, садитесь, мистер Малфой, и впредь постарайтесь не опаздывать на мои занятия.
Алекс прошел к свободному месту рядом с Лили и опустился на стул. Профессор Люпин справилась с собой и начала урок. Как понял Алекс, уроки защиты от темных искусств были чем-то вроде уроков по безопасности жизнедеятельности, которые велись у них в обычной школе. На них учили, как вести себя при нападении террористов, при внезапной военной атаке, что делать на пожаре или когда нападают злые собаки и вообще агрессивные животные. Здесь было то же самое, только на магический лад.
На протяжении положенных сорока пяти минут тяжелый взгляд профессора Люпин то и дело останавливался на Алексе, и к концу он начал ощущать себя немного не в своей тарелке. Едва она отпустила класс, Алекс с облегчением выскочил из кабинета одним из первых и стал ждать Лили и Рейна. В коридор на перемену высыпали школьники, и многие из них шептались, глядя на бледного худого мальчика, одиноко стоявшего у стены. Некоторые чуть ли не указывали пальцем, другие, наоборот, демонстративно не обращали внимания и, проходя мимо, словно не замечая, толкали.
Алексу стало еще неуютней. Он не понимал, с чем связан такой интерес к нему, с одной стороны, и с другой — едва ли не открытая неприязнь и отчуждение. Этот вопрос: «Почему здесь, в магическом мире, где он никого не знает, относятся к нему так, как будто он сделал что-нибудь ужасное?» уже приходил ему в голову, но ответа не было. Вначале он подумал, что, возможно, такое отношение связано с тем, что он из мира маглов. Но ведь он был не один такой особенный, в Гриффиндоре, как он успел узнать, было очень много ребят из магловских семей, и на них никто не обращал такого внимания. В голову начало закрадываться подозрение, пока еще неоформившееся и туманное, что, вероятно, подобным исключительным положением он обязан своим родителями, кем бы они ни были…
Наконец появились Лили и Рейн, и троица направилась в подземелья на зельеварение. Лили сморщила нос.
— У нас же совместный урок со слизеринцами, какой ужас!
Рейн скривился, а Алекс подумал, что их неприязнь ко всем слизеринцам достигает просто заоблачных высот. Но ведь все ребята из факультета Слизерин не могут быть такими, как Делэйни со своими шкафами и Сатин Малфуа!
Они подошли к кабинету зельеварения, у которого толпилась куча народа, в основном женского пола. Девочки, все по виду старшекурсницы, перешептывались, хихикали, заглядывали в кабинет, кого-то выглядывая. Алекс, Рейн и Лили едва протолкались через них, усиленно работая локтями, и кое-как вошли в класс. Как ни странно, на этот раз они добрались первыми, в кабинете были профессор Флинт, темноволосый молодой человек с ясными голубыми глазами, и какой-то старик с пышными моржовыми усами, чей объемистый живот напомнил Алексу мистера Бэкинсейла из адвокатской конторы. Старик что-то говорил Флинту, а тот внимательно слушал, кивал головой и изредка задавал вопросы. Он улыбнулся, увидев ребят, и жестом пригласил их занять места, а сам продолжил слушать. Вскоре подтянулись остальные, гриффиндорцы и слизеринцы. Энтони и Сирил тут же подошли поздороваться с Алексом. Лили поджала губы, а Рейн очень холодно посмотрел на них. Сатин Малфуа упорно делала вид, что не замечает ни Алекса, ни его друзей, а Эдвард Делэйни, наоборот, театрально громко сказал:
— Эй, ты, так все-таки, какая у тебя фамилия, Грэйнджер или Малфой? Советую определиться, наконец.
— А тебе какое дело? — огрызнулся Алекс.
— Мне-то никакого. Только своей грязнокровной фамилией ты оскорбляешь древний род Малфоев.
Алекс сжал кулаки, моментально чувствуя, как в нем нарастает злость и желание ударить Делэйни прямо в его мерзкую физиономию, но за плечо его удержал Рейн, а Лили вспыхнула, как огонь.
— Заткнись, урод! Тоже мне, чистоплюй аристократический нашелся!
— Как мило, Поттер, ты так защищаешь этого полукровку. Неужели не знаешь, кем были его родители? Впрочем, ты и сама такая же, что тут удивляться.
— Не смей трогать моих родителей!
— Отстань от Лили, придурок!
— Что здесь происходит? — голос профессора Флинта раздался как раз вовремя. Алекс и Эдвард обменивались самыми злобными взглядами, на которые были способны, и уже готовы были кинуться друг на друга. Рейн Уизли встал между ними. Декан Слизерина внимательно взглянул на двух мальчишек, абсолютно друг на друга непохожих, но с одинаковым огнем сильнейшей неприязни в глазах, и покачал головой.
— Эдвард, займите место, и вы, молодой человек, тоже. Как вас зовут?
— Александр Грэйнджер Малфой, — в груди Алекса все еще горело.
— Грэйнджер Малфой? Вы сказали, ваша фамилия Грэйнджер Малфой? — из-за спины Флинта появился старик.
— Да.
— Mein Gott! В самом деле? Поразительно! — маленькие тускло-серые глазки старика засверкали, — неужели…, — тут он оглянулся на школьников и снизил тон, наклонившись прямо к уху Алекса и обдавая его запахом каких-то сладостей, — ваша мать была удивительным человеком, вы должны гордиться ею. А как блистала на моих уроках! Настоящая одаренность, талант! Надеюсь, вы унаследовали ее способности.
Старик напоследок кивнул Флинту и отдельно Алексу и направился к дверям.
— Профессор Слизнорт! — окликнул его Флинт, — не забудьте о приеме у Дагворт-Грэйнджера, он настаивал, чтобы вы обязательно почтили присутствием.
— Не забуду, мой мальчик, хотя бегать по приемам несколько затруднительно в моем возрасте.
В этот момент прозвенел звонок, Слизнорт исчез, а первокурсники расселись по своим местам. Профессор Флинт обвел класс глазами и тепло улыбнулся.
— Зельеварение достаточно сложный предмет, но если вы приложите усердия и проявите старательность, ваши усилия будут вознаграждены. Зелья капризны и неблагодарны, зачастую их приходится готовить несколько месяцев, но результат оправдывает все ожидания. Надеюсь, мои уроки помогут вам стать если не отличными, то хотя бы вполне сносными зельеварами. Итак, для начала постараемся приготовить самое простое зелье — Успокоительное. Его можно принимать даже детям, поскольку оно полностью растительное. Откройте учебники на странице три, внимательно прочитайте инструкции, ознакомьтесь с моими замечаниями на доске и приступайте. Ингредиенты во втором шкафу справа. Мистер Лонгботтом, прошу вас, убавьте огонь под своим котлом, иначе его ждет позорная смерть в виде расплавления. Правильно, так уже лучше. Мистер Грэйнджер Малфой, пожалуйста, встаньте в пару с мистером Лонгботтомом, думаю, вместе у вас работа пойдет быстрее.
— Но, сэр, — пробормотал Алекс, заливаясь румянцем, — я совсем… никогда… я ничего не знаю!
— Ничего страшного. Думаю, мало кто из присутствующих здесь уже умеет варить зелья, даже самые простые. Вы научитесь.
И Алекс с Невиллом принялись варить Успокоительное зелье, поминутно заглядывая в учебник и сверяясь с надписями на доске. Алекс чувствовал себя не очень уверенно, Невилл был слегка, нет, даже не слегка, а очень неуклюжим, поэтому дело у них шло ни шатко, ни валко. По крайней мере, к концу урока на соседнем столе у Лили с Рейном кипящее в котле варево приобрело нежно-розовый цвет и запахло чем-то легко-цветочным. Как следовало из учебника, таким и должно было быть готовое зелье. А у них оно было темно-малиновым и почему-то пахло свежими огурцами.
— Это все из-за меня, я же напутал, сколько кусочков корня валерианы надо было класть, — смущенно сказал Невилл, отводя глаза.
Алекс хмыкнул.
— Ну, не знаю, но это не ты, а я кинул вместо пятнадцати цветков ромашки какие-то листья с колючками.
Оглядевшись украдкой по сторонам, они увидели, что не у всех дела шли хорошо. У Делэйни с Малфуа зелье получилось хоть и розовым, но очень вонючим. Запах тухлой рыбы от их зелья дошел даже до них, хотя слизеринцы сидели за несколько парт позади на другом ряду. Два «шкафа» Делэйни, Деррик и Боул, толкаясь, вообще опрокинули свой котел и остались ни с чем. У Энтони и Сирила зелье было ядовито-сиреневого цвета, но пахло так, как и должно было пахнуть. Тони недоуменно разводил руками, а Сирил уткнулся в учебник. Приличный результат был у Джулиуса с Крисом и у девочки-гриффиндорки, которая была в паре со слизеринцем (кажется, их звали Дафна Лейнстрендж и Эриус Рэмвидж). Они, видимо, быстро нашли общий язык, потому что на протяжении всего урока работали очень слаженно и теперь довольно переглядывались, любуясь своим зельем.
Профессор Флинт прошелся по рядам, проверяя задание. Он одобрительно кивнул, увидев зелье Лили и Рейна.
— Пять очков Гриффиндору. Отлично!
Покачал головой, уловив амбре из котла Делэйни и Малфуа.
— Думаю, вам еще надо поработать.
— Пожалуйста, уберите со стола печальные остатки своего труда, мистер Деррик и мистер Боул.
— Мистер Тайлер и мистер Кинг, хорошо, но в следующий раз будьте повнимательнее, лишь одну веточку сонной вербены, а не три. Боюсь, человек, имевший несчастье отведать ваше зелье, будет на редкость безмятежен, а его родным не понравится повышенное слюнотечение и бессмысленный взгляд.
— Мистер Рэмвидж и мисс Лейнстрендж, прекрасно. Вы продемонстрировали похвальную совместную работу, принесшую достойные плоды. По пять очков Гриффиндору и Слизерину.
— Мистер Лонгботтом и мистер Грэйнджер Малфой, к сожалению, не могу сказать, что ваше зелье соответствует стандарту. Слишком много валериановых корней, совсем нет ромашки, и не надо волчатки, она применяется в зельях с противоположным эффектом. Итак, вашим домашним заданием будет написать небольшое сочинение, в каких случаях применяется Успокоительное зелье. Те, у кого сегодня не получилось, постарайтесь и принесите лучший результат. Урок окончен.
Первокурсники собрали вещи и шумно вышли, обсуждая свои получившиеся и неполучившиеся зелья. Энтони и Сирил протолкались к Алексу.
— Слушай, супер, правда? Ты как, нормально?
— Нормально! — улыбнулся Алекс, — а вы как? Освоились?
— Шутишь? Я, наверное, еще долго не привыкну. Представляешь, здесь портреты разговаривают и даже друг к другу в гости ходят, а в озере живет самый настоящий гигантский кальмар! Мы сами видели его щупальца, когда с травологии возвращались! — Энтони эмоционально взмахнул сумкой и едва не попал по плечу Делэйни.
— Сам такой! Кстати, Алекс, не знаешь, случаем, что означает «грязнокровка»?
— Кто это тебе сказал?
— Да вот этот, как его, Делэйни, который ходит с двумя гориллами и белобрысой фифой. Мы с ним уже вчера чуть не сцепились. Неприятный, скажу тебе, типчик. Ведет себя так, как будто дерьмо рядом унюхал. Ни с кем, кроме своих горилл, не хочет общаться. Наши все удивляются.
— Не обращай внимания, — посоветовал Алекс, — он идиот недоразвитый.
— Ага, видно! Ну пока, у нас уход за магическими животными, мы с Сирилом поспорили, будут или нет драконы.
Алекс кивнул мальчикам и помчался догонять Лили и Рейна, которые во время его разговора со слизеринцами ушли далеко вперед.
— Не пойму, как ты с ними можешь общаться, — сердито сказала Лили, едва Алекс присоединился к ним, — они же слизеринцы!
— Ну и что? Я же не с Делэйни и Малфуа общаюсь. Тони и Сирил нормальные парни, к тому же, как и я, из маглов.
— Ты не из маглов!
— Но вырос-то я в магловском мире.
— Ты волшебник!
— Они тоже волшебники! Иначе не были бы в Хогвартсе, разве не так?
— Прекратите спор, — вмешался Рейн, — мы все тут вообще-то волшебники.
Трансфигурацию, как оказалось, вела тетя Рейна и Лили, веселая рыжеволосая колдунья, профессор Анджелина Уизли. Она заметно волновалась, но урок провела просто превосходно, показав изумленным первокурсникам (из магловских семей, разумеется) превращение стула в пингвина и обратно. Потом они учились превращать деревянные зубочистки в иголки. Как шепнул Рейн, это традиция. Каждый год первокурсники на первом уроке трансфигурации занимаются тем же.
К своему огромному удивлению, Алекс обнаружил, что у него кое-что получается! Зубочистка до середины явственно начала отливать металлом! У Рейна тоже один конец заострился, а на втором появилось ушко. Рядом с ними старалась Лили, но у нее дело не продвигалось вперед, зубочистка как была, так и осталась деревянной. Девочка расстроилась. Профессор Уизли, увидев зубочистки Алекса и Рейна, обрадовалась так, как будто это было неслыханное волшебство, показала их всему классу и прибавила каждому по пять очков.
Так и пошли учебные дни. На каждом уроке Алекс не переставал удивляться чудесам, которые можно было сотворить при помощи палочки и одного или нескольких не совсем понятных слов. Он изо всех сил старался не отставать от однокурсников, очень внимательно слушал объяснения преподавателей, больше всех сидел над книгами, изучая схемы и таблицы, читая подробные разъяснения, как превратить жабу в сахарницу, как из воды сделать сок, как заставить предметы подлететь к себе. Многие из этих заклинаний и чар были слишком сложными для первокурсников, но Алексу было ужасно интересно. Больше всего ему нравилась трансфигурация и в первую очередь, наверное, потому что профессор Уизли всегда была доброй, часто шутила, не запугивала трудностями овладения магическим искусством и подбадривала, если что-то не получалось.
Профессор Флинт тоже не делал различий между школьниками из магловских и волшебных семей, ставя одинаково высокие оценки в случае удачи и укоризненно покачивая головой, если зелье не получалось, и подземный кабинет-лабораторию окутывал едкий дым, или вдруг из котлов лезли пиявки и гусеницы. Но мальчик просто не мог заставить себя полюбить зельеварение, ему казались омерзительными ингредиенты зелий, и он с содроганием резал противно-теплую печень лягушек, еще подрагивающее сердце дракона или склизкие мозги крыс.
Профессор Ливз, добродушный толстячок, влюбленный в свои корешки, травки и цветочки, разговаривал с ними, как с живыми, и призывал ребят быть осторожнее, не поломать хрупкие ветки. Хотя нередко эти самые «хрупкие ветки» могли запросто поднять кого-нибудь в воздух вверх ногами и злобно хихикали, пока остальные прыгали вокруг, стараясь помочь.
Но главным огорчением Алекса были профессора Люпин и Хагрид, который, как выяснилось, преподавал уход за магическими животными.
Люпин возненавидела его с самого первого урока. Если Алекс входил в класс вместе со звонком, она строго выговаривала за опоздание, хотя за ним шли Лили и Рейн. На уроках она всегда первым проверяла домашнее задание у него, словно втайне надеясь, что оно не будет готово. Начиная объяснять новый материал, то и дело поднимала именно Алекса, требуя, чтобы он рассказал «…то, что все знают. А вы не знаете, мистер Малфой? Очень плохо!»
Алекс и не мог знать простых, обыденных, с точки зрения волшебников, вещей, поскольку он вырос в обыкновенном мире без чудес. Он не знал, что гномами в мире волшебников называют смешных маленьких существ, напоминающих печеную картофелину и являющихся садовыми вредителями; что болотные огоньки — это огоньки в фонаре фонарника болотного, заманивающего людей в трясину; что, оказывается, существуют эльфы-домовики, которые занимаются домашним хозяйством в домах волшебников. Обо всем этом он не имел представления, тогда как дети-волшебники с пеленок привыкли к магии, которая окружала их,. В доме Лили жили домовики Винки и Добби, а в поместье Делакуров во Франции, у бабушки и дедушки Рейна, их вообще был целый штат. Лили не раз рассказывала, как они очищали сад дедушки и бабушки Уизли от гномов, а Рейна, когда он был маленьким, чуть не утопил в болоте этот самый фонарник. Сам Рейн говорил, что никогда еще не видел родителей такими испуганными.
Но Люпин не желала ничего знать. Снимать с Алекса часто штрафные баллы она не могла, так как являлась деканом Гриффиндора, но зато он то и дело получал наказания в виде чистки туалетов и уборки в кабинетах. Работа, в принципе, была ему привычна, но мальчику было обидно и непонятно, за что Люпин так взъелась на него.
А профессор Хагрид предпочитал его не замечать. Он очень хорошо вел уроки, интересно рассказывая о разных опасных и очень опасных животных магического мира, которые, по его словам, «были такими милыми зверушками!». Но к облегчению первокурсников, они пока проходили нюхлеров, лукотрусов, единорогов и прочих достаточно безопасных животных. Хагрид не повышал голоса и не делал замечания Алексу, но и не обращал на него внимания. Он добродушно разговаривал с Рейном и Лили, которая была его крестницей, и замолкал, если рядом появлялся Алекс. Друзья даже бегали к нему домой, звали с собой и Алекса, но тот отказывался, понимая, что профессор Хагрид не горит особым желанием привечать его. Уроки Хагрида обычно были у гриффиндорцев совмещенными с когтевранцами, многим они нравились, а Алекс с радостью терялся в толпе двух с лишним десятков однокурсников. Однако Хагрид частенько уезжал в командировки, и тогда Уход вела профессор Робинс, которая обладала громовым голосом и была ужасно строга ко всем. Для Алекса это было в сто раз легче, чем взгляд Хагрида из-под густых бровей, который всегда скользил по нему исподтишка, но никогда не встречал прямо.
Глава 15.
Странный танец странных мыслей,
Шелест платья за спиной,
Перекрестье взглядов быстрых,
Ты не знала? Я не твой.
Рук твоих прохладный ветер,
Смеха нежный перезвон
И ресниц смущенный трепет —
Не мои, а я — не Он.
Я — не Он, не Тот, чье имя
Повторяешь ты во сне,
И отчаянно счастливо
Ты хранишь его в душе.
Для Него алеют губы,
И дыханье как дурман,
И сплетенье ваших судеб
Начертала жизнь сама.
Я не твой, ты не моя —
Знаю, помню, повторяю.
Только снова, как всегда,
В небо темное взлетаю.
Только каждый раз немею
И тону в озерах глаз
И не смею, нет, не смею,
Прошептать, что ты моя.
Странный танец странных мыслей,
Шелест крыльев за спиной,
И в глазах твоих лучистых
Лишь вопрос: «А ты не мой?»
(с) siriniti
* * *
Гермиона улыбается, глядя на оживленного Блейза, который ведет ее к экипажу с родовым гербом на дверцах. Сегодня она наконец приняла его приглашение погостить у него в замке. Он обещал, что день будет насыщенным, и поклялся, что доставит ее в Малфой-Менор еще до ужина. Правда, последнее говорилось скорее для Драко, почему-то весьма настороженно отнесшегося к приглашению Блейза и весьма недовольного согласием Гермионы. Гермионе с одной стороны интересно погостить в Эльфинстоуне, о нем она уже много слышала от Блейза. С другой стороны, странное чувство вины и сожаления гложет ее, когда она вспоминает лицо Драко, слишком бесстрастно-холодное, чтобы быть искренним. Когда они были в холле, Драко лишь нарочито равнодушно кинул на них беглый взгляд и скрылся за дверями кабинета, не удосужившись даже поздороваться с Забини. Блейз хотел было съязвить по этому поводу, но Гермиона предупреждающе покачала головой, и он прикусил язык.
Впрочем, Блейзу плевать и на Драко, и на его плохое настроение. Какое ему дело до этого упрямого и недалекого в своем стремлении во всем походить на отца отпрыска семейства Малфой, если с ним сейчас Гермиона, и он может весь этот долгий день любоваться золотыми смешинками в карих глаз, слышать журчащий ласковый смех, водить по своему замку, ощущая в руке тепло ее руки? Целый день она будет только с ним, и рядом не будет маячить бледная физиономия Малфоя. Право, за эту удачу он был бы готов принять и Черную Метку.
Блейз невольно ухмыляется — надо же, как далеко он готов пойти… Впрочем, Темный Лорд не дождется его появления в рядах своих верных Пожирателей Смерти... смеем надеяться…
Гермиона выглядывает в окно экипажа и ахает. Фестралы уже примчали их во владения Забини, и из долины, по которой они сейчас едут, открывается изумительный вид на Эльфинстоун. Блейз довольно щурится, прекрасно зная, что замок со своими высокими острыми башнями, устремленными в небесную синь, и в самом деле великолепен. Он находится на юге страны, сюда почти не заглядывает зима с ее колючим снегом и злыми метелями. Он возведен на возвышенности, и высокие белоснежные стены кажутся еще белее, оттененные изумрудом трав и травяной зеленью крыш. Река своим рукавом бережно обнимает его, словно драгоценность, и бледно-голубое январское небо отражается в ее водах.
Карета проезжает по перекидному мосту и въезжает в распахнутые кованые железные ворота, на которых из агатов, ониксов и лазурита выложен герб, такой же, как и на дверцах экипажа — черный ворон на синем поле в вихрях воздушного потока. Гермиона заинтересованно разглядывает его, выходя из кареты, и поворачивается к Блейзу.
— Это ваш родовой герб? Семьи Забини?
Блейз отрицательно качает головой.
— Нет, это герб рода Фонтейн. Мама урожденная Фонтейн, и строго говоря, Эльфинстоун пять с половиной веков подряд принадлежал ее семье. К сожалению, она последняя Фонтейн, и замок перешел ко мне, хотя я и наследник другого рода. Ты знаешь, как полностью звучит мое имя?
— Нет, — лукаво прищуривается Гермиона, — но готова поспорить на что угодно, в нем не меньше пяти составляющих.
— Почти угадала.
— А что, ты не будешь услаждать мой слух произношением своего полного имени?
— Боюсь, ты заснешь на середине.
— О, нет, мне уже любопытно, к тому же, кажется, я уже привыкла к вашим аристократическим изыскам в отношении имен.
— Ну смотри, ты сама захотела, я предупреждал, — Блейз нарочито громко набирает в грудь воздуха и начинает, ехидно косясь на девушку, — меня зовут Блейз Винченцо Эдуардо Паоло Романо Сальваторе Каставельтрано Данте Забини Фонтейн.
Глаза Гермионы становятся совершенно круглыми, она даже останавливается, потом приходит в себя и заразительно хохочет.
— Ты переплюнул даже Фиону! Из всех моих знакомых у нее было самое длинное имя. Я думала, этот рекорд никто не побьет.
Блейз разводит руками.
— Ну я же не виноват! Ты знаешь, сколько времени я потратил, чтобы заучить и без запинки выпаливать при первом требовании собственное имя?
Они входят в замок, и Гермиона восхищенно выдыхает:
— Господи, как великолепно! Здесь просто чудесно, Блейз! — в карих глазах светом яркого летнего полдня сияет восторг.
— Добро пожаловать в Эльфинстоун! — Блейз склоняет голову в церемонном поклоне, — сеньорита, могу ли я предложить вам небольшую прогулку по замку с целью ознакомления с его достопримечательностями? Смею заверить, они того стоят. А после нас ждет обед с изысканнейшими блюдами, готовить которые мастер наш французский повар.
— Разве у вас готовят не домовики? — удивляется Гермиона.
— Нет, мама терпеть не может их стряпню, считает, что приготовление настоящей еды, блюд, которыми можно насладиться, должно быть в руках только повара-человека с утонченным вкусом прекрасного, а не морщинистого карлика с длинным носом.
Гермиона пожимает плечами.
— По-моему, эльфы готовят вполне сносно. По крайней мере, мне нравится.
— Только не говори об этом маме! — заговорщически шепчет Блейз, — а то она отнесет тебя к любителям вульгарного фаст-фуда, и ты не удостоишься чести попробовать шедевр поварского искусства Жан-Жака — суп с трюфелями. Уверяю тебя, он у него получается божественно. Правда, я никогда не понимал разницы между трюфелями и шампиньонами, на вкус они совершеннейшая склизь, — с нарочитым вздохом прибавляет Блейз, и они опять смеются, наполняя звоном молодых голосов гулкие своды старого замка.
Блейз проводит свою гостью по залам, переходам, башням и башенкам, галереям и оранжереям Эльфинстоуна, и Гермиона чувствует, как влюбляется в этот замок. В отличие от Малфой-Менор, он не так велик, но весь как будто пронизан светом, солнечными лучами, соткан из воздуха, а стены словно возведены из слоновой кости, хотя на самом деле, конечно, из камня. И так легко дышится под его высокими сводами, что Гермионе хочется летать и танцевать, как фее в зеленом приволье леса. Она то и дело улыбается Блейзу, беспричинно смеется. Кажется, впервые, с того времени, как она очнулась беспамятная в Золотой спальне Малфой-Менор, ей так легко на душе. Блейз чувствует это и старается показать ей как можно больше чудес Эльфинстоуна. Секунды складываются в минуты, минуты в часы. Время летит быстрокрылой птицей, совсем незаметно.
Они побывали в конюшне, где в просторных стойлах стоят не менее удивительные, чем фестралы, кони — тонконогие, изящные, с густыми волнистыми гривами и хвостами, но их тела словно полупрозрачны, а по атласным шкурам удивительных изумрудных и сапфировых оттенков пробегают странные блики, похожие на те, которые пляшут по водной глади в солнечный день.
— Это кэлпи, — объясняет Блейз, ласково поглаживая лазурно-синего жеребца, косящего зеленым глазом, — водяные лошади. Днем на них можно ездить, или они могут стоять в стойлах, а ночью возвращаются в реку. Это дар реки одному из моих предков за то, что он не допустил, чтобы она пересохла.
В ладони Гермионе тыкается морда голубой, словно небо над ними, лошади. У нее белоснежная грива и белая звездочка на лбу.
«Ты ничего не припасла вкусненького?» — укоризненно фыркает кобылка, — «ну какая же ты бестолковая».
Гермиона смущенно наколдовывает яблоко, и Синяя Звездочка довольно хрупает.
— А ты ей понравилась, — Блейз завороженно наблюдает, как руки Гермионы почесывают лошадь за ушком, скользят по морде, треплют густую челку, — кэлпи никогда не возьмут еду из рук человека, который может причинить им зло.
— Она славная, просто умница, — уверенно говорит Гермиона, видя, как требовательно уставилась Синяя Звездочка на ее волшебную палочку, из которой появилось такое вкусное лакомство.
После конюшни Блейз проводит ее в оранжерею, вернее, одну из оранжерей.
— Это полностью мамина вотчина. Не уверен, что она тебя заинтересует, — скептически хмыкает он, — но буквально на днях там распустился один цветок. Знаешь, почему-то он напомнил мне… хм… одного человека….
— Почему? — Гермиона с веселым удивлением встряхивает головой, непослушный каштановый водопад на какое-то мгновение откидывается назад, но потом опять волнами ложится на плечи, обрамляя лицо девушки.
Она и не подозревает, как хороша в эту минуту — легкая, тоненькая, переполненная непонятной ей самой радостью, от которой нежно розовеет румянец на щеках, и сияют глаза, блеск которых не могут притушить даже густые ресницы.
Блейз не может отвести зачарованного взгляда от ее лица, полуоткрытых и словно зовущих губ, прикосновение к которым снится ему ночами уже давно.
Гермиона повторяет свой вопрос и с долей ехидцы в голосе осведомляется:
— Ау, Блейз, я тебе уже надоела?
— Что, прости? Я, кажется, задумался.
— Да уж, — строит гримаску Гермиона, — у меня было такое ощущение, что ты где-то далеко-далеко. Признавайся, — хитро щурится она, — кто эта счастливица?
— Кто?
— Ну та девушка, о которой ты вспомнил? Ты же подумал о ней, это было сразу понятно. Так кто она? Только не говори, что это Эйвери, иначе я потеряю к тебе всякое уважение.
— Мерлин, Гермиона, — в первое мгновение Блейз даже теряется, — ни о ком я не думал!
— Не-ет, мистер Забини, меня вы не обманете! Это точно была девушка!
— Нет!
— А почему ты так покраснел?
— Я вообще никогда не краснею!
— А сейчас покраснел!
— Нет!
— Да!
— Нет!
— Да!
Они вступают в перепалку, как дети, смеются, так и не переспорив друг друга, и Блейзу вдруг приходит на ум — еще ни с кем он не смеялся так много, так искренне и так беспечно, словно в детстве. Но детство не в счет: когда тебе пять или десять, веселый хохот — это состояние души, свобода и легкость не обремененного до поры бытия.
Как же все просто и понятно, когда тебе десять! Но уже в одиннадцать взрослая жизнь напоминает о себе пока еще робким зовом — поступлением в Хогвартс, распределением по факультетам, сверстниками, с которыми тебе предстоит расти, жить в одной комнате, делить тайны и нехитрые секреты, радость маленьких побед и горечь обид, которые кажутся огромными. И взрослея, понимаешь, что чистая радость, которая когда-то переполняла тебя, осталась там, в далеком детстве, а сейчас она отравлена — подозрениями, завистью, обманом (вольным или невольным), ложью, торжеством над чьим-то поражением, постоянным напряжением и еще гаммой других чувств, которые тяжелым грузом обременяют душу.
Но Блейз Забини даже в детстве редко смеялся от чистого сердца. Еще подростком он умел притворяться, издеваться и язвить, умел так изощренно оскорбить человека, что до того это доходило не сразу, умел оборвать чью-то радость, сорвать цветы чьей-то надежды одной лишь убийственно-ироничной интонацией в голосе. Его никогда не волновали те, которых он унижал, тем более состязаться с Блейзом в издевательском остроумии желающих не находилось, все старались помалкивать и не попадаться лишний раз ему на глаза и на язык. Один лишь Малфой пытался огрызнуться, достойно ответить иронией на издевку, но и он нередко отступал, не пытаясь даже понять, что творится в голове Забини. А Блейз лишь равнодушно пожимал плечами и наблюдал, как обходят его свои же однокурсники слизеринцы, не говоря уж о когтевранцах, пуффендуйцах и гриффиндорцах. Но этих Блейз даже не замечал, считая всю эту толпу грязнокровок, маглолюбов и полукровок недостойными своего внимания.
Юношеский максимализм, помноженный на сверхраздутое самомнение и снобизм… Однажды оглушительно лопнувший после того, как вечно раздражавшая всех грязнокровка Грэйнджер, которая даже не могла нормально причесать свои лохматые патлы, и которую Блейз неоднократно высмеивал под ядовитое хихиканье девичьей половины своего факультета, появилась на балу в честь Турнира Трех под руку с мировой знаменитостью Виктором Крамом. Честно признаться, Блейз, как и многие, вначале ее не узнал, а узнав, не поверил собственным глазам. Это было сродни эффекту десятка разорвавшихся навозных бомб под носом у Филча. Помнится, тогда прерогатива язвить над присутствующими, в частности, над Грэйнджер, перешла к Малфою и Паркинсон. Они обсудили ее с ног до головы под громкий хохот всего Слизерина, начиная с присутствовавших нелегально или случайно третьекурсников и кончая взрослыми семикурсниками. Только Грэйнджер не обращала на это абсолютно никакого внимания, занятая разборками со своими явно приревновавшими ее дружками. А Блейз Забини впервые за время своей учебы в Хогвартсе молча наблюдал за ними, сидя за столиком и потягивая запрещенный учителями, но тем не менее пронесенный перечный эль.
Нет никаких сомнений, что Гермиона привлекла его внимание не своей неземной красотой, которой она никогда и не отличалась, а в первую очередь тем, что на нее обрушил свои чувства такой парень, как Крам. Виктор был из чистокровной семьи, богат, знаменит, его носили на руках, его фирменная мрачность хмурилась со всех квиддичных плакатов, а он влюбился в лохматую грязнокровку! Нонсенс, загадка, достойная загадки Бермудского треугольника.
С того бала Блейз тенью следовал за Грэйнджер, смотрел, сравнивал, анализировал, делал выводы. К сожалению, неутешительные для себя. Как могла ему, Блейзу Забини, представителю и наследнику древнейших и знатнейших родов Италии и Англии, в крови которого не было и капли грязной магловской крови, понравиться маглорожденная колдунья, выросшая в совершенно чуждом ему мире презренных людишек, понятия не имеющих о волшебстве? Как?! Какие законы могут объяснить то, что ему просто необходимо видеть ее каждый день, знать, что она ходит по тем же коридорам, что и он, и можно, идя в толпе слизеринцев, выцепить и проводить ее взглядом, отметив, что сегодня у нее усталый вид, что рыжий придурок Уизли опять чем-то обидел ее, и она, хоть и сердится, но уже ищет повод, чтобы помириться?
Ему просто до боли необходимо было чувствовать, что она сидит на тех же уроках, на неизменной второй парте в соседнем ряду. Почему-то знать о ее присутствии стало острой необходимостью, выкручивающей жилы судорогой, мучительной до темноты в глазах и одновременно жизнедарующей, залогом того, что он, Блейз Забини, существует на этой земле, в этом пространстве и времени.
Но им было всего лишь по четырнадцать, и слишком сильны были традиции, привычки, сложившаяся ситуация вражды факультетов. С самого первого курса сложилось так, что Блейз оставался в тени, был Серым Кардиналом в непрекращающемся противостоянии Гриффиндора и Слизерина, а признанным лидеров слизеринцев стал Драко Малфой. Все стычки и схватки с гриффиндорцами происходили под его предводительством и с его подачи. К шестому курсу Блейз с уверенностью мог сказать, что главным врагом всего Гриффиндора и Гарри Поттера в частности был Малфой, ставший для последнего, без преувеличения, олицетворением едва ли не вселенского зла, почти не уступая в этом почетном титуле Темному Лорду. А Блейз предпочитал держаться от этих склок в отдалении. И Гермиона Грэйнджер даже не догадывалась о его чувствах, о том, что один из ненавидимых ею слизеринцев жадно следит за каждым ее жестом, каждым взглядом, знает, до которого часу она сидит в библиотеке, знает, что когда она улыбается, на левой щеке появляется ямочка, что она не любит тыквенный сок, предпочитая яблочный, что она слишком терпелива, но если выходит из себя, пламя гнева обжигает всех вокруг. Для Гермионы Грэйнджер из слизеринцев существовал только Драко Малфой, враг, который беспрестанно оскорблял ее, то и дело вставал на пути ее друзей, за исключение которого из школы, она, отнюдь не будучи злопамятной и мстительной, отдала бы, наверное, все, что у нее было ценного, пожертвовала бы даже своими книгами. Блейза Забини для нее не существовало.
Но Блейза устраивало такое положение дел. Он надеялся, что если Грэйнджер меньше будет попадаться ему на глаза, если они не будут сталкиваться даже в традиционных перепалках, то огонь в его сердце, зажженный кареглазой гриффиндоркой, постепенно затухнет, перестанет терзать его словно раздвоившуюся душу. И как же он ошибался! Бесконечно мудрое Время показало, что этот огонь нельзя затушить, нельзя затоптать, он горит чистым пламенем, омывая все существо Блейза целительной силой, освобождая ее от всего наносного, от ненужной шелухи и поверхностных чувств. Ибо что есть Любовь как не очищение?
Гермиона и сейчас не подозревает, что творится в сердце и душе Блейза, когда она находится так близко от него, что он может ощущать свежий аромат ее духов, чувствовать тепло ее тела. Она ждет, когда он покажет ей этот диковинный цветок, который, по словам Блейза, похож на кого-то. Парень проводит рукой по волосам, стряхивая с себя оцепенение, и широким жестом распахивает двери огромной оранжереи. Запахи теплой влажной земли, ароматы цветов, прелой листвы окутывают их.
— Nox, — и в просторном застекленном помещении вмиг становится темно, хотя за огромными окнами ясный день.
— Ты что, Блейз? — возмущается Гермиона, за что-то зацепившись, и хватается за его вовремя предложенную руку, чтобы не упасть.
— Так надо, — заговорщически шепчет парень, увлекая ее в глубь оранжереи, — чш-ш-ш! Этот цветок не любит громких голосов. И смотри…
Гермиона хочет ехидно возразить, что в этой тьме она не видит и собственных ног и рук, не то, что какой-то цветок, но вместо этого тихо ахает.
На расстоянии метра от них медленно разгорается огонь, не белый, не желтый, не красный, не синий. Цвету его пламени нет определения, он воплощает в себе представление о чистом свете, незапятнанном, незамутненном, том свете, который, наверное, видит ребенок, приходя в этот мир. Гермиона приближается и видит, что чашечка цветка состоит из сердцевинки и пяти круглых лепестков, плотно прилегающих друг к другу. Цветок прекрасен в своей простоте и чистоте, в своем свете, который, кажется, струится от него волнами и становится все ярче. А вместе со светом появляется музыка — тихие перезвоны серебряных колокольчиков, нежный переливчатый голос свирели, и чуть-чуть светлой грусти скрипки. А потом даже можно разобрать слова, совсем тихие, но отчетливо слышные в тишине и врезающиеся в память, словно вырезанные острым ножом на мягком дереве.
Мир, где ветер холодный
Звезды лета задул,
Мир, где птице свободной
Крылья вырвали вдруг,
Мир, где лживой воровкой
Называют любовь,
И на вздохе коротком
Леденит в жилах кровь,
Где тяжелой походкой
Марширует обман,
И узорчатой плеткой
Загоняют в капкан,
Мир, где призрачной сказкой
Позабылось добро,
Этот мир стал прекрасным
После встречи с тобой!
Блейз и Гермиона замирают, боясь помешать, боясь громко вздохнуть или пошевелиться. Словно околдованные, они стоят в темноте оранжереи, посреди которой сияет Чудо.
Они выходят из комнаты молчаливые, притихшие. Уже пройдя несколько залов, Гермиона шепчет:
— Как он называется?
— Звездный Светоч.
— Странное название для цветка.
— Да, — Блейз задумчив, — я тоже так думал. Знаешь, раньше он не пел.
— И странная песня, такая… словно ее сложил кто-то из нас, то есть… даже не могу подобрать слов…, — Гермиона замолкает и не решается задать Блейзу вопрос: кого же напомнил ему цветок?
Парень машинально кивает, открывает перед девушкой дверь в очередной зал и навстречу ему с визгом кидается кто-то маленький, кудрявый и синеглазый.
— Б-у-у, дядя Блейз, ты испугался?
— Бьянка!
Блейз подхватывает на руки маленькую девочку в длинном бархатном платьице и, смеясь, целует ее.
— Бьянка, cara mia, я уже по тебе соскучился.
— Я тоже, дядя Блейз! Как хорошо, что март еще далеко! Но у дедушки Беницио на вилле было так весело! А бабушка обещала купить мне настоящую метлу. У моей Фифи появились маленькие котятки, они такие забавные! Дядя Блейз, а ты разрешишь полетать на твоей метле, пока бабушка не купила мне ту, которую мы видели в магазине? Я не упаду, честное слово! Синяя Звездочка меня узнала, она мне улыбнулась! Ой, дядя Блейз, а это кто?
Блейз спускает девочку с рук, а Гермиона не может сдержать улыбки. Забавная малышка. Ей, наверное, лет пять-шесть, смоляные черные кудри и удивительно синие глаза под разлетом темных бровок, круглые румяные щечки и губки бантиком. Когда она вырастет, немало сердец разобьется от взгляда этих глаз.
— Это Гермиона, она наша гостья, а вам, маленькая сеньорита, вначале не помешало бы поздороваться, — Блейз притворно строго смотрит на девочку.
— Привет! Ты девушка дяди Блейза? — Бьянка явно не страдает от скромности.
— Нет! — Гермиона чувствует, как запылали щеки.
— Бьянка, piccina, ты неприлично себя ведешь.
Девчушка делает большие невинные глаза.
— Я же просто спросила! Гермиона, а ты умеешь летать на метле?
— Умею, только плохо, — улыбается Гермиона, — я боюсь высоты.
Синие глаза округляются еще больше.
— Правда? Ой, а я не думала, что взрослые чего-то боятся. А дядя Блейз ничего и никого не боится! Ты знаешь, Гермиона, — Бьянка доверительно тянет девушку за рукав и отводит в сторону, — не подслушивай, дядя Блейз, это наши женские разговоры.
Блейз виновато разводит руками.
— Ты знаешь, Гермиона, дядя Блейз очень хороший, он самый лучший, правда-правда! — девочка серьезно кивает, — только иногда бывает ужасно занудным, что прямо хочется его ущипнуть. Но это ничего, на самом деле он не такой, ты не думай.
Гермиона ошарашенно молчит, изумленная таким натиском со стороны этой маленькой, но не по возрасту развитой девчушки. Та продолжает болтать о Блейзе, которого она, видимо, обожает. А Блейз, которого трудно представить без язвительной усмешки, и который, не меняясь в лице, может насмехаться даже над надменной красавицей Одиссой Эйвери, мнется в сторонке, послушный воле своей маленькой племянницы.
— Бьянка, опять куда-то убежала, маленькая шалунья! — в зале грациозно появляется Фетида Забини, — Блейз, дорогой, ты дома?
— Да, мама, у нас гости.
Фетида чуть приподнимает брови, но учтиво и почти радушно, как того требует этикет, кивает Гермионе.
— Здравствуйте, мисс Грэйнджер. Рада видеть вас в Эльфинстоуне.
Мать Блейза она видела лишь пару раз мельком, но уже слышала о количестве ее мужей.
— Надеюсь, вы хорошо провели у нас время?
— Да, замок просто прекрасный, а Блейз показал мне все его чудеса.
— Я рада. Бьянка, riecco mio, нам пора, ты не забыла, что мы идем на день рождения к Розье?
— Ой, бабуля, — канючит Бьянка, — можно, я останусь с дядей Блейзом и Гермионой? У Розье будет так скучно, и я терпеть не могу Брайана, он дразнится и дергает за волосы!
— Мы приглашены, и визит уже нельзя отменить, — Фетида поправляет внучке кружевной воротничок, — попрощайся.
— Пока, Гермиона, до встречи! — капризно надувает губки девочка, — ты же еще придешь к нам?
— Я постараюсь.
— А кто будет целовать дядю Блейза на прощание?
— Ti voglio bene, zio! Ciao, ci vediamo!
Бьянка хохочет и, звонко расцеловав Блейза, исчезает вместе с Фетидой в зеленом огне.
— Извини за эту семейную сцену, — Блейзу немного не по себе.
— Твоя племянница просто чудо, такая непосредственная и живая.
— Эту черту характера она точно унаследовала не от отца. Из Ренцо невозможно было вытянуть и слова. Итак, сеньорита, я обещал вам шедевр чревоугодия в исполнении Жан-Жака. Вуа ля!
Блейз распахивает дверь, и Гермиона, переступив порог комнаты, в очередной раз за этот день потрясенно ахает. Над ее головой раскинулось черным бархатным куполом ночное небо! Мерцают звезды, яркие и крупные, словно гроздья цветов, светлой полосой стелется Млечный путь, немного размытыми разноцветными пятнами и спиралями заметно сияют галактики, можно даже заметить, как они медленно кружатся.
— Блейз, что это?
— Это, так сказать, моя личная обсерватория.
Блейз ведет ее к изящно сервированному на двоих столику в середине зала, на котором таинственно мерцают свечи.
— В одно время я вдруг воспылал страстью к астрономии и астрологии и едва не довел маму до истерики, объявив, что стану астрологом-предсказателем. Она, естественно, была категорически против, но оборудовала этот зал, решив, что мне надо… э-э-э… перебеситься. И она оказалась права. Едва я углубился в изучение звезд, комет, планет, их орбит и прочей чепухи, как мне стало невыносимо скучно. Одно дело — отсиживать два часа в неделю на уроках профессора Синистры, другое — заниматься этой бредятиной каждый день. И теперь, — Блейз ослепительно улыбается девушке, — я использую этот зал только в редких и торжественных случаях, — как, например, этот. Что может быть прекраснее звезд? Еще Кант сказал: «Моральный закон во мне, и звездное небо надо мной». За тебя! — он поднимает бокал с вином.
— Не знала, что ты романтик. Как повезет твоей будущей жене! — Гермиона, улыбаясь, поднимает в ответ свой бокал.
Блейз качает головой.
— Смею тебя заверить, ты ошибаешься. Я сухой и нудный реалист, и с моей точки зрения, брак — слишком серьезная вещь. Я пока не чувствую никакого желания обременять себя его узами.
— Ну вот, испортил все впечатление, — всплескивает руками Гермиона, — а как же любовь?
— А кто сказал, что брак обязательно подразумевает любовь? — вскидывает бровь Блейз, — по-моему, это скорее исключение, чем правило. Люди обычно женятся или выходят замуж по традиции, потому что так принято. Либо из-за привычки. Либо из-за нежелания и страха остаться на старости лет одному. А еще, как в нашем обществе, брак — это всего лишь взаимовыгодное соглашение, заключаемое с целью получения некоторой суммы галлеонов, обычно достаточно внушительной, или необходимых связей, а также с целью сохранить в чистоте свою кровь и достойно продолжить род, берущий начало, как гордятся некоторые наши аристократы, едва ли не со времен австралопитеков. Только так и не иначе.
— Нет! — убежденно восклицает Гермиона, — однажды ты встретишь ЕЕ и поймешь, что все твои нынешние рассуждения и кната не стоят, и что больше всего на свете ты хочешь, чтобы она стала твоей женой и матерью твоих детей. А то, что ты не встретил ее до сих пор, не означает, что не встретишь в будущем.
Блейз маловразумительно хмыкает, но молчит, лишь пристально и как-то загадочно взглядывая на Гермиону, которая смущенно отводит взгляд. Кажется, это опасная тема. Лучше помолчать. Тем более, что вино многолетней выдержки превосходно, а блюда и в самом деле изумительны. Девушка отщипывает кусочек чего-то, похожего на сладкую булочку, воздушную и просто тающую во рту.
— Бьянка твоя родная племянница? — интересуется она, благоразумно решив не возвращаться к опасной теме любви и брака.
— Да, она дочь моего старшего брата.
— У тебя есть брат? — удивляется Гермиона, подумав, как, в сущности, мало мы интересуемся теми, кто предпочитает помалкивать о своей жизни. Если бы не Бьянка, она, наверное, и не узнала бы, что у Фетиды Забини два сына.
— А что, у меня не может быть брата? — ехидничает Блейз, но быстро становится серьезным, — есть, вернее, был.
Чуткая Гермиона замечает, как темнеет его лицо.
— Прости, — она тихо касается его руки, — он… умер?
— Погиб, два года назад. Он и Кьяра, его жена.
— У Бьянки нет ни отца, ни матери?! — девушка непроизвольно вздрагивает, вспоминая хорошенькую жизнерадостную девочку.
— Нет. Вместо этого у нее куча родственников, несколько вилл в Италии, а также внушительные счета почти во всех надежных европейских банках.
— Как это случилось?
— Случайно и нелепо, как все, что происходит в мире, — Блейз криво усмехается, но в глазах ночным сумраком мелькает боль, — Авроры пытались схватить Темного Лорда, связались со своими итальянскими «коллегами» и устроили засаду на вилле родителей Кьяры, якобы, Его сторонников. Тогда пострадали многие ни в чем неповинные люди. Когда эти идиоты ворвались, паля заклятьями направо и налево, Его, естественно, там не оказалось. И не могло быть. Италия далеко от Англии, и итальянцам нет никакого дела до того, что творится у нас. А Беницио и Кларита Сконти и вовсе далеки от идей, проповедуемых Темным Лордом. Это был ложный след, пущенный кем-то из окружения Лорда. По крайней мере, так считаю я. Был день рожденья Бьянки, ей исполнилось три года, собрались друзья и родные. Никто из гостей не погиб, отделались только испугом и ранами. В общей суматохе никто ничего не понял. А самое страшное — потом, когда нашли Ренцо и Кьяру…
Блейз чувствует, что должен выговориться, должен рассказать этой девушке с внимательными карими глазами все, что накопилось у него в душе, что рвалось и билось, но не находило выхода.
Смерть единственного брата.
Отчаянное беспросветное горе матери.
Ее мучительный страх за него, оставшегося в живых, тяжелой цепью сковавший по рукам и ногам.
Ее гнев, который толкнул ее в ряды сторонников Волдеморта.
Его сопротивление происходящему.
Сколько раз они с пеной у рта доказывали друг другу, что его или ее позиция единственно верная! Блейз уговаривал мать не торопиться с опрометчивым решением, приняв которое, она нерушимыми узами связывалась с Волдемортом. Он считал, что лучше нейтралитет, невмешательство, как было раньше, чем открытое вступление в ряды тех, кто так или иначе причастен к убийствам множества людей. Это касалось как Пожирателей Смерти, так и Авроров.
Обезумевшая, не желавшая ничего слушать Фетида, в свою очередь, яростно кричала, что ее сын и невестка ничего никому не сделали, они были в стороне от этой необъявленной войны, и что это им принесло?
С этим невозможно было не согласиться. Блейз понимал и искренне жалел мать, в те черные дни повзрослев так, что в иные минуты казался старше ее по суждениям и точке зрения. Фетида не послушала сына, и Темный Лорд стал частым гостем в ее замке.
Но сама ринувшись в пропасть, она обезопасила Блейза. Он не знал, каким образом, но Лорд никогда не упоминал о принятии им Черной Метки, как то случилось, например, с молодыми Малфоем, Ноттом, Крэббом, Гойлом и другими его сверстниками, родители которых тоже были Пожирателями. Вдобавок Фетида провела над ним какой-то обряд, в результате которого Блейз почти месяц провалялся в постели в каком-то туманном горячечном полузабытьи, единственной реальностью в котором были прохладные руки матери на лбу. Действие обряда, как он подозревал, заключалось в том, что никто, даже Темный Лорд, не мог прочитать его мысли. Обряд также давал защиту, которая приостанавливала действие даже Империуса и Круциуса, правда, на несколько секунд, но иногда и эти секунды могут стать решающими.
Потеряв одного сына, Фетида предприняла все меры, чтобы второго не постигла та же участь, но заплатив за эту неимоверно высокую цену — пожертвовав оставшимися годами своей жизни, которой было отмерено сорок четыре года. Срок истекал через три года. Но об этом не знал никто, и тем более Блейз.
Ренцо, Ренцо, всегда молчаливый, добродушный, спокойный. И Кьяра, милая, забавная, быстро вспыхивающая, и тут же забывающая обиды…
Они были так молоды, так любили друг друга. Малышка Бьянка унаследовала чистые синие глаза отца и легкий живой характер матери.
— Ренцо старше меня на четыре года, — голос Блейза глух и невыразителен, но Гермиона чувствует, что сейчас не надо его прерывать, не надо унижать жалостью.
Он должен преодолеть это, рассказав, каким был его брат, что Блейз чувствовал, когда тряс его безжизненное тело, крестом распластанное на сверкающем паркете празднично украшенного зала виллы Сконти, и в руке Ренцо безвольная холодеющая рука Кьяры…
— Был старше. Ты, наверное, слышала, сколько раз моя мать была замужем. Ее обсудили и осудили во всех гостиных магической Англии. Но в первый брак с нашим отцом она вступала по любви. То самое исключение из правил. Так удачно получилось — два равно богатых знатных семейства. Их матери, Скай Забини и Гвендолин Фонтейн, мои бабушки, были близкими подругами и предназначили своих детей друг другу едва ли не с пеленок. Мама и отец с детства были неразлучны, идиллическая любовь, — грустно усмехается Блейз, — их свадьба была пышной и веселой, появился Ренцо, потом я. Наверное, им казалось, что будущее не будет омрачено ничем. Но было проклятье. В отца влюбилась какая-то сумасшедшая, вообразившая невесть что. К несчастью, она оказалась достаточно сильной волшебницей, и ее гнев обрушился на маму. Она прокляла ее, обрекая на вечное одиночество. Родители не обратили на нее внимания, посчитав, что это пустые угрозы. И напрасно. Когда мне было пять, отец упал с кэлпи и ударился виском о камень. Мама была убита горем. Я помню, как она не выходила из их спальни, ничего не ела, не хотела жить. Мы с Ренцо прятались за портьерами в коридоре и днями сидели на подоконнике, скрытые от всех. Ренцо, как старший, все повторял, чтобы я не плакал. Но я и не плакал, слишком был мал, чтобы понять, что папы больше не будет. После похорон был безобразный скандал. Мама хотела забрать нас в Англию, но родственники отца, в первую очередь, дедушка Витторио, считали, что наследники древнейшего рода Данте Забини должны жить в Италии. Фонтейны настаивали, чтобы мама вернулась в родной замок. Нас буквально разрывали на части. В конце концов Гвендолин и Скай, едва не поссорившиеся впервые за всю жизнь, пришли к обоюдному компромиссу. Блейк Лоренцо Чезаре Ромуальдо Меницио Леонардо Каставельтрано Данте Забини, как старший сын, остается в Италии, а я отправляюсь с мамой в Англию. Дело на самом деле было решено полюбовно. Ренцо должен был унаследовать все состояние Забини, а я — продолжить род Фонтейнов, у которых не осталось наследника по прямой линии. Мама была вынуждена согласиться.
Вот так получилось, что к моему имени прибавилась еще одна фамилия. А мама после этого все пыталась найти свое счастье, но увы, максимум через год после свадьбы она становилась вдовой. Впрочем, нас с Ренцо она любила и никогда не делала того, что могло нам повредить. Мы встречались с ним достаточно часто, вместе проводили лето и в принципе почти не ощущали, что живем в разных странах. Удивительно, знаешь — мы с ним были абсолютно непохожи. Все родственники удивлялись, как такое возможно. Но в нас не было ни одной черты, которая говорила бы о том, что мы родные братья, даже во внешности. Он — синеглазый блондин, я — брюнет. Романтиком всегда был Ренцо, а не я. Мой цинизм и взгляды приводили его в ужас. А его воспитали Забини, которые отличались редкой для такого знатного рода терпимостью в вопросе о чистоте крови. Он женился рано, в семнадцать лет, на девушке, которую полюбил, в восемнадцать они стали родителями, а в двадцать один погибли. Почему такая несправедливость? За что? Они должны были жить, а не умирать! Ренцо за всю свою недолгую жизнь и эльфа-домовика не обидел, а Кьяра была просто ангелом. Меня все время терзает мысль — наверное, должен был погибнуть от шального заклятья я, а не они. У меня нет жены, детей, друзей, только мама. Не сомневаюсь, никто и не вспомнил бы о Блейзе Забини, а многие лишь вздохнули бы с облегчением.
В голосе Блейза стынет злость, смешанная с тоской, побледневшие пальцы крепко сжимают ножку бокала. Он ушел в себя и почти не видит девушку, в карих глазах которой плещется сочувствие. Гермиона тихо отвечает:
— Когда идет война, страдают и виноватые, и невинные. Нельзя понять, почему кто-то радуется жизни, а те, кто достойны были жить, уходят первыми. Наверное, это какой-то глупый и жестокий закон природы.
— К дьяволу этот закон! — бокал в руке Блейза жалобно хрустит и взрывается острыми брызгами.
Он недоуменно смотрит на алые капли, набухающие на порезе на руке. Гермиона охает, тут же палочкой останавливает кровотечение и перевязывает рану.
— Прости, — Блейз виновато отводит взгляд, — вместо легкой приятной беседы получился слишком тяжелый разговор.
— Блейз, послушай меня, — Гермиона серьезна, осторожно поглаживает пораненную руку Блейза, — что случилось — то случилось, этого уже не вернуть. Не твоя вина, что твой брат и его жена погибли. Не смей даже думать, что ты никому не нужен или виноват в их смерти! У тебя есть семья — мама, малышка Бьянка, и у тебя есть друзья — я, Драко. Когда-нибудь будет и любимая. Все будет хорошо, поверь мне.
Блейз усмехается, когда она причисляет Драко Малфоя к его друзьям, но ему до боли хочется верить, что и в самом деле все будет хорошо, как обещает Гермиона. Ее слова, ровный, успокаивающий тон вселяют уверенность в себе, даруют силы, прогоняют сомнения и горечь и снимают тяжесть с души. Блейз благодарно улыбается девушке и получает в ответ лучистый взгляд карих глаз.
* * *
Вечером, уже в своей комнате в Малфой-Менор Гермиона расчесывает волосы и вспоминает рассказ Блейза, вернее, то место, где он говорил про каких-то Авроров, напавших на виллу. Еще тогда ее сердце странно замерло, а потом участило свой стук. В голове словно прозвенел колокольчик, и на безумно короткий миг показалось, что она знает что-то, связанное с этими Аврорами. Показалось или на самом деле? Возможно, к ней возвращается память?
Авроры, Авроры — чем больше она повторяет это слово, тем больше в ней крепнет уверенность, что она знает, да-да, и даже может что-то припомнить, что-то очень смутное, но важное. Какой-то огромный дом, очень темный и мрачный, портрет безобразной старухи, люди… нет, их лица она не помнит, лишь какие-то абстрактные фигуры.
И вдруг резко и отчетливо в памяти всплывает имя — Гарри, а за ним еще одно — Рон.
Гермиона роняет расческу. Ее дыхание прерывается от волнения. Кто такие Гарри и Рон?! Авроры? Что связывало ее с ними? Девушка мечется по комнате, обхватив голову.
Ну же, вспоминай, вспоминай!
Нет, недолгое пробуждение ее воспоминаний, спящих в плотном коконе наложенного заклятья, вызывает неприятное сосущее ощущение под ложечкой. Противно начинает кружиться голова, и обессиленная от возбужденного лихорадочного всплеска, Гермиона падает на кровать. Значит, она начинает вспоминать! Господи, какое облегчение! Тяжело жить в забвении, не помня, кто ты такая…
Последняя мысль засыпающей девушки: «Завтра я скажу об этом Драко».
А в пустом гулком зале, в противоположном крыле замка, Драко стоял у огромного темного окна, за которым угрюмо и безрадостно завывал ветер, снова нагоняя снежные тучи. Первые редкие снежинки с тихим звоном бились в стекло, словно жалобно просились в теплую комнату. Ночь безмолвно заглядывала в глаза Драко, пытаясь понять, почему так мрачен наследник Малфоев, почему сжаты губы, и нахмурены брови.
«Одиннадцатый день! Она провела одиннадцатый день с Забини! Убежала за ним, едва он поманил ее пальцем…»
Глава 16.
На уроках ухода Алекс познакомился с когтевранцем Гаем МакНейром, мальчиком из волшебной семьи, с которым всегда оказывался в паре на заданиях. Гай был очень смешливым, передразнивал всех, кто имел несчастье ляпнуть глупость, а сам всегда тянул руку с правильными ответами. Алекс с уважением думал, что не зря он в Когтевране, факультете самых умных. Гай охотно болтал с Алексом в отличие от большинства ребят-волшебников, подсказывал, когда он не знал чего-нибудь. И именно Гай натолкнул Алекса на мысль создать что-то вроде футбольной команды. Алекс обожал футбол, знал всех игроков сборной Англии, был ярым болельщиком «Манчестер Юнайтед» и в Хогвартсе, где, естественно, не было телевизора, а новости из спортивного мира маглов не проникали, скучал по ярким играм, красиво забитым голам, напряжению трибун, когда любимая команда бьется за чемпионский кубок.
На квиддичных соревнованиях, о которых с блеском в глазах рассказывала Лили еще в поезде, он вместе со всеми сидел на стадионе, искренне хотел, чтобы команда Гриффиндора выиграла, но не более того. Причиной этому, наверное, было то, что на уроках полетов на метлах он не блистал. Одна мысль о том, чтобы парить в нескольких десятках метрах над землей, заставляла его желудок судорожно сжиматься, а в глазах темнело. Соответственно, и квиддич его совсем не заинтересовал. Лили и Рейн его не понимали, вопя над ухом так, что он глох. Лили эмоционально переживала проигрыши, бурно радовалась победам и очень решительно заявила, что, как только она перейдет на третий курс, сразу будет пробоваться в факультетскую команду. Рейн, которому по наследству, к его огромному сожалению, не передался вратарский талант отца, особо в команду не рвался, но был увлечен квиддичем так же, как и Лили.
Однажды Гай, бывший поклонником этого вида магического спорта не хуже друзей Алекса, расспросил его об играх маглов. И Алекс, конечно, рассказал ему о своем любимом футболе, причем, увлекшись, расписал его в таких красках, что Гай восхищенно воскликнул:
— Круто! Вот бы хоть глазком посмотреть, как играют в этот футбол!
Алекс задумался. В Хогвартсе было много ребят из маглов, и большинство из них, наверняка, имели понятие о футболе. Помнится, Энтони и Сирил тоже были фанатами. А что, если собрать несколько человек и попробовать сыграть? Почему в Хогвартсе должен безраздельно царить квиддич?
Он поделился этой мыслью с друзьями. Рейн пожал плечами, Лили равнодушно сказала:
— Попробуй.
На следующем совместном уроке зельеварения, нарезая сушеных гусениц златовласки, Алекс рассказал Энтони и Сирилу о своей идее. Тони пришел в такой восторг, что бухнул в котел целую пригоршню цветов огнеяда, от чего по классу поплыл дурманный фиолетовый дым, а хрупкая Дафна Лейнстрендж побледнела так, что профессор Флинт отправил ее в больничное крыло. Тони виновато оглянулся на выходившую, почти шатаясь, девочку, но горячо зашептал Алексу:
— Здорово, Алекс, просто здорово! Мы ребятам скажем, обязательно придут! Знаешь Джона Картрайта, высокого такого, со второго курса? Он тоже из маглов и тоже фан, правда, за «Челси» болеет.
Сирил подхватил:
— Ага. И Марк тоже, он с Пуффендуя. Только ему скажи, примчится. Заметано, Алекс, встречаемся сегодня. Рядом с квиддичным стадионом есть очень удобное поле, оно как раз подойдет.
Алекс радостно кивнул, чувствуя, как в животе появляется какая-то легкость. Они будут играть в футбол! Хоть что-то знакомое и привычное в этом чудесном, но все равно пока еще странном мире…
На заклинаниях, которые вел престарелый крохотный профессор Флитвик, Алекс был невнимателен, предвкушая игру, и едва не взорвал свою книгу, хотя предлагалось поднять в воздух перо. Рейн в последний момент успел отвести его руку. Алекс смущенно взглянул на профессора, который уже успел спрятаться под своим столом, и сделал новую попытку, на этот раз более сосредоточенно. И перо вместе с книгой, пергаментом, сумкой и партой воспарили вверх чуть ли не на метр. Флитвик изумленно развел руками, а Лили сзади возмущенно пробурчала:
— Ну вот, а я не могу даже перышко поднять!
После уроков, пообедав и наскоро сделав домашние задания, Алекс и Рейн побежали на поле, о котором говорил Сирил. Рейн пошел с ним только из чувства дружеской солидарности. К удивлению Алекса, он знал, как играют в футбол, но не испытывал никакого желания влиться в команду. А еще за ними увязался Невилл, который робко попросил:
— А можно мне с вами? Честное слово, я не буду мешать!
— Конечно, можно!
Алекс вообще-то не представлял, как Невилл, который ходил-то, запинаясь на ровном месте, сможет играть, но был рад тому, что еще один человек заинтересовался его затеей.
Крис Таунсенд тоже согласился прийти, эмоционально воскликнув, что кувырки в воздухе с метлы это, конечно, хорошо, но и футбол нисколько не хуже.
Когда они пришли на поле, их уж ждала целая компания. Были со Слизерина Энтони, Сирил и обещанный ими Джон Картрайт, высокий худой мальчик. Он потряс руку Алекса и сказал:
— Ты молодец, здорово придумал!
Был, конечно, когтевранец Гай МакНейр с другом Сэмом Вудом, крепко сбитым, плечистым второкурсником, от рукопожатья которого Алекс охнул. С Пуффендуя подошли их однокурсники Стэнфорд Фэйрфакс и Марк Лингдейл. Насколько Алекс знал, Стэнфорд и Сэм были из семей волшебников. Их приход так обрадовал его, что он совсем забыл — для игры нужен мяч! Значит, не все косятся на него, как на какое-то непонятное опасное существо, они убедятся, что он такой же, как все, а мяч — это разве проблема? Тем более, что Сэм и Гай, узнав о том, что нужен мяч, хитро переглянулись, исчезли куда-то, пообещав, что они скоро, и через десять минут притащили старый квоффл.
— Ну как, сойдет?
— Сойдет!
Квоффл был немного тяжеловат, но какое это имело значение?!
Ребята, которые знали правила игры, объяснили их товарищам. Наметили ворота, пока одни, поставили вратаря Невилла, и игра началась. В начале новички путались, посылали мяч совсем не туда, били по нему мимо, но втянувшись, пообвыкнув, начали играть вполне прилично. Даже Невилл оказался вполне сносным вратарем, пропустив в ворота всего лишь десять голов. С непривычки ребята запыхались, но остались очень довольны, договорившись собираться каждую субботу до наступления сильных холодов.
Гай хлопнул Алекса по плечу, когда они возвращались в замок.
— Классная игра этот футбол!
Алекс расплылся в ответ в улыбке. Рейн, поначалу очень скептично отнесшийся к футболу в Хогвартсе, вышагивал рядом с ним с заинтересованным видом:
— А знаешь, в этом что-то есть. Не сравнишь, конечно, с квиддичем, но все-таки.
Теперь каждую субботу после занятий одиннадцать мальчишек спешили на маленькое поле и гоняли старый квоффл, крича так, что заглушали свистки и команды мадам Трюк, проводившей дополнительные занятия по полетам, или перебранку и вопли тренировавшихся квиддичных команд.
Одним хмурым днем в конце октября Алекс бежал из библиотеки на поле. Он припозднился, засидевшись за очень интересной книжкой о вампирах; Рейн, Невилл и Крис уже ушли, а Лили с ними не ходила — по ее мнению, лучше квиддича игры еще не придумали. Пробегая мимо хижины профессора Хагрида, мальчик услышал чей-то тихий плач. Он знал, что хозяина нет, уехал в командировку то ли в Китай, то ли в Индию, рядом с домом бродил только его трехголовый пес Снежок, зверюга величиной с молодого бычка, но исключительно добродушная, усердно подвывавший в тон плачу. Алекс удивленно осмотрелся, потом подошел поближе. Снежок, увидев его, от радости свалил на землю, облизывая тремя слюнявыми пастями.
— Снежок, фу, отстань! Слезь с меня, говорю! — Алекс поднялся на ноги и отряхнулся, отталкивая от себя веселого пса.
Плач доносился из-за огромных тыкв, выращенных к Хэллоуину и кучей сваленных на уже пустых черных грядках. Он осторожно обогнул тыквы и увидел девочку, которая горько рыдала, уткнувшись в мантию.
— Эй, привет! — тихо окликнул он ее.
— П-привет, — девочка подняла лицо и поспешно вытерла слезы.
Это была их однокурсница, Дафна Лейнстрендж, болезненная, молчаливая девочка с двумя смешными мышиными хвостиками.
— У тебя что-то случилось? Я могу помочь?
— Ничего. Ничего не случилось, — поспешно ответила Дафна, но глаза ее опять наполнились слезами.
Алексу стало ее жалко, уж очень она была маленькая и хрупкая, казалось, тронь — упадет и сломается. Он присел рядом с ней.
— Знаешь, иногда лучше рассказать кому-нибудь, что у тебя что-то не в порядке. Может, другой сможет как-то помочь.
Девочка тяжело вздохнула, потом хлюпнула носом, помолчала и нерешительно сказала:
— Я не могу колдовать, у меня ничего не получается. И чарами левитации я не овладела, и не поняла, как можно прутик превратить в веревку, я вообще ничего не могу! У меня все из рук валится, я такая неумеха! Даже в астрономии ничего не понимаю, — она опять заплакала.
Алекс неловко кашлянул.
— Зато ты отлично варишь зелья, профессор Флинт тебя всегда хвалит.
— Зелья это не то, — девочка шмыгнула носом, — сейчас в нашем мире главное — трансфигурация и заклинания. А на тех, кто увлекается зельями, косо смотрят. А я… я так хотела учиться на отлично, чтобы после Хогвартса найти хорошую работу, помочь маме с сестренкой, чтобы мама почаще улыбалась, а у Каро были красивые платья и новые книжки. А теперь…
Алексу стало ужасно не по себе. Он только сейчас заметил, что мантия на девочке была поношенная, аккуратно заштопанная, обувь вся в царапинах и потертая, явно из секонд-хэнда. У него-то в Грин-Готтсе и других банках лежали миллионы, он на удивление быстро и легко (и это после чересчур экономных в его отношении Бигсли!) привык не думать о деньгах, а Дафна, учась на первом курсе, уже рассчитывает на работу после Хогвартса...
— А сколько лет Каро? — спросил он, думая о другом.
— Четыре. Она просто прелесть, такая хорошенькая и веселая! Когда они с мамой провожали меня в Хогвартс, она смеялась и болтала без умолку, а потом поняла, что я уезжаю, и заревела так, что все на перроне оглядывались, — Дафна заметно оживилась, рассказывая о сестренке, глаза заблестели.
Алекс улыбнулся девочке.
— Хочешь, я буду тебе помогать с уроками? Мне нетрудно.
— Ой, правда? — Дафна в смешном удивлении прижала руки к щекам, — мне бы так этого хотелось! Ты же учишься лучше всех на нашем курсе!
Алекс смущенно поковырял землю.
— Ну что ты, Рейн учится лучше меня.
Дафна вздохнула.
— Да, только Рейн Уизли никогда не предложил бы мне помощи. И я сама никогда не смогла бы попросить его объяснить что-нибудь непонятное. Они с Поттер такие высокомерные, совсем не обращают внимания на тех, с кем не общаются.
— Неправда! — Алекс бросился защищать Рейна и Лили, — они хорошие, они самые лучшие друзья!
— Лучшие друзья для тех, кого они сами выбрали, кто, по их мнению, достоин с ними общаться, — Дафна серьезно посмотрела мальчику в глаза, — спасибо, Алекс! Я буду очень рада, если ты будешь мне помогать.
Она легонько коснулась его руки и ушла, оставив Алекса в растерянности. Он побрел к полю, раздумывая над словами девочки. Лили Поттер и Рейн Уизли не были такими, как о них отозвалась Дафна! Или… были? Он как-то не обращал внимания на однокурсников или других школьников, тем более, что они и сами не очень-то дружелюбно к нему относились. Лили и Рейн стали его лучшими друзьями, проводниками в мир магии, его окружением, надежной стеной. Он уже знал, что они всегда встанут на его сторону, они доказывали это при каждой стычке с Делэйни и Малфуа, которые при встречах обязательно кидали пару-тройку ядовитых слов, насмешек и издевательств. Никогда у него не было настоящих друзей, и поэтому он так дорожил ими.
Только Алекс не слышал, сколько пересудов вызывает их дружба, не видел, как удивлены преподаватели, наблюдая за их троицей. Дети Гарри Поттера и Рональда Уизли с самого рождения вошли в высшие круги магического общества, были под особым присмотром, может, и сами того не желая, но это было фактом. Борьба Гарри и Рона с Волдемортом, всем известная Избранность Гарри, особая роль Рона, которую он сыграл в уничтожении Волдеморта, как Друг Избранного — все это наложило отпечаток на их статус, положение в послевоенном мире, распространилось на их близких и родных. И как закономерность, на детей всегда падает либо отсвет славы и известности, либо тень измены и предательства родителей.
И фактом было то, что и Лили Поттер, и Рейн Уизли давно привыкли к тому, что их семьи весьма известны и влиятельны в магическом мире. И они действительно не обращали внимания на тех, кто их не интересовал, а таких было очень много. У детей знаменитых героев второй магической войны был свой круг общения, и они не стремились впускать туда посторонних. Но за тех, кто вошел в этот круг, Лили и Рейн, наверное, были готовы отдать жизнь, хотя пока они этого еще сами не понимали.
Глава 17.
Мне тебя нагадала старуха-судьба,
Повстречавшись когда-то на кривом перекрестке,
Я решила сама, я решилась сама
Обогнать ее путь на неспешной повозке.
Мне лицо твое снилось в предутренних снах,
И огонь напевал о тебе и надежде,
Лунный свет танцевал на холодных камнях,
Серебром остывая, узором небрежным.
Мне ветра донесли хриплый голос судьбы,
И заклятьем ударил ее злобный клекот,
Все мосты я разбил, ничего не забыл —
Ни бессилия боль, ни души гневный грохот.
Мне звезда леденила ладони во тьме,
И мрак целовал обжигающе-черный,
Но я сжег безвозвратно в его глубине
Все сомненья шипы и безверия корни.
Если б мог, если б знал, все б на свете отдал я,
Лишь тебя уберечь от беды и печали.
Я тебя обниму, мрак закрою собой,
Мой огонь, твои звезды, а судьба за спиной.
(с) siriniti
* * *
Гермиона и Драко с утра сидят в библиотеке. В замке стоит тишина, но не абсолютная, а шуршащая, шелестящая, чуть позванивающая, какая-то удивительно уютная и домашняя, изредка неслышными серыми тенями появляются и исчезают прибирающиеся домовики. Темного Лорда нет, а Люциус с Нарциссой отправились с визитом к Эйвери. Можно сказать, что Гермиона и Драко почти одни.
На улице морозно, а в комнате тепло, весело потрескивает пламя в камине, временами громко стреляя и заставляя вздрагивать. Неспешно тикают старые напольные часы, медленно и торжественно отсчитывая каждые прошедшие четверть часа. Драко удобно устроился в кожаном кресле, закинув ноги на низенькую банкетку, и лениво перелистывает какую-то книгу, изредка тихо посмеиваясь, а Гермиона стоит у окна, завороженно глядя на снежную круговерть за окном. Весь мир укутался в белую мантию, накинул белую вуаль и хрустальной льдинкой застыл в ожидании неведомого чуда. Снег падает в тихом безветренном воздухе крупными хлопьями, кружится, танцует свой извечный танец зимы и холода. Как много слов придумали люди для зимы! Мороз, холод, лед, стужа, снег, иней, изморось… И от каждого хочется поежиться и закутаться в теплый плед, или как сейчас — смотреть на белое безмолвие из окна теплого дома.
— Почему снег идет? — девушка нарушает только и ждущую этого тишину.
Драко вскидывает на нее удивленный взгляд:
— Прости?
— Почему снег идет, падает, ложится? О нем говорят, как о чем-то живом, как о человеке. Ведь и мы с тобой тоже можем идти, падать и ложиться…
— Я не знаю, — пожимает плечами Драко, — но это ведь оборот речи, так принято говорить.
— Да, принято… а мы обычно говорим и делаем так, как принято. И никогда не задумываемся, почему так принято? Кто это принял? И можно ли по-другому?
Драко захлопывает книгу.
— А как можно по-другому сказать про снег? Он ведь просто идет.
Гермиона чуть улыбается.
— Каждая снежинка — это шедевр природы, неповторимый и уникальный. Каждый ее лучик, каждый узор — творение воды, мороза и воздуха. Они летят к нам из такой высоты, откуда, наверное, земля кажется совсем маленькой, страшной и в тоже время манящей и притягательной. И они так стремятся вниз, чтобы укрыть ее, приникнуть к ней, к ее теплоте, не зная, что тепло для них губительно. Первые из них умирают, едва коснувшись, почувствовав его. И лишь после многих смертей, когда земля уже не в силах дать тепло, когда она уже забирает их холод, только тогда снег обволакивает ее тело, успокаивая, нашептывая легкие и чистые сны, обещая, что с весной снова все будет как прежде. И голос каждой снежинки поет о покое, о дреме, о том, что холод — это еще не конец всего. А весной снова будет смерть, которая принесет жизнь. Вместо белого снега появится зеленая трава, и многоцветье первых цветов, и кто-то напьется из ручейка на месте бывшего сугроба.
Драко, затаив дыхание, слушает негромкий задумчивый голос девушки, которая словно рассказывает чудесную сказку, прекрасную и одновременно грустную. Эта сказка так далека от их мира, в котором снег просто идет, люди живут, а весна приходит. А в мире Гермионы снежинки поют песни, и весеннее небо, наверное, там всегда чистое и синее, словно умытое ключевой водой родников, и можно просто лежать на мягкой зелени травы, которая выросла там, где когда-то мела метель, и бездумно, освобожденно смотреть в лазурь…
В комнате снова воцаряется тишина, не тяжелая и напряженная, а легкая и снова ждущая. Слова. Жеста. Высказанной вслух затаенной мысли. Взгляда.
— У снега есть душа, — тихо говорит Драко, — и у всего, что нас окружает. Поэтому снег идет, как человек, и может так же, как и мы, смеяться, злиться, грустить и радоваться. Только никто этого не замечает.
Гермиона смотрит в пламя, весело взбирающееся по поленьям и подмигивающее ей.
— Да, наверное… У всего есть душа. У травинки, у летнего ветра, у птиц и деревьев, у огня и у этого замка.
Драко поднимает бровь.
— Да-да, разве ты не чувствуешь?
Гермиона касается ладонью каменной стены. Драко кажется, она ласкает ее, как живое существо, как кого-то, кто способен испытать ответные чувства.
— Он есть, так же, как и мы. Он живет, существует своей неспешной тихой жизнью, наблюдает за поколениями людей, которые появляются в нем. О чем он думает? Мы для него как бабочки-однодневки, сегодня есть, а завтра нас уже нет, и придут другие. Не хуже, не лучше, просто другие. Но мы оставляем свой след, каким бы скоротечным не было наше существование. Знаешь, мне иногда кажется, что замок наблюдает за мной, провожает взглядом тысячи глаз из комнаты в комнату, из коридора в коридор.
— Тебе это не нравится?
Почему-то Драко даже не удивляется ее словам, он удивлен лишь тем, как она сумела понять Малфой-Менор, сумела постигнуть дух древнего замка, который открывается отнюдь не каждому. Да и вообще, в понимании многих людей у домов и строений нет души, лишь предназначение — быть обиталищем, их личным местом.
— Не знаю, — девушка задумчиво поглаживает стену, — его взгляд не враждебный, хотя поначалу мне было не по себе. Но потом что-то изменилось, он превратился в… друга? Нет, не друга. Я для него слишком непонятна, слишком чужая. Он скорее относится ко мне с благожелательным любопытством. Знаешь, как смотрят на забавного котенка или щенка, отлично зная, что они подрастут и превратятся в царапающую кошку и кусачую собаку. Однако при этом все равно рука не поднимается ударить. И еще он словно оценивает и присматривается…
«Гермиона Грэйнджер не зря была первой ученицей на нашем курсе, и отнюдь не без причины Темный Лорд так заинтересовался ею. Ее ум и интуиция как остро наточенное лезвие обоюдоострого кинжала, который опасен и в то же время внушает чувство защищенности и надежности. Даже без памяти она представляет собой серьезного противника. Поттеру повезло так, как никому никогда не везло — Грэйнджер была с ним рядом, начиная с первого курса. И если он до сих пор не понял, что к чему — он полнейший кретин и это еще мало сказано!»
— Драко, ты меня совсем не слушаешь! — мудрый философ разом превращается в обиженную девушку.
— Нет, слушаю. Тебе никто никогда не говорил, что ты должна была учиться на Когтевране?
— Пока не помню. Но раз я училась на Гриффиндоре, то наверняка, это был мой выбор. Кстати, ты не слышал анекдот, который рассказывал Блейз, о гриффиндорках и когтевранцах?
Драко морщится. Опять Забини! Почему этот чертов итальянец все время торчит в Малфой-Менор? В собственном замке невозможно ступить и шага, чтобы не наткнуться на него, обычно в компании Гермионы и Фионы. Не то чтобы Драко это не нравится… Ему, в принципе, наплевать, с кем и как проводит свое время Грэйнджер, но всему же есть границы, в конце концов! И Фиона совсем распоясалась, позавчера довела до визгливой истерики Пэнси, в третий раз за месяц. А раньше ее план был — стабильно один раз в три месяца. Драко два часа потратил на то, чтобы успокоить Пэнси, четырежды поклялся, что в последний раз поговорит «с этой наглой, умершей пятьсот лет назад хамкой, которая вообразила о себе Мерлин знает что!», и пять раз наколдовывал девушке стакан с огневиски. В результате у Пэнси язык начал прилично заплетаться, и она вцепилась в него не хуже озерной пиявки. Драко пришлось буквально отрывать ее руки, тащить на себе из гостиной к ближайшему камину и выпроваживать домой. Самое досадное — это видели Забини и Грэйнджер, причем у нее были ТАКИЕ глаза, что Драко тут же захотелось провалиться сквозь пол в подземелья, а если повезет, то и еще глубже. Забини же не преминул сострить по поводу гармоничного сочетания платья Пэнси цвета «бешеной вишни» и покрасневшего от натуги лица Драко.
Гермиона ждет ответа, а Драко встает.
— Этот анекдот древний, как мир, по крайней мере, его точно рассказывают со дня основания школы. Так, какие у тебя сегодня успехи?
— Не знаю, — пожимает плечами Гермиона, — кажется, никаких.
— Не ленись. Чем раньше…
— Да-да-да, я помню! Но память не возвращается ко мне по желанию. Обычно бывает какой-то толчок, который запускает какое-то воспоминание, а потом ниточка по ниточке нанизываются другие. Помнишь, недавно к твоей маме приходила какая-то женщина, у нее были такие тяжелые духи, сладкие и терпкие? Их аромат напомнил мне о моей тете, в саду которой рос особый сорт роз с почти таким же запахом, а дальше я вспомнила миссис Розалин Эберхарт, нашу соседку, у нее еще была такая смешная маленькая собака с китайским именем, а потом Чжоу Чанг, в которую был влюблен Гарри на пятом курсе.
Драко усмехается. Странные ассоциации — подружка Поттера и собачонка.
— М-да, принцип я понял. А если… если ты так и не вспомнишь все? Ты не боишься? — он испытующе смотрит на девушку.
— Если не вернется память, я так и останусь полукалекой, — невесело отвечает девушка, — а боюсь ли я? Да — потому что ты даже не представляешь, каково это — не знать, кто ты такая, что ты делаешь в этом месте, кто эти люди рядом с тобой. Когда вокруг тебя хоровод лиц и ни одно из них тебе незнакомо, но все тебя знают. И пустота в душе. И в то же время я откуда-то знаю, что все сделала правильно, и когда придет время, я все вспомню!
Драко неопределенно кивает. Интересно, а что действительно произойдет, если Грэйнджер не вспомнит ничего важного, нужного Лорду?
Вообще, он до сих пор не может взять в толк, зачем она Ему? Господин не может не понимать, что шанс на реальное восстановление памяти невелик, если вспомнить, в каких условиях она накладывала на себя заклятье. Если Ему нужны сведения о Поттере и его каком-то там хреновом Ордене, вряд ли Грэйнджер согласится добровольно все рассказать, даже если Драко будет ей день и ночь вдалбливать мысль о том, что надо презирать грязнокровок, обожать Темного Лорда до искр в глазах и срочно вступить в ряды Его верных последователей. Как, скажите на милость, это сделать, если сама Грэйнджер — грязнокровка и знает об этом?! А если она не согласится (точно не согласится, это же Грэйнджер), то Лорд получит миленькое полурастение, которое вряд ли ему будет нужно в дальнейшем. Империусы с Круциатусом, знаете ли, неприятная вещь. Особенно в сольном исполнении Темного Лорда. Особенно если сильные маги сопротивляются им изо всех сил.
Но с другой стороны, Господин как будто бы и не горит нестерпимым желанием прижать к стенке Поттера через нее, хотя возможность была и остается. Нет, Ему нужно что-то другое, что-то более изощренное, далеко идущее. Как паук, Он плетет паутину своих планов, не посвящая в них никого, и Грэйнджер играет в них не последнюю роль, пусть и не в связи с Поттером, в этом Драко уверен.
— Ладно. Прогуляться не хочешь?
— Конечно, хочу. А куда? Далеко? — оживляется девушка.
— Далековато. В городок Сент-Мэри-Вуд, это рядом с Манчестером.
— А что там тебе нужно?
— Поручение Лорда. И оденься по-магловски.
«Почему-то Он велел взять тебя с собой. Почему? Это слишком рискованно. Кто-нибудь увидит. А может и нужно, чтобы кто-то увидел? Но зачем? Я скоро свихнусь от бесконечных и, главное, безответных зачем и почему!»
В своей комнате Гермиона быстро переодевает платье на джинсы, теплый свитер, натягивает куртку и буквально слетает вниз. Драко уже готов. Девушка немного удивленно разглядывает парня. Он в темных джинсах, синем свитере, поверх черная расстегнутая куртка с высоким воротом, в руках маленький сверток. Какой-то странный в этой одежде. Она привыкла видеть его в мантиях, смокинге, костюмах, либо в строгой домашней одежде, которая немногим отличалась от официозных одеяний. А сейчас, одетый так, он кажется таким… близким, родным? Гермиона отчаянно краснеет от этой мысли и спотыкается на последней ступеньке лестницы, Драко выразительно постукивает по циферблату своих часов.
— А что мы там будем делать?
— Я отдам вот это одному человеку и заберу у него кое-что.
— Ой, Др…а-а-ко-о-о! Я думала, мы будем трансгрессировать! Предупреждать же надо, что ты собираешься через портал! Кстати, где он?
Драко с довольной улыбкой выпускает руку Гермионы.
— Вот.
— Что вот?
— Портал — мой перстень.
Он показывает недоверчиво хмурящейся девушке серебряный перстень, массивный, украшенный лобастой скалящейся головой волка с яркими огоньками изумрудов вместо глаз.
— Но порталы могут быть только одноразовыми, разве нет?
— Нет, не всегда. Мой перстень зачарован именно на многократные перемещения своего владельца. Конечно, не в неизвестное место, а в то, где он уже бывал и может четко представить себе картину. Но возвращение всегда будет только домой, в Малфой-Менор. По крайней мере, до тех пор, пока он — мой дом.
— Интересно…, — тянет девушка, разглядывая перстень, — а почему волк?
— Волк — на гербе нашего рода, — пожимает плечами Драко, озираясь по сторонам, — а этот перстень уже веков пять, если не больше, передается в нашей семье от отца к сыну. Папа торжественно вручил мне его после семнадцатилетия со всеми подобающими словами и напутствиями. Кстати, если хочешь знать, у мамы тоже есть такой же, только с сапфирами и, конечно, поизящнее, на женскую руку. И он, естественно, тоже кочует из века в век, переходя от свекрови к невестке в день свадьбы. Слушай, мы долго будем торчать в этой подворотне?
Гермиона озирается по сторонам. Темновато, грязновато, сыровато. Здесь снега нет, но холодно, и ветер безжалостно треплет волосы, норовя забраться под куртку и унести тепло.
— Ты же сам увлекся родовыми преданиями. Идем, а куда?
— За мной.
Они переходят улицу, идут вдоль нее, затем какой-то переулок, снова улица, узкая и кривая, как червяк, невероятно грязная, захламленная, как будто люди на ней не живут, а лишь бросают мусор. Драко морщится, обходя кучу гнилых овощей, Гермиона взвизгивает, едва не наступив на длинный голый хвост весьма упитанной крысы, скорее смахивающей на раскормленного черного поросенка. Та злобно посверкивает бусинками глаз и очень неохотно уступает дорогу.
— Что это за место?
— Никогда не интересовался, но здесь лавка того человека, к которому мы идем.
— Чем он, интересно, торгует? Крысиными хвостами? Яблочными огрызками и банановыми шкурками? Драконьим навозом? Ф-у-у, ну и вонь!
— Лучше тебе этого не знать.
Драко вдруг резко сворачивает налево. Там, среди длинного ряда уныло-серых однотипных домов, обнаруживается втиснутый между ними ветхий домик из красного кирпича с острой крышей, из трубы клубами валит черный дым. Драко тянет древнюю дверь на себя, та отзывается отчаянным скрипом.
Парень и девушка осторожно входят в темную, пропахшую чем-то отвратительно тухлым и кислым комнату. По углам и потолку вьется тяжелая липкая паутина. На полках стоят узкогорлые кувшины с изогнутыми ручками, тяжелые старинные весы, мутные, поблескивающие изнутри зелья в склянках и колбах. И еще на жердочках и в многочисленных клетках то ли чучела птиц, то ли настоящие птицы, вытянувшие головы или нахохлившиеся и посверкивающие круглыми глазами. Нет, все-таки чучела, кажется. Иначе они бы подняли крик.
Гермиона невольно задерживает дыхание и ежится, держась поближе к своему спутнику. Драко дергает за колокольчик вызова, свисающий над покрытой разводами треснувшей витриной, в которой что-то шевелится и хлюпает. Из глубины лавки появляется старуха в черной мантии. Гермиона не сомневается, что черная она только из-за грязи, а на самом деле ее изначальный цвет был другой. Старуха худая, как палка, из-под огромной шляпы ее лицо выглядывает, словно птица из дупла.
— Чего надо? — голос старухи ей под стать, тоже какой-то грязный, каркающий, хрипучий.
— Я от Него. Он велел передать….
Не в силах больше терпеть вонь, Гермиона выскакивает на улицу и жадно дышит, наслаждаясь ароматами гниющего мусора. По сравнению с тем, как пахло в этой лавке, мусор просто благоухает французскими духами. Минут через пять точно так же стремительно выходит Драко и, как она перед этим, глубоко вздыхает, словно не дышал все пять минут.
— Уф-ф, я уж думал, задохнусь!
К ужасу Гермионы, вслед за ним на улицу выползает обитательница гадостной норы.
— Что, детки, не нравится?
— Э-э, ну что вы? Все в порядке, — кривится Драко.
— В порядке, говоришь? Хе-хе-хе, я-то вижу, каково оно, когда все в порядке. А у тебя, аристократик, ничего не в порядке. Ты и сам не знаешь, как все обернется, верно? И там страшно, и здесь боязно, поджилки-то трясутся, а, трясутся? И темное не отпускает, и светлое манит. Душа напополам разрывается, ты сам себя иногда боишься, так ведь, а?
Гермионе становится по-настоящему страшно. Старуха кривляется, словно паяц, бегает вокруг Драко, размахивая широкими рукавами мантии, которая при ближайшем рассмотрении оказалась серой в черную полоску (она все-таки была права насчет грязи!), в промежутках между фразами бормочет что-то совсем невнятное, и то и дело опаляет Гермиону жуткими взглядами удивительно молодых ярко-желтых глаз на морщинистом смуглом лице.
— Драко, идем! — тянет Гермиона парня, который почему-то стоит столбом, уставившись на эту старуху так, словно она его некогда потерявшаяся родная бабушка.
— Он пойдет, еще как пойдет! Дорога перед ним, страшная, да короткая, и ты, милочка, вслед за ним тоже пойдешь. Да только недолго, ох, как недолго будет-то все…. В шелка и бархат оденешься, да болью укутаешься, золото и алмазы на тебе засверкают, да слезы ярче и чище будут блестеть. Серебряные Волки добычу свою не упускают, да волчонок один останется!
Гермиона леденеет от непонятных, полубезумных, лишенных смысла слов старухи, чувствуя, что холод январского дня все-таки проник под куртку, выморозил сердце, сжал его в маленький, отчаянно стучащий комочек. О чем говорит эта сумасшедшая? Она что, провидица? И если это так, что это за намеки, туманные предостережения?
Загипнотизированной девушке уже кажется, что это не старуха кружит вокруг них, а каркает серая ворона с янтарными злыми глазами, шумно хлопая крыльями. Кто-то сильно встряхивает ее за плечо.
— Гермиона, очнись, слышишь? Идем, Гермиона! Плюнь на эту дуру, она все врет!
Кто-то ее тащит прочь от старой вороны, от этой грязной улицы, чья-то теплая рука крепко сжимает ее ледяную.
А старуха хрипит им вслед, спешащим, уже не слышащим:
— Норна не лжет и не ошибается, нет, деточки, никогда не ошибается. Вот так же и по жизни вместе пойдете, но коротким и страшным будет путь, а волчонку вашему туго придется на этом свете без вас!
Гермиона и Драко приходят в себя в добрых нескольких улицах от того места. Девушка трясущимися губами спрашивает у бледного парня:
— К-кто это?
— Понятия не имею. Мне было велено только передать сверток и забрать то, что дадут за него.
В руках Драко маленькая серебряная шкатулка, крышка которой украшена тонкими причудливыми узорами. Он крутит ее в руках, осматривает со всех сторон, потом кладет в карман.
Гермиона прислоняется к стене и прикрывает глаза. Сердце до сих пор бьется, словно хочет вырваться из груди, а во рту сухо и противный вкус.
— Пошли, выпьем чего-нибудь.
Девушка благодарно кивает и еле переступает ватными ногами вслед за Драко, который приводит ее в маленький уютный ресторанчик, разительно отличающийся от того места, где они недавно были.
Ресторан, естественно, волшебный и, естественно, бешено дорогой. И откуда он взялся в этом городишке? Много ли здесь живет волшебников, способных позволить себе в нем обед? Могла ли она сама, до ЭТОГО, зайти сюда и просто выпить чашку кофе? Она чересчур быстро привыкла к тому, что окружает ее с недавних пор: к миру богатства, к древним родовым замкам, к приемам и балам, к роскошной одежде и драгоценностям. Но теперь ее частенько занимают мысли: какой была ее жизнь ДО ЗАКЛЯТЬЯ? То, что она вспомнила, совсем не пересекается с тем, что она видит сейчас. Словно два совершенно разных мира, отражающихся в волшебном фонаре ее памяти, блуждающей с ним в потемках.
И хотя она твердо убеждена, что в ее НАСТОЯЩЕЙ жизни не было замков и приемов, но тем не менее, поражается самой себе, своим ощущениям, когда зеркало в Золотой комнате отражает девушку с сияющими карими глазами в нежном атласе, легком шифоне или тяжелом шелке роскошных вечерних нарядов, которая кружится и приседает в шутливом реверансе перед эльфихой с булавками или расческой в руке. Похожа ли ЭТА Гермиона на ТУ, гриффиндорку-отличницу, по словам Драко, лучшими друзьями которой были Гарри Поттер и Рон Уизли?
Девушка невольно вздрагивает. Почему-то, когда имена ее лучших друзей всплывают в памяти, становится неловко, даже немного страшно. Словно мел, скрипящий по доске, или шаги в пустой комнате. Хочется укрыться куда-нибудь, спрятаться. От кого? Или от чего?
И все равно она вспоминает, думает, размышляет. О том, что ее жизнь ДО ЭТОГО была какой-то странной и словно… неправильной? Нет, не неправильной, но все равно непонятной. Все, что она вспомнила, так или иначе связано с друзьями, образы которых еще немного смутны, но она уверена, что они были очень близки.
Только друзья. Она еще не помнит, как звали ее маму, отца, были ли у нее братья и сестры, а вот друзей вспомнила. Разве это не странно?
Гарри и Рон.
Она будто пробовала имена на вкус, прислушиваясь к себе — что откликается? Черноволосый, вечно растрепанный мальчишка в круглых очках, и рыжий, долговязый, с россыпью веселых веснушек на подвижном смешливом лице.
Рон и Гарри, Гарри и Рон. Неужели у нее не было подруг?
«Твои воспоминания опасны» — сказал Драко. Чем же они могут быть опасны? Это ее друзья. Ее Гарри и ее Рон. Тепло дружеской руки и внимательный взгляд, бесшабашное веселье и тут же — постоянное напряжение и тревога за мальчишек; темные коридоры; гулко бьющееся от волнения, смешанного со страхом, сердце; очень высокий и большой человек с густым добрым голосом, в доме которого они постоянно бывали; умные глаза строгого, но любимого профессора: «Мисс Грэйнджер, от вас я этого не ожидала!»; огромная радость: «Гарри, Рон, вы целы!».
Рой туманных воспоминаний клубится у нее в памяти, какие-то из них ясные и четкие, а какие-то совсем мимолетные и призрачные. Она даже не успевает понять, как они выскальзывают из головы и исчезают, чтобы снова вернуться и мучить своей неопределенностью.
Гермиона медленно потягивает согревающий коричный коктейль, Драко побалтывает кубиками льда в стакане с огневиски.
— Ты как, в порядке?
— Да, — отрывается от своих раздумий девушка, — а ты?
— Тоже ничего.
— Какая-то ненормальная... Она ясновидящая?
— Откуда я знаю? Наверное, нет. Если бы это было так, Лорд уже… впрочем, неважно. Я вижу ее в первый раз. Обычно в этой лавчонке сидел старик.
— Драко, а что Лорду нужно от провидиц? Я слышала, твой отец сказал, что Он их ищет.
Драко залпом допивает огневиски.
— Ищет.
— Странно…
— Что тут странного? Очевидно, Он хочет узнать свою судьбу.
— Шутишь? По-моему, Он сам творит свою судьбу.
— Никому не дано творить свою судьбу самому, — тихо отвечает Драко, не отрывая взгляда от тающей в стакане одинокой льдинки, — она предначертана свыше, и мы можем лишь заглянуть одним глазом и на одну тысячную долю секунды в то, что написано, но точный смысл разберем лишь тогда, когда оно свершится.
— Ты фаталист.
— Может быть.
Гермиона, склонив голову, поглядывает на задумавшегося парня.
— Но тогда все, что делаем, мы делаем потому, что должны были это сделать? Каждый наш шаг кем-то расписан? И если я в следующую секунду не поставлю свой стакан на стол, а разобью его — это тоже все предопределено?
— Да.
— Но, Драко, такого просто не может быть! Зачем тогда жить, если знаешь, что все в твоей жизни расставлено по полочкам? И когда родиться, и когда умереть, когда влюбиться в первый раз и когда отравиться несвежим пирожком и попасть на больничную койку! Это просто абсурдно!
— Я не навязываю тебе своего мнения, — встряхивает упавшей на глаза челкой Драко, — ты можешь верить во что тебе угодно.
— Простите, вы случайно не Драко Малфой? — кто-то вклинивается в их разговор.
Драко смеривает нахала ледяным взглядом. Светловолосый парень, высокий, широкоплечий, синеглазый, и с сильным акцентом. И почему-то его лицо смутно знакомо.
— Случайно, да. Это я.
— Вы, наверное, меня не помните, я Фрейрен Торвальдсен, мы вместе отдыхали в лагере года три назад. Мою сестру зовут Фрейя, вы с ней были дружны. Она часто о вас вспоминала…
Парень что-то еще говорит, но Драко глохнет и немеет, пустота окутывает его серым вязким плащом, отрезая от всего мира. Трудно дышать, воздух не желает проходить в легкие. А сердце застыло в груди льдинкой с острыми колючими гранями.
Гермиона вежливо кивает, тревожно взглядывая на Драко. Что это с ним?
А Фрейрен Торвальдсен, ничего не замечая, лучится широкой улыбкой.
— Надо же, какая встреча! Я совсем не ожидал встретить здесь знакомых! Хотя вы, наверное, меня не помните…
— Нет, нет, я помню… — выдавливает Драко, понимая, что надо что-то сказать, не сидеть соляным столпом.
— Да?
— Конечно. Ты… вы, кажется, на год младше сестры?
— Верно. Фрейя сейчас замужем, вы, наверное, знаете. Не так давно я стал дядей!
— Поздравляю…
«Уйди, убирайся! Сгинь, чтобы я не видел твои глаза!!! Зачем ты меня окликнул? Что тебе от меня надо?!»
— А я, вернее, мы, здесь совершенно случайно.
За плечом Фрейрена легким сиреневым облачком возникает девушка, тоже светловолосая и голубоглазая, ласково приобнимает его за плечи и сияет приветливой улыбкой.
— Сольвейг, моя невеста. Ее мать англичанка, а здесь живут родственники. Вот мы и наносим визиты вежливости, так сказать.
— Извините, он, наверное, вас совсем заболтал.
— Ничего, — Гермиона улыбается в ответ, — поздравляем вас!
— Спасибо. Свадьба скоро, а до нее столько хлопот! Кстати, приглашаем вас. Торжество будет в Копенгагене, мы пришлем приглашение.
— Что вы, не стоит беспокоиться.
— Какое же это беспокойство? — подмигивает Фрейрен, — друзья моей сестры — мои друзья. А вы, наверное, девушка Драко?
Гермиона беспомощно оглядывается на молчащего, словно рыба, Драко.
— Нет, просто….
«А кто мы? Друзья? Или хорошие знакомые? Или чужие друг другу люди?»
— Ох, мы же не познакомились! — спохватывается Фрейрен под укоризненный взгляд Сольвейг, — ну, нас вы уже знаете.
— Гермиона.
— Очень приятно, Гермиона.
— И мне тоже.
— Так не забудьте, Копенгаген, через три месяца, в апреле.
— Хорошо, мы не забудем.
Фрейрен и Сольвейг уходят, а Гермиона с Драко остаются.
— Драко?
— …
— Драко, ты меня слышишь?
— …
— Драко!
— Что?
— Нам, наверное, пора идти.
— Да, идем…
Глубокой задумчивости Драко могут позавидовать даже статуи. Гермиона, ничего не понимая, просто идет бесцельно рядом с ним по улочкам Сент-Мэри-Вуд. Ясно, что сейчас он ничего не слышит и не видит. Даже куртку не застегнул. Холодный северный ветер ерошит светлые волосы, выжимает слезы из глаз, а Драко невидяще идет вперед, словно позабыв обо всем на свете. Да что же с ним такое?!
Гермиона решительно останавливается посреди улицы. Они, наверное, в магловской части городка, пустынной в это время дня, лишь пробегают редкие спешащие прохожие. Девушка резко хватает парня за рукав, останавливая его, и застегивает куртку.
— Ты же замерзнешь!
— Что?
— Драко, что с тобой? Что произошло? Ты можешь мне объяснить?
— Ничего.
— Я же вижу, ты сам не свой после встречи с этим Фрейреном Торвальдсеном!
— Я же сказал, ничего!
Они смотрят в глаза друг другу. Она — озабоченно-сердито, он — так, как будто не узнает.
Гермиона вдруг осторожно проводит холодной ладонью по щеке Драко.
— Не хочешь говорить — не надо. Только очнись, не уходи куда-то далеко-далеко…
Постепенно, очень и очень медленно, в серых глазах тает туман отрешенности.
— Извини…
Драко долго смотрит в беспокойные карие глаза, а потом осторожно, словно хрупкую птичку, накрывает рукой ладонь Гермионы на своей щеке, чуть сжимает и призрачно улыбается.
— Все в порядке. Правда.
Девушка облегченно вздыхает и предлагает:
— Домой?
— Домой!
Они ныряют в первый попавшийся переулок. Рука Гермионы по-прежнему в руке Драко. Через секунду в переулке уже никого нет, лишь ветер сердито гоняет сухие листья и едва слышно взвывает потерявшим хозяина псом.
А через минуту в переулок вбегает запыхавшаяся девушка, полненькая, обмотанная разноцветным полосатым шарфом. За ней следует еще более запыхавшийся парень.
— Эрни, я тебе точно говорю — это была она! И Малфой!!!!
— Ханна, но ты же их не видела в лицо, только со спины… — парень тяжело дышит, опираясь руками о колени.
— Я уверена! Уж Грэйнджер-то я точно узнаю!
— Послушай, мы были далеко, ты видела только девушку с пышными каштановыми волосами, так?
— Это она! А тот светловолосый хмырь — Драко Малфой! Тебе, Эрни, пора купить очки, скоро ты и меня перестанешь узнавать.
— Ханна! — стонет парень, — я прекрасно вижу, и сейчас уверен — это была не Гермиона! Мало ли, у многих девушек такие же волосы.
— Эрни, ты вообще меня понимаешь? Это Точно Была Она! Вместе С Малфоем!!!
— Ты просто городишь чепуху! Если, действительно, представить на минуту, что это была Гермиона, то рядом с ней никак не мог быть Малфой! Ты что, с ума сошла? Не помнишь, как они друг друга ненавидели? А эти двое почти обнимались!
— Ну да, вообще-то в это трудно поверить. Но это были Грэйнджер и Малфой! — упрямо топает ногой Ханна.
— Нет.
— Да!
— Нет!
— Да!
— О, Мерлин Всемогущий, Ханна, ты невозможна! Ладно, я с тобой соглашусь, чтобы не портить себе нервы. Но запомни — мы ничего не скажем Гарри и Рону, поняла?
— Это еще почему?
— Во-первых, это могли быть и не Грэйнджер с Малфоем. Да, Ханна и помолчи минутку, пожалуйста. Во-вторых… вспомни, в каком Поттер и Уизли сейчас состоянии. Да они тебя на кусочки разорвут, если ты просто обмолвишься, что их драгоценная Гермиона обнималась прямо посреди улицы с Драко Малфоем!
Поразмыслив, Ханна соглашается.
— Ладно, Эрни, но я все-таки уверена…
— Вот и хорошо, но держи эту уверенность при себе. Догнать их мы все равно не сумели, и узнать ничего не сможем. Так что лучше молчать.
Ханна и Эрни выходят из переулка.
«Я готова поспорить на все, что угодно, но это были Грэйнджер и Малфой!» — упрямо шепчет себе под нос Ханна, — «и они не просто обнимались, а почти целовались посреди улицы. И именно этим можно объяснить таинственное исчезновение Грэйнджер».
Глава 18.
Через два дня был Хэллоуин. Вернувшийся из командировки Хагрид перетаскал все тыквы в замок и вырезал на них самые зверские физиономии. В них вставили по свече и отправили парить в Большом Зале. Потолки и углы замка украсились летучими мышами, гремящими скелетами и призраками, которые ворчали, что это недостойно их положения, но с удовольствием пугали робких школьников, внезапно выплывая с жутким завыванием из-за углов и из стен.
Перед уроком зельеварения Алекс опять столкнулся с Делэйни, который передразнивал привычку Лили потягивать в задумчивости нижнюю губу. Мальчишки уже готовы были вцепиться друг в друга, причем Эдвард в ярости даже отодвинул в сторону своих шкафоподобных горилл Деррика и Боула, намереваясь собственными руками наслать проклятье на Алекса. Их разнял профессор Флинт, сделав каждому строгий выговор и отняв очки.
Как только прозвенел звонок на перемену, злой Алекс (Делэйни весь урок кривлялся, поглядывая на него и что-то шепча Сатин Малфуа, они вместе очень ядовито хихикали) рванулся к слизеринцу с намерением продолжить выяснение отношений. Рейн уже привычно закатывал рукава мантии, а Лили умоляюще дергала то одного, то другого:
— Да ладно, вы что, этого придурка не знаете? Он же нарочно! Они с Малфуа хотят, чтобы у Гриффиндора побольше очков отняли. Мальчики, вы меня слушаете? Алекс, Мерлин, убери палочку! В коридорах нельзя колдовать!!!
Деррик и Боул глупо ухмылялись за спиной Делэйни, и дело, наверное, кончилось бы очередными штрафными очками или даже наказаниями, но тут к ним подлетел взъерошенный Гай МакНейр.
— Что это у вас тут? Алекс, тебя к директору вызывают!
— Меня? За что?!
— Не знаю, мне велела найти тебя профессор Сэлинджер.
Удивленные Рейн и Лили в один голос спросили:
— Ты что-то натворил?
— Ничего, вроде… — растерянно ответил Алекс, — но если бы не Гай, было бы хоть за что вызывать — за нанесение тяжких телесных повреждений одному мерзкому слизеринцу.
Услышав про вызов директора, слизеринцы моментально испарились в неизвестном направлении. Алекс кинул им вслед презрительный взгляд и, подхватив сумку и махнув друзьям, направился в сторону директорского кабинета, который, как он знал, находится за огромной безобразной гаргульей.
За что его могла вызывать директор МакГонагалл? Ничего серьезного он не сделал. Кажется. Нет, точно! Ну не считать же сегодняшнее. Да они с Делэйни по сто раз на дню сталкиваются. Правда, вчера на травологии он разбил горшок и едва не подпалил мантию профессора Ливза, но это ведь пустяк! Вон Невилл почти на каждом уроке их разбивает, а вчера вообще упустил семейку китайских мандрагор, которые переколотили всю теплицу и убежали в Запретный Лес. Но его же не вызывали к директору…
Алекс не боялся, просто неизвестность заставляла сердце биться чуть чаще, и во рту пересохло.
А вдруг… вдруг МакГонагалл скажет, что его зачислили в Хогвартс по ошибке, а теперь все выяснилось, и он должен вернуться обратно к маглам?! Мальчик даже споткнулся от этой мысли и едва не проскочил сквозь Кровавого Барона, величаво выплывшего из стены и потрясавшего цепями.
— Ой, извините.
— А, юный Малфой. Куда же вы направляетесь в столь отрешенном состоянии?
Если бы Алекса не заколотило от волнения и внезапно нагрянувшей «догадки», он бы очень удивился тому, что Барон заговорил с ним, да еще так учтиво. Слизеринский призрак не удостаивал своим вниманием гриффиндорцев и был в состоянии холодной войны с Сэром Николасом, гриффиндорским привидением.
— Я… — Алекс откашлялся, — меня вызвала директор МакГонагалл.
— Тогда смею заверить, что вы идете вовсе не туда. Эта лестница ведет к когтевранской башне.
Мальчик огляделся и с удивлением понял, что и в самом деле свернул в другой коридор. Директорская гаргулья в зале Трех Рыцарей, а он сейчас у выхода из Большого Зала. Он быстро соскочил с лестницы, собиравшейся поменять направление, и благодарно кивнул Барону.
— Спасибо вам.
— Всегда рад услужить. Давно хотел донести до вашего сведения — какая жалость, что вы не на моем факультете, юный сэр!
Тут только до Алекса дошло, как странно ведет себя слизеринский призрак. Он только было открыл рот, чтобы спросить, но Барон уже исчез.
А вот и гаргулья.
Подойдя к ней, Алекс спохватился, что не знает, как проникнуть за нее, но его окликнула профессор Сэлинджер, вместе с парой эльфов-домовиков транспортировавшая что-то большое, громоздкое, закутанное в темную ткань, из-под которой виднелись ножки в виде звериных лап.
«Наверное, мебель какая-то, шкаф или зеркало» — стараясь отвлечься и едва унимая дрожь, подумал Алекс.
— Грэйнджер Малфой, профессор МакГонагалл вас ждет. «Et aspera ad astra».
Тон профессора Сэлинджер был вполне обычным и вроде не предвещал ничего плохого. Она кивнула ему и прошла дальше, а гаргулья отпрыгнула в сторону, открывая узкий проход. Алекс встал на движущуюся ступеньку, которая вознесла его вверх и оставила у деревянной двери. За ней слышались голоса. Мальчик перевел дыхание.
«Так, ладно, спокойно! Чего ты так? Все будет нормально. Нормально все будет. Уффф….»
Он постучался и, услышав, что можно входить, распахнул дверь.
В просторном круглом кабинете находились трое — профессор МакГонагалл, на вид очень сердитая, с поджатыми, вытянувшимися в узкую нитку губами; высокий, очень красивый темноволосый мужчина, со скучающим видом прислонившийся к полке с книгами; еще один, со светлыми волосами и каким-то узким острым лицом, сидел, развалившись в кресле у стола директора, и выглядел злым и недовольным.
Алекс с любопытством украдкой оглядел комнату. Простая строгая обстановка — письменный стол с резным деревянным стулом, несколько кресел, множество полок с книгами, шкаф со стеклянными дверцами. За ними Алекс увидел Распределяющую Шляпу, сонно жевавшую полями и что-то бормотавшую, какие-то серебряные приборы, что-то длинное и узкое, завернутое в алый бархат, и другие непонятные предметы. Стены были сплошь увешаны портретами, видимо, прежних директоров Хогвартса. Маги и колдуньи на портретах дремали, прислушивались к разговору, перешептывались между собой. Некоторых не было, висели пустые рамы. Прямо над столом МакГонагалл висел портрет старого волшебника с длинной белоснежной бородой, в остроконечной темно-синей шляпе, в очках-половинках на горбатом носу. Маг внимательно наблюдал за людьми, обводя комнату удивительно лучистым взглядом ясных голубых глаз, и задумчиво поглаживал бороду.
— Вы вызывали, профессор МакГонагалл? — тихо спросил Алекс.
Все внимание присутствующих обратилось на него. Светловолосый мужчина выпрямился в кресле, темноволосый напрягся, отлепившись от полки, МакГонагалл встала.
— Да, Грэйнджер Малфой. Подойдите.
Услышав его фамилию, мужчины заметно дернулись, словно от удара, и переглянулись.
— Это мистер Юбер Малфуа, ваш троюродный дядя, — МакГонагалл сказала это с таким видом, словно сожалела, что Алекс приходится родственником этому неприятному человеку, — а это мистер Блейз Забини, член Совета попечителей Хогвартса.
Мистер Забини едва заметно кивнул, а мистер Малфуа посмотрел на мальчика словно на говорящую лягушку. Так показалось Алексу. Он невольно передернул плечами, стараясь избавиться от этого царапающего высокомерного взгляда.
Мистер Малфуа протянул с едва заметным акцентом:
— Так это ты Александр Малфой? Хотя, действительно, даже не зная, можно догадаться — очень похож на отца. Просто копия Драко, только у него были светлые волосы.
Директор МакГонагалл кашлянула.
— Мистер Малфуа хотел переговорить с вами по поводу опекунства.
Алекс удивленно взглянул на внезапно объявившегося троюродного дядю.
— Мой опекун — мистер Поттер.
Мужчины опять дернулись.
— Да, конечно. Но ведь мы родственники, — голос мистера Малфуа был мягким и вкрадчивым, — не думаешь ли ты, что правильнее будет, если твоим опекуном буду я? Мы одна семья, носим одну фамилию.
Мужчина небрежно потрепал мальчика по плечу.
Словно делал одолжение.
Словно прикасался к чему-то неприятному.
И этот жест, и лицо мистера Малфуа с водянисто-серыми бегающими глазами странно не вязались с его голосом, звучавшим как будто отдельно.
Алексу стало неуютно и как-то не по себе от того, что рядом находился этот человек. Захотелось отодвинуться подальше. И откуда-то изнутри поднялось непонятное раздражение.
«Ага, одна семья! Почему же вы меня не нашли одиннадцать лет назад, после смерти мамы с папой? Ни за что не поверю, как будто вы не знали, что у них был я».
— Как ты думаешь, Александр? Если ты согласен, то мы подадим апелляцию на расторжение опекунства. Не сомневаюсь, что она будет удовлетворена. Мистер Поттер не является твоим кровным родственником и не имеет права быть опекуном. Представь, ты станешь приезжать на каникулы, в наш дом, либо в поместье во Франции. Твоему отцу там нравилось, мы с ним немало покуролесили в свое время. И тебе должно понравиться. К тому же вы с Сатин ровесники, найдете общий язык, подружитесь.
Алекс скептически подумал, что если что-то нравилось его папе, не обязательно должно нравиться ему, что с Сатин они никогда не найдут общий язык, а перспектива проводить каникулы в доме Малфуа рядом с этой надменной фифой, как выразился однажды Тони, привела его в ужас. Он чуть было не воскликнул: «Какой кошмар!», но вовремя закрыл рот. Волшебник на портрете лукаво прищурился, словно разгадав его мысли. А мистер Малфуа продолжал, льстиво улыбаясь, но его лицо оставалось по-прежнему недовольным:
— У меня лучшие адвокаты в Англии, мы быстро проведем процесс переоформления опекунства. А там можно будет построить новое поместье вместо Малфой-Менор, оно будет просто шикарным, и ты будешь в нем полноправным хозяином. Маленький хозяин большого замка! Конечно, я помогу тебе до твоего совершеннолетия управлять делами, выгодно вложить деньги. Твое состояние станет еще больше, у тебя будет все, что пожелаешь!
«Ага, вот оно!» — толкнулось в мысли мальчика, — «мистера Малфуа интересую не я, а деньги! Фамильное наследство Малфоев, счета в банках, драгоценности, все то, что мы видели в Грин-Готтсе. Он и не подумал бы обо мне, если не богатство. Кажется, мистер Поттер говорил, что после смерти папы Малфуа не унаследовали ничего, кроме дома в Лондоне. Все остальное принадлежит мне, а до того, как я стану взрослым, наследством распоряжается опекун. Все понятно…»
Ему опять стало так же тоскливо и горько, как тогда, когда он стоял один в толпе волшебников на перроне вокзала. Даже родственникам нужен не он, а богатство, а он-то думал! Мечтал, что у него будет семья, кузены, кузины… Да одного взгляда на Сатин Малфуа было достаточно, чтобы понять, что это все глупо и совершенно по-идиотски!
Алекс решительно сжал губы, совсем как профессор МакГонагалл, которая во время монолога мистера Малфуа чересчур озабоченно рассматривала какой-то свиток. А на красивом лице мистера Забини почему-то играла насмешливая улыбка.
— Мистер Малфуа, но почему вы спрашиваете об этом меня?
— Зови меня дядя Юбер. А как же? В таких случаях обязательно требуется согласие самого опекаемого, ты уже большой мальчик и имеешь право на собственное мнение. Конечно, я виноват, что не удосужился в свое время узнать, были ли у Драко дети. Так уж получилось. Но все еще можно исправить! Прости меня и позволь наверстать упущенное, позволь позаботиться о тебе.
«Ясно… Не очень-то я вам нужен, дядя Юбер, и кажется, вы не обо мне заботитесь… А еще, вы, по-видимому, считаете меня дураком и уверены, что я на все соглашусь»
Алекс прямо взглянул в серые глаза Юбера Малфуа.
— Извините, мистер Малфуа, но зачем мне менять моего нынешнего опекуна? Мистер Поттер очень хороший человек и хороший опекун. А приезжать к вам на каникулы я могу и просто так.
Алекс наблюдал, как вытягивается и без того длинное лицо Малфуа, а МакГонагалл удивленно и как-то радостно вскидывает на него карие глаза, в глубине которых словно что-то вспыхнуло.
— Значит, ты отказываешься? — мистер Малфуа почти шипел.
— Да. Спасибо за приглашение.
— Глупый мальчишка! Ты ничего не понимаешь! Ты еще пожалеешь!
— Хоть в нем и течет кровь Малфоев, но он еще и Грэйнджер, не забывай об этом, Юбер, — резко оборвал его мистер Забини и, склонив голову, очень странно посмотрел на Алекса.
И тому вдруг на мгновение почудилось, что в черных глазах мужчины тенью промелькнуло что-то вроде грусти, глухой тоски по тому, что давным-давно прошло. Он непроизвольно отвел взгляд, чувствуя себя так, словно подглядел что-то очень личное, взрослое, которое не открывают детям.
— Мистер Малфуа, полагаю, вы все обсудили с мальчиком? Можете идти, Грэйнджер Малфой.
Алексу показалось или в самом деле старый волшебник в очках-половинках подмигнул, а профессор МакГонагалл чуть кивнула ему и неслышно прошептала: «Молодец!»?
Он бежал по лестницам вприпрыжку, и беспорядочные мысли то окатывали холодом, то жгли огнем,
Правильно ли он поступил? Ведь оттолкнул, получается, единственных родственников. А мистер Малфуа рассердился и, наверное, больше и не захочет его знать… Может, надо было согласиться? В конце концов, он — его дядя, пусть и троюродный, он знал его родителей…
Да, и что из этого? О чем тут думать? Ведь он ничего, абсолютно ничего не знает об этих Малфуа! А что знает, вернее, кого, то ведь это ужас! Это не он их оттолкнул, а Сатин первая задрала нос. А как она отзывалась о маме! Если она так говорила, то и все в ее семье, наверняка, так считают.
Нет, все верно. Он не хочет проводить каникулы вместе с этой девчонкой, не хочет чувствовать себя каким-то грязным существом рядом с Малфуа и точка. Каким-то шестым, седьмым, двадцатым чувством ощущалось, что на самом деле Малфуа совсем не такой, каким хотел казаться. Его водянистые глаза, в которых царило надменное презрение, и неприятное лицо не вызывали доверия. Если бы Алекса сейчас спросили, кому он больше верит — мистеру Поттеру или мистеру Малфуа, он бы, наверное, не раздумывая, сказал, что первому. А почему — объяснить не мог. Отношение мистера Поттера иногда было не очень понятным, иногда смущало, но все равно даже если перед Алексом снова стал выбор, то он опять выбрал бы опекуном мистера Поттера.
Не всем везет с родственниками так, как Лили и Рейну. Если бы мама с папой были живы…
Глаза подозрительно защипало, и мальчик встряхнул головой. Произошедшее сегодня что-то изменило в нем. Что — он не понимал, просто чувствовал: в груди было одновременно тоскливо и в то же время легко, как будто он стряхнул с плеч какой-то груз.
В Большом Зале уже вовсю гремел праздничный ужин, Рейн и Лили приберегали место, и едва он уселся между ними, атаковали вопросами:
— Зачем тебя вызывали?
— Что сказала МакГонагалл?
— Почему ты так долго?
— Что вообще случилось?
— ы и а о е оааеесь…
— Что?!
Алекс с усилием проглотил громадный кусок куриной ножки.
— У МакГонагалл был мистер Юбер Малфуа, знаете такого? Мой троюродный дядя. Он хотел стать моим опекуном вместо мистера Поттера.
Лили от возмущения бросила вилку так, что она зазвенела на весь стол.
— Ничего себе! Они о тебе одиннадцать лет не вспоминали, хотя ближайшие родственники, а теперь что?
— А теперь деньги. А вообще он говорит, что ни разу не слышал обо мне, — Алекс кратко пересказал им разговор с Малфуа.
— Ты молодец, Алекс! — Лили готова была его расцеловать, — конечно, зачем тебе эти Малфуа? А на каникулы ты будешь ездить к нам! Да-да-да, и не вздумай спорить!
— Неужели Малфуа всерьез думал, что ты примешь его с распахнутыми объятьями и немедленно согласишься звать дядей Юбером? — Рейн был скептичен, как всегда, — странно это, по-моему. Как бы он не начал судиться с дядей Гарри. Деньги — это страшная сила!
— Брось, Рейни, опять занудствуешь, — весело отмахнулась Лили, — у папы тоже много денег, а еще больше связей. Он выиграет суд, даже не начав. Малфуа побоится с ним связываться, это же ПАПА, понимаете?
«А будет ли мистер Поттер вообще настаивать на том, чтобы остаться моим опекуном?»
— А еще там был какой-то мистер Забини, член Совета попечителей Хогвартса, как сказала профессор МакГонагалл. Не знаю, что он хотел. Кажется, они с Малфуа не очень-то ладят.
— Мистер Забини? Блейз Забини? — удивленно переспросил Рейн, — а он там что делал? Хм, все страньше и страньше… Помнишь, Лил, дядя Гарри рассказывал, что он тоже когда-то был на стороне Сам-Знаешь-Кого и…
— Рейни, папа всегда говорит: называй его по имени!
— На стороне В…Волдеморта, но уехал куда-то в Европу задолго до его падения. А потом появился, через несколько лет, и все равно не задерживается в Англии. Он очень богатый и пожертвовал огромную сумму Хогвартсу, поэтому его пригласили стать попечителем, несмотря на то, что у него нет детей. Он, кажется, вообще не женат. А, подожди, по-моему, Делэйни его какой-то там юродный племянник, правда, Лил?
Лили кивнула с набитым ртом, так аппетитно уплетая пирог с почками, что Алекс тоже потянулся к самому соблазнительному куску и решительно выбросил из головы визит мистера Малфуа и мистера Забини.
Глава 19.
Не верю, смею не верить,
Что время мне все вернет.
Не верю, не смею верить,
Что огонь не растопит лед.
Позволь к себе прикоснуться,
Позволь услышать мой зов,
Позволь заснуть и проснуться
Под песню мою без слов.
Любви моей яркие звезды
Во тьме ночи я зажгла,
В созвездье надежды и грезы,
Мечты и веру сплела.
Ты только взгляни на небо,
Дотронься до звезд рукой,
И в пламя белое смело
Шагни, не колеблясь, за мной!
Забудь обо всем на свете –
Про Завтра, Вчера и Сейчас,
А я смогу, я сумею поверить
В губ тепло, в нежность глаз и в нас!
(с) siriniti
* * *
Гермиона с досадой закрывает дверь пустой комнаты Драко. Ну и где он? Сказал ей прийти после обеда, а самого нет. Может быть, он в библиотеке? Она медленно идет к лестнице и за поворотом едва не проходит сквозь Фиону.
— Фиа, не знаешь, где Драко?
— Опять в Зале Воспоминаний, — вздыхает призрак, — в последнее время он часто там бывает. Слишком часто.
— А что здесь такого? — непонимающе спрашивает девушка.
— Нельзя жить прошлым, он еще совсем молод, а пытается вернуться туда, куда нельзя вернуться. То, что было когда-то, давно прошло, надо жить и идти дальше. Но его слишком цепко держат воспоминания, хотя в них и нет ничего особенного.
— Значит, воспоминания? Но, Фиа, разве человек — это не сумма воспоминаний? Мы ведь ничто без них и потеряны, если не помним, кто нас любил, и кого мы любили.
— Я верю тебе, девочка, но это еще не все. Перед вами лежит будущее, и смотреть надо в него, а не оглядываться назад в поисках утраченного.
Фиона качает головой.
— Иди к нему, займи чем-нибудь, скажи что-нибудь ехидное или обидное, лишь бы он как можно реже заходил в этот проклятый зал. И зачем только Эдмунд сделал его?
Гермиона взбегает по лестнице на четвертый этаж. Так, поворот направо, в коридоре с гербом, кажется, и находится этот Зал Воспоминаний. Драко упоминал о нем пару раз, не углубляясь в разъяснения.
Она нерешительно приоткрывает одну створку, заглядывает внутрь и не может сдержать возглас изумления. Она ожидала увидеть обычную комнату, наверняка, роскошно обставленную, как и все в этом замке, но никак не изумрудно-зеленую долину с невысокими круглыми холмами, простирающуюся до самого горизонта, окаймленного золотистой грядой легких облаков. То тут, то там видны небольшие рощицы, а далеко слева поблескивает зеркальной гладью воды маленькое, почти круглое озеро, заросшее ивняком, и справа тоже озеро, только побольше, вытянутое в длину, и из него вытекает звонкий ручеек. Что это?!
Гермиона в восхищении шагает за порог. Трава совсем как настоящая, мягкая, прохладная, щекочет ноги. Девушка чувствует тепло яркого летнего солнца на коже. Слышно, как щебечут птицы, и посвистывает в камышах легкий ветерок. И еще вплетаются какие-то звуки, едва слышные, тихие. Какое волшебное место!
Оказывается, она стоит в долине (а дверь за ее спиной так и осталась!), впереди холм, по пологому боку которого взбегает еле заметная тропинка. Она, не раздумывая, шагает по ней, держа в руках туфли и с удовольствием чувствуя босыми ногами покалывающие травинки. А на самой верхушке холма, прямо на траве, скрестив ноги, сидит Драко. Девушка украдкой рассматривает парня, пока он ее не заметил. Он тоже босиком, в светлых брюках и белой рубашке с расстегнутым воротом, волосы растрепались от ветра. Сейчас, когда он наедине с самим собой, его лицо совсем другое — нет следов того странного напряжения, которое она всегда замечает, брови не хмурятся, и в глазах нет озабоченности, он ясно улыбается, словно с головой ушел куда-то далеко, там, где нет никаких тревог. И весь он какой-то расслабленный и… счастливый? Нет, не счастливый, а словно ловит отблески былого счастья, наверное, того, как сказала Фиона, что было когда-то и давно прошло. Драко выглядит совсем мальчишкой, впрочем, ведь он и есть мальчишка, ему, как и ей, неполных девятнадцать. Но почему кажется, что он старше своих лет, как будто быстро летящее время уносит его на своих крыльях, преждевременно гасит блеск глаз и сгибает плечи?
Драко наконец замечает девушку, и его брови взлетают вверх, а лицо принимает обычное бесстрастное выражение.
— Грэйнджер? Ты что здесь делаешь?
— Но ты же сам сказал — прийти к тебе. Я и пришла.
— Тролль побери, совсем забыл! Извини... как ты меня нашла?
— Фиона подсказала. Драко, что это за место? — девушка усаживается на траву рядом с ним.
— Зал Воспоминаний, — Драко прищуривается и подставляет лицо солнцу, — его придумал мой прадед Эдмунд.
— Но ведь это не зал.
— На самом деле зал, обыкновенная комната, пустая, а посередине редчайший кристалл, на который наложены соответствующие заклятья.
— Какие?
— М-м-м, как бы тебе объяснить? Грубо говоря, комната, то есть кристалл, настраиваются на эмоции входящего в нее человека и воссоздают ту атмосферу, в которой ему при его состоянии будет наиболее комфортно. При помощи комнаты можно оказываться в тех местах, в которых ты испытывал сильные чувства, понимаешь? Впрочем, можно создать даже абсолютно фантастическую обстановку. Это что-то вроде Омута Памяти, только слегка модифицированного.
— Как интересно! — округляет глаза Гермиона, — а сейчас мы где?
Драко отворачивается и смотрит вниз в долину.
— В Озерном Крае. Мы приезжали сюда почти каждое лето до моего поступления в Хогвартс.
Только тут Гермиона понимает, что доносящиеся из долины звуки — это голоса людей, и замечает их самих. Мужчина, женщина и мальчик лет семи-восьми, все одинаково светловолосые. Женщина сидит на расстеленном на траве голубом покрывале и наблюдает за мужем и сыном, которые наперегонки выпускают из своих волшебных палочек прозрачные, переливающиеся радужными красками пузыри вроде мыльных. У мальчика они получаются огромными, но у мужчины — красивее и ярче. Женщина улыбается и тоже выпускает из своей целую стаю круглых радуг. Ее пузыри пляшут в воздухе, создают какой-то узор, потом разом лопаются и выбрызгивают стаю разноцветных бабочек. Мальчик восхищенно пытается поймать одну из них, но вот уже вместо бабочки цветок, который осыпается горстью лепестков.
— Это вы? — тихо спрашивает Гермиона.
Драко утвердительно кивает и, разом стряхнув оцепенение, напоминает о цели ее прихода:
— Кстати, это будет полезно и для тебя. Попытайся получше вспомнить Хогвартс, все-таки поступление в него было одним из сильнейших впечатлений нашей жизни.
Гермиона послушно прикрывает глаза и старается вспомнить.
Что на этот раз?
Паровоз, испускающий клубы дыма, шумная разноголосая толпа школьников в мантиях, мрачное озеро с черными водами, замок на скале. Высокий, с острыми шпилями и многочисленными башенками. И огромные входные двери… А что дальше? Ну же, вспоминай! Но в голове опять все заволакивает серый туман, и начинает ныть висок. Так бывает всегда, если воспоминания не приходят сами, а она пытается напрячь зачарованную память.
— Не могу, — вздыхает она, — ничего не получается.
— Ты должна, это очень важно. Чем больше ты вспомнишь, тем раньше все это закончится.
— А если я не могу? Не могу и все?!
— Грэйнджер, не испытывай мое терпение!
И в тот же миг вокруг них вздымаются высокие каменные стены, на которых горят в подставках факелы. Темный коридор с тремя ответвлениями, уходящими вверх, вниз и вперед.
— У тебя получилось! — восклицает Драко, — мы сейчас у выхода из Большого Зала.
Гермиона удивленно оглядывается. Она все-таки смогла! Вот он, Хогвартс, ее школа, в которой она провела шесть лет. Здесь встретила друзей, проходила по этим коридорам. Библиотека… да, она помнит библиотеку. Ветхие древние фолианты, запах пыли, ее любимое место в углу с зеленой лампой на столике, сухопарая чопорная библиотекарша, как же ее звали? Мадам Пинс, — всплывает в памяти.
И вдруг, словно прорвав плотину, на нее разом обрушиваются мельчайшие детали и подробности школьных лет. Как быстрее пройти в Астрономическую башню, когда меняют свое направление лестницы, ведущие из гриффиндорской башни, почему Лаванда Браун плакала после урока прорицания, с кем ходила Джинни Уизли на бал в честь Турнира Трех, куда Рон спрятал ее домашнее задание по нумерологии, желая подшутить, как Гарри победил тролля в школьном туалете и многое-многое другое. Только все эти воспоминания бытовые, обыденные, и в них нет ничего важного. То есть, конечно же, они много значат для нее, но в то же время за ними что-то прячется, какой-то смысл, или что-то другое, настоящее, словно кукольник за ширмой. Девушка морщит лоб в напряженной попытке вспомнить, но снова перед глазами клубится серый туман, ноет под ложечкой, и к горлу подкатывает тошнота.
Драко касается ее плеча.
— Не перенапрягайся, отдохни немного. Пойдем, я покажу тебе гостиную Слизерина.
Они идут по тому коридору, который ведет вниз. Драко проходит под сводчатой аркой, заворачивает за угол, спускается дальше вниз по лестнице, и вот они оказываются перед высокой статуей какого-то волшебника с длинной бородой и неприятным лицом. Драко прикасается к вытянутой в запрещающем жесте мраморной руке. Рука, немного помедлив, опускается, и статуя отъезжает в сторону, открывая вход. Они проходят в него, и Гермиона не может сдержать удивленного восклицания. Здесь все оформлено в зелено-серебристых тонах. Кресла, диваны, стены, стулья, столы, одежды волшебников на картинах, даже горшки для цветов — буквально все зеленое и серебристое!
— С ума сойти! Почему здесь все такое… однообразное?
— Потому что…
— Подожди, вспомнила! — перебивает Драко Гермиона, — зелень с серебром — цвет Слизерина? Я, кажется, помню… эмблемы на мантиях, спортивные формы, флаги…все зеленое.
— Да, — Драко с любопытством наблюдает за ней.
— Алое с золотом — наш Гриффиндор, лазурь с бронзой — кажется… Когтевран, и шафран с черным — … Пуффендуй! Верно? — девушка теребит в руках стебелек ромашки.
Почему-то пока она говорила, стены Хогвартса быстро истаяли в дымке, и они снова стоят на вершине холма в солнечной долине Озерного Края.
— Верно. Ты делаешь успехи.
— Но ведь это совсем несложно.
Гермиона замолкает, а потом, наклонив голову, спрашивает:
— А почему у вас в замке почти нет зеленого цвета? Ты же учился в Слизерине, и твои родители тоже.
Драко изумленно вскидывает брови и, не выдержав, хохочет:
— А почему у нас дома все должно быть зеленым? Только из-за того, что мы слизеринцы? Какая глупость!
Отсмеявшись, он объясняет насупившейся девушке:
— Дизайном комнат и залов занималась мама соответственно своим вкусам и настроению. В какой-то период ее тянуло к золоту, она обставила весь замок кошмарно неудобной золоченой мебелью и позолотила стены и потолки, мы даже ели на золотых блюдах. От этого остались Золотая столовая и твоя комната. Потом у нее был белый период, соответственно, все стало белоснежным. Было весьма оригинально — казалось, что у нас нет потолков, и все замело снегом. Потом был ампир, рококо, модернизм, французский ренессанс и что-то еще, я уже и не помню названий всех ее дизайнерских штучек. В конце концов, она снова вернула замку его мрачность и антикварный стиль. Вроде, сейчас это стало модным. А зеленого, извини, мне хватало и в Хогвартсе. Я и так чувствовал себя почти жабой, только не квакал.
Молодые люди весело смеются, и еще некоторое время на лице Драко играет улыбка, когда он вспоминает ее вопрос. А Гермиона задает уже следующий:
— А какой твой любимый цвет? Хотя, подожди, дай угадаю. Ммм… синий?
— ?
— Элементарно, доктор Ватсон, — важно изрекает Гермиона, — у тебя в комнатах много синего — одеяло на кровати, гардины, обивка мебели и еще по мелочам. И одежду, рубашки, например, ты тоже предпочитаешь разных оттенков синего.
— Действительно, — хмыкает Драко, — глупо было спрашивать об очевидном. Мама никогда не покушалась на мои апартаменты, оставляла все, как есть. Кстати, существует мнение, что синий — это цвет депрессии.
— Почему? — спорит Гермиона, — это синь моря и небесная лазурь, это васильковые звезды в траве и звезды в небе, утренний туман над рекой, далекие горы в дымке…
— И глаза Фрейи… — тихо говорит Драко и осекается, вдруг спохватившись, что выдал самую большую тайну в своей жизни.
Гермиона удивленно вскидывает глаза и, словно что-то поняв, осторожно просит:
— Расскажи…
Драко, прищурившись, смотрит в даль, на кромку горизонта, опоясывающую этот иллюзорный, существующий только в его воспоминаниях, мир.
«Как? Зачем? Остановись! Ты пожалеешь!» — кричит где-то глубоко внутренний голос, но в карих глазах такое внимание и готовность понять, что в душе Драко что-то отзывается, и сам не зная почему, он начинает говорить.
В то, кажущееся теперь безумно далеким, лето девяносто шестого, когда Темный Лорд уже открыто проявил себя, а отец угодил в Азкабан, пытаясь достать нужное Ему пророчество, Нарцисса едва ли не силком отправила Драко в элитный магический кемпинг в Дании, куда съезжались подростки-аристократы со всей Европы. Она, всегда боящаяся отпустить его на полшага от себя, провожающая в Хогвартс с тревогой в любящих глазах, как будто в школе затаился отряд кровожадных монстров, решилась отпустить одного в чужую страну! Он прекрасно понимал, что это объяснялось стремлением оградить его от будущих обысков в доме, подозрений, газетных криков; она боялась, что он наделает глупостей, стремясь освободить отца, и не хотела, чтобы Темный Лорд раньше времени обратил на него внимание. Поэтому этот лагерь был для нее лучшим выходом.
Они долго препирались, но в конце концов мать отрезала, что не приемлет никаких возражений, и, так или иначе, но он пробудет там все лето. Он поехал нехотя, заранее ожидая, что будет неимоверная скука, строил планы, как вернуться пораньше. И в первый же день встретил ее.
Свою первую, еще наивную и полудетскую, но искреннюю и чистую любовь.
Фрейя Торвальдсен, светлокосое дитя ласкового солнца, высокого неба, свежего ветра и сине-зеленого моря своей родины, нежная русалочка из датских сказок, прекрасная фея, заставившая его позабыть обо всем на свете. Фрейя быстрокрылой птицей летала над землей, звонко смеялась над шаловливым ветерком, норовившим то и дело поиграть с подолом ее легкого платьица, над солнцем, чудесно позолотившим ее кожу, над своим младшим братом Фрейреном, немного неуклюжим, медлительным, но чересчур болтливым, над Драко, не успевавшим угнаться за ней в беге по кромке прибоя.
Драко ловил ее, обессилевшую от смеха, и сумасшедше целовал соленые от морских брызг губы, которые казались ему слаще меда. В те летние месяцы Фрейя и Драко были неразлучны, убегая ото всех в узкие заливы фьордов, где она учила его плавать; на укромные пляжи с мягким серебристым песком, на котором они лежали до тех пор, пока солнце не тонуло в море; на скалы, великанами громоздившиеся над гладью воды и принимавшие на себя ярость прилива. Фрейя стала для него олицетворением ясной безудержной радости, богини юности и красоты, в честь которой получила свое имя, Дании и последнего лета улетевшего в далекие синие дали детства, после которого начались темные ненастные дни взрослой жизни.
Но никто, кроме него, даже ее брат, не знал, что за беззаботностью синеглазой, невероятно красивой датчанки прячутся тоска и ожидание неотступно преследующей судьбы. Ее родители принадлежали к одной из самых знатных магических семей Дании, которая, к сожалению, была на грани разорения, и поэтому сосватали свою семнадцатилетнюю дочь за человека из королевской семьи, магла, знавшего о существовании магов, имевшего влияние в обоих мирах, не очень молодого, но очень богатого. Их свадьба должна была состояться зимой, и Фрейя с содроганием говорила Драко, что никогда не любила зиму, словно предчувствовала, что холодный северный ветер принесет ей беду. Их любовь и для нее была осколком звездного счастья, печальным прощанием с детством, глотком пьянящего вина перед безысходными буднями. Они любили друг друга в объятиях лунного света, чувствуя тихий стук сердец и вкус моря на губах, а бриз обвевал прохладой разгоряченные тела. Драко обнимал Фрейю, погружаясь в странный, какой-то горько-сладкий аромат лунных цветов, которые она любила, и на несколько кратких мгновений казалось, что в мире нет никого, кроме них. Нет долга перед семьей и нет Темного Лорда, нет опостылевшей школы, в которую надо возвращаться, нет необходимости лицезреть и общаться с людьми, которых ты терпеть не можешь, нет этого проклятого Поттера, всюду сующего нос со своими дружками.
Лето закончилось, и Фрейя Торвальдсен и Драко Малфой расстались навсегда, не давая друг другу никаких клятв и обещаний, зная, что они все равно не сбудутся. Это было всего лишь два с половиной года назад, но кажется, будто прошли столетья. И его чистая, нежная, прекрасная, словно белый цветок лилии в утренней росе, Фрейя была женой другого человека и уже родила тому наследника.
Когда на уроке зельеварения Дэйн Нотт сказал что-то грубое и похабное в ответ на слова профессора Слизнорта о силе любви, Драко машинально ухмыльнулся, но со сжавшимся сердцем вспомнил свое мимолетное летнее счастье, соленый вкус то ли моря, то ли слез на губах и переливы веселого смеха светлокосой феи.
Драко говорит, смотря прямо на Гермиону, но видя не карие, а синие глаза. Она чувствует себя забытой, и почему-то тяжелое и едкое чувство необъяснимой неприязни к девушке, которую она даже не знает, появляется в груди и разливается по всему телу.
А мир вокруг них опять изменился, она и не заметила. Вместо солнечной долины проступают очертания изогнутого морского берега, нарастает шум прилива, который жадно лижет белый песок и откатывается обратно, закатное солнце протягивает золотисто-алую дорогу по воде, а к ним приближаются стройные фигуры парня и девушки, совсем юных. Девушка в воздушном летнем платьице легко бежит, почти не касаясь песка ногами, светлые волосы развеваются на ветру, и она то и дело оборачивается на парня, который что-то кричит ей вдогонку. Их голоса переплетаются со вздохами моря и кажутся звуками природы, смехом древних скандинавских богов и богинь, некогда царивших над Данией.
Вдруг вся атмосфера, в которой щемящей струной скрипки звучит песня первой волшебной любви, рассыпается осколками разбитого хрусталя, потому что в комнате появляется домовой эльф и с низким поклоном пищит:
— Молодого хозяина ждать отец.
Драко и Гермиона вскакивают на ноги, одинаково смущенные. Он — тем, что рассказал о своей потаенной, светлой и печальной муке именно ей, еще совсем недавно чужой и посторонней. Она — тем, что он раскрыл ей сердце, свой сокровенный мир, куда редко пускают другого человека.
Драко исчезает, не попрощавшись, а Гермиона остается в раздумье. Зал откликается на ее мысли созданием коридора школы на восьмом этаже западного крыла. Маленькая угловая башенка, словно построенная по недоразумению, вход спрятан за гобеленом с рыцарем, который был весьма галантным джентльменом и называл ее «Моя Задумчивая Леди». Она любила с ним разговаривать.
Винтовая лестница на пятьдесят пять ступенек, крохотная смотровая площадка, с которой открывается вид далеко на окрестности Хогвартса, на Запретный Лес, Черное Озеро и еще дальше, на туманные, теряющиеся в дрожащем мареве зеленые холмистые долины. Кажется, именно сюда она любила приходить, когда ей становилось грустно или одиноко. Почему-то сейчас ей совершенно не хочется побродить по замку, заглянуть в родную гостиную Гриффиндора. Наверняка, знакомая обстановка навеет еще кучу воспоминаний. Но ее туда не тянет.
Девушка усаживается на широкий карниз, обнимает колени и думает. О непонятной ситуации, в которую попала, живя здесь, в чужом замке, под странным присмотром странного мага, называющего себя Темным Лордом. Она начинает понимать, почему же все-таки она потеряла память. Драко говорил, что она сама наложила на себя заклятье, и теперь припоминается та полуразорванная страница ветхого фолианта по темной магии, на которой алыми чернилами было записано несколько слов. И даже вспомнился свистящий шепот книги, от которого по спине пробегали ледяные струйки озноба. Книга говорила о вечном забвении, о небытии, в которое канет ее память в случае неудачи, и казалось, что она наслаждается ее страхом.
Она теперь догадывается, почему между ней и Лордом словно стояла огромная стена, и почему она с самого начала относилась к Нему с настороженностью и недоверием, которые были смешаны с внутренним отвращением и неприятием. Он был Зло в самом извращенном виде. Он был бесконечно далек от всего, что она привыкла считать своим миром, от самых простых человеческих эмоций и самых светлых и возвышенных идей. Он сознательно манипулировал людьми, даже преданными Ему Пожирателями Смерти, и всегда оставался в стороне, подставляя под удары только их. Разве могла она принять этого человека? Нет, не человека, он перестал им быть уже давно.
Лорду обязательно нужно было устраивать ей неприятные сеансы леггилименции, потому что она действительно могла выдать Ему важную информацию. И оставалось только надеяться с замирающим сердцем, что Он не сможет понять бурю в ее душе.
В последний раз она попыталась не терять сознания, не падать без сил, а прямо взглянуть в красные щели Его чудовищных глаз. Она даже не задавалась вопросом, что хотела этим доказать. Просто это было очень важно — показать Ему, что это она, Гермиона Грэйнджер. Она сильная. И у нее есть собственная воля, несломленная и свободная.
И ей это удалось. Они стояли друг напротив друга, словно играли в детскую игру — кто кого переглядит. Она думала, Он будет в ярости, но ошиблась. На Его губах играла довольная улыбка, и Он потрепал ее по щеке. Она чуть не отпрянула в брезгливом порыве, но успела сдержаться.
Почему Он был так доволен?
«На твоей памяти будет как бы поставлен блок, скрывающий и искажающий реальные мысли, настроение и воспоминания, потому что всего этого не должен узнать никто, и прежде всего — Темный Лорд» — вспоминает она слова Драко и в который раз задумается — что Он узнаёт, когда так жестоко и бесцеремонно перебирает полупустые страницы ее памяти? А ведь на них лишь смутные или даже обезображенные очертания настоящих воспоминаний, которые сейчас словно пишутся невидимыми чернилами. Что же видит Лорд? Тот странный обряд, который провел Драко, неужели только благодаря ему у нее есть шанс снова стать самой собой?
И вот так ее мысли снова возвращаются к Драко. И еще раз к Драко. И тысячу раз к Драко. Она думает о высоком светловолосом парне, одно лишь присутствие и насмешливый, чуть усталый взгляд серых глаз которого почему-то придают ей сил и надежды, что ничего плохого не случится, все будет хорошо. Странное чувство. И странная уверенность, что раньше с ней этого не происходило, ни с кем она не чувствовала себя так, будто в одно мгновенье стоит на твердой земле, в следующее — взмывает в небеса от ликующей радости, пронизывающей все тело и делающей его удивительно легким, а затем рушится в пучину сумрачно-безысходного ада, потому что он уходит, не кинув на прощанье даже взгляда.
В памяти всплывает Рон. Да, у нее были какие-то чувства к нему, и у него, кажется, тоже. И все это тянулось очень долго, слишком долго для того, чтобы самые главные слова, наконец, были сказаны. Ничего не получилось и не могло получиться, потому что в ней не было того смятения и сумасшествия, которые она испытывает сейчас. Что же это?! Кто ей подскажет и объяснит? Почему все ее мысли заняты Драко? Почему?
* * *
— Можно?
Пэнси просовывает голову в дверь и хитро улыбается.
— Мистер Малфой, вы не заняты? Позволено ли просить у вас аудиенции?
Драко устало поднимает голову со скрещенных рук.
— Конечно, можно, заходи. Давно тебя не видел.
— Угу, ты же все время занят.
Девушка удобно устраивается в кресле, аккуратно подбирая подол платья.
— Как у тебя дела?
— Лучше всех, а у тебя? Судя по виду, просто горишь на службе у Лорда.
— Ага, день и ночь.
Драко потирает лицо, кидая взгляд на часы. Поздновато для дружеского визита. Что Пэнси надо? Она явно чем-то озабочена, слишком лихорадочно сверкают глаза и нарочито беззаботен тон голоса.
— Что-то случилось, Пэнс?
— Ничего, с чего ты взял?
— Брось, мы друг друга прекрасно знаем, верно? Тебе что-то нужно, иначе ты не явилась бы в Малфой-Менор в половине девятого вечера, нарушив все мыслимые и немыслимые правила приличия, а дождалась бы до завтра.
Пэнси самым тщательным образом разглаживает шелковые складки на колене.
— Ты прав. Мне нужен твой совет.
— Совет? С каких пор гордая мисс Паркинсон смиренно просит совета у ничтожного Малфоя?
— Драко, не ёрничай, — морщится девушка, — ты мне всегда помогал, и надеюсь, поможешь на этот раз.
— Хорошо, в чем дело? Излагай, буду слушать со всем вниманием.
Девушка вскакивает с кресла и прохаживается по комнате, теребит кисточку полога на кровати, подходит к окну.
— Пэнси?
— Да, да, да, да… Понимаешь… О, Мерлин, Драко, даже не знаю! Когда шла к тебе, все казалось так просто и ясно, а теперь…
Драко делает понимающее лицо.
— Это касается Делэйни?
И тут впервые на его памяти Пэнси Паркинсон пунцовеет так, что даже уши вспыхивают, и смущенно опускает глаза.
Вот это да! Не так-то легко ее смутить, и она никогда даже не розовела, разве что от злости, и то если уж совсем довести.
— Д-да. Элфрид…, — девушка набирает в грудь воздуха, — он сделал мне предложение.
— Ни хрена себе! — Драко присвистывает, — прости, Пэнс, то есть хочу сказать, я очень удивлен. Вы с ним знакомы около трех месяцев, и он уже предлагает тебе руку и сердце? А ты что?
— В том-то и дело! — Пэнси изящной статуэткой застывает у камина и, склонив голову, почти шепчет, — не знаю, я ничего не знаю, Драко! Мне так страшно!
— Пэнси, милая, — Драко подходит к подруге и берет ее руки в свои, — что я могу тебе посоветовать, и что ты хочешь от меня услышать? Элфрид неглупый парень, и с ним ты, наверное, будешь счастлива. Его семья достаточно обеспечена и занимает не последнее место в нашем обществе. Твои родители будут очень рады.
— Да, конечно, — Пэнси быстро кивает, — все идеально, все отлично. Брак двух чистокровных волшебников из богатых семей, все традиции соблюдены, что может быть лучше? К тому же папа после замужества Памелы активно подыскивает мне женихов. Если я не выйду за Элфрида, то он найдет кого-нибудь другого. И останется только молить всех ангелов и демонов, чтобы этим другим не оказались Крэбб или Гойл!
— Мне бы, конечно, следовало оскорбиться за честь лучших друзей, но не буду, так уж быть. Не пойму, почему ты такая… неуверенная?
Девушка тяжело вздыхает.
— Понимаешь, Элфрид и я — конечно, мы подходим друг другу и все такое, но как-то быстро все происходит. Ты правильно заметил, мы знакомы всего лишь три месяца, а он уже просит меня стать его женой. Как-то это странно.
— Чего ты хочешь от меня?
— Я же сказала — совета.
Почему Пэнси так внимательно смотрит, словно напряженно пытается что-то прочесть на его лице?
— Выходить замуж или нет?
— Да. Нет. Не знаю…
— Пэнс, ты совсем запуталась и запутала меня, — Драко нежно гладит девушку по черным волосам, — ты его любишь?
— Я не знаю…
— Мисс Паркинсон, вы просто дурочка, заявляю вам это на правах старого друга, и не надо так на меня смотреть! Если ты колеблешься, значит, что-то в ваших отношениях с Делэйни тебя не устраивает, так?
— Так, — вздыхает Пэнси, — понимаешь, он иногда бывает таким… жестоким, таким… к нему даже страшно подойти! Он не Пожиратель, но по-моему, это для него было наиболее подходящим. Я не представляю, какой будет моя жизнь рядом с ним, как он будет относиться ко мне после пяти или десяти лет брака, как он будет относиться к нашим детям. И это меня пугает — неизвестность, непонятность, — темные глаза девушки огненно мерцают при свете камина.
— Такие мысли приходят в голову всем, кто вступает в брак, — Драко старается успокоить подругу, — не ты первая, не ты последняя. Возможно, Элфрид не так уж плох. А вдруг он твой принц на белом коне? И отказав ему сейчас, ты пройдешь мимо своей судьбы.
Из глаз девушки вдруг крупными алмазами катятся слезы, и она, уткнувшись в грудь парню, громко всхлипывает. Драко осторожно баюкает ее в объятьях, немного растерянно шепчет что-то несвязное, но ободряющее.
Пэнси горько рыдает, чувствуя, как осыпаются и звенят под ее ногами осколки последней, хрупкой и зыбкой надежды — на то, что Драко в последний момент наконец увидит, поймет и не позволит ей стать женой другого, закружит ее в сумасшедшем танце двоих, и тогда все будет иначе, а Элфрид, ее отец и все другие будут лишь фоном для их счастья.
Не увидел, не понял, позволит…
А сама Пэнси, гордая недотрога, «Снежная Королева», как в шутку ее прозвали друзья-слизеринцы, никогда не признается, что он, Драко — единственный, любимый, самый близкий и самый дорогой. Потому что на протяжении всех этих лет ее друг никогда не выходил за рамки их дружбы, ни единым словом и намеком не давал возможности, чтобы она поверила хоть на миг. Невинные поцелуи в тринадцать лет — еще не повод рассылать свадебные приглашения. Она и не верила, но надеялась, слепо, без всяких проблесков здравого смысла. В какой-то миг казалось, что ее надежды близки к осуществлению, и завтра-послезавтра, не позже, отец, радостно потирая руки, сообщит о помолвке и грядущем родстве с одной из самых богатых чистокровных семей Англии.
В их обществе издавна существовала традиция — где-то после пятого курса Хогвартса подбирать детям будущих жен и мужей. Пятнадцать-шестнадцать лет были неким рубежом, и словно отсекали беззаботное беспечное детство. И каждое лето пятнадцати, шестнадцати, семнадцати и восемнадцатилетних чистокровных волшебников посвящалось бесконечным вечеринкам, пикникам, праздникам, новым знакомствам, сговорам, а то и официальным помолвкам. Свадьбы обычно назначали после окончания школы. С точки зрения Пэнси, это было вполне разумно. За отведенный срок будущие супруги получали возможность лучше узнать друг друга, привыкнуть, а в случае несходства характеров — разорвать отношения. Но конечно, подобное было допустимо, если родители считали, что для семейной жизни недостаточно внушительной суммы галлеонов и длинного ряда чистокровных предков. В последние годы браки, заключаемые с одного лишь веления родителей, стали реже. Большинство все-таки склонялось к мысли, что последнее слово в выборе спутника жизни надо оставлять детям. К несчастью, отец Пэнси считал подобное возмутительным попранием всех традиций. И к великому ее изумлению, отец Драко, напротив, такой мысли не придерживался, считая, что его сын сам приведет в Малфой-Менор достойную девушку. При этом он хитро посмеивался, говоря, что ему очень хотелось бы, чтобы будущая невестка была темноволосой. Он хочет посмотреть, чья кровь окажется сильнее, и в кого пойдут его внуки. Пэнси, которой случалось слышать такие разговоры, отчаянно смущалась и ужасно сердилась.
Но после их пятого курса все перевернулось с ног на голову, все оказалось пустыми мечтами. Не было никаких вечеринок, помолвок, потому что вернулся Темный Лорд. Мистер Малфой угодил в Азкабан, мать Драко на все лето отправила его в Данию в какой-то лагерь, откуда он вернулся каким-то странным и чужим. Пэнси с обостренным женским чутьем ревниво почувствовала, что причиной его состояния была девушка. Но он ничего не говорил и отдалялся все больше. Она пыталась поговорить с ним как раньше, но он лишь отмахивался или отговаривался занятостью. И скоро Пэнси лишь с грустью вспоминала, как они болтали до полуночи в Гостиной, как он кормил ее пирожными в «Сладком Королевстве», неумело закалывал волосы, когда она сломала руку и лежала в больничном крыле, как они вместе подшучивали над Грегом, который на пикнике просто хотел попить водички и наколдовал ужасную грозу, под которой они все вымокли до нитки и летели домой, стуча зубами от холода, но хохоча, словно безумные. Сколько было таких моментов, и как же она была тогда счастлива, сама не понимая этого…
А сегодня все ее надежды печальными ледышками тают в пламени камина этой комнаты. К дьяволу все, ко всем чертям!!!
Пэнси всего лишь на секунду, на один миг, набирается решимости сказать те несколько слов, самых важных, но… проклятая гордость, проклятое аристократическое воспитание, проклятая английская сдержанность и холодность, уже исчезающие у англичан-маглов, но еще слишком присущие англичанам-магам!!!
И еще… громом среди ясного неба:
— Я вам не помешала?
То, что она хотела сказать, так и осталось в ней безмолвным криком. Поздно…
— Я вам не помешала? — ядовито осведомляется Гермиона высоким звенящим голосом и с какой-то отчетливой резкостью видит, как возмущенно вскидывается Пэнси, и немного медленней, чем следовало бы, отпускает ее Драко.
Она просто хотела кое-что спросить у Драко и совсем не ожидала увидеть их. Светловолосого парня и девушку, слившихся в тесном объятье. Она доверчиво прильнула к его груди, а он нежно целовал ее в волосы.
О, господи, почему так темнеет в глазах? Сердце словно упало куда-то вниз, а в груди вместо него пустота. И откуда-то с самого дна души поднимается страшное и одновременно пугающее чувство, заполняя всю ее целиком, топя в себе все другие чувства, разум и просто здравый смысл. И хочется закричать так, чтобы вздрогнули стены замка.
— Что ты себе позволяешь?! — шипит черноволосая девушка, вмиг забывшая про слезы.
Драко дергается, но Гермиона его опережает:
— Прошу прощения, Пэнси, я не знала, что у вас свидание. Еще раз извините, можете продолжать.
Она поворачивается на каблуках и так хлопает за собой дверью, что та отскакивает и снова открывается. Она стремительно летит по коридору прочь от комнаты, прочь отсюда, смутно представляя, куда и зачем и от кого убегает.
Драко молчит, сам не понимая, что сейчас он ощущает. Равнодушие? Раздражение, как Пэнси? Гнев? Злость? Не то.
Смущение. Неловкость. Сожаление. И смутное, еще до конца непонятое желание, чтобы этого не было. Чтобы дверь не открылась, и Гермиона не видела.
— Драко?
Пэнси уже с удивлением трогает за рукав друга, застывшего изваянием и с каким-то странным выражением уставившегося в темнеющий пустой проем. Он молча закрывает дверь и подходит к окну. Его любимое место. Он и в Хогвартсе, в своей Гостиной, всегда садился за столик у окна. Как много Пэнси о нем знает! И что он предпочитает на завтрак, и как улыбается, когда его рассмешишь, и почему терпеть не может упоминаний о своем четырнадцатом дне рождения. Тогда они всей компанией — Драко, Винс, Грег, Дэйн, Милли, она сама — пришли к потрясающему выводу, что вечеринка в честь четырнадцатилетия была слишком детской, и поэтому стащили у мистера Малфоя бутылку шотландского огневиски, спрятались в саду и важно прикладывались к ней по очереди, воображая себя ужасно взрослыми. До сих пор уши горят от стыда!
Она знает, что на правой руке у него, чуть выше локтя, есть длинный бледный шрам — память о том, как он залез на огромный дуб в поместье Паркинсонов и сорвался. Он просто хотел тогда доказать, что заберется выше всех. Выше Грега и Винса, и Пэнси, конечно, которая тихо замирала от страха на самой нижней ветке. Он все время стремился что-то доказать. Что? Кому? Пэнси, честно говоря, не понимала и, как могла, старалась быть с ним рядом. Она хотела, чтобы он это понял.
А сейчас что он доказывает? Мистеру Малфою — что он достойный сын? Темному Лорду — что верный слуга?
Когда-то, кажется, сто лет тому назад, они были в Хогсмиде, подшутили над Грегом и Винсом и, покатываясь со смеху, удрали от них, а потом ждали, сидя на мягкой весенней траве у околицы, и тоже молчали, вот как сейчас. Только тогда молчание было легким, наполненным дурацким щенячьим весельем, чириканьем какой-то птички, которой Пэнси скармливала крошки недоеденного пирожного, перебрасывающимися от одного к другой заговорщическими улыбками. Было тепло, Драко снял мантию, расслабил галстук, расстегнул ворот рубашки и высоко закатал рукава. Он покусывал травинку, устремившись взглядом куда-то далеко, словно хотел заглянуть за небесный окоем, увидеть неведомое, недоступное, и сейчас словно был открыт всему миру. Пэнси исподтишка наблюдала за ним, и горло перехватывало от бездонной нежности к этому сероглазому мальчишке. Она тогда делала вид, как будто сердится из-за глупой шутки, дурочка, боялась, что он догадается. Ведь они же были друзьями с самого детства, и она ценила их дружбу, зная, что и он тоже. Он доверял ей многое, и она знала о его задании и потихоньку радовалась, что сумела вытащить на прогулку, и он, кажется, хоть немного отвлекся, на один день забыл о том, что ему предстоит. Как же было хорошо!
Вот только потом, к сожалению, появился Поттер, со своей свитой, как обычно, и тот чудесный день был безнадежно испорчен. Драко сразу закрылся, резко, как будто захлопнул дверь, моментально стал холодным, оскорбительно-насмешливым, злым — таким Пэнси всегда видела его в стычках с Поттером. Она не любила его таким. В принципе, гриффиндорцы для нее никогда ничего не значили, но вот Поттера она терпеть не могла, и единственным образом из-за того, что он так действовал на Драко. Однажды, на нуднейшем уроке профессора Бинса она наблюдала за ними обоими и пришла к странному выводу, что Поттер и Малфой чем-то похожи на феникса и дракона, два волшебных существа, абсолютно не выносящих друг друга. Если феникс поселится в тех же горах или том же лесу, что и дракон, горы должны рухнуть, лес — сгореть дотла. В зельях слезы феникса или его перо ни в коем случае нельзя присоединять к крови или сердечной жиле дракона. Происходит взрыв такой силы, что мало кто из неудачливых зельеваров выживает. Помнится, когда их заставляли дома заучивать фамильные гербы и девизы чистокровных родов, то сам Драко обратил внимание на чей-то герб — на белом щите были изображены переплетающиеся в яростной борьбе золотисто-алый феникс и серебристо-черный дракон. Это было немного жутко и, тем не менее, притягательно-красиво. Феникс и дракон — символы извечного противостояния, не имеющего ни начала, ни конца, не знающего ни перемирия, ни слабости.
Да, она отлично знала своего друга, но только никогда раньше не замечала у него такого взгляда. Виноватого и извиняющегося, наполненного тихим светом, который сделал его серые глаза удивительно нежными... Он никогда не смотрел так НА НЕЕ, а теперь смотрит на эту…
Девушка прикусывает губу так сильно, что чувствует солоноватый вкус крови во рту. Этого не может быть. Просто не может быть и все! Ведь она ошибается, правда?!
А вдруг не ошибается?
И сердце беззвучно кричит и рвется из груди раненой птицей, и прерывается дыхание. На глазах снова стремительно вскипают слезы, злые, ядовитые, безнадежные. Текут и текут по лицу, опаляя щеки.
И она сдавленно шепчет, не в силах спросить, сказать во весь голос:
— Драко, ты что?
Его спина не выражает ничего, и тогда она рывком (и откуда силы взялись) поворачивает его к себе, судорожно вглядывается в лицо, такое родное, любимое, в лихорадочной попытке найти отрицание своей безумной догадки. Вот сейчас он расхохочется и скажет, что она свихнулась. Он, Драко Малфой, и Гермиона Грэйнджер? Грязнокровка Грэйнджер? Мерлин, ну что за чепуха!
Только он отводит взгляд и молчит. Просто молчит. И это его молчание говорит Пэнси больше всех слов на свете. Сейчас он такой растерянный, ошеломленный, словно в него попало заклятье, перепутав все мысли, выбив почву из-под ног. И девушке впервые в жизни отчаянно хочется ударить его, расцарапать лицо, сделать так, чтобы ему было больно, так больно, как ей сейчас, когда сердце, кажется, истекает кровавыми слезами. И расцеловать, покрыть самыми горячими, самыми нежными, самыми любящими поцелуями его глаза, его губы, его руки, крикнуть, что он ошибается, он просто не видит, как его любит она, а эта грязнокровка не сумеет принять и оценить его любовь, да и не нужна она ей.
И внезапно Пэнси осознает, что вот сейчас, в эту минуту, одновременно она любит Драко, и ненавидит его, и отчаянно жалеет. Эта его растерянность и даже потерянность — он же сейчас просто не осознает умом, что происходит, он весь в чувствах, а они не делают мысли яснее, не позволяют глянуть на ситуацию отстраненно. Это она привыкла любить Драко, столько лет, всю свою жизнь, сколько помнит, любила только его, и ее любовь горела ровным светом, как светильник. А его сердце, наверное, брызжет сейчас искрами, яркими огнями фейерверков, опаляет душу жгучим, но таким притягательным пламенем.
А еще она отчетливо понимает, что никогда не скажет Драко о своей любви. Просто тоже промолчит, закроет сейчас за собой двери этой комнаты, примет предложение Элфрида, выйдет за него замуж, будет жить с чужим человеком и навсегда сохранит в сердце свою тайну. Ведь она знала Драко, слишком хорошо знала. И что скрывать — всегда в глубине души подспудно боялась, что он, как и его отец, полюбит один раз и на всю жизнь. Увидит однажды девушку и без раздумий введет ее в свой дом.
И этот ее страх, кажется, сейчас обрел плоть, став реальным и осязаемым. Ее страх теперь звался Гермионой Грэйнджер, грязнокровной гриффиндоркой.
Нет, Пэнси Паркинсон не будет бороться за любовь Драко Малфоя, никогда ей не принадлежавшей. И не будет предлагать свою, потому что это слишком ее недостойно.
Девушка неслышно берется за ручку двери и кидает последний взгляд на друга. Просто друга. Вот так, оказывается, можно все сказать, понять и проститься. Без единого слова. Просто сердцем и глазами.
— Прощай, Драко, — шепчет она еле слышно.
И Драко рассеянно откликается.
— Что? А, да, Пэнс, спокойной ночи. Увидимся. Не переживай, все будет хорошо.
* * *
После ухода Пэнси Драко мерит комнату шагами, то и дело натыкаясь на выдвинутый ею стул. Потом раздраженно ставит его на место и садится к столу. Вскакивает, снова садится. В окно стучится знакомый филин. Филберт. Значит, записка от Грега. Он читает, ровным счетом ничего не понимая, перечитывает и снова перед глазами какой-то набор букв, а не осмысленные фразы. Ответа, наверное, не нужно, раз Филберт сразу улетел.
Да черт знает, что такое, успокойся, наконец, Малфой! Подумаешь, что такого увидела Грэйнджер? Да ничего особенного. Пэнси — это просто Пэнси, они друг к другу в комнаты пробирались еще с детства. Он ей клал лягушек на кровать, а она один раз запустила под обои Поющих червяков. Он две ночи не спал, искал, где они прятались. Так что ничего особенного.
Угу, ничего особенного? Так чего же ты мечешься, как бешеный кентавр?
Драко выходит из комнаты и делает вид (перед самим же собой! — ехидно фыркает внутренний голос), что его что-то заинтересовало в картине, висящей на стене напротив, рядом с дверями в Золотую комнату. И затаив дыхание, прислушивается. А потом сам же себя одергивает. Что там можно услышать? Стены замка из толстого камня, услышишь в лучшем случае только издевательские смешки Фионы.
Пастушка на картине томно ему улыбается и подмигивает, опираясь об золоченую раму.
— Что, дружок, не спится?
— Не спится, — буркает он, в душе отчаянно ругая себя за глупость.
Нарисованная девчонка мерзко хихикает:
— А я знаю почему! Знаю! Это из-за…
Но за Драко решительно хлопает дверь его комнаты.
Спустя полчаса все того же непонятного состояния, за которые он успел наточить две дюжины карандашей и перьев до игольной остроты, разбить каминную статуэтку, которая, судя по ее горестным воплям, относилась к семнадцатому веку, разорвать какой-то контракт из бумаг отца, отданных ему на просмотр, осушить стакан тминного бренди, все же оформилась одна мысль.
Ему нужно поговорить с ней. Просто так. Просто поговорить. Это же не запрещается.
Он вновь выходит в коридор и медленно пересекает его.
Всего-то три маленьких шага.
Стук.
Тишина.
Снова стук.
И снова тишина.
Почему-то ему кажется, что она плачет. Хотя с чего бы ей плакать? Он не обижал ее, просто к нему пришла Пэнси. Всего-навсего Пэнси. Это же Пэнси, ты понимаешь, Гермиона? Ты помнишь ее по Хогвартсу? Я вообще-то сам не помню, обменялись ли вы за время учебы хоть парой слов, но ты же умница, ты должна понять, что между мной и Пэнси ничего нет, кроме дружбы. У тебя ведь есть твои Поттер и Уизли, да, и еще девчонка Уизли, забыл ее имя. Вот так и Пэнси — мой друг. Она радовалась за меня, когда мы побеждали в квиддиче, плакала, когда я валялся в больничном крыле, боялась и тревожилась, когда впервые увидела мою Черную Метку. Я знаю, что она тебе не нравится, но поверь, она хороший и добрый человечек, надежный и верный друг. Просто с первого взгляда этого не скажешь, но тут уж ничего не поделаешь, все мы, слизеринцы, такие. Это у вас, гриффиндорцев, все чувства — любовь, ненависть, гнев — бьют через край, и вы не в силах держать их в себе, часто забывая о благоразумии и элементарных приличиях. Вот и ты тоже такая же. Нет, я тебя не виню. Ты вся в этом — искренняя, честная, доверчивая, немного наивная. Вот поэтому тебе следует побыстрее вернуться к своим. Здесь у нас ты долго не выдержишь. Недоверие, подозрительность, двуличные маски, необходимость постоянно прятать свое настоящее лицо — с некоторых пор это наш образ жизни, другого нет и не будет. А зримое и незримое присутствие Темного Лорда быстро задушит тебя, выпьет все силы и непоправимо искалечит душу. Я не хочу, чтобы это произошло. Совсем не хочу.
Драко стоит у двери, за которой царит та же тишина, которая уже кажется ему зловещей. Он дергает ручку и слышит за собой сладкий голос пастушки:
— И все-то ему не спится, все-то он ходит туда и сюда. Да нет ее здесь!
Ее слова доходят до него не сразу.
— То есть как это — нет?
— Убежала куда-то, — пожимает плечиками пастушка и зевает, — хлопнула твоей дверью так, что я чуть с гвоздя не слетела, и убежала.
Пустая комната, в которой лишь сиротливо цвиркает серебристая птичка на подоконнике, подтверждает ее правоту. Драко медленно возвращается к себе. Где же она? Куда направилась? Она сама говорила, что не очень любит бродить по замку одна.
Легкое беспокойство липнет тонкой паутинной ниточкой, касается лица холодным сквозняком. И он, даже не дав себе толком ощутить его, прикладывает ладонь к каменной стене.
Надо сосредоточиться.
В детстве он иногда так делал, когда прятался от мамы.
Малфой-Менор велик, но если хорошо попросить его, если на какой-то миг слиться с ним воедино, войти в его безмолвное каменное сознание, он позволит «увидеть» его от подземелий до крыш, «увидеть», где находятся его обитатели в этот момент. Это была родовая магия, замешанная на крови. Но не у многих чистокровных семей, и не у многих замков были такие способности.
Ладонь Драко пронизывает холод. Вечный холод, который таится в камне, который помнит изначальную пустоту, и который не отогреешь никакими каминами. Многовековое спокойствие, мудрое равнодушие бесконечно старого существа. Человеческая кровь горяча, но каменный холод сильнее. И все же что-то будоражит камень.
Мальчик? Да. Я знаю и помню тебя.
Твоя волшебная кровь чиста.
Один из длинного ряда Малфоев.
Тебя что-то тревожит.
И очень сильно тревожит.
Я слышу, как бьется в нетерпении твое сердце, как оно просит о чем-то.
Ну что ж, попробуй.
И Драко становится замком. Он вздымается на скале, горделиво озирая расстилающуюся внизу равнину. Он чувствует дыхание земли, из которой растет скала, и дыхание неба, полыхающего далекими кострами звезд. Сегодня звезды сложились в прихотливом узоре, одновременно простом и неразборчивом, слишком странном, непривычном. Словно строгая и совершенная вязь древних рун, стремительный летящий почерк чьей-то руки. Они пытаются что-то сказать ему? О, они обычно далеко не так разговорчивы, но сейчас ему не до них. Он должен найти ее.
Перед глазами Драко проносятся темные анфилады комнат и залов. Он видит биение человеческих жизней, яркое и теплое сияние их магической силы, пробивающее даже каменные стены, и холодное жемчужное свечение призрака, чувствует тусклое, но по-своему сильное, немного покалывающее прикосновение магии эльфов-домовиков.
Два сияния рядом — это отец и мать.
Не то. Дальше.
Третий этаж, второй, первый. Дальше.
Подземелья? Дьявол, подземелья! Что ты там делаешь, Грэйнджер?!
Тоненькая фигурка бежит по темному коридору. Почему он такой узкий? В этом месте, наоборот, должно быть достаточно просторно.
Драко, отрывает ладонь от стены, нехотя отпустившей ее. Рука онемела и словно чужая. Неважно, быстрей!
Он несется, врезаясь в рыцарские доспехи, которые в негодовании потрясают копьями и мечами, хлопает дверями, скатывается по лестницам, срезая путь, ныряет в потайные ходы, судорожно припоминая, куда они его выведут.
И вот, наконец, тот коридор. Он стал еще уже, и Драко отчетливо слышит зловещий скрежет и грохот каменных плит, сдвигающихся, чтобы раздавить между собой того, кто осмелился нарушить покой хозяев замка. Он летит по проходу, не думая ни о чем — ни о том, что его тоже может раздавить, ни о том, что не помнит, как надо останавливать коридоры-ловушки для чужаков. Он летит вперед, завидев тоненькую фигурку, которая, каким-то чудом услышав шаги, оглядывается и кидается навстречу.
— Драко!
— Бежим отсюда!
Он хватает ее за руку и втягивает в другое ответвление коридора. Но и тут стены вздрагивают, шевелятся, словно живые. Драко чертыхается сквозь зубы. Все зашло дальше, чем он ожидал. Затронуты не только сторожевые заклятья, но и защитные и охранные чары. Все выходы из подземелья, наверное, уже закрылись. Хотя нет, должен остаться один. Где же он? Тьфу, идиот! Его палочка может вывести, всего-навсего заклятье поиска потерянного. Оно безобидное, поэтому в замке сработает. Он досадливо хлопает себя по карману рубашки. Превосходно, оставил волшебную палочку у себя на столе. Слов нет, как все прекрасно.
Гермиона с расширившимися от ужаса глазами молчит, словно потеряла дар речи.
— Где твоя палочка? — спрашивает он девушку, заранее зная ответ, руки-то ее пусты.
— В комнате, — выдыхает она.
И он снова чертыхается. Выход один — успеть выбежать через единственную незаблокированную дверь до того, как стены совсем сдвинутся, иначе их банально пришлепнет, словно мух. Вот будет позор — дурацкая смерть Малфоя в собственном же замке!
«Ха-ха, как смешно! — глумится внутренний голос, — чего ты вообще сюда сунулся?»
Драко решительно хватает Гермиону за руку.
— Беги во весь дух, не отставай и не оглядывайся, поняла?
Она кивает. И они бегут. Мимо проносятся факелы, двери прямо на их глазах растворяются в стенах, а сами стены все ближе и ближе. Драко толкает одну дверь, но та исчезает, оставив в его руке только изуродованную ручку.
Неудачно свернув в следующий коридор, они обнаруживают, что там тупик. И внезапно с грохотом с потолка за их спинами обрушивается еще одна стена, и они оказываются заключенными в тесную клетку. С четырех сторон только камень, тускло чадит догорающий факел, и кажется, воздух мгновенно стал затхлым и мертвым.
Гермиона в панике бьет стены кулаком, пинает, упирается изо всех сил, чтобы выиграть лишний сантиметр в сдвигающемся капкане, Драко что-то шепчет, нажимает на какие-то определенные плиты, прыгает на полу, но все бесполезно. Стены приближаются со всех сторон, равнодушные и неумолимые. Вот уже всего лишь какой-то метр, меньше, еще меньше.
Драко поворачивается к Гермионе. Их теперь стиснуло так, что они оказались прижаты друг к другу. Он видит ее глаза совсем близко. В них страх и неверие. И так же близко ее губы, полуоткрытые, такие нежные… Она часто дышит, так что он чувствует ее дыхание на своем лице.
И он не может сдержаться от внезапно нахлынувшего желания, едва ли отдает себе отчет в том, что делает, но всем существом своим ощущает, что это сейчас самое главное, самое правильное. Все остальное, и даже смертельная угроза, отодвинулись куда-то далеко, смазались, растворились в ее карих глазах. Он просто наклоняется и накрывает ее губы своими.
Они и вправду нежные, словно два лепестка утренней розы…
Девушка медлит всего лишь краткий миг, а потом отвечает на его поцелуй. Он погружает пальцы в ее волосы, с удивлением отмечая, какие они пышные и мягкие. А она пробегает пальчиками по его плечам, обнимает за шею, и ее поцелуй становится глубже и сильнее.
Они обнимают друг друга, хотя стены буквально вдавливают их в себя, и целуются яростно, неистово, жадно, словно умирающие от голода и жажды путники, которые дорвались до питья и еды.
Он не слышит и не видит ничего вокруг себя, ничего так страстно не желает, кроме того, чтобы этот миг длился еще, и еще, и еще… как можно дольше… чтобы вечность стоять так, вместе, почти одним существом, каждой частицей себя ощущать ее, ни чувствовать ничего, кроме ее губ, ее рук, ее тела.
Они не сразу понимают, что дышать стало легче, потому что дышат друг другом. Что смертельные каменные объятья разжались, потому что держат в объятьях друг друга. Что вокруг стало светлее, потому что видят только друг друга.
Кажется, вечность прошла.
Драко, оглушенный, отпускает Гермиону, и ему чудится, что мир вокруг вертится в бешеной карусели, хохочет и рыдает, свертывается в одну точку пространства, там, где только они, и в нем никого больше нет. Гермиона выглядит такой же обескураженной. Она тяжело дышит и облизывает припухшие губы, и в нем снова просыпается сводящее с ума желание.
— Кровь, — хрипло говорит она, и он сперва не понимает, а потом, догадавшись, подносит к глазам руку. Он, наверное, рассек кожу на пальцах, когда обнимал ее, прижимая как можно ближе к себе. Костяшки пальцев ободраны, ранки немного саднят, и на них выступили капли крови. На одной стене видно крохотное кровяное пятнышко. Замок запоздало, но все-таки успел, признал своего хозяина.
Он отступает на шаг, мотает головой, словно пытаясь сбросить овладевшее им безумие, обуздать собственные чувства, которые с неимоверной силой тянут его обратно — снова сжать ее в руках, снова ощутить жар ее тела, пить свежесть и нежность ее губ.
— Пойдем, — кое-как выдавливает он и идет первым.
В ушах шумит, он обнаруживает, что так же, как и она, тяжело дышит, и останавливается, чтобы перевести дух, но тут на него наталкивается она. И словно грозовые небеса ударяют молнией в чем-то разгневавших его людей, такой разряд проскакивает между ними. Он слабо удивляется, почему не спешат мать с отцом, но на краешке сознания мелькает мысль, что творящееся в подземельях узнать не так-то просто. Замок сам уничтожает чужаков и врагов, его хозяевам можно об этом и не думать. Значит, они ничего и не слышали, наверное.
Он шагает вперед в тумане сознания, пронизанном яркими искрами, и спиной чувствует, как идет за ним Гермиона.
Они не перекинулись даже парой фраз. Лишь у себя на этаже, взявшись за ручку дверей своей комнаты, он решается оглянуться. И в тот же момент оглядывается и Гермиона, уже открывшая двери.
Они стоят и смотрят друг на друга в оглушающей тишине, которая словно потихоньку разъединяет их, охлаждая жар страсти, скрадывая то чувство потрясающего всепоглощающего единения, слитности, продолженности его в ней, и ее в нем.
Он различает едва слышное:
— Спокойной ночи…
И в ответ едва заметно кивает, потому что если скажет что-нибудь, то наверняка, это будут самые глупые и нелепые слова на свете. А если отпустит эту ручку, то просто набросится на нее, не сможет отпустить…
Вот так, оказывается, можно все сказать. Без единого слова. Просто сердцем и глазами.
Глава 20.
Джинни прибиралась в гостиной, которая после игр детей всегда выглядела так, как будто в ней порезвились с полсотни пикси. Она вытянула из-под кресла рубашку кого-то из сыновей. О, Мерлин, ну почему она здесь?
На каминной полке лежала и болтала сама с собой забытая кукла. Лин ее почему-то не очень любит, предпочитая мягкую тряпичную магловскую куколку, у которой почти стерлось нарисованное лицо. В углу обнаружилась кусачая тарелка Лили. Завтра она будет ее искать и перевернет весь дом. Музыкальная шкатулка, подаренная Флер и Биллом на ее последний день рождения, вдруг опасно подбежала к краю каминной полки и запела хриплым мужским голосом «Когда я встретил тебя, моя детка…». Джинни поспешно захлопнула ее и опасливо осмотрела со всех сторон. Не иначе кто-то из близнецов приложил к ней шаловливые ручки.
Женщина устало улыбнулась. Ее дети такие живые и шумные, иногда даже чересчур. Сейчас в доме покой и тишина. Гарри в командировке в Румынии, обещал вернуться через день и привезти весточку от Чарли, предварительно как следует попеняв за то, что они совсем не показываются в Англии. Джима и Руса забрали бабушка с дедушкой, которые после переезда Рона с семьей в новый дом жаловались, что у них стало слишком тихо и пусто. Уж наверняка, теперь у них очень даже весело. Лили сегодня устала, помогая ей в уборке в подвале, и уже с семи часов вечера зевала во весь рот. Поэтому отправилась в кровать без обычного «Ну еще пять минут, мамуля!», «Еще полсекундочки!», «Я сейчас! Только досмотрю!». Лин и Алекс особых хлопот не причиняли.
Алекс… Мальчик, слишком похожий на своего отца, о котором Джинни не могла вспоминать без содрогания. И у которого был умный и внимательно-понимающий взгляд матери. Джинни не могла определить свое отношение к нему. Иногда он ее пугал, напоминая о своих родителях, о той боли, которую они причинили Гарри, Рону, ей. Иногда ей хотелось просто по-матерински прижать его к груди, потому что в его серых глазах плескалась такая тоска по родному теплу, что Джинни становилось неловко за то, что у ее детей есть и мать, и отец. Она прекрасно понимала, что мальчик ни в чем не виноват, он, выросший у маглов, даже не знал, что на свете есть магия. Нельзя было потерять его, нельзя было допустить, чтобы у него появилось чувство злобы и недоверия к людям, не захотевшим понять и оттолкнувшим ни в чем не повинного ребенка. Что-то в Джинни упорно сопротивлялось как тому, чтобы считать Алекса врагом, запретить дочери общаться с ним, так и тому, чтобы принять его с распростертыми объятьями. Но после этой его внезапной странной болезни что-то в ней дрогнуло. Может, Алекс перестал для нее быть сыном Гермионы Грэйнджер и Драко Малфоя, а стал просто маленьким мальчиком, старательно скрывающим боль своего одиночества и отчаянно тоскующим по родителям?
— Как же трудно быть хорошей матерью! — по лестнице из спальни для гостей спустилась Анджелина, укладывавшая спать малышку Молли, — представляешь, я ей рассказала две сказки и спела четыре песни! Я чуть сама не уснула, а она все никак не успокоится. Она ровесница Лин, но ведет себя как двухлетняя.
— Просто вы с Фредом чересчур избаловали ее, она же у вас единственная.
— Мерлин мой, а если бы их у нас было четверо, как у вас?! — ужаснулась Анджелина, забираясь с ногами на диван и массируя шею, — я бы сошла с ума! Как ты справляешься? Особенно с близнецами! По-моему, они куда изобретательнее Джорджа и Фреда в свое время. Я рассказала в Хогвартсе о некоторых их проделках, и коллеги пришли в состояние катарсиса от будущей встречи со столь выдающимися личностями. Они решили заранее начать крепить магическую защиту замка от разрушения.
Джинни рассмеялась, устраиваясь в кресле.
— Иногда я сама не могу понять, как справляюсь. Спрашиваю, неужели это правда и это не сон? Я в самом деле замужем за Гарри и у нас уже четверо детей?!
Анджелина эмоционально закивала.
— Я тоже! Смотрю на Фреда и Молли и не могу поверить!
Джинни с улыбкой смотрела на такую же рыжеволосую, как и она, невестку. С такими-то генами малышка Молли должна была стопроцентно быть рыжей, но она почему-то получилась золотистой, лишь с рыжими искорками на солнце.
— Как Фред вас отпустил на целых три дня? Он же минуты без вас не может.
— Ныл, конечно! Говорил, что и так не видит меня из-за Хогвартса, опять возмущался тем, что я начала работать. Однако где-то через полтора часика пришел в более-менее спокойное состояние. Думаю, его соблазнила возможность глотнуть холостяцкой жизни, попить пива в пабе у Оливера, обсудить последние соревнования по квиддичу. Хотя держу пари, завтра утром он примчится с безумными глазами и с воплем, что у него больше нет чистых носков, он не знает, куда я дела его форменную мантию, и что его укусила бритва.
— Энджи, да ты их обоих совсем избаловала!
Анджелина смущенно пожала плечами.
— Но ты молодец, семья и еще работа. Как дела в Хогвартсе?
— Нормально. Сперва я побаивалась, но постепенно все налаживается. Нимфадора меня очень поддержала, и Фабиус.
— Флинт? Он, кажется, декан Слизерина?
— Да. Я раньше думала, что все Флинты — это троллеподобные тупые уроды, но Фабиус совсем другой, умный, ироничный, на него всегда можно рассчитывать. Он очень хороший, мы с ним, можно сказать, друзья. Кумир старшекурсниц, зелья теперь у них любимый предмет.
— По-моему, он учился не в Хогвартсе?
— В Шармбатоне. И преподавал там же.
— Я помню его кузена, просто ходячий кошмар, — Джинни передернула плечами.
— Джин, — Анджелина хитро посмотрела на золовку, — ты не хочешь спросить об успеваемости Лили?
— Ну-у-у, вообще-то хотела бы, но боюсь, не выдержу! Я не очень-то блистала в учебе, а Лили, по-моему, пошла в меня, а не в Гарри.
— Успокойся, не все так плохо. Лили способная девочка, говорю как преподаватель. Только ей немного не хватает усидчивости. В этом смысле, по-моему, на нее благотворно действуют Рейн с Алексом. Они более сдержанные, спокойные.
Джинни прикусила губу. Анджелина, внимательно наблюдавшая за золовкой, вдруг спросила:
— Джин, что происходит? Я вижу, что-то у вас не так. И это связано с Алексом. И ты, и Гарри как-то странно ведете себя по отношению к нему. И еще Нимфадора, если не ошибаюсь, она ведь его родственница, но ее отношение чересчур бросается в глаза.
Джинни зябко закуталась в плед, хотя в камине горел огонь, и отвела взгляд.
— Ты же знаешь, чей он сын.
— Знаю, ну и что? Он не может быть таким же, как его родители. Он совсем другой человечек. К тому же Фред говорил, что мальчик воспитывался у маглов, верно?
— Да, только…
— Джинни, — Анджелина наклонилась вперед, — расскажи мне, в чем дело. Может, я что-то не знаю или не до конца понимаю?
Джинни вздохнула. Ей нужно выговориться, рассказать, что ее мучит, из-за чего у нее с Гарри с лета возникают неприятные недомолвки и непонимание. Может, Анджелина, которой не было в Англии в те времена (ее семья перебралась в Америку еще до смерти Дамблдора), сможет помочь взглянуть на ситуацию по-новому?
Женщина собралась с силами, набрала в грудь побольше воздуха и словно бросилась с обрыва.
— Ох, Энджи, чтобы хоть что-то понять, надо начать с самого начала. Ты помнишь Хогвартс? Год, когда поступили Гарри, Рон и… Гермиона?
— Помню, — кивнула Анджелина, — столько шуму было! В принципе, этот шум продолжается до сих пор.
— Да, так вот... Знаешь, кажется, я полюбила Гарри, как только увидела его в первый раз на вокзале Кингс-Кросс. Конечно, смешно, ему было-то всего одиннадцать, а мне и того меньше. К тому же любовь с первого взгляда — это так романтично-глупо, а я никогда не была романтиком. Но сейчас я думаю, что моя любовь и в самом деле была с первого взгляда и на всю жизнь. Когда Рон и Гарри подружились, Рон писал домой такие восторженные письма! Что они с ним лучшие друзья, что Гарри просто классный парень, что он стал самым молодым ловцом команды Гриффиндора. А потом к ним присоединилась Гермиона. Рону вначале она не очень нравилась — слишком правильная, слишком умная, слишком настырная. Когда я поступила в школу, мы познакомились с ней. И знаешь, с первой встречи я поняла, что она особенная, не такая, как другие девчонки. Не могу сказать, что в ней было не так. У нее не было подруг даже на Гриффиндоре, потому что ее совсем не интересовала та чепуха, которой обычно забиты головы девочек независимо от возраста. Она все время ходила с мальчишками, у Гарри и Рона так и не было больше друзей, только Гермиона. Их было трое, и они были друг для друга всем.
— «Птички-неразлучники», так мы их называли, — усмехнулась Анджелина.
— Да, они всегда были вместе: занимались вместе, вместе гостили у Хагрида, вместе попадали во всякие неприятности, которые так и липли к ним, вместе противостояли Волдеморту, потому что еще на первом курсе поклялись следовать друг за другом, куда бы ни привела их дорога противостояния. Я знала, что они ссорились, в основном Рон с Гермионой, или Рон с Гарри, но никогда Гарри с Гермионой. И в какой-то момент я возненавидела Гермиону. Мне казалось, что из-за нее Гарри совсем не обращает внимания на меня. Ведь она была такой умной, всегда помогала ему и была рядом. Я просто терпеть ее не могла, выскакивала из Гостиной, когда она в нее входила, старалась поменьше быть в доме, если она приезжала в «Нору», в поезде никогда долго не задерживалась в их купе, злилась на Рона, когда он начинал то и дело через слово ее вспоминать. Наверное, она удивлялась, но молчала, всегда была такой доброй, защищала меня перед Роном, когда ему хотелось поиграть в старшего брата. А потом я поняла, что это в высшей степени глупо. Гарри не обращал на меня внимания не из-за Гермионы, а потому что я его не интересовала, он воспринимал меня всего лишь как младшую сестренку лучшего друга. Конечно, это был удар, но именно Гермиона помогла мне тогда. Она посоветовала не зацикливаться на Гарри, не стараться изо всех сил ему понравиться, а просто быть самой собой и обратить внимание на других парней. Она утешала меня, подбадривала, пыталась развеселить. Только ей я могла рассказать о своих чувствах, о том, чего ни за что на свете не рассказала бы своим подругам. Гермиона умела слушать, не перебивая и не торопя. А в глазах ни равнодушия, ни насмешки, только внимание. Постепенно она стала для меня больше, чем подруга, почти как сестра. Маме с папой она очень нравилась. Рон уже давно только о ней и думал, хотя неуклюже пытался скрыть. Правда, сама Гермиона никогда не говорила на эту тему, а когда я допытывалась, нравится ли ей Рон не как друг, всегда уходила от ответа. Меня это не удивляло. Когда дело касалось чувств, Гермиона всегда была более чем сдержанной. Но мы все равно надеялись, что они с Роном будут вместе, — Джинни слевитировала графин с водой на столик рядом с креслом.
— А Гарри наконец увидел меня. Не знаю, как это случилось, но я начала ловить его взгляды, брошенные, когда он думал, что я не замечаю. Он вздрагивал, когда я к нему нечаянно прикасалась, заметно злился, когда я уходила с другими парнями. А потом, в один самый прекрасный для меня день, после квиддича, сам подошел ко мне. Позже я спрашивала, когда он понял, что я ему небезразлична, а он сказал, что в этом ему помог профессор Слизнорт. Уж не знаю, что сказал или сделал Слизнорт, но, наверное, я должна быть благодарна ему до конца жизни.
Тот год, их шестой, мой пятый курс, был таким счастливым! Я была с Гарри, и между Роном и Гермионой как будто что-то начало происходить. А потом все рухнуло. Гибель Дамблдора, предательство Снейпа. И знаешь, Энджи, Гарри, Рон и Гермиона как будто сразу повзрослели. Одним разом, за одну ночь. Они словно стали единым существом. Каждый из них знал свое место в команде, был готов прийти на помощь в любой момент, и порознь они действовали как одно целое, словно чувствуя друг друга. Гарри решил искать крестражи Волдеморта, Рон и Гермиона последовали за ним. А я словно опять отодвинулась в сторону. Гарри сказал, что мы должны расстаться, что он не знает, что с ним будет, если однажды он попадет на мои похороны. Я все понимала, и в то же время была в таком страшном недоумении. Как он не мог понять, что если он боялся за меня, то я за него боялась еще больше! И я хотела быть с ним рядом, защищать, умереть за него, если вдруг так случится. Я плакала, просила, угрожала, но он стоял на своем: я останусь в школе, где пока еще было безопасно. Рон, естественно, был с ним полностью согласен. И снова Гермиона вступилась за меня, сказав, что это мое право — находиться рядом с любимым человеком. Они с Роном страшно поссорились из-за меня. А Гарри убедили не мои слезы, а слова Гермионы, — Джинни грустно усмехнулась.
— А потом… потом был страх, убийства, гибель друзей, а мы все равно были счастливы. Гарри, Гермиона и Рон искали крестражи, мы повеселились на свадьбе Билли и Флер, вместе потихоньку восстановили дом в Годриковой Лощине, Гарри и Гермиона стали крестными маленького Артура. Было трудно, но была надежда на лучшее. Только однажды Гермиона пропала. Был канун Рождества, девяносто восьмой год. Гарри с Роном отправились в Хогвартс, предупредить МакГонагалл, чтобы проверили и зачаровали все потайные входы и выходы в замке, ожидалось нападение Пожирателей. Мы с Гермионой готовили праздничный ужин, сбились с ног, чтобы успеть к их возвращению, хохотали как сумасшедшие, заворачивая подарки. Мы хотели встретить это Рождество только вчетвером, в семейной обстановке. Потом выяснилось, что закончились мука и корица, а я хотела испечь любимые булочки Гарри. Гермиона вдруг вспомнила, что забыла купить другой подарок Арти, вместо очередной погремушки, из которых он уже вырос. На улице уже темнело, но она все равно побежала в Миддлтон-Кавери, это маленький городок рядом, пообещала, что вернется через полчасика. Веселая, в розовой курточке с меховым капюшоном. Только через полчаса ввалились замерзшие Гарри с Роном, а она так и не вернулась. Мы подождали еще минут тридцать, а потом пошли в Миддлтон, думали, она кого-то встретила, заболталась. А там ее не было, в продуктовой лавке сказали, что такая девушка у них была, купила муку и корицу и ушла. В остальных магазинах ее не видели. Гарри с Роном забеспокоились, два раза обошли городок, и в каком-то темном переулке нашли лопнувший пакет с мукой, розовую куртку, порванную и окровавленную, и ее заговоренный браслетик.
Мерлин, что тогда было! Мне стало плохо, когда я представила Гермиону в руках Пожирателей. Гарри с Роном чуть с ума не сошли, подняли на ноги всех, обыскивали все места, где можно было бы ее найти. И ничего! Они даже выбили ордеры на обыски в домах Малфоев, Паркинсонов и кого-то еще, уже не помню. Столько было скандалов, эта сволочная аристократия поливала нас грязью. Но и в их замках ничего и никого не нашли. Но даже если они похищали бы людей, наверняка, для этого у них были особые заколдованные помещения. Прошло несколько месяцев, а Гермиона так и не нашлась. Мы думали, что Волдеморт похитил ее, чтобы шантажировать Гарри, но никаких требований, ничего, тишина. Рон с Гарри… Я даже не знаю, как описать их состояние. Было такое ощущение, что у них выбили почву из-под ног, вынули стержень изнутри, как будто каждый из них лишился жизненно-важного органа, без которого дальше жить можно только калекой. Они похудели, осунулись. Рон почти перестал спать, просыпался с криками, замкнулся в себе. Гарри страшно боялся за меня. Я видела выражение его глаз, когда он возвращался вечером или ночью. Мы не встречались с ее родителями, просто не могли взглянуть им в лицо.
Где-то в августе уже девяносто девятого у них снова было задание — выяснить имена новых Пожирателей, которые, по донесениям, собирались у Паркинсонов. Оттуда они вернулись… — Джинни замялась, подбирая слова, и отпила воды, — как бы это выразиться, почти никакими. Оба какие-то раздавленные, как будто кто-то умер. Рон сел на стул в кухне и молчит, уставившись в одну точку, Гарри обхватил руками голову и раскачивается, словно у него разом заныли все зубы. Я не знала, с какого боку к ним подступиться, что произошло на задании? Вроде они были целыми и невредимыми. Через час молчания, когда я уже совсем извелась, Гарри сказал, что в саду Паркинсонов после сходки Пожирателей они встретили Гермиону, и она была с Малфоем.
— Мы видели Гермиону, и она была с Малфоем, — Гарри тихо роняет слова, которые ледяными каплями падают на макушку.
Ощущение странное, Джинни хочется съежиться и одновременно встряхнуться. Рон все так же смотрит в пол. Джинни страшно увидеть лицо брата, слишком то, что сказал Гарри, невероятно и ужасно. Нет, ужасно — не то слово… а как найти слова тому, чего не должно быть, во что отчаянно не хочется верить?
— Не может быть! — тоже тихо говорит Джинни, не отрывая глаз от Рона, ей бросается в глаза влажное пятно на рукаве его куртки. Где он его посадил? Или это… кровь? Он ранен?!
— Ты ранен? — она бросается к нему, теребит за руку, — покажи!
Рон наконец поднимает голову, и Джинни отшатывается. В глазах ее брата мертвая пустота, черная бездна, в которой нет ни проблеска мысли. Белое, как мел, лицо, волосы тускло-рыжими прядями облепляют лоб. Джинни осторожно проводит рукой по его лицу, хочет стереть с него эту темень, наполнить чувствами, ведь Рон никогда не был таким холодно-пустым. Он вспыльчивый, упрямый, несносный, смешной, иногда беспардонный и нахальный, но никогда на его лице, усыпанном веселыми веснушками, не было такого выражения. Джинни бессильно роняет руку. Ей трудно дышать, она часто и глубоко вздыхает несколько раз. Гарри смотрит в черноту окна, за которым барабанит по стеклам дождь. Капли стекают, догоняя одна другую, и кажется, что из глаз дома льются и льются слезы.
— Может, она была под «Империусом»? — Джинни хватается за спасительную догадку.
— Нет, — Гарри глухо покашливает, — у нас были специальные «ноуры», Грюм снабдил. Они позволяют сразу распознавать человека под заклятием, последнее слово магии. Они ничего не показали. К тому же, мы все, и ты тоже, учились у Грюма и Сэлинджера противостоять Империусу. У меня и у Гермионы получалось лучше всех, мы могли выстоять против тройного натиска. Разве не помнишь, как Сэлинджер удивлялся?
Джинни конечно же помнит, но она отчаянно пытается найти хоть что-нибудь, чтобы оправдать Гермиону, чтобы Рон вынырнул из этой пустоты.
— Пожирателей, наверняка, было в два раза больше. Да и не может этого быть, чтобы Гермиона по своей воле перешла на сторону Волдеморта, да еще и связалась с Малфоем! Это же… это просто невозможно! Невероятно! Наверняка, она вынуждена притворяться. Ее же похитили, может, даже пытали, что еще оставалось делать? К тому же, если она предала нас, то Пожиратели давно бы ворвались в штаб и схватили всех, весь Орден! — взрывается она. От ее крика чуть позванивает посуда в шкафу.
Гарри морщится, берет чайник и жадно пьет кипяток через горлышко. Потом аккуратно ставит его обратно и устало опускается на корточки рядом со стулом Рона.
— Она могла уйти с нами сейчас, там уже никого не было, мы бы справились с Малфоем. Но она отказалась, осталась с ним.
Джинни потрясенно молчит. Что она может сказать? Что должна сделать? Она не знает.
В чистой кухоньке, освещаемой теплым светом лампы под оранжевым абажуром, царит тишина. Только капает вода из неплотно завернутого крана, и мерно тикают часы, которые Джинни купила совсем недавно, на прошлой неделе. Она хотела бы такие часы, как у матери, чтобы хоть приблизительно знать, где Гарри, что с ним. Но сейчас таких не делают. А мама по-прежнему не расстается со своими, таская их по всему дому. Теперь к именам всех Уизли на циферблате прибавились еще имена Гарри, Флер и Артура младшего. И могло там быть имя Гермионы…
Бежит время, льется, словно вода. Лучший лекарь на этой земле.
— А потом? — врывается голос Анджелины, и Джинни стремительно возвращается из тихой кухни в ночную гостиную, в которой вместо капающей воды поет свою вечную песню огонь.
— Потом был кошмар. Они начали пить, представляешь? Не просыхая, каждый день. Пьют и не пьянеют, сидят рядом у камина, смотрят в огонь и молчат. И ничего больше их не интересовало. Ни ненайденные крестражи, ни продолжающееся противостояние, ни Волдеморт, вообще никто. И кажется, даже я — сестра одного, девушка другого. Им было все равно, ворвись хоть Волдеморт в штаб-квартиру Ордена и начни убивать одного за другим. Знаешь, Энджи, как страшно, когда молодые девятнадцатилетние парни накачиваются галлонами виски и остаются абсолютно трезвыми?! Рон выкуривал по три пачки сигарет за день. Мы не знали, что делать, как разбудить их от той летаргии, в которую их погрузило предательство Гермионы? А тут еще как-то «Пророк» узнал, и вышла куча статей, в которых Скитер чернила Гермиону, а заодно и Гарри с Роном. И я снова возненавидела Гермиону, но на этот раз уже не ревнивой девчоночьей ненавистью, которая и не ненависть даже, а просто неприязнь, зависть от того, что какая-то другая девочка красивее, умнее, чем ты, или у нее есть то, чего нет у тебя. Нет, моя ненависть была уже зрелая, холодная, как льды Ледовитого океана, обжигающая, как огненная лава вулкана. Я ненавидела Гермиону за то, что она есть, за то, что она появилась на свет, встретилась с Гарри и Роном, за то, что из-за нее два моих самых дорогих человека потеряли себя. Для меня Волдеморт и все его Пожиратели значили меньше, чем Гермиона. Они стали какой-то абстракцией, хотя и имеющей реальное воплощение, но далекой, не трогающей. А на Гермионе сосредоточилась вся моя злость, злоба на войну, страх потерять Гарри и близких и эта ненависть, которая обжигала меня изнутри и леденила снаружи.
Анджелина с искренним сочувствием смотрела на Джинни. Ей, жившей в то время в благополучной Америке, далекой от магической войны, развязанной безумцем на Британских островах, и в голову не приходило, как было страшно и тяжело людям, помимо своей воли втянутым в нее. Фред никогда не вспоминал про войну, сводя все к шуточкам и смешкам, и Анджелина пребывала в уверенности, что все было не так уж плохо, а знаменитый Гарри Поттер в очередной раз спас всех без особых затруднений. Смерть, разрушения были, но поскольку они не касались ее лично, ее уютного мирка (она вернулась в Англию только через два с половиной года после окончания войны), они воспринимались словно в магловском кино. Ты сопереживаешь людям на экране, но у тебя другие заботы и проблемы. А Джинни прошла через все это, умудрилась сохранить семью, так же любила Гарри, стала матерью его детей, была всегда гостеприимна, весела. Со стороны казалось, что все забыто, поросло травой забвения. Но видимо, некоторые раны, затянувшись, оставляют глубокие следы, незаметные снаружи.
А Джинни продолжала, невидящим взглядом смотря перед собой:
— Не знаю, что было бы дальше, только, как ни ужасно это звучит, их спасла гибель девочек, Алисии и Кэти.
Анджелина невольно вздрогнула. Алисия была ее лучшей подругой в школе. Они вместе не делали домашних заданий, играли в квиддич в команде факультета, доверяли друг другу нехитрые девчоночьи секреты, первой любовью Алисии был Фред. А бесшабашная и веселая Кэти училась на курс младше, но почему-то всегда ходила с ними, не обращая внимания на своих однокурсников.
— Они исчезли почти так же, как Гермиона. Орден тогда уже сменил штаб-квартиру, на этот раз МакГонагалл предоставила дом своего брата, где-то в южной части города. Они вышли на минутку, купить всем пива в баре за углом, и не вернулись. И мы опять обшаривали все закоулки, перевернули чуть не весь Лондон, а нашли их в Йоркшире. Опоздали. Над заброшенной церковью, где они погибли, висел знак Волдеморта, а девочки, совсем как живые, лежали на полу. Фред и Джордж готовы были без палочек, голыми руками в тот момент убивать Пожирателей. Мама день и ночь плакала, боялась за них, что они сделают что-нибудь ужасное. И Рон с Гарри как будто очнулись. Рон исступленно следил за ними, не отходил ни на шаг, ни на минуту. Слава Мерлину, все обошлось! Только Фред и Джордж стали такими непривычно серьезными, совсем перестали улыбаться. Фред оттаял благодаря тебе, а Джордж, кажется, так и не смог забыть Кэти, — Джинни тяжело вздохнула, вспомнив брата, уехавшего в такую далекую и чужую Австралию и лишь изредка присылающего скупые письма; он приезжал всего лишь раз — на свадьбу Фреда и Анджелины, и пробыл один день.
— А Гарри нечаянно наткнулся на следы еще одного крестража. Сторож той заброшенной церкви оказался дальним потомком Кандиды Когтевран, сквибом, к сожалению. Разговорившись с ним, Гарри узнал о том, что в их семье из поколения в поколение передавался маленький серебряный крестик, по легенде, принадлежавший самой Кандиде. Она, оказывается, была маглорожденной колдуньей и верила в Бога. Этот крестик исчез таинственным образом, после того как много лет тому назад их дом посетил человек по имени Том Реддл. Не в характере Гарри было бросать дело на полпути. Он начал с остервенением искать этот крестик, распутывал клубок все дальше и постепенно начал приходить в себя. Как и Рон. Они медленно возвращались к тому, что можно было с натяжкой назвать нашей нормальной жизнью. Начали выходить на задания, кого-то слушать, интересоваться новостями. Гарри начал улыбаться мне, дарить какие-то милые безделушки, как раньше. А в жизни Рона появилась Габи.
— Габриэль? Они разве тогда познакомились?
Анджелина не очень хорошо знала младшую невестку семьи Уизли. До того, как они переехали в Англию, она с ней почти не общалась, встречаясь лишь на шумных общесемейных торжествах.
— Да. До сих пор не знаю, как отпустили ее родители, но она приехала навестить Флер с Биллом. Это в то смутное время! Ей всего-то было шестнадцать, девочка с изысканными манерами, избалованная, очень красивая. Ты же знаешь, они с Флер полувейлы, и как говорится, этим все сказано. Габи как сумасшедшая влюбилась в Рона. Всюду ходила за ним, как привязанная, сходила с ума, когда не видела его дольше одного дня, наотрез отказалась возвращаться домой, сказала, что доучится в Хогвартсе, представляешь? Было, с одной стороны, смешно, а с другой стороны, так трогательно. А Рон совершенно не обращал на нее внимания, ему было абсолютно безразлично, кто она, почему постоянно старается быть рядом с ним. Он тогда кидался на самые опасные задания, прикрывал остальных, оставаясь до последнего, остервенело искал с Гарри крестражи. Делал все, чтобы забыться, не думать о Гермионе, не вспоминать о ее предательстве. Габи поначалу была для него как красивая игрушка, он вообще не думал о ее чувствах. Просто старался отвлечься, забыть хоть на время, что идет война, которая отняла у него самое дорогое, что было в жизни — любовь. И в которой мы все можем погибнуть. Он хотел почувствовать, что он кому-то нужен, кто-то о нем беспокоится, и в то же время подспудно боялся, наверное, что Габи уйдет, предаст его так же, как и Гермиона. Он лишь принимал любовь Габи, сам старался остаться равнодушным. А потом начал привыкать к ее постоянному присутствию, к ее ласке и заботе, тому, что она всегда может поднять ему настроение. Габи так и не уехала домой, закончила Хогвартс, жила с Флер и Биллом, помогала им с Арти. И по-прежнему никак не могла надышаться на Рона. Что Рон сделал или сказал — это святое, никому не позволялось подвергать его слова сомнениям.
— Рон, ты вообще слушаешь меня? — Джинни укоризненно смотрит на брата, уплетающего мамин пирог за обе щеки.
— М-м-м, как шкушно! Шлушаю я, шлушаю…Ы а-м што-то о а-и о-о-и-а?
— О Габи… — Джинни качает головой.
Сегодня в кои-то веки миссис Уизли удалось собрать под своим крылышком если не всех, то большинство членов семьи. Фред и Джордж убираются по ее просьбе в саду, вышвыривая вконец обнаглевших гномов, мистер Уизли, Билл и Гарри на свободном конце стола что-то горячо обсуждают. Рон с Гарри недавно вернулись голодными, как волки. Гарри уже наелся, а Рон все никак не может оторваться от стряпни матери, которая раньше отнюдь не казалась ему верхом кулинарного искусства. Мама только успевает хлопотливо бегать между плитой и столом. Джинни улучила момент и хотела поговорить с Роном о Габи, чтобы он уделял больше внимания девочке, но где тут поговоришь, когда он только и делает, что набивает живот, прислушивается к разговору отца, брата и Гарри, и успевает вставлять реплики. А ее слова пропускает мимо ушей.
Смешно, Габи уже восемнадцать, всего лишь на два года младше Джинни и на три Рона, но почему-то она кажется маленькой девочкой, о которой нужно заботиться. Хотя уж кто-кто, а Джинни-то знает, что Габриэль Делакур отнюдь не такая хрупкая фарфоровая статуэтка, как думают некоторые. В этой изысканной, изнеженной с виду красавице характера больше, чем у нескольких человек. Она умеет твердо стоять на своем и мягко таять в руках, когда хочет добиться своей цели. Она, не морщась, перевязывает самые страшные раны от заклятий, ножей и пуль, терпеливо готовит сложные целебные зелья, не спит по несколько ночей, дожидаясь Рона, пропадающего вместе с Гарри в поисках крестражей, выглядит всегда так, словно собралась на бал к королеве, и кажется, что ей все дается легко, без особых усилий. Так думают все, кто не узнал ее так близко, как Джинни.
В тревожные, изматывающие страхом и неопределенностью дни, когда Гарри и Рон уходят неизвестно куда, Мерлин знает, кого они встретят на своем пути, Габи появляется в Норе с сухими от непролитых слез глазами и, хватаясь то за одно, то за другое, ходит из угла в угол, садится и тут же вскакивает, что-то начинает напевать по-французски своим мелодичным голоском, но осекается на полуслове. Джинни жалко эту девочку, которая места себе не находит, волнуясь за ее неблагодарного братца. Она чувствует себя почти по-матерински, когда берет ее тонкие руки, дрожащие от внутреннего напряжения, в свои и ласково гладит по серебристым волосам. Они готовят ромашковый чай, который в последнее время пьют литрами, и который Гарри, насмешничая, называет их наркотиком. Но чай действительно успокаивает, или им только так кажется? Вдыхая ароматный парок, поднимающийся от чашки, которую она, опять же, как ребенок, держит двумя руками, Габи начинает торопливо, захлебываясь словами, совсем не так, как она ведет себя на людях, говорить, жадно расспрашивать о Роне, о его детстве, каким он был, когда учился в школе.
— Я его совсем не помню! — сокрушается она, устремляясь мыслями в тот год, когда еще совсем маленькой девочкой, вместе с Флер приехала в Хогвартс на Турнир Трех Волшебников, — Га’йи помню, а ‘Гона нет. Почему?
И Джинни принимается рассказывать, вспоминает разные смешные случаи, происходившие с Роном, они вместе смеются, и кажется, что рассказы о той, мирной, жизни, когда они были еще детьми, которая как будто была тысячу лет назад, вливают в них силу ждать, верить в лучшее и надеяться, что когда-нибудь они все вместе будут вспоминать уже об этом времени, которое за давностью лет затуманится благодатно-туманной дымкой прошлого, пережитого и уже не страшного.
Только одна тема у них под запретом. Это Гермиона и чувства Рона к ней. Джинни предполагает, что Габриэль намеками, через других людей узнала о Гермионе, о том, что она встала на другую сторону, и как сходил с ума Рон. Но у Габи все-таки, видимо, не хватает решимости прямо спросить у нее об этом, или может быть, она и не хочет знать правду, довольствуясь малым и боясь спугнуть то хрупкое счастье, которое есть у них.
Как же все-таки хорошо, что Габи не было с ней, когда Гарри и Рон вернулись после находки крестража — крестика Когтевран! Хотя прошло уже несколько месяцев, она до сих пор не могла без содрогания вспомнить тот день, вернее, занимавшееся утро. Солнце золотило окна их дома, даруя животворный свет, обещая еще один прекрасный весенний день, а Гарри полулежал на диване, залитый кровью, весь с головы до ног, только вокруг шрама на лбу был чистый участок кожи. И она в ужасе всхлипывала, отжимая тряпку с целебным настоем и осторожно касаясь его разбитого лица, прислушивалась к тихому трудному дыханию и не знала, что ей делать, если вдруг это дыхание прервется. Наверное, тоже умрет, в ту же минуту, рядом с ним.
Рон, такой же окровавленный, обессиленный, сидел на полу, привалившись к столику, и жадно глотал воду.
— Что с ним? Что с вами случилось?
Брат медленно оторвался от стакана, поднял на нее глаза и улыбнулся. Улыбка на залитом кровью лице была жуткой и одновременно залихватской.
— Это все из-за крестража, Джин. Ну и кошмар же был, скажу тебе!
— Он умрет? — Джинни чувствовала, как дрожит голос, сбиваясь и переходя на высокие истеричные нотки.
— Гарри Поттер умрет? Из-за какого-то хренового обломка Волдеморта? — Рон от возмущения даже вскочил на ноги, но тут же со стоном рухнул в вовремя подлетевшее кресло, — ты что, Джин, спятила? Тут все на него надеются, он, понимаешь ли, великая надежда всего магического мира, а этот паршивец возьмет и умрет просто так! Нормально все будет, не бойся, это просто вид у нас такой жуткий, а я, когда Гарри тащил, немного не обратил внимания на каменную стену, вот он и отключился. А крестраж этот чертов уничтожен!
— Да что же было с вами? — немного успокоенная, Джинни ласково и очень нежно протерла лицо Гарри, аккуратно принялась отдирать присохшую от крови к телу футболку, сама чувствую ту боль, которую невольно причиняла ему. Вся его грудь, руки были в порезах и ранах, довольно глубоких и совсем мелких, были и такие, как будто от тела отрывали кусочки мяса. Сердце девушки опять захолонуло от страха, и она с усилием перевела дух.
— Мысли. Чувства.
— Что?
— Самые грязные мысли, самые трусливые, малодушные, лживые, страшные, опасные. Те, что хоронишь глубоко в душе и даже не подозреваешь, что они все равно есть, просто прячутся.
— И они так ранили вас?
-Да. Крестраж каким-то образом превратил их во вполне материальных птиц. То есть не совсем птиц, головы у них были человеческие.
— О, Мерлин! — Джинни покачивается от внезапно нахлынувшей дурноты и мысли о том, КАКИЕ грязные и страшные могли так покалечить ее любимого. И брата.
Она протянула руку Рону, и губы ее дрожали от жалости. Она ведь никогда не говорила Рону, что любит его, они все время ругались, пререкались, высмеивали друг друга, а что было бы, если бы он сегодня не вернулся? Один Мерлин знает, что творится у него в душе после предательства Гермионы…
Рон сидел, закрыв глаза, и выражение мучительной боли на лице, стянутом кровавой коркой, было невыносимым. Наверное, он опять переживал то, что было недавно. Джинни открыла было рот, чтобы хоть чем-то ободрить брата, но в это время ее руку слабо сжала рука Гарри.
— Привет! — его улыбка была такой же лихой, как у Рона, но более усталой.
— Привет! Как ты? Что болит? Может, тебе принести что-нибудь? Как тебе удобно? Поправить подушку?
— Чшшш, Джин, не тараторь, — Гарри снова сжал ее руку, и она в ответ наклонилась и поцеловала его.
— Ммм, вот только этого мне и не хватало. Теперь можно снова отправляться в бой. Вот только перед этим Рона приложу также, как он меня. Блин, у меня на голове целые гроздья шишек.
Он еще шутил!
— Ничего подобного до тех пор, пока не поправишься! Если понадобится, я тебя к кровати привяжу.
Она с облегчением и ликующей радостью понимала, что все будет хорошо, если он так улыбается и шутит, значит, все будет очень хорошо. Наплевать, что впереди, но сейчас Гарри и Рон вернулись живыми и почти невредимыми, а это самое главное.
А Рон сидел все также с закрытыми глазами и даже не откликнулся на полушутливое-полусерьезное восклицание друга:
— Ни слова миссис Уизли! Мы просто гуляли по Таймс-сквер и совершенно нечаянно столкнулись с автобусом.
Рон закрыл руками лицо, и пошатываясь, вышел из комнаты, словно осознание о том, что было, в полной мере пришло к нему только сейчас.
И Гарри с Джинни переглянулись в молчаливом понимании.
Мужчины громко хохочут, и Джинни вздрагивает. Пока она думала, Рон уже давно отсел от нее к другому концу стола, и теперь вместе с Гарри и отцом смеется над Биллом, который с растерянным видом крутит в руках маленький альбом с разноцветными детскими рисунками. Оказывается, проказник Арти залез в карман куртки отца и вытащил оттуда его неизменный блокнот, вместо этого вложив свой альбомчик. Билл заметил это только сейчас, когда хотел начертить Гарри план какой-то местности.
Джинни сердито смотрит на Рона, стараясь, чтобы он обратил на нее внимание и вспомнил об их разговоре. Бесполезно, Рон вовсю подшучивает над рассеянностью брата и демонстративно не замечает сестру. И тут, словно в ответ на мысли Джинни, камин выстреливает зеленой пылью, извещая о том, что кто-то идет, и через секунду в нем появляется Габриэль. Она вылетает из камина и, не замечая никого вокруг, кидается к Рону.
— Ве’гнулся! Наконец-то… — тоненькая стройная девушка прячет лицо на груди долговязого Рона, обнимая его так, что всем становится немного неловко, как будто они присутствуют при чем-то очень личном.
Рон неловко и с усмешкой гладит ее по серебристым волосам.
— Ну конечно, вернулся, куда же я денусь? Габи, неприлично врываться в дом и не здороваться с хозяевами.
Джинни задыхается от возмущения. Вот скотина! Он бы хоть поцеловал ее, что ли! Девочка две ночи не спала, измучилась, тревожась за него, а этот остолоп еще указывает, что прилично, что неприлично!
Но Габи не обращает внимания, счастливо улыбается:
— Ой, зд’гавствуйте!
Все улыбаются в ответ. К Габриэль в семье Уизли привыкли быстрее, чем в свое время к Флер. Та же миссис Уизли, которая Флер откровенно недолюбливала, частично примирившись с ней лишь после ранения Билла, в Габи просто души не чаяла. Непонятно, чем это можно было бы объяснить. С Габи не просто, она решительнее и жестче, чем Флер, хотя кажется милее и проще. Они с Роном не обручены, но все считают ее членом семьи, привыкнув к тому, что она всегда рядом с Роном. Иногда младшего из братьев Уизли такое положение дел смешит, потому что в первую очередь мать справляется, как Габи, а потом уже начинает тормошить его.
— Дома все в порядке? — Билл встревоженно накидывает куртку.
— Все но’гмально. А’гти кап’гизничал, не хотел на обед есть суп, но мы п’гишли к комп’гомиссу: он ест суп, а я покупаю ему ту иг’ушку, о которой он все в’гемя гово’гит. Фле’г пе’гедала, чтобы ты не заде’гживался, на ужин твой любимый бифштекс.
— Уже иду, пока, мама, — Билл исчезает в зеленом огне.
Миссис Уизли едва ли не силком отрывает Габи от Рона и тащит ее к столу.
— Покушай, моя девочка, а то ты что-то совсем исхудала, одна кожа да кости. Куда такое годится?
Рон с Джинни переглядываются, Рон насмешливо пожимает плечами, а Джинни старается вложить в свой взгляд максимальный заряд укоризны.
— Выходит, вы больше не видели Гермиону?
Джинни покачала головой.
— Видели сотни ее колдо-фотографий в газетах и журналах, а встречались только пару раз, мельком. Это было уже после того, как Волдеморт объявил себя правителем магической Англии. В первый раз на улице, она меня не заметила. А во второй, как ни странно, в магловском магазине в Ирландии, мы с Гарри столкнулись с ней нос к носу у выхода.
Гарри и Джинни идут по тихой, извивающейся, как червяк, улочке Лондондерри. До чего же все-таки странно: в Великобритании идет волшебная война, погибают люди, Волдеморт, объявивший себя чуть ли не богом, установил такие жестокие законы, что маги теперь боятся всего. Резко сказанного в сердцах слова, косого взгляда, брошенного незнакомым человеком на улице, боятся лишний раз улыбнуться, выбраться на какую-нибудь вечеринку, боятся всего, сидят, затаившись, словно мыши в норе. Все бывшие Авроры объявлены в розыск. В первые дни после начала правления Волдеморта Пожиратели вместе с дементорами то и дело наведывались с обысками в дома, которые подозревались в их укрытии. Как они вовремя тогда успели наложить заклятье Ненаходимости на «Нору»! Гарри сам стал Хранителем Тайны, не доверяя ее никому, слишком дорога ему была семья Уизли. А их дом в Годриковой Лощине, маленький семейный мирок, любовно обустроенный руками Джинни, едва не стал ловушкой. Как-то молча, без слов, было решено, что Гарри станет Хранителем Уизли, а Рон — Поттеров. Но заклятье Ненаходимости на этот раз едва не погубило их. Вероятно, новое его наложение на тот же дом активировало старое, а Гарри и Рон почему-то не вспомнили, что раньше Хранителем был Питер Петтигрю. Однако многоликая Госпожа Удача по-прежнему улыбалась им. Гарри с Джинни вернулись домой от Билла и Флер, и едва очутившись у калитки, Гарри каким-то шестым чувством уловил, что что-то не то. С первого взгляда все было в порядке. Дом казался пустым, на крыше чирикали воробьи, ветер покачивал разноцветные шары флоксов, высаженных Джинни на крохотной клумбе, чуть поскрипывал флюгерок в виде человечка в шляпе с протянутой рукой. Но что-то то ли затаилось где-то в глубине дома, то ли витало в воздухе. Чей-то беспокоящий, смутно знакомый голос словно нашептывал ему изнутри:
«Будь осторожен! Берегись!»
Гарри, не отдавая себе отчета, вдруг схватил Джинни в охапку и трансгрессировал так стремительно, что ее длинные волосы, схваченные на затылке в хвост, отрезало как ножом. Всего лишь одно короткое мгновение спустя воздух в том месте, где они стояли, пронзил луч заклятья, и они успели услышать разъяренные крики Пожирателей Смерти. Побледневшая Джинни пошутила, что давно хотела сделать короткую стрижку, а Гарри прислонился к стене «Норы», слушал, как мирно кудахчут куры, как созывает их миссис Уизли, как сумасшедше стучит сердце, и чувствовал, что ноги дрожат так, что сделать шаг и отойти от стены будет почти невозможно. Естественно, мистер и миссис Уизли оставили их жить в «Норе».
Теперь же, спустя три с лишним года, как будто все утихло. Ходят туманные слухи, что Волдеморт собирает и подготавливает свою армию из инферналов, великанов, вампиров и дементоров, готовится напасть на маглов, но пока все тихо, официально это, конечно, не подтверждается. Все уцелевшие газетенки только и делают, что поют дифирамбы Лорду Волдеморту и его мудрому правлению, взахлеб пересказывают последние сплетни и новости из светской жизни аристократии. Потому что больше писать не о чем. Вернее, не разрешается.
А магловская Англия не знает никакой войны. Все идет своим чередом. Люди утром спешат на работу, вечером возвращаются домой, едят, ссорятся, мирятся, сплетничают, смотрят или слушают новости об участившихся терактах, природных катаклизмах, техногенных катастрофах, ругают правительство, которое, по их мнению, виновато во всем этом безобразии, качают головами: «Куда катится мир?».
А он катится вперед. Мир маглов и мир магов как колеи одной дороги, они как будто сосуществуют рядом, но не вместе, лишь соприкасаясь в некоторых точках. Но может это и к лучшему?
На дворе довольно холодно для конца февраля. Из ртов вырываются клубы морозного пара. Гарри заботливо наклоняется к Джинни, которая прихлопывает руками в меховых перчатках.
— Не замерзла? Смотри, магазин игрушек, про него Симус как-то говорил, может, зайдем?
— А не рано покупать игрушки? — Джинни хитро улыбается.
— В самый раз. Пойдемте, миссис Поттер, а то вы совсем заледенеете.
Миссис Поттер. Смешно, они уже семь лет вместе, поженились почти три года назад, но Джинни до сих пор не может привыкнуть. Она миссис Поттер! Она жена Гарри, носит его фамилию. И его ребенка. Могла ли маленькая Джинни Уизли представить себе, что когда-нибудь зеленоглазый мальчишка, от присутствия которого ее ноги прилипали к полу, а щеки пылали предательским огнем, что этот мальчишка, ставший Избранным всего магического мира, скажет ей, что без нее он не сможет жить, потому что она его жизнь?
Джинни улыбается, вспоминая их шумную веселую свадьбу, всех друзей и родных, то и дело порывавшихся потанцевать с невестой, и бедного Гарри, который терпеливо выслушивал наставления тетушки Мюриэль. Мама рыдала от умиления так, что папе пришлось буквально упоить ее шампанским, чтобы хоть немного успокоить. Фред и Джордж на свой страх и риск устроили чудесный фейерверк, за что Грюм едва не съел их живьем. Было много смеха, радости и огромное счастье, несмотря на все, что их ждало впереди. Джинни не была слепой дурочкой, живущей лишь одним днем. Она ясно понимала, что они все на нелегальном положении, что в любой момент в любом уголке их могут поджидать Пожиратели Смерти, что она может потерять родителей, братьев, трое из которых Авроры, а двое в рядах Сопротивления. И самое главное — она может потерять Гарри.
Но разве можно жить в постоянном страхе перед грядущим? Ради этого не стоит даже рождаться на свет. Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Те, КОГО разыскивают, и те, КТО разыскивает, обычные люди, у которых свои простые радости и горести. Только они стоят по разным сторонам баррикад, и редеют ряды и тех, и других, а тот, кто стоит над всем этим, кто распоряжается судьбами множества людей, словно своей собственной, затаился в ожидании непонятно чего.
В том году, две тысячи первом, их маленький отряд Авроров, в котором негласным лидером был Гарри, захлестнула волна браков. И как ни странно, начало этому положили Невилл и Полумна, поженившись в середине февраля. Отец Полумны на свадьбе раздавал всем бесплатно очередной номер «Придиры» и смешно пытался танцевать фокстрот. Вслед за ними в марте была их свадьба, а в апреле незаметно обвенчались Ханна Эббот и Эрни МакМиллан, которые были вместе уже очень много лет, еще с Хогвартса. В июне они погуляли на свадьбе Сьюзен Боунс и Энтони Голдстейна, в июле — Оливера Вуда и Салли-Энн Перкс.
Рон с насмешкой называл эту череду свадеб «матримониальным сумасшествием» и «скоропостижными узами брака», на что Габриэль ему серьезно сказала:
— Понимаешь, ‘Гон, пе’гед лицом сме’гтельной опасности люди то’гопятся жить, чувствовать, успеть сделать хоть что-то, чтобы оставить след на земле. Это на самом деле так, не смейся. И потом, ты сам ‘гассказывал, что ваши ‘годители поженились точно так же!
Джинни была с ней полностью согласна. И Рону ничего не оставалось, как предложить мадемуазель Делакур в полное и единоличное пользование свои руку и сердце. Их свадьба была в сентябре, и Гарри ехидно посмеивался, наблюдая за тем, как разъяренный друг отгонял наиболее рьяных гостей, так и рвавшихся поздравить и поцеловать красавицу-невесту.
Джинни невольно хихикает, вспомнив сердитого и красного, как индюк, брата. Гарри улыбается в ответ и кивком головы указывает на вывеску, гласящую о том, что это как раз то место, куда они идут.
Они заходят в обволакивающее приятным теплом просторное помещение. Как же много здесь игрушек, просто детское царство! Джинни не так уж часто бывала в магловских магазинах, и теперь удивляется, озираясь кругом. Вроде все похоже, но какое-то другое. Куклы в красивой одежде, похожей на настоящую, но не говорящие, как у волшебников, домики не самособирающиеся, их надо строить самим, мягкие игрушки, зверушки, которые совсем не двигаются, не мурлычут, не гавкают, даже странно, как дети-маглы могут играть ими, они же как мертвые! Взгляд Джинни останавливается на красивой железной дороге с паровозиком и несколькими вагонами, станцией, семафорами и другими мелочами, вплоть до деревьев и крохотных людей. Ее можно привести в движение с помощью каких-то магнитных батареек, что ли, или ключа, она точно не помнит. Дети-волшебники используют для этой цели детскую волшебную палочку. Точно такую же дорогу купил Симус для своего еще нерожденного ребенка и хвастался, говоря, что он будет маленьким гением. Но Симусу так и не довелось показать сыну или дочери устройство паровоза. Его беременная жена погибла при взрыве в метро, устроенном не Пожирателями Смерти, а магловскими террористами. Но разве горе Симуса от этого стало меньше? Они тогда не знали, что сказать, как подбодрить друга…
— Джин, смотри! — Гарри показывает ей медведя, на пушистой мордочке которого как будто застыло выражение забавного удивления.
— Не знаю, Гарри, мне не очень нравятся магловские игрушки. Может, пойдем в наш?
— Да ладно, чем они тебе не приглянулись?
— Не знаю, не нравятся и все!
— Хорошо, хорошо, — Гарри шутливо поднимает руки, — ваше желание — для меня закон. Пойдем в «Волшебный мир», он недалеко, на соседней улице.
По пути Гарри все равно прихватывает какую-то игрушку и, плутовски усмехаясь, идет расплачиваться к кассе. Джинни поворачивает к выходу, и тут прямо перед ней, под звон маленького колокольчика, в проеме двери появляется… Гермиона! Молодые женщины застывают, обе одинаково пораженные встречей. Джинни словно в полусне отмечает, что Гермиона одета по-магловски (хотя сейчас все они одеваются по-магловски, как будто в военную форму) — простые синие джинсы, из-под темного полупальто виднеется высокий ворот белого свитера; а волосы стали намного длиннее, через плечо перекинута толстая пушистая коса. Выглядит она совсем девочкой, юной и беззаботной, но между тонко очерченных бровей появилась вертикальная морщинка, и лицо как будто немного уставшее и побледневшее.
Гермиона тоже скользит взглядом по лицу Джинни, по ее заметно округлившейся фигуре, и глаза ее наполняются странным тоскливым выражением. Джинни непроизвольно оглядывается на Гарри, который сперва смотрит на нее, все так же улыбаясь, но постепенно улыбка с его лица словно стекает. Он забывает взять сдачу, и под крик кассира: «Возьмите вашу покупку!» устремляется к ним. Он крепко хватает за руку Джинни и, стиснув зубы, впивается взглядом в Гермиону, которая при его появлении вздрагивает. Они молчат, лишь слышно учащенное дыхание Гарри, его рука все больнее стискивает руку Джинни. Гермиона не отрывает от них глаз, словно хочет запомнить, запечатлеть в памяти навсегда. Гарри резко шагает вперед и тащит за собой Джинни, а Гермиона отступает в сторону, и в ее глазах все то же тоскливо-горькое выражение. Проходя мимо нее, Джинни внезапно слышит отчаянный шепот:
— Блэк! Это Блэк!
«Какой еще Блэк?» — проносится в голове, а Гарри безжалостно тащит вперед, напряженный, как натянутая струна, и Джинни покорно, чуть ли не спотыкаясь, следует за ним. Но она успевает обернуться и кинуть последний взгляд на Гермиону, застывшую словно изваяние в открытых дверях магазина, губы у нее все шевелятся в беззвучном шепоте:
«Блэк! Блэк! Блэк!»
Гарри идет быстро, почти бежит, Джинни трудно за ним угнаться, но она не обращает внимания, занятая мыслями о Гермионе. Что она хотела сказать? Блэк — черный? Или это фамилия? Что это значит? Может, касается крестного Гарри, Сириуса Блэка? Но Сириус умер много лет назад, при чем тут он?
Странный день, неожиданная встреча, и непонятные слова, произнесенные, словно ответ на загадку, бывшей подругой и нынешним врагом…
— Да-а-а, — Анджелина задумчиво смотрит в огонь, — даже не знаю, Джин, что сказать. Такая ситуация, что и врагу не пожелаешь.
— Вот именно! Теперь представляешь, что мы с Гарри почувствовали, когда увидели Алекса? Он же копия отца! Вдобавок еще оказалось, что ОНИ сделали Гарри его опекуном и временным управляющим всем имуществом до совершеннолетия мальчика! Не знаю, как вообще это стало возможным, после всего-то! Мерлин милостивый, мы просто не знали, как поступить! Ну не бросишь же его, он ведь совсем ребенок, да еще и живет, по словам Лили, у каких-то бездушных маглов. Гарри потом сам убедился, что это еще та семейка, как им вообще доверили воспитание Алекса! А Нимфадора... Для нее фамилия Малфой — как нож в сердце. Когда Гарри узнал, он долго уговаривал ее стать опекуном мальчика, но она наотрез отказалась признать свое родство с ним и потребовала, чтобы никто даже не вспоминал про это. Она вообще разорвала все кровные родственные узы с материнской стороны, провела этот ужасный обряд. Мы ее отговаривали, но все бесполезно. Их, и в частности Алекса, для нее просто нет.
— Ну я бы не сказала, что Алекса для нее нет, — покачала головой Анджелина, — честное слово, мне иногда становится его ужасно жалко, когда, знаешь, со своим фирменным взглядом и стальным голосом она его отчитывает за какой-нибудь пустяк, который я бы и не заметила. Но насколько у меня сложилось впечатление — мальчик вполне обыкновенный. Учится хорошо, старательный, отзывчивый, правда, такое ощущение, что немного пришибленный, что ли. Видимо, жизнь у него была несладкая. Рядом с Лили он просто бледная тень.
— В том-то и дело! Из слов и писем Лили и Рейни, из наших наблюдений становится понятно, что в нем как раз и нет тех черт, какими обладал его отец, прости Мерлин, об умерших нельзя говорить плохо, редкостный мерзавец, просто редкостный! Как бы ни был Алекс на него похож, все же в нем больше от Гермионы. Вот эта вот настырность, ум. Кажется, что он все-все понимает… Хотелось бы мне знать, что творится в его душе, — Джинни вздохнула, — а еще он отказался от опекунства Малфуа, представляешь? МакГонагалл написала нам, была страшно горда за Алекса, что он сразу раскусил это ничтожество, которое еще захотело, чтобы он звал его дядей!
— Слышала, конечно, у нас это была новость номер один. У мальчика есть характер. Но знаешь, так странно… Я не очень хорошо знала Гермиону и Малфоя, они же были младше, и все-таки помню, что они друг друга не очень-то любили, верно?
— Да Малфой ненавидел Гарри и всех, кто был рядом с ним! Все время оскорблял Рона и Гермиону, обзывал ее грязнокровкой. К тому же именно из-за Малфоя погиб Дамблдор, потому что этот гад провел в школу Пожирателей Смерти!
Анджелина решительно сказала, глядя на золовку:
— И все-таки, несмотря ни на что, постарайся относиться к Алексу, забыв, кто его родители. И вообще, при чем тут они? Человека делает воспитание и окружение, а не гены. Он не может быть злым только потому, что его мать и отец когда-то были на стороне Того-Кого-Нельзя-Называть. Это просто глупо и непедагогично! Вы должны воспитать его, вложить в него то, что считается правильным, он ведь еще маленький мальчик, нельзя его отталкивать! Он пока мягкая глина, а что из нее получится, красивая полезная вещь или уродливый горшок — это в ваших руках, — Анджелина встала.
— Я все понимаю, но как поступить, когда он начинает расспрашивать о родителях? Что делать, если он сам — живое напоминание о них?
Молодые женщины вышли из гостиной, и Джинни наступила на липкую лужицу сока в коридоре.
— Опять у Добби бессонница, и он наводит порядок в темноте, — нахмурилась она, — просто беда с ним.
Глава 21.
Неслышные тени придут к твоему изголовью
И станут решать, наделенные правом суда:
Кого на широкой земле ты одаришь любовью?
Какая над этой любовью родится звезда?
А ты, убаюкана тихим дыханием ночи,
По-детски легко улыбнешься хорошему сну,
Не зная, не ведая, что там тебе напророчат
Пришедшие властно судить молодую весну.
И так беззащитно-доверчива будет улыбка,
А сон так хорош, что никто не посмеет мешать,
И дрогнут в смущенье хозяйки полуночи зыбкой,
Судьбы приговор погодят над тобой оглашать.
И что-то овеет от века бесстрастные лица,
И в мягком сиянии чуда расступится тьма,
И самая мудрая скажет: «Идемте, сестрицы,
Пускай выбирает сама и решает сама».
(с) М. Семенова
* * *
Гермиона просыпается от тонкого цветочного аромата, который легким облачком плывет по комнате. Девушка, не открывая глаз, потягивается и улыбается. Ей что-то приснилось, что-то давнее, светлое, из прошлой жизни…
Раннее летнее утро, маленькая Гермиона еще лежит в постели, а в дверь вплывает бабушка в своем неизменном синем платье и белоснежном переднике, в глубоких карманах которого рассыпаны сухие цветки и веточки лимонной вербены.
«Гермиона, детка, открывай глазки. Солнышко давно уже встало и ждет тебя»
Сегодня же каникулы, первый день! И они приехали вместе с мамой и папой сюда, к бабушке с дедушкой, в их недавно купленный домик на побережье. Гермиона впервые в жизни увидит море, как хорошо!
Бабушка подходит к окну, раздвигает шторы и распахивает створки. Со двора врывается и заполняет всю комнату чистая свежесть дождя, пролившегося перед рассветом; мокрая трава и цветы пахнут так сильно, что дух захватывает от аромата. Гермиона вскакивает и подбегает к бабушке, выглядывая вместе с ней из окна. Внизу на террасе уже накрыт завтрак, и мама ласково смеется, наливая папе и дедушке чай, а те увлеченно о чем-то спорят.
А вокруг! Девочка восхищенно вскрикивает. Все, что открывается взору, утопает в солнечном свете и переливается каплями то ли росы, то ли дождя. В чашечке каждого цветка, на кончике каждой травинки, в ладошке каждого листочка дрожит крохотный драгоценный камень. Где-то в ветвях высокого раскидистого дерева, растущего рядом с домом, заливается малиновка, словно переливы серебряной свирели. Гермиона замирает от радости, которая наполняет ее до самой макушки, и шепчет, прижимаясь к теплому боку бабушки:
«Как красиво, бабуля! Как чудесно!»
Сухая рука бабушки любовно проводит по пышным волосам внучки.
«Когда человек счастлив, весь мир ему кажется прекрасным»
А ведь ее второе имя, Джейн, дано в честь бабушки. Вообще-то правильнее было бы Жанин. Жанин Лефер, дочь англичанки и француза. Ее юность пришлась на годы второй мировой войны. Бабушка иногда рассказывала, а ее беспокойные руки ловко перебирали спицы, обрывали сухие лепестки, чистили столовое серебро. Отец погиб в первые же дни войны, а мать спустя полгода. Несчастный случай на оружейном заводе, куда она пошла работать, чтобы прокормить семью. На плечи Жанин легла забота о младшем брате и сестричке. Она устроилась на тот же завод и работала с утра до ночи, а частенько и ночами, чтобы хоть немного притушить голодный блеск в глазах своих младшеньких. Через три года пятнадцатилетний Жерар из-за своей горячности и нетерпимости нарвался на пулю немецкого коменданта, а маленькая Жизель сгорела за неделю от простого гриппа, потому что не было никаких лекарств. Когда война закончилась, Жанин уехала в Англию, где оставались родственники матери. Там стройная кареглазая француженка встретила веселого английского лейтенанта, у них появилась дочь Элизабет, а потом и внучка Гермиона. Жизнь словно виновато улыбалась, возвращая то, что отняла ранее — семью, тепло родного дома, сильное плечо, за которым можно укрыться от бурь и невзгод. Бабушка пережила много горя, но никогда не замыкалась в нем, неизменно дарила всем тем, кто окружал ее, свет своей души. Она часто говорила, что Гермиона очень похожа на нее в молодости, такая же тоненькая и гибкая, с большими карими глазами, с копной каштановых волос, которые могла расчесать не любая щетка.
Бабушка умерла в тот год, когда она поступила в Хогвартс, и словно на прощание, приоткрыла внучке завесу над своей самой заветной тайной — о письме на сиреневой бумаге, пришедшем летом перед войной, в котором говорилось, что Жанин Лефер зачисляется в школу магии и волшебства Шармбатон. Но юной француженке так и не довелось стать волшебницей, все мечты затерялись в вихре военных лет и горя, стремительно ворвавшегося в ее дом.
«Может быть, ты станешь той, кем я так и не стала…» — задумчиво шептала бабушка, перебирая густые кудри внучки, и даже не подозревала, как была права.
А мама и папа, помнишь, Гермиона? До чего же вкусные готовила мама блинчики! Поливала их ужасно вредным для зубов кленовым сиропом, потому что в их семье никто не любил джем, а потом они вместе ели, и липкий сироп тек по подбородку. Она теперь помнила и улыбку отца, и его неизменную трубку, к которой он пристрастился еще в студенческие годы, как он сам говорил, «в подражание Шерлоку Холмсу». Маму и отца всегда окружал легкий, почти неуловимый запах клиники. Она привыкла к нему так, что он даже казался частью их семьи, дома. Маленькой любила бывать в их кабинетах, с любопытством рассматривала блестящие инструменты, увлеченно играла в стоматолога и была любимицей всех медсестер.
Мама любит сирень, и папа охапками дарит ее и всегда одну веточку ставит в любимую розовую вазу перед портретом бабушки. А еще папа обожает делать сюрпризы ей и маме. Однажды, во время ее летних каникул, он не пришел, а примчался домой, размахивая билетами на самолет. Они собрались буквально за полчаса и улетели во Францию. Мама ворчала, но было очевидно, что она не сердилась, на отца она просто не могла долго сердиться.
А еще ее родители вначале гордились тем, что их дочь — волшебница, но потом все чаще и чаще она начала замечать в их глазах недоумение, настороженность, непонимание, тревогу. После Хогвартса мама осторожно предлагала выбрать какой-нибудь колледж, «наш, обычный» — подчеркивала она. Гермиона не пыталась даже спорить, потому что знала то, о чем они даже не догадывались — идет магическая война, и она не может трусливо отступить, не может допустить даже мысли о том, чтобы бросить своих друзей, ведь они были почти одним целым. Предать их — значит, предать себя.
Эта война была чужой для них, маглов, но не для нее, волшебницы. И это словно их разъединяло. Но они оставались ее родителями, они боялись за нее, и единственное, что примиряло их с волшебством — то, что их дочь жила той жизнью, которую выбрала сама. Они с горечью понимали, что магия — неотделимая часть ее существа, и с этим ничего не поделаешь, и просто любили свою непослушную Гермиону.
Как же вы, мои дорогие, наверное, сходите сейчас с ума — от неизвестности, от страха, от отчаянных мыслей… Простите меня, я скоро вернусь, я в этом уверена!
Вот и еще воспоминания улеглись на свое место в альбоме ее памяти. Гермиона светло улыбается, соскальзывает с кровати и замечает маленький букетик цветов на столике у зеркала. Маргаритки и анютины глазки, перевязанные синей ленточкой. Простые, но самые дорогие цветы, из ее сна, из крохотного ухоженного бабушкиного садика. Вот что ее разбудило! Но сейчас ведь зима, как же… Девушка берет в руки букет и подносит к лицу. Это самое обыкновенное волшебство. И чистая детская радость, тихое счастье как будто снова возвращаются к ней.
— Драко! — шепчет она, и снова улыбается. Тому, что наступил новый день, летним цветам, подаренным среди зимы, тому, что сейчас она спустится вниз и увидит его, и еще тому, что вчера произошло...
Гермиона слетает вниз, нетерпеливо перескакивая через ступеньки, и врывается в столовую. Но там ее ждет разочарование. Драко нет, как нет и его родителей. Лишь появляется Крини и с поклоном спешит к ней.
— Что желать моя госпожа?
— Ничего, Крини. А где Драко?
— Я не знать, моя госпожа. Старый и молодой хозяин уйти очень рано. Я не знать, вернуться они или нет.
— Не хочу завтракать, Крини, потом.
Девушка мчится по коридорам, заглядывая в комнаты, где обычно можно найти Драко. Но нигде не видно высокой светловолосой фигуры, только домовики испуганно шарахаются от звука ее шагов, а рыцарские доспехи встревоженно бряцают мечами об щиты.
Библиотека.
Церемониальный зал.
Бесконечная череда безлико-роскошных гостиных.
Огромный бальный зал.
Его комната.
Кабинет.
Белая столовая.
Снова его комната.
Оружейная.
Золотая столовая.
Портретная галерея.
Зал воспоминаний. На этот раз пустой, только молочно-белым светом сияет огромный кристалл посреди нее.
Малый зал для приемов.
Большой зал для приемов.
Ряд пустых комнат в западном крыле.
Его нет в замке.
К обеду от хрустального фиала утренней радости остается лишь небольшой осадок на донышке.
Где же ты, Драко? Гдегдегдегдегде? — грустно выстукивает сердце, пока девушка бредет по длинному коридору.
За то время, пока она здесь, она уже так привыкла быть с ним, следить за его движениями, взглядами, спорить и смеяться, слушать его ровный голос, в котором проскальзывают насмешливые, сердитые, нетерпеливые, а иногда, очень редко (но тем и дороже!), нежные интонации. Нет, конечно, он иногда куда-то уходил, но всегда предупреждал, что его не будет некоторое время. А вчера он ничего не сказал, и замок сегодня без него кажется пустым и мертвым… Она словно потерялась, и одиночество, которое она никогда не чувствовала, когда Драко был рядом, поглощает ее, как крохотный ручеек впитывают в себя жадные пески пустыни.
Как же вчера она была несчастна и как счастлива. Даже не подозревала, что в ней может жить такое страшное и разрушительное чувство, пламенем охватившее ее при виде Пэнси в объятьях Драко. И совсем не думала, что всего лишь прикосновение губ Драко затянет ее в такой бушующий водоворот, что она едва не утонула в нем. Нет, это был даже не водоворот, это был полет, и взметнувшиеся крылья несли ее и его над замком, над равниной, над всем миром, который вдруг стал далеким, чужим, ненужным. А совсем рядом полыхали, горели, сияли, переливались огромные звезды, и каждая звезда что-то ей шептала, только Гермиона не могла понять, потому что растворялась в Драко, была с ним единым целым…
Снова его комната. А там Нарцисса.
Гермиона съеживается под холодным взглядом.
— Извините, миссис Малфой, вы не знаете, где Драко?
Женщина неторопливо поправляет на прикроватном столике фотографию в серебряной рамке. Там на ней, Гермиона знает, юная Нарцисса и молодой Люциус. Он держит на руках новорожденного сына, а Нарцисса ослепительно счастлива и столь же ослепительно красива, словно лучится изнутри, озаряя всю фотографию.
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто я… я нигде не нашла его, — запинается девушка.
— Да, их с Люциусом нет в замке.
— А куда они отправились? Где они? Вы знаете?
— Знаю.
Гермиона нетерпеливо хмурит брови. Почему миссис Малфой не хочет сказать, где Драко? Ей что, придется вытаскивать каждое слово клещами?!
— Где?
Нарцисса аккуратно складывает рубашку сына, небрежно брошенную им на спинку стула, разглаживает каждую складочку, распрямляет воротник.
— Лорд дал им задание. Очень важное.
— Очень важное? А когда они вернутся?
Нарцисса опять молчит, поглаживая рубашку. И Гермиона взрывается.
— Ну скажите же, когда они вернутся? Разве это так трудно? В чем дело?
По холодному бесстрастному лицу Нарциссы пробегает зыбкая мимолетная тень.
— Они могут вообще не вернуться.
— Что?!
Гермиона неверяще смотрит на красивую женщину с серебристыми волосами, которая так спокойно говорит о том, что ее муж и сын не вернутся с какого-то задания.
— Как вы можете так говорить? Неужели вам все безразлично? Я бы на вашем месте с ума сходила бы от беспокойства! Я уже схожу, не зная, почему нет Драко!
Женщина отворачивается к окну, из которого открывается вид на заснеженную равнину далеко внизу под скалой, потом снова смотрит на девушку и тихо отвечает:
— А я умираю. Умираю от страха каждый раз, когда моего мужа нет в замке, каждый раз, когда сын исчезает неизвестно куда, и его не могут найти… и возвращаюсь к жизни, когда они возвращаются домой. Неважно, стоит день или утро, но для меня без них всегда ночь, черная и страшная. Я не могу читать, писать, есть или спать. Не могу, потому что их нет со мной. Только находясь рядом с Люциусом и Драко, когда я могу заглянуть им в лицо, прикоснуться, обнять, я верю, что моя жизнь продолжается, что это не сон.
Нарцисса говорит безжизненно-ровным тоном, а широко распахнутые серые глаза, обычно полные надменного льда, вдруг наполняются слезами, и лицо кривится в безуспешной попытке сдержать рыдания, похожие на стон. Гермиона еще ни разу не видела ее такой…
Она потрясенно молчит, прикусив губу, и чувствует, как сердце вдруг больно сжимается от жалости к этой похожей на вейлу женщине, холодная красота которой вмиг стала теплой и земной от силы самого великого чувства на свете — любви.
А потом девушка, по какому-то наитию, сама ясно не осознавая, что делает, делает шаг к женщине и легко обнимает ее. Нарцисса в первый момент замирает от прикосновения ее рук, а потом, словно что-то решив про себя, тоже приобнимает ее. Какое-то время они так и стоят, а потом отстраняются друг от друга. И словно что-то неуловимо проскальзывает в комнате. Искорка понимания, разделенного сочувствия и сопереживания, которая со временем может превратиться в яркий костер.
— Спасибо тебе, девочка… — тихо говорит Нарцисса и чуть касается тонкими пальцами щеки Гермионы.
Она уходит, оставив за собой тонкий шлейф духов, недоумение, жалость, страх и обломки стены, некогда ограждавшей мир Малфоев.
К вечеру Гермиона уже не находит себе места в огромном замке. Она обошла его три раза, побывала на двух самых высоких башнях, прошлась по заметенным дорожкам сада, посидела в библиотеке, бездумно скользя пустым взглядом по строчкам какой-то книги, невпопад рассеянно отвечала на вопросы Фионы, которая, не добившись ничего вразумительного, загадочно вздохнула и уплыла сквозь стену. Крини полчаса ходила за ней, уговаривая съесть хотя бы яблоко. Девушка взяла его, чтобы избавиться от заботливого, но надоедливого внимания эльфихи.
Сейчас она медленно идет по коридору, не отрывая ладони от гладкой поверхности каменной стены. Снова в его комнату. Гложущие ее тревога и беспокойство не дают покоя, гонят и гонят ее туда, словно среди его вещей она обретет успокоение. Но это и в самом деле так. Только в комнате Драко немного ослабевает тугой комок в груди, сердце не трепыхается, как проколотая жестокой рукой бабочка, и руки не холодеют от неприятного липкого страха, который волной вдруг накрывает с ног до головы. Сегодня она заглядывает сюда уже в тринадцатый раз.
За окном уже давно сгустилась ночная тьма, в замке зажгли факелы и лампы, а здесь без хозяина темно и одиноко. Гермиона палочкой зажигает одну свечу и вздрагивает. В кресле снова сидит Нарцисса. После обеда они с ней не виделись, как поняла Гермиона, она была в своих комнатах.
Девушка подходит к женщине и осторожно вынимает из ее рук фотографию, которую та сжимает побелевшими пальцами.
— Вы не обедали и не ужинали.
Скорее утверждение, чем вопрос.
— Не могу. И не хочу.
Нарцисса потирает ладонями виски.
— Их нет так долго. Люциус обещал, что они скоро вернутся. Говорил, к обеду…
Гермиона опускается на пушистый ковер рядом с кроватью.
— Они вернутся, обязательно вернутся. Должны.
Нарцисса молчит, а потом говорит все тем же отстраненным тоном:
— Ты беспокоишься за Драко. Почему?
— Не знаю.
— Лорд благоволит тебе так, как редко кому.
— При чем тут благоволение Лорда? Я не боюсь Его немилости и не ищу Его расположения.
На усталом лице Нарциссы мелькает слабый отсвет удивления.
— В самом деле?
— Вы можете не верить, но это так. Мне почему-то кажется, что мое присутствие имеет для Него какое-то значение, только какое, я не могу понять. А Драко… за эти дни он стал мне так близок, гораздо ближе, чем многие из тех, кого я вспомнила. Драко говорит, что раньше мы почти не общались, но я чувствую себя с ним, как будто знаю его всю жизнь. Когда он рядом, мне не страшно, не одиноко, а моя память о прошлой жизни как будто и не нужна. Это так странно. Я даже представить не могу, что будет со мной, если он не вернется… — почти шепчет Гермиона.
— Странно… — эхом повторяет Нарцисса, — странно… и совершенно искренне, я это чувствую… кто бы мог подумать…
Гермиона хмурится: что в этом странного? Это естественное чувство живого человека, ведь так?
А Нарцисса вдруг начинает говорить, словно продолжая начатый рассказ:
— Я впервые увидела Люциуса в Хогвартсе, мне было всего одиннадцать, а ему семнадцать. Конечно, он не обратил внимания на первокурсницу, а меня тогда словно ударило молнией, ослепило и оглушило. Мне казалось, он был таким особенным, совсем не похожим на других. А потом мы нередко встречались на приемах. Я была совсем еще девчонкой и отчаянно завидовала взрослым девушкам, которые флиртовали с ним, стараясь заинтересовать. Род Малфоев был богат и знатен, и многие не упустили бы случая стать женой единственного наследника всего огромного состояния и хозяйкой нескольких замков. Они были красивыми и уверенными в себе, а у меня не было никаких шансов — у нескладного гадкого утенка на фоне Беллы и других девушек. Кроме этого, наш отец Болдуин Блэк почти всю свою жизнь враждовал с Абраксасом Малфоем. Не знаю, из-за чего произошла размолвка, но однажды, еще в молодости, они разругались прямо на людях и после этого никогда не появлялись в одних и тех же местах одновременно. После того, как Андромеда убежала с Тонксом, а Беллатриса вышла замуж за Рудольфа, я стала любимицей отца, он возлагал на меня большие надежды и повторял, что уж его-то гордая маленькая Цисси не свяжется с грязными маглами или проходимцами, будь они нищими, как церковные мыши, или богатыми, как Крезы.
А я любила сына его врага… Старалась везде, где мы с Люциусом сталкивались, запомнить каждое слово, брошенное мне ненароком, каждую черточку лица, каждый жест, пряталась по углам и высматривала только его. Я его изучила, как себя, знала, как он хмурит брови и как удивленно улыбается, что его может рассмешить, а что — разозлить. Дни были пустыми, если я его не встречала. Рудольф нередко собирал у себя в поместье что-то наподобие круга избранных, и Люциус обычно бывал там. Я стала частой гостьей у Лейнстренджей и по-прежнему замирала от счастья, услышав лишь голос Люциуса.
Когда мне исполнилось восемнадцать, отец твердо решил выдать меня замуж за достойного, по его мнению, волшебника и начал почти каждую неделю устраивать у нас в доме приемы, на которых собирались молодые аристократы. Я зевала от скуки в эти нескончаемо долгие вечера; одни и те же лица, одни и те же разговоры, избитые комплименты, все «вдруг внезапно» обнаружили, что я удивительным образом похорошела. А мне было безразлично, кто увивается возле меня, кто в конечном итоге станет моим мужем. Потому что Люциуса не было среди этих молодых людей. Как раз в то время он уехал куда-то. И я все равно не смогла бы стать его женой, потому что… была уверена, что для него не было такой девушки, Нарциссы Блэк. Его взгляд всегда скользил мимо меня или сквозь меня. Отец, видя мое равнодушие в выборе женихов, решил взять дело в свои руки и сосватал меня за Дориана Делэйни. Начались подготовки к свадьбе, уже шили свадебное платье, а я ходила в каком-то полусне, словно это и не меня выдавали замуж. За неделю до церемонии венчания Белла решила меня встряхнуть и привезла в свое шотландское поместье, пообещав, что после девичника я, наконец, оживу и пойму, как мне повезло, что моим мужем станет такой мужчина, как Дориан. В первый же день она отправилась к своим подругам, чтобы пригласить их на вечеринку, а я бродила по пустым коридорам дома, и в моей пустой голове не было ни одной мысли. Только сердце стучало так, словно стало огромным, на все тело:
«Я потеряла Люциуса»
Хотя как можно потерять того, кто никогда не был твоим?
Я просила и умоляла кого-то подарить мне еще одну встречу с любимым, позволить в последний раз заглянуть в его глаза. И вдруг, словно в ответ на мою мольбу, из библиотеки вышли Рудольф и Люциус. Они над чем-то смеялись, и Люциус улыбнулся мне и сказал:
«Здравствуй, Нарцисса».
Всего-то два слова, простых и обыденных, но я была так поражена, что застыла на месте. Наверное, отчаяние придало мне сил и решительности, и я спросила, может ли он поговорить со мной. Он согласился. Только разговора у нас с ним не получилось. Вернулась сестра и начала искать меня, вместе с ней пришли ее и мои подруги. Белла неприятно удивилась, обнаружив меня с Люциусом наедине. В этой суматохе и шуме я потеряла последний шанс сказать ему, что люблю и буду любить только его.
После бестолкового девичника, вернее, обсуждения новых фасонов платьев и мантий и досконального перемывания косточек всем и вся, я сбежала домой, решив, что лучше покой и тишина, чем нарочито-восхищенное аханье по поводу будущего родства с семьей Делэйни, и прикрытое лестью завистливое перешептывание. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись, в кабинете отца я обнаружила Люциуса! Я была так поражена, что решилась подслушать их разговор. Он просил моей руки и говорил, что любит меня и знает, что я люблю его. Отец был просто разъярен — сын его врага осмелился просить руки его дочери, притом уже после сговора с другим, накануне свадьбы! Он кричал так, что весь дом сотрясался. А я плакала от счастья под дверями кабинета…
Нарцисса улыбается своим воспоминаниям, а Гермиона слушает, затаив дыхание, и боится сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть рассказ.
— Конечно же, отец отказал Люциусу и потом еще долго бушевал, негодуя на наглость Малфоев. А я сидела в своей комнате, кажется, только сейчас осознав, какое будущее меня ожидает — с нелюбимым мужем, вдали от дома, в чужой стране, потому что Делэйни собирались переехать на материк. Я словно горела в лихорадке, пытаясь найти хоть какой-то выход из положения, и когда в окно постучался незнакомый филин, я совсем не удивилась, а просто открыла окно и прочла письмо, в котором Люциус писал, что ждет меня в саду. Я впервые в жизни вылезла из окна собственной спальни; до безумия боясь высоты, как-то спустилась с третьего этажа; прячась, словно вор, пробралась в сад. И чуть не умерла от радости — потому что Люциус и в самом деле ждал меня. Я до сих пор помню, как было холодно той зимой, дул такой сильный ветер, что я совсем окоченела, пока карабкалась вниз. И еще я помню силу и тепло его рук, когда он обнял меня, и вкус наших первых поцелуев. Он говорил, что полюбил меня такой, какой я была раньше — нескладную девчонку с дикими глазами, которая никогда не произносила ни слова, а только молчала при встречах. Говорил, что несколько лет наблюдал, как гадкий утенок превращается в прекрасного лебедя, и не мог даже подойти, потому что его отец приходил в бешенство при одном упоминании фамилии Блэк. И когда, вернувшись из Ирландии, он обнаружил, что меня выдают замуж, и я отчаянно попросила его о разговоре, который так и не получился, он решился пойти вопреки нашим семьям. Тогда он спросил, уверена ли я в том, что собираюсь сделать. А для меня уже не существовало никого, ведь Люциус был рядом, он любил меня! Я готова была последовать за ним хоть на край света.
В ту ночь мы убежали — от моей свадьбы, наших семей, от всех! Он привез меня в укромный дом в Уэльсе, о котором никто не знал, и мы обвенчались в крохотной сельской церквушке. И потом был долгий месяц абсолютного счастья. Я никогда не думала, что могу быть ТАК счастлива! Каждое утро, просыпаясь в объятьях Люциуса, я задыхалась от любви к нему и знала, что это — мой мужчина, а я — его женщина. И пусть весь мир катится в пропасть!
Конечно, после нашего побега разразился скандал, и ходили самые невероятные слухи, сплетни и пересуды. Абраксас Малфой и мой отец даже заключили перемирие, чтобы найти и образумить непокорных детей. Но что они могли сделать? Когда нас нашли, мы были уже женаты. К тому же мы оба принадлежали к равным по знатности и чистоте крови родам, и с точки зрения общественного мнения, в нашем браке не было ничего предосудительного, кроме его тайности и скоропалительности. Мы с Люциусом вернулись, Абраксас и Маргарет приняли нас в Малфой-Менор, и все пошло бы как нельзя лучше, если бы не… ОН!
Голос Нарциссы падает до шепота.
— Его идеи, Его амбиции и Его решимость завоевать магическую Англию, подмять ее под Себя, заставить всех почувствовать силу Лорда Волдеморта! К моему ужасу, Люциус подпал под Его влияние. Он даже стал Пожирателем Смерти, хотя я умоляла его быть осторожнее. Но он был так уверен в правоте Господина, что не желал и слушать меня, хотя рождение Драко заставило его все-таки принять определенные меры. И только благодаря им, Люциуса не посадили в Азкабан после Его исчезновения. Как же легко тогда стало у меня на сердце! Я не уставала благодарить судьбу за освобождение, за возможность жить нормальной жизнью. Десять лет мы ничего не слышали о Темном Лорде, Люциус, казалось, забыл, что когда-то был Пожирателем Смерти, рос наш сын, а потом все рухнуло и началось вновь. Мой муж все-таки угодил в Азкабан, и он до сих пор остается преданным Ему. Хотя, что нам остается теперь? Мы заперты в подземельях неверного выбора и собственных ошибок, совершенных когда-то по глупости и по молодости. И Драко, наш мальчик, он повторяет путь Люциуса! Вот что страшно — ты понимаешь? Мне кажется, я выплакала все слезы, умоляя Его не трогать Драко, но что значит боль материнского сердца для Того, кто убил собственного отца?
Нарцисса вдруг цепко хватает Гермиону за руки.
— Прошу тебя, не дай Драко потерять себя, не дай ему пойти по ложной дороге! Я знаю, ты сможешь, ты сумеешь!
Девушка растерянно смотрит в серые глаза, полные горячей мольбы, но не успевает ответить, потому что в дверях появляется старый домовик Бертольд и торжественно возглашает:
— Хозяева вернулись!
Нарцисса и Гермиона одинаково порывисто поднимаются. На лице Нарциссы облегчение смешивается с волнением, и она стремительно летит вниз, Гермиона торопится за ней.
Поворот лестницы, широким полукругом вливающейся в мраморную роскошь холла, сердце то ли в груди, то ли где-то в животе, неприятно потеют ладони от ожидания, скользя по перилам, и… ноги торопятся, перепрыгивают через две ступеньки, и глаза, наверное, выдают, сияя так, что можно было бы и без факелов осветить весь холл!
Драко и Люциус переглядываются и чуть улыбаются, видя Нарциссу, словно девочка, спешащую навстречу им. Она обнимает поочередно то мужа, то сына, и не может вымолвить ни слова, теребит и осматривает Драко, выискивая несуществующие раны, и утыкается в грудь Люциуса, плечи чуть вздрагивают.
— Ну, все, все, Цисса, успокойся, мы же дома, все в порядке, — Люциус нежно гладит ее по щеке и целует.
— Не могу иначе… ты же знаешь! — вырывается у женщины полувскрик-полушепот.
Люциус крепко обнимает жену.
— Все хорошо. Небольшое, совсем не опасное поручение.
— Мама, успокойся, все нормально, — говорит Драко, но смотрит на кареглазую девушку, которая замерла на последней ступеньке лестницы, боясь помешать.
Нарцисса наконец берет себя в руки и высвобождается из объятий мужа, но продолжает держать его за рукав, словно он может исчезнуть.
— Вы, наверное, голодны? Я сейчас велю накрывать на ужин.
Она уводит Люциуса, кинув через плечо легкий взгляд на Драко и Гермиону.
— Привет.
— Привет.
Напряженное молчание. Сгустившийся между ними воздух. И взгляд глаза в глаза.
— Спасибо за цветы.
— Не за что, — Драко слегка пожимает плечами и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, кидая мантию прямо на пол (домовики подберут), — чем занималась?
— Так, ничем особенным.
«Я ждала тебя, а ты даже не хочешь улыбнуться. Почему ты такой холодный?»
— Забини не приходил?
— Нет, я не видела сегодня Блейза.
«Зачем мне Блейз, когда мне нужен только ты? Если я хочу обнять тебя, сказать, что соскучилась, что волновалась? Что была сердита, потому что ты не удосужился предупредить?»
Драко хмурит брови и поворачивается, чтобы уйти. Но останавливается, потому что в голосе Гермионы обида, немного сердитости и что-то еще непонятное.
— Почему ты вчера не сказал, что Лорд вызвал вас? Я чуть с ума не сошла, когда не нашла тебя утром!
Он изумленно смотрит на девушку и не знает, что ответить. Она чуть не сошла с ума, беспокоясь… за него?! Он не ослышался?
Нет, не ослышался, потому что видел, как ярко сияли ее глаза, когда она сбегала по лестнице. И видит теперь, что в дрожащих уголках губ притаилось невысказанное волнение, тревога обметала чуть заметными темными кругами глаза, а беспокойное ожидание прорезало крохотную, но все же морщинку между тонких бровей.
Они стоят в звенящем молчании посреди высокого пустого холла, не решаясь шагнуть навстречу друг другу, потому что это перевернет все с ног на голову, пошатнет и без того непонятное положение вещей, и зыбкое хрупкое равновесие их мира может пасть под тяжестью нахлынувших приливной волной чувств.
Поэтому Драко тихо роняет:
— Прости… — и уходит, не решаясь взглянуть на девушку.
Он поднимается к себе в комнату по другой лестнице, распахивает дверь и чувствует слабый, почти выветрившийся аромат — свежесть и простота луговых цветов. Она была здесь. С каких это пор он так остро реагирует на ее присутствие?!
Грэйнджер, Грэйнджер, Грэйнджер… в школе ты была острой занозой, вечным раздражителем, дразнить и издеваться над тобой доставляло странное удовольствие, потому что ты делала вид, что не замечаешь, а Поттер и Уизли, наоборот, воспринимали все слишком близко. Оскорблять тебя — значило, оскорблять их.
Черт подери, почему же все изменилось? Почему? Это началось с того самого момента, когда я увидел тебя перед Темным Лордом, в зале, наполненном Пожирателями Смерти, торжествующе смеющуюся и гордо вскидывающую голову навстречу смерти. Сила — вот то, что всегда было у тебя, и не было у меня. Да, я всегда плыл по течению, позволяя отцу и матери решать за меня. И куда это меня привело…
Драко лежит на кровати, раскинув руки, и отчаянно пытается понять, почему он не может выкинуть из головы Грэйнджер, эту… нет, уже и язык не поворачивается назвать ее грязнокровкой… Он чувствует странную неловкость, словно обозвал не маглорожденную колдунью, а себя самого.
А перед глазами проплывает вчерашнее.
Испуг Гермионы, когда стена стала приближаться к ним;
мягкость каштановых волос, в которые он погружал пальцы;
вкус ее губ, особенный, ни на что не похожий, чуть сладкий, чуть мятный;
свежесть дыхания, как аромат весенних цветов, принесенный ветром, который напоил ее им;
податливость девичьего тела, словно начавшего плавиться под его руками;
и собственные мысли и желания, о силе которых он даже и не подозревал.
Что она пробудила в нем?
Он бьет по одеялу кулаком, приказывая себе забыть все это. Забыть и точка! Скоро грянет тридцать третий день, до этого срока нужно все подготовить. Хорошо, что Темный Лорд занят в последнее время и нечасто появляется в Малфой-Менор, иначе все пошло бы прахом. Удачно, что родители послезавтра уезжают, никто не будет мешать.
Кстати, насчет «забыть». Почему она не вспоминает об их отношениях в школе? О том, что они были врагами с самого первого курса? Ее воспоминания, наверное, пришли почти полностью. Она говорила, что вспомнила Хогвартс, Авроров, штаб-квартиру их хренового Ордена Феникса, естественно, бесценных Поттера и Уизли, но почему-то не говорит о том, что вспомнила мерзкого хорька Драко Малфоя…
Он не спрашивал. Он вообще редко спрашивал, что именно она вспомнила, она сама все рассказывала. Иногда взахлеб, торопясь, не успевая поспевать за образами и ощущениями, иногда тихо, медленно, словно отвоевывая у заснувшей памяти еще один кусочек. Только о нем она никогда не говорила. Хотя возможно, что просто еще не вспомнила. Срок действия заклятья пока не истек.
Осталось четыре дня. Много это или мало? Что будет после этого? Драко даже не мог представить реакцию Лорда, обнаружившего, что Грэйнджер сумела скрыться. Он будет в ярости. Нет, ярость — это слишком безлико. Он придет в то состояние, которого все Пожиратели боялись больше, чем встречи в одиночку с десятком Авроров. Больше самой смерти. Потому что смерть — это просто. А Его гнев гораздо страшнее. Когда Его голос падает до шелестящего, едва различимого шепота, а красные щели глаз почти не видны; когда движения становится замедленными и в то же время полными скрытой опасности; когда кажется, что вокруг Него стремительно распространяется ледяная волна, и кровь сама стынет в жилах, неимоверно трудно и страшно даже сделать вздох. Тогда в любой момент с непроизвольной дрожью ожидаешь, что неумолимой стрелой к тебе рванется заклятье. Именно в этом состоянии Господин казнит оступившихся слуг и назначает изощренные наказания тем, чья вина не велика в его глазах.
Будет ли велика вина Драко? Боится ли он предстоящего неминуемого наказания?
Ответа у него нет.
Он еще помнит испепеляющую, разрывающую сознание и тело на кровавые клочья боль той ночи, когда на его руке появилась Черная Метка. Он знает, что та боль, которая с распростертыми объятьями ждет его впереди, едва ли будет меньше. Но еще и твердо знает, что Грэйнджер необходимо уйти, дальнейшее ее пребывание в Малфой-Менор опасно. И дело не только в том, что Темный Лорд мог использовать ее, хотя при одной мысли о том, какие меры Он к ней мог применить, темнело в глазах.
И вот именно это опасно. Смертельно опасно для него самого. Потому что сегодня целый день он безрезультатно гнал мысли, в которых была лишь она одна, но не мог заставить себя забыть про ее поцелуи, про ее тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в его плечи, словно она боялась упасть, про нежность ее губ, которые подчиняли себе его губы и тут же покорно подчинялись сами.
Не получается и все.
Надо забыть. Сколько раз он повторяет это себе. Грэйнджер никогда для него ничего не значила. Это вообще был нонсенс — что она может что-то значить для него. Грэйнджер и Малфой — абсурд! Он просто отправит ее туда, где она и должна быть, и забудет все, как страшный сон. Страшный сон… Как сон, удивительный и невероятный, всполох света в беспроглядной темноте ночи, глоток живительной воды в знойном пустынном аду, кусочек синего летнего неба в затянутых тучами, бездушно-холодных серых днях зимы…
Что же делать с тобой, Гермиона? И что мне делать с собой? Догадываешься ли ты, что творишь со мной?
А что если… если прожить эти оставшиеся четыре дня, не задумываясь о том, что его ждет? Просто позволить себе быть рядом с Гермионой.
Смотреть на нее, впитывая в себя ее лицо с сияющими карими глазами, с маленькой родинкой на виске, пушистые завитки непослушных волос, движения ее рук, то порывистые и резкие, то неторопливые, плавные, наполненные тихой грации. Вбирать в себя весь ее образ.
Постараться запечатлеть в памяти, как она колдует, как читает, наклонив голову, как смеется, удивительно звонко и заразительно, невозможно не присоединиться, как непреклонна и неуступчива в спорах, и какая в ней живет готовность понять, оправдать и простить.
Чтобы потом, когда она уже будет бесконечно далеко, в другой вселенной, рядом С ПОТТЕРОМ и УИЗЛИ, он мог бережно хранить воспоминания об этом времени, когда она была рядом С НИМ, когда улыбалась только ему, и он мог прикоснуться к ее губам. Эти дни словно выпали из обычного круговорота жизни, их дал ему кто-то мудрый, кто-то знающий о той безымянной безжизненной пустоте, которая поселилась в нем после принятия Черной Метки. Гермиона сумела наполнить его (он даже не знал, как ей это удалось) живыми чувствами и яркими эмоциями, зажгла в нем огонь, который стал самым бесценным и щедрым подарком ее души.
Она — самая милая и самая нежная, самая непредсказуемая и самая непонятная, самая чудесная и самая близкая, самая прекрасная женщина на Земле. Второй такой нет и никогда не будет.
Глаза слипаются, он лег почти на рассвете, а встал очень рано. Драко погружается в омут сна, смутно понимая, что шепчет имя Гермионы и снова ощущает вкус ее губ.
Глава 22.
Алекс лежал в своей кровати, стараясь успокоиться, но не мог, задыхался от страшного волнения. В груди и животе внутренности как будто сами собой скручивались и завязывались в узел, а все вокруг медленно кружилось, плыло и темнело.
Дверь приотворилась, заглянула миссис Поттер, подошла и поправила одеяло (он тут же закрыл глаза, кое-как постарался дышать ровнее), выключила ночник и тихо вышла. Алекс отбросил одеяло и сел на кровати. То, что он нечаянно узнал сегодня, вернее, подслушал, было ужасно! Немыслимо! Он не мог поверить, но что оставалось делать?!
Рождественские каникулы в доме Поттеров, естественно, ему предложила провести Лили. То есть, не предложила, а поставила перед фактом.
«Собирайся, Алекс, поедем к нам. Я папе давно сказала, он написал, что мама уже приготовила для тебя комнату. Они тебя ждут, и никаких возражений, я их просто не слышу! Ты что, собрался с Бигсли или с Малфуа праздники проводить? Не смеши мои тапочки. Папа же твой опекун, это его обязанность»
Рейна забрала миссис Уизли, они уехали во Францию, навестить бабушку и дедушку Делакур. К ним должен был присоединиться и мистер Уизли. А Лили и Алекса через камин в кабинете профессора Люпин отправили сразу в дом Поттеров. Близнецы были вне себя от восторга, увидев сестру и Алекса.
«Вот здорово! Будем играть в квиддич два на два! Утрем носы этим задавакам-первокурсникам!»
Они галдели так, что в ушах Алекса стоял непрекращающийся звон и шум, его плечи болели от хлопков, а глаза устали от молниеносных перемещений братьев по дому. Кажется, они умудрялись находиться в четырех местах одновременно.
Маленькая Полина обрадовалась, подбежала к нему с таким счастливым видом, что ему стало неловко, особенно, когда это заметил Сириус и тут же состроил нарочито-многозначительное выражение. Но круглое личико девочки так и светилось, она ходила за ним по пятам, пока Лили строго не сказала ей заняться своими делами и не приставать.
Миссис Поттер тоже как будто была рада его видеть. По крайней мере, у нее не было такого равнодушного лица, как у мистера Поттера, и она не скривилась, как мистер Уизли, который был в их доме, когда они прибыли. Мужчины мельком глянули на мальчика, одинаково бесцветно кивнули, отец Лили поцеловал дочь, спросил, как дела, а мистер Уизли, как и летом, пару раз подбросил ее в воздух, и они ушли наверх, попросив не беспокоить.
Лили обиженно завопила им вслед:
— Пап, дядя Рон, сегодня же сочельник! Вы что, опять работать будете?
— У нас важные дела, малышка, — донеслось сверху, и захлопнулась дверь.
Миссис Поттер улыбнулась.
— Они скоро выйдут, когда проголодаются и учуют запах мясного пирога. А вы — быстренько мыть руки и переодеваться. Алекс, брось грязную одежду в корзину в своей ванной, я заберу оттуда.
Алексу очень понравился трехэтажный, большой, но очень уютный дом Поттеров. На первом этаже были кухня, столовая, гостиные, бильярдная, на втором — спальня родителей, библиотека и кабинет мистера Поттера, спальни для гостей, третий этаж был полностью отдан в распоряжение детей. Здесь были комнаты близнецов, Лили, Полины, Алекса, огромная детская, заваленная игрушками, и класс. Предполагалось, что в нем Джим и Рус будут делать домашние задания (они учились в частной начальной школе для детей-магов) и готовиться к Хогвартсу. Однако Алекс подозревал, что братья-озорники себя таким неблагодарным делом, как домашние задания, особо не обременяли. По крайней мере, во время его пребывания в доме Поттеров там чаще можно было найти Лин, которая что-то рисовала, читала свои детские книжки с волшебными картинками или разглядывала большую, красиво сделанную модель Солнечной системы.
Комната Алекса разительно отличалась от той крохотной темной клетки, которая была у него в доме Бигсли. Просторная, светлая, обставленная удобной красивой мебелью. А еще в ней был огромный телевизор, что очень удивило мальчика. Но Лили объяснила, что ее папа тоже вырос в мире маглов, и поэтому в доме одинаково поровну волшебных и неволшебных предметов обстановки.
Каникулы начались весело и шумно. Как подумал Алекс, видимо, в семье Поттеров почти всегда было так. Девяносто пять процентов шума создавали близнецы, поминутно разыгрывавшие друг друга и окружающих, что-то вечно затевавшие и носившиеся при этом с одинаковыми проказливыми выражениями на одинаковых лицах. Алекс убедился, что особенно нежную и горячую страсть они питали ко всему взрывающемуся. В доме постоянно хлопали и грохотали хлопушки, петарды, бенгальские свечи, мини-фейерверки и бог знает еще что. А из их огромной комнаты на двоих, куда они даже родителей не допускали (право входа имели только домовики, убирающиеся там), очень странно пахло — не то горелым порохом, не то дымом, не то жжеными волосами. После очередного грохота и шумных выяснений, кто виноват, миссис Поттер закатывала глаза и непонятно повторяла, что родственные гены причудливо тасуются, и она никак не подозревала, что ее сыновья будут копией ее братьев.
На Рождество у Поттеров собрались их многочисленные родственники и друзья. Были старшие миссис и мистер Уизли без Артура младшего, который уехал к родителям в Китай. Алекс впервые их видел и понял, в кого многочисленное семейство Уизли такое рыжее.
Пришел мистер Фред Уизли с женой и дочкой Молли, кудрявой, миленькой, но очень избалованной девчушкой. Алекс смутился, увидев своего преподавателя трансфигурации в непринужденной домашней обстановке и не в привычной черной форменной мантии.
Был еще один дядя Лили и Рейна, мистер Персиваль Уизли, ужасно важный и серьезный, немного похожий на надутого, как индюк, павлина. Его жена была одета так вычурно и пышно, как будто собралась, по меньшей мере, на королевский прием.
Через каминную сеть прибыли миссис Лонгботтом и Невилл, который немедленно разбил вазу, стоявшую в холле, сконфузился и от этого смахнул на пол антикварный телефонный аппарат. Тот с печальным звоном разбился вдребезги, но тут же собрал свои винтики и вспрыгнул обратно на столик. Видимо, ему это было не впервой. Алекс и Лили поскорее утащили Невилла наверх.
На метлах прилетели, к удивлению Алекса, Сэм Вуд вместе с родителями — высоким широкоплечим отцом (как сказала Лили, Оливер Вуд и Рональд Уизли три года играли в сборной Англии по квиддичу и в ее составе стали чемпионами мира) и, словно по контрасту, маленькой хрупкой матерью, у которой была очень добрая улыбка. Сэм подмигнул Алексу, но его в тот же момент с торжествующими воплями перехватили близнецы и завели шумный крикливый спор опять же о квиддиче.
Позже появилась еще одна женщина, молодая, но с совершенно седыми волосами и строгим лицом. Ее звали странным именем Мораг. Миссис Поттер, миссис Лонгботтом и миссис Вуд ей очень обрадовались, а мистер Поттер обнял так, словно она была его потерянной сестрой.
Все присутствующие едва уместились за огромным столом, который просто ломился от самых разнообразных блюд. Миссис Уизли и эльфиха Винки превзошли самих себя в кулинарных шедеврах. У Алекса, впрочем, как и у всех, слюнки текли от одного взгляда на них. Ребята ели, болтали, смеялись, сидя все вместе на одном конце стола, и Алексу казалось, что он напился Веселящего лимонада, и в нем то и дело вскипают и лопаются шипучие пузырьки. Это было самое веселое и радостное Рождество в его жизни!
Радостным оно было потому, что он впервые в своей сознательной жизни получил подарки. Бигсли ничего не дарили, мотивируя это тем, что они приняли его в свой дом, и это уже для него подарок.
Проснувшись рождественским утром, в ногах кровати мальчик обнаружил гору коробок и свертков в разноцветных обертках. Он еле успел засунуть ноги в тапочки и накинуть свитер поверх пижамы, как в дверь ураганом ворвалась Лили и закричала, словно на пожаре:
— Ой, Алекс, спасибо, спасибо, спасибо!!!
Она в порыве чувств расцеловала Алекса так, что его щеки запылали жарким огнем смущения. В ушах девочки сверкали очень симпатичные сережки в виде цветков, с маленькими сапфирами и жемчужинками. Примерно такие Лили заприметила у одной старшекурсницы-гриффиндорки и вздыхала три недели, сетуя, что папа ей не разрешит на Рождество такой дорогой подарок, потому что мама считает, что она и так слишком избалована. Еще три недели Алекс набирался смелости, чтобы подойти к той старшекурснице и спросить, где она их купила. На его счастье, проблему разрешил Рейн, и он же помог купить сережки в ювелирном магазине в Лондоне через свою маму.
— А ты почему еще не развернул? Давай быстрее! — Лили чуть ли не плясала на месте от переполнявшего ее нетерпения.
Алекс медленно, оттягивая момент первой радости, с затаенным дыханием открыл фиолетовую коробку в серебряных звездах. Там оказалась новенькая книга в приятно пахнущем кожаном переплете — «Современная трансфигурация: новые и самые интересные превращения»! Он неверяще прижал ее к груди. У него никогда не было собственных книг, за исключением учебников, разумеется. Но часто и учебники у него были старыми и изодранными, потому что Ричард и Роберт могли запросто сыграть ими в футбол.
— Это от папы, я говорила ему, что тебе нравится трансфигурация, — прокомментировала Лили.
В ало-золотом свертке оказался теплый шарф с эмблемой Гриффиндора, шапка и перчатки.
— Это, конечно, от мамули. Она просто жить не может, если знает, что у кого-то нет теплого шарфа.
Третий подарок странно пах. Алекс осторожно развернул бумагу и увидел красивую коробку конфет и пакетик маленьких ярко-красных петард.
В дверь просунул голову один из братьев.
— Ну что, как тебе усовершенствованные блевальные батончики и китайские огни? Горячая новинка из магазинов дяди Фреда, еще не поступили в продажу.
— Пока не знаю, — честно ответил Алекс, разворачивая конфету.
— Эй, сам не пробуй! — предупредил его Джим.
То, что это был именно Джим, а не Сириус, Алекс понял по следу от непрошедшего синяка на скуле, который тот получил, когда его лягнул садовый гном; по крайней мере, так объяснял матери сам Джим.
— Понимаешь, дело в том, что это теперь не только блевальный, а еще и… гм-м... поносный батончик. Так что лучше угости кого-нибудь, кто тебе не очень симпатичен.
— Ага, так он и взял что-нибудь из моих рук. Да он скорее станет лучшим другом Тони и Сирила.
— Это точно.
— Спасибо, Джим! А откуда вы их достали, если они пока не продаются?
Джим хитро ухмыльнулся, и в его зеленых глазах заплясали чертики.
— Пусть это останется нашей маленькой тайной. Ты их маме с папой пока не показывай, ладно? Слушай, классные твои магловские приколы! Чего только стоит одна штучка в виде, ну ты сам понял… Я ее Арти как-нибудь подложу, вот будет умора, ха-ха-ха-ха!
Тут в их комнате что-то грохнуло и завыло, заорал Сириус, и Джим поспешно умчался, с ужасно довольным хохотом и громогласными криками, что он не при чем.
Лин подарила симпатичный деревянный футлярчик для пера, чтобы оно не сломалось в сумке.
— Ну когда же ты до нашего доберешься?!
Следующий синий сверток, перевязанный бантом, был их с Рейном подарком. Лили бросилась открывать его вместе с ним, торопливо разрывая бумагу. И Алекс с удивлением обнаружил чудесный футбольный мяч, перчатки вратаря и футболку цветов национальной сборной Англии.
— Здорово, Лили! Спасибо большое!
— Это Рейни придумал. Сказал, что вы играете старым квоффлом, но ведь он такой тяжелый. Вот мы с ним и заказали папе это.
Алекс был в совершенном восторге, снова и снова рассматривая свои подарки. И огромное чувство горячей благодарности затопило его целиком. Он почувствовал, как защипало глаза, когда взглянул на довольную Лили, устроившуюся на маленьком пуфике рядом с кроватью, когда вспомнил Рейна, который сейчас был далеко отсюда.
— Спасибо, Лили! — еще раз повторил он, и девочка, словно взрослая, взъерошила ему волосы на макушке и серьезно, наверное, впервые за все то время, которое он знал ее, сказала:
— Это тебе спасибо, Алекс.
Остался еще один подарок, не очень большой, в серебристо-зеленой упаковке. Алекс аккуратно развернул ее и обнаружил небольшой футляр, внутри которого на черном бархате лежало что-то вроде серебряной палочки или маленького жезла. Он был покрыт странными знаками, а в навершие тускло поблескивал круглый дымчато-черный камень. Алекс повертел жезл в руках и недоуменно спросил:
— Что это? И от кого?
— Не знаю, — пожала плечами Лили, — от кого-то из Хогвартса?
Алекс скептически хмыкнул.
— Наверняка, нет.
Девочка тоже взяла жезл в руки и осмотрела его со всех сторон.
— Знаешь, лучше покажи его папе. Он в этом разбирается.
Когда они спустились к завтраку, миссис Поттер хлопотала у плиты, под ногами у нее с озабоченным выражением лица сновала Винки, а мистер Поттер уткнулся в какие-то свитки и рассеянно проносил чашку с кофе мимо рта.
— С Рождеством, папуля и мамуля! Спасибо за подарки! — Лили весело чмокнула отца, обняла мать и принялась помогать накрывать ей на стол.
Алекс подошел к мистеру Поттеру и тихо сказал:
— Спасибо вам, мистер и миссис Поттер! Мне еще никто не дарил подарки на Рождество.
Мистер Поттер изумленно оторвался от бумаг и недоверчиво посмотрел на мальчика поверх очков.
— Разве твои тетя и дядя не поздравляли тебя с Рождеством?
Алекс виновато улыбнулся.
— У них и так была куча расходов из-за меня.
Миссис Поттер у плиты как-то странно не то всхлипнула, не то кашлянула, и повернулась к мальчику.
— И тебе спасибо. Откуда ты узнал, что мне нравится магловский бельгийский шоколад?
— Лили говорила.
Мистер Поттер все смотрел на Алекса, а глаза его жены подозрительно блестели. Неловкую ситуацию разрешили близнецы, которые с гиканьем скатились друг за другом по лестнице и едва не врезались в сестру, несшую блюдо с тостами. Лили удержала поднос, но несколько поджаренных кусочков хлеба все-таки упали. Вспыхнула перепалка, кто виноват, Лили стукнула Джима по макушке, Джим возмутился, Сириус захохотал, плюхнулся на стул и чуть не раздавил Винки, в общем, полнейшее безобразие и неразбериха.
— Мистер Поттер, — смущенно сказал Алекс, — вы не скажете, что это такое?
Мужчина взглянул на протягиваемый предмет и отложил очередной свиток.
— Насколько я знаю, это Охранный Ключ.
— А что это?
— Нечто вроде очень мощного артефакта. Он помогает своему обладателю, защищает от многих всех видов порчи, проклятья и сглаза. Кроме этого, дом, в котором он находится, очень трудно найти. Такая вещь дорого стоит. Откуда ты его взял?
— В подарке.
— Это был подарок? — миссис Поттер, строго отчитавшая и сыновей, и дочь, обеспокоенно подошла к мужу, — Гарри, его следует проверить. Мало ли что… Вдруг это гадость от Малфуа или кого-нибудь еще?
— На первый взгляд, все чисто. Я не знаток рун, но они все обозначают, по-моему, только защиту и охрану.
Мистер Поттер что-то произнес, нацелив свою палочку на жезл. Сверкнул яркий луч, камень отозвался вспышкой и медленно погас.
— Ключ заговорен именно на Алекса, — мистер Поттер покачал головой, — странно. Кто может делать тебе такие дорогие подарки? Если не возражаешь, я возьму его с собой и проверю как следует.
Несмотря на непонятный подозрительный подарок неизвестно от кого, сидя вечером за праздничным столом, Алекс чувствовал, что счастлив так, как никогда не был с тех пор, как умерли бабушка и дедушка.
К следующему дню гости разъехались, осталась только маленькая Молли, и профессор Уизли обещала к вечеру вернуться и погостить несколько денечков. Старшие Уизли забрали с собой неугомонных близнецов. А мистер Поттер отправился в командировку в Румынию, клятвенно пообещав рассерженной жене вернуться через день и привезти письмо от какого-то Чарли. В доме воцарилась необычная тишина. Алекс и Лили объедались сладостями, спали до полудня. Лили тренировала Алекса в квиддиче, но он, семь раз грохнувшись с метлы с вполне приличной высоты, окончательно и бесповоротно решил, что футбол ему намного ближе. По крайней мере, под ногами твердая земля, а не пустота, в которой судорожно цепляешься за рукоятку ненадежной метлы.
На третий день после Рождества произошел странный случай. После завтрака Алекс буквально маялся бездельем. Лили болтала по каминной связи со своей подругой Аидой МакМиллан, то и дело взрываясь хохотом и тут же переходя на таинственный шепот. Без близнецов было скучновато, поэтому Алекс охотно откликнулся на просьбу Лин и Молли поиграть с ними в прятки. Пробегая мимо хозяйственной комнаты на первом этаже рядом с кухней, в которой миссис Поттер гладила белье, мальчик услышал удивительно красивую, но грустную музыку. Словно где-то далеко-далеко в лесу, в лиловой вечерней дымке плакала свирель, а вторило ей горное эхо. Он невольно остановился, прислушиваясь к музыке, и вдруг, охнув, согнулся пополам от неожиданной боли.
Когда через минуту Джинни вышла со стопкой свежевыглаженного белья, она наткнулась на лежавшего на полу ничком мальчика.
— Мерлин Всемилостивый, Алекс! Что с тобой?
— Н-н-не зна-а-аю…. Б-б-больно….
Женщина встревоженно приподняла его и потрогала лоб. Лоб был горячим и мокрым.
— Больно? Где болит, покажи.
— Здесь…
Мальчик потер грудь с левой стороны. Джинни испуганно подумала:
«Там же сердце. У него болит сердце?»
Алекс корчился от колючей ноющей иглы в левой стороне груди. Ему почему-то казалось, что это от той музыки. Она продолжала звучать у него в ушах, и к ней примешивался чей-то едва слышный голос. От этого ему стало так плохо и безрадостно, что захотелось заплакать и уткнуться кому-нибудь в теплое плечо. Все туманилось перед глазами, а взволнованное лицо миссис Поттер то отдалялось, то приближалось. За спиной матери возникла Лили, и что-то спросив с огромными испуганными глазами, убежала.
Вызванный целитель прибыл, когда Алекс, уже доставленный в свою комнату, погрузился не то в тяжелый сон, не в горячечное забытье. Он тщательно осмотрел мальчика и развел руками.
— Ничего не понимаю! Ребенок абсолютно здоров, миссис Поттер, разве что немного маловат для своего возраста. Никаких признаков болезней, обычных и магических, у него нет, только это странное состояние.
— Что же делать? — Джинни тревожно смотрела на Алекса, метавшегося по подушке.
— Рекомендую Успокаивающее зелье. Поите его им каждые два часа. Если станет хуже, немедленно вызывайте меня, придется госпитализировать.
Ничего этого Алекс не слышал. Он плыл по волнам красивой и печальной музыки на чей-то зов, на тихий голос, напевающий простые слова, отзывающиеся в его маленьком сердце щемящей болью.
Спи, засыпай, мой малыш,
В небе уснула луна,
В доме шуршит тишина,
Спи, засыпай, мой малыш...
…Спи, моя радость, усни,
Ждут тебя светлые дни,
Ясные чудные дни,
Спи, мой сыночек, усни...
* * *
Он бежит изо всех сил, оскальзываясь на холодных камнях, еле вытаскивая ноги из вязкой мокрой глины, путаясь в высокой траве. Тяжело, воздух какой-то невкусный, густой и плотный, не желает проходить в легкие.
Он задыхается, но все равно упрямо бежит, потому что надо спешить.
Потому что впереди его ждут.
Алекс взбирается на высокий песчаный холм, который дрожит и странно скрипит под ногами. Он с опаской смотрит под ноги, вдруг холм осыпется? Поднимает взгляд и в ту же секунду забывает обо всем на свете. Перед ним стоит высокий светловолосый мужчина. Совсем молодой, босоногий, ворот светлой рубашки распахнут, придавая ему беззаботный вид. И в его серых глазах лучится радость, и грустит печаль.
Сердце Алекса совершает головокружительный прыжок. Он знает, он откуда-то знает, кто этот человек!
«Папа?!»
Мужчина ласково кивает и улыбается. Мальчик кидается к нему сломя голову, дрожа всем телом от безумной радости. Но холм вдруг на самом деле начинает осыпаться. Песок, словно живой, уходит из-под ног, отползает, угрожающе шурша, не давая Алексу взобраться повыше, оказаться рядом с отцом.
«Папа, почему?» — мальчик едва не плачет.
И приходит беззвучный и бесплотный ответ, невозможно даже различить интонации в голосе, а губы папы не шевелятся.
«Потому что так надо, сынок. Ты не принадлежишь этому миру. Он тебя не принимает, но это правильно, потому что ты жив».
«Но я хочу!»
Вздох отца легким ветром проносится над холмом.
«Нет, мой родной, твое время еще так далеко, ты должен жить».
«Тогда почему я здесь?» — Алекс счастлив уже тем, что просто видит папу, разговаривает с ним. Нереальность происходящего ничуть его не удивляет и не трогает.
«Я не знаю, можешь себе представить?» — папа пожимает плечами и подмигивает, становясь похожим на озорного мальчишку, — «пойдем?»
«Куда?»
Папа уже уходит вниз, и песок струится под его босыми ногами, словно громадный зверь несет его на своей спине. Алексу тяжелее, его ноги вязнут, но он торопится, стараясь не отставать.
Они идут недолго и выходят к берегу моря, с гулким шумом прибоя и пронзительными криками чаек. Алекс запыхался, воздух по-прежнему дерет горло, и вообще такое ощущение, что его изо всех сил что-то толкает назад и назад, обратно к тому холму.
Он хочет окликнуть папу, но слова останавливаются на губах, потому что им навстречу, убегая от волн, норовящих жадно припасть к ее ногам, бежит молодая женщина. Ее пышные каштановые волосы летят на ветру, а карие глаза сияют.
И он опять знает, кто она, словно это знание было заложено в нем и дремало, дожидаясь своего часа.
«Мама? Моя мама?!!»
Она протягивает к нему руки, все бежит и бежит и никак не может добежать. Их что-то разделяет. Мама наконец осознает бесплодность своих попыток, бессильно роняет руки, и в ее глазах появляется то же выражение, что и у папы — огромная радость и тихая печаль. Папа бережно обнимает ее и целует в висок.
Алекс во все глаза смотрит на своих родителей, и его переполняет такое счастье, что хочется прыгать, дурачиться, хохотать во все горло. И одновременно все внутри сжимается от горя. Он ведь знает — их нет рядом с ним, а здесь он остаться не может. Его удавкой душит невыплаканная, невысказанная, пронизывающая насквозь боль. Как обидно, как несправедливо, что он не может их обнять, прижаться к маме, почувствовать, как папа ерошит волосы, просто прикоснуться и ощутить родное тепло! Чем он, Алекс, провинился, что у него отняли самых близких и любимых людей?! Что ему приходится жить у чужих?
«Нет, мой маленький, ты ни в чем не виноват!» — это, наверное, мама, потому что она качает головой и подается вперед, словно стараясь убедить его, — «прости нас, сыночек, если кто виноват, то только мы с отцом. Но поверь, мы не могли поступить иначе… Ты нас поймешь, я знаю».
«Мамочка, мама…» — все шепчет и шепчет Алекс, пытаясь ощутить вкус этого слова, которым он никогда никого не называл.
Мама закрывает лицо руками и прижимается к папе.
«Ты должен быть сильным, Алекс» — это снова отец, потому что его лицо становится решительным и даже немного суровым, — «помни, всегда помни, что ты наш сын, и мы любим тебя и гордимся».
«Зачем?» — кричит Алекс, — «папа, зачем мне быть сильным? Кому я нужен? Пожалуйста, можно, я останусь с вами? Мне так трудно, так плохо без вас!»
Он бежит к ним, все так же увязая в песке, разрывая встающую перед ними невидимую преграду, но родители становятся все дальше и дальше. Их силуэты становятся все прозрачнее, их окутывает золотисто-серебряный свет, и они медленно растворяются в нем. Алекс зовет их, срывая голос, рвется вперед, но все бесполезно.
Наконец он остается в одиночестве на пустом берегу, а море все также равнодушно накатывает на берег, оставляя на песке белоснежную бахрому пены. Как всегда, один. Как всю свою сознательную жизнь. Все бросают его. Зачем тогда было рождать его на свет?! Они виноваты, да! В том, что он так невыносимо, так безоглядно одинок! В том, что никому не нужен! В том, что никто его не любит, и никому и дела нет до Алекса Грэйнджер Малфоя, до его чувств! Зачем они кинули его, да еще и говорят, что он должен все понять?! Никогда! Он не хочет никого понять, разве его кто-нибудь понимает?! Он ненавидит их!
И тут же его охватывает такое страшное отчаяние, что он просто садится на песок, не может ни двигаться, ни говорить, в душе пустота и безнадежность. Он вскидывает глаза в робкой вере (вдруг они снова появятся?!), но никого нет.
И оправданный, но несправедливый гнев отступает. Разве он имеет право судить своих родителей? Они жили так, как считали истинным, и не их вина, что смерть настигла их раньше времени, не дав вырастить сына, увидеть его взрослым.
Алекс все понимает, но от этого не легче. А вокруг него все переливается в том же странном золотисто-серебряном свете, который постепенно скрадывает, поглощает в себя все пространство. Шум моря стал тише и глуше, небо вылиняло и стало белесо-серым, горизонт совсем размылся, только песок под ногами остается таким же. Из этого света проступают очертания какого-то дома. Небольшой двухэтажный особняк, голубые стены и белые ставни. Его окружают деревья, и резная калитка стоит открытой. Дом как будто зовет к себе Алекса. Ему хочется пройти в калитку, взбежать по лестнице с деревянными перилами, потянуть на себя ручку двери, выкрашенной голубой краской, с цветным окошечком наверху, но совершенно нет сил. Безразличное равнодушие, апатия засасывают его, накрывают с головой. Он погружается в шершавый песок, который плотно охватывает тело, забивается в глаза, рот, уши. И мелькает в голове:
«Может, я тоже умру? Было бы хорошо…»
* * *
Когда Джинни, всегда чуткая и беспокойная при болезнях детей, наклонилась, чтобы откинуть со лба взмокшие волосы мальчика и положить компресс, она вдруг различила невнятное, едва слышное:
— М-м… м-мама…
Женщина вздрогнула и выпрямилась, невольно ощутив, как сердце облилось горячей волной сострадания.
Каждые два часа она поила его Успокаивающим зельем, то и дело выгоняя из комнаты дочерей и племянницу, которые появлялись там, едва она уходила.
К вечеру Алекс пришел в себя и удивленно спросил у Лили, примчавшейся с огромным куском его любимого лимонного торта на блюдечке:
— Что это со мной было?
— Ой, не знаю, Алекс! — затараторила Лили, прижимая руки к щекам, — ты нас так напугал! Мама чуть с ума не сошла! Ты сам не помнишь?
— Ну, не знаю, — протянул изумленный Алекс.
Он помнил, что стало больно. Помнил, что он упал, а сейчас вот очнулся. И еще помнил музыку, от которой у него в груди свила гнездо беспокойная и непонятная тоска…
Подошедшая миссис Поттер напоила его знакомым по запаху и цвету, но совершенно отвратительным на вкус зельем и спросила чуть дрожащим голосом:
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально! — бодро заверил ее Алекс, пытаясь приподняться с кровати, — все уже прошло.
— Лежи. Мы не знаем, что это было, но постельный режим еще никому не повредил.
— Миссис Поттер, а что это была за музыка у вас в комнате, когда вы гладили?
— Эдвард Григ, если не ошибаюсь, «Песня Сольвейг» — удивленно ответила миссис Поттер, щупая его лоб, — а что?
— Нет, ничего.
Действительно, ничего. Это название ему ни о чем не говорило. Да и не разбирался он в творчестве никаких композиторов, потому что даже в обычной школе уроки музыки, единственные из всех, давались ему с большим трудом ввиду полнейшего отсутствия слуха и интереса как к классической, так и к современной музыкальной культуре.
К следующему утру все окончательно и бесследно прошло, и Алекс снова предпринял попытку покинуть свою комнату. Но миссис Поттер велела ему оставаться в кровати таким тоном, что ему сразу расхотелось спорить, и сама принесла завтрак на огромном подносе, которого хватило бы на четверых голодных троллей.
— Кушай хорошенько и поправляйся.
— Но я и не болен, — возразил было Алекс, однако миссис Поттер и слушать не стала.
— Лили, Лин, Молли, не мешайте Алексу. Пусть немного поспит, отдохнет.
Алекс чуть было не взвыл (еще бы, целый день в постели в каникулы, это же умереть со скуки можно!), но Лили ему заговорщически шепнула:
— Не вздумай возражать. Иначе она тебя «Отвсегоном» начнет пичкать, а это самое гадкое, самое противное, самое рвотное лекарство в мире!
По лицу Лили было очевидно, что этого таинственного зелья она приняла в своей жизни более, чем достаточно, и отнюдь не желает пробовать его еще раз.
Алекс покорно кивнул, тоже не горя желанием отведать этого «Отвсегона» вдобавок к не менее мерзкому на вкус Успокаивающему зелью, которое едва ли не силой впихивала в него миссис Поттер. Лили убежала, мать погнала ее помочь убраться в подвале.
Немного полежав, мальчик осторожно выглянул в коридор. Постельный режим — это, конечно, уныло, но если полежать с книжкой…
Итак, библиотека на втором этаже, надо прокрасться туда как можно незаметнее, не попадаясь на глаза никому, и взять пару-тройку книг. Но сначала надо разведать путь.
Миссис Поттер и Лили внизу в подвале.
Лин и Молли играют в детской, устраивают чаепитие для своих кукол, а те возмущенно отплевываются и призывают угостить их чем-то более существенным, кидая кокетливые взгляды на выложенные на блюдечко пирожные. Но маленькие хитрушки приберегли, очевидно, это лакомство для себя.
Домовики наводят блеск в комнате близнецов в отсутствие хозяев. Винки усердно полирует паркет, в который уже можно смотреться вместо зеркала, а Добби, согнувшись в три погибели, вытирает пыль под кроватями. Отлично, они его не увидят. А если и увидят, то все равно ничего не скажут. Вообще, мальчик заметил, что Добби старается никоим образом не сталкиваться с ним, никогда не смотрит ему в глаза, а если Алекс обращается к нему, отмалчивается, либо заметно вздрагивает и отвечает односложными ответами. Как будто боится или, наоборот, терпеть не может…
Размышляя над странным поведением домовика, мальчик спустился вниз и робко вошел в строгую комнату со стенами, сплошь уставленными полками с книгами. Глаза разбегались; книг было почти так же много, как в публичной библиотеке в Литтл Уингинге, куда он ходил на летних каникулах. Алекс начал рыться на полках, до которых доставал. В основном книги были по магии, а ему почему-то хотелось какой-нибудь обыкновенной, неволшебной истории — что-то вроде «Острова сокровищ» или «20000 лье под водой». Он разочарованно вздохнул и все-таки остановил свой выбор на толстенькой книжке с яркой обложкой и интригующим названием «Невероятные приключения отважного рыцаря Златопуста в подземельях Дамвортса».
Он уже почти вышел, когда зацепился взглядом за массивный письменный стол красного дерева, на котором стояло что-то вроде высокой и широкой чаши на ножке, и лежала раскрытой толстая книга. Движимый любопытством, мальчик подошел к столу и первым делом заглянул в книгу, которая оказалась альбомом. Фотографии в нем были старыми и колдовскими, то есть люди на них двигались, уходили, потом опять появлялись. Алекс видел такие фотографии в первый раз, только слышал о них от Лили и Рейна, поэтому с интересом пролистал страницы.
На всех изображениях были одни и те же люди. Сперва дети, примерно его возраста, школьники в мантиях и форме с львиной эмблемой дома Гриффиндора — два мальчика и девочка. Один темноволосый, в круглых очках и заметно смущающийся; второй рыжий, долговязый, с веселым веснушчатым лицом; девочка с пышными каштановыми кудрями и чуть выступающими передними зубами. Они махали руками, что-то кричали, мальчишки толкались, ставили друг дружке рожки, девочка с напускной серьезностью надувала щеки, а потом не сдерживалась и прыскала со смеху. С каждой страницей они становились взрослее, неуловимо менялись черты лица; рыжий становился все длиннее, темноволосый все смелее и увереннее в себе, а улыбка девочки стала красивее и привлекательней, может, потому, что ее зубы чудесным образом стали ровными.
На одной колдо-фотографии в конце альбома они были уже почти взрослыми. Два парня сидели за столом в полупустой комнате и, видимо, разговаривали, а девушка ласково откинула густую челку со лба черноволосого, на котором очень симметрично располагались с правой стороны странный шрам в виде молнии, а с левой — огромная шишка.
Последняя фотография была очень мятой, с неровными опаленными краями. На ней опять же два парня и девушка стояли перед каким-то домом. Рыжий с удивленно-напуганным видом держал на руках младенца в пеленках, второй приобнимал за плечи девушку, волосы которой на этот раз были забраны в пышный хвост, и что-то оживленно говорил куда-то в сторону, а девушка так славно улыбалась, глядя прямо в объектив, что Алекс и сам невольно улыбнулся в ответ. Под фотографией смешными детскими каракулями шла подпись: «Дядя Гарри, дядя Рон и тетя…». К сожалению, последнее имя было на сгоревшем кусочке. Но вот почему лица этих двоих показались ему знакомыми! Конечно же, это были мистер Поттер и мистер Уизли, совсем-совсем молодые. Только девушка была незнакома, но явно не миссис Поттер.
На этой фотографии альбом обрывался. Алекс подумал, что интересно было бы узнать, кто была эта девушка. Судя по всему, они втроем были близкими друзьями, а фотографии в альбоме были специально отобраны.
Он еще раз улыбнулся девушке и обратил взгляд на чашу. Она оказалась не пустой, а наполненной странным веществом — не газ, не вода, что-то вроде загустевшего серебристо-серого тумана. К тому же вещество чуть вращалось, само, его никто не мешал, и на его поверхности скользили какие-то бесформенные смутные тени. Алекс наклонился посмотреть поближе и вдруг в панике ощутил, как ноги отрываются от ковра, и он летит куда-то вниз головой. Он проваливался в эту странную чашу! Полет сквозь волны серебристого тумана, сердце колотится в горле от страха, мгновенье, и ослепленный ярким солнечным светом Алекс кубарем катится на мягкий желтый песок квиддичного поля. Ай!!! Квиддичного поля?!!
Это и в самом деле было квиддичное поле, на котором к тому же было полно людей! Две команды в формах Гриффиндора и Слизерина стояли друг напротив друга, азартно размахивали метлами и самозабвенно переругивались. Высокий широкоплечий гриффиндорский капитан с вратарским номером на мантии что-то сердито орал слизеринскому, похожему на грубого уродливого тролля.
Алекс удивленно поднялся на ноги. Как он мог попасть сюда? Это что-то вроде тех порталов, о которых говорил как-то Рейн? Но внимательнее оглядевшись вокруг, он понял, что здесь что-то не то. Во-первых, сейчас царствовала зима, Хогвартс по самые башни замело снегом, а здесь снега не было и в помине, была явно осень, трава у подножья трибун пожелтела. Во-вторых, хотя Алексу и не очень нравился квиддич, но все же он знал игроков своей сборной и знал, что капитан — совсем не высокий, а щупленький шестикурсник Сайрус Диппет, который был ловцом. Да и другие игроки не были знакомы ему. Хотя…
Мальчик подошел поближе и увидел очень знакомые огненно-рыжие волосы — здесь, несомненно, были трое Уизли. Два похожих друг на друга до последней веснушки близнеца, и Рональд Уизли, отец Рейна! В том, что это был он, Алекс не сомневался ни секунды. Он бежал к игрокам все с той же пышноволосой девочкой. Алекс, не веря своим глазам, огляделся по сторонам и увидел еще и отца Лили! Он тоже был в форме, сжимал в руках древко метлы и, как и остальные, с возмущением потрясал кулаками в сторону слизеринцев. И мистер Поттер, и мистер Уизли были по виду одного с ним возраста, или, может, чуть старше. Такими он видел их на фотографиях в начале альбома.
Окончательно перестав понимать, что происходит, Алекс тихонько спросил у рыженькой девушки, стоявшей рядом с одним из Уизли:
— Извините, куда я попал?
Но девушка словно не расслышала его. Алекс повторил свой вопрос и опять не получил ответа. Вообще-то никто не обращал на него внимания, все были слишком заняты перепалкой. Алекс протолкался немного вперед. Как раз в это время девочка рядом с Роном Уизли громко сказала:
— Зато ни один игрок в нашей сборной не покупал себе места в команде, они все оказались там благодаря таланту!
Один из слизеринцев, бледный светловолосый мальчик (Алексу его лицо показалось очень знакомым), казавшийся гномом на фоне других игроков с более чем внушительными габаритами, побледнел еще больше и презрительно, медленно цедя сквозь зубы, протянул:
— А твоего мнения никто не спрашивал, грязнокровка!
Среди гриффиндорцев вспыхнуло бурное пламя негодования. Близнецы Уизли одновременно кинулись на бледного, которого заслонил троллеподобный капитан, девушка с короткой золотистой косой закричала, потрясая метлой:
— Как ты мог такое сказать!
Рон Уизли с воплем «Ты заплатишь за это, Малфой!» направил свою палочку прямо на бледного и выкрикнул какое-то заклятье. Сверкнул зеленый луч, хлопок, но палочка почему-то не направила заклятье вперед, а наслала его на своего владельца. Рон согнулся пополам, и его вытошнило противными зелеными слизняками.
Среди слизеринцев грянул оглушительный хохот, и громче всех хохотал бледный. А гриффиндорцы сочувственно окружили Рона, выплевывавшего новые и новые порции слизняков. Гарри Поттер и девочка подхватили друга с двух сторон и поволокли его к дому Хагрида, видневшемуся вдалеке.
Алекс с вытаращенными глазами смотрел на разыгрывавшуюся сцену. Мистер Уизли сказал «Малфой?!». При чем тут он? Или…
Додумать мысль мальчик не успел, потому что внезапно все заволок уже знакомый туман, а его ноги опять оторвались от земли.
На этот раз приземление получилось жестким, он упал не на мягкий песок, а на твердые каменные плиты, вымостившие двор перед знакомыми входными дверями школы. Алекс потер ушибленные коленки, поднимаясь на ноги, и понял, что он опять попал куда-то не туда. Снова перед ним стояла неразлучная троица — Гарри Поттер, Рон Уизли и девочка, только они были взрослее, уже подростки, а не дети. Удалялась широкая спина профессора Хагрида, слышно было, как он шумно сморкался и всхлипывал. В высокие двери заходили школьники.
— Ха-ха, разревелся! Вы видели что-нибудь более жалкое? И это наш учитель! — уже знакомый светловолосый паренек кривил губы в презрительной усмешке. За его спиной тупо ухмылялись два монстроподобных парня, а все вместе они живо напомнили Алексу незабвенных Деррика, Боула и Делэйни.
Девочка решительно и как-то жестко шагнула вперед и со всего размаху отвесила звонкую пощечину насмешнику. Тот покачнулся и замолчал с ошарашенным выражением лица. У горилл за его спиной челюсти отвисли едва ли не до земли.
— Не смей так говорить о Хагриде, злобная тварь!
Девочка вытащила палочку и направила ее на бледного. Тот как-то странно мотнул головой, круто развернулся и молча исчез в дверях, за ним попятилась и его охрана. А Рон Уизли с открытым восторгом и восхищением смотрел на девочку. Гарри Поттер тоже не отрывал от нее радостно-удивленного взгляда.
У Алекса, совсем ничего не понимавшего, обескураженного, растерянного, не было слов. Единственной связной мыслью, бившейся в его пустой голове, было:
«Хочу вернуться обратно домой!»
Серебристый туман снова окутал его, мягко приподнял и понес. Спустя несколько секунд Алекс очутился в знакомой строгой комнате, перед столом, на котором лежал альбом, и стояла чаша. Он, спотыкаясь, отступил назад, продолжая сжимать в руках книгу, которую так и не отпустил, и опрометью выбежал из комнаты. Только у себя, немного успокоившись, он смог привести путавшиеся мысли в относительный порядок.
Попал он, несомненно, в Хогвартс, его невозможно было не узнать. Только вот какое было время? Явно не нынешнее, ведь мистер Поттер и мистер Уизли были еще детьми. Может, эта чаша что-то вроде машины времени?!
Алекс с волнением подумал, что если так, было бы интересно еще раз попасть туда, встретиться со своими родителями, которые вроде тоже учились в школе в одно время с мистером Уизли и мистером Поттером. Интересно, какой девочкой была его мама? Какие у нее были волосы, глаза? Была ли она хохотушкой или молчуньей, веселой или серьезной? А папа?
Стоп!!!
Алекс подскочил на кровати, куда упал, ворвавшись к себе. Тот мальчик, светловолосый и бледный, его лицо показалось ему знакомым! А как же иначе, если каждое утро Алекс видел его в зеркале? Это был его папа?! А чем еще объяснить такое сходство? И мистер Уизли назвал его Малфоем! Не могло же это быть просто совпадением! Это был он и никто другой! Алекс заметался по комнате, у него пересохло в горле от лихорадочного волнения. Неужели это правда? Если бы он тогда догадался, он бы подошел к нему, поговорил! Надо сейчас же вернуться в библиотеку!
Мальчик выбежал из комнаты, и столкнулся на лестнице с чумазой, как трубочист, Лили.
— Алекс, ты почему встал?! Сейчас мама придет, если она тебя увидит, знаешь, что будет?
— Подожди, Лили, я сейчас! — взмолился Алекс.
Но когда он ворвался в библиотеку, чаши на столе уже не было. На него исподлобья взглянул Добби, протиравший пыль на полках.
— Добби, — задыхаясь, выпалил мальчик, — здесь стояла чаша, такая странная, где она?
— Мистер Малфой говорит об Омуте Памяти?
— Что? А, да, наверное.
— Мистеру Малфою известно, что Омут Памяти принадлежит сэру Гарри Поттеру, и никому нельзя к нему притрагиваться?
Алекс смутился.
— Н-нет.
Домовик впервые прямо взглянул на мальчика круглыми глазами.
— Мистер Малфой не имеет права заглядывать в воспоминания сэра Гарри Поттера.
— В воспоминания?
— Да. В Омуте Памяти хранятся его воспоминания и мысли.
Алекс отвел глаза и попятился, благоразумно решив молчать о том, что он туда уже заглянул. Он вышел из кабинета, провожаемый тяжелым неприязненным взглядом домовика. Так это были воспоминания, а не машина времени… И поговорить с папой, наверное, не удалось бы…
— АЛЕКС!!!
— Иду, миссис Поттер, я хотел только взять какую-нибудь книжку.
— Надо было сказать мне, я бы принесла. Ну-ка, марш в кровать, сейчас обед принесу.
После обеда, наконец выпущенный из постели (под кучу честных слов, что у него абсолютно ничего не болит, и не менее честных умоляющих взглядов), Алекс все думал, вспоминая каждую деталь виденного, и ему казалось странным, что тот мальчик был его отцом. Видел он не так уж много, но все-таки понял, что мистер Поттер и мистер Уизли не очень-то ладили с Драко Малфоем. Да и сам отец, если быть справедливым, был не очень… хорошим… Он обозвал ту девочку грязнокровкой, оскорбил профессора Хагрида.
Задумчивость Алекса, естественно, как коршун, заметила миссис Поттер, которая снова обеспокоенно начала поглядывать на него, а потом проверила лоб, нет ли температуры, и все-таки напоила мерзопакостным «Отвсегоном». От этого адского зелья у Алекса волосы стали дыбом, глаза попросились из орбит на волю, а во рту мгновенно пересохло, как после засухи. Лили одновременно хихикала и сочувственно держала стакан с водой.
После ужина девочка все зевала, устав от уборки, и пораньше ушла спать. Вслед за ней убежал в свою комнату и Алекс. Но в кровати никак не мог уснуть, ворочаясь, сбил простыни, и где-то около полуночи ему страшно захотелось пить. Он спустился вниз.
В гостиной перед разожженным камином разговаривали миссис Поттер и профессор Уизли. Лицо у миссис Поттер было очень задумчивым и отстраненным. Алекс залпом выпил на кухне два стакана яблочного сока, взял еще стакан с собой, так, на всякий случай, и пошел обратно. Проходя мимо гостиной, он вдруг уловил имя: «Гермиона», и уже не смог пройти мимо. Тихонько подкравшись к дверям, мальчик затаился за полуоткрытой створкой. Он, конечно, понимал, что это очень нехорошо, нельзя подслушивать разговоры взрослых, но имя матери заставило забыть его обо всем на свете.
Подслушанное его потрясло так, что он до крови искусал руку, чтобы не закричать. Это было просто невозможно! Как же так?! Мистер Поттер, мистер Уизли и его мама были лучшими друзьями? Как сказала миссис Поттер: «Их было трое, и они были друг для друга всем»? И его мама, Гермиона Грэйнджер, предала своих друзей?
Алекс сжимал кулаки так, что они побелели, и ногти больно вонзились в ладони, задыхался, чувствуя, как начинает шуметь в ушах от напряжения, но не мог просто встать и уйти, словно привязанный к двери. Вдруг на пороге кухни с легким треском появился Добби, видимо, услышав приглушенные звуки разговора, и Алекс, не поняв, что спросила профессор Уизли о мистере и миссис Уизли, одним махом взлетел на третий этаж. Забытый сок разлился липкой сладкой лужицей, а домовик недоуменно уставился на невесть откуда взявшийся стакан.
В своей комнате, после ухода миссис Поттер, Алекс сидел на кровати, чувствуя, как глаза наполняет предательская влага. Значит, та девочка, а потом девушка с чудесной солнечной улыбкой, виденная им на фотографиях и в этом Омуте Памяти, его мама? И она стала предательницей… И теперь ее друзья не упоминают ее имени, не вспоминают о ней, не могут даже вытерпеть Алекса, потому что он напоминает о ней…
Мальчик соскочил с кровати и встал у окна, прислонившись пылающим лбом к холодному стеклу. На улице шел снег, снежинки тихо кружили в почти безветренном воздухе. При свете уличного фонаря казалось, что это летят звезды, бесконечно одинокие в бесконечной пустоте вселенной.
Он тихо плакал, глотая слезы, такие горькие и жгучие, что они, кажется, оставляли следы на щеках. Ему было всего лишь одиннадцать, и он еще был маленьким мальчиком, никогда не знавшим любви матери и ласки отца.
И Алекс даже не догадывался, что Время пришло. Произошедшее сегодня — лишь первый звонок, первый всплеск. Судьба вспомнила, обратила на него свой взор и сделала легкий перебор по струнам настоящего и прошлого, донесла до него тихий голос матери, звуки колыбельной, которую когда-то Гермиона пела своему новорожденному сыну в их маленьком доме на берегу моря. Судьба дала возможность заглянуть Алексу туда, откуда нет возврата, и даровала Шанс. Быть может, ей захотелось оправдаться перед ним?
Глава 23.
Посмотри на нее, мой единственный сын,
Посмотри на нее, путь ваш будет один.
И позволь рассказать то, что ты не читал —
О волшебных таинственных силах зеркал.
Зеркалам повидать на веку довелось
Столько смеха и слез, столько масок и грез…
Зеркалам услыхать на веку довелось
Столько клятв и угроз, столько песен и гроз…
В пригоршни тяжесть, заманчивый блеск,
Звон монет и алмазно-опаловый всплеск?
В зеркалах заклубится бесцветный туман,
Лепреконское золото — фальшь и обман!
Магии власть опьянила вином,
Плечи в бархат одела, заткала серебром?
В зеркалах отразится трусливый глупец,
И колдун будет так же смешон, как простец!
Улыбнулась красавица нежной луной?
Завлекла зачарованной бледной красой?
Зеркала усмехнутся, мудрее их нет –
Верность вейлы растает, как снег по весне!
В зеркалах, что прозрачней озерного льда,
Справедливее высшего в мире суда,
И безжалостней выбора в муках-слезах,
И честнее, чем смерти холодной глаза,
В зеркалах этих тенью, темной тенью дрожит
Наша краткая жизнь, наша хрупкая жизнь.
В зеркалах этих светом, отражаясь, скользит
Наша долгая жизнь, наша вечная жизнь.
Наше горе, обиды, безнадежность и боль,
Наша радость, надежды, мечты и любовь —
В зеркалах наших душ все узором свилось
И с заклятием выбора тесно сплелось.
Посмотри на нее, мой единственный сын,
Посмотри на нее, путь ваш будет один.
В ее зеркале — ты, а в твоем — лишь она,
И вам счастье зажжет молодая весна!
Только помни: за это придется платить,
Научиться врагов без оглядки судить,
Научиться друзей отпускать и терять,
Научиться вину понимать и прощать.
Зеркала не покажут, что ждет впереди,
Зеркала лишь подскажут, как с пути не сойти.
Но вы есть друг у друга, а значит беда
Не сумеет тайком проскользнуть никогда.
Я надеюсь…
(с) siriniti
* * *
— Mon Dieu, Нарцисса, как же все-таки давно я не была в Англии! Совсем отвыкла от этого тумана и холода. Почему наши достопочтенные предки возвели родовой замок на самом севере страны, можешь мне объяснить?
Сухощавая пожилая женщина, которую и не назовешь старухой, в строгом элегантном платье, с аккуратной, волосок к волоску, прической, с видимым удовольствием потягивает ароматный чай. Нарцисса наливает себе чашечку и пожимает плечами.
— Вы у меня спрашиваете, Линда? Откуда же мне знать, я не урожденная Малфой.
— Верно, верно, — кивает старая леди, — вопрос был риторический. Я урожденная Малфой, однако понятия не имею, почему! Конечно, вересковые пустоши и серое небо — это типично английское, к тому же я сама жила здесь до восемнадцати лет, но зимой здесь так тоскливо, не находишь?
— Честно говоря, в этом я согласна. Вы надолго к нам, Линда?
— Нет, Нарцисса, не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. Я приехала, чтобы в последний раз побывать на могилах родителей и оставить кое-какие распоряжения касательно моих английских вложений и того участка земли в Дербишире.
Нарцисса удивленно ставит чашку на столик.
— Люциус и Роже не нашли хороших юристов?
— Я всегда распоряжалась своим имуществом сама, моя дорогая, не доверяя никаким законникам-крючкотворам. Они все лжецы и лицемеры. Кстати, куда это вы с Люциусом собираетесь, если не секрет?
— У нас годовщина свадьбы, и Люциус на пару дней…
Нарцисса не успевает договорить — со двора слышится такой звонкий хохот, что даже стекла в окнах гостиной, в которой они сидят с Линдой, чуть позванивают, словно вторя, и воздух пронизывается неуловимыми флюидами молодой радости. Старая леди вздрагивает и изумленно поднимает брови.
— Мерлин великий, что это такое? Когда я была у вас в последний раз, здесь было намного тише. Насколько помню, ни Драко, ни Люциус не предрасположены к шумным увеселениям.
Нарцисса сдерживает веселую улыбку, подойдя к окну. Она прекрасно знает, кто нарушает строгую тишину Малфой-Менор. Старая леди тяжело поднимается, опираясь на изящную трость, подходит к другому окну и отодвигает тяжелую портьеру.
А на дворе, вернее, маленьком внутреннем дворике, со всех сторон окруженном старыми яблонями, которые замерли в мерцающем великолепии инея с корней до самых макушек, в разгаре снежный бой. Светловолосый парень и кареглазая девушка, прикрываясь за наспех сооруженными хлипкими подобиями крепостей, обстреливают друг друга снежками. Воздух ими просто кишит. Снежки, конечно, зачарованные, поэтому летят прицельно. Но навстречу им из палочек вспыхивают заклятья, и большинство из них до противников просто не достигает, улетая в деревья, в небо, рассыпаясь в воздухе.
Нарцисса не выдерживает и смеется, когда один меткий снежок Гермионы залепляет Драко рот, и он возмущенно отфыркивается, в отместку обстреливая девушку целым крупнокалиберным градом. И они оба хохочут так, что с яблоневых ветвей тихо падают снежинки. Вдруг Драко коварно обрушивает на девушку целый снегопад, отчего та становится похожа на снеговика. Возмущенно вскрикнув, Гермиона стряхивает снег, сердито что-то выговаривая Драко. Пристыженный парень подбегает к ней, палочкой заставляя отлипать от мантии комья налипшего снега, и тут девушка толкает его в близлежащий сугроб. Драко падает, и его палочка отлетает, выпустив разноцветные искры. Гермиона помогает ему подняться, но от смеха не может и сама удержаться на ногах, и садится в другой сугроб. Теперь они оба похожи на снеговиков.
Пожилая леди удивленно поворачивается к Нарциссе.
— У вас гости? Кто эта девочка?
Нарцисса медлит с ответом, но Линда продолжает:
— Судя по лицу моего внучатого племянника, скоро в Малфой-Менор ожидается свадьба, не так ли? Но кто она? Нет, подожди, дай я сама угадаю, из чьей она семьи. Так, так, не Паркинсон, это точно, они все жгучие брюнеты, к тому же мрачны и скверноваты характером. Для Буллстроудов слишком аристократична, они грубы и невежественны. О Ноттах я вообще молчу, просто недостойны. Делэйни? Хм, у отпрысков Исидоры и Сета не могла появиться такая милая девочка. Крауч — возможно, но столь роскошные волосы… нет, она не Крауч. Не Забини — у Фетиды, насколько я помню, сыновья. Не Эйвери — они на протяжении уже пяти поколений блондины. Ривенволд? Думаю, нет; у них девочки в семье рождаются почему-то через поколение. У Магнуса и Аэллы сын Хелиос и две дочери, Хелен и Хильда. У Хелиоса, если не ошибаюсь, тоже сын. Кэрроу? Нет, конечно, глупо даже предполагать подобное. Руквуд? МакНейр? Джагсон? Пруэтт? Дирборн? Маловероятно. Англичанка ли она? Нарцисса, я не могу понять, из какого она рода. Но как бы там ни было, наш мальчик определенно будет счастлив с ней. Еще никогда я не видела Драко таким… м-м-м… полным жизни.
Старая леди снова обращает свой взор на парня и девушку, которые бегут друг за другом, скользя по обледеневшей дорожке и не подозревая, что стали объектом внимательнейшего наблюдения и обсуждения.
Нарцисса лишь вздыхает, возвращаясь к сервированному столику.
— Вы ошибаетесь, Линда. Она не невеста моего сына, и она не из чистокровного рода. Она маглорожденная. Ее зовут Гермиона Грэйнджер.
Ее собеседница от неожиданности выпускает из рук трость.
— Она маглорожденная?! Нарцисса, но как? С каких это пор Малфои вводят в свой замок маглорожденных? Я думала, Люциус весьма щепетилен в этом вопросе.
— Он щепетилен, но у нас особое положение. Господин…
— О, этот ваш как-там-его, именующий себя Темным Лордом? — перебивает Нарциссу старая леди, — некоторые его идеи весьма привлекательны, но вот их претворение в жизнь… Знаешь, милая моя, я, как и Эйб, всегда придерживалась политики невмешательства и полностью поддерживала брата в те годы, когда еще Гриндевальд пытался объявить себя не то королем, не то герцогом, не помню. Почему в Англии всегда появляются какие-то безумцы, одержимые манией собственного величия? Неужели в этом повинны наш климат и знаменитый туман?
— Не знаю, Линда, — осторожно отвечает Нарцисса, — но именно благодаря Господину в нашем замке теперь находится эта девушка. Я не знаю, чем она привлекла Его внимание, но Он весьма благосклонен к ней.
Она вкратце рассказывает, как обстоят дела.
— Глупо! — фыркает старая леди, — если она ранее не избрала его сторону, почему должна сейчас? У подростков в этом возрасте уже сформировались определенные воззрения и взгляды, есть свои амбиции и устремления. Конечно, они могут их поменять под давлением внешних обстоятельств или под воздействием авторитетного мнения, но девочка не из таких, это чувствуется даже с первого взгляда. Я полагаю, миссия заведомо обречена на неудачу.
Нарцисса снова вздыхает. Глубоко в душе она считает так же, но разве для Темного Лорда имеет значение ее мнение?
— Значит, она маглорожденная? — задумчиво тянет Линда, — что ж, жаль… Люциус, конечно, будет против, будет много шума. Но ты, Нарцисса, с этим справишься. Ты всегда умела найти к нему верный подход. А дети у них будут красивыми, на мой взгляд.
Нарцисса от изумления роняет молочник, и он разлетается фарфоровыми брызгами.
— Линда, вы о чем?!
— Как о чем? О Драко и об этой девочке. Прекрасная пара. Свадьбу советую сыграть в Дравендейле, там венчались все Малфои, кроме вас.
Появившийся домовик убирает осколки, а Нарцисса, не замечая его, едва не наступает.
— Линда, вы не против брака Малфоя с маглорожденной? А как же пресловутая угроза чести семьи, недопустимость смешения чистой крови с грязной магловской, белая кость аристократов, наконец?
— Брось, Нарцисса, — морщится Линда, — я в юности тоже гордилась, что в моих жилах течет незамутненная кровь Малфоев, даже заставила мужа взять мою фамилию. Но к семидесяти пяти годам пришла к стойкому убеждению, что все это — лишь пустая болтовня.
— Но как?!
— Послушай, дорогая, что для тебя важнее — сохранить в чистоте кровь рода, от которой нет никакого проку, кроме громкого имени, или видеть сына счастливым и знать, что в его доме всегда будет та, которая дарует ему покой и любовь?
Нарцисса молчит. Для себя она этот вопрос уже решила. В ту ночь, когда ждала сына и мужа. Вместе с Гермионой.
В коридоре слышится топот ног, и в комнату влетают Драко и Гермиона. Они не ожидали, что здесь кто-то есть, и застывают на пороге.
— Бабушка Азалинда! — восклицает Драко, нарушая неловкую тишину, воцарившуюся с их вторжением, — когда вы приехали?
Он целует старую леди, на что та довольно улыбается и треплет его по щеке.
— Ну, ну, ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу, когда меня называют Азалиндой, только Линда. Как ты вырос, мальчик мой, и повзрослел! По меньшей мере, на полголовы выше Юбера. Мерлин, когда же ты был у нас в последний раз?
— Когда мне было четырнадцать, бабушка Линда, — Драко хитро усмехается, — помните, как мы с Юбером разбили половину вашего сервиза, когда устроили дуэль в сервизной?
— Как же! Мне пришлось покупать новый фамильный сервиз, которому, по изысканности и тонкости работы, увы, далеко от старого, еще восемнадцатого века.
— Ну я же перед вами извинился, правда?
— Да, ты всегда был вежливым мальчиком.
Во время этого разговора Гермиона смущенно мнется у дверей, не решаясь ни пройти, ни выйти из комнаты. Она раскраснелась от снежного боя, в волосах тают последние снежинки, губы алеют спелой малиной, а глаза сверкают ярче драгоценных камней. И Нарциссу, пригласительно кивнувшую девушке, вдруг неожиданной острой болью пронзает мысль:
«Как же она похожа на Андромеду!»
Вот именно! Вот что всегда задевало ее взгляд, когда она видела Гермиону, когда еще впервые столкнулась с кареглазой пышноволосой девочкой в каком-то магазине на Косой Аллее давным-давно, собирая Драко в Хогвартс. И с тех пор при каждой новой встрече что-то смутно тревожило, притягивало ее внимание, заставляло напрягать память в попытке вспомнить или понять, что не так.
Нет, внешне они другие, черты лица Гермионы не похожи на черты лица ее старшей сестры, Андромеда была невысокой, немного склонной к полноте, а Гермиона тоненькая и гибкая, словно ветка ивы. Но каштановые вьющиеся волосы, звонкий смех, привычка чуть наклонять голову к левому плечу, внимательно слушая собеседника, ясные карие глаза и свет в них — это все Андромеды.
Андромеда, Энди — как они называли ее в семье — их с Беллатрисой старшая сестра, в тринадцать лет взвалившая на свои хрупкие плечики обязанности хозяйки аристократического дома и заменившая им мать, потому что их мать умерла, когда младшей Нарциссе было всего лишь три, а средней Белле — восемь.
Три сестры Блэк, разные, как раннее зимнее утро в серебристом инее, огненно-черная летняя жгучая ночь и весенний солнечный день, всплеснувший облачными крыльями. И характеры их тоже были разными — неразговорчивая, тихая, немного замкнутая Нарцисса, презрительно-надменная, жесткая Беллатриса и веселая, жизнерадостная, ласковая Андромеда, чей смех журчал по всему дому, оживляя его. Все, за что бы ни бралась Андромеда, давалось ей легко и шло наилучшим образом.
С ослепительной улыбкой она стояла рядом с отцом, когда шли бесконечной чередой приемы гостей. Звонко хохотала, играя с маленькой Цисси и прячась от нее то на чердаке, то под лестницей, то в шкафу. Ласково смеялась, бережно расчесывая густые тяжелые волосы Беллы и укладывая их в замысловатые прически. Андромеда как будто летала по огромному дому, ее каблучки стучали, и она казалась маленькой феей домашнего очага, только без крыльев.
Вынужденная перейти на домашнее обучение, она со светлой завистью собирала сестер в Хогвартс, с интересом выслушивала их рассказы об учителях, баллах, однокурсниках и словно сама переживала все их нехитрые школьные радости и горести. Она радовалась от всей души, когда Белла рассказывала, что получила самые высшие баллы на контрольной по зельеварению; когда Цисса, все никак не понимавшая заклятье левитации, наконец заставляла кружиться вокруг нее все чашки и тарелки на кухне, где они тренировались. Глаза Андромеды всегда сияли чистым светом, когда она смотрела на своих сестер.
В ушах Нарциссы до сих пор ясно слышен ее строгий голос, выговаривающий Белле, которая проверяла на домовиках выученные заклятья:
«Так нельзя, милая, ведь им больно, понимаешь?»
«Им не может быть больно, они всего лишь домовики»
«Еще как может. Вот если я тебя ущипну, тебе больно?»
«Конечно!»
«И им тоже, когда ты накладываешь на них Щиплющее заклятье»
Звенящий от жалости к своей маленькой сестренке, которая тосковала по маме:
«Цисса, маленькая моя, не плачь, пожалуйста. Сейчас мама смотрит на нас и грустит, потому что видит твои слезки»
«Мама?»
«Да, она же у нас стала ангелом. Хочешь, пойдем ко мне, и ты снова поиграешь в принцессу?»
«Хорошо. …А мамочка правда стала ангелом?»
«Да, я это точно знаю»
Отец никогда не жалел денег на их наряды и драгоценности, словно в порыве вины осыпая ими чаще старшую дочь, нежели младших. И самым любимым у маленькой Нарциссы было прибежать в спальню Энди и смотреть, как она собирается на бал или прием и выбирает платье и украшения. Старшая сестра в эти моменты казалась маленькой девочке высшим, неземным существом, уходящим куда-то в свой волшебный сверкающий мир, в котором живут только красивые и добрые люди, там пахнет яблоками и можно лакомиться миндальными пирожными целыми днями.
Конечно, это были ее фантазии, но сестра скоро и в самом деле улетела, сбежала от них. Когда и где Андромеда познакомилась с этим маглом, если ей приходилось вращаться только в кругу чистокровных магов?! Это так и осталось тайной.
А Нарцисса навсегда с содроганием в сердце запомнила тот день, когда Энди ушла из дома. Ей было двенадцать, и она приехала из Хогвартса домой на зимние каникулы. Белла гостила у родственников. Старшая сестра, встречая младшую, так крепко обняла, что девочка едва не задохнулась и удивленно вскрикнула:
— Ой, ты что, Энди?
Но сестра лишь отмахнулась — нет, мол, ничего. Она была такой задумчивой и тихой, совсем не похожей на себя, и против обыкновения не рассыпала брызги веселого смеха и не носилась по дому, украшая комнаты к празднику, а лишь печально улыбалась. То и дело почему-то гладила Нарциссу по голове, словно маленькую, а той это не нравилось, и она раздраженно вырывалась. На следующий день после Рождества, прошедшего на редкость уныло и скучно, Андромеда исчезла, а в ее комнате на зеркале нашли листок пергамента, который весь был исчеркан одним словом: «Простите!»
Отец вначале был в тревоге и недоумении, но плохие вести летят быстрее почтовых сов, и скоро все узнали, что старшая дочь Болдуина Блэка сбежала и вышла за замуж за презренного магла. В старом доме воцарилась тяжелая гнетущая тишина. Домовики боялись высунуть нос из кухни, чтобы не попасть под проклятье хозяина или в руки средней, теперь старшей хозяйки, которая в беспощадном гневе могла подвергнуть их самым изощренным пыткам, поскольку была уверена, что те помогали Андромеде. Нарцисса на все каникулы заперлась в своей комнате и днями просиживала на кровати, обняв колени и смотря на маленькую колдо-фотографию сестры, на которой та беззаботно смеялась под старой липой в их саду, в невообразимо нелепой шляпке, растрепанная, но такая милая, родная. А в голове билось:
«Почему Энди так поступила? Почему она бросила нас? Неужели она нас не любит?»
Лишь много позже, повзрослев, она сумела понять, что творилось в сердце и на душе ее сестры, когда та уходила в неизвестность вслед за любимым человеком. Но никогда Нарцисса не забывала Андромеду, хотя после побега ее имя было навсегда вычеркнуто из родового древа Блэков. Отец багровел, приходил в бешенство и начинал задыхаться. Белла, напротив, бледнела и так яростно вскидывала подбородок, что Нарциссе казалось — еще немного, и будет отчетливо слышен хруст шейных позвонков.
Андромеда ушла из семьи и перестала быть ее неотъемлемой частью. Доходили туманные слухи, что ей приходилось несладко. Магл, ее муж Джек Тонкс, был не богат, ему приходилось много работать, чтобы содержать семью. Гордая Андромеда, уходя, не взяла с собой ни одной драгоценности, только скромное колечко с жемчугом в россыпи крохотных розовых алмазов, подарок сестер на ее совершеннолетие. А отец заблокировал все ее счета в волшебных банках.
Старшая сестра появилась в родительском доме только однажды. Нарциссе было восемнадцать, шла подготовка к ее свадьбе с Дорианом Делэйни. Вернувшись из похода по магазинам, который организовала Белла, они услышали громкие крики отца, которые были слышны даже в дальней каминной. Старшая сестра удивленно протянула:
— Что это с папой? Опять Абраксас Малфой перекупил у него на аукционе какую-нибудь редкость или распустил гадкие слухи о его банкротстве?
Нарцисса устало пожала плечами, мечтая лишь добраться до своей комнаты и растянуться в теплой душистой ванне. Но нужно было идти успокаивать отца, который не понимал, что волнения вредят его здоровью. Хитрая Белла никогда не подходила к нему в минуты гнева, предпочитая переждать грозу.
Приказав домовикам отнести покупки в ее комнату, Нарцисса осторожно вошла в кабинет отца, где он кричал, не переставая. И замерла на пороге, потому что навстречу ей так знакомо и так по-родному улыбнулась Андромеда! Сестры с минуту замерли в напряженном ожидании, а потом Нарцисса кинулась к Энди и обняла ее, чувствуя, как дрожит от сдерживаемых эмоций тело сестры. Пушистые волосы Андромеды знакомо щекотали ей нос, и от нее исходил все тот же тонкий, едва уловимый свежий яблочный аромат.
— Энди!
— Цисса, маленькая моя, какая же ты взрослая! И красавица, просто копия мамы,— сестра восхищенно провела ладонью по ее лицу, коснулась серебристых волос, — и уже невеста…
Нарцисса с удивлением рассматривала Энди, которая как будто стала меньше ростом (или это она сама так выросла?), заметно похудела и осунулась. Под глазами синели тени, а на щеках горел какой-то нездоровый румянец.
— Энди, как ты здесь? Если бы ты знала…
— Вон! — прервал их грозный окрик отца.
Нарцисса вздрогнула и беспомощно взглянула на сестру, которая лишь горько усмехнулась и пожала плечами.
— Не смей просить о помощи! Ты не получишь и кната! Вон из дома, ты для меня давно умерла, неблагодарная дочь! Нарцисса, я тебе запрещаю разговаривать с этой дрянью!
Отец тяжело опустился в кресло, хрипя и держась за грудь. А Андромеда даже не взглянула на него, выходя. Нарцисса не знала, к кому кидаться. Наконец, решившись, она кликнула домовика и выбежала, нагнав сестру почти у входных дверей.
— Энди, Энди, что случилось? Ты откуда? Где ты живешь?
— Цисса, — нежно улыбнулась Андромеда, накидывая старую заплатанную мантию, — ничего страшного. Я просто… просто хотела попросить у отца немного денег, — она замялась, пряча глаза, — Джек болен, и нужно заплатить за школу Нимфадоры, я бы никогда…
— Кто эта Нимфадора? — перебила сестру Нарцисса.
— Ох, я и забыла, это моя дочурка. Когда-нибудь ты обязательно с ней познакомишься, она знает и тебя, и Беллу. Правда, совсем на вас не похожа, скорее на Джека. Но я уверена, она будет волшебницей. Нарцисса, что ты делаешь?
Нарцисса лихорадочно шарила в своей сумочке, пытаясь отыскать кошелек. Где же он? Она же точно помнила, там оставалось около полусотни галлеонов и немного сиклей. Наконец она нашла расшитый золотыми нитями бархатный мешочек и решительно вложила его в руку сестре.
— Там немного, но я как-нибудь постараюсь снять со счета побольше. Ты только дай мне свой адрес.
Андромеда нерешительно сжала руку и благодарно-смущенно взглянула в серые глаза Нарциссы.
— Спасибо, родная…
Их прервал неприятно высокий, почти визгливый голос Беллатрисы:
— Что здесь делает эта женщина?
— Белла! — кинулась было к ней Андромеда, но средняя сестра брезгливо отшатнулась и выставила перед собой ладонь.
— Не смей ко мне прикасаться! Уходи! Ты предала нашу семью, наш чистокровный род! Никогда тебя не прощу!
— Белла…, — сникла Энди, — да, я уже ухожу, простите, если побеспокоила вас.
Закрывая дверь, Нарцисса успела ощутить, как в ладонь скользнул маленький сверток пергамента. Заперевшись в своей комнате, она развернула листок, на котором был нацарапан адрес.
А потом был ее собственный побег, свадьба с Люциусом и сумасшедшее, ничем не омраченное счастье. А когда человек счастлив, он нередко забывает о своих обещаниях, данных в дни, когда ему было плохо. Так и Нарцисса почти забыла о сестре, увлеченная новыми обязанностями, новым домом, новой семьей, в которую она вошла. Наряды, драгоценности, развлечения, любимый Люциус, тревоги, связанные с тем, что он стал Пожирателем Смерти, а потом рождение сына и новые заботы, такие особенные, ни на что не похожие. А потом она все-таки вспомнила, и с запоздалым стыдом и неловкостью, которую породил этот стыд, все же решилась отправиться по тому адресу.
Едва найдя указанную улицу, затерявшуюся где-то в недрах Лондона, она узнала от неопрятной визгливой маглы, что Тонксы съехали еще полгода назад, не заплатив за три месяца. Поиски ни к чему не привели. Не так уж трудно затеряться в многомиллионном городе, кишащем маглами.
Спустя почти десять лет она наконец услышала просто мельком от чужих людей об Андромеде, с огромным трудом сумела узнать через знакомых в Министерстве ее новый адрес и с содроганием и уже жгучим, жарко опаляющим душу стыдом направилась на Хилл-стрит, 37. К ее удивлению, это оказался вполне приличный чистенький район.
«Наверное, дела у Энди идут хорошо», — подумала она, постучав в блестящую белоснежной краской дверь с начищенной ручкой и уже готовясь увидеть Андромеду, изменившуюся, может, заметно постаревшую. Но вместо сестры на пороге появилась девочка-подросток с вызывающе розовой, торчащей во все стороны шевелюрой.
— Вам кого? — вывел из ступора Нарциссу ее звонкий голос, в котором она с удивлением расслышала знакомые интонации.
— Андромеду, Андромеду Бл… Тонкс. О, тебя, наверное, зовут Нимфадора? — попыталась она улыбнуться своей, без сомнения, племяннице.
Непонятно почему, но девочка насупилась и помрачнела.
— Я просто Тонкс, Нимфадора дурацкое имя.
— Почему же дурацкое? Так звали твою бабушку по материнской линии.
Девочка окинула Нарциссу угрюмым взглядом, в глубине которого зажегся злой огонек.
— Ну уж если вы знаете, как звали мою бабушку по материнской линии, значит, вы одна из моих теток по той же линии, да?
Нарцисса кивнула, стараясь не замечать явной грубой нотки.
— Я даже попытаюсь угадать — тетя Нарцисса?
— Да. Тебе про меня говорила Энди?
Девочка как будто не услышала вопроса.
— И что же вам надо, тетя Нарцисса?
Слово «тетя» прозвучало просто с непередаваемым сарказмом.
— Я пришла к Энди, узнать, как она, как у вас вообще дела и… — Нарцисса, которая всегда умела держать себя в руках, вдруг почувствовала, как дрожит голос, и пылают щеки под тяжелым немигающим взглядом племянницы.
— А где вы были, тетя Нарцисса, до сегодняшнего дня? — словно плетью ударила девочка, — что это на вас вдруг напало? Решили из жалости поинтересоваться, как поживает опозорившая вас сестра?
Нарцисса даже не сумела ничего сказать, настолько ее ошеломила неприкрытая злоба в голосе Нимфадоры, ее справедливые, но безжалостные слова.
— Где вы были раньше, когда мама ждала вас каждый день и словно молитву повторяла, что ее Цисси, ее красавица Цисси, — девочка скривила губы, — обязательно придет? Где вы были, когда умер папа, и мама чуть не сошла с ума от горя? Когда нас выгнали с квартиры, и мама пошла работать в грязный бар барменшей, чтобы мы не умерли с голоду? Где вы были, тетя Нарцисса? Вы же явно не бедствовали?
Девочка мазнула взглядом по изумрудным сережкам Нарциссы, по платиновому обручальному кольцу, по дорогой мантии. Нарцисса еле разлепила губы, чтобы не то, что сердито, а просительно прошептать, взмолиться перед этой пигалицей:
— Где Энди? Я могу ее увидеть? Пожалуйста, хоть на минутку!
— Нет! — лицо Нимфадоры почему-то стало меняться, черты стали резкими и хищными, зелено-карие глаза полыхнули звериной янтарной желтизной.
«Я уверена, она тоже будет волшебницей», — вдруг тихо прозвучал в ушах голос сестры.
Нарцисса прикусила губу. Да, дочь Андромеды и вправду пошла не в отца-магла, она действительно волшебница, обладающая очень редким даром метаморфа. Метаморфиней была их бабушка, которая всегда с гордостью говорила, что эта способность передается по наследству только в чистокровных семьях.
А девочка кричала, захлебываясь от ненависти, так и полыхавшей из нее багрово-черными потоками:
— Не сможете, мама умерла пять месяцев назад, в вонючей дешевой больнице! Если бы не мои родственники-маглы, так презираемые вами, я бы тоже сдохла — от голода! Я вас ненавижу, тетя Нарцисса, всех Блэков! Вы прогнившие, бездушные, отвратительные люди, мне даже разговаривать с вами противно! Больше никогда не приходите сюда, я вас не желаю знать, я вас ненавижу!
Дверь яростно захлопнулась перед носом Нарциссы, но она даже не отпрянула, пораженная, раздавленная внезапно нахлынувшим горем. Энди умерла, ее больше нет. Как же так? Они больше не встретятся? Никогда?
Она бездумно шла по улицам, не замечая, как катятся по лицу ядовитые слезы жалости, невосполнимой утраты, пустоты в сердце, там, где было место Энди. Она проклинала себя за промедление, за слепоту и глухоту, за то, что жила и радовалась жизни, когда Энди отчаянно выживала и ждала ее. Нарцисса еле добралась домой и полдня просто пролежала в комнате, которую в замке мужа, сама не зная почему, отвела для Энди, перевезя в нее все оставленные в родительском доме ее вещи. Она уткнулась в мантии и платья сестры, вдыхая слабый, почти выветрившийся аромат яблок. Слез не было, было только плохо и тоскливо. И ни Люциус, ни Драко не могли ничем помочь. Муж целовал и спрашивал, что случилось. Сын ластился и вел себя на удивление послушно, напуганный ее молчаливостью. Нарцисса ничего никому не сказала, про себя решив, что это только ее вина и только ее наказание — громкий и жестокий голос совести.
И потом, много лет спустя, вдруг встретив на лестнице кареглазую девушку в любимом платье Андромеды («Классика никогда не выйдет из моды!» — когда-то утверждала Энди), Нарциссе вдруг на один безумный миг показалось, что перед ней стоит сестра, все такая же юная, собирающаяся на бал, и сейчас она услышит знакомое:
«Не читай допоздна, Цисси, и не забудь почистить зубы перед сном»
Она с трудом отогнала наваждение, крепко вцепившись в перила, и сумела лишь кивнуть на слова:
«Добрый вечер, миссис Малфой»
* * *
Нарцисса отстраненно слушает разговор Драко и Азалинды, краем сознания отмечая, что старая леди остро и проницательно взглядывает на Гермиону, иногда спрашивая что-то и у нее, а девушка, вначале державшаяся скованно и смущенно, понемногу оживляется.
Она думает, напряженно и взволнованно. Так, что покалывает в висках от внезапно нагрянувшей мысли-догадки. О том, Судьба имеет разные обличья, меняет наряды, прикрывается масками, и порой ее трудно узнать, можно пройти мимо, совсем рядом, и не заметить. Но Судьба ее единственного сына находится здесь и сейчас, в этой маленькой уютной гостиной — сияет карими глазами, быстро заплетает в косу непослушные влажные волосы и ловит взгляды Драко, который то и дело, рассказывая что-то Азалинде, оглядывается на нее. И не желает она сыну иной Судьбы, кроме этой, в душе которой горит ясный и чистый свет, словно фонарь, озаряющий непроглядную черноту ночи.
* * *
Ты уходишь. Последняя встреча.
И пути наши вновь разойдутся.
Лишь обманчиво ластится вечер,
Обещая скоро вернуться.
Ты уходишь, а я отпускаю
В небо синее вольную птицу.
Только странно — я словно не знаю,
Как мне жить, и куда мне стремиться.
(с) siriniti
* * *
Драко просыпается со странным чувством стеснения в груди. Душно, не хватает воздуха. Что же сегодня должно произойти? Что-то не очень приятное… Ах да, сегодня тот самый день. Завтра вернутся из своей поездки отец с матерью, будет большое собрание в замке, обязательно явится Темный Лорд, и будет неотвратимо поздно…
Он чистит зубы, ополаскивает ледяной водой лицо, одевается, медленно, одна за другой, застегивает пуговицы на рубашке и машинально потирает грудь, чуть левее от середины. Да что такое, в конце концов? Заболел он, что ли? Почему в нем трясется сосущее чувство неизбежной потери, и сердце дрожит, словно привязанное на тонкой нитке? Может, это страх? Наверное, а как же иначе? Риск очень велик, в случае провала… Не хочется думать о том, что будет тогда.
«Тот ли это страх?» — ехидно спрашивает внутренний голос, — «cтрах ли, что ничего не получится? Ты рискуешь каждый раз, когда входишь во Врата, но ТАК ты не боишься. Нет, Драко, этот страх другой, ты знаешь ему имя и не хочешь признаваться в нем самому себе».
«Что за бред! Я просто нервничаю перед тем, что предстоит. Если это срабатывает со мной, то не означает, что сработает с Гермионой. И это не страх, это просто нервы. Слишком много всего навалилось»
Спускаясь вниз, он замечает одинокую фигурку на подоконнике окна в холле. Гермиона?
— Привет. Ты что, еще не ложилась?
— Нет, я просто рано встала.
Драко невольно отмечает, что Гермиона какая-то понурая, и даже голос ее не такой, как обычно.
— Волнуешься? Не бойся, все будет в порядке.
«Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю»
— Нет, это не волнение...
«Я понимаю, и поэтому мне грустно»
— Ты помнишь, что надо делать?
«Почему ты такая странная?»
— Да, — Гермиона решительно встряхивает головой и легко спрыгивает с подоконника, — я все прекрасно помню. Абсолютно все. Мне не хочется завтракать, я буду у себя.
«А вот ты ничего не понимаешь, Драко…»
Драко провожает ее глазами. Она должна радоваться, что наконец вернется к своим, а вместо этого у нее убитый вид и холодный тон. Запоздалая догадка больно бьет под дых — она вспомнила! «Абсолютно все». Наконец вспомнила о нем, Драко Малфое, но не о том, который провел с ней эти дни, а том, который был в Хогвартсе. Который бросал в лицо гадости и оскорбления, на каждом шагу норовил подставить подножку, делал все, что было в его силах, чтобы Гермиона Грэйнджер чувствовала себя униженной.
И как будто сверху упала гранитная плита и заживо погребла его под собой. И нет ни звука, ни света, невозможно выбраться.
Договорено на одиннадцать часов вечера, и целый день он бродит по замку, словно привидение, не хуже Фионы, которая не язвит, как обычно, а проплывая мимо, сочувственно треплет по плечу. Ее ледяная ладонь прикасается к самому сердцу, напоминая о том, что ждет впереди.
Родной замок… Он изучил его от подземелий до огромного чердака, на котором кучей была свалена древняя мебель, какие-то картины, гобелены, потемневшие зеркала, стояли огромные шкафы с вышедшими из моды мантиями и старинными одеждами. Маленьким прятался тут, до полусмерти пугая мать. Став постарше, любил взбираться на южную и восточную башни, откуда открывался потрясающий вид на окрестности. Чердак и башни были его потайными местами, где он оставался наедине с самим собой. Хотя мать и отец никогда не ограничивали его свободу, но они словно возвели вокруг него крепкую и высокую стену, очертив доступный мир — чистокровных семей и избранного круга, богатства и знатности, изысканных вещей и сильнейших магических артефактов, размеренного предопределенного течения жизни. Этот мир был огромным и разным, уютным и комфортным, иногда причинял мелкие неприятности и вызывал досаду, и никогда Драко не стремился вырваться из него.
Но был чердак и две башни, с которых было видно так далеко — горизонт в белой дымке, и там магловский город с вечно кипящей бурным ключом жизнью, и раскинувшееся высоким куполом небо, серое, хмурое и тяжелое в пасмурное дни, лазурно-синее, прозрачное и чистое, как глаза его Фрейи, в ясные дни. Замок плыл под этим удивительным небом, словно корабль по волнам моря, и Драко охватывало поразительное ощущение — он тоже плыл с ним в этом необъятном пространстве, был частицей этой безбрежности и бездонной высоты. Может, поэтому он любил летать на метле…
Но слишком часто в последние дни Драко ловил себя на том, что вспоминает не синие, а карие глаза. И тогда его мир казался узким и тесным, невыносимо давил на плечи, заставляя втискиваться в рамки определенного мнения. В этом мире полет был невозможен. В этом мире Гермиона Грэйнджер была грязнокровной выскочкой.
Он спускается вниз и, сам не осознавая, идет по тем же коридорам, по которым предпочитает ходить Гермиона, заходит в библиотеку, берет книгу, которую заметил в последний раз у нее в руках, несколько раз проходит мимо двери ее комнаты, за которой царит тишина. О чем она думает? Строит планы, как вернется, что скажет своим ненаглядным Поттеру и Уизли?
Опять и опять они, вечно встающие на его пути! С первого курса, с отвергнутой дружбы Драко ненавидел Поттера так, что темнело в глазах. Он внушал ему жгучую ненависть всем своим существованием. Но если бы его спросили, за что Поттер удостоился такой чести, он, наверное, не смог бы дать определенный ответ. Ни тогда, ни сейчас. Иногда ненависть, как и любовь, бывает иррациональной.
С Уизли было проще — прихвостень Поттера, всюду, как тряпка, следующий за ним, нищий, жалкий, вызывающий только смех. Нет, он не был достоин ненависти, только презрения.
А вот Грэйнджер… Она невольно вызывала уважение, как равный противник, хотя и была всего лишь маглорожденной колдуньей (о, как хохотали еще на первом курсе Пэнси и Миллисента, узнав, что Гермиона Грэйнджер, эта строящая из себя непогрешимую всезнайку Грэйнджер, подумать только, из грязной магловской семьи, даже не полукровка!).
Было вначале удивление, немного зависти (не без этого), потом досада, раздражение, желание поймать на чем-нибудь эту любимицу почти всех учителей, заставить ее споткнуться, притушить сияние карих глаз. Только ему казалось, что ничего не получается. На его подколки она не обращала внимания или отвечала так ядовито, что он прикусывал язык; ходила с гордо поднятой головой и, в общем-то, кажется, и не замечала, что на свете есть какой-то там Драко Малфой. Все ее мысли всегда были заняты Поттером и Уизли.
Ее поведение сбивало с толку. После той приснопамятной пощечины на третьем курсе, на глазах не то что у Грега и Винса (!), у Поттера и Уизли (!!!), он должен был возненавидеть ее едва ли не сильнее Поттера, но почему-то предупредил об опасности на квиддичном чемпионате. Зачем он сделал это, он сам не понял и поспешил выкинуть из головы досадное недоразумение, причудливый выверт своего характера.
А потом была эта просто невозможная с точки зрения здравого смысла любовь Виктора. С семьей Крамов его родители были знакомы, он сам пару раз видел и общался с ним на каких-то торжествах. Хотя Виктор был чемпионом, мировой знаменитостью, но оставался угрюмым, мрачным и не очень разговорчивым парнем. А увидев Грэйнджер, словно сошел с ума, выспрашивал о ней, то и дело бродил около гостиной Гриффиндора, надеясь увидеть, сутками сидел в библиотеке с той же целью. Грэйнджер, Поттер и Уизли тогда раскрывали очередной заговор против драгоценной особы Поттера, и Драко вдоволь повеселился, наблюдая за их вытягивавшимися лицами каждый раз, когда Крам торчал вблизи. Но как бы это ни было смешно, чувства Виктора вызывали удивление. Когда он говорил о Гермионе, его неизменно хмурое лицо словно разглаживалось, в темных глазах появлялся свет, и казалось странным, что сердце этого взрослого серьезного парня в руках у четырнадцатилетней девчонки. Пусть умной и не уродины, как выяснилось, но маглорожденной, Грэйнджер!
Драко не переставал изумляться, с интересом наблюдая за развитием этого романа. К несчастью для Виктора, Грэйнджер, видимо, недооценила силу его привязанности, и он уехал с еще более мрачным видом, чем приехал. Драко тогда серьезно подозревал, что в дело вмешался Уизли, потому что у того, напротив, было слишком довольное лицо, когда Гермиона и Виктор прощались. Как бы то ни было, Слизерин, Когтевран и Пуффендуй захлебывались сплетнями об их отношениях, а Гриффиндор хранил гордое молчание. Но вольно или невольно, имя Грэйнджер было у всех на слуху.
Сколько раз Драко тогда задавался вопросом — что такого особенного увидел в Гермионе Виктор? На его осторожные расспросы парень, не умея выразиться по-английски, переходил на болгарский, но суть его сбивчивых и эмоциональных речей сводилась к тому, что «Она… такой…. такой девушка… Такой больше на свете нет… Она цветок, она солнце, она звезда… понимаешь?!»
Драко понимал теперь. Особенное, не особенное, разве это важно? Это просто была Гермиона, такая, какая есть, какая всегда была. И он любил ее. Сейчас, в последние часы, можно было хотя бы перед собой не отпираться…
Эти три дня пролетели стремительно. Он нещадно сдерживал себя, но не мог. Иногда помимо воли, совершенно нечаянно, легкое прикосновение узкой ладони, и он не мог не сжать ее сильнее, потому что било вдруг в самое сердце — скоро он не сможет так сделать. Ее губы, смеющиеся, нежные, такие же, как и тогда, когда в первый раз он пил их вкус. Разве возможно было удержаться и снова не попробовать?
Она притягивала его, словно зачаровала, но он-то знал, что этого не было. Ей бы и в голову не пришло использовать какие-то любовные чары, она была слишком честной для этого. Но его так и тянуло к ней — просто стоять рядом, смотреть в ту же сторону, что и она, кожей чувствовать почти неощутимое движение воздуха при ее дыхании. Это было подобно затмению, только он не мог разобраться — то ли тень заслонила солнце, то ли, наоборот, солнце вышло из тени.
Вчера они, по своему обыкновению, были в библиотеке. Гермиона искала трактат какого-то древнего мага. Как она заверяла, он стоял на второй полке в шкафу у окна. Он вообще не припоминал, что этот манускрипт у них есть. Они спорили по совершенно пустячному поводу, он уже сердился, считая, что ему лучше знать содержимое их библиотеки. А потом внезапно осознал, что это, наверное, их последний спор. Всего через несколько десятков часов Гермиона будет окружена другими людьми, будет вести другие споры, будет радоваться и жить.
Только его с ней не будет.
И кто-то другой будет ее целовать.
Он оборвал себя на полуслове, ощутив, как нахлынула ночная тьма среди белого зимнего дня. Она удивилась, попыталась продолжить спор, пошутить, а он ничего не мог — просто стоял, как последний дурак, кляня себя за слабость, и смотрел в ее глаза. Он видел в темных зрачках коридор, и ему казалось, что по этому коридору она убегает от него все дальше и дальше.
Он сидит на том же самом окне, на котором сидела утром Гермиона, и невидяще смотрит на запорошенные свежевыпавшим снегом дорожки. Он пытается изо всех сил заставить себя не думать, не вспоминать, не дышать. Потому что дышать — это любить. А любить — это дышать полной грудью кристально-чистым, напоенным весенней свежестью ароматом, который всегда окутывает Гермиону…
* * *
Ухожу я, туда возвращаюсь,
Где друзья, где свобода и солнце.
Только гнать свои мысли пытаюсь.
Только сердце испуганно бьется.
Вдруг меня ты отдашь и отпустишь?
И без горечи сможешь расстаться?
И без боли меня ты забудешь,
Будешь жить, и дышать, и смеяться?
(с) siriniti
* * *
Гермиона стоит у окна, обняв себя за плечи. В детстве, когда становилось страшно или грустно, она прибегала к отцу и просила: «Обними меня покрепче!»
Папа обнимал, и тогда, уткнувшись в колючую шерсть свитера или теплую фланель рубашки, вдыхая перемешанные запахи трубочного табака, лекарств, туалетной воды, ей казалось, что она спряталась ото всех, и никто ее не найдет, не сможет сделать больно. Вот если бы так можно было спрятаться и сейчас…
Она окидывает взглядом роскошную комнату.
Замок Драко.
Книга на столе — Драко.
И бумага Драко. Та, которая ровной стопкой лежит на письменном столе в его комнате; плотная, шелковистая на ощупь, серебристого оттенка. Ни Люциус, ни Нарцисса не используют такой пергамент.
И почерк тоже Драко. Удлиненные буквы, с наклоном влево. Она знает — еще в начале Драко объяснял ей действие какого-нибудь заклятья, рисуя маленькие схемки и надписывая. Почему-то в письменном виде ему удавалось объяснять лучше, чем в устном.
И этим знакомым наклонным почерком, на рваном клочке серебристого пергамента ряды строчек, что-то зачеркнуто, написано поверх, торопливо, небрежно. Это те же его разъяснения, она ничего не выбрасывала.
Девушка раскачивается, прикусив губу и полными слез глазами глядя на обрывки пергамента.
Все здесь — это Драко. Все кричит о нем, и ей хочется заткнуть уши и убежать. Только куда?
Драко задавался вопросом, почему она не вспомнила его. А все дело было в заклятье. Все с самого начала было не так. Не могла Гермиона верно, со всеми ударениями и точной интонацией, произнести непонятные слова сложнейшего заклинания, уворачиваясь от заклятий Пожирателей Смерти в том темном переулке. Заклинание было произнесено неправильно и подействовало тоже неправильно. Оно должно было окончательно стереть память девушке, сделать ее чистым листом бумаги. Но вместо этого воспоминания все-таки начали возвращаться. Но опять же, не мелкие и незначительные. В первую очередь Гермиона вспомнила своих друзей, тех, кто был дорог ей, ради кого она и решилась наложить на себя опасные чары забвения. Все, что было важно, значимо и ценно для нее, вернулось раньше второстепенного. И то, чего она боялась больше всего на свете, могло стать реальной угрозой. Если бы не Драко, не его колдовство, надежно защитившее память, то, о чем не должен был знать никто, кроме нее; то, ради чего Волдеморт и решился на ее похищение. По крайней мере, она так думала.
Заклинание диковинным образом переплело струны воспоминаний, зазвучавшие не в лад, и образ того, кого она увидела в последний раз перед тем, как ее закружил вихрь забвения, вернулся тоже последним.
Но ей не нужны были эти последние воспоминания. Сейчас она отдала бы все на свете, чтобы снова очутиться беспамятной… Чтобы ее не раздирали пополам жестокие чувства, совершенно противоположные, взаимоисключающие…
Кто он, этот человек, которого, помнишь, ты ненавидела так, что темнело в глазах, из-за которого по твоим щекам не раз струились тайные слезы жгучей обиды?
Как из заносчивого злобного мальчишки твоего прошлого вырос умный, немного смешной, ироничный и ехидный, чуткий и нежный, внимательный и терпеливый, и сильный, и надежный мужчина?
От присутствия которого сердце поет в груди, а за спиной расправляются прекрасные крылья.
Рядом с которым чувствуешь себя одновременно сильной и слабой, хрупкой, беззащитной и готовой пойти на все, ради него.
В плечо которого хочется уткнуться, почувствовать защищающее тепло его рук и прикосновение щекой к щеке.
Разве можно полюбить всего лишь за тридцать два дня? И разве тридцать два дня любви перечеркнут восемь лет ненависти?
Ее мир зовет ее, притягивает, напоминает, что она должна вернуться, должна бороться, должна защищать. Должна быть рядом с Гарри и Роном в их страшном и тяжелом противостоянии против Волдеморта. В этом мире она выросла, обрела все, что у нее есть. Он дал ей волшебную силу и свободу творения, подарил верных друзей и мудрых наставников. И конечно, она принадлежит ему. Все верно, все идет так, как надо. Малфой отправит ее. В следующий раз они, возможно, встретятся, нацелив палочки друг на друга. И она снова взглянет в серые глаза, в которых усталость мешается с глубоко запрятанной нежностью, и с зашедшимся от беззвучного отчаянного крика сердцем вдруг поймет…
Нет, ни от чего нельзя спрятаться. В этом-то и отличие между маленькой и взрослой Гермионой. Во взрослой жизни, наполненной своими законами, правилами и условностями, все беды и проблемы приходится встречать лицом к лицу. От них никуда не денешься. А разве она пряталась? Нет же, сколько себя помнит. Она всегда боролась, всегда отчаянно барахталась из последних сил, нередко жертвуя собой, своим временем, своим умом, да всей своей жизнью во имя друзей и во имя справедливости. Конечно, это звучит слишком громко, но по сути своей верно. Она не могла иначе, потому что такой уж она была, Гермиона Грэйнджер. И свобода выбора, та, о которой не раз говорил Гарри, предопределила ее путь.
Но сейчас свобода и любовь, две, казалось бы, дополняющие друг друга силы, вступили в ожесточенную схватку за ее душу и сердце.
* * *
Ночной замок провожает невидимыми глазами двух человек, идущих по темному коридору, в отдалении друг от друга. Совсем недавно, еще вчера, они шли вместе, они улыбались и радовались. Но сейчас между ними словно встала стена. Она не видна глазам, но слишком хорошо чувствуется этими двумя. Старый замок не трогают чувства и переживания недолговечных людей. Они живут слишком мало и не понимают самого главного, самого значимого, уходят в безвестность такими же глупыми и растерянными, какими пришли в этот мир.
Эта девочка и этот мальчик, они не знают, что стены, которые куда крепче и выше стен Малфой-Менор, люди возводят сами, собственными руками, речами, поступками. Они любовно выкладывают камни обиды, цементируют их неразумным гневом, полируют ненавистью, а потом живут, горестно стеная об упущенном счастье, которое они сами же заточили в эти стены, и оно тихо угасло, не в силах преодолеть людскую жестокость. Ибо Свет любви может видеть Истинно зрячий, слышать Зов счастья может только Истинно слышащий, коснуться кончиков крыльев Мечты может только тот, в чьем сердце есть Надежда. А большинство людей подавляюще слепы, глухи и никогда не стремятся к неизведанному, невозможному, потому что оно невозможно, не так ли?
«Все сейчас в ваших руках!» — мог бы прошептать этим двоим старый замок, но он, увы, всего лишь замок…
* * *
Гермиона отстраненно наблюдает, как Драко расставляет по углам пятиконечной звезды длинные свечи. Черные. А в тот раз, когда он проводил обряд, были алые.
Алое и черное.
Символично.
Жизнь — алая горячая кровь, бегущая по нашим жилам.
И Смерть — та неизведанная тьма, в которую мы уходим после жизни.
Мысли в голове путаются. Вот бы этот миг никогда не закончился… Стоять бы так, наблюдая за движениями Драко, смотреть на зажигающиеся огоньки, похожие на жадные языки, которые высовывают свечи. Черное пламя не дает теней, огни не отражаются в темных блестящих стенах комнаты, жутко… А потом она чувствует сильный медовый запах воска, и сразу вспоминается лето, жаркое солнце, гудение пчел… Все-таки они обыкновенные, эти свечи. А волшебными их делает Драко, наполняя смыслом, символами и колдовством.
Когда-то давным-давно она пыталась прочесть книгу какого-то магловского философа, утверждающего, что мир делаем реальным только мы сами. Каждая вещь, каждое чувство становятся настоящими, наполняются силой бытия, потому что они важны для нас. И солнечный зайчик, пущенный в глаза озорным ребенком, и торжественные закаты, отражающие в небо неизмеримую красоту моря, и случайно найденный четырехлистник клевера, и улыбка любимого человека — ты творишь это сама. Она тогда подумала, что это обычная философская чепуха, и забыла о прочитанном. А сейчас те строчки бьются в голове, словно умоляя не забывать.
Драко стоит у острого луча звезды и нараспев читает длинное заклинание. Потом подносит палочку к черному острию, нацеленному на него, и палочка выстреливает сноп тонкого алого света, уходящего в пол. Почти сразу огненная искра пробегает по всем линиям, на миг очертив всю пентаграмму. Длинные языки пламени из черных становятся тускло-голубоватыми, но огни по-прежнему холодны и не дают теней. Центр пентаграммы тоже начинает светиться. И вот уже перед ними мерцающий голубой столп, бьющий из пола и уходящий в потолок. Драко достает откуда-то полупрозрачное не то перо, не то нож. И Гермиона не успевает и моргнуть, как парень резко проводит им по левому запястью. Неестественно быстро выступает кровь и алыми звездочками падает на луч пентаграммы, с отчетливым шипением впитываясь в черную выжженную линию. Пентаграмма на мгновение темнеет, а потом вспыхивает густо-багровым светом, который мешается с голубоватым, исходящим из ее сердцевины.
— Проход открыт, прошу, — приглушенно говорит Драко, и в его глазах беззвучно стонет тоска, — встань в середину, закрой глаза и представь того человека, с кем рядом ты хотела бы оказаться. Вначале будет немного тошнотворно, но перетерпи.
Гермиона думает, что это его первые слова еще с тех, утренних. Она не видела его весь день. И он молчал, когда в без четверти одиннадцать постучался в двери ее комнаты, и между ними повисло тяжелое понимание.
Он — Малфой, она — Грэйнджер, все вернулось на круги своя, о чем тут еще говорить? Понятно без лишних, никому не нужных слов…
— Что с тобой будет? — внезапно спрашивает она.
— Что?
— Я спрашиваю, что будет, когда Лорд обнаружит, что ты не выполнил Его приказ, а меня вообще нет в замке?
— Спрашиваешь, что будет? — криво усмехается Драко, стремительно теряя краски лица, — думаю, лучше тебе не знать, иначе при перемещении будет тошнить еще сильнее. Неприятные чувства, уж поверь мне.
— Зачем ты это делаешь?
— Что — это?
— Возвращаешь меня, хотя мог бы спокойно сдать Лорду. Провел обряд, едва не нарушив цельность своей родовой защиты. Связываешься с теми, кого ненавидишь. Малфой, твои поступки лишены логики и здравого смысла.
Она изо всех сил старается сдержать дрожь. А Драко все также криво улыбается, от чего его лицо кажется страшным и одновременно жалким.
— Ты всегда и во всем ищешь логику? Вынужден тебя разочаровать, иногда проще понять хаос, чем разобраться в элементарных вещах.
— Похоже, что ты и сам не до конца понимаешь, что творишь. В начале у тебя всегда идет дело, а только потом ты начинаешь понимать. Не пришла ли пора наконец задуматься, а уж потом что-либо совершать?
«Почему ты так жестока? Если бы ты знала, как я сейчас себя чувствую, когда собственными руками разрушаю то, чем жил последние дни, ты бы не говорила так. Ты ведь всегда была милосердной и, наверное, у тебя бы нашлась хоть капля жалости к Драко Малфою, совсем запутавшемуся в себе и потерявшемуся в твоих бездонных глазах…»
— Хватит, Грэйнджер!
«Надо тоже быть жестоким, не показывать, какой смертельной судорогой сводит сердце»
— Убирайся к чертовой матери! Грюм тебя ждет, и твои… наверняка, тоже! Чего тебе еще надо?
Палочка в руках парня уже подрагивает, наливаясь изнутри густой краснотой. А лицо Драко подернулось холодной белизной свежевыпавшего снега, по которому тенями пробегают обуревающие его чувства.
Гермиона молча смотрит в багряно-голубой водоворот Врат, который становится все быстрее и быстрее. Она знает об этом колдовстве, недаром проводила так много времени в богатых библиотеках Хогвартса и Малфой-Менор. Врата Иномирья, впускающие всех, но выпускающие только тех, в чьих жилах течет чистая волшебная кровь и их спутников, связанных с ними какими-либо узами — дружбы, любви, долга, обязательств, клятв. Или ненависти. Мощное и опасное волшебство, связанное с изначальными силами магии.
Врата тянут силы из Драко, и если она промедлит еще немного, то он просто не выдержит. И она не сможет вернуться.
Домой. К матери и отцу.
К друзьям. К Гарри и Рону.
К своему обычному, четко расписанному и утвержденному миру, в котором зло — зло, а добро — добро.
Где четко разграничена граница черного и белого.
И где невозможна разрывающая душу и сердце мысль о том, что не все так просто, не все ясно. Иногда то, что кажется одним, становится другим. Холодный мертвый снег укутывает землю, в которой под теплым покровом спит жизнь. Из гусеницы появляется прекрасная бабочка. Гадкий утенок превращается в сильного лебедя.
С непроницаемым лицом Гермиона отворачивается от Врат и тихо спрашивает:
— А ты не боишься, Малфой?
— Чего? — устало и почти безразлично спрашивает Драко, — я уже исчерпал весь отпущенный на мою долю страх. Чего мне бояться? Гнева Темного Лорда? Гнева отца? Нападения Авроров в темном переулке? Мне уже все равно. Ты еще не поняла, кто я?
Гермиона качает головой.
— Нет, не этого… И я все прекрасно поняла. Ты не боишься… отпустить меня? Не боишься, что всю оставшуюся жизнь будешь жалеть о том, что могло бы быть? О неслучившемся и непроизошедшем? О словах, которые так и не сказал? Или которые не решился услышать?
Палочка в руках Драко дрожит так, что прыгает из стороны в сторону.
— Уходи, Грэйнджер!!! Убирайся!!! Тебя ждут не дождутся Поттер с Уизли!
— А нужно ли мне, чтобы они меня ждали?
Драко сходит с ума от туманных, терзающих, словно пыточными щипцами, слов девушки.
— Замолчи, слышишь?! Чего тебе надо? Иди, Грэйнджер, не время сейчас демонстрировать показную любовь к ближним.
По лицу девушки пляшут багровые и голубые сполохи.
— Ты трус, Малфой, жалкий ничтожный трус и слабак.
— Да, если тебе так угодно, — хрипит Драко, — я трус и всегда был трусом! Я бежал от девчонки, которая ударила меня. Я бежал от Поттера и всегда боялся бросить ему открытый вызов, предпочитая действовать исподтишка. Я испугался и не смог даже убить Дамблдора! Ты это хотела услышать?
Глаза Гермионы становятся огромными, словно вбирая в себя в последний раз образ светловолосого парня, и бледная улыбка, совсем не похожая на те солнечные, к которым уже привык Драко, скользит по ее губам.
— Ты сам признал, что ты трус… но… я… я люблю тебя, Малфой… люблю такого, какой ты есть…
Слова произнесены. Слова услышаны.
И сердца стучат так, что гулким эхом отзывается все подземелье замка, который словно затаил дыхание, наблюдая за двумя людьми, осмелившимся сделать шаг навстречу друг другу.
— Гермиона…. — Драко едва шевелит онемевшими губами, — подумай… подумай хорошенько, задумайся над тем, что ты сказала. Это невозможно, ты не можешь любить меня! Я Малфой, тот Малфой, которого ты ненавидела, который обзывал тебя грязнокровкой. Я ненавижу твоих Поттера и Уизли. Я Малфой! Грэйнджер не может, не должна любить Малфоя… — голос Драко падает до сдавленного шепота.
Девушка молчит и, присев на корточки, осторожно дует на одну из свечей, а затем, выпрямившись, опускает вытянутую руку Драко с волшебной палочкой. Врата в последний раз вспыхивают багровым огнем, а потом начинают гаснуть.
Темные подземные своды древнего замка вдруг озаряются чистым сиянием серых и карих глаз. Глаза ведут безмолвный разговор, понятный только двоим. Они спрашивают, умоляют, сердятся, клянутся, обещают, признаются и снова спрашивают, и снова клянутся. И все далекое, фантастическое, несвершимое, невозможное становится близким и возможным. Все то, на что не смели они надеться, вдруг приобретает ясные очертания. И кажется, звезды можно достать рукой, пробежаться по радуге, услышать пение синих птиц и высоко взлететь на сильных крыльях, одних на двоих. И колесница Солнца понесет их в прозрачно-чистое, ослепительно-синее небо весеннего рассвета.
«Я люблю тебя!» — звонко взвивается в пустоте голос, — «Я люблю тебя! Ты даешь мне силы, вливаешь надежду, даришь тепло своей души! Ты — мой свет, моя радость и моя вера!»
«Я люблю тебя!» — переплетается с ним другой голос, — «Я люблю тебя! Без тебя мне уже не прожить и минуты, и мир наполняется звуками и красками, только когда ты рядом! Я люблю тебя только за то, что ты — есть!»
* * *
Огромная серебряная луна топит своим сиянием комнату, отражается в старинном зеркале и любуется своим двойником. В призрачном лунном свете все кажется иным, реальность оборачивается сказкой, сказка превращается в жизнь. А для двоих, любящих друг друга, время остановилось, мир перестал что-либо значить. Серебристое сияние скользит по телам, дыхание смешивается и прерывается, и жгучее и нежное пламя сжигает обоих. Любовь наполняет воздух, светится в лунных лучах, звенит и стонет, поет и ликует. Это ее победа, ее триумф.
Драко боится пошевелиться, чтобы не разбудить Гермиону. Он еще не может поверить, он боится, что наступит утро, он проснется, и все окажется сном. Пустым миражом окажется ее тяжесть на его плече, лживым видением — ее лицо так близко от него. Он, затаив дыхание, смотрит и не может оторвать глаз — чуть-чуть дрожат зубчатые тени от ресниц, губы припухли от его неистовых поцелуев, на щеке темная прядь волос. Она едва слышно вздыхает во сне. Сердце Драко пропускает удар. Неужели это правда? Она — его? Она любит его? И любит так, что ради него отказалась от всего, что было ей дорого? Не может быть!
Но это так.
Ее жизни угрожает смертельная опасность рядом с ним. Он должен ее защищать, должен оберегать, такую нежную и такую смелую, такую хрупкую и такую отчаянно храбрую. Он должен быть сильным, изворотливым, хитрым ради нее, ради них, ради их будущего, которое пока еще слишком зыбко и туманно. Он должен всегда быть на шаг впереди тех, кто хочет посягнуть на их счастье, а таких будет немало. Он должен будет противостоять отцу, Темному Лорду, их обществу, которое вряд ли примет Гермиону в качестве одной из своих. Он должен будет сделать многое. Но странным образом это его нисколько не пугает. Напротив, он чувствует себя готовым свернуть горы, поднять и поставить на место сам Малфой-Менор. И все потому, что в его объятьях спит эта девушка. Но в одном Драко уверен — он ни за что на свете не позволит, чтобы она пожалела о сделанном выборе.
— Не смотри на меня так строго, — тихий шепот Гермионы заставляет его вздрогнуть. Она, оказывается, не спит и сквозь полуопущенные ресницы лукаво блестит глазами.
— Я не строго.
— А как?
— О-бо-жа-ю-ще!
— Глупый…
— Я люблю тебя. Так люблю, что мне становится страшно… Я и вправду трус, как ты сказала.
— Нет! — Гермиона закрывает его рот поцелуем, — я сказала это, чтобы ты опомнился, чтобы понял, что можешь опоздать, и мы оба сойдем с ума от одиночества среди чужих людей.
— Гермиона, еще не поздно, еще есть время, моих родителей пока нет в замке, и ты можешь успеть уйти…
Гермиона долго молчит, а потом тихо спрашивает, закрыв глаза:
— Ты хочешь этого? Гонишь меня?
— Нет! Пойми, я говорю это, чтобы спасти тебя. Ты даже не представляешь, как будет трудно. Даже если Темный Лорд будет по-прежнему тебе благоволить, общество будет обливать тебя презрением, ты для них так и останешься недостойной. Я не смогу, если тебе будет плохо.
— Драко, — Гермиона приподнимается на локте и внимательно смотрит в его глаза, — мои слова не пустой звук. Я люблю тебя, понимаешь? Только тебя. Для меня жить — это любить тебя! Я не уйду, я просто не смогу уйти, а потом ходить, дышать, говорить, что-то делать… и все без тебя…
По щеке Гермионы скатывается слезинка. И Драко виновато утыкается в ее плечо, чувствуя себя последним подлецом.
— Прости, я просто идиот, жалкий трус и мерзкая сволочь. Это все пустое, я не смогу тебя отпустить. Ни за что. Никогда. Люблю тебя и никому не отдам, слышишь?
— Слышу, — счастливо шепчет Гермиона, — я тоже… никогда… никому… не отдавай меня… держи крепче…
* * *
Аластор Грюм хлопает дверями, прохаживаясь по своему тесному дому. Из невероятно захламленной сырой гостиной — на утопающую в грязной посуде неопрятную кухню, из нее — в кабинет, битком набитый самыми разнообразными магическими артефактами. Тускло-желтым горит лампа на столе, и в ее свете мутновато поблескивают четыре Проявителя врагов. Грюм, хромая, подходит к окну и осторожно раздвигает занавески. Все тихо. Четвертый час, предутренний, когда все вокруг спит не то что глубоким, глубочайшим сном.
Так где же, черт подери, этот паршивый мальчишка?! Диктует свои условия, обговаривает обстоятельства, назначает время и все впустую?
Что-то случилось? До сих пор он был пунктуален не хуже хогвартских часов, отбивающих перемены для изможденных знаниями школяров, но на прошлой явке выглядел нервным и испуганным. Если струсил, то все полетит в преисподнюю, но им не так-то легко будет достать Грозного Глаза, он утащит с собой если не всех этих подонков, то большинство.
А если не струсил, а все провалилось? Впрочем, о чем тут думать? Финал тот же.
Кто дернул его поверить восемнадцатилетнему юнцу, сыну известного Люциуса Малфоя, на руке которого красовалась Черная Метка? Не до конца, естественно, он еще не спятил, но сведения, доставляемые им, были слишком ценными, чтобы их игнорировать. И немаловажно — они подтверждались. А значит, Драко Малфой все-таки стоил крупицы доверия.
Грюм особо не задумывался над причинами, побудившими Пожирателя Смерти, связанного с Волдемортом узами крепче, чем мать с младенцем, сделать столь опрометчивый шаг. Он плевать хотел на этого мальчишку и его безопасность. Но Малфой был пока полезен и нужен, пока каким-то образом вывертывался, а остальное было не важно. Хотя Грюм допускал, конечно, что фактически молодой Малфой рисковал жизнью каждый раз, когда выходил с ним на связь. Но он все-таки выходил. Где-то раз в месяц, иногда реже. Парень с непроницаемым лицом сообщал важнейшие новости, передавал свитки, давал координаты и тут же исчезал. Все занимало не больше пяти-десяти минут. И главное — Грюм никак не мог отследить, откуда он появлялся. Никаких магических возмущений пространства, ни в одном, даже сверхчутком Проявителе ничего не отражалось. Он словно сгущался из пустоты и в пустоте же растворялся. Грюм знал свое дело, недаром дослужился до начальника Аврориата. Его дом был защищен мощнейшими заклятьями, ни один маг не смог бы взломать защиту, будь то хоть сам Волдеморт, но этот мальчишка как-то сумел. Впрочем, Аластор подозревал, что в таинственных перемещениях Малфоя задействована какая-нибудь древняя родовая магия, потому что Малфой обычно появлялся только в той комнате, где находился он.
Многое из сведений касалось либо его отца, либо его самого. Мальчишка давал компромат на свою семью, но при этом его единственным условием была неприкосновенность отца и матери. Для себя он не выторговывал никаких условий. Словно ему было все равно — будет он жить или умрет. И у Грюма против воли появлялось некое подобие уважения к этому пареньку.
Едва Аластор досадливо хлопает ладонью по столу, намереваясь плюнуть на все и лечь в постель, как воздух в комнате начинает знакомо мерцать, дрожит в мареве и, соткавшись из голубых и алых искр, появляются две фигуры.
Две?! Так мерзавец все-таки предал! Отлично, чего еще можно ожидать от Малфоя?
Он стремительно направляет палочку, и с губ уже почти срывается заклятье, но тут одна из фигур быстро скидывает капюшон мантии, и старый Аврор едва не теряет дар речи.
— Гермиона Грэйнджер?!
Девушка делает шаг вперед и тонким голосом произносит:
— Здравствуйте, Аластор.
— Нет, постой! — Грюм вновь вскидывает палочку, — кого ты привел, ублюдок? Поиздеваться решил?
Но девушка поднимает ладони верх.
— Нет, нет, это на самом деле я, Гермиона Грэйнджер. Мой Патронус — выдра. На день рождения вы подарили мне охранный амулет в виде серебряной чайки, который зачаровали сами. Я терпеть не могу, когда оставляют на столе грязные чашки, и всегда кричу на Рона, потому что только он это делает. А еще мы за глаза называем мистера Сэлинджера СиЭс, а вас — Хмуро-Грозным высочеством.
— Мерлин Всеблагой, Гермиона, девочка, это ты?! — Грюм ковыляет к девушке, неловко обнимает, а Гермиона утыкается носом в его старую клетчатую рубашку, вдыхая знакомый запах табака и чувствуя, как глаза невольно наполняются слезами.
Это будет труднее, чем она думала.
Грюм тем временем трясет ее, словно проверяя, в порядке ли она.
— Я предполагал, что это Он тебя прячет. Это был Он, верно?
— Да, — шепчет девушка, украдкой смахивая слезы, — там были Пожиратели, я не смогла против пятерых.
Аврор с угрозой поворачивается к Драко.
— Ты все знал?
— Знал, — холодно цедит тот, — более того, она находилась в моем замке.
— Был обыск!
— Это ничего не значит, мистер Грюм. Ваши обыски — всего лишь пустая формальность. Если мы хотим что-нибудь спрятать, поверьте, этого никто не найдет.
— Ах ты…
— Нет! — резко прерывает Грюма Гермиона, — так было нужно. На мне было заклятье, я ничего не помнила и не понимала, и за нами следил сам Лорд. Драко просто выжидал более безопасный момент.
— Что же, — слегка остывает Грюм, — жива и здорова, следует, наверное, поблагодарить Малфоя. А тебя, девочка, Гарри с Роном обыскались. Аврориат на ноги подняли, такую бучу устроили, что вся Англия сотрясалась. Хорошие у тебя друзья.
Лицо девушки дергается, и она оглядывается на Малфоя. Тот стоит, как вкопанный, даже на дюйм не сдвинувшись с того места, на котором появился. Грюм жестко осведомляется:
— У тебя что-то есть? Давай живее. Я сам прослежу за тем, чтобы Гермиона вернулась домой.
Но вступает Гермиона, почти такая же бледная, как Малфой, только глаза лихорадочно сверкают, отражая свет лампы:
— Аластор, мне нужно кое-что сказать. Пожалуйста, прошу вас просто принять мое решение и не отговаривать. Я не вернусь.
Впервые на обезображенном лице старого Аврора она видит выражение глубокого недоумения. Волшебный глаз, перестав вращаться в глазнице, смотрит на нее, словно хочет пронзить взглядом насквозь.
— Не понял, что?
— Я не вернусь, — как можно более твердо говорит она, с досадой чувствуя, как в горле дрожит голос, — я останусь с Драко в Малфой-Менор. Если завтра Темный Лорд не увидит меня на приеме, и я не присягну Ему на верность, то Драко погибнет. А я не могу этого допустить.
— Да какого дементора?! Ты сама отправляешься в пасть этому змееголовому ублюдку? Ты понимаешь, на что идешь?
— Я все понимаю. Но не могу иначе. Я выбрала свой путь.
— Какой путь?! Тебя Малфой зачаровал Империусом? Ты же идешь на верную гибель и рискуешь не только собой, но Орденом! Эта тварь превосходно владеет леггилименцией, и Ему не составит никакого труда нас уничтожить! — бушует Грюм, от негодования то и дело ударяя кулаком по столу, — а о родителях подумала? Им каково будет? А о Гарри с Роном?
— Я скажу родителям («Как же невыносимо держать голову так высоко!»), позже, и постараюсь защитить их. О том, что хранится в моей памяти, не узнает никто, будьте уверены. Даже Темный Лорд, который делает эти попытки, но безрезультатно. Иначе вы бы все давно были схвачены. А Гарри и Рон… мне очень жаль, они ничего не должны знать. Вы сами это поймете. Я буду помогать Драко, вдвоем мы сумеем делать больше.
— Не понимаю и не желаю! — Грюм тяжело дышит, глядя на одну из своих лучших учениц, подававшую большие надежды. Она могла бы стать великолепным Аврором, а кем теперь будет вместо этого?
— Это ваше право, — склоняет голову девушка, — просто примите как данность — я не вернусь.
Нет, не зачарована, сигнальные «ноуры» молчат. Значит, это ее собственное решение?
— Но почему? Почему, можешь мне внятно объяснить?
Вместо ответа Гермиона подходит к Малфою и вкладывает ладонь в его руку. Очень просто и естественно. Очень нежно и доверчиво. Словно отдавая ему свою руку, вверяет свою жизнь.
Грюм неверяще качает головой, чувствуя непреодолимое желание оглушить заклятьем обоих — Малфоя отправить в его замок, а Грэйнджер немедленно доставить к Кларку Сэлинджеру. Уж он бы втолковал и разъяснил ей что к чему. Язык у Кларка подвешен, и он никогда не теряет хладнокровия. А у него самого, кажется, сейчас мозги вскипят. Ведь этого — о чем он сейчас подумал — не может быть! Что там у них творится, в конце концов? Они что, оба рехнулись? Да и когда успели? Что вбил ей в голову этот пащенок, с которого станется вести двойную игру?
Грюм успел немного узнать Гермиону Грэйнджер, и этого было достаточно, чтобы сейчас отчетливо понимать — если она что-то решила, не отступит от этого.
— Нам пора, — наконец разлепляет губы Малфой, все это время ни на миг не отрывавший мутно-серых глаз от Гермионы, — дольше невозможно удержать.
Девушка на прощание кивает старому Аврору и задерживает взгляд, словно хочет что-то сказать, донести невысказанное, непонятое. Снова мерцают голубые и алые искры, и две фигуры, крепко держащиеся за руки, исчезают. А Грюм, все еще ошеломленный, растерянный, смотрит на вмятины в столе.
Что теперь делать? Жаль парней, на самих себя не похожих, но нельзя рисковать. Все должно быть правдоподобно. Девочка права, он сразу уловил, что эта тайна должна быть сохранена только между ними тремя. О Малфое и так никто не знает. Что ж, теперь не будут знать и о Грэйнджер.
Однако, какова девчонка! Храбра и решительна, ничего не скажешь. Этому отпрыску гнилого семейства невероятно повезло, что она обратила на него свой взор. Но почему обратила именно на него? Вон Уизли на нее тут надышаться не мог, сейчас землю носом роет, ходит весь черный. А ей Малфоя подавай. Но уж кого-кого, а ее он ни в чем подозревать не мог, слишком она была… чистой, что ли? А пребывание в Малфой-Менор, в кругу Пожирателей Смерти, под непрерывным надзором Волдеморта — мороз продирает по коже, уже лучше сразу палочку к виску и «Авада Кедавра».
Кто поймет этих нынешних молодых? Вроде все понятно, ясно и четко, но потом выкинут какой-нибудь фортель, что и не сразу все распутаешь. В его время все было проще.
Он еще долго сидит за столом, обхватив руками усталую, раздираемую сомнениями и неразрешенными вопросами, голову. За это время луна успела опуститься за крыши домов напротив, звезды побледнели и истаяли в серо-голубоватом небе, которое уже подернулось нежной золотистой дымкой солнечного предвестия. Очередной зимний день сменил морозную ночь. А Аластор Грюм, все на свете испытавший старый Аврор, не верящий ни в дьявола, ни в бога, ни в Мерлина, потерявший семью и многих друзей, сам себе казавшийся бесчувственным пнем, просит кого-то, не зная, кого, присматривать за Гермионой Грэйнджер, этой сумасшедшей и отчаянно смелой девочкой, шагнувшей в смертельную опасность.
Глава 24.
Все оставшиеся дни каникул прошли как в смутном сне.
Вернулся из Румынии мистер Поттер, правда, не через день, как обещал, а через пять, нагруженный подарками. Алексу он привез толстенную книгу о разведении драконов и отдал Охранный Ключ, сказав, что ничего подозрительного или опасного в нем не нашли, и Алекс спокойно может им пользоваться. Миссис Поттер, конечно, была вне себя от его долгого отсутствия, но сменила гнев на милость, увидев увесистый пакет с письмом и колдо-фотографиями.
Близнецов привезли обратно, и в доме воцарились привычные взрывы, громкий хохот, испуганные или торжествующие крики. Как простонала, икая от смеха Лили, Джеймс умудрился взорвать навозными бомбами конспекты Артура, который неосторожно оставил их на слишком видном месте, а Сириус довел до грандиозной истерики дряхлого упыря, жившего за трубой на чердаке дома старших Уизли, и тот выл теперь, не переставая, временами переходя на ультразвук. Рассерженный Артур старший, у которого голова шла от этого кругом, и взбешенный Артур младший, лишившийся своих бесценных в свете надвигавшихся Ж.А.Б.А. конспектов и успевший горько пожалеть, что вернулся от родителей из Китая раньше времени, в один голос потребовали, чтобы близнецы немедленно прекратили безобразничать.
Но Джеймса и Сириуса это только раззадорило. Они вошли во вкус — стащив волшебную палочку деда, зачаровали всю посуду на кухне, отчего та стала прыгать по всему дому и никак не желала даваться в руки, половина чашек и тарелок при этом разбилась; угнали метлу кузена и едва не расколотили стекла во всем доме, потому что совладать с взрослой метлой оказалось им пока не под силам; разобрали на винтики и колесики фамильные волшебные часы, потому что хотели выяснить, как они работают; приманили какое-то одичавшее привидение, и оно теперь с восторгом пугало миссис Уизли. Бабушка с трясущимися руками доставила их через камин домой и сдала матери. Неунывающие братья ничуть не огорчились, успели в тот же день подраться с Генри и Гербертом МакКлаггенами, проживающими неподалеку, и теперь щеголяли свежими синяками — у Джеймса под правым глазом, у Сириуса — под левым. Но судя по всему, противник также понес урон, потому что примчалась миссис Ромильда МакКлагген и сотрясла прихожую такими возмущенными воплями, что портрет профессора Дамблдора, висевший на почетном месте в кабинете мистера Поттера на втором этаже, покачал головой и заткнул уши затычками ярко-оранжевого цвета. После этого миссис Поттер наотрез отказалась лечить боевые раны сыновей и с очень грозным видом погнала их наверх в классную комнату — делать задания, данные им на каникулы, о которых, как выяснилось, они скромно умолчали.
Алекс старался поменьше сталкиваться с ними, потому что развеселые братья не обращали внимания ни на что и тащили его с собой на свои шумные забавы. А ему, после подслушанного разговора миссис Поттер и профессора Уизли, хотелось побыть одному, обдумать хорошенько все, что он узнал. Он не мог представить себе (просто не мог и все!), что миссис Поттер ненавидела его маму, мистер Поттер не хочет даже вспоминать о ней, а мистер Уизли так неприязненно относится к нему только из-за того, что он ее сын…
Лили не понимала причин его молчаливости и старалась расшевелить. Раз даже обиделась, заявив, что он без Рейна не хочет с ней общаться, и что все они мальчишки такие. Это было смешно, и Алекс, чтобы не огорчать ее, начал стараться вести себя как раньше.
После каникул они вернулись в школу тем же путем, что и убыли. В кабинете профессор Люпин расспросила Лили о домашних и едва заметила Алекса, сухо поздоровавшись. Рейн вернулся из Франции через день после них, и какое-то время сбивался на французский, чертыхался, когда Алекс и Лили делали непонимающие лица и переходил на английский.
Уроки проходили так же, как и в первом семестре. Алекс с каждым днем узнавал все новые и новые вещи из мира магии, не переставал удивляться чудесам, но его неотступно грызли мысли о родителях. Узнать о них как можно больше стало навязчивой идеей, преследовавшей его даже во сне. Он начал частенько пропадать в библиотеке, разыскивая книги, в которых упоминалась вторая магическая война. К его изумлению, огромные тома, серьезные труды посвящались Гарри Поттеру, его Избранности. На доброй сотне страниц каждой книги по новейшей истории подробно расписывалась история с каким-то шрамом и финальный поединок с черным магом Волдемортом. Отец Лили и его опекун оказался самым знаменитым магом волшебного мира!
Частенько упоминался Рон Уизли, как лучший друг и помощник Гарри Поттера в борьбе с Волдемортом. В Книге Памяти Алекс отыскал еще одно знакомое имя — Невилл Лонгботтом. С фотографии смущенно улыбался совсем молодой паренек с круглым лицом, на его плече сидела огромная жаба. И была там фамилия, невольно заставившая вздрогнуть — Люпин, очень изможденный и усталый волшебник в потрепанной мантии с заплатами, но с добрыми и умными глазами. А еще он выяснил, что родители многих из его однокурсников были Аврорами, боролись с Пожирателями Смерти и участвовали в Великой или Последней Битве — именно так, с заглавных букв, именовалось последнее сражение с Волдемортом и его сторонниками, которое произошло, как с потрясением узнал Алекс, в замке Малфой-Менор, родовом замке его семьи!
Фамилия Малфой встречалась часто. И черным по белому, оглушающим молотом: «Люциус Малфой — Пожиратель Смерти, ближайший сподвижник Волдеморта», «Драко Малфой — сын Люциуса Малфоя, Пожиратель Смерти», «Одна из самых знатных и чистокровных семей Англии с самого начала выступала на стороне Лорда Волдеморта».
А Гермиона Грэйнджер упоминалась только один раз, в энциклопедии «Кто есть кто» в очень маленьком абзаце:
«Гермиона Дж. Грэйнджер Малфой. Маглорожденная. Перешла на сторону черного мага Тома Нарволо Реддла (см. Том Нарволо Реддл, Волдеморт, Темный Лорд) во втором магическом противостоянии (см. Вторая магическая война, Первая магическая война), вышла замуж за Драко Малфоя (см. Драко Л. Малфой) в 2000 г., погибла в замке Малфой-Менор (см. Малфой-Менор) во время штурма Авроров (см. Великая Битва, Последняя Битва) 24 ноября 2004 г.».
— Пожиратели Смерти, они были Пожирателями Смерти! Мой отец был Пожирателем Смерти. Моя мать была предательницей, — шептал Алекс, перелистывая страницы онемевшими ледяными пальцами.
Голова кружилась, сухое покашливание библиотекарши мадам Филч гремело в ушах раскатом грома, и серые каменные стены расплывались перед глазами. Прыгали черные строчки на шершавых или гладких листах, он вдыхал знакомый запах особой библиотечной пыли от потертых переплетов и чувствовал тяжесть книг, каждая из которых словно гневно говорила: «Ты хотел узнать? Ты узнал. Вот она — правда».
За холодными равнодушными строчками стояли родители Алекса, их жизнь, которая была совсем короткой, но оставила такой тяжелый след. Книги либо предпочитали официальные фразы констатации фактов, либо, не жалея слов, экспрессивно клеймили магов, ставших на сторону Волдеморта, и восхваляли отважных Авроров. Но книги стыдливо молчали о том, что Гермиона Грэйнджер предала своих друзей. Ее как будто пытались забыть, стереть даже память о ней со страниц истории
Вот бы заколдовать все эти строки, эти абзацы, эти страницы, чтобы они сделались пусты и никому больше ничего не смогли сказать!
«Малфои и Волдеморт. Они были связаны так тесно, как только можно представить. Как же мне повезло с родственниками! — горько думал Алекс, — неудивительно, что все ребята из волшебных семей смотрят на меня, как на дракона посреди школьного двора. Еще бы! Я бы, наверное, и сам держался подальше от такой «известной» личности».
Но ведь он был не один такой, с чересчур громкой фамилией! В числе волшебников — Пожирателей Смерти, были названы Эйвери, МакНейры, Нотты, Гойлы, Лейнстренджи. Ребята с такими фамилиями учились на всех факультетах. Приятель Алекса, когтевранец Гай МакНейр, веселый и умный, просто загорелся футболом и частенько вздыхал вместе с ним, что в Хогвартсе нет крытого спортивного зала, и приходится ждать теплых дней. Пуффендуйки Эмми Эйвери и Фелис Нотт, одинаково простодушные и немного смешные, были подружками, всюду ходили вместе и просто обожали уроки Хагрида, с восторгом возясь на них с разными животными, которые, на их счастье, пока были вполне миролюбивыми и безобидными. Грег Гойл, немного сонный и рассеянный мальчишка, которого, кажется, ничто не может вывести из себя, любимец профессора Синистры с кафедры астрономии. Странным образом только на ее уроках все его сонность куда-то улетучивалась, и он бойко чертил траектории всех планет и, кажется, мог назвать каждую звезду и комету в их галактике. Сам Алекс помогал однокурснице Дафне Лейнстрендж, хрупкой и тихой, с уроками. Она так благодарно радовалась каждый раз, когда что-то получалось, что ему становилось ужасно неловко. Лили и Рейн к ней притерпелись и даже иногда заговаривали, приводя робкую девочку в трепет.
И как чувствуют себя в Хогвартсе Гай, Грег, Эмми, Фелис, Дафна? Их семьи были на стороне Волдеморта, их близкие были Пожирателями Смерти, как же они живут сейчас? Может быть, им тоже не по себе? Или они просто не обращают внимания? Вообще-то он не замечал, чтобы их особо притесняли. По крайней мере, никто вроде бы при виде них не перешептывался, не отворачивался, не делал вид, что не замечает. И Алекс вдруг загорелся диким и совершенно непонятным желанием узнать. А вот что узнать, не смог бы объяснить и сам. Ситуацию в их семьях? Чувства?
Так получилось, что Дафна сама натолкнула его на разговор. Они сидели в Большом Зале после обеда, занимались вместе. Он тренировал с ней Манящие чары, после нескольких неудачных попыток наконец стало получаться все лучше и лучше. Дафна, обычно бледная, раскраснелась от удовольствия, вокруг нее уже набралась куча перьев, пергаментов, чернильниц и учебников, оставленных забывчивыми студентами. И вот тогда на одном из учебников, трансфигурации за первый курс, он увидел имя — Дафна Эпплби, и удивился:
— Чей это? Дафна, твой? Ты разве Эпплби?
И оживленное лицо девочки погасло, ее радость словно притушили как свечу.
— Мой, — тихо ответила она, беря в руки книгу и разглядывая ее так, будто видела надпись в первый раз.
Алекс почувствовал себя так, как будто задал очень неприличный вопрос, отвел глаза и хотел сказать что-нибудь незначащее, но Дафна все так же тихо продолжила:
— Я еще не привыкла быть Дафной Лейнстрендж, я всегда была Дафной Эпплби, вот и написала нечаянно.
— Даф, если не хочешь говорить, не надо, — Алекс готов был взглядом просверлить дырку в столе от неловкости, но девочка его не услышала.
— Понимаешь, мой папа — магл, он ничего не понимает в волшебстве и всегда злится, когда… то есть злился. Они с мамой развелись в прошлом году, когда выяснилось, что и моя сестренка Каролина тоже будет волшебницей. Он до этого надеялся, что хоть она будет «нормальной», как он выражался, но оказалось, что мы все, мама, Каро, я — «ненормальные». Они с мамой ужасно кричали, просто ужасно, а потом, после развода, мама поменяла нам папину фамилию на свою девичью. И после развода она заболела и до сих пор болеет.
— А ваш папа? — Алекс едва было не сказал «Ну и свинья!».
— Папа? — Дафна попыталась улыбнуться, — ну, у него сейчас кажется новая семья, и они все «нормальные», не то что мы. Извини, Алекс, я все поняла, пока.
Глаза девочки подозрительно блеснули, и она убежала, даже не собрав свои вещи. Алекс взял ее сумку, не забыв положить злополучный учебник, и направился в Гостиную, попросив девочек, живших с ней в одной спальне, передать. Те просьбу выполнили, но с таким видом, как будто делали огромное одолжение. Алекс привычно не обратил на них внимания.
Ясно, что Дафне было не до размышлений о Пожирателях Смерти, у нее и своих проблем хватало. К тому же она Лейнстрендж, получается, по матери, которая была замужем за маглом. Вряд ли она была связана с Пожирателями Смерти. Может, просто однофамилица или другая ветвь семьи.
С Эмми он долго кружил вокруг и около, задавая всякие наводящие вопросы, пока девочка просто случайно не обмолвилась, что она с матерью живет в Италии.
— В Италии? — изумился он, едва не столкнувшись с каменной колонной (разговор происходил во внутреннем дворике), — а почему ты учишься в Хогвартсе?
— Мама так хотела, — пожала плечами Эмми, откинув назад золотистые волосы, — вообще-то до моего рождения она жила в Англии, у нас тут куча родни. Правда, я их плохо знаю, мама не очень-то с ними общается.
На очень осторожный вопрос о Фелис она погрустнела и одновременно насторожилась.
— У Фелис тоже одна мама. Ее папа умер давно, она никогда о нем не говорит. А почему ты спрашиваешь?
Алекс пробормотал что-то невнятное, понадеявшись, что это сойдет за ответ, и поспешно ретировался. Эммалена Эйвери ситуацию тоже не прояснила.
Грега он поймал на Астрономической башне, во время совместного урока астрономии. Они не были приятелями, но Грег всегда был простым и спокойным, никогда не показывал, что Алекс ему чем-то не нравится, и даже кивал ему при встречах.
Пока все разбирали телескопы, он постарался занять тот, что был рядом с пуффендуйцем. Удивленные Рейн и Лили переглянулись, но ничего не сказали. Профессор Синистра начала объяснять новую тему, а он ломал голову над тем, как начать щекотливый разговор и не придумал ничего лучше, как сказать, что вычитал в одной книжке об одном интересном заклятье, которое придумал его отец.
— Мой папа? — удивление Грега было таким, что он едва не уронил кипу лунных карт, — ты серьезно, Алекс? Ты, наверное, неправильно прочитал, это никак не может быть мой папа.
— Нет, там точно была твоя фамилия, — упрямо сказал Алекс, чувствуя, как запылали уши.
Врать ничего не подозревающему однокурснику было неловко, совсем не то, что врать миссис Бигсли, отвечая на вопрос о том, где он шлялся до ужина, когда нужно было сделать кучу дел.
— Ты ошибся, — не менее упрямо ответил Грег, — это другой маг. Это просто не может быть мой папа.
— Но почему?
Грег немного помолчал, глянул в телескоп, что-то записал в таблицу и снова повернулся к Алексу.
— Это не мой папа и точка.
Алекс почувствовал, что Грегу совсем не хочется об этом говорить, но не мог сдержаться. Ему надо было обязательно узнать!
— Тогда кто твой папа?
Грег резко повернулся к нему, задев телескоп так, что он закрутился на подставке и теперь смотрел не в ночное звездное небо, а на профессора Синистру, раздающую задания.
— Зачем тебе это знать?
— Грег, пожалуйста, — Алекс затаил дыхание, досадуя на то, что в голосе прорезались просительные нотки, — это очень важно!
Пуффендуец поправил телескоп, опасливо покосившись на профессора Синистру, которая уже строго смотрела в их сторону, и испытующе оглядел Алекса. Алекс не знал, что он в нем высмотрел, решил ли, что достоин доверия, но немного помолчав, Грег прошептал:
— Мой папа — сквиб.
— Э-э-э, сквиб?
«Это еще что такое?»
— Ну да. Ты не знаешь? Это тот, кто родился в семье волшебников, но сам не волшебник.
— Разве такое бывает? — не сдержался Алекс и почувствовал, что краска с ушей заливает все лицо. Вот черт, зачем он это брякнул?
— Бывает, — серьезно кивнул Грег и вздохнул, — папа и тетя Гиацинта, они близнецы, оба сквибы, и их выгнали из семьи.
— Что?!
Алексу чуть дурно не стало. Разве такое возможно? Чтобы выгоняли из родного дома только за то, что нет колдовской силы? Что еще он узнает об этом удивительном, чудесном, но невероятно запутанном мире волшебников и магов?
А Грег продолжал, понижая голос, чтобы не услышала профессор Синистра.
— Мама не волшебница, и папа думал, что я тоже не буду магом. Ведь ни в ком из моих братьев и кузенов так и не проявилось колдовство. Они все обычные люди. Кроме меня, вот так уж получилось, — мальчик виновато улыбнулся, — ой, сейчас покажу.
Он торопливо вытащил из внутреннего кармана мантии крохотный медальон, внутри которого оказалась такая же крохотная фотография. Алекс не успел подумать, что же можно на ней увидеть, как Грег прикоснулся к нему волшебной палочкой, и медальон увеличился, фотография стала больше и четче, и можно было хорошо рассмотреть на ней лица. Множество людей, по-видимому, две семьи, весело махали руками. Грега Алекс сразу узнал, а в центре, наверное, был его отец — высокий красивый мужчина обнимал за плечи такую же высокую и очень похожую на него женщину, хохотавшую, запрокинув назад голову. Грег не был похож на отца, ни на тетю, скорее на мать, пухленькую, добродушную и как будто немного сонную.
— Это все я сам сделал, фотографии проявил в волшебном растворе, чтобы они двигались, и медальон зачаровал. Мама так удивлялась, — в голосе Грега была гордость.
— Ты молодец! — искренне сказал Алекс, продолжая разглядывать фотографию.
— Вот поэтому мой папа никак не мог разработать какое-то заклятье, — Грег опять немного виновато пожал плечами, словно извинялся, — он работает в магловском банке и раньше никогда не говорил о том, что знает о волшебниках. В нашем доме ничего волшебного не было, и сейчас нет, кроме моих школьных принадлежностей. Он рассказал о себе и тете Гиацинте только, когда точно выяснилось, что я маг, и так гордился, когда пришло письмо из Хогвартса, сказал, что я должен стараться хорошо учиться и быть достойным имени дяди Грегори. Когда семья выгнала папу и тетю Гиацинту, дядя Грегори был единственным, кто им помогал, а больше никто, никто даже не спрашивал про них!
Ну и что он прояснил? Да ничего! Только узнал, что бывает такое, когда ты не нужен родным, потому что не похож на них, потому что не унаследовал волшебной силы. Что же это за родные такие? Наверняка, они были похожи на Малфуа, но в тысячу раз хуже, Алекс в этом не сомневался.
Сегодня он опять набрал кучу книг по истории Сопротивления и брел к себе. Завернув за угол коридора на втором этаже, он лоб в лоб столкнулся с Гаем, который мчался, как угорелый. Мальчики с громкими возгласами полетели на пол. Гай вскочил на ноги и принялся помогать Алексу.
— Ой, извини, я совсем не заметил тебя!
— Да ладно, пустяки, — пропыхтел Алекс, собирая разбросанные книжки.
Гай протянул ему две, отлетевшие подальше, и нагнулся за еще одной, которая раскрылась на колдо-фотографии.
— Ого, смотри, твой родовой замок, Малфой-Менор, — протянул он, разглядывая изображение, — здорово его развалили, да?
— Я там никогда не был, — пожал плечами Алекс.
— Слушай, зачем тебе столько книг по новейшей магической истории? У профессора Бинса мы еще долго будем проходить восстания гоблинов. Сэм говорит, они еще на Гырге Первом Волосатом, который жил тыщу лет назад.
Алекс промолчал и двинулся дальше. Гай предложил свою помощь и пошел за ним, разглагольствуя о том, что на уроки Бинса наложено специальное проклятье сна, от чего ни один ученик не может бодрствовать на них дольше пяти минут. Алекс почти его не слушал, занятый своими мыслями. Кто-то из МакНейров точно был Пожирателем Смерти, он это читал. Но на Гая никто не косится, как на Алекса. Наоборот, они с Сэмом Вудом, родители которого были Аврорами — друзья не разлей вода; Лили до хрипоты обсуждает с ним первый и второй составы квиддичной команды «Пушки Педдл», потому что они оба ее ярые фанаты; а Рейн считает, что Гай единственный на их курсе, с кем можно поговорить об усовершенствовании старых заклятий, остальные же их однокурсники до этого еще не доросли. Да и другие ребята относятся к Гаю МакНейру вполне нормально, ничем его не выделяя. В чем же дело? Или здесь опять как у Грега и Эмми?
И набравшись решимости, Алекс выдохнул:
— Гай, твой папа был Пожирателем Смерти?
Гай остановился так резко, что Алекс едва снова не столкнулся с ним. Лицо друга побледнело, а глаза стали колючими.
— Кто тебе это сказал?
— Да никто, — пробормотал Алекс, отводя взгляд, — я в книгах читал… ну… про то, что… эээ…
— Пошли, — Гай мрачно посмотрел на пробегавших мимо школьников, — здесь нельзя говорить об этом.
Алекс тащился вслед за ним, уже отчаянно жалея, что завел этот разговор. Гай один из немногих общался с ним как с другом, а теперь даже его спина выражает такое… такой холод, что удивительно, как за ними не остается морозный след.
Когтевранец остановился лишь на восьмом этаже где-то в западном крыле. Коридор был пустынным, темным и пыльным, на стенах висели полувыцветшие и потрепанные от древности гобелены, окон было мало. Алекс с шумом свалил книги на широкий подоконник одного окна, с удивлением заметив снаружи устремившуюся вверх небольшую угловую башенку. Странно, входа в нее не было, стена в том месте, где бы он мог предположительно находиться, была глухой. Алекс прислонился к ней, переводя дух. Гай шел быстро, а с такой стопкой тяжеленных томов взобраться одним махом со второго на восьмой, да еще и петляя по лестницам, не так-то просто.
— Почему ты об этом спросил? — голос приятеля был напряженным и звенящим.
— Я… понимаешь… — Алекс смутился.
«Не надо было ничего говорить, вот идиот!»
Гай его перебил:
— Вообще-то я понимаю, почему. Это из-за твоих родителей, да?
Алекс тяжело кивнул.
— Мой папа никогда не был Пожирателем Смерти! Слышишь, никогда! — выпалил Гай, сжимая кулаки, — он не такой, как…
Между мальчиками повисла неприятная, какая-то отчужденная тишина. Слова не были сказаны, но были поняты.
«Он не такой, как твой отец».
— Что ты хочешь этим сказать?
Алекс прикусил губу, едва сдерживаясь, чтобы не заорать во все горло в лицо этому светловолосому мальчишке, что его папа тоже не такой, как о нем все думают! Он другой! Он… а какой он? Какой он, если был сторонником Волдеморта, черного мага, убившего так много людей?!
Они стояли напротив друг друга, насупившиеся, мрачные, и Алекс видел, что в голубых глазах Гая плещется неприязнь и готовность пойти на все, чтобы доказать, что его отец не Пожиратель Смерти. Вдруг кто-то деликатно откашлялся в пустом коридоре, привлекая к себе внимание.
— Молодой сэр, не могли бы вы отойти немного в сторону, дабы не провалиться в пустоту?
И в тот же миг Алекс ощутил, что стена стала почему-то мягкой и какой-то податливой. А в следующую секунду он неожиданно упал, вернее, провалился сквозь нее. От неожиданности и удивления мальчик онемел. Зато Гай закричал так, что в ушах засвербило, а по коридору заметалось испуганное эхо:
— АЛЕКС!!! Ты где?! Ты куда пропал?!
— Да тут я, — отозвался Алекс, озираясь по сторонам.
Место, где он находился, ничем не отличалось от других мест Хогвартса. Узкий коридор, серый камень стен, крутая каменная лестница, убегающая вверх, пыль на полу и паутина на потолке и в углах. Сюда давно никто не заходил. Наверное, это была та башня, которую было видно из окна, а он просто упал в ее потайной вход. Ну да, вот и изнанка дряхлого гобелена.
Гай за стеной не унимался:
— Алекс, ты где? Мистер, я позову директора, если вы сейчас же не вернете Алекса!
Алекс осторожно отодвинул тяжелую пыльную ткань и вылез в коридор. Увидев его, Гай остолбенел, а потом удивленно протянул:
— Ты что, из стены вылез?
— Нет, конечно. Смотри, за гобеленом вход в башню.
— Вы совершенно правы, мой юный друг, — приятный негромкий голос прервал их.
С гобелена на них смотрел, улыбаясь, статный рыцарь, опирающийся на длинный меч. Забрало было открыто, и лицо рыцаря было умным и приветливым.
— Простите, славные лорды, за вмешательство и позвольте представиться. Сэр Бриан де Монмирай Шелонсо, лорд Рэншо.
— Оч-чень приятно, — пробормотал Гай, настороженно отступая назад, — а откуда вы взялись?
— Мой гобелен висит на этой стене уже шестьсот тридцать два года, любознательный сэр.
— Но вас же не было!
— Меня непросто увидеть. Это могут сделать только те, кто очень хочет остаться наедине с самим собой, дабы обдумать в тишине все мысли, что не дают покоя.
— Мы не думали ни о чем таком.
— Верно. Я появился сам.
Алекс пожал плечами на удивленный взгляд Гая.
— Если вы желаете, можете подняться на Башню Спокойствия, вход в которую и скрывается за моим гобеленом.
— Это та, угловая?
— Да. Оттуда открывается самый восхитительный вид на окрестности Хогвартса.
— Пойдем, Гай?
— Пошли!
И мальчики побежали вверх по узким ступенькам, забыв, что еще несколько минут назад сжимали кулаки. Рыцарь закрыл за ними вход и тихо прошептал:
— Удивительно, как повторяются черты родителей в детях… Моя Задумчивая Леди, не думал я, что мне доведется встретить вашего сына, когда вас уже не будет в этом мире…
Наверху мальчики замерли в восхищении. Смотровая площадка была маленькой, но отсюда действительно открывался изумительный вид. Окрестности Хогвартса были как на ладони — чернеющая громада Запретного Леса, темные стылые воды Озера, над которыми струился прозрачный туман, маленькая хижина профессора Хагрида, похожая на пряничный домик, и дальше теряющаяся в дрожащем мареве холмистая долина, словно белое море. Было холодно, но от стен и пола смотровой площадки исходило приятное согревающее тепло. Алекс подошел к самому краю, к широкому карнизу, опоясывающему всю башню и, задохнувшись от восторга, наверное, в этот момент впервые понял своих друзей, которые сходили с ума от полетов на метлах. Земля была далеко-далеко внизу, а вокруг был ошеломляющий, огромный, свободный, бело-синий простор. Небо было так близко, что только руку протяни и дотронешься до легкого облачка. И хотелось шагнуть в этот простор, ощутить, как ветер треплет волосы, свистит в ушах, а пальцы сжимают рукоятку послушной метлы, и ты чувствуешь, как за спиной бьются широкие крылья радости от полета...
Гай рядом шелохнулся и произнес, выражая его собственные мысли:
— Здорово как!
Мальчики посмотрели друг на друга и засмеялись. Почему-то им вдруг стало спокойно и хорошо, забылись обуревавшие их чувства, как они были готовы наброситься друг на друга.
Гай сполз по стене, уселся на теплый пол, обхватил колени и негромко сказал:
— Мой папа не был Пожирателем Смерти, правда. Зато им был мой дед, Патрик МакНейр.
Алекс опустился на корточки.
— Папа всегда был тихим и незаметным, как говорит моя тетя. Он не вмешивался ни в чьи дела, просто помалкивал и старался никому ничего не делать плохого. И мама была такой же, но я ее не помню. Она умерла, когда я был совсем маленьким.
Алекс затаил дыхание, чувствуя себя так, будто залез Гаю в душу без спросу. Хотя Гай сам начал рассказывать.
— После ее смерти дедушка хотел женить папу на какой-то богатой леди, но папа, наверное, в первый раз пошел против его воли, сказал, что не будет брать в жены груду галлеонов, а будет воспитывать меня один. Тогда дед решил применить Империус.
— Империус? — переспросил Алекс, — а что это такое?
— Одно из трех самых страшных заклятий черной магии, их еще называют Непростительными. Сейчас они строго запрещены, в Министерстве за этим следят. А тогда все было по-другому. Наверное, папа очень не хотел жениться на ком-нибудь другом, кроме мамы, потому что заклятье… — Гай тоненько вздохнул, — в общем, после заклятья папа стал… другим. Он все равно не дал своего согласия. Он просто как будто уснул, застыл как статуя. Потом Авроры победили Волдеморта, а деда кинули в Азкабан. Так ему и надо!
Гай неожиданно изо всей силы стукнул кулаком по полу, и Алекс с неловкостью увидел повлажневшие глаза друга.
— Меня взяла к себе тетя. А папа так и не пришел в себя. Он не замечает никого вокруг и только часами разговаривает с портретом мамы. То они о Платоне и Аристотеле спорят, то он начинает говорить, что мне надо поменять подгузники и покормить, и зовет ее, — смущенная дрожащая улыбка искривила губы Гая, — наверное, я для него до сих пор младенец. Если бы не домовики, он бы забывал и поесть, и переодеться. Тетя Мораг каждый месяц находит самых лучших целителей, но пока все бесполезно.
— Мораг? Она твоя тетя? — удивленно спросил Алекс, вспоминая строгую беловолосую женщину, которую едва не задушили в объятьях миссис Поттер, миссис Уизли и миссис Вуд.
— Да. Ты ее знаешь?
— Ну не то, чтобы… Просто она была на Рождество у Поттеров.
— Ага, я тоже должен был пойти вместе с ней, но папа тогда остался бы один. Потом к нам приехали родственники мамы из Америки и позвали погостить у них на каникулах. Тетя не хотела меня отпускать, боялась, что я там захочу остаться. Но как я могу оставить папу? Тетя была Аврором, а сейчас заместитель начальника Департамента магической безопасности, и просто классная! Я тоже буду Аврором, все сделаю для этого! — в голосе Гая была гордость, а голубые глаза сверкали решительностью.
Алекс согласно кивнул. Гай сможет. Он всегда держит слово и, наверное, станет самым лучшим Аврором на свете.
— Алекс, ты извини меня, ладно? Я не хотел… Я понимаю, ты хочешь, чтобы твои…
— Ничего, это ты меня извини, — Алекс прервал Гая, поднимаясь на ноги, — не надо было задавать дурацких вопросов.
— А ты тоже, я слышал, живешь у родственников, да?
— Ага, только моей тете до твоей как от земли до неба, — невесело усмехнулся Алекс, — пошли, скоро ужин. Рейн и Лили, наверное, уже весь замок обшарили в моих поисках.
— Это точно! — подхватил Гай, — слушай, вот сегодня Поттер учудила! Это надо же, принять Малфуа за бэнши и влепить летучемышиный сглаз! Да и ты классно бородавки нарастил Делэйни. Мы чуть со смеху не умерли.
Алекс довольно улыбнулся, промолчав о том, что ни за какую бэнши Лили Сатин Малфуа, конечно, не принимала, а совершенно сознательно наслала на нее этот жутковатого вида сглаз. Да и он лишь сделал вид, что защищался от заклятья Делэйни, и украсил того огромными, синими и волосатыми бородавками не просто так. Эти двое разбили колбу с каким-то зельем на столе профессора Флинта, и все свалили на Рейна, который, как нарочно, оказался рядом с ними. Обычно справедливый декан Слизерина очень рассердился и назначил наказание, потому что зелье оказалось целебным, кошмарно сложным по рецептуре и нужным для мадам Помфри.
Поэтому они с Лили специально отстали от своего факультета после урока Хагрида, дождались, пока подошли слизеринцы, и разыграли сценку с якобы увиденной бэнши. Когтевранцы, которые еще не ушли, действительно чуть не катались по земле от смеха при виде Делэйни с бородавками и Малфуа с мордочкой летучей мыши. Но самым обидным для тех, наверное, был смех слизеринцев. Громче всех хохотали, конечно, Тони и Сирил, которые терпеть не могли эту парочку. Но и остальные, кроме Деррика и Боула, не молчали. Эриус даже воскликнул: «Здорово!». Видимо, Малфуа и Делэйни достали всех своим поведением и вечными презрительными и обидными насмешками.
Но самое смешное — профессор Хагрид отправил Делэйни и Малфуа к мадам Помфри, выслушал историю с бэнши, долго думал, пока Лили невинно хлопала синими глазами и уверяла, что все это случайно получилось, и она готова хоть сейчас извиниться перед Сатин, и не назначил никакого наказания, лишь снял по два штрафных очка с Гриффиндора, Слизерина и Когтеврана «за беспорядки на перемене». Правда, их потом как следует отчитала Люпин и в наказание отправила помогать профессору Ливзу обрезать сухие стебли златоцветов, а это очень нудное занятие, поскольку эти растения почти целиком состоят из длинных переплетающихся, противно-липких и вонючих стеблей. Но Рейн был отомщен!
Они с Гаем вернулись в коридор, рыцарь высокопарно попрощался с ними, и его гобелен снова исчез. Гай помог Алексу дотащить книги до портрета Полной Дамы и умчался к своей башне. А в гриффиндорской Гостиной на Алекса ураганом налетела Лили. Как оказалось, она не сделала домашнее задание по Чарам, а Рейн принципиально не давал списать. Поэтому за одну минуту Алекса громко обругали за то, что его нет, когда он срочно нужен, очень мило извинились и уже умоляюще попросили «Дать одним глазком посмотреть, ну пожалуйста!».
Рейн закатил глаза и поинтересовался, где на самом деле был Алекс, когда они обыскали весь Хогвартс и едва не схлопотали от Филча, обнаружившего их в подземелье, рядом со старыми лабораториями. Алекс очень тактично перевел разговор на домашнее задание Лили, и вопрос друга остался без ответа.
Спустя несколько недель, не найдя больше ничего нового в книгах, Алекс перешел на газеты, попросив у мадам Филч старые номера «Пророка» за 1998-2004 годы. Библиотекарша смотрела на него очень подозрительно, устроила целый допрос на тему, зачем они ему нужны, но все-таки принесла пыльные пожелтевшие подшивки. В них информации, нужной Алексу, было больше, и каждый день после уроков он прибегал в тихий зал библиотеки и погружался во времена, когда были живы и молоды те, о ком он так хотел разузнать.
Однажды в конце февраля, Алекс уже привычно сидел у мадам Филч и читал убийственную статью какой-то репортерши по фамилии Скитер. В пыльной тишине библиотеки можно было услышать, как едва слышно попискивают мыши (или это не мыши?), вздыхает за своей стойкой библиотекарша, и уютно потрескивают зажженные лампы под зелеными абажурами. За высокими грязноватыми стрельчатыми окнами мутнела серая мгла, хотя, если верить часам, хрипло отсчитывающим каждые четверть часа, было всего лишь без трех минут четыре. За стенами огромного замка уходящая зима выметала северным ветром дорожки и тропинки Запретного Леса и терпеливо сеяла унылый мелкий дождь вперемешку со снегом.
Погода была под стать его настроению. Он посмотрел в окно, за которым изредка на сером туманном фоне проступал тонкий причудливый узор переплетенных ветвей деревьев, а потом снова исчезал. Это было красиво. Черное кружево на сером бархате. Или атласе. Он не очень-то разбирался в названиях тканей.
Алекс вообще не любил это время года — перелом, когда кончается зима, а весна еще не пришла, когда низкое серое небо на далеком горизонте сливается с белесой пеленой тумана; капли мокрого снега оседают на лице водяной пылью; когда вокруг все сыро, голо, уныло, и хочется забиться куда-нибудь в теплое местечко, или сидеть у камина и смотреть в веселое желтое пламя, думать обо всем и ни о чем, видеть в пляшущем огне разные картинки и даже, если хорошо всмотреться, чьи-то лица. И знать, что тебя оторвет от этой странной дремотной задумчивости чья-то ласковая рука, пробежавшаяся по макушке и растрепавшая волосы…
В такое время тоска накатывала с удвоенной силой. Чувство ожидания, мурашек, пробегающих по спине, когда напряженно ждешь что вот-вот, сейчас оглянешься и увидишь… чье-то родное лицо, на котором сияют нежные глаза, и теплый голос скажет, что Алекс засиделся, пора ужинать… а потом оборачиваешься, и нет никого…
Он вздрогнул, когда над ухом раздался веселый голос Лили.
— Вот ты где, а мы тебя обыскались! Что читаешь? — девочка обежала стол и осеклась, наткнувшись взглядом на кричащий заголовок: «Гермиона Грэйнджер — лучшая подруга Гарри Поттера и сторонница Темного Лорда!»
Рейн нахмурился.
— Зачем тебе это?
Алекс твердо взглянул в глаза другу.
— Я должен знать.
— Но Алекс, это же ничего не значит! То есть я хочу сказать, какая разница, кем были твои мама и папа тыщу лет назад? Это же все прошло, они умерли, а папа теперь твой опекун, — Лили в волнении теребила кончик косы.
— Вам хорошо так говорить! — взорвался Алекс.
Все, что он прочитал, узнал, чувствовал, все, что разрывало его напополам и оставляло ночами без сна, накопилось и требовало выхода. Он больше не мог так жить, скрывая от друзей, чем он занимается, и делая вид, что все в порядке.
— Ваши родители — герои! Их все любят, так же как и вас, а на меня смотрят как на прокаженного, потому что мои родители были связаны с этим проклятым Волдемортом! Потому что мой отец был Пожирателем Смерти, а мама — предательницей, ведь так, Лили? И поэтому мистер Поттер совсем не обрадовался, когда узнал, что он мой опекун, а мистер Уизли терпеть меня не может? Потому что я ИХ сын?
Мадам Филч гневно зашипела и кинула уничтожающий взгляд на нарушителя тишины, а Рейн и Лили в одинаковом смущении отвели глаза.
— Наверное. Гермиона Грэйнджер была их лучшей подругой, они всегда были вместе. А потом она стала их врагом. А откуда ты узнал?
— Подслушал нечаянно разговор профессора Уизли и миссис Поттер на каникулах.
Рейн сел напротив Алекса и тихо сказал:
— Мы тебе поможем. Что ты хочешь найти?
— Не знаю. Сам не знаю, — Алекс был опустошен внезапным взрывом отчаянного гнева и обхватил руками голову, — может, доказательства, что они были не такими, как все думают?
Лили и Рейн переглянулись, но бросили сумки под стол и принялись вместе с Алексом ворошить старые газеты.
Так прошли февраль и март. Они перерыли все подшивки, вдоволь наглотались пыли, но ничего особенного не нашли. Везде было одно и то же: Гермиона Грэйнджер и Драко Малфой — сторонники Волдеморта. Однозначно и без каких-либо оговорок. Помимо этого Алекс выяснил, что и отцу Лили в свое время доставалось, в чем его только не обвиняли! Но после 24 ноября 2004 года тон резко сменился на восхищенно-хвалебный. Пелись такие льстивые дифирамбы, что Алекс невольно подумал, что газета хочет трусливо оправдаться за травлю в более ранние годы. Больше ничего они не нашли. И понемногу мальчик устал от того напряжения, в котором жил почти три месяца.
А в Хогвартс неслышными шагами пришла весна. Подули теплые ветра, снег растаял, а на деревьях появились клейкие листочки. Проклюнулась, а потом вовсю зазеленела трава, небо стало синее и выше. Первокурсники, входившие в футбольный клуб, начали выходить на свое поле. Ребята были в восторге от нового мяча Алекса и частенько гоняли его до темноты, забывая о домашних заданиях и устраивая шумные перепалки, если не сходились во мнении, кому пробить пенальти. Нередко у них были зрители, в основном, конечно, ребята из маглов, но приходили и те, кто никогда не видел, как играют в футбол.
Но в этот апрельский день игра не заладилась. Было прохладно не по-весеннему, солнце то и дело ныряло в облака, и после недавнего дождя земля еще хорошо не просохла. Футболисты перепачкались в грязи, принимая даже простые пасы и подачи. Невилл умудрился плюхнуться в одну единственную на все поле лужу, нахлебался грязной воды и еле отплевался. Сирил поскользнулся, растянул ногу и, ковыляя, ушел в больничное крыло. Вдобавок на соседнем стадионе тренировалась перед завтрашним соревнованием команда Когтеврана, и когтевранцы попросту не могли сосредоточиться на футболе, поминутно оглядываясь на игроков, летающих около колец. Сэм Вуд громко вопил, замечая малейшую промашку:
— Эй ты, мазила! Ты что, слепой, он же слева тебя облетает! Эй, бладжер на поле, отбивай! Тьфу, да чтоб меня пикси покусали, моя бабушка лучше летает, чем эти шляпы! Вратарь, центральное кольцо, центральное!
Гай от него не отставал.
— Облет Крама! Облет Крама, это же классика, вот тупоголовый тролль! А теперь нырок и перехват, перехват, говорю! Не-ет, Филч и то лучше сыграл бы!
Поскольку Гай был сегодня вратарем, а Сэм нападающим, естественно, игра останавливалась.
— Ладно, ребята, может на сегодня хватит? — Алекс отчаялся докричаться до Гая, в руках которого был мяч, но тот, не замечая этого, давал указания квиддичному вратарю.
— Хорошая мысль, — насмешливо заметил Рейн, вытирая подтеки грязи на лице, — а то наши великие игроки явно обретаются на другом поле.
Гай и Сэм тут же умчались к стадиону, за ними пошли посмотреть на завтрашнего противника Тони и Джон. Стэн, Марк, Алекс, Рейн, Невилл и Крис вернулись в школу. В холле пуффендуйцы направились к своей подземной Гостиной, а гриффиндорцы в свою башню. На полпути Невилл и Крис вспомнили, что не сделали домашнее задание по астрономии, и с горестным видом поплелись в библиотеку взять звездные карты и таблицы. Алекс и Рейн, стараясь не попадаться на глаза завхозу Филчу, который, увидев, сколько грязи остается за ними, пришел бы в неистовство, свернули в пустынное ответвление восточного коридора и издалека заметили внушительные фигуры приспешников Делэйни, а за ними и его самого, что-то кому-то говорящего с обычной язвительной ухмылкой на лице. Он мял в руке ярко-голубую ленту.
— Смотри-ка, — кивнул Рейн, на ходу подкидывая мяч, — опять они к кому-то пристали. Вот уроды, житья от них нет.
Алекс вгляделся, пытаясь разглядеть того, кто был почти скрыт тушами Деррика и Боула, и с холодеющим сердцем узнал черные косы Лили. Он, не раздумывая, рванул туда, за ним пустился недоумевающий Рейн. Когда мальчики подбежали к гнусной троице, из груди Рейна и Алекса одновременно вырвался крик:
— А ну отпустите ее!
Деррик, Боул и Делэйни загнали Лили в угол между стеной и статуей Белефрика Бездомного и, судя по всему, успели наговорить немало гадостей, потому что щеки девочки ярко пылали, глаза сверкали, словно звезды в полночь, а кулачки были крепко сжаты. Видно было, что лишь численный перевес соперника не дает ей кинуться на них. Одна коса Лили развилась, и с одной стороны волосы черной шелковой волной струились по мантии, это ее голубую ленточку держал в руке Эдвард. Увидев друзей, Лили заметно воспрянула духом и теперь с торжеством взирала на врагов.
— В последний раз предупреждаю, Делэйни! Пропусти меня, а то пожалеешь.
— Неужели, Поттер? Что мне твои защитнички сделают, а? На куски порежут и флоббер-червям скормят? — с этими словами Делэйни, мерзко ухмыляясь и глядя прямо на Алекса, которого за мантию схватил верзила Боул, дернул ее за вторую косу.
Лили не вскрикнула, но Алекс видел по ее глазам, что ей было очень больно.
Дернувшись от яростного гнева, Алекс освободился от хватки Боула (Рейн в это время пытался съездить по носу Деррика), одним быстрым неуловимым движением выхватил палочку и направил ее на Делэйни, глаза которого мгновенно забегали от страха. Не опуская палочки, Алекс выволок Лили из ее угла, запихнул себе за спину и, глядя прямо в ненавистное лицо, очень медленно и тихо сказал:
— А теперь послушай меня, Делэйни. Если ты еще хоть пальцем попытаешься тронуть Лили, я тебя действительно на куски порежу и флоббер-червям скормлю, или гиппогрифам, или соплохвостам, мне без разницы. У профессора Хагрида много милых зверушек, которые обожают, когда их кормят чем-нибудь вкусненьким. Я вообще не пойму, чего ты к нам пристаешь, а? На тебя что, никто внимания не обращает? Комплекс неполноценности? И чем это ты все время хвастаешься, чистокровный ты наш? Чем вы вообще лучше остальных, нас хотя бы? В учебе? Так мы учимся лучше тебя, или ты этого еще не понял, крот недоразвитый? Вы богаче? Но если ты не знаешь, то прими к сведению, что семьи Уизли и Поттеров очень и очень богаты, а я, между прочим, вхожу в число пятидесяти самых богатых людей магической Англии. Насколько я знаю, твоего отца в этом списке нет. Что еще, Делэйни? Хвастаешься родителями? Так ведь все знают, что отец Рейна — герой войны, а отец Лили — вообще сам Гарри Поттер, тот, о ком написана половина книг в нашей библиотеке. А сейчас они оба занимают важные посты в Министерстве. А что касается так называемой чистоты вашей крови, тут еще надо подумать.
Алекс был переполнен холодной яростью, которая бурлила в нем и рвалась наружу. Он сузил потемневшие серые глаза, в которых как будто вспыхивали серебряные искры, и крепче сжал палочку в руках, направляя ее прямо на Делэйни. Лили и Рейн, которого выпустил онемевший от удивления Деррик, молча стояли у него за спиной, и он был благодарен им за это.
Это был его бой, он должен был выиграть его в одиночку. Несмотря на огромное напряжение и гнев, его голос был ровным и очень тихим.
— Что вы имеете против Рейна? Он из семьи Уизли Делакур, одной из самых чистокровных семей Англии и Франции. Вам это было неизвестно? Про Лили даже говорить не буду и так все ясно. Что касается меня, то мой отец — Драко Малфой, эта фамилия очень известна в вашем кругу, не так ли, Эдвард? — Алекс еще ближе наклонился к Делэйни и прижал палочку к его горлу, — а моя мать была волшебницей, да такой, что ваши родители и близко не стояли. Напомнить тебе, Эдвард, что она была лучшей ученицей этой школы за последние сто лет, и что в Зале Почета стоят несколько специальных наград за заслуги перед школой, которые она получила вместе, подчеркиваю, вместе с мистером Уизли и мистером Поттером? Мне наплевать, что вы говорите про маглов. Я горжусь, что в моих жилах течет магловская кровь моей матери!
Голос Алекса стал опасно мягким.
— А насчет чистоты крови… Знаешь, Эдвард, библиотека Хогвартса очень богата, чего там только нет. Если бы ты захаживал туда почаще, то знал, что там есть даже генеалогические таблицы чистокровных родов всей Великобритании. Ты не знал, Эдвард, что в роду Боула были великаны? Проинформирую тебя также о том, что в роду Деррика были даже тролли, его прадед — сквиб, а твоя собственная прабабушка по отцовской линии — маглорожденная колдунья. Но вы тщательно скрываете это и никогда не упоминаете ни о чем таком, правда? Как же, такой позор! Так что, кто бы говорил, Эдвард, о чистоте крови. Если уж на то пошло, то мы, Рейн, Лили и я, намного чище по крови, чем вы, а род моего отца намного древнее, чем твой. Поэтому, Делэйни, еще раз встанешь на моем пути или заикнешься о чистоте крови, пожалеешь, поверь мне!
От долгого монолога у Алекса даже пересохло во рту. Он отнял палочку от горла Делэйни, который уже с неприкрытым страхом смотрел на него, вырвал из его рук голубую ленту, мрачно сверкнул глазами, в которых все еще сияли серебряные искры, на Деррика и Боула. Те поспешно уступили ему дорогу с выражением почтения, смешанного со страхом, на тупых лицах.
— Пошли, ребята! — бросив последний уничтожающий взгляд на растерянных и поверженных врагов, повернулся к друзьям Алекс.
Рейн и Лили двинулись за ним, как будто оглушенные. Они шли по коридорам Хогвартса к своей Гостиной в полном молчании, которую нарушила Лили.
— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнула она, забегая вперед и заглядывая ему в лицо, — знаешь, это было круто! Не удивлюсь, если Делэйни в штаны наложил! А эти пни, как они расступились перед тобой! Ты просто молодец!
— Да! — подхватил Рейн, — я уж думал, что у тебя сейчас молнии из глаз сверкнут и испепелят Делэйни. Здорово ты их уделал. Давно бы так, а то чего это мы столько времени терпели их выходки?
Глава 25.
Легче тени поймать улетающих дней
И увидеть полеты холодных ветров,
Чем твой взгляд, ускользающий в темень ночей,
Равнодушный, как лики ушедших веков.
Как проклятье — любовь, как награда — тоска,
А в руках твоих — свет от упавшей звезды.
На дорогах чужих и в пустынных песках
Я не смог отыскать наших судеб следы.
Узы дружбы храню — наказанье и дар,
И горька и сладка моя вечная роль.
Не затухнет неистовый в сердце пожар,
Стала верной подругой молчаливая боль.
(с) siriniti
* * *
Северус Снейп усилием воли стирает с лица злорадную улыбку. Происходящее сегодня в этом зале — просто невероятно, но тем не менее, он свидетель — Гермиона Грэйнджер приносит присягу верности Темному Лорду. Гермиона Грэйнджер! Подружка этого слишком много возомнившего о себе щенка, сына Джеймса Поттера! Право, если бы Северус давно не потерял способность удивляться чему-либо, происходящему в этом мире, он был бы потрясен. Как Лорду удалось перетянуть ее на свою сторону?
Могло сыграть роль заклятье, вернее, необратимые последствия при его неправильном воздействии. Как бы ни была умна эта грязнокровка, однако темные искусства все же остаются темными искусствами. Чтобы правильно их применить, нужны особые черты характера. В уме Грэйнджер он не сомневался, но в ее решимости применить темную магию, тем более в отношении себя… В нас слишком развит инстинкт самосохранения, не позволяющий во многих случаях причинить вред себе любимому — своему телу, душе, сознанию, рассудку. Однако Грэйнджер могла пожертвовать собой, как это гриффиндорцы называют, «во имя общего дела». Весьма примитивно, недальновидно и просто смешно. Тогда она все-таки глупее, чем он полагал.
Однако не это является поводом для торжества. В конце концов, ум или глупость бывшей студентки его не интересуют. Если Лорду хотелось потешить свое самолюбие или через нее попытаться достать Гарри Поттера, это Его дело, и Северус не собирается вмешиваться. Еще в самом начале он предупредил Лорда о том, что из себя представляет Гермиона Грэйнджер, на что Лорд лишь тонко и весьма многозначительно улыбнулся.
Настоящий повод, основание для злорадного ликования, как бы это низко ни было — выражение лощеного породистого лица Люциуса Малфоя. Как же оно упоительно, это выражение, как долгожданно! Оно наполняет душу чувством победы, чувством собственного превосходства, так давно не испытанными Северусом. Люциус Малфой растерян! Именно! Он в глубочайшей растерянности и даже, можно сказать, в страхе. И этот его страх так сладок для взгляда Северуса, что хочется упиваться им бесконечно. Наконец-то, дражайший Люциус, «друг Лорда», как любишь ты называть сам себя, и ты познал вкус поражения, вкус ненужности, забытости, оторванности от сильных мира сего. Все дела вершатся за твоей спиной, а ты существуешь всего лишь для того, чтобы быть одним из кошельков Лорда. У тебя слишком много золотых галлеонов, Люциус, слишком много владений и достаточно влияния на весь этот сброд, называющий себя чистокровными магами. И пока это нравится Лорду, пока это нужно ему, ты будешь жить, но не обольщайся. Твоя жизнь — хрустальный бокал, задетый небрежный рукой и раскачивающийся на краю стола. Коснись мимолетно, и все будет кончено. Сам ты, конечно, считаешь иначе, но поверь, мне виднее. Доверие Лорда бесценно, но ты его лишился в ту ночь, когда не достал пророчество. А твой сынок, слишком слабый и нерешительный, не оправдал даже крохотной толики надежд, возлагаемых на него. Он пошел не в тебя и не в Нарциссу.
О, как же ты гордишься, Люциус, чистотой своей волшебной крови, древностью и знатностью рода! Но чего стоят эти громкие слова, если Малфои не могут доказать свою состоятельность, не могут доказать верность Тому, за Кем решились выступить? Ваш род загнивает, Люциус, ваша кровь не бурлит в жилах, а всего лишь стынет, как вода по осени. И это ведет вас к краху. И тем несправедливее, что женщина, та женщина, которая могла стать моей, выбрала тебя!
Северус невольно сжимает кулаки, пустыми глазами смотрит и не видит, как склоняется в поклоне Гермиона Грэйнджер, как Драко Малфой подает ей руку, и они оба занимают место рядом с Нарциссой, которая почему-то сияет улыбкой, ласково кивает им обоим и простым, каким-то удивительно домашним жестом поправляет девушке непослушный локон.
Нарцисса… великолепная, восхитительная, несравненная, ослепительная, блистающая.… Любимая… Сколько бы слов не придумали люди, чтобы назвать Красоту, но их всех будет недостаточно для тебя одной. Как описать твои глаза, отражающие небо, под которым я живу? Как описать твою улыбку, в которой таится вся прелесть мира? Как описать те чувства, которые сжимают мою душу, когда я всего лишь мельком замечаю на улице чей-то летящий силуэт, похожий на твой? Это невозможно. Нельзя объять необъятное, так и нельзя рассказать всю мою любовь к тебе, горькую и радостную, безнадежную и чудесную, мучительную и волшебную.
Прошло столько лет, но Северус до дрожи отчетливо помнит тот день, когда впервые увидел Нарциссу Малфой, тогда еще маленькую Нарциссу Блэк. Увидел не глазами, а сердцем.
* * *
Ему было четырнадцать. Мрачный неразговорчивый мальчишка, которого за спиной высмеивали студенты за старые мантии, потрепанные учебники, ободранные перья, привычку лохматить волосы в раздумье. Потом они обходили его стороной за неприятный темный блеск в глазах, когда он прищуривался, мысленно представляя, как корчились бы в судорогах от Круциатуса наглый Джеймс Поттер и его компания, как умоляли бы о пощаде, истерзанные Сектусемпрой, злоязычный Регулус Блэк и обычно высокомерный и самовлюбленный Адонис МакГонагалл, как падал бы на колени, признавая, что Северус сильнее его, Люциус Малфой.
Он ненавидел их. Ненавидел до такой степени, что руки сводило судорогой, когда он еле сдерживался, чтобы не пустить заклятье.
Джеймса Поттера, Сириуса Блэка, Ремуса Люпина и Питера Петтигрю — за вечные насмешки и обидные розыгрыши. Казалось, само его существование было вызовом для них, и они не уставали раз за разом выдумывать все новые и новые пакости.
Адониса МакГонагалла и Регулуса Блэка, мерзкого братца отвратного Сириуса Блэка — за высокомерие, за то, что они, будучи на курс младше, даже не принижая голоса, разглагольствовали о том, что место Северуса на факультете грязнокровок и маглолюбов, на Гриффиндоре, а не Слизерине, на который он попал лишь благодаря выжившей из ума, если он у нее был когда-либо, дырявой Шляпе.
Но больше всего, яростнее всего — Люциуса Малфоя. Казалось бы — за что? В чем тут причина? Почему один студент факультета Слизерин ненавидел другого до темноты в глазах, до боли в ладонях от вонзившихся ногтей? Но на Люциусе Малфое, отпрыске знатного чистокровного рода, непостижимым образом сосредоточилась вся злоба Северуса. Никто, в том числе и сам Северус не смог бы сказать, почему. Видимо, ненависть и любовь — слишком непостижимые вещи даже для мира, полного магии, кипящих котлов, волшебных палочек, чудесных и смертоносных заклятий.
Их разделяли возраст, положение, взгляды на мир, сама жизнь разделяла их. Люциус Малфой был виновен в том, что просто жил и учился в Хогвартсе. Надменный, холеный, окруженный свитой, глядевшей ему в рот, богатый до неприличия, он получил все, не приложив даже малейших усилий, непринужденно добивался успеха там, где Северус Снейп терпел поражение.
Северус с завистью следил, как легко и изящно Люциус владеет чарами и заклятьями, а ему самому это давалось с огромным трудом, палочка словно не желала слушаться своего хозяина, все шло наперекосяк, и нередко мальчик становился объектом очередных насмешек.
Люциус превосходно играл в квиддич, летал над полем стремительно и почти незаметно для глаз, ему бы быть ловцом, но он захотел стать загонщиком. Наверное, ему доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие обойти охотников, увернуться от бладжеров, перехитрить вратаря, самому забить в кольцо оранжевый мяч и вскинуть руку в торжествующем жесте.
Северус смотрел на квиддичные соревнования и страстно мечтал лететь сквозь ветер, чувствовать себя в небе и небо в себе, задыхаться от восхитительного ощущения свободы. Как Люциус. Он тоже хотел играть в эту волшебную игру, название которой звучало так странно и маняще, и на третьем курсе пришел пробоваться в команду. Даже сейчас перед глазами как наяву вставали трибуны, хмурое, затянутое тучами небо с накрапывающим дождем, вспотевшие ладони, крепко сжимавшие рукоятку дряхлой школьной метлы, волнение, такое, что пересохло в горле, и голос сел.
В этом году Малфой стал капитаном команды и сам набирал новых игроков. Он стоял, небрежно подпирая собственную метлу новейшей модели, и лениво посмеивался, посматривая наверх, где выделывал кульбиты, спасаясь от бладжера, Уилбур Диппет. Пришедшие поглазеть слизеринцы столпились вокруг него. Они дружно хохотнули, когда Уилбура наконец настиг черный мяч и перебил добрую половину прутьев, так, что метла, вернее, почти палка, стала неуправляемой. Диппет с криком полетел вниз и ощутимо приложился о песок. Когда он, шатаясь, подошел к Малфою, светловолосый парень лишь пожал плечами:
— Не годен. Если ты хочешь стать загонщиком, вначале надо научиться не бояться бладжера и уметь уворачиваться от спятивших мячей. А ты летаешь, как девчонка-первокурсница, впервые севшая на метлу.
Взгляд серых пасмурных глаз холодно скользнул по Северусу.
— Очередной претендент?
Мальчик едва сумел кивнуть и сглотнул комок неуверенности.
— Вперед.
Он старался, он выжимал из облезлого школьного тихохода все, на что тот был способен, в ушах свистел ветер, моросящие на земле капли в небе больно били по лицу, волосы растрепались и лезли в глаза, тяжелый квоффл выскальзывал из рук, сзади неумолимо настигал бладжер. Когда мокрый и тяжело дышащий Северус наконец спустился и на подгибающихся ногах приблизился к толпе, во главе которой стоял Люциус, он перед собой ничего не видел. Простенькое в общем-то дело — пробы на место в квиддичной команде, вдруг для него обернулось едва ли не судьбоносным. Ничего не было таким важным, как вот сейчас услышать от Люциуса: «Ты молодец, поздравляю! Тренировка завтра».
Люциус переговаривался с Рудольфом Лейнстренджем и Манфредом Крэббом. Северус отметил, как ухмыльнулись одновременно и одинаково Адонис и Регулус, выглядывавшие из-за плеча капитана, и облился холодным потом. Нет, его возьмут, обязательно возьмут!
— Не годен, — тон Люциуса был совершенно равнодушным и скучным, на Северуса он даже не смотрел.
— Почему? — голос сбился и дал петуха, слизеринцы засмеялись.
— Твоя метла.
— А что с ней?
— В общем-то ничего, — парень уже нетерпеливо побарабанил пальцами по изящно выгнутой лакированной рукоятке собственной метлы, — просто она дрянная и никуда не годится. Новую приобрести, как мне сказали, ты не сможешь, а у нашей команды должны быть только самые лучшие метлы, чтобы выиграть Кубок школы. Так что вопрос закрыт.
— Но…
— Вопрос закрыт, не отнимай мое время, — отрезал как ножом старшекурсник.
Северус поплелся прочь, чувствуя, как в груди огненным шаром вспухает знакомое жгучее чувство.
Перед Люциусом заискивали учителя, правда, не все, но многие, а на Северуса смотрели как на пустое место. Одно присутствие Люциуса в Гостиной, кажется, меняло все вокруг. Парни устремлялись туда, где находился Малфой, девушки краснели, шептались, кидали кокетливые взгляды. Самые красивые и неприступные готовы были пасть перед Люциусом, но его это словно не трогало. Он с одинаковой скукой смотрел на нежную золотоволосую Сильвану Джагсон, на гордую, подавляющую тяжелой красотой Беллатрису Блэк, на унылую длинноносую Хильду Ривенволд, и в его холодных серых глазах ничего не отражалось.
А еще у Люциуса Малфоя была семья, родной дом, вернее, родной замок, любящие родители. Сколько раз Малфой хвастался отцом! В каждом его слове об отце сквозила неприкрытая гордость.
«Мой отец все сделает так, как надо».
«Отец всегда выполняет то, что обещал».
«Отец обещал купить и сказал, чтобы я не беспокоился, все будет в порядке».
Его мать, наверное, очень беспокоилась о сыночке, даже приезжала в Хогвартс. Дважды это было на квиддичных соревнованиях, и Северус уже с чувством горькой зависти украдкой следил, как она нетерпеливо-радостно обнимает Люциуса в холле, ерошит ему волосы, едва доставая до макушки, что-то говорит и смеется. Потом на учительской трибуне она болела за него, крича так, что перекрывала вопли даже самых горячих болельщиков. Она была такой красиво-утонченной, в шикарной мантии, окутанная ароматным облаком дорогих духов, и в то же время походила на беспечную веселую девчонку с растрепанными косами. О такой матери можно было только мечтать. А у Люциуса она была.
А Северус никогда даже не упоминал о родителях. Он вздрагивал, когда его о них спрашивали, сразу мрачнел и огрызался. Но не ненависть к ним была тому причиной, а стыд.
Можно научиться летать и играть в квиддич, можно работать, сцепив зубы, и добиться богатства, приобрести все, что можно купить на деньги. Но даже если в лепешку расшибешься, то все равно не сможешь найти новых родителей, купить настоящих, не фальшивых друзей, выторговать искреннее дружеское внимание. Наверное, еще и потому Северус еле сдерживал себя в бессильной, глубоко запрятанной ненависти, раз за разом ударяясь о непробиваемую стену равнодушия. Люциус Малфой никогда не замечал Северуса Снейпа. На первом курсе, едва став слизеринцем, Северус втайне восхищался Люциусом, гордой небрежностью его слов, врожденной и едва ли осознаваемой привычкой смотреть на людей свысока, даже просто умением носить обычную школьную мантию так, словно это была королевская. Люциус олицетворял для него мир, в который мальчик — сын, в первую очередь, магла и уж потом — волшебницы, не был вхож. И он отчаянно стремился в этот мир, ломая ногти и перемалывая себя, выбивая из себя все магловское, как ему казалось, он хотел хоть на дюйм стать ближе к Люциусу. Только на что сдался юному аристократу какой-то сопливый полукровка из неизвестной семьи, когда его окружали знакомые с детства подростки, равные ему по положению и богатству?
Люциус не замечал робких попыток Северуса привлечь его внимание, не видел этого мальчика, который так хотел стать ближе, хотел хоть на миг попасть в его окружение, удостоиться дружеского взгляда. Попытки были бесплодными, и постепенно нерастраченное восхищение и невысказанное уважение перегорели в ядовитую зависть и лютую ненависть. Чем выше поднимался Люциус, и чем взрослее становился Северус, тем эти чувства становились все больше и больше. Пока однажды четырнадцатилетний Северус с ужасом не обнаружил, что в нем не осталось ничего, кроме ненависти и глухой злобы на весь мир. Раздражала мать, по его мнению, не сумевшая выбрать для него достойного отца. А отец, робкий человек с неприметной улыбкой, и вовсе приводил в бешенство. После его смерти Северус вздохнул с облегчением. Он почему-то думал, что теперь все пойдет иначе.
Было иначе, но осталось по-прежнему.
Так же не замечал, вернее, прозрачно смотрел сквозь него Староста школы, капитан квиддичной команды Малфой, так же тонко и язвительно надсмехался МакГонагалл, так же буйно издевалась шайка Поттера. Но в сердце четырнадцатилетнего подростка пустило слабый росток доселе неиспытанное чувство привязанности к другому человеку. Пусть человек этот был еще мал и беспомощен, но Северус, наверное, впервые в жизни почувствовал ответственность за чье-то теплое бескорыстное участие.
Девочка с серебристыми косами по имени Нарцисса Блэк.
Он вернулся в свою Гостиную после очередной стычки с Поттером и его дружками. Наверное, выглядел ужасно, но на все было плевать, угрожающе зыркнул на двух девчонок-первокурсниц, занявших его любимое место в углу. Одна с писком убежала, а вторая осталась и безбоязненно заглянула в лицо.
— У тебя идет кровь.
— Знаю, — буркнул он и рукавом мантии провел по лбу, оттирая уже засыхающую кровяную корку.
— Больно?
— А ты как думаешь?
Зачем он с ней говорит?
— Наверное, больно, — задумчиво протянула девочка, и в ее серых глазах мелькнуло сочувствие, — когда я разбила коленку, было очень больно. Хочешь, я заживлю порез? Я умею.
Северус кивнул с какой-то туманной покорностью. Она и вправду залечила разбитый лоб. Это потом он узнал, что она никак не могла овладеть простенькими чарами левитации, но с успехом применяла сложнейшие лечебные заклятья.
— Спасибо, — непривычное слово неловко сорвалось с языка, и девочка улыбнулась в ответ.
— А я тебя знаю. Тебя зовут Северус, верно? Ты приходил к нам со своей мамой.
Он внезапно вспомнил, кто она. Сестра Беллатрисы Блэк, младшая дочка старого хрыча Болдуина Блэка, приходившегося матери дальним родственником. Они действительно однажды посетили его дом. Мать то ли просила денег, то ли хотела получить какие-то рекомендации. Ничего не получилось, Блэк долго орал, топал ногами и в конце концов выгнал их. Это был один из редких визитов маленького Северуса в мир магии, врезавшийся в память унижением, обидой за мать, давящим чувством бедных родственников-просителей.
Старшая Блэк Северуса, естественно, презирала, одаривая ледяным взглядом, если он осмеливался подойти к ней на расстояние ближе трех вытянутых рук. А младшая Блэк вылечила его лоб и сейчас доверчиво смотрела на него огромными серыми глазами, теребя кончик серебристой косы. И Северус, уже в который раз удивляясь самому себе, выдавил:
— Верно. А тебя как зовут?
— Нарцисса.
Внезапно глаза девочки распахнулись еще больше, и Нарцисса прерывисто вздохнула. Оглянувшись, Северус увидел входившего Люциуса Малфоя, окруженного толпой. Люциус сегодня был в ударе, острил так, что свита хохотала во весь голос, отчего портреты на стенах морщились и затыкали уши. Рудольф Лейнстрендж пытался перебить и сказать что-то свое, но его не слушали. Люциус и в самом деле был великолепен в эту минуту — в квиддичной форме после тренировки, оживленный и сверкающий серыми глазами, то и дело нетерпеливо откидывающий со лба мешающую прядь светлых волос. Он казался (да и был на самом деле!) сильным, решительным, уверенным в себе.
— Это Люциус Малфой, — пробормотал Северус, почувствовавший, что должен что-то сказать.
— Да, — прошептала девочка, не отрывая взгляда от Люциуса.
И на миг Северусу почудилось, что сказала это она, совершенно забыв о нем, минуту назад занимавшем ее мысли. Он будто моментально отодвинулся, стал чужим и ненужным.
Так началась их дружба, не принесшая ему ничего, кроме неизбывной боли и новых унижений. Рядом с Нарциссой он всегда чувствовал себя тем бедным мальчишкой в богатом доме, но непостижимым образом не мог преодолеть себя и отвергнуть и растоптать тихую застенчивую улыбку этой маленькой аристократки.
Каждый миг, проведенный рядом с ней, отпечатывался в нем навечно.
— Северус, Сев, подожди, я больше не могу!
Нарцисса изо всех сил бежала за ним. Рвалась мантия на холодном осеннем ветру, развевались косы, а в голосе звенела мольба. Он остановился так резко, что девочка чуть не врезалась в него.
— Сколько раз говорил — не называй меня Сев!
— Ладно, ладно, Северус, — она примирительно улыбнулась, стараясь отдышаться, — зачем тебя вызывал Слизнорт? Из-за этого, да?
Она осторожно коснулась пальцами его лица. Северус дернулся, словно от удара, и отшатнулся, отбросив ее руку.
— Северус?
Он снова зашагал вперед. Нарцисса, прикусив губу, пошла за ним. Впереди плеснуло волнами Черное озеро. Северус направлялся к своему буку. Вот он, приметный — толстый узловатый ствол, пышная шапка еще золотой, не успевшей опасть листвы, весело шепчущей на ветру. Мальчик со всего размаху швырнул рюкзак на траву и плюхнулся вслед за ним. Девочка, аккуратно подобрав мантию, уселась рядом.
— Так в чем все-таки дело?
В ответ молчание. Сердитое и с подтекстом.
«Не приставай! Если я молчу, значит, не хочу об этом говорить!»
— Северус, ты же знаешь, я могу сидеть так бесконечно долго.
— …
— Сегодня будет изумительный закат, не правда ли?
— …
— А Дориан и Адонис говорили, что…
— Мне наплевать, что говорили эти придурки! Не упоминай их при мне, НИКОГДА, ясно?!
Кажется, она наконец достучалась до него. Северус яростно сверкнул на нее темными глазами, ударил сжатым кулаком по земле и поморщился, негромко выругавшись сквозь зубы. Нарцисса быстро схватила его ладонь, повернула тыльной стороной. Так и есть. Костяшки разбиты в кровь, длинная кровоточащая царапина на правой руке уходит под разорванную манжету. А он еще говорит, что упал и ударился!
— Ты же подрался, да? Ведь подрался? И не ври мне! Почему ты не пошел в больничное крыло? На тебя даже смотреть страшно!
— Подрался, и что дальше? — Северус отнял руку, потрогал лицо, снова поморщился, — а страшно — не смотри, не заставляю.
Нарцисса вздохнула. Иногда с ним просто ужасно трудно. Вот когда он такой колючий и злой, весь напряженный, как струна, кажется, тронь — и сорвется. Тогда она теряется и ведет себя словно малышка. Кошмар!
— Хочешь, я уберу хотя бы синяки?
Опять промолчал. Но она почувствовала, что атмосфера чуть-чуть разрядилась. И стала очень аккуратно и бережно касаться палочкой синих пятен.
— Откуда все-таки ты знаешь столько лечебных заклятий?
«О, мы уже разговариваем?»
— Я же тебе говорила, Энди научила. Она считает, что это пригодится в жизни. И потом, в детстве я часто играла с Регулусом и Сириусом. Сириус ужасно любил разыгрывать из себя великого…
То ли от ее неосторожного прикосновения, то ли от упомянутых имен, Северус зашипел и отшатнулся так резко, что взмахнул рукой, чтобы сохранить равновесие, и едва не выбил палочку из ее рук.
— Извини… — она виновато потянулась к нему, но он снова застыл. И расстояние между ними вроде бы маленькое, но оно такое… неприступное… глыба льда, не тающая на солнце…
Нарцисса невольно поежилась.
— Это друзья Сириуса тебя… так?
— Не твое дело!
— Северус, почему…
— Отстань! Ну чего ты привязалась ко мне, Блэк?
Девочка тихо спросила, не поднимая взгляда:
— Так они? Из-за чего на этот раз?
Северус, к ее удивлению, ответил, не поворачивая головы в ее сторону, таким тоном, что, кажется, вода в озере едва не замерзла:
— Это не они. Хочешь знать? Пожалуйста — это были Дориан Делэйни, Адонис МакГонагалл и твой дебил-кузен Регулус. Из-за чего? Еще проще — из-за тебя.
Вот теперь на его лицо, искривившееся в гримасе неподдельной ненависти, и вправду было страшно смотреть. Но девочка этого не видела. Она смотрела на волшебную палочку в своих руках, чувствуя, как пылают уши и щеки, краска заливает шею. Ей было обидно. И стыдно. И она чувствовала себя виноватой перед Северусом — за его синяки и ссадины, за опухшее лицо, за разбитые кулаки, за разорванную мантию. Это не она его била, но ведь была виновата!
— К-к-как из-за меня?
Когда она волновалась, всегда начинала немного заикаться.
— А в-в-вот так — из-за тебя, — грубо передразнил мальчик.
— Сев-в-верус, я серьезно!
— А я что, шучу, что ли?
— П-почему из-зз-за меня? — девочка вскочила.
— Им, видишь ли, не нравится, что Нарцисса Блэк общается с неким Северусом Снейпом, не знаешь такого? — Северус тоже поднялся.
Он был почти на голову выше ее и возвышался так, что она еще сильнее почувствовала себя маленькой.
— Они никак не могут понять, что ты во мне нашла? Объясни им, Блэк, и мне, кстати, тоже. Ну чего ты прицепилась, как пиявка, и везде таскаешься за мной? Слушай, а может, ты для них шпионишь, а? — Северус подозрительно и зло прищурился.
— З-зачем ты т-так?! Знаешь же, что я с-совсем не… — из серых глаз Нарциссы дождем брызнули слезы. Она не хотела плакать и не ревела вообще-то никогда из-за пустяков, но сейчас он ее обидел по-настоящему.
Девочка хотела было еще что-то добавить, но махнула рукой и бросилась прочь, на ходу сердито смахивая слезы. Он никогда не увидит, как она плачет! Вот еще! Только этого не хватало! Она просто хотела спросить, что случилось, сказать, что беспокоилась за него, а этот упрямец… этот ужасный, несносный, гадкий мальчишка снова оттолкнул ее. Ну и пусть! Ну и ладно! Вот она больше никогда не подойдет к нему, просто будет игнорировать. И тогда посмотрим, как он будет себя вести!
А Северус уселся на землю и с досады пульнул камешком по воде. Вот черт! И еще раз черт!
Она наверняка обиделась. Ну и пусть обижается. Может, и вправду перестанет лезть к нему… А то надоела — Северус это, Северус то, Северус се… Сто раз он удивлялся — почему Блэк все время таскается за ним? Постоянно что-то спрашивает, тормошит, пытается вовлечь в общий разговор, в Гостиной вечно подходит и старается обратить на себя его внимание. Если честно, Северус этого абсолютно не понимал. Зачем ей это?
Ну конечно, можно предположить, что он ей просто нравится, но это ха-ха и еще раз ха-ха. Это он-то нравится Нарциссе Блэк, дочери Болдуина Блэка, едва не лопавшегося от своей родовитости?! Да, от скромности не умрешь, Северус. Или Сев — вот же мерзко звучит!
Северус сплюнул и снова запустил блинчики по воде.
Сегодняшняя драка и в самом деле была из-за нее. Эти уроды подстерегли его в пустом коридоре, загнали в тупик и недвусмысленно поинтересовались: какого хрена нужно Северусу Снейпу от Нарциссы Блэк?
Он не сомневался, это было делом рук ее сестры. Беллатриса презирала всех, кто имел несчастье иметь в родственниках маглов. Естественно, она не могла допустить, чтобы ее собственная сестра дружила с каким-то ничтожным полукровкой, и натравила на него Регулуса с компанией.
Северус бы умер, но не позволил себе ответить на этот вопрос. Поэтому драка была кровопролитной. Не было палочек, только кулаки, пинки, почти звериное рычание, боль, соленый вкус крови, твердый каменный пол. Он, хоть и был старше, но один, а их трое. Они хотели снова унизить, даже не доставали свои палочки, как бы давая понять, что вызывать на волшебную дуэль или использовать заклятья против него — слишком для них низко. И они хотели, чтобы Нарцисса перестала общаться с Северусом, потому что Нарцисса была из их круга, она была ИХ. Их родители были богатыми и известными магами, фамилии которых нередко появлялись на страницах волшебных газет и журналов.
А кто такой Северус Снейп? Никто.
Магловский ублюдок, как выразился Регулус.
Кто его родители? Ничто.
«Наверняка, твоя мать настолько уродлива, что не смогла найти себе мужа-мага, вот и вышла за магла. Магловская нищета и рвань, ха-ха! У тебя нет ни одной вещи, которая принадлежала бы именно тебе»
Эти слова МакГонагалла гремели в ушах. Куда бы он ни пошел, всюду слышал, как в гулком туннеле:
«Магловская нищета и рвань!»
«Магловский ублюдок, ха-ха-ха!»
Не хватало ему Поттера и его дружков, так еще эти чистокровные уроды возомнили, что они судьи, что им принадлежит право решать — с кем следует дружить Нарциссе Блэк, а с кем — нет.
Они были похожи на Люциуса Малфоя. Впрочем, могло ли быть иначе? Они росли и вращались в одном кругу. Их будущее было расписано с самого рождения — богатство, роскошные дома, красивые жены, безделье, упоительное чувство собственной значимости.
А он не знал, куда ему пойти после Хогвартса. Не знал, на что будет жить, если с работой будет туго, потому что все скудные сбережения родителей уходили на лечение матери, сошедшей с ума через полгода после смерти отца. Эйлин Снейп содержалась в больнице святого Мунго, и каждый раз, когда Северус бывал там, его разрывало двоякое чувство — брезгливый стыд и перехватывающая горло жалость. В этой обрюзгшей женщине с всклокоченными волосами, беспрестанно хихикающей и распевающей фривольные песенки, ровным счетом ничего не осталось от его матери — неулыбчивой, худой, как щепка, молчаливой, измученной постоянным безденежьем, потому что они жили на жалованье отца, а тот с его мягким жалостливым характером просто не мог пробиться в жизни, занять, оттолкнув локтями других, выгодный пост, сделать карьеру. Но Эйлин никогда, на памяти сына, не кричала на Сайласа, не упрекала. Она, наверное, любила его, магла, не способного наколдовать даже хиленький цветок, никогда в жизни не ощутившего упоительное чувство волшебной силы, струящейся по жилам. Он значил для нее так много, что после того, как его не стало, целый мир для нее стал не нужен. И даже единственному сыну не удалось заставить этот мир вновь расцвести.
Это была его мать, и Северус не смог бы отказаться от нее. Да, он злился, раздражался, считал, что она, чистокровная волшебница, обязана была выйти замуж за мага, но не мог бросить на произвол судьбы. Было ужасно трудно — скрывать ее болезнь, пытаться выживать, покупать школьные вещи на выкраиваемые гроши, видеть, как стремительно истаивают деньги и не думать о завтрашнем дне. Его спасал Хогвартс, а точнее, Дамблдор, дававший возможность подработать на каникулах, и спасала Нарцисса. Только благодаря им, он боролся как мог, находил выходы и лазейки, пытался жить как обычный подросток. Надо признаться, иногда это получалось.
Всего лишь иногда. Но часто с трудом выстроенная им иллюзия, что все будет хорошо, вдребезги разбивалась усилиями Джеймса Поттера, считавшего, что он выкинул отличную шутку, подвесив Северуса верх ногами перед толпой школьников. Или когда Регулус и Адонис начинали громко, на всю Гостиную, осведомляться о здоровье его матери, с издевательскими ухмылками спрашивали, как ей живется в отделении для сумасшедших, и строили предположения, когда туда же попадет сам Северус, потому что всем известно, что безумие передается по наследству.
«Если бы чувства могли убивать, сколько было бы в мире умирающих каждую секунду только от них…» — это Северус вычитал в какой-то магловской книжонке и потом не раз, с глухим стоном сквозь зубы, вспоминал и соглашался.
Сволочи! Да пошли они все! Ненавижу!!!!!
Северус сжал кулаки, даже не ощутив боли в разбитых руках. В глазах потемнело от нахлынувшей ярости, и противоположный берег озера на миг качнулся в зыбком мареве. Как же я вас ненавижу!!! Когда-нибудь я за все отомщу! Погодите, придет время, когда Я буду выше вас всех, ничтожных, ползающих под ногами, и вы будете жалко смотреть мне в рот, униженно вымаливая прощение!
…И ни за что на свете, ни за какие обещания он не смог бы сознаться даже себе, что больше всего сейчас хотел бы, чтобы вернулась Нарцисса. Чтобы снова села рядом с ним, принялась лечить, легко касаясь своими прохладными пальчиками опухшего пылающего лица. Чтобы что-то болтала, какую-нибудь ерунду, а он бы слушал, иногда что-нибудь вставлял. У Нарциссы удивительный голос, его можно слушать бесконечно — ровный, тихий, чуть с придыханием, серебряные колокольчики вдалеке.
И слова при этом совсем не важны. Хотя нет, Нарцисса никогда не говорит ерунды, она всегда такая… такая… Северус не смог бы сказать, какая она «такая» — правильная? Добрая? Теплая? Светлая? Все не то и не так.
Если бы он был взрослее, сказал бы, что Нарцисса Блэк ему нужна, она — его единственный друг, и только рядом с ней ему хорошо и уютно. Он бы побежал за ней, извинился, попросил вернуться.
Но Северусу было всего пятнадцать лет, и он ничего не мог сказать, не мог сделать первый шаг. Хоть и ругал себя, сердился, кусал губы, но не мог.
Двенадцатилетняя Нарцисса словно была старше его, первой сделав шаг к примирению за ужином в Большом Зале. Она всегда была мудрее, а он глупел рядом с ней.
Оставшиеся годы в Хогвартсе прошли под знаком Нарциссы. Он наблюдал, как она росла, как из маленькой застенчивой девочки превращалась в нескладного порывистого подростка, шаловливого и беспечного, серьезного и вдумчивого, умевшего ободрить в тяжелые минуты чистой, искренней, от всего сердца, улыбкой. Но такой она была только с ним. Весь Слизерин считал, что Нарцисса Блэк — холодная, гордая, не желавшая тратить даже лишнего слова аристократка, вторая Беллатриса. Наверное, только Северус видел настоящую Нарциссу — лед, в котором странным непостижимым образом танцевало живое пламя.
Их дружба со стороны, наверное, казалась странной. Но Нарцисса не обращала внимания на насмешников, тонко обходила стороной все подводные камни, неизменно возникавшие, как препятствие, их совершенно дружеским (и не более) отношениям. Если бы Северуса тогда спросили о том, кто ему Нарцисса Блэк, он не смог бы ответить на это вопрос.
Друг.
Почти младшая сестра.
И только ли?
Просто она была, Нарцисса, жила на свете, ходила по коридорам Хогвартса, вытаскивала его на прогулки к дальнему берегу Черного озера, заросшему густым ивняком, сооружала немыслимые бутерброды, а он послушно ими давился, первой и единственной поздравляла с Рождеством, а потом, затаив дыхание, с выжидающим лукавым блеском в глазах наблюдала, как он разворачивает ее подарок. Она умела сделать так, что Северусу рядом с ней становилось легче жить, хотелось беззаботно смеяться над глупостями, быть просто самим собой.
Но была одна тень, легким облачком мелькнувшая в глазах Нарциссы еще в тот первый вечер их зарождавшейся дружбы. Тень, имевшая живое воплощение, слишком знакомая, слишком ненавидимая. Северус не раз замечал, что Нарцисса словно немела, застывала, когда рядом оказывался Люциус Малфой. Вначале он думал, что она боится и робеет перед взрослым семикурсником, но где-то глубоко внутри какой-то противный голос науськивал, нашептывал, что не все так просто. К счастью Северуса, это длилось только год, к тайному его же облегчению (которое он упорно не признавал), семикурсник Малфой совершенно не замечал первокурсницу Блэк. Только стала ли меньше от этого ненависть Снейпа?
А потом Малфой закончил Хогвартс, и Северус вздохнул полной грудью. Нарцисса никогда не говорила о Люциусе, и он поспешил забыть обо всем, что было так или иначе связано с этим мерзким хлыщом.
После окончания седьмого курса, в один душный августовский день он бродил по Косой Аллее в поисках работы со свежей газетой объявлений в руках. А еще они должны были встретиться с Нарциссой, и он мучительно размышлял о том, что же ей было нужно. Может быть, она хотела попрощаться? Вряд ли теперь они могли часто видеться, слишком далеко друг от друга было их положение, и слишком разные люди их окружали. Он тогда еще, наверное, не осознал до конца, что значила для него Нарцисса, что будет, когда он лишится ее дружбы, поддержки. Просто он уже устал, взрослый мужчина и восемнадцатилетний паренек, слишком рано ощутивший тяжесть ответственности на своих плечах. Матери стало хуже, опять нужны были деньги на лечение, нужна была работа, чтобы элементарно прокормить себя.
Невыносимая жара и одолевавшие мысли совсем измотали его и, решив укрыться в кафе Фортескью (до назначенного времени оставался еще час), он нечаянно наткнулся на Нарциссу. На неудержимо расцветавшую чудным цветком, ослепительную в своей холодной, какой-то неземной красоте пятнадцатилетнюю девушку, а не на четырнадцатилетнего подростка, каким она была всего лишь два месяца назад, в Хогвартсе. Она словно сбросила невзрачные серые перышки, стремительно превратившись в белоснежную гордую птицу, вольную и свободную. Она еще не осознавала своей красоты, не замечала, что творится с прохожими, а Северус видел, как вытягивались шеи мужчин, как вспыхивали восхищением их взгляды, и невольно встал так, чтобы заслонить ее от чужих липких глаз, раздевающих и оценивающих, и растерянные мысли так и метались в голове — он и раньше примечал как бы отблески этой будущей красоты, свежей, еще не распустившейся, дремлющей в бутоне, но никак не ожидал, что маленькая Цисса (правда, так он ее осмеливался называть только про себя) так скоро превратится во взрослую Нарциссу.
А она обрадовалась, словно не видела, по меньшей мере, год, оживленно расспрашивала о делах, то и дело, как в школе, дергала его за рукав, просила не забывать, писать, отчитывала за долгое молчание. И среди этого беспрестанно льющегося звонкого потока, невозможности вставить самому слово, ясных серых глаз, когда у него уже шла кругом голова от ее бьющей прямо в душу близкой красоты, сердце тревожно и больно пропустило удар. Слишком она была взбудоражена, слишком отличалась от той Нарциссы, которая была единственным другом Северуса в Хогвартсе.
Объяснение этому нашлось слишком быстро. Из роскошного магазина со стеклянной витриной, рядом с которым они встретились, вышел старый знакомый — Люциус Малфой, сопровождая своего отца, такого величественно-презрительно-надменного, что сын рядом с ним казался воплощенным добродушием и приветливостью. Люциус кивнул Нарциссе и прошел мимо, не удостоив Северуса даже небрежным вниманием, всколыхнув дремавшую былую неприязнь. А Нарцисса вмиг потеряла свое оживление и точно устремилась, потянулась за ним. Она глядела ему вслед с таким тоскующим ожиданием, как будто Малфой должен был вернуться и сказать что-то очень важное. И на Северуса снова наползла та тень, притаившаяся в глубине серых глаз, вспомнилось неприятное чувство третьего лишнего, возникшее давным-давно, виновником которого тоже были эти двое. Внутри что-то вздрогнуло, заныло, и словно в ответ на невысказанный вопрос, Нарцисса тихо сказала:
— Мой отец и Абраксас Малфой враждуют друг с другом.
Это были всего лишь несколько слов, вроде бы не имеющих отношение ни к ней, ни к нему. Но Северус в одно мгновение ощутил приступ дикой радости от того, что Блэки и Малфои не ладят, и головокружительный полет вниз, куда-то сквозь камень мостовой, сквозь темный колодец, потому что безжалостным разящим заклятьем ударила мысль — ПОЧЕМУ Нарцисса это сказала?
После этой не то встречи, не то инцидента, она вновь стала той Нарциссой, которую он знал. Сдержанно расспросила о здоровье его матери, о планах на будущее; спокойно, без лишних эмоций, попросила присылать весточки, посетовала, что не знает, что теперь будет делать без него в Хогвартсе; ровно попрощалась, выразив надежду, что они будут встречаться в дальнейшем. Она словно забыла о назначенной ею же самой встрече. И то, что она хотела сказать, так и осталось тайной для Северуса.
Он не желал признаваться даже самому себе, что догадывается, в чем дело. Какими бы они не были друзьями, Нарцисса никогда не говорила о чувствах. Для нее, воспитанной в знатной чистокровной семье, это была весьма личная тема, неподобающая для обсуждений. Но Северус-то видел, как она светлела, если при их последующих встречах, каким-то образом, через третьих лиц, речь заходила о Люциусе Малфое. Этого не заметил бы посторонний, не знающий Нарциссу, но для Северуса, выучившего наизусть каждое выражение ее лица, каждую ее улыбку, каждую милую гримаску, было заметно даже малейшее движение чувств.
Встречи были редки, но они вливали в Северуса надежду, дарили силы противостоять миру, относившемуся с враждебным равнодушием, и иногда ему казалось, что единственным маяком в бушующем штормами море жизни была Нарцисса. Как бы он ни был далек от нее, но она всегда оказывалась рядом — в его мыслях, в своих письмах, подбадривала, уговаривала не сдаваться, пыталась что-то сделать, принести хоть какую-то пользу, как она сама говорила с грустной улыбкой. Она переживала за него, беспокоилась, и на сердце Северуса становилось теплее, хотелось шагать дальше вперед, невзирая ни на что. Он знал, что на свете есть человек, для которого небезразлично происходящее с ним. Нить их дружбы все плелась и плелась, не обрываясь, и он был бесконечно благодарен судьбе и небесам за этот дар.
Он тогда еще не знал, что наступят дни, когда этот дар станет проклятьем его жизни, и от осознания этого он будет корчиться в адских муках.
Однажды, уже после окончания Нарциссой Хогвартса, они сидели в кафе Фортескью, за столиком на террасе, обычном месте встреч. Болтали ни о чем. Он украдкой любовался Нарциссой (а она по-прежнему словно не придавала никакого значения своей расцветающей красоте, которая заставляла всех в этом убогом кафе выворачивать шеи, завистливо обжигать ревнивыми взглядами) и рассказывал о своем последнем месте работы — небольшой компании по выделке драконьей кожи, где его талант зельевара нашел применение в изготовлении ужасно вонючих, но удивительно действенных дубильных зелий. Утрируя, изображал, как приходится обрабатывать громадные драконьи шкуры, как он болтается на метле и пытается одновременно левитировать напарника, втереть зелье в шкуру и не упасть, потому что метлы у фирмы древние и совершенно растрепанные, просто кое-как связанных два-три прута. Делился нежданной радостью — профессор Дамблдор известил о том, что в Хогвартсе освободилась должность второго преподавателя зельеварения, и старый маг любезно предложил ее Северусу. Это была неслыханная удача — постоянная работа, стабильный заработок, возможность без помех (и без вонючих драконьих шкур!) заниматься любимым делом.
Нарцисса внимательно слушала, помешивая трубочкой коктейль, смеялась своим мелодичным смехом, переспрашивала, кивала, но он почему-то чувствовал, что все его ужимки она воспринимает словно сквозь вату. Он оборвал себя на полуслове и замолчал.
— Ну и как? Ты примешь предложение Дамблдора? — она подняла взгляд от высокого стакана.
— Что случилось?
— Что ты имеешь в виду?
Он развел руками.
— Ты странная.
— Насколько странная?
— Намного. Что-то произошло?
И тут она сказала ровным тоном, все также болтая трубочкой в стакане (а вокруг гремел суматошный день, торопились прохожие с покупками, чинными рядами под присмотром монахини-воспитательницы прошли девочки в одинаковых лиловых мантиях из приюта святой Сибиалы, тоскливо оглядывавшиеся на затененную, увитую зеленым плющом террасу, Фабиан Фортескью отчитывал за нерасторопность своего сына Флориана, прыщавый мальчишка за столиком напротив уже битый час, открыв рот, пялился на Нарциссу, голуби с шумом опустились на черепичную крышу — все было такое обычное…):
— Произошло. Я выхожу замуж.
В первый момент он даже подумал, что ослышался.
— Прости?
— Я выхожу замуж, — повторила она задумчиво, словно перекатывая слова во рту, — за Дориана Делэйни.
Северус испытал дурацкое желание расхохотаться во все горло. Выходит замуж? За Дориана Делэйни? Какая глупость! Нарцисса терпеть не могла Делэйни, еще в школе повторяла, что он похож на страдающую бешенством жабу, и ее тошнит при одном взгляде на него.
— Ты серьезно? — он внимательно глядел в серые глаза, надеясь увидеть в них смешинки и ожидая, что она сейчас не выдержит, фыркнет и рассыплет серебристые переливы колокольчиков. Это же просто розыгрыш! Или… нет?
Девушка вздохнула и опустила взгляд, внимательно изучая стол, покрытый скатертью. А под ней, на деревянной столешнице, были вырезаны их инициалы. Глупая выходка Северуса в редкий момент беспечности.
— Серьезней некуда. Это воля отца, понимаешь? Мне уже исполнилось восемнадцать, и я тебе давно говорила, что папа подбирает женихов.
— Да, но… это же абсурд! Как он может взять и просто выдать тебя замуж за человека, к которому ты питаешь отвращение?!
Нарцисса промолчала, лишь как-то беспомощно пожав плечами. А его понесло. Он бурно жестикулировал, что-то говорил, громко, во весь голос, так, что оглядывались другие посетители, рыжий Флориан таращил глаза и подбирался поближе, едва ли не поводя ушами от любопытства. Он доказывал непонятно что непонятно кому, а сердце истошно кричало и сжималось от предчувствия, что все бесполезно. Что он мог сделать? Что мог противопоставить древним традициям, знатному чистокровному роду, богатству? Он, нищий, перебивающийся случайными подработками полукровка?
До какого-то момента ему не приходила в голову мысль, что Нарцисса может выйти замуж. Конечно, он все понимал, он знал об обычаях, царивших в наиболее приверженных традициям семьях, но представить свою Нарциссу замужней дамой не мог, это не укладывалось в голове. А может, его сознание защищалось, упорно противясь тому, чтобы даже просто вообразить это на миг и тем самым разрушить хрупкий призрачный замок единственной Радости и тихого Счастья, с неимоверным трудом возведенный Северусом в слишком рано ожесточившейся душе.
О том, чтобы САМОМУ предложить ей руку и сердце, он и не помышлял. Эта мысль была в высшей степени нелепой и даже безумной. Это просто-напросто было невозможным — Северус Снейп и Нарцисса Блэк. Он мог быть ее другом, был готов достать для нее звезду с неба, убить кого-нибудь или, не колеблясь, отдать собственную жизнь во имя ее спасения, но представить ее своей женой.... Это было слишком! Боги не сходят к людям, реки не текут вспять, солнце не светит ночью.
Нарцисса все также молчала. И лишь потом, когда он уже выдохся, когда вскочил, смахнув на пол стаканы и мороженицы, и виновато расплатился с хозяином, она накинула капюшон мантии и тихо сказала:
— Все уже решено, день свадьбы назначен. Ты придешь? — глаза ее были умоляющими, — пожалуйста, Северус… Будь хоть ты рядом со мной… Энди не будет. Я не знаю, как… — ее голос задрожал, и она отвернулась.
Северус в изнеможении опустился на стул. Она редко упоминала о сестре, сбежавшей с маглом. И очень редко просила. Если уж это произошло, то значит Нарциссе (ЕГО Нарциссе, которая совсем скоро будет принадлежать другому!) было очень плохо.
Он сумел кивнуть и бережно сжал в дружеском, в братском жесте ободрения узкую ладонь с ледяными пальцами.
В тот день между ними не стоял Люциус Малфой. Нарцисса ничего не говорила про него, разговор не касался его, впрочем, как и всегда. Но словно перст судьбы, после ее ухода, когда Северус возвращался в свою убогую съемную квартирку, не чувствуя земли под ногами, в каком-то безразличии, отрешении от всего мира, его кто-то сильно толкнул. Он поднял голову и обжегся об бешеный серый взгляд Люциуса Малфоя, и удивленно, словно в прострации, отметил, что цвет его глаз был точь-в-точь как у Нарциссы. Или теперь ему везде будет мерещиться Нарцисса?
Вместе с Малфоем были Юджиус Нотт и Рудольф Лейнстрендж.
— Северус Снейп, если не ошибаюсь? — Лейнстрендж скривился.
— Это я, — пробормотал Северус, стремительно и остро ощутив свою ничтожность.
От них волнами исходили превосходство, сила, уверенность в себе. И еще более убогой показалась собственная потрепанная мантия с вытертыми локтями и неаккуратными заплатами рядом с дорогими мантиями, расшитыми камзолами, перстнями и золотыми часами этих хлыщей.
— Люц, я же говорил, это всего лишь Снейп, — Нотт сплюнул.
— Что ты делал с Нарциссой Блэк? — Малфой словно навис над ним огромной глыбой, тяжело придавив к земле, не давая ни опомниться, ни вздохнуть.
— Я… ничего… мы просто выпили по коктейлю, — Северус мгновенно возненавидел себя за блеющий голос, за предательски дрожащие руки. Он засунул кулаки глубоко в карман, чтобы они не догадались, — что вам надо?
— Блэк еще в Хогвартсе с ним носилась. Наверное, ей нравится призревать сирых и убогих, — Нотт захохотал, но Люциус остался серьезен.
— Ты не лжешь? Смотри, если я узнаю…
И тут Северус едва не захлебнулся под волной подзабытой, но оставшейся все такой же жгучей ненависти. Он не видел Малфоя уже несколько лет, но ничего, оказывается, не забылось.
— И что ты сделаешь? По какому праву ты мне грозишь? Слишком много о себе возомнил, Малфой! Кто тебе Нарцисса? Абсолютно никто. Она тебя даже не знает, а я ее друг, ясно?
— Друг? — Люциус рассмеялся прямо в лицо Северуса, и в смехе его грохотал презрительный лед, — Ты — ЕЕ друг? Что у тебя может быть с ней общего, недоносок?
Северус был готов ударить эту высокомерную сволочь, он уже шагнул вперед, но тут Люциус резко перестал смеяться, схватил его за ворот, и Северус совсем близко увидел его лицо. Красивое лицо, искаженное едва сдерживаемой яростью, с искривленными губами и глазами, в которых словно вспыхивали серебряные искры.
— Я тебя предупредил, — как ни странно, но голос Люциуса при этом оставался тихим, ровным, даже немного скучающе-отстраненным, как будто он вел ленивую светскую беседу в чьей-нибудь роскошной гостиной, а не стоял посреди шумной улицы, почти душа худого черноволосого парня, — пеняй на себя, как там тебя? Снейп?
Юджиус все так же ухмылялся, а Рудольф равнодушно зевнул и хлопнул крышкой золотых часов, отблеск от которых больно уколол глаза Северуса.
— Да ладно тебе, Люц, оставь его, не марай руки. К тому же нас ждет Он.
Люциус встряхнул Северуса так, что у него застучали зубы, и они ушли, трое молодых магов из знатных семейств. Они были богаты и имели все, что могли пожелать. Они проводили свою жизнь так, как хотели сами. Они могли выбирать. И они пока не знали, что их выбор будет стоить многих, даже слишком многих чужих жизней, как и не знал этого другой маг, оставшийся посреди улицы, растерянный, сжимающий кулаки в поздней бессильной злобе.
«Если бы чувства могли убивать, сколько было бы в мире умирающих каждую секунду только от них…»
Именно тогда Северус вновь поклялся себе, что отомстит, во что бы то ни стало приобретет ту силу, которая сломит всех этих Малфоев, Ноттов и прочих подобных им. Именно тогда он сделал первый шаг по дороге, на которой выросла башня Молний, и с той башни упало сломанной куклой тело старого волшебника, наставника, благодетеля, пожалевшего и поверившего в мальчишку с темным взглядом, но не сумевшего предугадать, чем обернутся это доверие и жалость.
Северус не искал встреч с магом, претенциозно называвшим себя Темным Лордом, это произошло как бы случайно, само собой. То, что предложил Лорд, не особенно трогало — Северуса не волновали грязнокровки и маглы (в конце концов, он и сам был полукровкой, и это не могло забыться), но как оказалось, в окружение Лорда вошли все те, кому Северус хотел отомстить, насладиться своей властью над ними. И они были всего лишь пешками, одними из многих, а Лорд с самого начала выделял Снейпа, доверял ему то, что другим дозволялось лишь услышать краем уха. Северус не обольщался и не обманывался, прекрасно понимал, что за эту игру в мнимое фаворитство последует реальная расплата. Но был готов платить. И не последнюю очередь в этом играло то, что не изглаживался в памяти тот душный августовский день, в котором в безумном вихре смешались тихий ровный голос Нарциссы, обжигающе-ледяной взгляд Люциуса, горькое чувство собственного бессилия, от которого солнце словно померкло.
После той последней встречи с Нарциссой он не видел ее, и не давало покоя глухое грызущее беспокойство. Он заваливал ее письмами, на которые она отвечала кратко и скупо, просто уведомляла, что все хорошо, и напоминала: ты должен быть на свадьбе, обязательно, Северус, непременно, ты же будешь, правда? Осталось полгода, три месяца, всего лишь месяц, уже скоро… Северус, не забудь, пожалуйста…
И ни слова о Люциусе Малфое. От ее писем веяло сиреневой тоской, нежным ароматом печали и легкой улыбкой прощальной грусти. От этого Северусу хотелось выть, и в самые черные минуты он почти жалел о том, что не оборотень, не тупая безмозглая тварь, которую толкает вперед лишь неутолимая жажда крови.
Однако летели дни, работа в Хогвартсе отнимала много сил и почти все время, в начале осени умерла мать, беспокойство понемногу улеглось, и Северусу в иные моменты начинало казаться, что того дня не было, что все идет по-прежнему, не меняясь, хотя через миг он клял себя за слабость и дурость. Но почему оно, это беспокойство, вообще подняло голову? Нарцисса так или иначе была потеряна для него, он мог лишь надеяться сохранить ее дружбу, но почему-то всего лишь мысль о ней и Люциусе заставляла пошатнуться его душевное равновесие. Земля зыбко качалась под ногами, а небо сверху издевательски скалилось и грозило обрушиться. Он не мог объяснить себе — чего хочет? Чтобы Нарцисса не выходила замуж? Или чтобы Нарцисса вышла замуж, но за Делэйни, и Малфою ничего не осталось, как кусать себе локти в бессильной злобе?
А потом, всего лишь за несколько дней до назначенного свадебного торжества, бульварные газетенки запестрели заголовками о побеге Нарциссы Блэк с Люциусом Малфоем, на все лады обсуждались перипетии вражды и примирения их семейств, на колдо-фотографиях Болдуин Блэк картинно пожимал руку ставшему еще более высокомерным Абраксасу Малфою, и они так натянуто сверкали улыбками в объектив, что скулы сводило от одного взгляда.
Северусу тогда казалось, что небо все-таки упало, он умер, и его закопали глубоко в землю, гостеприимно распахнувшую могильные объятья, куда не проникает ни луч солнца, ни веяние ветра. Он был мертв, и воздух вокруг него был мертвым, и люди вокруг были мертвыми. Холод той зимы проник в него и заморозил все внутри. Зачем ему нужна была жизнь и этот мир, в котором Нарцисса Блэк стала Нарциссой Малфой? А она даже не написала ему… Он как будто вмиг стал не нужен… И темнело в глазах от нежеланного гонимого осознания, крохотной ядовитой змеей коловшего в самое сердце — это было неотвратимо, предопределено, сама Судьба предназначила их друг другу, давно, едва ли не с самого рождения. А как противиться Судьбе, когда он всего лишь мелкая песчинка на Ее ладони? Если ему Она предназначила роль всего лишь друга, а тому, другому — мужа, возможно ли было пойти наперекор? Быть может, да, но кто даст точный ответ?
Он увидел Нарциссу на одном приеме, устроенном в узком кругу в честь Лорда (а теперь приглашали на эти светские мероприятия и его). И едва узнал. Как же она сияла! Как бриллиант чистой воды в драгоценной оправе. Как весеннее солнце в лазурно-чистом небе. Вся лучилась счастьем, с такой нежной любовью взглядывала на мужа, так покорно и вместе с тем горделиво следовала за ним…
И сердце Северуса кто-то выдрал из груди безжалостной рукой, бросил на пол и растоптал. Прыснули в разные стороны пылающие осколки, на них наступали, пинали, отшвыривали. И снова Северус умер, распятый любимой женщиной, которая и не подозревала, что любима им.
Потом он умирал много раз, почти привык к этому разрывающему на кровоточащие куски чувству непричастности к ее жизни, ощущению, что она чужая, он навсегда отлучен от нее. Малфой ревниво стерег свою жену и явственно (иногда даже слишком) предостерегал всех неосторожных, осмелившихся посягнуть на ее внимание. А она изменилась, став миссис Малфой, и прежде всего тем, что, казалось, не видела никого вокруг, кроме Люциуса. Где бы они ни были, сияющий взгляд серых глаз был обращен только на него, она жила только им, дышала им. Северусу дозволялось только перекинуться с ней парой слов. Всегда находилось какое-нибудь неотложное дело, и Нарцисса виновато пожимала плечами и ускользала. Порой он пытался бунтовать, мысленно упрекал ее в предательстве — как она могла вот так просто и легко перечеркнуть школьные годы, их совместные прогулки, споры, смех, бесчисленные письма? Отбросить в сторону, словно ворох сухих осенних листьев, дружбу? Забыть холод невыносимого одиночества в толпе, который непреодолимым морозным облаком окружал и маленькую девочку из богатой чистокровной семьи, и нищего мальчишку-полукровку? Они ведь вдвоем сумели сделать так, чтобы тепло их дружбы прогнало этот холод, согрело обоих. Неужели это теперь стало для нее неважным?
Но он не мог сердиться на нее, почти сразу находил какие-то доводы, аргументы, начинал защищать перед самим же собой, с каким-то жестоким самобичеванием говорил себе, что просто у них разные дороги. Когда-то и где-то они встретились, побежали рядом, но это не могло продолжаться до бесконечности, и вот Нарцисса смело полетела по своему пути, с нетерпением сердца ожидая и принимая все его тяготы, радости и горести. И у Северуса была своя дорога, змеей извивавшаяся под ногами, то выводившая к неожиданным людям, то толкавшая на странные поступки, то обрушивавшая в пропасть, то возносившая к вершинам.
И все же, он надеялся, он смел еще надеяться, когда Нарцисса была рядом. Бесконечно далекая, хозяйка чужого дома, жена ненавидимого им человека, мать чужого сына, и все-таки рядом…
Ему доставались крохотные моменты, наполненные всепоглощающим присутствием Нарциссы — просто быть с ней в одной комнате, издалека перекинуться улыбками, услышать нежный голос, шелест платья. Но и это было счастьем, нет, скорее, бледной тенью того счастья, которым он, оказывается, когда-то безраздельно пользовался. Мучительное, душераздирающее, невыносимо тяжелое, но… счастье…
«Если бы чувства могли убивать, сколько было бы в мире умирающих каждую секунду только от них…»
Он шел теперь по дороге, которую выбрал когда-то сам (Дамблдор незримо и укоризненно покачивал головой), и ни за что не свернул бы с нее, потому что Люциус Малфой тоже пользовался благосклонностью Лорда, а значит, и Нарцисса. И он мог видеть ее чаще, мог быть чуть ближе и мог, холодея и погружаясь в какое-то сумеречное полубытие отмечать, что для Люциуса Нарцисса не была только красивой послушной женой. Он и на самом деле любил ее, этот бездушный надменный подонок (он умел любить, оказывается…), он зажигал в ее глазах радость и любовался ею, гордился, оберегал, щедро дарил именно то счастье, которого она была достойна. Северус не мог не признать этого. И он вновь был бессилен перед Люциусом Малфоем, когда-то просто не замечавшим его существования, а теперь играючи, небрежно и просто отнявшим его Любовь. Он набирал силу и в то же время со злой досадой видел, что до Люциуса ему все так же далеко, как было далеко угрюмому мальчику до юного аристократа.
Но зато другие… о, они наверняка жалели, что когда-то встали на пути Северуса Снейпа.
Регулус Блэк… Лорду шепнули, что он тайно поддерживает связь с братцем Аврором и содержит любовницу маглу… Он визгливо кричал перед смертью, словно слабая женщина, и нелепо ползал по полу, словно пытался прикрепить обратно отсеченные заклятьем ноги… «Магловский ублюдок» лишь холодно усмехался.
Адонис МакГонагалл… Этот, напротив, до конца держался в своей обычной манере, кривил губы с презрительно полуприкрытыми глазами и умер так, как будто до конца не верил, что в него несется изумрудное проклятье смерти. Северус просто «забыл» донести до него просьбу-приказ Лорда, чтобы тот предоставил дом своих родителей в качестве временного пристанища. Гнев Лорда был скоропалителен и безудержен.
Юджиус Нотт… Лишился почти всего своего состояния, вернее, как истинный слуга, был вынужден предложить его Лорду, женился на богатой невесте Хильде Ривенволд, что для него было равнозначно пожизненному унижению. Он быстро растерял свой гонор, этот аристократ голубых кровей, и не раз Северус с удовольствием видел страх в его глазах — вначале за свою жалкую жизнь, потом за жизнь сынка. Лорд весьма искусно и умело играл на струнах чужих душ.
Питер Петтигрю… Жалкий крысеныш, напуганный собственной смелостью. К сожалению, в некоторых случаях его помощь была незаменима, и поэтому он пока еще существовал, но его участь была предрешена. Его тоже не станет.
Джеймс Поттер погиб в ночь падения Лорда.
Сириус Блэк ушел в небытие тогда же. Пусть сердце его стучало, он дышал, но фактически был мертв так же, как и Поттер.
Ремус Люпин влачил жалкое существование, и не раз его рассудок и его жизнь оказывались в руках Северуса. Оказывается, сохранять жизнь врагу едва ли не приятнее, чем убивать его. Каждый раз, готовя зелье для половинной трансформации, Северус наблюдал, как оно вскипало грязными зелено-серыми пузырями, и на поверхности его словно наяву видел лицо подростка Люпина двадцатилетней давности со снисходительной, приводящей в бешенство улыбкой. «Джим, не находишь, что это уж слишком? Хватит, оставь этого слизеринца в покое. Эй, Снейп, вали-ка отсюда, а то наш друг на тебя как-то неадекватно реагирует».
«Если бы чувства могли убивать, сколько было бы в мире умирающих каждую секунду только от них…»
Чувства Северуса Снейпа могли убивать. И умирали, втаптывались в грязь все те, кто когда-то издевался над Северусом, кто когда-то не считал его за мага. Лорд использовал его, но и он использовал Лорда, Его руками, Его силой уничтожал своих врагов. Месть — блюдо, которое подают холодным. Он был полностью согласен с этим утверждением.
Сейчас Северус с полным правом мог бы сказать, что добился того, о чем клялся. Его клятва сполна окупилась, он далеко ушел от мальчика, единственной мечтой которого было стать своим в огромном, чудесном, поражающем воображение и отнимающем душу многоликом мире магии. Его ненавидели, он все равно оставался чужим среди своих, но теперь это его не трогало. Его боялись, потому что он был слишком близок к Темному Господину. И когда он всего лишь неприметно сидел в углу, голоса присутствующих невольно понижались, смех гас, радость увядала. Но и это не имело для него значения.
Значение имела только Нарцисса. А остальное — люди, предметы, мысли, мнения — все было таким ничтожным, недостойным внимания. Его словно тащил поток воды, грязной, мутной, ревущей и опасной, но впереди плыла на корабле Нарцисса, ее улыбка сверкала, словно вечерняя звезда, звезда веры и надежды, а в глазах была целая вечность, и он не противился, не делал никаких усилий, чтобы выбраться из этого потока или поплыть против него.
Последний замкнутый круг ада. Изощренная, растянувшаяся на годы, на всю его жизнь пытка. Боль, похожая на живое разумное существо, вкрадчиво шагавшая по его душе, каждый миг, каждую секунду терзавшая его невидимыми клыками и когтями.
Острое, до холодка в кончиках пальцах ощутимое счастье. Отнимающая воздух в легких невыносимая, ослепляющая радость. Удивительная, окрашивающая мир во все цвета радуги нежность.
Это все была Нарцисса.
«Если бы чувства могли убивать, сколько было бы в мире умирающих каждую секунду только от них…»
* * *
Северус встряхивает головой, вырываясь из задумчивости, снова взглядывает на Нарциссу, уже, кажется, ни на что не обращающую внимания, кроме как на сына и на девчонку Грэйнджер (несколько бледных, словно слегка отрешенных от происходящего), и ненароком ловит другой взгляд.
Темный, как осенняя вода.
Огненный, как адское пламя.
Неверящий.
Полный зыбкой надежды.
Смятенный.
Знакомые чувства. Он невольно качает головой. Скользит легкая догадка, вспоминаются кое-какие факты, и непрошеная жалость, редкая гостья, украдкой проскальзывает в душу. Как же тебе не повезло, мальчик. Чем ты заслужил такой «дар»? Чем не угодил своей Судьбе, если она обрекла тебя на это проклятье? С самого рождения ты имеешь все, но тебе захотелось большего? Любви этой девочки? Девочки, которая выбрала другого? И которая, наверняка, и не догадывается, что творится в твоем сердце, безумно колотящемся в груди от одного теплого взгляда…
Если это и в самом деле Любовь, не мимолетное чувство, не легкомысленный флирт, не грубая животная страсть, не полубезумное похотливое желание обладания, то я знаю, что будет с тобой дальше, я могу расписать всю твою жизнь. Она будет очень похожа на мою. Неверие сменится уверенностью. Надежда — безнадежностью. Любовь тесно сплетется с ненавистью, так что ты не сможешь разобраться сам. Тоска обовьется болью. Разочарование будет медленно съедать твою душу. И страх будет разрушать разум. Ты спросишь — страх чего? Отвечу — страх потерять ее окончательно. Потому что любовь ее ты уже потерял, даже не успев понять, что сам любишь, а вот теперь ты будешь пытаться не потерять ее дружбу, будешь, цепляясь за клочки надежды, унижаться, вымаливая ее. А потом будешь подыхать от отчаяния, от жуткого беспросветного отчаяния, будешь проклинать себя, ее, захочешь сбежать, чтобы вырвать ее из себя. Но не получится, уж я-то знаю. Вот такая забава — Мерлина, Небес, неизвестных богов? У кого-то из них весьма изощренное и извращенное чувство юмора. Две похожие судьбы, два алхимических опыта, две сумасшедшие попытки эксперимента с опасным зельем под названием Любовь.
Ты был моим учеником, по возрасту ты годишься мне в сыновья, которых у меня нет и никогда не будет. И мне тебя жаль. Искренне.
* * *
Темный Лорд с удовлетворением наблюдал за магами, собравшимися в зале. Они были немного удивлены, слегка ошарашены и чуть растеряны, но в общем и целом старательно делали вид, что все идет как надо. В самом деле, что тут особенного? Присоединилась к Его сторонникам Гермиона Грэйнджер, а дальше что? И не такое было, и не такое видели Его верные Пожиратели Смерти. Петтигрю — живое тому подтверждение. Сейчас каждый день приходят к нему новые и новые волшебники, решившие, что именно Лорд Волдеморт — та фигура, на которую стоит ставить в затевающейся игре.
Прекрасно. Нет, превосходно! Никто не подозревает, никто не слышал пророчества, единственный свидетель убран, надо будет подчистить следы и устранить и источник.
Все идет по плану, как Он и задумал. О, неведомые боги и силы ада, как же легко поймать этих глупцов! Как просто предугадать, рассчитать и выверить их шаги, поступки, мысли, действия, эмоции. Взрастить в ком-либо какое-либо чувство едва ли сложнее, чем вырастить цветок или сварить зелье по готовому рецепту. А наблюдать за ними забавнее, чем за находящимися под Круциатусом или Империусом, право слово. Они думают, что никто ничего не замечает, что они прекрасно держат себя в руках, и жестоко ошибаются. Вот и сейчас Он почти отчетливо видит яркие пульсирующие нити, путано и хитро связывающие несколько людей. Двое мужчин и женщина. Двое парней и девушка. Мужчина и парень. Женщина и девушка. Они так жалки и беспомощны с обуревающими их чувствами — любовь, ненависть, страх, тревога, испуг, беспокойство, жалость, привязанность, осознание вины…
Глупо, но это позволяет Ему дергать за эти нити и добиваться своей цели. И никакого волшебства, просто надо знать человеческую природу, а она слишком примитивна, не правда ли?
Глава 26.
В Министерстве Магии в просторном кабинете на столе перед Рональдом Уизли лежала стопка писем, два из которых были распечатаны. Одно было приглашением на свадьбу, золото букв ярко блестело на плотном кремово-белом глянцевом прямоугольнике.
Мистер Симус Н. Финнеган и мисс Падма Патил имеют честь пригласить Вас и Вашу супругу на свое бракосочетание, которое состоится двадцать девятого апреля сего года по адресу: город Лондондерри, предместье Нью-Уоллем, дом 17
За официальным тоном скрываются веселый голос Симуса и ослепительная белозубая улыбка Падмы.
«Рон, дружище, попробуй только не приехать, я тебя никогда не прощу!»
«Мы будем так рады тебе и Габи! Обязательно приезжайте!»
Второе письмо он читал.
«…а потом он так отшил Делэйни с его придурками, что они просто впали в ступор и чуть «в штаны не наложили», как оригинально выразилась Лили. И теперь Эдвард, проходя мимо, только кидает ужасно злобные взгляды, но ничего не говорит!»
Почерк сына — аккуратный, прямой, совсем не похож на его собственные каракули. Рон в который раз перечитал письмо, словно хотел выучить его наизусть. Через огромное окно врывалось утреннее солнце, хотя кабинет и находился на седьмом подземном этаже. Метеомаги сегодня в хорошем настроении, раз так расстарались. Косые лучи, в которых плясали пылинки, письмо сына и приглашение странно дополняли друг друга и создавали особую атмосферу, в которую против воли погружался Рон. Прошлое осторожными шагами прокралось в кабинет и развернуло перед ним свою немного потускневшую, но не утратившую живости красок картину.
* * *
Через грязное окно в просторную комнату старинного дома на Честити-Веринг-роуд проникают уже по-осеннему тусклые солнечные лучи. В снопах света пляшут золотые пылинки, в стекло бьется и возмущенно жужжит муха. В комнате полно людей. Рон сидит, оседлав стул у окна, и просматривает «Пророк». Статьи в этой дрянной газетенке никогда не отличались правдивостью, но на этот раз она просто превзошла саму себя. Рон с гневом читает о том, как «Достопочтенный мистер Люциус Малфой, невинно засаженный несколько лет тому назад без суда и следствия в Азкабан и выпущенный через год за недостаточностью улик, внес щедрый благотворительный взнос в фонд Азкабана и посетовал на несовершенство современной судебной системы, которая в свое время надолго оторвала его от семьи».
Газета в руке хрустит, сминаясь, а Рон скрипит зубами от лживости утверждения о «невинно засаженном» Малфое. Его следовало сгноить в Азкабане, но после смерти Дамблдора, благодаря алчности и слепоте некоторых судей Визенгамота, Люциус Малфой вышел на свободу и щедро раздавал деньги направо и налево, стремясь создать имидж честного и порядочного гражданина.
Настораживает то, что в «Пророке» все чаще и чаще появляются статейки подобного рода: о Ноттах, Лейнстренджах, МакНейрах, Розье, Руквудах. Малфоям вообще была посвящена целая серия подхалимных слезливо-гневных материалов, призывающих к якобы справедливому расследованию дел. И Рон прекрасно знает, кто их кропает. Мерзавка Скитер. Он почти не сомневается, что она сторонница Волдеморта, Гарри тоже так думает. Зря они ее тогда отпустили, сидела бы жуком в банке, грызла себе листья и не писала бы статьи, насквозь пропахшие обманом и грязью. Гермиона была слишком добра к ней…
Рон вздрагивает. Гермиона… надо помнить, что это имя — табу, его нельзя ни произносить, ни упоминать. Гермиона — красный сигнал опасности, шлагбаум на переезде. Они с Гарри пытаются отчаянно забыть, что когда-то их было не двое, а трое… что всего лишь каких-то два года назад рядом с ними всегда была кареглазая девушка с непослушными волосами, которая вечно читала им нотации, и от звуков голоса которой сердце у него в груди замирало. Надо забыть… забыть…
От мыслей его отрывают громкие крики. Это Падма Патил кричит на сестру Парвати, размахивая руками:
— Ты должна уехать! Как ты не понимаешь, дурочка? Здесь тебе не место!
Парвати в свою очередь решительно скрещивает руки на груди и категорично чеканит:
— Не. Уеду. Ни. За. Что. И. Никогда. Даже не уговаривай!!!
Сестры негодующе сверлят друг друга взглядами, похожие, с одинаковыми жгучими глазами, смуглым румянцем и смоляными черными волосами. Только у одной они заплетены в длиннющую косу с руку толщиной, а у другой забраны в короткий, смешно торчащий хвостик.
— Дорогая, пойми, это единственно правильный выход. Ты должна уехать. Мы за тебя очень беспокоимся, я себя не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
Опять вступает Падма:
— Там безопасно! Здесь Мерлин знает, что случится на следующий день, а в Дели мама с папой о тебе позаботятся.
Из красивых уст Парвати Финнеган срываются самые грязные, самые неприличные ругательства, которые, наверное, и не каждый портовый грузчик знает. Симус краснеет, как рак, а сестра шокированно то открывает, то закрывает рот. Присутствующие стараются делать вид, что ничего не видят и не слышат, и прячут усмешки. Все знают причину их ссоры. Парвати беременна, и Падма, беспокоясь за нее и еще нерожденного ребенка, хочет отправить ее к родителям в Индию. Симус, с одной стороны, тоже боится за жену, но, с другой, ему не хочется отпускать ее так далеко от себя. Они спорят уже вторую неделю, и пока Парвати не отступает. Падма зла на Симуса, считая, что он эгоистично не позволяет жене уехать.
Рон оглядывает комнату. В самой большой гостиной дома, некогда принадлежавшего Адонису МакГонагаллу, брату директрисы Хогвартса (они так и не поняли, что с ним произошло, почему дом стоял пустым и заброшенным?), они устроили что-то вроде комнаты отдыха или предбанника перед вызовом к начальству, стащив со всех комнат мягкие диваны, кресла и подушки и вынеся громоздкие шкафы и столы. Теперь здесь не то чтобы уютно, но пережидать можно.
Присутствующие здесь волшебники — все Авроры, совсем еще молодые, но у них уже немалый опыт борьбы с Пожирателями Смерти Волдеморта. Аластор Грюм зовет их «надеждой свободной магии», пряча довольную улыбку в отращенные усы, что, впрочем, не мешает ему гонять их до седьмого пота на тренировках по физической подготовке и отрабатыванию заклятий, невзирая на пол, состояние здоровья и прочие мелочи. Сейчас они ждут ежедневной планерки, но Его Хмуро-Грозное Высочество изволит мешкать.
Невилл Лонгботтом и Полумна Лавгуд сидят вместе в одном кресле и сквозь очередные жутковатого вида очки рассматривают иллюстрацию в «Придире». Интересно, о чем Полумна вчера битый час болтала с Габи, кидая на него такие взгляды, что хотелось сквозь землю провалиться?
Словно почувствовав, что он о ней вспомнил, в комнату яркой весенней бабочкой впархивает Габриэль. Она сразу находит его взглядом и сияет всем личиком. Он до сих пор каждый раз удивляется счастливой радости, вспыхивающей в глазах этой девочки-полувейлы, когда он всего лишь скажет ей слово, накинет на плечи свою куртку, укрывая от вечерней прохлады, мимоходом поцелует в висок, спеша на очередное задание.
— Что вы делаете? — она подходит к нему и целует, обвив шею руками.
— Ничего, ждем.
Габи заводит какой-то легкий, бестемный разговор. Она так может, у нее счастливое свойство характера — нести милую ерунду, никого при этом не раздражая и не обижая.
Симус с Парвати продолжают свое сердитое препирательство, отойдя в уголок. Падма яростно кивает на каждое слово Симуса. Похоже, он все-таки принял решение.
Ханна Эббот, Эрни МакМиллан, Энтони Голдстейн и Сьюзен Боунс затеяли какой-то спор, причем девушки дружно нападают на парней, а те пытаются отбиться.
Хрупкая маленькая Салли-Энн Перкс кажется еще меньше в объятьях крепкого плечистого Оливера Вуда; она сонно прикрыла глаза, а Оливер чуть укачивает ее, словно ребенка.
Зак Смит что-то тихо говорит кудрявой Мариэтте, подруге Чжоу Чанг. Рон терпеть не может ни Зака, ни Мариэтту, едва вынося их присутствие, хотя ни тот, ни другая не дали повода усомниться в их верности Ордену.
Сама Чжоу задумчиво стоит у другого окна, выписывая узоры на пыльном стекле. За ней напряженно наблюдает Майкл Корнер.
Мораг МакДугал, Терри Бут и Джастин Финч-Флетчли в сторонке доводят до автоматизма применение Щитовых чар. Мораг среди них единственная слизеринка. Однажды Грюм просто представил им мистера Дункана МакДугала и его дочь и сказал, что отныне они тоже члены Ордена. Мораг училась вместе с Роном и Гарри на одном курсе, но они почему-то ее совершенно не помнили. Она всегда молчалива, даже угрюма. Шепотом говорят, что Волдеморт насмерть замучил миссис МакДугал на глазах у дочери и мужа. И что последнее смертельное заклятье он заставил произнести мистера МакДугала, держа под прицелом своей палочки Мораг. Никто не знал, как им удалось сбежать, но они появились в Ордене, и волосы девятнадцатилетней Мораг были такими же седыми, как у ее отца. Однажды Рону довелось быть с ней на задании, и он не мог забыть бешено полыхавший огонь ненависти в черных глазах девушки, когда она направляла палочку на безобразные маски. Он тогда еле утащил ее, а она рвалась в бой, уже обессиленная, с многочисленными ранами от заклятий.
Хотя нет, Мораг не единственная слизеринка, была еще Аделаида. Где-то полгода назад Терри и Тони наткнулись вечером на улице на девушку в мантии, которая бездумно брела, натыкаясь на прохожих, и на которую все показывали пальцем. Парни решили, что она под Империусом или Обливиэйтом, и привели в штаб-квартиру. Девушка никого не узнавала, ничего не говорила. И они ее не знали. Все прояснилось с приходом МакГонагалл. Едва увидев директрису Хогвартса, девушка разразилась бурными рыданиями и начала бессвязно, но горячо рассказывать. Из ее сбивчивого рассказа они уяснили, что она была младшей дочерью Рольфа Лейнстренджа, брата Рудольфа Лейнстренджа, училась в Хогвартсе на шестом курсе, тайком встречалась с парнем-однокурсником из маглов. Отец и дядя, узнав о позоре семьи, заточили ее в собственной комнате. Ей удалось бежать с помощью домовика, но она ничего не знала о бесследно пропавшем Джоне, своем женихе, и совершенно не представляла, куда ей идти. МакГонагалл забрала ее с собой, пообещав, что за ней будет надлежащий уход у мадам Помфри. Бедная девушка не могла поверить, что она будет в безопасности, и снова и снова заливалась слезами. Они редко ее видят, в основном Аделаида живет в Школе, став помощницей мадам Помфри.
Почти все Авроры отряда на месте. Не подошли только Фред с Джорджем; наверняка, мотаются по делам магазина, который они так и не закрыли, несмотря на уговоры и слезы матери.
Нет еще и Гарри с Джинни. Рон невольно усмехается. Он знает, почему они сегодня опаздывают. Вчера они ужинали у родителей. Мама, наверняка, едва увидев Гарри, начала причитать, что он-де похудел до безобразия, что Джинни его не кормит, а если она углядела недостающую пуговицу на рубашке, то разразилась монологом о бесхозяйственности дочери, за которую ей стыдно. Джинни тут же вспыхивает и ехидно осведомляется: чья она, в конце концов, мать — ее, Джинни, или Гарри. Потом мама обязательно вспомнит, что ее единственная дочь живет во грехе, отчего Гарри, побагровев, как свекла, старается незаметно сползти под стол или слиться со стенами. Разгневанная Джинни, не выдержав, оскорбленно тащит Гарри к камину. Отец машет руками, стараясь разрешить все мирным путем, Гарри виновато и сумбурно пытается извиниться, мама в горестном недоумении от краткости их визита, а дома Джинни обижается на замечание Гарри о том, что ей нужно быть помягче с матерью. Впрочем, долго на него она сердиться не может, и примирение бывает бурным.
Рон еще раз окидывает взглядом комнату. Почти все они входили когда-то в ОД, отряд Дамблдора, как наивно, но точно называли они себя в Хогвартсе. И многих уже нет с ними. Нет Дина Томаса. Нет Алисии Спиннет и Кэти Белл. Нет веселого друга близнецов Ли Джордана. Он погиб год назад, прикрывая Лаванду Браун, которая все-таки не сумела увернуться от смертельного луча. Нет Дэнниса Криви, которого подстерегли у самого дома и убили обыкновенным магловским ножом, но никто не сомневался, что это были Пожиратели. И нет с ними Гермионы, той, которая и предложила это название, которая была идейным вдохновителем ОД…
Рон стискивает зубы. Опять и опять Гермиона. Почему он не может выжечь ее имя из памяти, оторвать и выбросить, словно ненужный листок бумаги? Как же крепко она вошла в него, в каждую клеточку тела, в каждую каплю крови, в каждый вдох и выдох!
Как всегда заполошно, врывается Колин.
— Грозный Глаз зовет, донесения от лазутчиков!
Все оживляются и вскакивают на ноги. Грюм ждет их в смежной комнате, в которой стоит шаткий полуразвалившийся стол и куча не менее ветхих стульев. Они рассаживаются как можно осторожнее. Парвати и Симус все еще переругиваются, но Грозный Глаз бросает на них свой фирменный взгляд, и они виновато умолкают. В комнате еще Сэлинджер, Бруствер, чета Люпин, Билл, Хагрид, который вообще-то должен находиться в Хогвартсе, и… Перси! Невероятно усталый, весь помятый, в грязной одежде, с каким-то невыразительно-серым лицом. А еще у стола переминается с ноги на ногу волшебник в потрепанной мантии, маленький и какой-то сморщенный, словно летучая мышь. Рядом с ним кукожится Добби, одетый в неизменную рваную наволочку.
Рон кидает холодный взгляд на Перси. Они все еще почти не общаются. Что он здесь делает?
Грюм приподнимается, тяжело опираясь на свою деревяшку, и глухо говорит:
— По полученным сегодня от мистера Крига (кивок в сторону “Летучей мыши”) сведениям, которые были подтверждены мистером Уизли (взгляд на Перси), Волдеморт перешел в наступление. Сегодня утром, два с половиной часа назад, он и отряд Пожирателей ворвались в Министерство, убили Министра Скримджера и многих министерских работников. Волдеморт объявил себя единоличным правителем магической Англии.
В комнате воцаряется тишина. Такая, что слышно, как бьются сердца в едином ритме.
Тук-тук.
Что будет?
Тук-тук.
Что будет с нами?
Тук-тук.
Что будет со всеми?
Тук-тук.
Как жить дальше?
Кларк Сэлинджер продолжает:
— Мы все переходим на нелегальное положение. Без сомнения, уже сейчас Пожиратели Смерти ищут нас, но я верю, наш Орден Феникса будет продолжать свою борьбу. Надо надеяться и… — безрукий маг осекается.
Что он еще может сказать этим молодым волшебникам, которые уже не раз встречались со смертью на своем пути, но твердо шли вперед, падая, теряя друзей и близких, уверенные в своей правоте и тянущиеся к свету надежды? Он пытается по лицам сидящих в этой комнате прочитать их чувства.
Молодые Авроры молчат. Но не от страха. Нет. К этому исходу они были готовы. Все дело шло к этому. Они молчат и лихорадочно вспоминают, надежно ли укрыты их близкие, потому что Волдеморт всегда бьет по слабости человека, обрывая одним махом его любовь и привязанность и погружая в пучину отчаяния и безнадежности. Симус сжимает руку Парвати так, что та ойкает, но не отнимает. Рон чувствует, как прерывается дыхание Габи и поворачивается к ней, чтобы ободрить, но его дергает за штанину Добби.
— Сэр друг Гарри Поттера, у меня есть, что сказать вам.
— Мне?
— Да, вам и сэру Гарри Поттеру.
— Его пока нет.
— Я скажу вам. Плохая, плохая весть.
— Да что же? Говори быстрее!
— Сэр, мисс, ваша мисс…
Рон в нетерпении трясет домовика.
— Какая мисс? Добби, я сейчас тебя придушу!
— Ваша мисс, Гермиона… — пищит полузадушенный домовик и грохается на пол, потому что у Рона вмиг слабеют пальцы.
— Что с Гермионой? — голос какой-то скрипучий и шершавый.
— Она… она вышла замуж за молодого Малфоя! — выпаливает на одном дыхании Добби.
В комнате воцаряется тишина. Все взоры вольно или невольно обращены к Рону. Кто-то не удерживается:
— Как?! В газетах ничего, и слухи даже не ходили…
— Помолвка был в том году, очень тихая. Темный Господин велел держать язык за зубами. И венчание был скромный, только Темный Господин и самые близкие. Паркинсон не были приглашены, злились и говорили, что мисс Гермиона грязнокровка, которая позорит род Малфоев. Они удивлялись, как Господин такое допустил, что Господин слишком ей благоволит, и…
— Заткнись! Слышишь, заткнись!
Рон шепчет, а ему кажется, что кричит во все горло. Он немеет, глохнет и слепнет. Мир вокруг суживается до размеров этой комнаты, свертывается в тугой кокон, плотно обернув его. В ушах погребальным звоном бьют свадебные колокола. В глазах плещется красное марево, застилая людей, грязные обшарпанные стены, обвисшие, некогда роскошные бархатные портьеры на окнах. Ему кажется, что все присутствующие в этой комнате царапают его обжигающе-сочувственными взглядами.
— Простите, мы опоздали! — в дверь врываются Гарри с Джинни.
Гарри с порога будто спотыкается, увидев лицо Рона. Им торопливо пересказывают полученные новости. Джинни вскрикивает и тут же зажимает рукой рот. А Гарри молча смотрит на друга, кажется, даже не обратив внимания на вести о том, что Волдеморт захватил власть над магической Англией.
— Когда это было? — спрашивает кто-то очень жестокий.
— Где-то в середина августа, точно не знаю, — домовик разводит руками.
— А сегодня какое число?
— Девятнадцатое сентября, — дата округло плывет по комнате.
Девятнадцатое сентября.
День победы Волдеморта.
День рождения Гермионы.
Ей исполнилось двадцать лет.
И она больше месяца замужем за Малфоем.
Рон слепо выходит в двери, и Гарри уходит за ним. Габриэль что-то кричит, изумленно гудит Хагрид, остальные разом начинают говорить, шаркают стульями, но тихий голос Джинни почему-то перекрывает всех:
— Оставьте их, они должны сами справиться с этим.
Грюм обоими глазами, и обыкновенным, и волшебным, провожает их.
Гарри и Рон выходят из дома, идут по улице. Потом метро, снова улица. Поворот направо, старый бар со смешным названием «Веселая метла». А их «Дырявый котел» превратился в руины после одной стычки с Пожирателями. Бармен «Веселой метлы» Сид удивленно смотрит им вслед. Выход в Косой Переулок. Они идут по пустынной улочке, по которой с оглядкой пробегают редкие прохожие, ветер несет пыль и сухие листья. Доходят до кафе Флориана Фортескью, которое стоит закрытым уже четыре года, на террасе сохранился только один стол и три колченогих стула. Здесь они назначали встречи после каникул, отсюда отправлялись делать покупки к новому учебному году. И это ИХ стол, за которым они всегда сидели, лакомясь чудесным мороженым. Вот и ИХ инициалы, вырезанные Роном, за что его отругала Гермиона:
«Ты как неразумный ребенок, честное слово»
А он шутливо оправдывался, вовсе не чувствуя себя виноватым:
«Да ладно, тут уже куча людей отметилась. Смотри, все изрезано. Ого, по-моему, даже Перси руку приложил, узнаю его почерк. А здесь какая каллиграфия, почти руны! Гарри, ты не знаешь никого с инициалами СС и НБ?»
«Северус Снейп?» — предположил Гарри, и все трое взорвались хохотом, живо представив угрюмого зельевара в неизменной черной мантии, прилежно выцарапывающего свое имя на столике в веселом кафе.
Рон садится на один из стульев, Гарри на другой. Третий пуст. А раньше он был занят девочкой, которая даже на каникулах во Франции умудрялась заниматься. Как часто они подшучивали на ней, а она лишь отмахивалась, заправляя непослушную прядь за ухо и потягивая через соломинку коктейль…
Рон со стоном роняет голову на руки и плачет. Впервые перед другом. Не стесняясь. Потому что больше нет сил молчать, делать вид, что все в порядке, что они взрослые, все понимающие люди, а где-то далеко-далеко в самом укромном уголке измученного сердца таится отчаянно-безумная, горячая надежда, что все произошедшее за эти страшные годы вдруг окажется просто сном, от которого можно будет очнуться. Но сейчас приходит осознание, что из этого адского кошмара они уже никогда не вырвутся. Это их проклятие.
И по его щекам бегут не слезы, а кровь, в которую вошла Гермиона, едкая кислота, которая выжигает его душу и сердце изнутри. Он пытался забыть ее, возненавидеть, но как можно ненавидеть себя? Ведь Гермиона в нем, в каждой его клеточке, в каждой капле крови, в каждом вдохе и выдохе
— ПОЧЕМУ? — Рон кричит, задыхаясь от рыданий.
Но солнце равнодушно освещает заколоченное кафе, двух молодых мужчин, сидящих за столиком на террасе, и молчит. Какое солнцу дело до забот и горестей земных людей?
— ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? — он повторяет и повторяет свой вопрос, которому нет ответа.
И не чувствует, как ласковые руки пытаются обнять его, как кто-то рядом что-то шепчет, быстро и неразборчиво, поцелуями осушая мокрое лицо. Он смотрит и не узнает Габриэль, из прекрасных голубых глаз которой тоже бегут слезы, но она упрямо разжимает его стиснутые в кулаки руки, целует его в глаза, губы, лоб, и повторяет, словно молитву:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя!
Я люблю тебя. Слова проникают в мозг, в сердце, напитывают целебной силой отравленную кровь, и мир вокруг, вздрогнув, постепенно оживает и наполняется звуками. Ветер снова пробегает по крыше кафе, играя с осыпающейся черепицей.
Я люблю тебя. И Рон чувствует прохладное тепло осеннего солнца на лице.
Я люблю тебя. Вдалеке хлопает дверь какого-то магазина.
Я люблю тебя. Тревожно цокает каблуками пожилая колдунья, спешащая мимо, и подозрительно косится на них, прижимая к груди тощую сумку.
Я люблю тебя. Красная пелена на глазах словно начинает рваться, мир вновь развертывает свои краски, и он видит Габи. И по его осмысленному взгляду она понимает, что самое страшное позади, и облегченно всхлипывает, не переставая целовать его.
— ‘Гон, любимый, все будет хо’гошо. Все будет хо’гошо. Я люблю тебя.
Рон слышит, как рядом Джинни тоже шепчет Гарри.
— Мой хороший, я рядом, я всегда буду рядом. Всегда.
Он видит, как Гарри обнимает Джинни так, как будто она единственно устойчивый островок в бушующем океане, они словно сливаются воедино.
А рядом с ним Габи. И он протягивает к ней руки, словно умоляя спасти его, не бросать среди этого ужаса и боли. И они стоят на пустынной улице, заливаемой бледно-желтым светом сентябрьского солнца. Вместе.
Прав был старый мудрый профессор Слизнорт, сказавший много лет тому назад юным студентам:
«Любовь — самая великая и могущественная сила на свете!»
Любовь разрушает города и крепости, огнем проходит по душам людей, заставляя их сгорать от мук неразделенности, заставляет совершать поступки, которые кажутся невозможными в обыкновенном мире, кидает людей в бездонную пропасть горя. И любовь спасает истомленных, отчаявшихся и обреченных, милосердной волшебницей исцеляет кровоточащие раны, вселяя желание и силу жить дальше, зажигает дивный свет надежды в кровавой тьме отчаяния.
* * *
Негромкий голос секретарши заставил Рона вернуться из далекого осеннего дня двухтысячного года обратно в весеннее утро две тысячи шестнадцатого.
— Сэр, Министр Сэлинджер вызывает на совещание начальников всех Департаментов и их заместителей.
— Совещание? — Рон сверился с услужливо зашелестевшим страницами ежедневником, кинул взгляд на большие настенные часы, — сейчас только десять, разве оно не в три часа пополудни?
— Да, ранее было назначено на три часа, но пришло сообщение из Пекина о том, что в два часа прибудет делегация с дружеским визитом. Поэтому Министр перенес совещание на утро.
— Ясно, значит, китайская делегация. Мэри, у вас случайно нет списка прибывающих?
— Есть, сэр, — в руках секретарши появился небольшой свиток.
— Посмотрите, пожалуйста, фамилию Чанг.
— Делегацию возглавляет госпожа Чжоу Лин Чанг.
— Спасибо, Мэри. Шеф знает?
— Да, сэр. Мистер Бруствер уже в приемной Министра.
— Хорошо, вы можете быть свободны. Бумаги на подпись я сейчас отдам.
Рон торопливо придвинул к себе груду свитков, почти не глядя, расписался на всех, оживленно вскочил из-за стола и поправил галстук.
— Вовремя, как раз к свадьбе. Падма наверняка обрадуется.
Палочкой послав свитки в полет, Рон направился к двери, широко распахнул ее и нос к носу столкнулся с трансгрессировавшим Гарри.
— Дементор тебя побери, Гарри! С каких это пор позволяют трансгрессировать в Министерстве? На пару сантиметров ближе, и твоя рука очутилась бы в моем плече!
Друг философски пожал плечами.
— Ну не очутилась же? Тебе передали, СиЭс перенес совещание из-за китайцев?
— Да, в делегации будет…
— Чжоу! — подхватил Гарри, — давно она у нас не была, а? Как будто к свадьбе подгадала.
— Давненько, — Рон аккуратно слевитировал секретарше на стол уже нетерпеливо шуршавшие свитки, — Мэри, насчет Диппета, пусть зайдет ко мне после совещания.
Секретарша кивнула, и Рон повернулся к другу.
— А ты чего так светишься? Смотри, Джинни скажу!
— Да хоть моей обожаемой теще. Я чист и невинен как младенец, — мужчины громко рассмеялись, направляясь к лифту.
Черная дверь с надписью «Отдел тайн» тихо захлопнулась за ними.
* * *
— Та-а-ак, — Рейн задумчиво смотрел на шахматную доску, — а если вот так?
Конь резво поскакал по черно-белым клеткам, и его всадник потрясал мечом, угрожая печально разводящему руками королю Алекса. Алекс вздохнул. Он играл гораздо хуже Рейна и за этот утренний час сегодняшнего воскресенья успел уже проиграть ему два блевальных батончика, четыре перечных чертика и одно желание. И сейчас, если срочно что-то не предпринять, Рейн в очередной раз, торжествующе ухмыляясь, выйдет победителем. Однако что-то сделать он не успел, потому что к ним подскочила Лили и закричала так, что все шахматные фигурки испуганно прянули в разные стороны (к тайной радости Алекса и явному огорчению Рейна), а старшекурсники за самым большим столом, со всех сторон окруженным летающими книгами, с бешеной быстротой строчащими перьями на длиннющих свитках и парящими хрустальными шарами, из которых бормотали голоса, сердито зашикали.
— Рейни, Алекс, срочно, бежим к крестному!
— Что ты сказала? Погромче, Лил, — язвительно поднял брови Рейн, демонстративно прочищая уши, — а то твой тихий шепот никто не услышал.
Лили махнула рукой на кузена и повернулась к Алексу.
— Крестный очень-очень просит вас помочь! Давайте собирайтесь.
— Ты уверена, что нас? — засомневался Алекс, ловя особо нахальную ладью, вознамерившуюся удрать под кресло, — от меня он точно не ждет помощи.
— Нет-нет, правда! Ну быстрее, пожалуйста!
— Что случилось? — Рейн успел уже сбегать наверх и спуститься, держа в руках мантии — свою и Алекса.
— Да… — Лили замялась, — это связано со Снежком. Вернее, не совсем со Снежком, но имеет к нему отношение. В общем…
— Подожди, — перебил ее Рейн, медленно растягивая губы в ехидную улыбку, — уж не хочешь ли ты сказать, что он наконец набрался решимости расстаться с ними?
— С кем — с ними? Что, Снежка клонировали? — удивился Алекс.
— Ну да, — с несчастным видом пробормотала девочка, — он так страдает, так плачет.
— Снежок плачет?! Или его клон?
— Какой еще клоун? — вытаращила глаза Лили, — я же о крестном Хагриде! Ему не до клоунов, он страдает, потому что вынужден расстаться со щенками.
Алекс решительно ничего не понимал. Улыбка Рейна стала еще шире и еще ехиднее.
— Ты не знаешь этой истории? Мы тебе не говорили?
— Ну пойдемте же, а? — жалобно протянула Лили, с видимым нетерпением переминаясь на месте, — Алекс, пожалуйста, Рейни все расскажет по дороге.
Мальчик заколебался, но все же накинул мантию, вылез через портретный проем и двинулся вслед за друзьями к выходу. Мало ли, вдруг профессору Хагриду на самом деле нужна его помощь?
А Рейн, стараясь удержать серьезный вид, рассказывал:
— Понимаешь, Хагрид зимой все жаловался, что Снежок ужасно растолстел, только ест и спит, и у средней головы то ли бешенство, то ли аллергия на что-то, все время рвет шерстью. Ну вот, по его просьбе дядя Гарри попросил известного магического ветеринара Сколопендруса Уилкоста, у него еще своя передача по радио идет, осмотреть Снежка. Тот приехал, осмотрел и вынес вердикт, — Рейн не мог сдержать смеха, — в общем, это… ха-ха-ха, это… — он уже не мог говорить, давясь от хохота.
— Ничего смешного в этом нет, перестань! — непонятно разозлилась Лили и стукнула кузена по плечу, — крестный просто не понял.
— Не понял… ха-ха-ха, ой, не могу, Лил, но он же наш ПРЕПОДАВАТЕЛЬ, он ведет УХОД ЗА МАГИЧЕСКИМИ ЖИВОТНЫМИ! Ха-ха-ха…Он же все о них знает, а о Снежке не понял? Ха-ха-ха-ха!
Алекс недоуменно покосился на друга, совершенно не понимая причин его бурного веселья. А Лили густо покраснела и непреклонно сказала:
— Просто Снежок такой большой, что ничего не видно. А ты, Рейнар Фицджеральд Уизли, иногда бываешь ужасно тупым и толстокожим болваном!
Девочка, сердито дернувшись, убежала вперед.
— Да что, в конце концов, со Снежком-то? — не выдержал Алекс, тряся друга, — нормально не можешь рассказать?
Рейн вытер слезы, выступившие на глазах.
— Снежок — это не Снежок.
— ?
— Это Снежинка!
— ???
— И у нее в конце февраля появились маленькие Снежки и Снежинки.
Алекс захлопал глазами, наконец догадавшись, почему так веселился Рейн, но все равно не понимая, зачем профессору Хагриду понадобилась их помощь.
— Целых двадцать три шутки! Представляешь? У Хагрида теперь в доме ужас что творится. Но самое главное — это не обычные щенки.
— Многоголовые? — спросил Алекс, справедливо полагая, что раз мама имеет три головы, то и детишки тоже не обделены.
— Если бы! Снежок, то есть Снежинка — цербер, это очень редкий вид адских псов. А щенков невозможно отнести ни к какому виду, и в этом состоит больша-а-ая проблема.
— Почему?
— Сам увидишь, — многообещающе прищурился Рейн.
И Алекс увидел. И пришел в ужас.
В доме профессора Хагрида, который почему-то хотелось невежливо назвать хижиной, было тесно, шумно и душно. Сам хозяин, занимавший половину дома (вторую половину занимала Снежинка, лежавшая на огромной кровати), встретил их в странном положении — из-под стола. Алекс робко ступил на порог, и тут же упитанный щенок вцепился в его штанину и, помогая себе виляющим хвостиком и крыльями, буквально втащил мальчика в комнату. Крыльями?! Алекс почувствовал, как подгибаются коленки, и с размаху уселся на вовремя подвернувшуюся кастрюлю. К счастью, кастрюля была перевернута. С десяток таких же крылатых и лохматых созданий спали под боком у матери, еще трое дрались на полу за косточку, сбиваясь в рычащий пестрый клубок, хлопающий темно-серыми, похожими на нетопыриные, крылышками. Четверо кружили под потолком и кусали толстую цепь, на которой висела лампа. А пятеро (встретивший Алекса щенок подбежал к ним) топтались у тлеющего очага, с аппетитом лопали горячие угли, время от времени весело порыгивая яркими оранжевыми язычками пламени. У некоторых было по три головы, у некоторых две, но большинство все-таки довольствовались одной. Рядом с огромной мамой щенки казались крохотными, но все же были ростом со взрослого терьера.
«Ой, с ума сойти!» — подумал Алекс, немного испуганно озираясь по сторонам, — «Это кто у них папа? Дракон, что ли? Ну Снежок, тьфу, Снежинка сделала сюрприз!»
— Лили? — прогудел Хагрид, — это ты, малютка? А я тут щеночка вытаскиваю, вылезать не хочет, боится, видать, или чувствует, что скоро расставаться надо.
В это время спрятавшийся щенок, наверное, решил, что с ним играют, и вылетел из-под стола, задорно тявкая. А Хагрид застрял. Ребята кое-как помогли ему выбраться, и Лили, отдуваясь, спросила:
— Крестный, ты все решил?
— Решить-то решил, — глаза профессора влажно заблестели в тусклом свете лампы, и он шумно высморкался в огромный носовой платок, — да вот собрать их не могу, и жалко, жалко-то как! Снежок… Снежинка моя скучать будет, да и я тоже. Уже привык, возятся тут, шебуршатся.
— Кре-е-естный, — с жалостью протянула девочка, поглаживая его по огромной руке, — ну нельзя же так! Это же адские псы, им запрещено находиться на территории Хогвартса, их слишком много. Снежинке ведь одной едва-едва разрешили.
— Это не адские псы, — выдохнул Рейн, с боем отвоевывая у одного свободный стул. Щенок сердито зарычал, не разжимая зубов, и ножка стула задымилась, — это скорее суперадские псы. Двадцать три штуки таких крохотулек на мировом чемпионате по квиддичу, и никто не посмеет и близко подлететь к нашим игрокам, а Англии автоматически засчитают чемпионство на сто лет вперед.
Тут профессор Хагрид заметил Алекса и нахмурил лохматые брови, но Лили очень твердо сказала:
— Он с нами пришел. Я его попросила.
— А…, ну ладно… я это… тут…. — Хагрид стушевался и, как обычно отвел взгляд, кашлянув в кулак.
— Что нужно делать? — деловито спросил Рейн, закатывая рукава мантии и рубашки.
— В корзинку их эту посадить. Я все никак, только одного поймаешь, другой вылезает. За ними сегодня из питомника Сколопендруса должны прилететь, он мне обещал, что позаботится о них. Эх, крошки мои, как же мы со Снежинкой без вас-то? — профессор поспешно отвернулся, спина его затряслась от рыданий.
Ребята переглянулись и приступили к делу, которое оказалось очень и очень нелегким. Не так-то просто угнаться за двадцатью тремя крылатыми и ужасно озорными щенками, которые искренне считали, что должны веселиться от всей души, когда их ловят. Через полчаса в доме не осталось ни одного целого предмета, все было расколочено. Снежинка, которую деликатно выставили на улицу, повизгивала в окне всеми тремя головами, переживая за деток, которым, похоже, не хватало только зрителей. Наконец к вечеру или даже ближе к ночи, взмокшие ребята и беспрестанно причитающий и сморкающийся Хагрид переловили почти всех щенков, усадив их в огромную плетеную корзину с крышкой и зачаровав заклятьем Сонной Дремы, которое очень вовремя вспомнил Рейн. Остался один, первым встретивший Алекса, а потом лопавший угли — со снежно-белой пушистой шерсткой, с забавно торчащим левым ухом и смешной лохматой мордочкой. Его крылья были светлыми, в отличие от братьев и сестер, и, кажется, немного больше. Он так стремительно носился по комнате, что никто не мог его поймать, и время от времени лукаво приостанавливался, словно поджидал своих усталых, голодных и уже сердитых преследователей. Наконец он был окружен с трех сторон и загнан в угол.
— Держи его, Лили, — крикнул Рейн, — я с этой стороны не пропущу.
Лили зашла справа. Алекс слева присел, подзывая щенка, Хагрид приготовился ловить. Но щенок оказался хитрее. Он повел ушами, принюхался, попятился и вдруг…исчез!
Ребята растерялись. Но профессор бросился вперед, упал на колени и горестно прохрипел:
— Да тут же дыра! Шушали прогрызли, а я, старый дурак, совсем забыл, не заделал! Ох, куда же ты, Уголек? Заблудишься ведь, в Лесу-то!
— Уголек? Ты назвал его Уголек? — Рейн вытер пот со лба и плюхнулся на кровать, — странные ты имена находишь.
Алекс покосился на черную, как смоль, Снежинку, с трех пастей которой на оконное стекло капала слюна, и молча согласился. Логики никакой в именах не было.
Лили выскочила во двор и начала звать:
— Уголек! Иди сюда, маленький, слышишь? Уголек!
— Уголек!
— Уголек, ко мне! — присоединились к ней мальчики.
Снежинка отрывисто гавкнула и лениво потрусила к опушке Запретного Леса, оглядываясь на Хагрида и ребят. Вдруг в сгущающихся сумерках Алекс заметил белый пушистый комок, уже подкатившийся к зарослям густых кустов, за которыми начинались деревья.
— Вот он! Смотрите! Сейчас, я его догоню! — он бросился вперед.
Уголек, словно почуяв, что забава «поймай меня, если сможешь» продолжается, припустил еще быстрее, а потом вообще расправил крылья и полетел. Алекс не успел добежать до опушки, как щенок с тявканьем исчез между темнеющих стволов. Мальчик, не раздумывая, кинулся за ним. Уголек летел, ловко лавируя между деревьями, то приближался, то отдалялся, то взмывал вверх, к макушкам, то опускался совсем низко и почти бежал, все так же весело тявкая и повизгивая.
Так они бежали-летели, и Алекс, думая, что сейчас, вот-вот, еще чуть-чуть, и он поймает озорника и хорошенько нашлепает, совсем не слышал криков друзей, зова Хагрида и громогласного лая Снежинки, оставшихся далеко за спиной. Когда он наконец остановился, чтобы перевести дух, и огляделся, то с екнувшим сердцем обнаружил, что его со всех сторон обступает мрачный Лес.
Лес угрожающе хмурился сумраком, наплывающим из его глубин, страшно трещал, шелестел, скрипел, вздыхал. Вокруг были такие толстенные деревья, что Алекс, Лили и Рейн и втроем не смогли бы обхватить их. С них клочьями свешивался мох, и несмотря на то, что в Хогвартсе цвела весна, здесь, похоже, об этом забыли. Какие-то деревья топорщились голыми ветвями, какие-то — шумели темной листвой. То, под которым он стоял, осыпало узкие сухие листья, странно прыгавшие по нему и земле. А рядом росли огромные грибы, почти ему по пояс, светящиеся тусклым голубоватым светом и пахнущие почему-то земляникой. Вдалеке кто-то страшно закричал не человеческим, не птичьим, не животным голосом, и эхо отозвалось ему так жутко, что Алекса продрал мороз. Так, наверное, кричало бы дерево под топором, если бы умело говорить. По спине мальчика маршировали ледяные мурашки, и заледенели руки. Он невольно придвинулся ближе к дереву за своей спиной. И тут, напугав едва ли не до полусмерти, сверху на него свалился Уголек, такой же напуганный, дрожащий всем тельцем и лезущий за пазуху.
— Вот дурачок, — прошептал Алекс, с каким-то облегчением погружая пальцы в теплую шерсть, — а ведь все из-за тебя. Зачем убежал?
Уголек облизывал лицо и виновато вилял хвостом, словно прося прощения. Алекс глубоко вздохнул, зажег на конце своей волшебной палочки огонек и решительно шагнул вперед. Надо выбираться отсюда, возвращаться к друзьям. Щенок был тяжелым, но он ни за что на свете не отпустил бы его, да Уголек и сам не пойдет впереди. Он устал, да еще к тому же немного повредил крыло. Алекс чувствовал, как оно неестественно прогибалось под его рукой. Мальчик и щенок двинулись по почти незаметной то ли тропинке, то ли просто проходу между деревьями. Алекс совершенно не помнил, как попал сюда, и шел наугад. Раньше, когда он жил в городе, казалось, что нет ничего страшнее потеряться на кишащих народом и машинами улицах. Ха, он не знал, что есть на свете такое место — Запретный Лес! Не зря, наверное, студентам запрещают сюда соваться…
Деревья словно наблюдали за ним. Он чувствовал их многоглазые взгляды, чужие, равнодушные, нечеловеческие. Они как будто даже двигались. Иногда, краешком глаза он замечал какое-то движение, а когда поворачивался туда, нацеливая палочку, то видел лишь качающуюся ветку.
Уголек подбадривающе тявкал, ворошился, царапался, и Алексу становилось не так страшно. Он разговаривал с щенком, строго отчитывал за побег и в глубине души жалел, что профессор Хагрид отдает его в какой-то питомник. Вот было бы здорово, если бы Уголька оставили! Такой забавный и смешной, и умный, вон как ловко устроился на его руках.
Они все шли и шли, перелезали через поваленные стволы, пробирались по кустарникам, перепрыгивали ручейки, и конца и края Лесу не было. Мимо проплывали все те же гигантские стволы, гигантские папоротники, гигантские грибы. Ночь мягко стелилась перед ними и позади них, укутывала бархатной мантией тьмы, зажигала на небе звездные фонарики, вывесила неяркую лампаду ущербного месяца. Когда Алекс задирал голову, он видел, как звезды подмигивали ему, цепляясь за верхушки деревьев. И странное чувство охватывало его — он был один в целом мире, вернее, мир сосредоточился в нем одном. Не было Хогвартса, не было Лили и Рейна, Хагрида, никого — только он. И Уголек на его руках. И казалось, он будет так идти всю жизнь — ощущая тяжесть и тепло щенка, смотря на голубоватый огонек на конце палочки, слушая Лес и звезды. Единственной спутницей его была ночь. Она не была злой, не была доброй. Она просто была, шагала рядом, невесомо гладя по щекам, обнимая за плечи. И Лес не был злым, он не хотел пугать, он ведь так жил. Разве виноват он, что глупые люди его боятся? Дети Леса скользили рядом с Алексом, шептались листвой, перекрикивались неведомыми голосами, смотрели из-за папоротников, и в их глазах мерцали звезды. Или это были светлячки?
Он так погрузился в это состояние отрешенного единения со всем окружающим, что даже не вздрогнул, когда из-за одного, чудовищно гигантского дерева выступил самый настоящий кентавр. Алекс просто остановился и крепче стиснул щенка, который жарко и щекотно задышал в шею.
— Сын человеческий? Что ты делаешь в Сердце Леса? — голос кентавра был глубоким и звучным.
Алекс безбоязненно подошел поближе. Он словно был немножко во сне — таинственном, чуточку жутком, но наполненном твердой уверенности, что ничего страшного не случится.
— Здравствуйте, вы не подскажете, как выбраться к дому профессора Хагрида?
Кентавр долго молчал, разглядывая мальчика большими, слабо фосфоресцирующими глазами. Наконец он протянул длинную руку и узловатым пальцем дотронулся до его лба.
— Звезды сегодня не лгали. Я увидел Наследника.
— Что, извините? — удивленно поднял голову Алекс.
Палец кентавра был твердым, и от него разливалась приятная прохлада по лбу, разгоряченному ходьбой.
— Когда Тот, Кто называл Себя Темным Лордом, вознамерился посягнуть на основы этого мира, много магов отдали свои жизни за сегодняшний день. Гремели битвы и сражения, видимые и невидимые, но не только волшебные силы решили исход той войны. Была еще одна сила, которую не признавал Темный Лорд, не имеющая никакого отношения к магии и колдовству, но которая и привела Его к краху. В тебе, сын человеческий, она есть, и досталась в наследство от тех, кто дал тебе жизнь.
Алекс глубоко вздохнул. Кентавр говорил высокопарно и непонятно, но от его слов удивительным образом стало хорошо и спокойно.
— Разве звезды умеют говорить? — спросил он, и кентавр усмехнулся.
— О, да, и часто они вещают столь ясно и отчетливо, что только глухие сердца их не слышат. Мой народ много столетий разговаривает со звездами, и могу сказать, что иногда они лгут, но по большей части и к сожалению, их голоса правдивы.
— А что они могли сказать про меня? — зачарованно прошептал Алекс, снова задирая голову к мерцавшему ночному небу, — я ведь всего-навсего Алекс.
— Не бывает больших и малых деяний, и также не бывает больших и малых людей. Судьба каждого — нить, вплетающаяся в узор мироздания. Для звезд все дети, человеческие и нечеловеческие, и все судьбы равно значимы. Вот та дорога, которая выведет тебя, — кентавр взмахнул рукой, и под ногами Алекса вдруг очутилась натоптанная, хорошо видная даже в ночи тропа.
— Спасибо!
Когда мальчик снова взглянул на то место, где стоял его неожиданный собеседник, того уже не было. Кентавр исчез без следа, не шелохнулась ни травинка, ни веточка. Лишь уже издалека донесся тихий отзвук его голоса:
— Прощай, Наследник, и помни, что сыновья человеческие вольны в своем выборе, но не всегда одно оказывается одним. Слушай свое сердце, оно приведет тебя к истине.
Алекс растерянно огляделся вокруг, а щенок не менее растерянно проскулил. Они немного постояли, вслушиваясь в Лес, но потом Уголек беспокойно завозился, и Алекс пошел по тропе.
Он бежал за Угольком от силы минут двадцать, а обратно шел уже, наверное, часа три или четыре, так ему казалось. Поэтому когда впереди зажглись оранжевые факельные огни, и послышались голоса, он быстро побежал им навстречу.
Двигалась целая процессия преподавателей, возглавляемая Снежинкой и Хагридом, а по бокам бежали Лили и Рейн. Слышался громкий голос профессора Люпин, бурчал что-то завхоз Филч, профессор Флинт выпускал из своей палочки маленькие зеленые огоньки, которые рыскали по кустам (несколько подлетели к Алексу и начали мерцать и свистеть). А следом за Хагридом спешила сама директор МакГонагалл. Алекс даже растерялся от такой встречи. Неужели они все вышли искать его?!
Первой его, вернее, огоньки, которые кружили над головой Алекса, увидела Лили и по своему обыкновению завопила так, что все вздрогнули, а профессор Ливз чуть не подпалил ярким люмосом какую-то лиану, испуганно убравшуюся вверх по стволу:
— Вот он! Вот он, нашелся!
Девочка стремительно бросилась к нему и схватила за рукав мантии так сильно, что чуть не оторвала:
— Алекс, ты куда пропал? Мы почти весь Лес прочесали, все-все, единорогов видели, от пауков еле отбились, а ты где был?!
— Малфой, это просто возмутительно! — грозно нахмурилась декан гриффиндорского факультета, но ее перебил Хагрид, едва не задушивший Алекса в медвежьих объятьях:
— Уголек, ты нашел его, Алекс, нашел! А я уж так испугался, и за тебя, и за него! Нынче в Лесу глейстинги завелись, никак их выжить не могу. Они-то взрослых не трогают, а ребенка или щеночка запросто загрызть могут.
— Ой, — прохрипел полузадушенный, притиснутый к кожаной куртке профессора Алекс. Пуговица больно врезалась в нос, а придавленный Уголек жалобно взвыл.
Хагрид, опомнившись, разжал объятья, и мальчик едва не упал.
— Они кричат, да? Так громко и жутко? — спросил он, отдышавшись.
— Не, кричат так фестралы, они-то тебя наоборот вывели бы, а глейстинги подкрадутся, усыпят своим пением и выпьют кровушки за милую душу.
Алекс вздрогнул от запоздалого страха, волной пробежавшего по всему телу. Их окружили учителя, а его друзья стояли рядом. Лили все держалась за его руку, а на бледном даже в теплом свете факелов лице Рейна было такое выражение, какое Алекс еще никогда не замечал.
Директор МакГонагалл строго сказала, глядя на мальчика, по-прежнему не выпускавшего из рук крылатого щенка:
— Лес — запрещенная территория для студентов, это одно из школьных правил, за нарушение которых следует наложить дисциплинарное взыскание.
Но ее, так же, как и профессора Люпин перед этим, прервал Хагрид:
— Да это я все виноват, уж простите, директор! Это я попросил ребяток помочь с щенятами, сам Уголька упустил, а Алекс вот, молодец, не растерялся. Не наказывайте, а уж если наказывать — то меня, дурака старого, надо, по справедливости-то.
Директор МакГонагалл кашлянула и взглянула на профессора Люпин.
— Это решит декан Гриффиндора.
Хагрид снова начал громогласно объяснять, что виноват только он, но Люпин, ничего не слушая, сквозь зубы процедила:
— Десять часов работ на территории школы, Малфой, и ни минутой меньше. А вам, Хагрид, впредь следует быть предусмотрительнее. Вы все-таки преподаватель, а не просто лесничий.
Она круто развернулась, и ее черная мантия растворилась в черноте ночи. Она не взяла факел, не зажигала палочку, но двигалась бесшумно, словно все перед собой видела. Алекс ожидал чего-то в этом роде и не удивился, но друзья рядом возмущенно засопели, а Лили громко и с вызовом сказала:
— Но это же несправедливо!
Директор МакГонагалл переглянулась с профессором Хагридом.
— Декан факультета вправе наложить любое взыскание на провинившегося студента. Это также одно из правил школы.
Лили не осмелилась ей возражать, но все же пробурчала под нос так, чтобы слышали:
— Дурацкие правила, если наказывают невиноватого.
Профессора пошли к видневшемуся (оказывается!) невдалеке замку, а Хагрид и ребята немного отстали. Профессор все кивал, видя, как Алекс поглаживает щенка и, уже подходя к своему дому, около которого темнели силуэты трех человек с метлами, громко прошептал:
— Если хочешь, Уголек твоим будет. Я уж как-нибудь с директором разберусь и со Сколопендрусом. Пока-то он у меня пусть поживет, с матерью рядом. Как, согласен?
— Я…. даже… спасибо!!! — Алекс с восторгом, не веря собственным ушам, повернулся к профессору, — большое вам спасибо! Я буду за ним ухаживать, правда! Я вам помогать буду!
Щенок, словно поняв, что речь идет о нем, облизал лицо мальчика и звонко залаял, и ему басовито, на три голоса, откликнулась Снежинка. Хагрид смущенно замахал руками, вытащил из кармана огромный платок, напоминавший скорее скатерть, и трубно высморкался.
— Ты меня, это, извини, — неожиданно он остановился и совсем понизил голос. Лили с Рейном тактично отошли вперед.
— За что? — Алекс от удивления едва не споткнулся.
— Да за все, вот, это вот… ну за меня, это… — невнятно пробормотал профессор, — уж очень ты на отца своего похож, а я его помню. Да только я и мать твою помню, сердце у нее было добрым, и у тебя такое же. Уголек к злому на руки не пошел бы, а вон он тебя уже и хозяином почти признал. Так-то.
— Вы знали, помните моих родителей?! — Алекс затаил дыхание, гулко стучало сердце, отдаваясь в ушах, — расскажите о них, пожалуйста! Хоть немножко!
Хагрид медленно покачал головой.
— Ты меня извини, Алекс, не могу. Тяжело слишком. Да и что рассказывать? Гермиону я в Хогвартсе знал. А может, только думал, что знал. А потом она за Малфоя замуж вышла. Ну и все. Больше, уж прости, не могу рассказать. Да ты и сам, наверное, слышал, читал там, ты же умный. Мама твоя тоже умница была… — профессор осекся на полуслове и натужно закашлялся.
Мальчик вздохнул.
— Спасибо, профессор Хагрид.
— Да ладно, ты смотри, приходи в гости-то, Уголек тебя ждать будет, — с явным облегчением распрощался Хагрид.
Алекс передал щенка, помахал ему и побежал к друзьям.
Когда они уже лежали в кроватях под балдахинами в своей спальне и слушали сонное дыхание ничего не подозревавших соседей, Рейн немного хриплым голосом прорезал ночную тишину, притаившуюся в углах комнаты. Впервые за все это время.
— Ты больше так не пугай. Если что, только с нами, ладно?
— Ладно, — улыбнулся в темноту Алекс, и ему вдруг показалось, что это коротенькое слово прозвучало как огромная торжественная клятва.
Клятва верности друзьям, обещание стоять всегда плечом к плечу, чтобы ни случилось.
Глава 27.
Мир, где злые метели
Все пути замели,
Мир, где нежность отпели
На могиле весны,
Где ветра не сумели
Морок лжи разогнать,
Небеса потемнели
От ненастья опять;
Где разменной монеткой
Покупают любовь,
И клеймят черной меткой
Бессловесных рабов,
Где на цепи короткой
Держат бешеных псов
Той войны, что воровкой
Унесла грезы снов;
Этот мир, где забыл я
Направленье дорог,
Где не смог затворить я
Двери смертных тревог,
Мир, где часто ходил я
У беды на краю,
Этот мир полюбил я
За улыбку твою!
(с) siriniti
* * *
«Спи, мое солнце, а я буду оберегать твой покой и сон, буду смотреть на дрожание твоих ресниц и умирать от мысли о том, что я чуть не потерял тебя сегодня. И не один раз, а дважды»
Драко осторожно сдувает с лица спящей девушки мешающую темную прядку. Гермиона спит, с дорожками высохших слез на бледных щеках, в плотном кольце его рук, прижавшись как можно ближе, в неудобной позе и для себя, и для него. Завтра руки онемеют, и тело будет словно чужим. Но сегодня он ни за что не разожмет объятий.
В окно дома вливается тихий, едва слышимый голос моря, который напевает успокаивающую колыбельную, дарит отраженный в своих глубинах звездный свет, рассеивая ночную темноту. Резкий порыв свежего морского ветра гасит одинокую свечу и приносит августовскую прохладу. Шуршат листьями по подоконнику старые яблони. Гермиона чуть заметно вздрагивает и прижимается еще теснее. Драко наколдовывает большой теплый плед и аккуратно закутывает ее и себя, прикоснувшись в невесомо-нежном нетревожащем поцелуе виска с крохотной родинкой.
* * *
— Почему она меня так ненавидит? — тревожно спросила Гермиона, зябко передергивая плечами, — большинство смотрит косо, скрипит зубами, но понемногу притирается, привыкает, видя меня рядом с тобой, но почему она? Ты заметил? Ее глаза словно два кинжала, куда бы я не пошла, всюду чувствую их в своей спине. Если бы она могла сжигать взглядом, я бы давно стала кучкой пепла.
Драко усмехнулся, поворачивая ее так, чтобы заслонить собственной спиной от всех людей, находящихся в этой огромной зале.
— На это у меня один ответ — Блейз Забини.
— Причем тут он?
— Притом, что Бьюла Амбридж давно и безнадежно влюблена в Забини, а Забини слишком много внимания уделяет некоей мисс Грэйнджер, безуспешно пытаясь отбить ее у наглого, беспринципного и аморального мерзавца Малфоя. Это ему не удается, надеюсь, он терзается муками неполноценности день и ночь, — Драко самодовольно ухмыльнулся и притянул к себе за талию Гермиону, обжигая дыханием и легонько касаясь губами самого чувствительного места на шее, там, где под тонкой кожей испуганно бьется синяя жилка, — когда закончится этот прием, и мы отправимся домой, в теплую постельку, а? Жду не дождусь.
— Драко, прекрати! — залилась краской девушка, — все смотрят!
— Ну и что? Плевать я на них хотел.
— Драко! Я все-таки о Бьюле… Хочешь сказать, она ревнует?
— Угу, кстати и я тоже.
— И глупо! И с твоей, и с ее стороны! Мы с Блейзом всего лишь друзья. Ничего больше.
Драко фыркнул. Лишь слепой, наверное, не заметит, как Забини из кожи лезет, чтобы привлечь внимание Гермионы, стать для нее не только «Другом», а кем-то большим, занять его, Драко, место. Почему та, которой это непосредственно касается, не видит? Или не хочет видеть?
Тягомотный дурацкий прием Паркинсонов все никак не подходил к концу. Все последние новости и сплетни пересказаны, Господин выслушал все доклады, благосклонно кивнул на захлебывающееся от восторга приглашение мистера Паркинсона считать его дом своим. Что еще? Ах, да, полчаса назад была объявлена весть, что миссис Памела Боул, в девичестве Паркинсон, произвела на свет дочку. Счастливый отец Лукас Боул вместо того, чтобы спешить к жене, с кислым лицом принимал поздравления и теперь тупо напивался со своими дружками за барной стойкой, устроенной в углу зала. Родители Памелы тоже не торопились к дочери. Кажется, только Пэнси искренне беспокоилась за сестру и со вчерашнего дня была рядом с ней.
Драко отыскал взглядом Бьюлу Амбридж. И что Гермиона так к ней прицепилась? Ничем не примечательная малолетка, тусклые глаза, тусклые волосы, тусклое лицо и тусклый характер. Никогда и рта не раскрывает, сидит, сжавшись, в углу, как маленький испуганный зверек. Действительно, втрескалась по уши в Забини и молча страдает, потому что предмет обожания о ее существовании даже не подозревает. Блейза никогда не интересовали тихие скромницы. Зачем, когда вокруг полно красавиц, которые сами к нему на шею вешаются? Исключение — Гермиона, но это ИСКЛЮЧЕНИЕ, которое лишь подтверждает правило.
И… он не раз замечал полный ненависти темный взгляд Бьюлы, преследовавший Гермиону.
— Тогда почему она не ненавидит Одиссу? Эйвери ведь была с ним помолвлена, да? Почему я удостоилась такой сомнительной чести? — Гермиона настойчиво требовала ответа, чуть откинувшись назад и уперевшись ладонями в его грудь.
Он чувствовал тепло ее тела, силу тонких пальчиков, и мысли мешались и пьяно путались, хотя он почти не пил.
— Ну откуда я знаю, Гермиона? Может, потому что она даже в мыслях не может тягаться с Эйвери? Она же ничтожнее комка грязи на ее туфлях, Одисса даже не заметит, как растопчет ее. А ты ворвалась в общество неведомо откуда, тебе благоволит Лорд, и обожаемый ею Забини прилип к тебе, как лист златоцвета. Возможно, она задалась вопросом — почему ты, а не она? И не найдя ответа, яростно возненавидела. Может так, а может быть иначе. Не обращай внимания на эту блаженную, она всегда была странноватой.
Гермиона задумалась и притихла, прижавшись щекой к его щеке. Они стояли в алькове у большого окна, почти скрытые ото всех тяжелым занавесом, и он прикрыл глаза, наслаждаясь чувством прикосновения шелковистой кожи, завитком выбившегося локона, который щекотал шею, свежим ароматом духов, тонким и едва ощутимым. Он вырисовывал пальцами узоры по нежной коже в вырезе платья на спине, шептал глупости, имеющие смысл только для них двоих, и чувствовал, как Гермиона улыбается, постепенно забывая о Бьюле Амбридж, непонятно почему возненавидевшей ее.
Их тихое уединение разбилось на куски от холодного голоса:
— Прошу прощения за вторжение, господа. Мой мальчик, не будешь ли ты столь любезен, позволив украсть у тебя твою прелестную даму? Мы с Фетидой обсуждали особенности приготовления некоторых зелий и слегка разошлись во мнениях. И я вспомнил, что мисс Грэйнджер не так давно согласилась рассказать о своих экспериментах. Не могли бы вы, Гермиона, кое-что продемонстрировать?
Темный Лорд всегда абсолютно вежлив и до неприятности, морозом продирающей по коже, учтив. Гермиона растерянно развела руками:
— Прямо сейчас? Здесь?
— Да. Надеюсь, Луиза, вы позволите нам воспользоваться вашей лабораторией?
— О, конечно, мой Господин! — незамедлительно откликнулась хозяйка дома, появившаяся как по заказу, — прошу вас, пожалуйста! Джез не так давно обновил котлы и закупил весьма редкие ингредиенты.
Гермиона едва слышно вздохнула и пошла за Фетидой Забини и Луизой Паркинсон. Драко успел спросить глазами:
«Все в порядке? Я не нужен?»
«Нет. Думаю, я с этим справлюсь. А ты пока выбирай, красный шелк или черное кружево!»
Девушка озорно подмигнула и скрылась в дверях.
Спустя час Драко томился от скуки, прислонившись к колонне. Великий Салазар, какая тоска! Гости понемногу расходятся, родители ушли уже давно, сославшись на головную боль матери. Впрочем, у Нарциссы в присутствии Паркинсонов всегда разыгрывается мигрень, которая чудесным образом проходит, едва они оказываются от нее на расстоянии не менее, чем несколько миль. Лукас Боул напился в стельку и освободил, наконец, домовика в баре, уже потерявшего счет выпитому им. Сам Драко успел обменяться обычными язвительными подколками с Забини, выпить с Элфридом за их с Пэнси свадьбу, которая состоится через месяц, отбиться от какой-то дуры в облегающем, как вторая кожа, платье, призывно приглашавшей прогуляться в саду, и где, черт побери, Гермиона?!
— Скучаешь? — Грег возник за спиной неслышно.
Удивительно, как он это проделывает при таких габаритах? Драко пожал плечами.
— Как обычно. Всегда считал, что это глупо — толкаться в душном зале, выслушивать дебильные россказни, распространять их дальше и искренне считать, что отлично провел время.
— Все язвишь, — Грег взял с подноса домовика стакан с огневиски и залпом опрокинул, даже не поморщившись.
— А что остается делать? — Драко взмахом подозвал Крэбба и усмехнулся, наблюдая, как тот пытается обойти отличающуюся немалой пышностью форм миссис Онорину Эйвери. Наконец Винс почти галантно разминулся с препятствием и, отдуваясь, подошел к друзьям.
— Драко, дружище! — Винсент, похоже, был искренне рад, — в последнее время тебя совсем не видать. Как дела? Что поделываешь?
Драко неопределенно хмыкнул.
— А вы что делали? Все то же?
В свою очередь Винсент пробормотал что-то невразумительное.
— Ничего не слышно новенького?
Крэбб и Гойл обменялись одинаково-скептическими взглядами и почти синхронно развели руками.
— А ты как думаешь? Нам дают только задания и ничего не объясняют. Если уж ты ничего не знаешь, то что можем знать мы, всего лишь убогие исполнители Его воли?
Драко едва не поперхнулся глотком бренди. Грегори Гойл только что изволил пошутить? Или, вернее, даже съязвить?! Это обычно простой и безыскусный, как прут от метлы, немногословный, как горный тролль, и немного туповатый (чего уж там лукавить?) Грег? Впрочем, в Грегори Гойле в последнее время открылось немало странных и даже пугающих вещей. Нет, пугающих — громко сказано. Просто необъяснимых, не укладывающихся в голове. Или, наоборот, слишком хорошо объяснимых и поэтому странных?
Винсент покачал головой и понизил голос до шепота.
— Мы ничего не знаем, Драко. Отец говорил, что Он планирует что-то грандиозное и масштабное, но что именно — неизвестно.
— Долгожданное официальное выступление и вооруженный захват Министерства? — усмехнулся Драко, но друзья остались серьезны.
— Все может быть, — уклончиво отозвался Винсент и вдруг, изменившись в лице, сделал движение, как будто хотел спрятаться за спину Драко.
— Ты чего?
— Тетя Фанни, — страдальчески сморщился парень, — нет, не смотри в ту сторону!
— Ты испугался какой-то старушенции?
— Эта старушенция переживет нас с тобой, и у нее удивительный дар отравлять жизнь своим родственникам. Извини, Драко, был рад повидаться.
— Да ладно, Винс, — Драко был почти заинтригован, — что случилось? Я чего-то не знаю?
Однако Винсент уже стремительно удалялся в сторону дверей, старательно прячась за спины и колонны, что выглядело порядком забавно при его росте и комплекции. Грег фыркнул и опустошил еще один стакан огневиски.
— Я тебе объясню. Не далее, как две с половиной недели назад, достопочтенные мистер и миссис Крэбб внезапно и неотвратимо решили, что их отпрыску пришла пора продолжить род. А тетя Фанни — профессиональный поставщик невест. Ты же знаешь, она обожает всех женить и выдавать замуж.
Драко понимающе и сочувствующе кивнул.
— Так вот, — следующий стакан тонко звякнул льдинками, — Винсент слышать о женитьбе ничего не хочет, твердит, что еще не сошел с ума, и поэтому бегает от нее, как от соплохвоста, а заодно ругается последними словами со всей родней. Мать в истерике, отец в прострации. Если хочешь знать мое мнение, рано или поздно тетя Фанни все равно поймает его и закует в брачные узы. У нее большой опыт в этих делах, а у Винса мало терпения и такта, чтобы выторговать пару лет свободы, а потом аккуратно разрулить ситуацию.
Грегори сегодня был на редкость разговорчив. Честно говоря, Драко редко видел друга таким. Что-то его гложет, не дает покоя, иначе он не хлестал бы огневиски словно воду. Грег вообще был равнодушен к спиртному, даже на вечеринках предпочитал потягивать тыквенный сок, чем немало веселил всех.
— Грег, ты сегодня был у них?
Грегори молча кивнул, снова опрокидывая в себя огненную жидкость.
— И… как?
— Плохо.
Поразительно, сколько уже стаканов оприходовал Грег? Не меньше бутылки, точно. А взгляд темных глаз был совершенно трезвым и больным.
— Плохо, Драко… Они ничего не понимают, ничего не умеют. Гиацинта плачет целыми днями, тоскует и хочет домой. А домой нельзя! — Грег сжал кулаки, — в дом чистокровных магов сквибам вход запрещен, дементор подери!
Драко неловко тронул друга за плечо, отводя его подальше от любопытных ушей.
— Гидеон держится, но из последних сил. Они говорят, что им страшно выйти на улицу, потому что там всюду маглы и их странные вещи. А я не могу быть с ними каждую минуту, хотя и стараюсь. Но самое страшное — они не понимают! Они растеряны и ошеломлены жестокостью, которая идет от самых близких людей — почему их вышвырнули из дома, как ненужных щенят? Как они могли стать позором семьи, просто появившись на свет? Я не могу объяснить эту несправедливость, я пытаюсь просто поддержать их, внушить мысль, что нужно начинать новую жизнь, найти себя в новом мире. И боюсь, что они не выдержат. Гиацинта ведь совсем как маленькая девочка, она слишком наивная и доверчивая, а магловский мир беспощаден к слабости.
Грег говорил с исступленной и бессильной злостью, и страшно было слышать слезы, самые настоящие слезы в хриплом голосе. Драко было неловко, хотелось как-то прервать это, но он молчал, давая другу выговориться, хоть немного выплеснуть отчаяние, в котором он утопал последние два месяца, со дня совершеннолетия младших брата и сестры, двойняшек-сквибов, изгнанных из магического мира по древним, изжившим себя традициям чистокровных семей.
Сейчас никто так не поступает, не бросает на произвол судьбы беззащитных детей, пусть лишенных магии, но свою родную кровь.
Бессмысленно. Жестоко. Бессердечно. Как понять отца и оправдать мать?
Драко не представлял своих родителей в такой ситуации. Неужели его мать бросила бы его? Нет, не представлялось…
Что хотели Гойлы этим сказать? Доказать Лорду свою приверженность его идеям? Выслужиться?
— Гидеон… Драко, ты бы видел Ги! Ты помнишь, он болтал без умолку, выдумывал какие-то игры, рассказывал бесконечные фантастические истории, хвастался, задирался? А сейчас его словно ударили по голове и вырвали язык, и все истории разом закончились. У него такой вид, как будто он заблудился в тумане, густом тумане с болот, и вокруг ничего не видно, неизвестно, в какой стороне твердая земля, а в какой — трясина. Что же с ними будет?
— А… а как твои, дома?
Грег сжал зубы.
— Да никак. Мать не выходит из своих комнат, отец все время с Лордом, дед надирается каждый вечер и орет, что все должно быть в тайне. А какое, на хрен, в тайне, если все знают? И Лорд тоже, только молчит и, знаешь, с такой тонкой заботой осведомляется о здоровье матери, — Грег скривился, — хотя вряд ли помнит, как ее зовут.
— Держись, все утрясется, — Драко хотелось хоть как-то подбодрить друга, — может, тебе перевезти Ги и Гиацинту из Лондона в маленький город? Там им будет легче и проще. И еще… Ты всегда можешь рассчитывать на меня.
— Спасибо, Драко, — Грегори тяжело вздохнул, — насчет переезда подумаю, дельная мысль. Только… все равно, один черт знает, что будет впереди. Ладно, еще раз спасибо, что выслушал. Пойду, надоело все тут.
Они обменялись рукопожатиями, и Грегори исчез так же внезапно и неслышно, как появился. Драко только покачал головой.
Да, Грегу не позавидуешь. Плохо все получается. Надо ему помочь, ведь они друзья. И на самом деле жаль Гидеона и Гиацинту. Отсутствие магических способностей они с лихвой компенсировали живостью характеров, впечатляющей фантазией и полетом мысли, а также умением быстро сходиться с людьми. Грег все-таки слишком беспокоится за них. Когда пройдет первый шок, не такой острой станет обида, отпустит боль, они освоятся в мире без чудес. Грег не оставит сестру и брата, пойдет вопреки воле семьи и, наверное, Темного Лорда. И тоже будет идти по краю.
И именно это приводило в замешательство Драко. В Грегори Гойле, знакомом с детства, считавшемся и являвшемся его другом, появились такие черты характера, о наличии которых никто, похоже, и не подозревал. И Драко тоже. Кто мог знать, что младшие брат и сестра разбудят в Греге такую верность и надежность, несгибаемую решимость защищать их до конца, каким бы тот ни был?
Каждый день, каждый миг мы идем наперекор кому-то и чему-то, идем по своим мечтам, наступаем на горло желаниям, стремясь достигнуть цели. В каждом, даже самом слабом, заложена эта сила — суметь отстоять свое, пусть незначительное, но свое, выстраданное. Наверное, это и есть суть человека — вечная борьба, вечное движение вперед. Пусть кажется, что ничего не меняется, ты вязнешь в песке невыполненных обещаний и захлебываешься в омуте несделанных дел, но на самом деле в незримом полете рвется к далеким горизонтам душа, и пусть бьет в лицо ветер, пусть путают крылья закоснелые догмы, но мы все-таки летим…
Его раздумья прервало появление в поле зрения Фетиды Забини. Он быстро подошел к ней.
— Фетида, Господин все еще обсуждает с Гермионой секреты приготовления зелий?
— Нет, Драко, — удивленно ответила черноволосая женщина, — мы уже давно закончили, все выяснили. Гермиона рассказала мне об одном зелье, очень сильном противоядии, о котором я и понятия не имела. Эта девочка далеко пойдет и достигнет многого.
— В таком случае, где она? — невежливо прервал ее Драко.
— Не знаю. Господин передумал оставаться здесь и удалился. Я задержалась с Луизой, а Гермиона вернулась в зал.
Фетида пожала плечами и отвернулась, а Драко огляделся, ища взглядом сиреневый всплеск платья. И странное, глухое и непонятное чувство тревоги острой шпагой укололо его в грудь, заставив сердце забиться чуть быстрее. Мигом улетучились из головы все посторонние мысли. Но откуда беспокойство? Здесь ей ничего не грозит, все знают, что Грэйнджер пользуется благосклонностью Господина, и не позавидуешь тому, кто осмелится открыто на нее напасть. Почему, в таком случае все нарастает и нарастает чувство опасности? Темной, неизвестной, нежданной и оттого тревожащей так сильно, что даже руки задрожали от напряжения?
Драко обошел зал, вышел на террасу, потом в коридор, заглянул в гостиную, просторную библиотеку, бильярдную, обнаружив в последней опять же Лукаса. Вот болван — лапать другую женщину в день рождения дочери в доме тестя
Ее нигде нет. Нет нигде…
— Забини, не видел Гермиону?
— Нет, — Блейз оторвался от какой-то блондинки с глупым кукольным личиком, которая глядела ему в рот и беспрестанно хихикала, — ха, ты что, Малфой, потерял свою девушку? Смотри, найдет кто-нибудь другой.
«Мерзкая сволочь! Даже не надейся, что это будешь ты»
Тревога и опасность уже пульсировали в голове в будоражащем вихре мыслей и догадок.
«Куда же она пошла? Вернулась в Малфой-Менор? Не могла, не предупредив меня….»
Вдруг пробегавший мимо домовик остановился и робко протянул… волшебную палочку!
— Господин, я найти это. Это палочка, кажется, ваша госпожа?
Какого дьявола?! Палочка Гермионы! Маленькая, вишневого дерева, с изящной рукояткой слоновой кости, которую он подарил ей сам! Что происходит?!
Глаза застлала багровая пелена страха и все той же тяжелой давящей тревоги.
— Где ты это нашел?!
Домовик выпучил глаза и затрясся.
— Там, дальше, рядом с бальная зал…
Драко, не помня себя, помчался по коридору к бальному залу, а в ушах колокольным набатом гремело: «Что-то не так. Что-то не так! Быстрей, только не опоздать! С ней что-то случилось?»
И всплыло в памяти:
«Почему она меня так ненавидит?... Ее глаза словно два кинжала, куда бы я не пошла, всюду чувствую их в своей спине»
«Бьюла Амбридж давно и безнадежно влюблена в Забини, а Забини…»
Бьюлы Амбридж не было в зале.
«Дурацкие мысли. Что она сделает Гермионе? Да ничего. Не зря же Грэйнджер была лучшей ученицей на нашем курсе. Ничего страшного, все нормально, ну разговаривают девушки, может, Гермиона просто вправляет этой дуре мозги. Что в этом особенного? Конечно, ничего.
Чтобы черти тебя задрали, Забини, если не дай Мерлин, с головы моей Гермионы упадет хоть один волосок! Хотя нет, ты этому еще завидовать будешь»
И словно услышав, голос Забини вдогонку:
— Малфой, твою девушку уже нашел кто-то более достойный?
«Иди ты на…!»
Он влетел в темный зал, в первый момент даже не поняв, есть здесь кто-нибудь или нет. Во второй — мгновенно похолодев от ужаса, потому что прямо посреди огромной комнаты в потоке лунного света — Гермиона. И даже в полутьме видно, как расширились ее глаза на побледневшем лице. А в ее горло была направлена волшебная палочка Бьюлы Амбридж.
Сердце подскочило, а потом провалилось куда-то в живот. Она что, с ума сошла?!!!
«Сошла!» — стукнуло в голове, едва Драко расслышал ее слова, обращенные к Гермионе.
— Ну что, Грэйнджер, дрожишь, да? Страшно? Пусть тебе будет страшно! — девушка злобно оскалилась, продолжая крепко сжимать палочку и, кажется, даже не обратив внимания на шумно появившегося Драко, — откуда ты взялась, такая вся из себя особенная и неповторимая, а? Грэйнджер то, Грэйнджер се, тьфу, тошнит! Ведь ты в школе ходила скромница скромницей, на уме только Поттер и Уизли, зубрила и подлиза! Какого хрена ты у нас появилась? И все вокруг тебя плясать должны!
«Что она несет?! Точно свихнулась…»
— Малфоя прибрала к рукам и черт с тобой, хотя многие девчонки тебе за это готовы глаза выцарапать. Он же кроме твоей грязнокровной задницы больше никого не видит. Ну а Блейз тебе зачем?! — Бьюла сотрясалась всем телом и брызгала слюной прямо в лицо Гермионе, — зачем, ответь мне?! Что он в тебе нашел? Почему наши чистокровные парни с ума сходят по какой-то вшивой грязнокровке? Но не-е-ет! Такого быть не должно. И знаешь, я все исправлю. Я тебя убью! Да-да, просто раз и не будет тебя. Все девушки мне спасибо скажут, а Блейз… Блейз наконец будет моим! Мы предназначены друг для друга, у нас даже имена почти одинаковые. Только он пока еще не понял, но я подожду, я терпеливая. Я просто буду ждать и не допущу, чтобы на моем пути путались какие-то дуры. Ты думаешь, что случилось с его помолвкой? Это ведь я. Это я тихо шепнула кое-кому, что Эйвери выходит за него только из-за денег, и что она — шлюшка, переспавшая со всеми, кроме него. И мне даже почти не пришлось придумывать, потому что это была правда. Эта Эйвери много из себя строила, но я-то знаю, с кем она спала, тварь! Она недостойна Блейза, и ты тоже! Но ты еще хуже, еще гаже — потому что грязнокровка.
Гермиона молчала, застыв в неловкой позе с высоко поднятым подбородком. Драко боялся что-то сделать — вдруг рука у этой сумасшедшей дрогнет, и она сорвется? Голова лихорадочно работала — броситься вперед, вырвать ее палочку, наслать на нее какое-нибудь заклятье…
Но тут Бьюла вкрадчиво кинула, даже не оборачиваясь:
— И не надейся, Драко. Одно движение — и она будет мертва. Знаешь ли, у меня очень хорошо получаются невербальные заклятья.
— Что ты хочешь? — голос драл горло, — отпусти Гермиону, я тебе ничего не сделаю, обещаю.
— Конечно, не сделаешь. Ха-ха-ха, вот смешно — она-то все равно умрет, а пока не умерла, ты, Драко, будешь смотреть! Ха-ха-ха! И не сможешь ничего предпринять. Но на всякий случай — палочку на пол, живо!
Драко медленно положил палочку у своих ног. Мерлин, нереальная ситуация — в этом же доме, всего лишь в каком-то десятке ярдов отсюда, за несколькими стенами — гости, хозяева, домовики, совсем недавно удалился Лорд, а здесь замер даже лунный луч, боясь двинуться и дрожа от испуга — вдруг эта странная девушка с безумным блеском в глазах прервет жизнь другой?!
— Она умрет! За то, что осмелилась посягнуть на моего Блейза!
И тут Гермиона слабо воскликнула:
— Поверь, ты ошибаешься! Я не посягала, господи, даже не думала о Блейзе, мы с ним друзья!
— Врешь! — палочка еще сильнее впилась в горло, — я же вижу, как он на тебя смотрит! Он ни на кого так не смотрел! Ни на Эйвери, ни на этих шлюх, что крутятся вокруг него. Вот в этом-то и опасность, я ее почувствовала, как только ты появилась на той вечеринке.
— Пожалуйста, Бьюла, выслушай меня…
— Заткнись, Драко! Я ее все равно убью!
Заклятье Удушения, Драко, бросившийся вперед, Блейз, ворвавшийся в двери, — все одновременно. Отлетела палочка, выбитая из руки Бьюлы, яростно ругнулся ошеломленный Блейз, Драко рявкнул:
— Забини, держи ее!
Бьюла визжала, извивалась, вырывалась с такой силой, что Драко едва удерживал ее распластанной на полу, накрыв всем телом. Забини пришел на помощь, опутывая лодыжки, а потом руки девушки наколдованными веревками. Бьюла, видимо, окончательно спятила, потому что уже не узнавала и Блейза, кусая его руки. Драко, едва убедившись, что она больше не опасна, нашарил свою палочку и наклонился над Гермионой, задыхаясь и шепча:
Очень медленно на лице девушки появлялись краски, оживали глаза, она глубоко и жадно задышала, держась за грудь. Драко отчаянно целовал ее, гладил по волосам, по лицу, облегченно и бессвязно шептал:
— Гермиона, Гермиона…жива…
— Я в порядке, — хрипло прошептала она в ответ, уткнувшись ему в грудь, — в порядке…
Бьюла внезапно закричала, долго и страшно, так, что в высоком пустом зале ей откликнулось эхо. Блейз зажал ей рот:
— Заткнись!
— Твою мать, Забини! Еще немного, и я мог опоздать! Эта твоя влюбленная дура спятила из-за тебя, несла тут полный бред!
— Она не моя дура! Охренел, Малфой? Ей еще семнадцати нет. Я вообще только сейчас от тебя узнаю, что она в меня влюблена.
— Мне плевать, сколько ей, мне плевать, что там у вас было, но она сегодня чуть не убила Гермиону! И причиной был именно ты!
— Это я виноват в том, что у нее мозги набекрень?
— Драко, Блейз, прекратите! — Гермиона освободилась из объятий Драко, — она же слышит все.
Она подошла к лежащей на полу и по-прежнему извивающейся Бьюле, попыталась ослабить узлы на веревках:
— Бедная…
«Бедная» плюнула ей в лицо и едва не попала, а потом почти нормальным голосом, даже доверительно сообщила:
— А я тебя все равно убью.
Гермиона вздрогнула и отвернулась. Драко снова обнял ее, ощущая болезненную потребность чувствовать ее, держать в руках.
— Надо позвать кого-нибудь. Ее, наверное, в Мунго?
Забини молча кивнул и исчез, а через пару минут привел целую толпу. Мистер и миссис Паркинсон, мать Бьюлы — миссис Люсинда Амбридж, Фетида Забини. Люсинда кинулась к Бьюле:
— Доченька! Мерлин, что с тобой сделали? Что вы с ней сотворили? Почему она связана?
— Миссис Амбридж, ваша дочь напала на мисс Грэйнджер и применила к ней Удушающее заклятье.
— Что? Этого не может быть! Как вы можете так говорить? Как можете так нагло лгать?! Зачем моей девочке понадобилось нападать на эту грязнокровку?
Драко со вспыхнувшей яростью холодно и тихо процедил:
— Я отвечаю за свои слова, миссис Амбридж. Ваша дочь серьезно больна, ей требуется лечение. И если вы еще раз хоть полсловом оскорбите Гермиону, клянусь, будете иметь дело со мной.
Блейз мрачно ухмыльнулся:
— В кои-то веки я абсолютно согласен с Малфоем. Она действительно напала на мисс Грэйнджер, первой и без каких-либо видимых причин. Я готов подтвердить это перед лицом Лорда.
Люсинда сникла, понимая, что спорить с этими отпрысками богатых и влиятельных семейств опасно и бесполезно. Они растопчут и ее, и ее бедную девочку, а Лорд Волдеморт поверит им или этой грязнокровной паршивке, которой почему-то позволено слишком многое.
Она запричитала над Бьюлой, ломая руки и заливаясь слезами. Мистер и миссис Паркинсон осторожно помогли ей увести дочь, которая затихла и лишь время от времени разражалась абсолютно сумасшедшим смехом. Фетида оперлась на руку сына.
— Думаю, нам пора, сынок.
Гермиона и Драко остались одни. И ее запоздало заколотила дрожь.
— Уведи меня отсюда, Драко, пожалуйста…
— На заднем дворе есть беседка, пойдем. Ты немного отойдешь, и мы отправимся домой.
В увитой плющом беседке Гермиона спрятала лицо в ладони.
— Ох, я так растерялась… и вела себя как дурочка. Знаешь, единственной связной мыслью было, что какая-то недоучившаяся девчонка так легко смогла взять надо мной верх. А я ведь все-таки училась в Аврориате и была не последней среди молодых Авроров…
Драко нежно отнял ее ладони от лица, поцеловал пальцы и обнял как можно бережнее.
— А я испугался.
Гермиона долгим и испытующим взглядом посмотрела ему в глаза.
— Как ты нас нашел?
— Начал тебя искать, а потом домовик принес твою палочку. Гермиона… что же ты со мной делаешь, если только от одной мысли, что больше тебя никогда не увижу, у меня едва не остановилось сердце?
На губах девушки скользнула тихая улыбка.
— Я люблю тебя, Драко. И я знаю, что ты любишь меня. И мы с тобой связаны крепкой нитью.
Драко одним гибким грациозным движением внезапно опустился на колено перед Гермионой, взял ее за руку и звенящим от напряжения голосом произнес:
— Я, Драко Люциус Абраксас Астерус Рейверт Малфой, прошу твоей руки, Гермиона, прошу войти хозяйкой в мой дом. Клянусь оберегать тебя и любить. Клянусь, что мое сердце будет принадлежать только тебе, как и моя жизнь.
Гермиона потрясенно прошептала:
— Драко…
— Это традиция рода Малфой, — тихо сказал светловолосый парень, глядя прямо в карие глаза, — вверять свою жизнь в руки той, которую просят стать женой. И моя жизнь зависит от тебя…
— Да! О, господи, да…
Над ними яростно и торжествующе полыхали звезды, но глаза Гермионы были все-таки их ярче.
* * *
«Спи, мое сердце. Забудь, что было сегодня, и пусть не тревожат сны о тех, кого тебе надо забыть»
* * *
Когда они чуть позже шли по аллее, направляясь к своему экипажу, Драко казалось, что он не идет, а летит над землей. Он глупо и счастливо улыбался и крепко сжимал руку Гермионы в своей. Наверное, делал ей больно, но она не отнимала, а наоборот, сжимала в ответ. И вдруг словно споткнулась, и Драко ощутил, какой безвольной стала ее рука, как мгновенно утратила тепло, бесплотной тенью выскользнув из ладони.
К ним шел Уизли, а за ним бежал Поттер. Уизли и Поттер. Поттер и Уизли. Словно из-под земли вылезли. В саду Паркинсонов были Поттер и Уизли! Два самых ненавидимых им когда-то человека. Из трех. Третий, вернее, третья теперь шла рядом с ним, и ей он только что предложил стать его женой.
Потом он не мог припомнить, что им говорил. Наверняка, что-то оскорбительное и обидное, потому что лицо Уизли было каким-то кривым, а Поттер сжимал зубы и молчал, как рыба, не отрывая бешеного взгляда от Гермионы. А он нес какую-то ерунду, и все для него отодвинулось на второй план, время закрутилось в воронку, хлестнуло по лицу холодным крылом и насмешливо отступило в сторону. Секунды падали тяжело и медленно, просачивались в песок под их ногами. Он забыл обо всем на свете, осталась только эта реальность, здесь и сейчас, с этими людьми.
Он кожей ощущал, как леденеет между ними пространство, как отдаляется от него Гермиона, чувствовал, как она не делает и шага, но становится все дальше и дальше. Словно во сне, в дурном бреду, с неестественной ясностью видел ту стену, которая раньше возвышалась между ними, которую они разрушили до основания, раздробили до последнего камня, все перемолов в песок, а песок развеяв по ветру. Но она вот снова воздвигалась, стремительно и неотвратимо. Если разрушалась она медленно и нехотя, через боль и непонимание, то теперь росла так быстро, что Драко почти почувствовал твердый шершавый камень, злобно щерившийся, царапавший ему руки и все уходивший и уходивший ввысь. И все, что было между ними, вдруг оказалось раздавленным этой стеной. Что он предлагал ей? Свою любовь? Брак? Бред и глупость. Зачем Гермионе Грэйнджер любовь Драко Малфоя? Зачем он нужен ей в качестве мужа? Чтобы она носила его фамилию, фамилию, которую ее друзья, наверняка, прокляли тысячу раз? Ну и что, что она говорила, что любит его, что станет его женой? Тогда она не видела ИХ, не столкнулась с НИМИ вот так, лицом к лицу, не слышала мольбы, звучащей в голосе Уизли, и любви в его глазах. Черт подери, Уизли любил Гермиону! Почему-то Драко стало понятно это только сейчас, ударило, как молнией («Туго соображаешь, Малфой» — издевательски усмехнулся бы Забини). Это любовь кричала в нем, захлебываясь от дикой радости, с ума сходя от внезапно вспыхнувшей надежды, от нестерпимого желания обнять ЕЕ, почувствовать, что ОНА — настоящая, живая, вот она! А потом… растоптанная, (им, Драко) оскорбляла и проклинала. Не верила, не желала верить, но Драко ее пинал, глумился, тыкал в очевидное. И любовь Уизли умерла в саду Паркинсонов.
Он все понимал. Они ее друзья, она была с ними почти всю свою сознательную жизнь. Они были глубоко внутри нее, неотделимы, эти Поттер и Уизли. Когда она всего лишь мимолетно упоминала их, ее лицо сразу теплело, и на нем появлялось такое нежное, такое счастливое выражение, что он начинал их ненавидеть с удесятеренной силой. Какое-то время ему казалось, что ненависть к Поттеру сменилась равнодушием. О, нет, ни в коей мере! Никуда она не делась, расцветя пышным цветом. Только теперь он их ненавидел за то, что в сердце Гермионы они занимают слишком много места, за то, что не он, Драко, а они рождали на ее лице улыбку, за то, что она тревожилась за них, а они, как идиоты, всегда перли на рожон, в самые опасные места. Чем там думает Грюм, отпуская бесценную надежду магического мира на такие опасные задания?!
И еще он боялся, так боялся, что любовь Уизли откликнется в сердце Гермионы. Он же не знал, что там было у них. Столетия назад, в Хогвартсе, они были подростками, они глупо дразнились, все опошляли, стараясь казаться опытными и взрослыми, но на самом-то деле были так юны и наивны. И он помнил, даже слишком хорошо помнил, что между Уизли и Грэйнджер все было как-то по-другому, не так, как между Поттером и Грэйнджер. Они ревновали, да-да, они ревновали друг друга, иногда очень даже заметно. Но…что там было? И было ли?!
Время издевательски отсчитывало долгие секунды, выжидая, как зверь в засаде. А он стремительно, словно кровь из смертельной раны, терял надежду.
В отчаянной попытке он обнял Гермиону за талию (как-то отстраненно удивившись, что твердой стены между ними на самом деле нет, она в его воображении), притянул к себе, с ужасом ожидая, что вот сейчас, сию минуту, она сбросит его руку, опалит ненавидящим взглядом и шагнет навстречу им, потянется к Уизли, и тот ее уведет. А она даже не оглянется.
Тогда мир вокруг него рухнет, и сердце, сейчас болезненно замершее в груди, оборвется. И ничего больше уже никогда не будет. И самое главное — это ему будет безразлично. Возможно, он будет жить дальше. Существовать. Без сердца.
И случилось чудо. На зов Уизли она почти незаметно покачала головой и сделала крохотный шажочек назад. К нему. Снова сделав выбор. Может быть, еще более тяжелый, чем тот, когда она пришла к Грюму и сказала, что не вернется. Это, наверное, было безмерно труднее и жестче. Драко не мог знать наверняка, но предполагал. И жалел так, что сердце, едва не остановившееся, теперь просто захлебывалось от сострадания к ней. И от яростной злобы на этих двоих, неведомо как очутившихся здесь и сейчас. Будь его воля, он бы разорвал их, втоптал в землю, растер в прах, чтобы они не нарушали ее покой, не бередили раны, не отравляли ее нежную чистую душу. Он бы это смог на самом деле.
И когда они ушли, она зарыдала. Сегодня случилось слишком многое, и она просто не выдержала. Да и кто бы сумел все это вынести с такой стойкостью, как держалась она?
Она не могла остановиться, повторяя жестокие несправедливые слова Уизли. Слезы все лились и лились, она не слушала его уговоров и утешений, забившись в угол экипажа. И лишь сдавленно прошептала между всхлипами:
— Пожалуйста, поедем в наш дом.
Он не возражал. Их маленький дом, официально подаренный Нарциссой ему, а неофициально — Гермионе. Между двумя его женщинами явно царило полное взаимопонимание. Мама говорила, что его построил ее двоюродный прадед для молодой жены. Только Леда Блэк не прожила в нем и года, умерев от слишком ранних родов. Погиб и неродившийся ребенок. Финеас замкнулся в себе, а спустя несколько лет шокировал всех родных, поступив профессором зельеварения в Хогвартс.
Дом был на берегу моря, на юге Англии. Хотя прошло уже много лет, как в нем жили люди, но домовики Блэков поддерживали безукоризненный порядок и чистоту. Гермиона влюбилась в него с первого взгляда. Смеялась, бегала босиком по зеленой лужайке с мягкой травой, шутливо обещала, что в кухне будет готовить только сама, и пусть он попробует хоть что-нибудь сказать против. Он знал, что и не попытается, будет есть все, что она ни приготовит, даже если это окажется совсем несъедобным. Она тщательно и любовно обустраивала дом, яростно, до хрипоты спорила с каким-то дизайнером, потом отказалась от его услуг и все хотела делать сама. Конечно, ей помогали домовики, и сам Драко старался быть полезным. Но она хотела, чтобы он пока не видел, будет сюрприз. Она хотела отправиться туда завтра, проследить, чтобы домовики расставили мебель в гостиной, посадить куст каких-то редких роз, которые ей подарила Фетида Забини. Она радовалась так непосредственно, как умела только она. Вернется ли эта радость?
И в их доме, куда он внес ее на руках, потому что у нее совсем не было сил, она тоже плакала, тихо, совсем беззвучно, прижимаясь к нему, словно стараясь спрятаться, укрыться от всего мира. И он обнимал ее, сцеловывал слезы и шептал, хрипел, говорил, кричал, что любит ее. Что еще он мог сделать? Что еще мог предложить любимой, которую обвинили в предательстве лучшие друзья? А потом она дрожащими губами попросила:
«Не отдавай меня никому!»
* * *
«Спи, моя жизнь. Я не отдам тебя никому, да и как? Ты — часть меня, лучшая, правильная, безукоризненно чистая часть. Клянусь, я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ты была счастлива. И смету все на своем пути, лишь бы ничто и никто больше не смог причинить тебе боль, которую ты не заслужила!»
* * *
— Я не допущу этой свадьбы! — Люциус выкрикивает эти слова в лицо сына, потеряв свою обычную невозмутимость. Какая к чертям невозмутимость, когда надвигается такое!
— Папа, прошу тебя, выслушай.
— Я не желаю слушать, не желаю принимать даже мысль об этом! Хватит того, что она пользуется моим гостеприимством. Подобное стало возможным только благодаря Господину. И я не позволю пойти дальше этого, не дам согласия на этот безумный брак!
Драко бледнеет, изо всех сил стараясь сдержаться. Он предполагал, что разговор примет такой оборот, прекрасно зная характер и убеждения своего отца. Но все-таки надеялся, что будет иначе.
— Папа, я не прошу твоего согласия, я просто ставлю тебя в известность.
— Ставишь меня в известность? Мой сын всего лишь ставит меня в известность о том, что собирается жениться на грязнокровке, тем самым опозорив наш род? — лицо Люциуса дергается, а глаза превращаются почти в щели, неприятно напомнив о Темном Лорде.
Драко сглатывает комок в горле, с горечью осознавая, что делает отцу больно, расшатывает все его мировоззрение, почти плюет на его мнение. Но он сумеет, не потеряет, не упустит из рук свое счастье.
— Чем я опозорю свой род? Сделав своей женой любимую женщину? Папа, я люблю Гермиону и никому не позволю встать между нами.
— Даже мне?
В огромной комнате воздух сгущается так, что становится трудно дышать.
— Даже тебе.
Люциус не верит своим ушам. Когда его сын, его Драко, всегда считавший его достойным подражания, послушно выполнявший даже невысказанные просьбы, воспитанный в строгом подчинении неписаным законам чистокровного аристократического общества, разделявший все взгляды отца, делившийся всеми своими мыслями и идеями, гордившийся своей фамилией, когда он стал так далек от него? Когда он успел из мальчишки стать незнакомым мужчиной? Что он, Люциус, упустил? И что делать теперь?
— Если ты не разрешишь наш брак, я уйду из дома.
Люциус почти чувствует, как безжалостные слова сына рвут грудь, вгрызаются острыми зубами в сердце.
— Уйдешь? Что ты сказал — уйдешь?
«Это угроза?»
— Да.
Люциус впивается взглядом в сына. Тот встречает гнев и ярость, бушующие в серых глазах отца, прямо и открыто.
«Мы так похожи…», — вдруг мелькает в голове Люциуса, — «с возрастом он все больше становится похож на меня, хотя в детстве, кажется, был копией Нарциссы».
И эта их внешняя похожесть еще больнее ранит его. Потому что на самом деле они, оказывается, совсем разные.
Глаза в глаза, перекрестье взглядов.
Противостояние сыновнего почтения и отцовской воли.
Боли и чести.
Любви и долга.
Надежды и разочарования.
Молодой жизни и древних традиций.
Уйдет из дома. В какой-то мере это пустая формальность. Драко уже сейчас не часто бывает в Малфой-Менор, живет в доме, который Нарцисса ему подарила, вместе с этой грязнокровкой.
Но для них это не просто слова, не пустое сотрясание воздуха. Уйду из дома — уйду из семьи, отказываюсь от всего, что она мне дала, отрекаюсь от людей, давших мне жизнь.
И в какой-то момент Люциус вздрагивает.
Драко не понимает, когда именно, но лед в глазах отца словно плавится под неведомым огнем, на миг появляются и тут же исчезают растерянность и слабое понимание, и уж совсем мимолетный, скользнувший словно по недоразумению всплеск отчаяния.
Словно отец внезапно что-то вспомнил и ужаснулся тому, что будет, если…
— Папа?
— Ты можешь жениться на ней, — Люциус с трудом выталкивает из себя слова, потерянно отводя взгляд, — я не буду… препятствовать…
— Папа! — в таких же серых, как у него, глазах сына вспыхивает жгучая радость, слепит Люциусу взор, а Драко порывисто шагает навстречу. Через миг Люциус чувствует тепло его объятья и сам не в состоянии объяснить, почему ему кажется, что он поступил верно.
Хлопает дверь, и Люциус остается один. Вернее, не один, а в окружении многочисленных представителей рода Малфой, которые взирают на него со стен. Он с запоздалым раскаянием спохватывается, что этот разговор был здесь крайне неуместен. Но он нашел сына в портретной галерее и слово за слово — они перешли на тему его женитьбы. Сделанного не воротишь, и Люциус внутренне готовится к потокам обвинений, гневных упреков, проклятий и жалоб об измельчании рода, нападкам на него, показавшего слабость, не сумевшего даже подчинить себе сына и женить его на достойной девушке.
А ведь он и в самом деле не сумел… Не сумел стать тем человеком, которым всегда себя считал — решительным и сильным, надежным и верным в первую очередь себе, своим принципам и идеалам, раз позволил Темному Лорду увлечь и повести себя за ним, допустил, чтобы его семья жила в непрестанной тревоге, чтобы сын в семнадцать лет вошел в круг тех, кого проклинают маги, чтобы на прекрасном лице жены появились ранние морщинки, почти незаметные, около глаз, но все-таки морщинки, следы волнений и тревог. А ведь удивительная красота вейл, унаследованная Нарциссой, не утрачивается до самой смерти. Что же она испытывает, когда они с Драко уходят в неизвестность, шлейфом тянущуюся за Лордом, если вянет прежде времени ее молодость? И в этом повинен только он, Люциус, который не смог уберечь от тьмы самых дорогих ему людей!
Люциус стоит посреди комнаты, изо всех сил сжимая голову, чтобы она не раскололась от мыслей, которые мечутся вспугнутыми птицами, под шум голосов, водопадом обрушившихся на него. Именно то, чего он ожидал — проклятья, упреки, возмущение. Но неожиданно всех перекрывает один:
— А ну молчать!
Знакомый голос, рокочущий, низкий. Отец, папа…
Абраксас Малфой почему-то всегда пользовался уважением среди других портретов, хотя люди, изображенные на них, были намного его старше.
— Ты правильно поступил, сын. Я горжусь тобой.
Люциус подходит поближе, всматриваясь в родные черты. Отец кивает, мама ласково улыбается.
По традиции было заведено, что в галерее висели портреты супружеских пар. После свадьбы в замок приглашались самые известные и талантливые художники своего времени, чтобы запечатлеть на холсте очередных мистера и миссис Малфой. Лица на портретах были совсем молодыми, некоторым и вовсе было не больше тринадцати-четырнадцати, так как ранние браки издавна были приняты в кругу аристократов. Наверное, самым старым здесь был сам Люциус, которому в год его свадьбы исполнилось двадцать пять. Он хорошо помнил художника, рисовавшего их с Нарциссой портрет и не отрывавшего восхищенный затуманенный взгляд от юной миссис Малфой. Тогда он был совсем не знаменит, и откуда мама догадалась, что спустя годы его работы будут высоко цениться лучшими знатоками магического искусства, а гонорары взлетят до небес?
Лица, лица, лица… Его предки. Поколения Малфоев, прадеды, деды, отцы, сыновья, матери, бабушки… Разделенные многими веками и годами, навсегда запечатленные юными, полными сил и жизни. На портретах можно зримо представить себе историю древнего рода.
«Как же все-таки сильна наша кровь!» — мелькает мысль, когда он разглядывает своих предков.
Все женщины разные. Черный шелк, лунное серебро, медовая медь, теплый каштан, рыжее золото. Серые, черные, карие, зеленые, голубые, синие и даже редкие сиреневые глаза. Бьющая в глаза красота и скромное очарование, нежная прелесть и ослепительное великолепие. Тихие улыбки и капризные изогнутые губы, гордо вскинутые головки и простодушное личико, лучащееся добротой. Но у всех мужчин из поколения в поколение передаются светлые почти до белизны волосы, глаза чистого серого цвета, и на всех лицах неуловимо видна печать родства. В нем течет кровь всех этих людей, он связан с ними крепчайшими узами.
Люциус снова смотрит на отца, который кивает головой, как ему кажется, одобрительно и понимающе.
— Что мне было делать, папа? Мой маленький сын вырос, и не сегодня-завтра сам станет отцом. Я не сумел воспитать его так, как ты воспитал меня.
Абраксас усмехается.
— О, но дело совсем не в этом, сынок, не так ли? Ты узнал в нем себя? Такого, каким был двадцать лет назад…
Люциус задумывается, молчаливо соглашаясь.
Да, к своему изумлению, едва осознав, какие они разные, в следующий же миг он понял, что сын сейчас поступает так же, как и он сам, когда стоял перед отцом и с упрямой решительностью повторял, что его женой станет только Нарцисса Блэк, и никто не сможет встать на его пути. И слова отца были точь в точь те же, что и его — гневные, оскорбленные, вразумляющие. И бесполезные.
История имеет дурную привычку повторяться. В те томительные мгновения Люциус пробовал было сопротивляться: «Это абсолютно другое. Нарцисса не происходила из презренной магловской семьи, и препятствием нашему браку была лишь вражда родителей»
Но голос совести предательски шептал, что это отнюдь не другое. Сын любил эту девушку так же, как он сам любил свою Нарциссу, решившись на тайное венчание. А могла ли остановить и остановила ли Люциуса тогда угроза проклятья отца?
И еще… Его ударило под дых другое воспоминание — грозовая летняя ночь появления Драко на свет. Он метался тогда по замку в страшном волнении и страхе за жену, потому что все шло неправильно, слишком быстро и неожиданно. Нарцисса должна была родить в конце июля, а сейчас было только начало июня. Вызванные целители не успевали. Суетились домовихи, бегали с чистыми полотенцами, горячей водой, целебными зельями и утешали (его утешали домовики!):
«Хозяин, все будет хорошо! Госпожа молодая и сильная, она справится, с ней ничего не случится!»
Он поверил в это, лишь когда его слабым утомленным голосом позвала сама Нарцисса, и он, войдя в темную спальню, увидел при свете свечей любимое лицо с блестящими бисеринками пота, усталое, но счастливое. Серебристые волосы, разметавшиеся по шелковым подушкам, светились, а в руках у нее — кружевной сверток. Она улыбалась радостно и виновато, словно просила прощения за причиненное волнение. Он осторожно принял сверток и заглянул, впервые увидев крохотное сморщенное личико сына.
— Маленький…, — растерянно протянул он.
— Маленький! — тихонько засмеялась Нарцисса, — но он вырастет и будет похож на тебя. Смотри, у него тоже светлые волосы.
Пушок на голове младенца действительно серебрился. Он вдруг открыл глазенки и широко зевнул, сжав кулачки. И Люциуса едва не затопило от нахлынувших чувств. Это был его СЫН! Плоть от плоти и кровь от крови, новый человечек, появившийся на свет благодаря его любви, вспыхнувшей мгновенно и навсегда от одного взгляда молчаливой среброкосой девочки. В этот момент он, наверное, готов был свернуть горы, дойти до края земли, сорвать букет утренних звезд и подарить его любимой в благодарность за счастье, которое она ему щедро и бескорыстно даровала. Он крепко прижал сына к груди и поцеловал Нарциссу, шепнув со сжимающей горло нежностью:
— Спи, родная, отдохни. Я за ним присмотрю.
— Я совсем не устала, — пыталась она протестовать, но уже спала. Малыш, словно по-прежнему связанный с ней одной нитью, тоже уснул.
Никогда в жизни Люциус не был так счастлив, как в ту ночь, вернее, уже занимавшееся утро, сидя в ногах кровати, неловко покачивая на руках новорожденного сына и слушая тихое мерное дыхание жены.
Он вспомнил то счастье, смешанное с огромной любовью, с желанием уберечь, защитить от зла и жестокости. Вспомнил годы, когда сын рос, превращаясь из забавного малыша в веселого проказливого мальчика, упрямого подростка, всегда отстаивавшего право на собственное мнение, часто самоуверенного и пытающегося повзрослеть раньше времени. Но если этому мальчику было плохо и больно, он всегда прибегал к отцу и матери. И в этом он тоже был похож на Люциуса.
Он вспомнил свою клятву, мысленно данную в июньскую ночь. И дрогнул. Потому что несдержанная клятва превратилась в ворох ненужных слов и сгорела в огне несбывшихся надежд.
— Я не знаю, что делать, как поступить… Подскажи, папа. Или ты обзовешь меня бесхребетным слабаком?
— Нет, нет! — вступает мама, — нет слабости в том, чтобы обратиться за помощью к тем, кто старше тебя.
Абраксас задумчиво трет подбородок.
— Послушай, сын. Не думай, что все мы здесь закоснелые ревнители традиций или выжившие из ума маразматики. Мы портреты, в нас время остановило свой бег, но на протяжении жизни тех, с кого нас писали, мы не утрачивали с ними связи. Они росли, становились мудрее, учились на своих и чужих ошибках, падали и снова вставали, потому что истинный Малфой никогда не должен сдаваться. Они, и вместе с ними мы, гордились чистотой и древностью своего рода, но это не значит, что мы были закрыты для нового. На гербе нашего рода — волк, но на мой взгляд, правильнее было бы изобразить водный поток. Я бы уподобил душу настоящего Малфоя именно воде, вечной и неизменной. Она мягче ладоней женщины, но способна раздробить камни, стереть с лица земли города и горы. Она лед и снег, иней и туман. Она пробьет себе дорогу на земле и под землей, качает мотылька и топит корабли, и принимает в себя все сущее. Будь подобен воде, сынок. Вспомни о ее силе и текучести ее струй.
— Отец, какое это имеет отношение к Драко?
— Это важно и для Драко, и для тебя. Я был осведомлен о твоей принадлежности к близким сподвижникам человека, называющего себя Темным Лордом, но не успел спросить: зачем? Зачем ты позволил втянуть себя в глупую и опасную авантюру? За эти годы ты не появлялся здесь у нас надолго. Ты боялся?
Люциус садится на вовремя подвернувшееся кресло и сцепляет руки в замок, старательно избегая взгляда отца. Да, он никогда не задерживался в этой комнате с того черного дня, когда умерли родители, сгоревшие от редкой неизлечимой болезни в одну неделю. Не помогли самые лучшие целители и редкие лекарства, деньги не смогли спасти их. Невыносимо было знать, что их больше нет, и в то же время видеть на портрете почти живыми. Разъедающая душу боль, слепое отчаяние… Неужели другие чувствовали себя так же? Их не стало за семь месяцев до рождения Драко, они даже не успели узнать, что у них будет внук… Тогда была пустота, жадно сосущая из него силы. Эту пустоту смогла победить Нарцисса, ее легкие руки и любящие поцелуи, неизменная поддержка и незримое присутствие за плечом.
А сейчас он словно в детстве, когда за шалости папа выговаривал ему таким же строгим жестким тоном. Как ему объяснить все, когда он и сам запутался? Двадцать лет назад все казалось ясным и правильным, идеи Темного Лорда выглядели привлекательными и справедливыми. Ему казалось, что став рядом с Лордом, он завоюет мир, заставит трепетать ничтожных грязнокровок, прославит свой род. Но с тех пор многое изменилось. И сам он стал старше на двадцать лет и, надеялся, мудрее. И легли на плечи отцовство, ответственность за сына. И прежние ценности потеряли свое значение. Зачем ему весь огромный мир и какие-то грязнокровки, когда в твоем замке тебя ждет любимая женщина, и маленький сын кидается на шею с радостным криком, теребит, говоря, что соскучился? Он был им нужен, их жизнь была тесно переплетена с его жизнью. И только это имело значение.
И Люциус виновато шепчет, совсем как нашкодивший мальчишка:
— Я не знаю, папа… Так получилось…
Абраксас порывается что-то гневно сказать, но Маргарет успокаивающе кладет руку ему на плечо и мягко направляет разговор в другое русло:
— Отец сказал, что ты поступил верно, согласившись на брак нашего внука с этой девочкой, и я с ним согласна.
— Но она грязнокровка. Это недопустимо с их точки зрения, — Люциус обводит рукой галерею, в глубине души почти облегченно вздыхая, — да и с моей тоже…
— О, для Малфоев чистота крови всегда имела слишком большое значение, затмевая другие достоинства, но иногда было и по-другому! — вступает в разговор новый звонкий голос.
Люциус оборачивается. Юная девушка с портрета щурит фиалковые глаза и откидывает с лица золотую прядь. Пруденс, его пра-пра-пра-прабабка, знаменитая красавица своего времени, разбившая немало сердец. Говорили, что после ее замужества не один и не два неудачливых жениха сгинули в далеких странах, пытаясь залечить сердечные раны. Она загадочно улыбается и продолжает:
— Я не знаю своей семьи, меня сразу после рождения подбросили к порогу Малфой-Менор.
— Что?
— Да, мой мальчик. Тогда на замок еще не было наложено заклятье Ненаходимости, и любой мог войти в него. О, то есть, конечно, не любой, существовали меры предосторожности, но тогда Малфои, я бы сказала, были намного ближе к народу. А моей матерью в равной степени могла быть и знатная леди, и простая крестьянка, и волшебница, и магла.
У Люциуса вырывается пораженный возглас. Пруденс снова усмехается.
— Меня воспитали Найджелус и Урсула, я росла вместе с Драко, а когда нам исполнилось семнадцать, мы обвенчались. А ведь ты назвал своего сына в честь моего Драко, правда?
Ее муж обнимает ее, а пара с другого портрета одобрительно кивает. Люциус всматривается в лицо своего пра-пра-пра-прадеда. Это тоже была старинная традиция их семьи — давать сыновьям имена из генеалогических таблиц. Если честно, имя «Драко» ему понравилось своей затаенной силой, красотой драконьего полета и опасной грозной мощью, и он вовсе не думал о том, кто первым носил его, об этом семнадцатилетнем пареньке со смущенной улыбкой, выглядевшем рядом со своей красавицей-женой блеклой серой тенью. Этот Драко почти не похож на его Драко, но что-то в них есть определенно общее, сближающее и роднящее.
— Поразительно! — негромко восклицает Люциус, — я и не знал.
Абраксас хмыкает.
— Ты многого не знаешь и о многом не спрашиваешь, сынок. Например, о том, почему у твоей мамы всю жизнь был легкий акцент.
— Не было! — спорит Маргарет.
— Нет, был, и не пытайся переубедить меня, дорогая. Я знаю лучше.
Люциус потрясенно переводит взгляд с отца на мать.
— Как Дагмар Торвальдсен? Почему Маргарет?
Мама склоняется в старинном книксене.
— Я датчанка. Имя Дагмар было слишком необычным и странным для англичан, и меня стали называть вторым именем, переделав Маргрету в Маргарет.
— Как же вы с папой познакомились?
— О, это было так романтично! Он увидел меня, путешествуя по Дании, буквально выкрал из родительского дома и привез в Дравендейл. Смею тебя заверить, вначале Элджернон и Сесилия были не очень благожелательны к невестке-иностранке, которая по-английски почти не говорила.
— А…
— Со временем как-то забылось, что Маргарет когда-то звали Дагмар, она стала настоящей англичанкой и гордилась этим.
Люциус вначале молчит, а потом взрывается горьким саркастичным смехом:
— Мерлин, это что, новая традиция Малфоев? Женитьба против родительской воли?
— Возможно, — пожимает плечами отец, — как бы то ни было, мне кажется, есть все тенденции к тому, чтобы мой внук продолжил эту традицию.
— Люциус! Люциус, ты где? — доносится голос Нарциссы.
Люциус словно выныривает из прошлого. Он проводит ладонью по лицу, откликаясь на зов жены:
— Иду, милая.
«Мог ли Драко унаследовать от меня, от деда бунтарство? Способность пойти наперекор традициям и мнению общества? Но у меня оно не пошло дальше женитьбы, а куда оно приведет Драко?»
Уже выходя, Люциус оглядывается, внезапно поняв, что роднит его сына и семнадцатилетнего паренька, давшего ему свое имя. Не черты лица, не цвет глаз, а свет любви, который сделал их чище и яснее.
* * *
Лучше жить и не знать, что на этой земле
Умирает цветенье весеннего сада,
Умирает зима, лишь узнав о тепле,
И осеннюю грусть заметет листопадом.
Проще жить и не знать, что на небе ночном
Каждый миг умирают беспечные звезды,
Умирают мечты в стонах в сердце моем,
И просить о любви слишком больно и поздно.
Я целую ладони твои, но во сне!
Я кричу, что люблю, но мой голос бесплотен!
В миллионах зеркал на разбитой стене
Отражаются маски из рваных полотен.
Из кошмаров ночных и вечерних теней,
Из угрюмых глубин бились к воле надежды,
И на крыльях стремительных яростных дней
Унеслись они. Больше не будет, как прежде.
Кто, скажи, приказал, что ты будешь ЕГО?
Что ЕМУ, а не МНЕ должна сердце дарить?
Не ответит безвестный уже ничего,
Оборвав хрупкой веры некрепкую нить...
(с) siriniti
* * *
Ее заслоняют чужие спины, плечи, головы, веера. Блейз Забини лавирует между колонн и людей, пытаясь пройти. Роскошный зал, так называемый Церемониальный, редко используемый в силу своих огромных размеров. Высокие стены, обитые золотистой парчой, с длинными окнами, белоснежными колоннами, зеркалами, богатой лепниной на куполообразном потолке, почти невидимой глазу, потому что потолок далеко вверху.
Народу не так уж много, только семьи тех, кто составляет ближайшее окружение Лорда. Но что-то мешает Блейзу продвинуться хотя бы на десяток шагов вперед. Куда бы он не ступил, сразу же, как по заказу, возникает группка людей, которым обязательно нужно что-то спросить, узнать его мнение, вовлечь в бестолковый спор. Он старается поймать ее взгляд, но и этого не может. То она стоит рядом с Лордом, то в окружении Малфоев — Нарциссы, Драко. И совсем не смотрит по сторонам, ее голова низко опущена. Блейз чертыхается сквозь зубы. Он вернулся только сегодня, домовики сказали, что мать на большом приеме у Малфоев, и следует по приказу Лорда немедленно явиться туда же. Он успел только переодеться и поспешил в Малфой-Менор.
Фетида трогает сына за плечо и улыбается одними глазами.
— Уже здесь? Когда приехал? Как поживают Витторио, Скай и моя проказница?
— Прибыл буквально час назад, — Блейз целует мать в щеку, — поживают прекрасно, Бьянка скучает и посылает тебе тысячу поцелуев. Считает себя совершенно взрослой и уже не просит, а требует, чтобы ей купили метлу самой новейшей модели. А еще «хочет погостить у бабушки и дяди Блейза не вот столечко, а долго-долго».
Фетида качает головой, закрываясь веером, чтобы не показать блеснувшие слезы.
— Глупышка моя маленькая. Не понимает, как здесь опасно…
— Мам, — нетерпеливо перебивает Блейз, — по поводу чего такой пафос и торжественность? Я что-то пропустил?
— Не знаю, милый, может, в честь Нового Года? Я еще не говорила с Нарциссой, а Лорд, как ты знаешь, редко опускается до разъяснений. Дома все расскажешь, как там было, ладно?
Он кивает, и Фетиду тут же перехватывает какой-то важный надутый господин.
Блейз опять бросает взгляд поверх голов. Она все также стоит рядом с Лордом и рядом с Малфоем. И вокруг уже знакомо начинает звучать тихая музыка, слышная только ему одному. Осторожные переливы созвучий, выстраивающиеся в изумительную мелодию, одновременно нежную и сильную, кружатся вокруг него в стремительном вихре. Мелодия в свою очередь рождает живую поэму, имя которой Любовь — причудливая игра света и тени, напева и слов, образа и звуков. Перед ним сияет солнце, но не жгучее, яростное и пламенное, а ласковое, тихо греющее своим теплом и дарящее целительный свет. Он протягивает ладони к солнцу, и они наполняются чудесными солнечными каплями, и в каждом из них, словно в зеркале, ее улыбка.
Вдруг бросается в глаза странная вещь. Как он раньше не заметил? Ее наряд. Так резко отличается от нарядов всех остальных женщин в этом зале. Среди ярких цветов, сверкающего великолепия, обнаженных рук, плеч, спин — простое черное платье, глухое, с высоким воротом и длинными рукавами. Она в нем кажется до ужаса хрупкой и высокой. А еще на голове черная кружевная накидка. От черного ее волосы темнее, чем на самом деле, а лицо покрывает фарфоровая неживая белизна. Ни румянца, ни блеска глаз, опущенных долу.
Его не было четыре месяца и ровно семнадцать дней. Дела (будь они прокляты!) отправившие в Италию в августе и отпустившие в Англию только в конце года. Наследство Забини, которое нужно было переоформить на племянницу. Упрямый и сверхэмоциональный, как все итальянцы, дед, вознамерившийся во что бы то ни стало женить внука и ради этого хитростью удерживавший его в Италии под предлогом своего ухудшающегося здоровья и несоставленного завещания. У Блейза сводило скулы при одном воспоминании о шеренге несостоявшихся невест, с утра до вечера толпившихся в поместье Забини под Генуей. Он зря терял время, расточая фальшивые улыбки и выслушивая поразительно однообразные восхваления достоинств девиц, а здесь, в Англии, куда он стремился изо всех сил, что-то происходило. Словно сгущались темные тучи, предвестники беды…
Гермиона писала ему письма, которых он ждал с таким нетерпением, словно от этого зависела его жизнь. Озорные, умные, наполненные ее мыслями и острыми замечаниями. Тон был ровным, только в последнем она упоминала о каком-то важном событии, о чем совсем забыла сказать, и извинялась. Смешно и трогательно. Что за событие? Может ли оно иметь отношение к сегодняшнему приему?
Блейз оставляет попытки добраться до Гермионы. Он поговорит с ней после, когда удалится Лорд, половина гостей разойдется, а половина разбредется по гостиным. Не терпится поскорее очутиться с ней рядом, взглянуть в теплые карие глаза, услышать голос, веселый, звонкий, наполняющий его удивительной легкостью жизни. Но сегодня она какая-то странная, не похожа на себя. Это видно даже издалека.
«Что случилось? Малфой ее обидел?»
Блейз непроизвольно стискивает кулаки. Драко Малфой, чертов Малфой, как же он его ненавидит!
За то, что эта сволочь находится рядом с Гермионой,
за то, что может и словно имеет кем-то данное право обнимать ее, целовать,
за то, что Гермиона смотрит на Малфоя так, как никогда не смотрела на него, Блейза,
за то, что тот слишком часто отнимает у него драгоценные минуты, подаренные ей.
За все, что так или иначе связано с Гермионой.
Иногда Блейзу казалось, что его ненависть слишком очевидно хлещет из него, и Малфой может догадаться. Он всегда был хладнокровен и умел держать себя в руках, но увидев Гермиону, словно терял голову. А еще он подозревал, что Малфой и в самом деле догадывается, но делает вид, что ничего не замечает, в душе издеваясь над неудачливым Забини. И от этого ненависть Блейза становилась еще больше, росла, как неумолимо надвигающаяся буря. И грязно улыбаясь, брала за горло жгучая зависть.
Ненависть и любовь попеременно одерживали в нем верх. Каждый раз, когда он был в Малфой-Менор и видел Гермиону и Малфоя, его душа разбивалась на сотни кусков, а потом эти куски снова собирались в целое, но всегда чего-то недоставало. Он терял с каждым новым разом частицу себя, но не мог отказаться от встреч с Гермионой. Пусть она искренне считала его своим другом и не более того.
— … две семьи… из-за этого отложили свадьбу… в трауре…
Блейза, глубоко погрузившегося в свои мысли, касается тихий шепот двух девушек. Они стоят у колонны, прямо перед ним. Одна из них Мораг МакДугал, его однокурсница, вторая — худая, невзрачная и какая-то серая. Он не может вспомнить ее имя. Мораг теребит кружевной рукав и вздыхает.
— Я ей сочувствую, такое горе. Она еще держится.
— А Он безжалостен!
— Чш-ш-ш-ш, Вивьен, с ума сошла?! — шипит со страхом и опаской Мораг, оглядываясь по сторонам.
— Но ведь я правду говорю. Он настаивает на оглашении официальной помолвки и едва ли не на свадьбе, хотя Малфои уже объявили, что и то, и другое будет в следующем году.
Услышав фамилию, Блейз с поднявшимся чувством тревоги стремительно подходит к девушкам.
— Чья помолвка и чья свадьба?
Мораг вздрагивает.
— Фу, ты напугал, Блейз! Нельзя ли вначале поздороваться?
— Так чья помолвка? — Блейз требовательно сверлит взглядом то Мораг, то вторую, Вивьен («Крауч, кажется», — всплывает в голове совершенно не к месту).
— Драко и Гермионы, конечно, — пожимает плечами Мораг, — а в чьем мы замке находимся?
И мир вокруг Блейза Забини внезапно взрывается и осыпается мириадами погасших солнц, оборванными струнами, на которых еще звучат последние аккорды, острыми осколками разбившихся зеркал, слепящих глаза.
Мораг продолжает, и ее приглушенный голос забивает в оголенное сознание раскаленные гвозди:
— Вообще-то Гермиона в трауре, у нее погибли родственники.
— Две семьи сразу, братьев ее отца, — внезапно вступает Вивьен Крауч.
— Да, ужасная трагедия, — продолжает Мораг, — я не знаю подробностей, это же маглы. Она вообще не показывается нигде, молчит, и ее можно понять. Драко не настаивал на оглашении помолвки, но за него это сделал Лорд Волдеморт.
Блейз раскрывает рот, но не может выдавить ни звука. Вивьен смотрит на него огромными серьезными голубыми глазами и, кажется, все понимает, что творится сейчас с ним.
И едва в голове успевает мелькнуть мысль, что надо во что бы то ни стало прервать этот прием, не дать состояться помолвке, как Люциус Малфой громко, раскатывающимся по всему залу голосом, объявляет о том, что его единственный сын, Драко Люциус Абраксас Астерус Рейверт Малфой, намерен сочетаться браком с мисс Гермионой Грэйнджер, и в знак помолвки обручает ее родовым перстнем.
И Блейз, сквозь густой туман, спеленавший его по рукам и ногам, неестественно отчетливо и почему-то замедленно видит
и сразу же рука Гермионы, словно отягощенная, бессильно упавшая вниз.
И отдельно ее лицо — белый овал, на котором сквозь маску неподвижности все же пробиваются какие-то чувства. Она словно тянется навстречу Драко.
Все кончено. Так внезапно, быстро и окончательно. Она теперь принадлежит Малфоям. Драко приковал к себе ее нерасторжимой цепью, и звенья этой цепи не разорвать. Родовой перстень — это слишком серьезно. Это значит, что защита рода отныне переходит и на его нового члена. Если бы устная помолвка, как это было у него самого с Эйвери, то осталась бы надежда…
Значит, она об этом писала в письме. Забыла упомянуть о собственной помолвке? Что же это значит? Малфой силой заставил принять его предложение? Лорд шантажом принудил выйти за Малфоя?
Нет, идиотские догадки. Он ведь знает, что это не так. Забыла, она просто забыла, потому что была, наверное, слишком счастлива. Ведь бросалось в глаза — их с Малфоем счастье, одно на двоих, когда в многолюдной комнате они все равно оставались только вдвоем, тот свет, который исходил от нее, отражался на Малфое и удивительным образом становился еще ярче. Они были обособлены ото всех, жили в своем мире, и нередко Блейз чувствовал себя между ними нежеланным гостем в чужом доме. Как он не старался оттянуть на себя ее взгляд, приманить ее улыбку, обратить ее сердце к своему, но ничего не получалось, потому что все это принадлежало Малфою…
Серые тени вокруг что-то говорят, скользят, исчезая из взгляда, снова появляются. Они всего лишь призраки, а живая, настоящая — только одна Гермиона. Ему надо поговорить с ней. Немедленно. Пока он не сошел с ума от бьющего в виски пульса.
— Нет, сынок, — на плечо опускается знакомая ладонь, — оставь их. Эта девушка не для тебя.
В голове мутится.
— Я должен поговорить, попытаться!
— Ты ничего не добьешься этим, — голос матери настойчиво удерживает и наполнен понимающим грустным сочувствием, — ты все усугубишь и потеряешь друга.
— Я должен попробовать!
Он скидывает с плеча мешающую руку и стремится вперед. К Гермионе, стремительно идущей к высоким инкрустированным дверям.
— Гермиона, подожди, Гермиона!
Мимо старших Малфоев, удивленно взирающих на искаженное лицо сына Фетиды Забини, мимо Темного Лорда, в красных щелях глаз которого притаилось какое-то извращенно-садистское удовольствие, мимо всех мешающих, которых толкает, отшвыривает со своего пути.
— Гермиона!
Голос раскатывается по гулкому залу, отражается от стен и возвращается к хозяину побитым псом. Она останавливается уже у следующих дверей следующего зала. Малфой выдвигается вперед, закрывает ее.
— Здравствуй, Блейз.
Как же тускл и невыразителен ее тон...
Малфой предостерегающе и угрожающе хмурится, все так же прикрывая Гермиону.
— Что тебе надо, Забини? Мы спешим.
— Мне нужно поговорить с Гермионой.
— Говори.
— Наедине.
— Нет, только при мне.
— Что ты себе позволяешь? Или она уже не имеет права голоса, если стала твоей невестой?
Блейз почти дрожит от перехлестывающей его ненависти и отчаяния, скулящего в душе. Драко прищуривается, и в потемневших серых глазах сверкают искры. Так бывает, только когда он разъярен до такой степени, что может ударить заклятьем, не раздумывая.
— Я сказал, Забини, только в моем присутствии, ясно?
— Пожалуйста, — Гермиона делает слабый жест, — Драко, Блейз, прекратите. У меня нет сил выслушивать ваши ссоры.
— Отвали, Забини, — шипит Драко, — ты не видишь, в каком она состоянии?
— И все-таки я настаиваю.
— Блейз, прости, я и вправду не могу сейчас, — девушка наконец поднимает взгляд, и Блейз видит в нем такую муку, что невольно делает движение, чтобы обнять, успокоить. Но Малфой начеку, он быстро встает между ними.
— Я слышал о твоих родственниках. Позволь принести глубочайшие соболезнования.
«Милая моя, родная, любимая! Я бы все сделал, все отдал, лишь бы защитить тебя, оградить от всех бед на свете!»
— Благодарю, — бесцветно кивает Гермиона.
— Как это произошло? Они ведь маглы?
«Что ты несешь, идиот?!»
— Маглы, — губы у нее дрожат, — они всего лишь маглы, но знаешь, моя боль от этого меньше не становится.
— Прости, я не хотел сказать…
Малфой уже готов в бешенстве разорвать его на части. Гермиона прямо взглядывает на Блейза, и в глубине ее глаз корчится в судорогах страшное горе, но сверкает ярость, словно наточенное острие меча. Блейзу даже хочется отшатнуться, так силен ее взгляд.
— Семья дяди Джона была найдена мертвой в собственном доме. Никаких следов убийства, самоубийства, отравления, ничего. Они просто умерли по неизвестной причине. Все до единого. И дедушка, и маленький Тимми, младший сын дяди Джона, которому было всего десять месяцев. А семья дяди Джеральда разбилась в авиакатастрофе. Кто-то прислал им билеты на Гавайи, они были счастливы, потому что думали, что выиграли в лотерею. Но во время полета внезапно разразилась никем не спрогнозированная гроза. Они упали с десятитысячной высоты и сгорели. Никто из самолета не выжил.
Блейз не понимает, что значит авиакатастрофа, самолет, но все это неважно. Важна лишь Гермиона.
А девушка продолжает, все тем же мертвенно ровным тоном:
— Откуда пришла эта гроза, магловские синоптики не смогли объяснить. В абсолютно чистом небе на сотни миль вокруг, внезапно, за одну минуту, появились грозовые облака. И магловские доктора не смогли ответить на вопрос, отчего умерли совершенно здоровые люди. Только я знаю. Это предупреждение и наказание. За то, что посмела пойти вопреки Его воле.
Блейз понимает, что Гермиона сейчас почти на грани истерики. Малфой прижимает ее к себе, и она утыкается ему в плечо, безвольно обмякнув. Плечи ее вздрагивают. А голос Драко становится усталым, и в глазах медленно истаивает злость.
— Забини, ты же видишь, она не может сейчас с тобой говорить. Пойми и не настаивай на своем.
— Что значит «Посмела пойти вопреки Его воле»? — леденея от догадки, тихо спрашивает Блейз.
Драко оглядывается в сторону того зала, в котором остался Лорд, и шепчет Гермионе, осторожно поглаживая ее по волосам, покрытым накидкой:
— Иди, слышишь, любимая? Я провожу тебя до церкви.
Гермиона, со стоном оторвавшись от него, неровной походкой выходит из зала. Малфой кидает жесткий взгляд на Забини и глухо цедит:
— Он настаивал на том, чтобы она оборвала все связи со своей семьей, и хотел объявить ее родственницей Дагворт-Грэйнджеров. Она воспротивилась.
— И…
— И затем последовало это. Сегодня похороны.
— Малфой, это все из-за тебя? Из-за того, что ты женишься на маглорожденной, Лорд хочет, так сказать, обелить ее?!
— Ты сдурел, Забини? Или пьян? — со вновь вспыхнувшей злобой спрашивает Малфой, — по твоему, все на свете должно происходить из-за меня? Иди, проспись, болван, и только посмей потревожить Гермиону в эти дни! Собственными руками удушу, ты понял?
Он хлопает огромными высокими дверями изо всех сил, и перед Блейзом словно наяву захлопывается та дверь, которая вела его к Гермионе. Мир становится пустым и мертвым, похожим на зеркальный лабиринт. И в каждом из зеркал ему улыбается отражение Гермионы, близкое, только руку протяни, но недостижимо-холодное. Отсюда только один выход, и он ведет в никуда.
Глава 28.
Незаметно подкрался май с теплыми ласковыми днями. Заниматься совсем не хотелось, озеро, зеленеющие лужайки так и манили к себе, уроки казались томительно длинными. Лили изнывала и с нетерпением ждала каникул, мечтая, как будет валяться в гамаке в саду с огромной мороженицей, полной шариков волшебного воздушного мороженого, соревноваться с Алексом в ничегонеделании («Увлекательнейшее занятие в мире!»), будет учить его ”прилично” летать на метле (сколько можно, в конце концов, трепать нервы бедной мадам Трюк!), ругаться с Джимом и Русом (теперь она говорила о братьях с нежным обожанием), и никаких классов, заданий, никаких новых заклятий и зелий! Рейн только сочувствующе вздыхал. Алекс же с содроганием думал, что летом его ждет не мороженое и полеты, а тетя Корделия, горы грязной посуды и пудовые кулаки Ричарда и Роберта, соскучившихся и поднакопивших за год злости. Ведь в магловском мире Бигсли оставались его опекунами, а отец Лили наверняка полагает, что каникулы он должен проводить у милых родственничков.
Профессор Люпин сегодня заменяла профессора Хагрида, который опять уехал в заграничную командировку, попросив ребят почаще бывать у него («Чтобы собачки не скучали, а то Снежинка такая чувствительная стала!») и таинственно пообещав, что к его приезду их ждет сюрприз.
«Не сомневаюсь, это будет весьма огромный и безобразный, очень огнедышащий и поразительно недружелюбный сюрприз, на крайний случай, просто огнедышащий. У Хагрида просто слабость к чудовищам», — втихомолку шепнул Рейн.
Надо заглянуть к Угольку, он и вправду начинает скучать, если Алекс долго не появляется, и так радуется, когда придешь. Как же хорошо все-таки, что профессор Хагрид не отдал его в питомник! Он растет так быстро, еще совсем недавно Алекс мог поднять его на руки, а теперь, пожалуй, Уголек может сам катать его на спине. Лили на полном серьезе уверяла, что еще немного, и они будут летать на адском псе, а она самолично будет обучать его фигурам высшего пилотажа. Рейн фыркнул и с сарказмом осведомился, когда это она успела им обучиться? Уж не на последнем ли уроке мадам Трюк, когда после слишком гениально выполненного разворота столкнулась с одной из каменных статуй рядом с площадкой для полетов и оставила несчастную без головы и без шпаги, правда, пожертвовав ей значительный кусок своей мантии? Но Лили на подколку кузена лишь показала язык.
— Итак, класс, пожалуйста, внимательнее! — резкий голос профессора Люпин заставил Алекса вздрогнуть и полностью обратить свое внимание на нее.
Профессор обвела первокурсников своего факультета, большинство из которых уныло таращилось на чудесное синее небо с легкими кружевными облачками за окном, удвоенно строгим взглядом.
— Сегодня, согласно программе профессора Хагрида, мы будем проходить шушалей зубастых. Это не опасные создания, но они грызуны и наносят огромный вред, если заводятся в доме.
Она сняла с клетки с толстенными железными прутьями темную ткань, и ребята увидели симпатичного на первый взгляд синего зверька, немного похожего на маленькую обезьяну, но с пушистым хвостом и огромными ушами. Во рту у него было столько мелких и острых зубов, что Алекс удивился, как он его закрывает. Шушаль сидел и аппетитно грыз что-то вроде орешка, но приглядевшись, ребята с изумлением поняли, что это металлическая шишечка от кованой решетки.
— Шушали могут перегрызть все, что угодно — дерево, стекло, камень, бетон, цемент. Это для них не преграда. Собственно, всем этим они и питаются. Две шушали могут разрушить, то есть полностью съесть помещение, буквально за месяц. Сейчас он не перегрыз клетку только потому, что на нее изнутри наложено заклятье абсолютного отталкивания. Но снаружи клетка проницаема. Шушали обладают примитивным разумом, не боятся солнечного света, любопытны, но не переносят запаха травы наперстянки. Поэтому лучший выход избавиться от них — разбросать повсюду эту траву, либо применить заклятье «Ваддипреми», которое намертво заклеивает их челюсти. Все вместе.
— Ваддипреми! — несколько раз повторили первокурсники, и Люпин удовлетворенно кивнула.
— Кто хочет попробовать? Нет смельчаков? Малфой.
Алекс про себя вздохнул. Ну, конечно — он, больше кто? Люпин почти всегда вызывает его первым, нещадно критикует за малейшую ошибку и под конец награждает наказанием. На этой неделе она еще не вызывала, значит сегодня он опять будет чистить туалеты под непрекращающуюся болтовню и обиженное завывание ужасно нудного туалетного привидения Миртл (оказывается, есть и такие!), отбиваться от вреднющего полтергейста Пивза, созерцать содержимое больничных уток или прибираться в пустых классах в чудной развеселой компании завхоза Филча и его злобного кота Мистера Драма.
Мальчик вышел к столу Люпин и направил палочку на клетку.
— .Ваддипреми.
Ничего особенного не произошло. Шушаль как грыз шишечку, так и продолжал грызть, временами причмокивая, облизываясь и кидая на школьников наглые взгляды.
— Малфой, направляйте палочку на него, а не в воздух. И четче выговаривайте слова.
Алекс сжал зубы. Нет, сегодня он ни за что не будет чистить очередной грязный чулан! Он покрепче сжал в руках волшебную палочку, нацелил ее прямо на синего зверька и громко произнес:
— Ваддипреми!
На этот раз из кончика палочки вылетела яркая искра, но ударившись в прут клетки, срикошетила на серебряную застежку мантии Люпин, оттуда на рыцарский щит, непонятно зачем висевший на стене, а после этого попала в старинную бронзовую люстру на потолке. Люстра несколько раз глухо бомкнула, раскачиваясь из стороны в сторону, но вдруг на очередном боме словно захлебнулась. По испуганно пригнувшемуся классу прошла странная волна. Пыльный воздух содрогнулся, сдвинулся с места, задрожал, словно в жаркий июльский полдень. И в напряженной тишине раздался звук, как будто лопнула огромная струна. Профессор Люпин открыла рот, чтобы что-то сказать, и осеклась на вздохе, а у Алекса задрожали коленки, потому что класс словно раздвоился. Они отчетливо видели ряд столов, за которыми сидели ребята, удивленно крутившие головами, и в то же время словно проявился второй ряд, зыбкий, с расплывающимися очертаниями. Стены слегка подрагивали в мареве, на них появлялись какие-то призрачные схемы и картины. А посреди класса, прямо у парты Рейна и Невилла, выросли две фигуры, не такие прозрачные, как привидения, но и не такие, как живые люди. Что-то среднее. Как будто персонажи старинного черно-белого кино, подумалось ошарашенному Алексу.
Девушка и парень. По виду — студенты примерно шестого или седьмого курсов. Девушка — гриффиндорка и староста, судя по эмблеме факультета и значку на мантии, парень — слизеринец и тоже староста.Постепенно стали слышны голоса.
— Это твои обязанности, а ты не справляешься с ними. Я обязана доложить МакГонагалл.
— Я сам знаю, что я обязан делать как староста, а что нет.
— Ты просто идиот! Как ты мог оставить Ханну на дежурстве одну? Правилами строго запрещено обходить коридоры поодиночке! А если бы на нее напали?
— Да кому нужна эта тупая корова?
— Не обзывай людей, которые в сто раз лучше тебя!
— Ты смеешь мне указывать, что делать и что говорить, грязнокровка?
— Малфой, предупреждаю в последний раз…
Услышав свою фамилию, Алекс вздрогнул и словно очнулся от того шока, в котором пребывал весь класс. Он непроизвольно шагнул вперед, что бы получше рассмотреть говоривших. Его не интересовало, откуда взялись эти люди в их классе посреди урока, почему Люпин ничего не делает, чтобы прекратить это. Мальчика охватило лихорадочное желание, чтобы это продолжалось, потому что он узнал густые пышные кудри девушки и презрительное выражение на бледном лице светловолосого парня. Девушка сердито и быстро говорила, сверля гневным взглядом парня, который невозмутимо стоял перед ней, скрестив руки на груди, и тягуче цедил слова. Звук почему-то становился то четким, то совсем исчезал.
— …в последний раз… это просто возмутительно…. Ты совсем обнаглел…
— Уймись, Грэйнджер. Иди, найди лучше своих дружков, вымещай на них свою неудовлетворенность личной жизнью.
Девушка яростно бросила сумку на призрачную парту, Невилл испуганно икнул и отодвинулся как можно дальше, потому что теперь эта сумка лежала у него перед носом.
— Ты невозможен, Малфой, с тобой нельзя поговорить как с взрослым человеком! Инфантилен и безответственен! Не понимаю, почему Дамблдор назначил старостой именно тебя!
— Тебя не касается… не твое дело, почему… отстань, грязнокровка!
Алекс слышал, как профессор Люпин тяжело и прерывисто дышит позади него. Она как будто пыталась что-то сказать, но не могла.
Внезапно с гулким грохотом распахнулась призрачная дверь, хотя настоящая осталась закрытой. Школьники втянули головы в плечи, а некоторые залезли под парты, с ужасом ожидая чего-то страшного. Но в классе появились еще два парня, таких же черно-белых, как и присутствующие. Один долговязый, немного нескладный и тоже со значком старосты, второй в очках и с палочкой наперевес.
— Это же… папа?! — ошеломленно пискнула Лили, а Рейн вскочил на ноги, потеряв от потрясения дар речи.
Но Рональд Уизли и Гарри Поттер никого не замечали, и вообще вели себя так, словно никого в классе кроме них и Грэйнджер с Малфоем не было. Алекс, Лили и Рейн с широко распахнутыми глазами наблюдали за своими, такими юными родителями.
— Отстань от нее, Малфой! — Гарри Поттер угрожающе встал рядом с Гермионой Грэйнджер.
— Поразительно, Поттер, но я уже битых двадцать минут стараюсь втолковать Грэйнджер, чтобы ОНА отстала от меня. А она все никак не желает понять. Подозрительно, правда? Хочу напомнить, я с грязнокровками дел не имею. — губы Малфоя скривила усмешка.
Рон бросился на него с криком «Не смей оскорблять Гермиону!»,
Гермиона воскликнула: «Не надо, Рон, не обращай внимания на этого придурка!»,
Гарри направил на Малфоя палочку,
и тут снова раздался звук лопнувшей струны, волна дрожащего воздуха прокатилась в обратном направлении, глухо бомкнула люстра, а подростки внезапно исчезли. Предметы в классе и сам кабинет вновь приобрели свои привычные четкие очертания.
Первокурсники вылезали из-под парт и потихоньку спрашивали, что это было. Шушаль в клетке любопытно свистнул. А притихшие Рейн и Лили смотрели во все глаза на Алекса и на его палочку, которую он продолжал сжимать в руках.
Профессор Люпин шевельнулась за спиной Алекса и севшим, слегка охрипшим голосом сказала:
— У…урок окончен. Все свободны. Кроме Малфоя.
Ребята радостно собрали вещи и быстренько выбежали из класса, потому что до конца урока вообще-то оставалось еще двадцать минут. Только Рейн и Лили собирались нехотя и медленно. Лили начала было:
— Профессор Люпин, а можно, мы…
— Поттер, Уизли, вон из класса! — рявкнула Люпин так, что девочка чуть не прикусила язык, и метнула грозный взгляд на Рейна.
Друзей словно ветром сдуло. А Люпин повернулась к Алексу.
— Малфой, как вам такое могло прийти в голову? Хотели показать, что вы лучше всех? Знаете то, что другие не знают?
У Алекса, еще взбудораженного и взволнованного происшедшим, помутилось в голове. Она обвиняет его? Он же ничего не сделал! Только произнес, как она и говорила, заклятье почетче!
— Вы понимаете, что натворили?! Вы подвергли смертельной опасности жизни ваших друзей! Мы все могли погибнуть! Минус пятьдесят очков с Гриффиндора! Вы будете наказаны! Я буду говорить с директором МакГонагалл о вашем исключении!
Алекс в отчаянье попытался оправдаться.
— Но, профессор Люпин, я не виноват, что так получилось! Я…
— Малфой! — Люпин побелела, как мел, и резко втянула воздух, глаза полыхнули желтым янтарем, зрачки вытянулись в вертикальную линию, черты лица исказились, стали какими-то хищными и опасными.
Алекс некстати вспомнил, что декан их факультета метаморф и в начале года показывала, как меняет внешность.
— Следуйте за мной к директору, Малфой. Там вам придется все объяснить.
Она быстро вышла из класса, а мальчик поплелся за ней с сердцем, бессильно трепыхающимся где-то в животе. Неужели его выгонят из школы за то, чего он даже не делал?!
У дверей его поджидали Лили и Рейн, но увидев лицо Люпин, не рискнули подойти и пошли вслед за ними в некотором отдалении. Лили сочувственно шепнула Алексу:
«Держись! Все будет хорошо!», а Рейн яростно закивал головой.
У дверей учительской директор МакГонагалл разговаривала с деканами трех остальных факультетов.
— Нимфадора, вы как раз вовремя! — воскликнул профессор Ливз, — мы обсуждали вопросы проведения экзаменов. Как вы считаете, можно ли четверокурсникам давать некоторые задания из С.О.В.? Или будет слишком сложно?
— Не сейчас, Леонард, — сухо сказала Люпин, — мне хотелось бы поговорить с директором МакГонагалл.
МакГонагалл удивленно взглянула сквозь очки на унылого Алекса.
— Это касается Грэйнджер Малфоя?
— Именно.
— Хорошо, пройдемте в учительскую, там сейчас никого нет. Профессор Флинт, профессор Ливз, профессор Сэлинджер, подождите минутку.
— Нет, — решительно сказала Люпин, — пусть они тоже присутствуют.
Профессора и Алекс прошли в учительскую, заставленную тяжелой старинной мебелью и от этого немного походившую на просторный темный чулан. МакГонагалл села за стол и спросила:
— Итак, что случилось?
— Профессор МакГонагалл, — голос Люпин опять задрожал, и она откашлялась, — сегодня на моем уроке произошло нечто из ряда вон выходящее. Малфой применил какое-то заклятье, и в результате этого мы увидели то, чему нет объяснения.
— Любопытно, — протянул профессор Флинт, с легкой улыбкой разглядывая Алекса, который холодел и обмирал от страха, что его выгонят из школы, — что такого ужасного мог натворить первокурсник?
— Он нарушил пространственно-временной континуум.
— ЧТО? — вскричали одновременно три профессора, а МакГонагалл недоверчиво подняла брови.
— Да. Сегодня я своими глазами видела, как в классе, в котором до этого находились только гриффиндорцы-первокурсники, появилось еще четверо человек. И они были не из нашего времени.
— Профессор Люпин, вы уверены? Возможно…
— Я абсолютно в этом уверена! — прервала МакГонагалл Люпин, — так же, как и в том, что сейчас нахожусь здесь в здравом уме и твердой памяти.
— Пожалуйста, объясните! — профессор Сэлинджер энергично прошлась по комнате, — общеизвестно, что нарушить пространственно-временной континуум можно только с помощью маховика, но никак не волшебной палочкой и заклятьем! Насколько я знаю, сейчас маховиков очень мало, после приснопамятного пребывания в Министерстве мистера Поттера двадцать лет назад. Хогвартский маховик тогда же забрали, и теперь у нас нет ни одного, хотя мы и послали запрос два года назад. И как мистер Грэйнджер Малфой умудрился возмутить время и пространство?
— Я не могу это объяснить! — сверкнула глазами Люпин, — но после его заклятья в моем классе появились опять-таки Гарри Поттер, Рон Уизли и… — она помедлила, — Гермиона Грэйнджер и Драко Малфой. Они были еще школьниками. И я видела их собственными глазами! Как ВЫ можете это объяснить?
В кабинете воцарилась тишина. Ливз изумленно переводил взгляд с Люпин на Алекса, Флинт неверяще покачивал головой, Сэлинджер погрузилась в глубокие раздумья, а профессор МакГонагалл вдруг сняла очки и устало потерла виски.
— Нимфадора, — голос у нее тоже был усталым, и Алекс почему-то подумал, что МакГонагалл немало лет, хотя на лице почти нет морщин, а в волосах совсем мало седины, — но ведь этого не может быть. Он маленький мальчик, он просто не знает таких заклятий, чтобы нарушить пространственно-временное равновесие. Да их и не существует! Афина права, магия еще не дошла до такого уровня.
Люпин упрямо сжала губы.
— Прошлое вторглось в наше время, и это сделал Малфой! — с упором произнесла она.
— Я все понимаю, Нимфадора, — почти неслышно сказала МакГонагалл, — но взгляни на это с точки зрения здравого смысла. Он еще слишком мал, у него пока нет такой магической силы. Он не мог это сделать.
На сердце у Алекса чуть отлегло. Директор МакГонагалл не поверила, что это сделал он!
Но Люпин стояла на своем. Преподаватели заспорили, казалось, позабыв про мальчика, который топтался у стены, то обретая надежду, то думая, что пора паковать чемоданы. Наконец профессор Флинт громко сказал:
— Может, дадим слово самому Грэйнджер Малфою?
Взоры всех обратились на мальчика. Алексу стало не по себе, и он, запинаясь, начал, обращаясь в основном к директору МакГонагалл:
— Я ничего не делал, честное слово! Мы отрабатывали заклятье «Ваддипреми», чтобы обезвредить шушаля. Я не знаю, как это получилось, что они появились…
— Можно осмотреть вашу палочку? — внезапно спросил Флинт.
Алекс протянул ему свою палочку. Профессор осмотрел ее со всех сторон, взмахнул, пустив золотые и серебряные лучики, и задумчиво сказал:
— Необыкновенная палочка, весьма необыкновенная. Профессор МакГонагалл, взгляните. Если не ошибаюсь, у нее очень необычная сердцевина.
МакГонагалл взяла из его рук палочку и тоже принялась внимательно осматривать ее, как будто что-то можно было прочесть на лакированном дереве. Алекс, с тревогой следивший за их действиями, судорожно вспоминал, что говорил старик-продавец.
— Мистер Олливандер, ну, продавец в лавке, где я ее покупал, сказал, что внутри нее пламя серебряного дракона, пойманное… э-э-э-э… в лунный свет, кажется. И еще, что такая же была у профессора Дамблдора.
МакГонагалл выглядела удивленной и обеспокоенной, а Ливз воскликнул:
— Не может быть!
Сэлинджер и Флинт одинаково нахмурили брови, встревоженно глядя на палочку.
— Это многое объясняет.
МакГонагалл переглянулась с остальными и серьезно посмотрела на Алекса.
— Алекс, ты, несомненно, не виноват в том, что произошло. Но мы должны предупредить — твоя палочка обладает огромной силой. Удивительно, что она избрала именно тебя. Обычно палочки, у которых большая мощь, достаются взрослым и опытным магам. Профессора Дамблдора такая палочка избрала, когда он уже стал прославленным волшебником. Так что в будущем будь предельно осторожен. Мы постараемся помочь тебе овладеть ею в достаточной мере для того, чтобы не возникало подобных опасных ситуаций. Но я бы вообще настойчиво рекомендовала ее сменить.
МакГонагалл протянула ему палочку, и Алекс, почти не веря, взял ее и робко спросил:
— Значит, я не исключен?
— Нет, Алекс. Можешь идти. Твои друзья скоро упадут прямо сюда, заглядывая в скважину.
Алекс с легким сердцем направился к двери, а Люпин бросила ему вслед:
— От наказания вы не освобождаетесь, Малфой.
Но даже наказания его теперь не страшили, а прикрывая тяжелую створку, он услышал:
— Нимфадора, не будьте слишком предвзятой.
Тихий ответ Люпин потонул в скрипе двери.
* * *
Минерва проследила, как мальчик вышел, осторожно закрыв за собой дверь, и только тогда позволила себе откинуться в кресле. Спина одеревенела, все трудней становится сохранять прежнюю осанку. Годы, увы, уже не те…
Почти полвека она работает в Хогвартсе, придя сюда молоденьким преподавателем трансфигурации. Как же доводили до слез ее первые ученики! Сейчас смешно вспоминать, но она ревела, выбегая с уроков, потому что кто-то подложил на ее стул поющую подушку или зачаровал мел так, что он писал только неприличные слова. С тех пор прошло очень много лет, в ее смоляных черных косах, которыми когда-то бурно восхищался профессор Флитвик, появились серебряные нити, и конечно, она давно не плакала от выходок разбушевавшихся учеников. Она стала директором магической школы, заняв этот пост после великого во всех отношениях волшебника, и часто в мыслях (но только в мыслях!) обращалась к нему — как бы он поступил в этом или в том случае? Правда, его портрет висел над письменным столом, но Минерве почему-то казалось кощунственным просить у него совета или поддержки. В конце концов, она давно уже вышла из-под его опеки.
Деканы факультетов разошлись, оживленно обсуждая волшебную палочку с удивительной сердцевиной и ее потенциальные возможности в руках сильного мага. Осталась только Нимфадора, устало опустившаяся в кожаное кресло. Из нее будто вынули стержень или сломали, словно тростинку. То, что случилось сегодня, любого выведет из колеи. В истинности ее слов Минерва не сомневалась и сейчас со смешанным чувством сочувствия, жалости, сожаления взглянула на молодую колдунью, лицо и сердце которой ожесточились после тяжелой потери.
Она поднялась и задернула тяжелую гардину на окне, солнце неприятно припекло затылок. Постояла, бездумно глядя на внутренний дворик. Уроки для большинства закончились, слышался шум и галдеж, кто-то, невзирая на запреты мистера Филча, колдовал, другие болтали, смеялись, проказничали. Знакомая и привычная картина.
Надо сказать Хагриду, чтобы почистил фонтан, струя стала совсем слабой, а каменное дно позеленело от сырости.
Надо составить отчет для Департамента магического образования.
Надо выяснить, что происходит на восьмом этаже, где, судя по всему, обосновался какой-то незнакомый полтергейст и притом женского пола, если верить словам разрядившегося в пух и прах и утроившего свои усилия по изобретению пакостей Пивза.
Надо найти нового преподавателя астрономии, потому что мадам Синистра решила, что ежедневные прогулки на Астрономическую башню стали для нее слишком утомительны, и загорелась мыслью полностью посвятить себя внукам. А Синистра на три года моложе ее…
Надо, надо, надо… должна, должна, должна...
У директора школы всегда много обязанностей. Раньше она не замечала времени, дни летели за днями, суматошные, хлопотные, веселые, наполненные заботами о школе. А сейчас все чаще хотелось просто посидеть в тишине, закрыв глаза. Иногда накатывала такая усталость, что трудно было шевельнуть рукой. Лишь усилием воли она заставляла себя вставать, идти куда-то, что-то делать. Наверное, это старость…
Минерва невесело усмехнулась. Когда директором был Альбус Дамблдор, ей, тогда уже давно не молоденькой наивной девочке, никогда не приходила в голову мысль, что этот сильнейший маг своего времени — тоже человек, и имеет право на личную жизнь, на какие-то причуды. То есть причуды-то у него были, но, как ей казалось, это были причуды великого волшебника. А в остальном он был непогрешим и не имел никаких слабостей. Человек-глыба, надежная стена, за которым, как за непробиваемым щитом, были защищены все ученики и преподаватели Хогвартса. И уж точно ей никогда не думалось, что Дамблдору было уже много лет, и к нему подкрадывалась незаметно старческая немощь. Такого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда.
Глупо. Как же она была глупа тогда. И возможно, именно поэтому и погиб Дамблдор. Из-за того, что уже не мог нести все на себе, нужно было, чтобы кто-то помог, подставил плечо, перенес хоть какую-то часть тяжелой ноши на себя. Но никто не мог представить, не допускал даже мысль, что всемогущему и всесильному Дамблдору нужна помощь.
Минерва снова усмехнулась, на этот раз уже горько. Сейчас многие воспринимают ее почти как второго Дамблдора, со всеми проблемами преподаватели немедленно бегут к ней, из Министерства Магии частенько прилетают совы с официальными письмами. Все, так же, как и она в свое время, думают, что во власти и в возможности директора МакГонагалл сделать если не все, то многое. И наверное, никто не видит просто усталую пожилую женщину, у которой нет семьи, а родным домом стал Хогвартс. Она и сама часто забывает об этой женщине, потому что надо успеть сделать очень многое. Очень и очень редко эта женщина напоминает о себе, робко подает голос. Обычно это случается, когда Минерва сталкивается с чем-то, что ее рациональный и логичный ум не в силах осмыслить. Либо когда напоминает о себе прошлое. К сожалению, это бывает. Как, например, в случае с этим мальчиком.
О, сколько бы ни говорили, что «Дети не в ответе за дела родителей», но Минерва слишком хорошо знала, что это утверждение было не просто ложным, оно было насквозь фальшивым и лицемерным. Им прикрывались, его выпячивали, но часто под этими словами, как за непроницаемой ширмой, прятались застарелая злоба, зависть, желание отомстить, отыграться, если не на тех, кто причинил когда-то зло, то на тех, кто был слишком похож на них, был их продолжением. Потому что все мы просто люди, счастье и горе у каждого свое, и как же часто нас обуревают эмоции! Да — от всего сердца, да — мы уверены, что справедливые, но у справедливости, как минимум, два стороны, у каждой правды не меньше двух лиц…
Став директором Хогвартса, она старалась, чтобы это утверждение стало истинным, чтобы дети с печально известными фамилиями имели возможность жить без оглядки на прошлое, не в тени родительских ошибок, заблуждений и ненависти, чтобы они были обыкновенными детьми, жили, радовались и вырастали в хороших людей. Она надеялась, это ей удается, потому что эти ошибки были оплачены многими жизнями. Но этот мальчик… С ним было сложнее.
За свою полувековую педагогическую практику она повидала многих детей — изумительно талантливых и совсем бесталанных; умных и глупеньких; бесшабашно-веселых и скучно-правильных; отчаянно храбрых и трусливых просто до смешного. Они все были разными. Почти все преподаватели нынешнего Хогвартса и многие работники Министерства Магии были ее учениками. Она могла очень многое рассказать о каждом, потому что помнила их еще детьми. И помнила и понимала все чувства, мысли, эмоции, мечты тех детей, понимала, а нередко просто интуитивно чувствовала, как вести себя с ними. Кому-то была нужна строгость, а кто-то нуждался хоть в самом малом одобрении. Одного нужно было все время толкать вперед, а другого придерживать, потому что его способности не поспевали за его возможностями.
С этим мальчиком было сложнее, потому что он просто был тем, кем был — сыном предательницы и врага. Сыном двух ее учеников. Сыном ее любимицы, ее гордости. Гермиона Грэйнджер, одна из немногих, чья личность даже в детстве вызывала у нее уважение. На редкость умная девочка с твердым и настойчивым характером, пытливая и упрямая в самом хорошем смысле. Она отличалась от своих однокурсников, но на первый взгляд и не скажешь чем. Просто когда Минерва входила в класс, она всегда в первую очередь отыскивала взглядом эту девочку, в глазах которой было жадное внимание и жажда знаний, жажда нового, еще неузнанного, затаившийся восторг перед чудом, которое сейчас будет происходить. Быть может, потому, что она была из магловской семьи? Нет, это слишком плоское и поверхностное объяснение.
И еще в глазах у нее всегда был свет. Давным-давно, еще в юности, Минерва читала какую-то то ли легенду, то ли рассказ про волшебницу, погибшую, спасая жизнь своему возлюбленному. Обыкновенная сентиментальная сказочка для глупых девчонок с обыкновенным романтично-трагическим концом. Сейчас изгладились из памяти и название этой сказки, и имя героини, и вообще где она нашла эту чепуху, если предпочитала серьезные книги и исследования маститых магов. Просто помнился яркий образ девушки с солнечными глазами, знавшей, что она погибнет, но уверенно шагнувшей в пропасть ради любимого. Странным образом Гермиона Грэйнджер ассоциировалась у Минервы с этой девушкой.
Она никогда не пыталась вмешаться во взаимоотношения в троице Поттер-Грэйнджер-Уизли, но поняла еще тогда, в годы войны, что предательство подруги ударило по Гарри Поттеру и Рональду Уизли так, как будто в них попала молния, и не одна, а целый сонм. Они словно оцепенели, застыли, не веря, что такое возможно, что такое произошло. После удара молнии редко выживают, но если это произошло, значит, человек сильнее, чем он думал, значит, ему, возможно, предстоит совершить что-то в жизни. Минерва наблюдала, как они оправлялись, приходили в себя, словно начинали жизнь заново, с чистого листа. И в этой новой жизни не было места Гермионе Грэйнджер, они никогда не упоминали о ней, даже мимолетно, случайно.
И ей было больно за девочку. И тогда, когда ее друзья старательно делали вид, что их всегда было только двое, и потом, когда усиленно восхвалялись герои той войны. Умом все понимала, но сердце протестовало и возмущалось. Быть может, сердце было мудрее ума? Ей казалось, что это несправедливо — то, что о ней пытались забыть, вычеркнуть из памяти, словно и не было ее вовсе, и не сидела она за партой рядом с ними, не тревожилась за мальчишек, всегда попадавших в беду. Ведь многому они были обязаны только ей — первой дружбой и первой нежностью, и первой заботой, и первой любовью…
Она не пыталась оправдать Гермиону Грэйнджер, не судила ее, но много думала о том, что стало причиной предательства… хотя, нет, не предательства, в глубине души Минерва этому не верила. Если бы это предательство было на самом деле, все было бы кончено еще тогда, и сейчас магическая Англия была бы во власти Волдеморта. Нет, в поступке этой девочки крылось что-то другое, что-то глубинное и сложное. Минерве казалось, что она догадывается…
И подтверждением этому был Алекс.
Внешне он был копией отца, но вот что творилось у него внутри? Минерва могла только позволить себе строить догадки, не хотела делать поспешные выводы. В свое время ей казалось, что Драко Малфоя она может читать как развернутый свиток, с ним все ясно. Избалованный мальчишка из богатой семьи, совершенно испорченный сознанием своего мнимого превосходства над другими благодаря чистой волшебной крови и древности своего рода. Кто из него мог вырасти? Только Пожиратель Смерти Волдеморта. Ее суждение словно подтвердилось, но было ли оно полностью истинным? Кто мог это доказать? Что в Драко Малфое было настоящим, а что — напускным? Было же в нем что-то особое, отличное от других, наверное, хорошее и светлое, ведь Гермиона Грэйнджер стала Гермионой Малфой.
Помимо воли память кидала воспоминания, и что-то в них тревожило Минерву. Словно за тусклыми смазанными мазками не видно настоящей картины. А что это была за картина? Что вывела на ней рука умелого художника по имени Жизнь?
Из глубоких размышлений Минерву вывела Нимфадора, не то простонав, не то глухо кашлянув. Профессор взглянула на нее и вздохнула. Ее рана никогда не затянется, и кто в этом повинен? Все те же двое, что занимали ее мысли.
— Нимфадора…
— Да-да-да, я все понимаю, Минерва, — женщина закрыла глаза и потерла виски, — но не могу! Не могу сдержаться, когда вижу его!
— Он ни в чем не виноват, ты же знаешь.
— Да, но виноваты они! Каждый раз, каждый раз, когда я вижу его, у меня перед глазами встает Ремус, и этот выродок снова направляет на него палочку! А его мать, — Нимфадора почти задыхалась, — его мать стоит с этой своей улыбкой! Мальчишка слишком похож на своего проклятого отца, а я ничего не могу с собой поделать. Минерва, вы не можете понять! Если бы не они, Ремус был бы жив, а нашей дочери… нашей Энид, сейчас было бы уже пятнадцать лет.
Минерва успокаивающе коснулась руки женщины, холодной, безвольной.
— Дора, шла война, рушились жизни и ломались судьбы, каждый день и каждый миг. И мы рисковали всем. Ты знала, Ремус знал, на что вы идете, не правда ли? Твоя потеря страшна, я сочувствую и понимаю, но нельзя, нельзя жить так, как ты живешь сейчас! Заново, раз за разом переживать те дни, убивать себя снова и снова, ведь ты хоронишь себя с ними. Но жизнь продолжается! И вокруг тебя новые люди. Да, Александр похож на своего отца, но он — это не Драко Малфой, понимаешь? Ты взрослая сильная женщина и выступаешь против маленького мальчика? Это нечестно и недостойно тебя. Он жил у маглов и ничего не знает о своих родителях. У него нет близких, кроме тебя и Малфуа, но считать их близкими — значит, сделать им огромное одолжение. Сейчас опекуном над ним согласно завещанию является Гарри Поттер, но почему тебе хотя бы не попытаться сблизиться с мальчиком, узнать его получше и, может быть, простить, наконец, что он имеет несчастье носить фамилию своей семьи?
Нимфадора резко встала.
— Нет, Малфой всегда будет Малфоем. Ненавижу! Ненавижу всех этих ублюдков, убивших Ремуса и нашу дочь!
— Нимфадора!
Но профессора Люпин уже не было в комнате.
Минерва снова вздохнула. Уже в своем кабинете, так и не сумев сосредоточиться на важных бумагах из Министерства, она беспокойно перебирала свитки, книги, и все думала и думала.
Она была рада тому, что Шляпа отправила именно этого мальчика именно на факультет Гриффиндор, хотя втайне упрекала себя за предвзятость к другим факультетам. А потом радовалась его дружбе с детьми Гарри и Рональда. История снова повторялась! Разве не поразительно, что эти трое нашли друг друга? Конечно, Лилия и Рейнар были кузенами, но почему, как, каким образом к ним присоединился Александр?! Как вообще Гарри и Рональд допустили эту дружбу? Она неплохо знала Уизли и могла представить его реакцию, когда он узнал. Но Гарри? Впрочем, Гарри Поттер нередко удивлял ее, и прежде всего своим умением понять людей. Иногда ей казалось, что у него слишком много той мудрости, которая приходит к человеку лишь с годами. Он рано повзрослел, рано начал борьбу, ставкой в которой была его жизнь, наверное, этим все объяснялось. А еще судьба Гарри Поттера была в чем-то похожа на судьбу Александра Грэйнджер-Малфоя. Быть может, это следует расценивать как тайный знак?
А потом она гордилась мальчиком, когда он отверг предложение Малфуа стать его опекуном. Все-таки он был сыном Гермионы Грэйнджер, а ее всегда отличала удивительная чуткость и внимательность к окружающим.
У мальчика был характер. И была воля, и ум, и свое мнение, и верность друзьям. Только улыбка появлялась на лице нечасто. Но можно ли было упрекать его в угрюмости, если жизнь не баловала его? Зачем ему это внезапно свалившееся богатство, груды галлеонов и счета в банках, если нет рядом самых родных людей?
Нимфадора могла бы стать хорошей опекуншей, но как разрушить ее злое неприятие, как излечить ее боль, иссушить горечь прошлого, которые послужили крепчайшим цементом в непреодолимой стене между ней и Александром Грэйнджер Малфоем? Эта стена воздвиглась сразу, как только были оглашены списки будущих первокурсников Хогвартса.
По традиции, уже несколько столетий подряд, в первый день каждого нового года, в Зале Основателей, доступ в который имели только директор и его заместитель, в руках статуи Пенелопы Пуффендуй появлялся свиток, на котором были имена всех детей Великобритании в возрасте десяти-одиннадцати лет, в ком теплилась хотя бы слабая искорка волшебной силы. Потом этот список официально утверждался Министерством, и рассылались письма. Минерва хорошо помнила, как в прошлом году, пробегая глазами по строчкам пергамента, выведенным изящным женским почерком, то и дело натыкалась на громкие фамилии. Как же много было в этом году детей из семей, известных как Пожирателей Смерти Волдеморта, так и из семей Авроров, боровшихся с ними! И была дочь Гарри Поттера, и сын Рональда Уизли, и… она не поверила своим глазам и вновь перечитала фамилию — Грэйнджер Малфой? Великий Мерлин!
Она тогда растерялась, наверное, был редкий случай, когда она не знала, как поступить. Афина решительно заявила, что это ничего не значит. Младшая сестра всегда была толерантной и умела рассмотреть проблему со всех сторон, выслушать все точки зрения и составить собственный непредвзятый взгляд на вещи. Но для нее фамилии Грэйнджер и Малфой все-таки не имели того смысла, который заключался в них для Минервы.
И Афина же настояла на том, чтобы никому ничего не говорить. Он обыкновенный ученик, повторяла она, один из многих, зачем бежать впереди дороги? Все и так узнают в свое время. Вот так и получилось, что Гарри Поттер узнал о существовании сына Гермионы Грэйнджер и Драко Малфоя от собственной дочери, а потом, потрясенный, обратился к Минерве и Нимфадоре. Он просил Нимфадору взять опекунство на себя по праву кровной родственницы, но она отказалась сразу и наотрез. Как сама же сказала, этого не произойдет, даже если мир рухнет. Для нее все те, кто носил фамилию Блэк и Малфой, были мертвы. И это не были просто громкие слова, впустую сотрясающие воздух. Обряд отказа от родства — слишком болезненный, тяжелый и безвозвратный. Он не дает возможности вернуть все на свои места, и мало кто решается на него. Но Нимфадора решилась.
Минерва все понимала, но та обида, которая прежде сжимала ей сердце за Гермиону Грэйнджер, снова росла в душе. Ее тревожила судьба Александра, его будущее. Каким он вырастет? Кем станет? Что будет, когда он узнает о событиях тех черных дней, поймет, чей он сын? Охрани его Мерлин от судьбы, которая так жестоко отняла у него родителей! Только… существует ли эта судьба? Что движет нашими жизнями? От чего или от кого зависит, будет ли кто-то счастлив, а кто-то — нет? Быть может, она слишком беспокоится, и нет никаких причин терзать себя? И все это — пустые размышления выживающей из ума старухи? Одни вопросы и никаких ответов… Давнее, почти забытое чувство бессильного непонимания. Словно решаешь уравнение из учебника нумерологии с неизвестной и двумя переменными. Что-то понятно, о чем-то смутно догадываешься, но решение ускользает и никак не желает даваться в руки.
Но как бы то ни было, она рада, на самом деле рада хотя бы тому, что Гарри Поттер не отказался от опекунства над Алексом.
Минерва очнулась от мыслей, когда в дверь постучали.
— Да, войдите.
Сперва показалась груда свитков, а потом из-за них выглянула молоденькая преподавательница магловедения, добровольно взявшая на себя обязанности ее помощницы.
— Уф, профессор МакГонагалл, прилетели совы. Вот, опять из Министерства. И еще надо подписать кучу бумаг. И преподаватели составили учебные планы на следующий год. Профессор Синистра сказала, что ей немедленно нужна замена. А профессор Хагрид застрял на границе, у него конфисковали яйца китайских драконов, и Инспекция по магическим животным уже с утра возмущается беспечностью руководства школы, и…
— Помедленнее, пожалуйста, Нерина, — прервала девушку МакГонагалл, поморщившись от ее громкого голоса, — положите все сюда, я посмотрю. Спасибо. Инспекция присылала срочных сов?
— Нет, обыкновенных. Но их было одиннадцать штук! — уже потише продолжила Нерина.
— Хорошо. Я разберусь с этим. Все преподаватели сдали учебные планы?
— Все, кроме профессора Синистры. Она, как я уже сказала, требует замену и говорит, что составлять план на следующий год уже не ее проблема.
Минерва вздохнула про себя. С годами у Синистры просто до безобразия испортился характер.
— Так, какие бумаги я должна подписать? Эти?
— Да. Положение о новых школьных правилах, распоряжение об освобождении от занятий для студентов, выезжающих в следующем учебном году в Шармбатон, Дурмстранг и Цзинь Ши Хао, заявление об увольнении профессора Синистры, прошение о заслуженной пенсии для профессора Синистры, приказ о…
— Минерва! Минерва!
Профессор МакГонагалл и Нерина вздрогнули от неожиданности. Из камина в углу выглядывала чья-то голова с всклокоченными кудрями.
— Минерва, ты меня слышишь? Мы должны срочно поговорить! Дело жизни и смерти!
Похоже, вздохам Минервы сегодня несть числа.
— Гера, я на работе. У меня совершенно нет времени. Ты можешь подождать хотя бы до вечера?
— Не могу! Я же сказала, это дело жизни и смерти!!! У меня такое горе, а ты не желаешь даже выслушать, Минерва!
Гера Уэзерби никогда не отличалась вниманием к чужим проблемам, кроме собственных.
Нерина понятливо кивнула и вышла. Минерва повернулась к кузине.
— Что случилось? Может быть, ты все же изволишь появиться полностью?
Гера чихнула от попавшей в нос золы, но решительно помотала головой, окончательно растрепав прическу.
— Нет, нет, мне так удобно. К тому же у меня в духовке пирог.
— Так что там у тебя случилось? Опять Джеуса выгнали с работы? Джеф привел очередную наглую и бесстыжую стерву? Джестия не пришла домой вовремя?
Поразительно, Гера была младше Минервы на пятнадцать лет и всю жизнь считала ее кем-то вроде своего личного психолога. Всю жизнь она жаловалась на мужа, детей, соседей, соседскую собаку, соседских гномов и собственных домовиков, на начальника Джеуса и т.д., и т.п., и т.пр. Это можно было продолжать и продолжать. При этом Гера искренне полагала, что Минерва обязана все это выслушивать и самое главное — помогать всем, чем может. И в самом деле, что ей, Минерве, еще делать? Ни семьи, ни детей — вольная птица. Поддерживать бедную, изнемогающую от жизненных проблем кузину — ее святой долг! И ее нисколько не волновало, что сама Минерва так отнюдь не считала. При этом Гера никогда не обращалась к Афине, видимо, побаиваясь ее жестковатого характера и сурового нрава.
— Нет! Правда, Джеусу снова сделали выговор, но ты же знаешь его начальника, настоящий тиран и деспот. Вот если бы ты тогда помогла и устроила Джеуса в Министерство. А ты такая упрямая, Минерва, и никогда не желаешь пойти навстречу. Но сейчас, о, Мерлин, я по другому! Джестия, моя маленькая девочка, сбежала из дому!
Минерва мысленно поаплодировала племяннице. Браво, дорогая, наконец-то ты решилась! Двадцать пять лет — давно пора вырваться из-под маминого крылышка, тем более, если это крылышко Геры Уэзерби.
— И что ты хочешь от меня?
— Как что? Ты должна с ней поговорить! Уговори ее вернуться! Мерлин, я просто спать не могу, как представлю, где там сейчас моя девочка, что делает. Этот Бут, который сманил ее, настоящий подлец и мерзавец! Ах, он же намного старше ее! Тебе, Минерва, никогда не понять боль материнского сердца! Ты такая бесчувственная!
Тактичностью кузина тоже не страдала.
Минерва потерла виски. От рыданий Геры камин отсыреет и придется снова просить мистера Филча прочистить. Легче самой отправиться к Уэзерби, попробовать успокоить сестру и вдолбить ей в пустую голову, что дети имеет тенденцию вырастать и становиться самостоятельными.
— Подожди, Гера, хватит плакать, я разберусь с делами и приду к вам вечером, хорошо?
— Не уверена, что доживу до вечера, ты же знаешь, от волнения у меня всегда начинается сердцебиение и в глазах так темнеет, а…
— Я буду у вас вечером! — твердым голосом отрезала Минерва, и Гера, шумно хлюпнув носом, со стенаниями исчезла.
Надо покончить с делами.
Надо согласовать с мистером Дирборном из Департамента магического образования количество дополнительных часов занятий для семикурсников, введение некоторых новых предметов, а также похлопотать о заслуженной пенсии для Синистры. И не забыть еще о новом преподавателе астрономии! Помнится, к ней обращался однажды один весьма серьезный молодой человек по фамилии… Боунс? Да, Боунс. Если это один из племянников Амелии Боунс, из него выйдет неплохой преподаватель. Надо поручить Нерине найти его и обсудить его кандидатуру в Департаменте.
Надо сказать мистеру Филчу, чтобы он начал подготавливать комнаты для студентов по обмену из Шармбатона, Дурмстранга и Цзинь-Ши-Хао. Восточная башня? Или все-таки одна из северных? В первой удобнее и теплее, но вторая намного ближе к учебным классам и Большому Залу, и из нее ведут обыкновенные, а не зачарованные лестницы, что немаловажно для иностранцев.
Прежде чем идти к Гере, надо добраться до Джестии и выяснить, что же там у них произошло.
Надо, надо, надо… должна, должна, должна…
Хорошо, что не хватает дня, чтобы решить все возникающие проблемы, иначе она на самом деле почувствовала бы себя немощной старухой. А Хогвартс, студенты, Гера не позволяли расслабиться, давали силы встречать новый день с бодростью, и она могла сейчас с уверенностью сказать, что это — ее жизнь, медленно текущая и стремительно несущаяся вперед, суетливая и наполненная заботами, насыщенная и немного сумасшедшая. Та, которую когда-то юная Минерва МакГонагалл выбрала сама, и маленький мальчик по имени Александр Грэйнджер Малфой как-то незаметно тоже становился ее частью. Она будет приглядывать за ним, постарается, если понадобится, помочь, и… не будет препятствовать, если когда-нибудь он захочет узнать о своих родителях…
* * *
Лили и Рейн с круглыми встревоженными глазами нетерпеливо задергали Алекса с двух сторон.
— Что случилось?
— Что они сказали?
— Ты же не виноват, правда?
— Нет! — широко улыбаясь, ответил Алекс, — директор МакГонагалл сказала, что я не виноват!
— Она справедливая, почти такая же, как профессор Дамблдор! — просиял Рейн.
— А кто такой профессор Дамблдор? — поинтересовался Алекс, — я уже сто раз слышал это имя.
— О, папа, дядя Рон и дядя Фред говорили, что лучше директора не было за всю историю Хогвартса! Самый сумасшедший и самый гениальный! Самый крутой и самый классный! Его боялся сам Волдеморт! — Лили, наверное, еще долго могла бы перечислять неоспоримые достоинства профессора Дамблдора, но Алекс прервал ее, воскликнув:
— А, его портрет висит у вас в доме, Лили, да? У него еще такие смешные затычки в ушах.
Лили оскорбленно пожала плечами:
— Да разве в затычках дело?
Позже, когда они уже сидели в своей Гостиной, в тихом уголке, отгородившись от всех огромными стопками книг, Алекс горько спросил:
— Почему профессор Люпин все время придирается ко мне? Что я ей сделал? Сегодня она даже говорила, что меня исключат.
Лили и Рейн переглянулись. Лили тут же опустила глаза, а Рейн с преувеличенным интересом уставился на Джулиуса, который показывал другим их однокурсникам какую-то зверушку с длинным хоботом, с невероятной скоростью втягивавшим конфеты, предлагаемые ребятами.
Они опять знали что-то, о чем он и не подозревал. Алекс твердо сказал:
— Вы знаете почему?
Лили снова посмотрела на нахмурившегося Рейна и нерешительно ответила:
— Тебе это не понравится.
— Я должен это знать! — еще более твердым тоном сказал Алекс, — мне надоело, что все вокруг знают обо мне больше меня самого. Надоело, что все шарахаются от меня как от заразного больного.
— Не все!
— ПОЧТИ ВСЕ из магических семей! Только ребята из маглов относятся нормально. Скажете, я вру или выдумываю?
— Нет, Алекс, но… — Лили беспомощно прикусила губу.
Неожиданно Рейн хлопнул по книге рукой.
— Он прав, он должен это знать. В конце концов, мы все знаем, а профессор Люпин и вправду слишком придирается к Алексу, хотя он ни в чем не виноват.
Лили покачала головой, но больше ничего сказала и как-то беспомощно развела руками.
— Алекс, дело в том, что у профессора Люпин погиб муж; помнишь, Лили говорила, что поэтому она такая строгая и никогда не улыбается? И еще дочка, она была совсем маленькая… Мистер Люпин был оборотнем, но очень хорошим человеком. Папа и дядя Гарри рассказывали, что он какое-то время даже преподавал в Хогвартсе, и он очень помог им. И потом всегда помогал.
— К тому же, — тихо прибавила Лили, — он был одним из лучших друзей моего дедушки Джеймса.
— Да. Когда началась война, он стал на нашу сторону, а все оборотни перешли к Волдеморту. Он стал чем-то вроде шпиона в стане врагов. И его разоблачили. Говорят, их схватили всех вместе, мистера Люпина, тетю Нимфадору, малышку Андромеду, и… — Рейн помолчал, глядя прямо в лицо Алекса, — мистера Люпина и Андромеду убили Пожиратели Смерти Волдеморта. И даже известно, кто. Драко Малфой. Твой отец, Алекс.
Алекс вскочил из-за стола, едва не опрокинув шаткую стопку книг.
— Этого не может быть! Это неправда!
— Это правда, Алекс, — Лили тяжело и виновато вздохнула, — тете Нимфадоре чудом удалось вырваться, и она чуть не сошла с ума от горя. И вот почему ребята, у которых родители маги, так к тебе относятся. Конечно, тогда многие были под чарами и делали ужасные вещи, даже не понимая, что творят. Кстати, Делэйни этим и оправдались. Но твоя семья всегда, с самого начала и по своей воле, была на стороне Волдеморта. Малфой-Менор был почти его официальной резиденцией, он проводил там больше всего времени. И папа победил его именно в Малфой-Менор, это ведь во всех книгах указано.
Алекс упал обратно на стул почти в прострации, не веря, не желая верить своим друзьям.
А Лили продолжила:
— Это видели домовики Малфоев, которые шептались с домовиками Паркинсонов. Их подслушал Добби, а потом передал папе и Аврорам.
— Он соврал!
— Добби никогда не врет, ни один домовик не умеет врать.
Алекс обхватил руками голову.
— Это неправда! Все ложь! Такого не может быть! Мало того, что моя мама предательница, так еще и папа — убийца! Лили, такого просто не может быть!
Лили убито смотрела на друга.
— Алекс, нам очень жаль, но это правда. И еще… вообще-то тетя Нимфадора… на самом деле это тебе она тетя, двоюродная… Твой папа и она были кузенами. Получается, она даже ближе тебе, чем Малфуа. Я не знаю, почему все молчали, и папа тоже… не знаю…
— Что?!
Алекс застонал. Ему было плохо, так плохо, как никогда в жизни. Ненависть профессора Люпин объяснялась, но разве от этого легче? Оказывается, он почти окружен родственниками, но какими! Малфуа он был нужен только из-за денег, а Люпин вовсе не нужен.
И в голову пришла обжигающая мысль — пусть бы он лучше навсегда остался у Бигсли, ходил бы в эту школу для малолетних преступников, никогда не узнал, что он волшебник, но зато он и не узнал бы, что его родители были ужасными людьми, имена которых вызывают содрогание у магов!
И еще один вопрос терзал его измученную душу — как могли пожениться его родители, как мог появиться на свет он, если Гермиона Грэйнджер и Драко Малфой ненавидели друг друга? По словам Люпин, сегодня был нарушен пространственно-временной континуум, прошлое вторглось в настоящее, то есть то, что они видели, было на самом деле, только давно. С какой неприязнью говорила мама, и как презрительно отвечал отец… А мистер Поттер и мистер Уизли защищали ее от него…
А если снова это сделать — разорвать этот континуум?! Снова попасть в прошлое и вытрясти, вырвать из них правду?!
Но взбудоражившая мысль, снова камень, брошенный в пруд, ушла на дно. Ничего из этого не выйдет. Сегодня они просто ВИДЕЛИ прошлое, но не участвовали в нем. Значит, то, что произошло, не вернется, его нельзя изменить. Если бы такое было возможно, все бы захотели это сделать. И делали бы. Это все равно, что Омут Памяти, в котором он уже был.
Да и что изменить? Какую правду он хочет узнать? Вот она правда — на пожелтевших страницах газет десятилетней давности, в строчках книг, в отчужденном молчании тех, кто знал его родителей. Ведь в своих попытках что-нибудь узнать о них, он неизменно наталкивается на глухую стену. За этой стеной прячется прошлое, и не в его силах разрушить ее, или преодолеть. Даже с трудом находимые двери в этой стене наглухо заперты на ржавые замки.
Но так невыносимо думать, что все его поиски, попытки, все — пустое! Не должно, не может так быть! Он не верит и не желает верить, и не будет!!!
Алекс просто разрывался на куски. Он вскочил и помчался наверх в свою спальню, а Лили и Рейн молча смотрели ему вслед, изо всех сил желая помочь, но не зная, как можно это сделать.
Глава 29.
Что есть Любовь? — меня ты спросишь,
Я, боюсь, не смогу ответить.
Может быть, Любовь — это лето,
Что гуляет сейчас по свету?
И танцует она с ветрами,
Вместе с морем поет его песни,
Перешептывается с облаками,
И смеется голосом леса.
Она принесла мне радость,
Подарила звезду удачи,
В поцелуях ее — меда сладость,
Свежесть вереска неутраченная.
В волосах ее — неба тайны,
А в глазах ее — света бездна,
А в душе ее — мир бескрайний,
А в руках ее — мое сердце.
(с) siriniti
* * *
Мерный шелест моря, изредка налетающие порывы солоноватого ветерка. Ворчливо кричит чайка, кружась над волной. По небу тянется вязь светлых полупрозрачных облаков, изредка закрывающих солнце.
— Хорошо… Как же хорошо…, — шепчет Гермиона.
Каштановые волосы разметались по желтому песку, глаза закрыты. Ее ладонь, горячая и сухая, нащупывает ладонь Драко. Он расслабленно улыбается и переплетает свои пальцы с ее.
Неделю назад, сразу после церемонии венчания, разъехались гости. Их было совсем немного: французская родня — Азалинда со своей семьей, все одинаково чопорные и поджимающие тонкие губы, но беспрекословно подчиняющиеся каждому слову старой леди; Лейнстренджи — все еще худой и не оправившийся после Азкабана Рудольф с криво и презрительно усмехавшейся, но молчаливой в присутствии Лорда Беллатрисой. И Темный Лорд. Уехали родители, и замок остался в их полном распоряжении. Давняя традиция рода Малфой — венчание и медовый месяц молодых в Дравендейле. Эту традицию нарушили только Люциус с Нарциссой.
Дравендейл, как и Малфой-Менор, вырастает из скалы, но на этом сходство между ними заканчивается. Об эту скалу неустанно бьется море, а замок словно драгоценный камень в ее венце. Он мал, полон уюта и комфорта, и его богатство не подавляет, в отличие от гордого и роскошного Малфой-Менора. Гермионе Дравендейл сразу понравился. Так же, как и понравилась близость моря, и мягкая прелесть ирландской природы. И то, что никого нет, кроме призраков, они совершенно одни с утра и до вечера, и все ночи только для них.
— Не-е-е-ет, — тянет он, не открывая глаз, — лень…
Солнце слепит сквозь сомкнутые веки, висит огненным пятном, которое время от времени заслоняет тень. Его жена. Его Гермиона. Солнце и тень одновременно.
— Как хочешь, — в ее голосе нет обиды, она снова проводит травинкой по его лицу, шаловливо дует на нос и вскакивает на ноги.
Драко садится на песок и смотрит на нее, бродящую на мелководье, смеющуюся, играющую с волнами, то и дело порывающимися лизнуть ее платье или, вернее, магловский сарафан. Ярко-алый, короткий и легкий, открывающий плечи и стройные ноги. Может, он и не любит маглов, но магловская мода ему определенно нравится, особенно если ее демонстрирует его жена.
— Драко, смотри, что я нашла! — окликает его Гермиона и бежит навстречу.
Огонек. Маленький смелый огонек, танцующий на глади воды. Невероятное, невозможное и оттого фантастически красивое зрелище.
Она протягивает огромную раковину. Такую огромную, что ее невозможно удержать одной рукой. И совершенно неподходящую для ирландского побережья. Она скорее из южных тропических морей. Как она сюда попала?
— Послушай, она поет, — Гермиона прикладывает ее к уху к Драко и сама наклоняется.
Ее лицо так близко, и Драко легонько целует ее в соленые губы, в нос, подбородок. Жена делает укоризненную гримаску, и он послушно прислушивается.
Действительно, поет. Обычный шум моря, который можно различить в любой ракушке, и в этот шум красиво вплетается голос, нежный и мелодичный, напоенный грустью и радостью одновременно. Так, по крайней мере, кажется Драко. Голос… Эти напевы….
Он выхватывает у Гермионы раковину и заглядывает в ее перламутровое розоватое нутро. Почти у самого края легко процарапаны знакомые руны, напоминающие трезубец, средний зуб которого намного длиннее и словно обломан.
— Она вернулась! — Драко вскакивает, — мама не поверит! Она действительно вернулась, как обещала!
— Кто? Откуда?
Он тянет удивленную Гермиону к воде.
— Идем, не бойся. Я тебя кое с кем познакомлю.
Они идут к большому, почти плоскому камню недалеко от берега. Чем дальше, тем ниже становится дно. Драко подхватывает Гермиону на руки. У камня море почти ему по пояс. Они забираются на теплую, нагретую солнцем за день, гладкую, отполированную водой поверхность. Во время прибоя, наверное, он почти скрывается из виду.
Драко выпрямляется и, поднеся руки к губам в виде рупора, издает странный звук, напоминающий чаячий крик, но не такой громкий и резкий. Потом немного погодя — еще один. И всматривается в морскую даль, словно что-то выискивая.
— Драко, в чем дело?
— Сейчас, сейчас… Смотри, с той стороны, откуда мы пришли, совсем мелко, а с этой дно резко обрывается, знаешь, как здесь глубоко?
— Я ничего не понимаю.
— Смотри!
Драко протягивает руку, указывая на что-то. И Гермиона, прищурившись, пытается разглядеть непонятно что.
— Там человек!
— Нет, не человек.
— А… ой!
Шумно бьет и вздымает сверкающие брызги большой рыбий хвост, и у их ног выныривает из воды русалка. Почему-то поразительно не похожая на знакомых Гермионе обитательниц подводного царства, а скорее явившаяся прямо из детских сказок. Огромные, почти на поллица, глаза, прозрачно-зеленые, бездонные, словно само море, опушенные длиннющими, тоже зеленоватыми ресницами, и брови тоже того же оттенка. И конечно же волосы, русые, с явственным изумрудным отливом, перевитые нитями жемчуга и кораллов, уложенные в замысловатую прическу. Личико русалочки нежное, по-детски круглое, с мягкими чертами, розовые губки тоже по-детски припухлые, и милая ямочка на подбородке.
Почти такая же хвостатая красотка была на цветном витраже в ванной для Старост в Хогвартсе.
Гермиона, прищурившись, смотрит на мужа: «Откуда ты ее знаешь?»
Драко, к ее изумлению, присаживается на корточки, радостно улыбается, что-то говорит на каком-то странном языке, совсем не похожем на тот русалочий, на котором говорили обитательницы Черного озера. Словно шелест морских волн, накатывающих на берег, вздохи морского бриза и голоса морских птиц. И русалка отвечает!
Гермиона настороженно прислушивается, пытаясь хотя бы угадать, о чем речь. Глупо ревновать к девице с хвостом, но почему он ей так улыбается?!
И вдруг русалка поворачивается к ней и слегка касается своей тонкой ручкой ее руки. И странное ощущение пронизывает Гермиону. Узкая хрупкая ладошка, как-то не по-человечески хрупкая, словно в ней нет костей, словно это загустевшая вода, не лед, нет, но как будто под тонкой кожей течет вода, прохладная и живая. Гермионе хочется отдернуть руку от неприятного ощущения, мгновенно и быстролетно пронзившего ее. Как будто коснулось на миг что-то до ужаса чужое, противное самой ее природе. Но она пересиливает себя и не отдергивает.
Видимо, русалка теперь обращается к ней, потому что Драко начинает переводить.
— Гермиона, это Уна. Она говорит, что очень рада видеть тебя.
— Ты бы хоть объяснил, откуда ее знаешь! И переведи, что я тоже рада видеть ее. Хоть и немного неожиданно.
— Я все расскажу, только попозже. Так, она говорит, что дочь воды приветствует дочь пламени. Хм, что-то странное… Ну ладно, она удивлена тем, что моей женой стала именно ты. Она не понимает, как подобное стало возможным. Так, это уже оскорбление в мой адрес. Гермиона, не дергай меня, я тоже ничего не понимаю, перевожу все буквально. И еще… Ого!
Русалка медленно снимает со своей шейки ожерелье — три нити идеально-круглых жемчужин, сияющих молочной полупрозрачной белизной, словно вобравших в себя зыбкий предрассветный свет. Нити соединяет большой камень чудесного золотистого цвета — краешек солнца, выглядывающего утром из-за края земли.
— Она просит принять тебя это ожерелье. Камень — редкий янтарь из Северного моря, носящий название «Око Солнца».
— Драко, я не могу принять такой дорогой подарок!
Русалочка качает головой и вкладывает ожерелье в ладони Гермионы.
— Она говорит, что это не подарок, она возвращает тебе твое. Что-то я совсем ничего не понимаю.
— Как это — мое?
— Когда она решила вернуться сюда, она не думала, ради чего. Что-то ее тянуло и толкало в путь, но она только теперь поняла, что «Око Солнца» решило покинуть морские глубины и вернуться к своей истинной владелице, той, в чьем сердце пылает солнечное пламя. У него есть предназначение — быть Стражем Жизни. Но она предупреждает — когда зло слишком велико, и когда потеряна надежда, «Оку Солнца» может не хватить сил для защиты. Уф, как она высокопарно говорит! Уна, подожди, я не могу так быстро.
Русалка улыбается, кивает и неожиданно ныряет, окатив Драко и Гермиону солеными брызгами. Ее головка показывается из воды уже далеко от камня, и она машет рукой, словно прощаясь. Драко растерянно машет в ответ.
— Гермиона, не надо на меня так смотреть. Я все объясню, но то, что сейчас произошло, тоже не понял.
Они бредут к берегу. Гермиона рассматривает ожерелье, любуясь игрой света и бликами, появляющимися внутри янтаря.
— Рассказывай! А то приплывает какая-то незнакомая русалка, строит глазки законному супругу, дарит что-то невообразимо дорогое, и не знаешь, как на это реагировать.
— Уна не русалка, а морская дева.
— Есть разница?
— Неужели, милая, на свете существует что-то, чего ты не знаешь или о чем не читала? — шутливо изумляется Драко, получив от Гермионы легкий шлепок.
— Морской народ так же далек от известных тебе русалок, как мы от полудиких племен Африки. Нет, ну что-то общее есть, конечно, но для меня ты как-то привлекательнее, чем черная, как сажа, девица в травяной юбке. Русалки страшнее, чем все смертные грехи, вместе взятые, а морские девы, если ты заметила, славятся своей красотой и еще своим пением. Раньше для них любимым развлечением было топить магловские корабли, экипаж которых имел неосторожность заслушаться. Это у них считалось чем-то вроде хобби или соревнования — кто больше. Их еще звали сиренами. А сейчас то ли сирены обмельчали, то ли состязаются в чем-то другом, то ли маглы окончательно утратили музыкальный слух. Вообще, морской народ живет гораздо южнее, в теплых морях. Так вот, когда я был маленьким, мама любила приходить со мной на это место. Видишь, здесь мелководье хорошо прогревается, песок чистый и мягкий, и от замка недалеко. Однажды на этом самом камне мама нашла полумертвую девушку с рыбьим хвостом. Она ее выходила и выучила ее язык. И я, поскольку всегда бегал поблизости, тоже. Уна со мной играла, приносила со дна красивые ракушки и камешки. И ужасно тосковала. Здесь ей было холодно, она плакала и рвалась домой. Морской народ живет дольше, чем мы. Она тогда была, наверное, еще девочкой, маленькой и потерявшейся, хотя по ее словам, было ей сто пятьдесят два года. Что с ней случилось, она не рассказывала, а может, я не запомнил. В общем, когда Уна поправилась, мама как-то сумела организовать ее переправку в родные моря. Прощаясь, Уна сказала, что когда-нибудь вернется. И вот… если честно, я так и не понял, зачем она вернулась. Она тебя не знала, а как будто ждала, что встретит именно тебя. Странно…
— Странно, — соглашается Гермиона, — и подарок тоже странный.
Она возится с хитроумной застежкой в виде раковины. Драко помогает.
— Ну что, мне идет?
Жемчуг мягко сияет на белой коже, а внутри янтаря вспыхивают золотистые огоньки. Гермиону охватывает какое-то необъяснимое чувство воссоединения. Словно давным-давно она что-то потеряла, уже не надеялась найти дорогую сердцу вещь, но вдруг нашла. Но она же ничего не теряла… И это ожерелье ей никогда не принадлежало…
— Оно тебе очень идет, словно мастер делал его именно для тебя, — Драко окидывает ее оценивающим взглядом и добавляет, — знаешь, в старых книгах пишут, что морской народ обладает даром предвидения.
— Какое же это предвидение? Ой, ладно, Драко, идем домой, скоро ужин, наверняка домовики уже накрывают.
— Конечно! Все стынет, и мы взяли на себя труд позвать юных новобрачных.
— О, нет! — стонет Драко, оборачиваясь, — ну зачем вы опять покинули замок? А если кто-нибудь увидит?
Перед ними блекло переливаются почти невидимые в лучах закатного солнца два привидения — сухопарая женщина в длинном вычурном одеянии и высоком эннене и статный рыцарь с грустным лицом. Гермиона хихикает и тянет мужа за руку.
— Пойдем, они же хотели услужить.
— Услужить?! Тем, что опять обеспечили неприятности с Инспекцией по делам загробного существования? Как же мне надоели эти идиоты!
— Теофилус, — строго произносит дама, — я же говорила, что кому-нибудь из потомков обязательно передастся твой невыносимый нрав и ужасное непочтение к старшим! Ты никогда не отзывался с должным уважением о моей матушке и всегда исчезал из дому без предупреждения. И вот, изволь, этот мальчик — твоя копия.
На призрачном лице рыцаря написано только уныние. Гермиона, закрыв рот ладошкой, чтобы не расхохотаться, тащит мужа по узкой тропинке к замку. А два призрака плывут за ними. Дама впереди, рыцарь — за ней.
— Я понимаю, почему папа никогда не приезжает в Дравендейл, а посылает маму — потому что ЭТИ действуют ему на нервы одним своим вечным нытьем.
— Слышишь, Теофилус? Ты все время твердишь, что тебе надоело бесконечное загробное существование, и пожалуйста — наш Люциус на тебя рассержен. Сколько я тебе призывала тебя быть более сдержанным, но ты меня никогда не слушаешь!
Рыцарь едва слышно бурчит себе под нос:
— Я знаю, почему я остался после Ухода — чтобы ты окончательно не загубила своим воспитанием Астеруса, Артура и Элари. И еще чтобы в последний раз сказать моей милой маленькой Энни, что люблю ее и не перестану любить даже в смерти. Но наши дети уже давно выросли, и много лет их нет на этой земле, так же как и Энни, а я зачем-то здесь. А ты почему осталась, Бригита? Или ты — мое наказание за грехи, за ложь и супружескую неверность?
— Что ты там ворчишь опять, Теофилус? Говори громче, я ничего не слышу. Наверное, у меня простуда, надо попросить нашу молодую невестку, чтобы сделала ремонт в этом каменном склепе. Уверена, все болезни от сквозняков, которые так и гуляют по замку. Просто ужас!
«Еще какой…»
* * *
— Мадам, мадам, вы не могли бы немного склонить головку? Да, вот так, превосходно, превосходно! Мсье, прошу вас, ну улыбнитесь же! Или хотите остаться в памяти потомков эдаким мрачным угрюмцем? Да что же это такое?! Вы опять все портите! А свет уходит! — вопит маленький человечек в бархатном берете, с которого свисает огромное голубое перо, картинно швыряет кисть на пол и воздевает ручки к потолку. Волшебные краски капают с палитры и собираются в бурую, переливающуюся золотыми искорками лужицу.
Драко скрипит зубами. Опять уходит свет, понимаете ли! Его терпение уходит, что более важно. Тролльи традиции! Кому нужны эти глупые портреты?! Кому будут интересны очередные физиономии очередных мистера и миссис Малфой? «Потомкам!», как утверждает этот паршивый художник, но Драко с этим бы поспорил. Потомкам — это в лучшем случае, детям и маловероятно, что внукам. А дальше всем будет на тебя наплевать. Например, он знает, как выглядят некие Артемиус и Дейдре Малфой, жившие в начале шестнадцатого века, или же Уилфрид и Уинифрид (ну и имена!), конечно же, Малфой, благополучно скончавшиеся в конце восемнадцатого века. И что из этого следует? Поговорить с ними совершенно невозможно по причине тяжеловесного средневекового английского, насыщенного необычными оборотами и непонятными глаголами, а также из-за весьма своеобразных понятий о том, как следует прожить жизнь. А ведь они еще и морали читают.
— Драко! — шепчет Гермиона, не поворачивая головы, — пожалуйста, не раздражай понапрасну мастера Амадеуса, иначе нам придется слушать его стоны не одну неделю.
Он закатывает глаза, но послушно изображает на лице подобие улыбки. Уже шестой (шестой!) день длится это изощренное издевательство, по недоразумению названное позированием для семейной галереи. Хорошо, что этот французишка изводит их только днем. Из-за освещения, как он повторяет по десять раз за минуту. Искусственное, по его мнению, никуда не годится, важен только естественный свет. Отец заглядывал пару раз и лишь сочувственно усмехался уголками губ. Мама, напротив, подолгу разговаривала с художником (тот млел, вздыхал, прижимал руки к сердцу и готов был пасть на колени), заставляла Драко переодеваться.
«Этот камзол не подходит к твоим глазам».
«Мерлин, какое безобразие! Только не говори мне, что это твоя новая парадная мантия!»
«Посмотри, какой прелестный оттенок изумруда. Вот и Гермиона согласна»
«Почему черное? Это так мрачно. Хорошо, хорошо, не буду спорить. Мастер Амадеус прав, на портрете ты будешь выглядеть так, что можно будет пугать детей!»
— Да-да-да-да, мсье, вот так! Прошу вас, замрите! — художник едва не подпрыгивает от восторга, бешено смешивает на палитре краски, отчего они жалобно звенят, и принимается орудовать сразу двумя кистями. А еще одна топчется в углу холста, вырисовывая детали обстановки.
— О-о-о, Фиона была права, здесь воистину запечатлевается исторический момент. Твоей зверской физиономией, Малфой, можно уничтожать боггартов и упокаивать вампиров.
Еще и Забини приперся, только его не хватало! Драко стискивает зубы так, что челюсти сводит, чувствуя непереносимое желание вульгарно дать Забини в глаз вместо приветствия.
— Гермиона, — черноволосый парень церемонно целует ее руку, — прошу прощения, миссис Малфой. Примите мои запоздавшие поздравления. Вы обворожительны, впрочем, как и всегда. Малфой, будь добр, лицо попроще, а то мне страшно находиться с тобой в одной комнате.
С губ Драко улетучивается последний призрак улыбки. Гермиона скептически хмыкает.
— А ты, как и всегда, беспардонно льстишь.
— Ну что ты, я правдив до отвращения.
Блейз гибко и грациозно усаживается на стул с высокой спинкой и скрещивает руки на груди.
— Прошу вас, продолжайте, мсье Амадеус. Я вам ничем не помешаю.
Маленький художник, впрочем, ничего не видит и не слышит. Его руки напоминают мельничное колесо, летают над холстом, смешивают краски, наносят мазки и штрихи.
— Где пропадал, Блейз? В последнее время ты не балуешь нас своими визитами, — Гермиона по молчаливому приказу художника вкладывает ладонь в руку мужа.
Блейз хмурится и смотрит в сторону.
— Честно говоря, мне здесь нечего делать. Наверное, скоро переберусь в Италию. Дела у деда запущены, не хватает хозяйской руки. Он сильно сдал после смерти бабушки Скай, но не желает признаваться в своей слабости. Если так пойдет дальше, Бьянке не останется ничего.
— Маленькая Бьянка, я давно ее не видела. Она такая же забавная?
— Платье мадам! — отрывисто бросает Амадеус, и прислуживающая ему домовиха аккуратно поправляет серебристый подол, располагая складки таинственным, наверное, им одним понятным способом.
Драко молча злится. Какие дементоры принесли сюда Забини? Его присутствие раздражает. И то, как он усмехается, тоже раздражает. Как ножом по стеклу. А его взгляды на Гермиону вообще приводят в бешенство. Какое он имеет право так смотреть на нее? Она — его, Драко, жена, принадлежит ему, а все остальные пусть катятся в гоблиновы вонючие норы. Или убираются в свою Италию и побыстрее.
— Бьянка очень выросла. Я купил ей метлу, и она увлеклась квиддичем. С утра до ночи летает по саду, загоняла всех домовиков и перебила снитчем половину окон нашей виллы. Часто вспоминает тебя и хочет пригласить в гости.
Гермиона улыбается, а Драко еще больше мрачнеет, приводя в отчаяние художника.
— Мсье, вы опять! Нет, так невозможно работать! О, мадам, не могли бы вы уговорить вашего супруга…
— Рисуйте так! — рявкает Драко на отшатнувшегося мсье Амадеуса, — и скажите спасибо, что я торчу тут, как болван, а не прислал колдо-фотографию. За ту сумму, которую вы получили, я должен вам диктовать свои условия, а не вы.
— При чем тут деньги? — оскорбленно вопит Амадеус, воздевая руки к небесам, вернее, к покрытому трещинами и разводами каменному потолку, — я — Художник, понимаете? Я — Мастер, и у меня заказывали свои портреты величайшие маги нашего…
— А мне плевать! — Драко приходит в ярость под холодным насмешливым взглядом Забини, — я буду стоять так, как хочу, и с таким выражением лица, которое считаю нужным, ясно?
— Святая Мариала, что здесь происходит? — из стены любопытно высовывается привидение, — Драко, carissimo mio, ну зачем же так кричать? Посмотри, сеньор Амадеус сейчас упадет в обморок, по крайней мере, одна из его волшебных кистей уже в беспамятстве. Ах, бедняжка! Теперь у нее вылезет щетина и будет депрессия. Художники — тонкие и возвышенные натуры, а твой дикий ор расстраивает их нежную организацию.
Забини уже едва сдерживается, чтобы не расхохотаться во все горло. Гермиона укоризненно взглядывает на него и Фиону, виновато — на потерявшего дар речи художника и умоляюще — на Драко.
— Милый, ну пожалуйста, — тихо шепчет она и прижимается щекой к его щеке, — мне это тоже не нравится, и я тоже устала, но ведь это ваша традиция. Она важна для твоих родителей, для твоей семьи. Потерпи немного. Просто представь, через много лет нас уже не будет, но останется этот портрет. Нет — останемся мы, ведь в волшебных портретах сохраняется частичка наших душ. Вдруг когда-нибудь сюда заглянет наш сын или внук, ему понадобится совет, и ты сможешь ему помочь. Помнишь, ты же сам говорил, что разговаривал с дедом.
Да, он любил поболтать с Абраксасом. У деда было потрясающее чувство юмора и оригинальный взгляд на мир, немного циничный, слегка саркастичный, резкий, но не опускающийся до мелочного брюзжания. Драко было интересно — дед был таким всю жизнь или только в молодости, в двадцать лет, когда рисовали портрет? Однажды он спросил, но получил довольно туманный ответ: «Разве это важно? Я — это я, клянусь посохом Мерлина!».
Честно говоря, Драко не очень любил портреты, колдо-фотографии, статуи, монументы, вообще изображения людей. Они казались ему какой-то фальшивкой, грубой подделкой или пародией на настоящих людей. Одно дело, конечно, собственное изображение, но другое — когда знаешь, что изображенных людей нет в живых, и тем не менее, они все-таки как будто «живут». Неловко — разговаривать с теми, чей прах давно покоится под могильными плитами — и дышать, слышать, как стучит сердце, разгоняя кровь по жилам, чувствовать себя омерзительно бодрым, полным энергии, планов на будущее. Лица, покрытые патиной времени, трещинами и разводами поплывшей, выцветавшей краски, вызывали невольное отторжение и смутное чувство вины. Но еще и жгучий, почти болезненный интерес. За каждым портретом крылась своя история — грустная, смешная, тяжелая, стыдная, прекрасная, безобразная, печальная, страшная. Он пытался прочесть эти истории, не разговаривая с людьми на портретах, угадывал по лицам, что таили в себе, хоронили в своих душах эти гордые девушки и самоуверенные юноши, надменные женщины и высокомерные мужчины.
Однажды на чердаке он наткнулся на совершенно необычный портрет. Небольшой, без рамы, просто пыльный кусок холста, свернутый в трубку и закинутый в кучу хлама. На нем была запечатлена молодая женщина, и самое удивительное, потрясшее, даже испугавшее его, тогда четырнадцатилетнего подростка — портрет был мертвым. Мертвое лицо смотрело на него мертвыми глазами. С благородными чертами, с гладким высоким лбом, изящно вылепленными скулами, нервными легкими крыльями носа, сухими, но красиво очерченными губами. Блестящие темные волосы были убраны в гладкую прическу, а глаза необычного золотисто-медового цвета завораживали. Он не понимал, почему портрет не двигается, не говорит, а просто застыл на обтрепанном рваном холсте. Это было дико и маняще. Почти две недели при каждом удобном случае он мчался на чердак и часами просиживал там, вглядываясь в неподвижное женское лицо, стараясь разгадать его тайну. Он придумывал ее жизнь, представлял, какой она была, размышлял, как и почему ее портрет попал в Малфой-Менор. Постепенно она словно оживала, становилась одухотворенней, становилась ярче и живее, чем все портреты его замка. Сейчас он мог бы сказать, почему его так притягивала эта женщина, в чертах тонкого чистого лица которой сияла душа, а глаза светились неугасающим огнем ума. И все это сумел передать безымянный художник, даже не волшебник.
Потом он нашел в самом старом шкафу их библиотеки позеленевший, почти рассыпавшийся в руках ветхий свиток и узнал ее историю, с трудом продираясь через дебри древних рун. Как ни поразительно, но это оказался портрет самой Кандиды Когтевран, одной из основательниц Хогвартса. Еще более поразительным было то, что портрет был заказан одним из его предков, Дезмондом Малфоем. Он любил Кандиду неистово и нежно, яростно и прекрасно, слепо и безвыходно, а она была умна и смела, она хотела идти вперед, хотела стать кем-то большим, чем просто женой и матерью. Он не мог или не хотел подрезать ей крылья, посадить в золотую клетку. Гордые, сильные и неуступчивые, они страдали оба, пытались найти выход, начать все сначала, но появился Салазар Слизерин, сладкоголосый и хитромудрый Салазар, распахнувший перед ней новые горизонты. И она ушла, с болью, но решительно оборвав все связывавшие их нити. История старая, как мир, и вечно новая. Сохранившаяся в нескольких строках рун и в глазах женщины, чей портрет стал единственным в комнате Драко.
Драко задумчиво смотрит в стену напротив, на которой льдисто поблескивает огромное зеркало в тяжелой бронзовой раме, и не замечает, как самозабвенно работает художник, как он одобрительно кивает и шикает на самого себя, чтобы не спугнуть это выражение на его лице, как неуловимо улыбается рядом Гермиона, стараясь поймать в зеркале его взгляд, как незаметно и молчаливо исчезает Блейз Забини, в очередной раз ощутивший себя лишним и бесконечно чужим в их маленькой семье.
* * *
Что есть Любовь? — меня ты спросишь,
Я, боюсь, не смогу ответить.
Может быть, Любовь — это сила,
Что отводит беду на свете?
В колыбели тебя качает,
И к груди тебя прижимает,
И сидит она у порога,
Когда сманит тебя дорога.
В бой кидается, если опасность
Вдруг грозит тебе без подмоги,
Улыбается, если счастье
Встретил ты на своей дороге.
В волосах ее — неба тайны,
А в глазах ее — света бездна,
А в душе ее — мир бескрайний,
А в руках ее — твоя нежность.
(с) siriniti
* * *
Две женщины смотрят друг другу прямо в глаза. Одна — высокая, стройная, светловолосая, другая — невысокая, с черными, как ночь, что властвует за окнами, волосами, уложенными в высокую прическу. В резном черепаховом гребне, удерживающем прическу, таинственно мерцают рубиновые огоньки, а в серых глазах пляшет отсвет огня камина.
— Материнский Оберег? Но, Фетида, ты знаешь, какие у него последствия?
— Да, прекрасно. Я знала, на что иду.
— Мерлин мой! — Нарцисса в волнении не может усидеть на месте, встает и нервно прохаживается по комнате, к дверям и обратно, к черноволосой женщине в кресле у камина.
Она наконец решилась выспросить у Фетиды Забини, как ей удалось спасти Блейза от Черной Метки. Этот вопрос мучил ее на протяжении нескольких лет, но спросить прямо не хватало духу. Фетида добровольно приняла Черную Метку и была слишком близка к Темному Лорду. Но в эти месяцы она была какой-то странной, саму на себя непохожей, редко появлялась на общих собраниях, и Нарциссу словно кто-то дергал изнутри, беспокойно шептал на ухо: «Поторопись, иначе будет поздно!»
Потрескивает огонь в камине, но ее пробирает морозом от слов Фетиды, от ее спокойного, немного усталого тона. Материнский Оберег — одно из древнейших чар, основанное не на магии палочек, а на узах, связывающих мать и дитя. После проведения обряда ребенка окружает невидимая защитная оболочка, которая черпает силы из сил матери, капля по капле иссушая их, и не только в физическом смысле. Теряется и магия. Обряд подкрепляется заклятьем, которое устанавливает срок жизни матери, обычно очень малый, и считается законченным после ее смерти. Фетида обречена. Ради сына она медленно истаивает, потому что своей жизнью купила ему свободу.
— Когда…? — Нарцисса запинается, не решаясь спросить у этой еще молодой и красивой женщины, когда она умрет.
— Скоро. Очень скоро.
— Но…
— Нарцисса, ты хочешь оградить Драко?
— Да!
— Не слишком ли поздно?
— Боюсь, что так. Но я должна попытаться. Хотя бы попытаться. Хуже ему не будет, верно? Только мне.
— Да. Обычно страдает только мать.
И словно это послужило последней каплей, перевесившей невидимую чашу, Нарцисса жестко говорит, пытаясь твердостью тона прогнать жалкий недостойный страх:
— Я сделаю это. Объясни, с чего начать.
— Ты решила?
— Да.
И вдруг глубокое кожаное кресло у письменного стола, повернутое к окну, скрипит ножками по полу, и перед удивленными женщинами поднимается… Северус Снейп.
О, милосердная Моргана, они были не одни!
— Браво, Фетида, я и не подозревал, насколько ты умна. Заклятье Материнского Оберега — мало кто осведомлен о нем.
— Северус!
— Как ты могла, Нарцисса? Я не ожидал этого от тебя! — черные глаза Снейпа сверлят побледневшую женщину.
Он и в самом деле не ожидал, хотя и жила в памяти одна неожиданная ночь, в которой звучала исступленная просьба Нарциссы, заламывавшей руки и рыдавшей, просящей, как жалкая нищенка, об услуге. Тогда она умоляла помочь, присмотреть за Драко, выполнить за него, если не сможет, данное Лордом задание. Она была словно в помрачении, и Северусу стало не по себе от ноток неистовости, звенящих в ее голосе. Он тогда позволил связать себя Непреложным Обетом, лишь бы не видеть эту чужую Нарциссу и не слышать больше ее рыданий. Он жалел ее и в остервенении мог бы тогда перегрызть глотку Люциусу, если бы тот не сидел в Азкабане. Как этот ублюдок посмел допустить такую ситуацию? Как такое случилось, что Нарцисса была вынуждена просить о помощи?!
«Милая моя, любимая, что же ты опять творишь? Отдаешь ли себе отчет, что будет, когда об обряде узнает Лорд? А Он ведь узнает, это вопрос только времени»
— Я всего лишь защищаю сына! — у Нарциссы прерывается дыхание.
— Драко служит Ему, а ты намереваешься возвести между ними стену, как это сделала Фетида со своим сыном. Поэтому Лорд так удивлялся, что не может оказать влияние на молодого Забини.
«Она защищает… этого недоноска, щенка, сынка ненавистного Малфоя, похожего на отца, как две капли воды! Так защищает, что готова пожертвовать собственной жизнью! Проклятье, Люциус, почему, ну почему ты сам не можешь сделать хоть что-то?! Почему всегда утопаешь по горло в дерьме, а спасать Драко должна твоя жена, твоя хрупкая, нежная, беззащитная Нарцисса?!!»
— А что здесь такого? Неужели мы ВСЕ должны разделять Его мнения и взгляды? Я Пожирательница по своей воле и этого достаточно, чтобы мой сын оставался в стороне.
Как же спокойна Фетида! А Нарциссу колотит дрожь — от страха, что Темный Лорд все узнает и, конечно же, будет разгневан. От ужаса — что не получится, если не спасти, то хотя бы как-то защитить сына, обеспечить ему будущее.
— Это ничего не значит. То, что вы сделали и задумали сделать — недопустимо, — кажется, Снейп настроен решительно, — думаю, Ему следует знать о ваших женских кознях.
«Она должна опомниться, должна ясно и четко представить, что ее ждет в случае неудачи. Любимая, подумай о себе, а не об этих недостойных тебя, волею слепой Судьбы ставших твоими мужем и сыном».
— Нет, Северус, прошу тебя! Пожалуйста!
Но Снейп не слушает, не хочет ее слышать, стремительно направляется к двери. Черная мантия нетопыриными крыльями летит вслед за ним, и Нарциссе становится дурно. Она не может ступить и шагу, словно на нее наложили заклятье Обездвиживания, хотя готова на коленях умолять Северуса, чтобы он не выдавал, готова согласиться на все, что угодно, на все, что он пожелает. Фетида же одним гибким кошачьим движением перетекает к дверям и встает перед мужчиной, загораживая выход.
— Нет, Северус, ты никуда не пойдешь.
Ее голос по-прежнему такой же ровно-безжизненный.
— Прочь с дороги!
Северус мысленно проклинает эту женщину, вольно или невольно подтолкнувшую Нарциссу на безумный шаг.
— Я бы не советовала докладывать Лорду о том, что ты слышал здесь.
— Опомнись, Фетида, Он и так узнает обо всем! Ты не забыла, что Он свободно проникает в мысли всех Пожирателей? Если я не скажу, Он все равно узнает это или из моих, или из твоих мыслей.
— Мысли — не открытая книга и не развернутый свиток, их нельзя просто прочесть. Но возможно увидеть то, что ты волен или… хочешь показать, не так ли? Ты знаешь это не хуже меня, Северус, и знаешь, что Лорд свободно проникает в сознание Пожирателей Смерти, потому что мы боимся. Страх сковывает нашу волю, заставляет смириться с несвободой и опутывает цепями непротивления. И нам даже в голову не приходит, что можно сопротивляться, можно всего лишь захотеть отстоять свое сокровенное, — Фетида медленно наступает, — ты искусный окклюменист, Северус, ты сможешь все скрыть, как это делала я.
— Я не желаю более ничего скрывать от Него! — почти шипит Снейп, пытаясь отодвинуть ее в сторону.
Когда-то он считал Фетиду самой адекватной из Пожирательниц Смерти. Поразительно, как может глупеть человек, ослепленный животной страстью.
— И ты умен, Северус.
В голосе Фетиды полужалость, полувосхищение, но глаза… Они — два глубоких провала на красивом лице. В расширившихся темных зрачках полыхает адское пламя и словно бросает отсветы в комнату. Пламя обезумевшего отчаяния и пламя неистовой веры. Жестокое и грозное, готовое сожрать и спалить все и всех. Нельзя вставать на его пути…
— Но у тебя никогда не было детей.
Фетида все наступает, и он невольно пятится. Из ее глаз словно исходит некая сила, отталкивающая его, подавляющая решимость, угрожающая… Она похожа на разъяренную тигрицу, защищающую детенышей.
— И ты никогда не сможешь понять материнскую любовь, познать отцовскую гордость.
Шаг. Еще шаг назад. В душу скользкой струйкой вливается оцепенение. Она, словно змея, гипнотизирует его.
Еще шаг назад.
Фетида делает странный легкий жест, и беспокойство ледяной каплей падает за шиворот.
— Не сможешь почувствовать, каково это — когда твое дитя, твоя плоть и кровь, уходит из жизни раньше тебя.
Приглушенный грохот и скрежет за спиной.
Что там?
Почему-то нет сил повернуть голову, поднять руку, сделать шаг в сторону.
Только назад. Шаг. Еще шаг.
А грохот не прекращается, становится все ближе и ближе. Словно чья-то тяжелая поступь.
Что она с ним сделала?! Недаром ходили слухи о том, что в ее роду были вампиры, и о неестественной смерти всех ее мужей.
«Надо… что-то надо… Нарцисса, любимая… почему ты не поможешь мне?»
А Нарцисса, побледнев еще больше, судорожно сжимает руки, разрывая нежное кружево косынки на груди и, кажется, даже не замечает этого. Пересохшие губы (как же он мечтал хоть раз прикоснуться к ним!) шепчут еле слышно:
— Что ты делаешь, Фети? Что ты делаешь?!
— Не сможешь представить, во что превращается твоя жизнь после того, как его не стало. Мне очень жаль, Северус…
Северусу чудится, что он застыл беспомощной мухой в янтаре, скованный чужой волей. Дышать трудно, стены комнаты сдвигаются тесней, надвигаются на него. Тигрица с нестерпимо полыхающим огнем в карих глазах скалится, и его с силой отшвыривает назад.
И тут же отчаянно, обеими ладонями зажимая рот, вскрикивает Нарцисса, и истерзанный кружевной платок соскальзывает с ее плеч. А тигрица снова превращается в Фетиду, безжалостную, равнодушную и холодную.
Северус взглядом провожает платок, медленно, неестественно медленно падающий на пол. Как странно… Какое странное жжение в груди… Чужая воля медленно слабеет, и жжение становится все нестерпимей. Он опускает глаза и с отстраненным удивлением видит торчащий из груди блестящий кончик чего-то острого. Откуда это?
Он не видит, ЧТО стоит за его спиной.
ЧТО мановением руки Фетида Забини оживила на несколько мгновений.
К ЧЕМУ она его теснила.
Средневековая статуя, изображающая не то рыцаря, не то какого-то воина в боевой стойке. Полусогнутые ноги, на голове шлем, левая рука прикрывает щитом сердце, а в правой, вытянутой вперед руке — меч, по легенде принадлежавший одному из Малфоев. Острый. Наточенный. Сколько раз Нарцисса просила Люциуса убрать это чудовище из кабинета! Еще когда Драко был маленьким и восторженно пытался вытащить красивую блестящую игрушку из бронзовых рук. Но Люциусу воин нравился, и поэтому оставался на своем месте, хотя меч все-таки был заменен иллюзией. Но едва сын понял, насколько опасно может быть холодное оружие, и не делал больше попыток завладеть им, боевой меч вернулся на свое место.
И сейчас его острие торчит из груди Северуса, а на темной ткани камзола, по серебряному шитью растекается и ширится влажное пятно.
Нарцисса в оцепенении смотрит на пятно, почему-то стараясь понять, откуда оно взялось. Как будто что-то пролили…
А черные глаза Северуса с безграничным удивлением останавливаются на неподвижном лице Фетиды.
— Ф… Фети… зачем…
«Зачем? Я просто хотел припугнуть. Хотел остановить, но не сказал бы Лорду. Конечно, я бы скрыл или завуалировал мысли, как делал много раз, так много, что это почти стало привычкой. Нарцисса, да разве я сумел бы предать тебя? Собственными руками послать на смерть? Неужели ты поверила пустым словам, предназначенным всего лишь для устрашения, почему не заглянула в душу? Ведь ты умела, всегда могла понять неуслышанное, несказанное… А ты, Фетида? Умная, храбрая, решительная… Я тебя недооценивал… А вы были испуганы и поспешили…».
Странные ощущения… Нет, не больно, но он не может вздохнуть. А так хочется вобрать полной грудью воздух. Наверное, в последний раз…
Сознание мутится. Мысли кружатся в бешеном хороводе. Он ухватывает конец одной и начало другой… Тяжело, как все запутано…
Фетиду привела под власть Лорда жажда мщения, его — ненависть к врагам, других — трусость, корысть, выгода, собственная слабость, безволие. В этом мире, наверное, все перемешано и переплавлено в одном гигантском котле. И варится чудовищное зелье, вкус которого — вкус смерти. То, от чего бежит Лорд. Но… разве от этого сбежишь? И разве смерть — конец? Нет, нет и нет!
Северус невольно делает движение вперед, но тут же грудь разрывает страшная боль, и в глазах темнеет.
Смерть… смерть — это всего лишь начало бесконечного пути, уходящего далеко за пределы вселенной. Это серая завеса, ограждающая косный и бесцветный мир обыденного, шагнув за которую, мы найдем вечность. То, что люди называют смертью, всего лишь еще один поворот бесконечной дороги. По-настоящему мы умираем всю свою жизнь, от младенчества и до старости — от несбывшихся желаний и разбившихся надежд. От несказанных слов и несдержанных клятв. От отвергнутой любви и отброшенной дружбы. Не отданных долгов и не принятых даров. От обид и сомнений, предательства и одиночества, измученные совестью и памятью.
Наверное, душа его давно мертва, уплыла по холодным водам реки Вечности в ту ветреную зимнюю ночь, когда Нарцисса Блэк сбежала из дома с Люциусом Малфоем. Или в другую, весеннюю — когда в ответ на тихую, почти неслышную мольбу Дамблдора он безжалостно поднял палочку и произнес заклятье…
Сегодня умирает просто тело.
Старый директор был прав — все в этом мире получает свой отклик. За зло тебе отплатят ненавистью, за ненависть — местью, за равнодушие — небытием. Что останется после него в мире? Только ненависть и жажда мщения, гнездящиеся в душе сына Джеймса Поттера. Но и он, если выживет, быстро забудет о Северусе Снейпе, мертвом и ничтожном, не обременяя себя долгой памятью.
В его жизни была и великая ненависть, и великая любовь, и сейчас он осознает, да, в полной мере, так ясно и так отчетливо, и как раньше не понимал? Ненависть — какое мягкое и в то же время острое слово, не правда ли? В нем черная горечь нанесенных обид и стон израненного сердца, страх потерять себя и страх увидеть свое истинное лицо. В нем оскал прошлого, смятение перед будущим и боль настоящего, притягательное желание взглянуть в глаза правде и ужас от познания кровавой сути истины. Ненависть — обоюдоострый смертоносный кинжал, опасный и для того, против кого он направлен, и для того, в чьей руке он зажат. Но ненависть слаба настолько, насколько сильна любовь. Ненависть тленна, а любовь вечна! Быть может, через тысячи лет, через череду жизней, он вновь встретится с среброкосой девочкой, и она вновь улыбнется ему. Нет человека, которому судьба не уготовила бы испытание любовью, а пути любви неисповедимы…
Как жаль, что он понял это слишком поздно…. Если бы еще можно было объяснить это тому мальчику, который был одинок среди толпы и, бессильный, с тоской наблюдал, как ускользает песком сквозь пальцы его счастье, как его любимая становится чужой… открыть ему великую тайну, что надежда всегда есть и будет!
Но он скажет это Дамблдору, и старый маг будет слушать его, по обыкновению кивая и лукаво и всезнающе посверкивая половинками очков…
— Цисса…
Все расплывается перед глазами, теряет свои очертания, гаснет блеклый сумеречный свет, но Нарцисса продолжает сиять перед ним, словно синяя вечерняя звезда в темном провале небес, прекрасная и недостижимо далекая.
Последний выдох, и Снейп обмякает. А тяжелая статуя даже не шелохнется.
— Какой ужас. Это был несчастный случай, Нарцисса, — Фетида не спрашивает, а утверждает.
И белая, как полотно, Нарцисса машинально откликается, словно эхо:
— Это был несчастный случай, Фетида.
Но потом вдруг спохватывается:
— Но Он узнает!
— Успокойся, — слегка морщится от истеричных ноток Фетида и снова взмахом руки оживляет статую.
Та дергается, скрежеща доспехами, выдергивает меч, отчего тело Снейпа мешком оседает на пол, и, пятясь, тяжелыми шагами возвращается на свое место, в угол между двумя шкафами. Фетида наклоняется над телом, взмахивает палочкой, что-то шепчет, а Нарцисса словно раздваивается. Одна ее часть отстраненно наблюдает, как бледнеют и истаивают пятна и капли крови на полу, на белоснежном вороте рубашки, как исчезает дыра на камзоле и мантии. Теперь все цело, чисто. И создается ощущение, что Северус жив, просто зачем-то прилег на пол в странной неудобной позе.
Другая Нарцисса кричит, беззвучно открывая рот, мечется в ужасе от произошедшего, готова забиться в истерике.
— В последние часы происходит всплеск сил. Верно, все согласно заклятью, — непонятно роняет Фетида, и от ее ровного, без эмоций, негромкого голоса Нарцисса почему-то приходит в себя.
— Нет, никто ничего не узнает, даже Лорд. Не будет никаких следов, подозрений, клянусь. Северус уже не расскажет, а тебя никто не заподозрит, потому что ты ни в чем и не виновата. А я… Когда я говорила: «Очень скоро», это означало — срок наступает сегодня в полночь. Пойдем в более спокойное место. Мне многое нужно тебе объяснить, а время не стоит на месте. Я еще не попрощалась с сыном и внучкой.
Нарцисса смотрит в как-то разом смягчившееся лицо Северуса Снейпа. Единственного человека, которого могла бы назвать, нет, все-таки называла другом, которому, было время, доверяла, как себе. Но что-то разладилось в их дружбе. И она не могла сказать — что именно. Что было когда-то простым и легким, вдруг стало неимоверно сложным, громоздким, требующим каких-то объяснений. Как будто между ними выросла невидимая прозрачная стена. И Люциус не любил Снейпа, всегда нервничал, когда тот оказывался рядом с ней. Сама не заметив, Нарцисса потеряла друга. Она слабо удивляется тому, что почти не сожалеет о его гибели. Но он хотел помешать, а сейчас она, как и Фетида, не остановится ни перед чем. Узы дружбы оказались бессильны перед материнским инстинктом.
Она горько шепчет:
— Прости. Я не могла иначе…
Его глаза полуоткрыты и поблескивают белками. Нарцисса невольно отводит взгляд, прижимает руку к груди, стараясь унять бешено колотящееся сердце, и осторожно, стараясь не задеть его, выходит вслед за Фетидой.
Северус Снейп остается одиноким в смерти так же, как и в жизни. Принявший смерть не от рук врага, не из палочки ненавидящего его Гарри Поттера, а от рук женщины, с которой некогда делил ложе, в присутствии другой женщины, которую любил еще с тех пор, когда она была нескладной девочкой с длинными косами, а он угрюмым нелюдимым подростком. И из глаз которой не выкатилась ни одна слезинка, даже самая крошечная, чтобы оплакать судьбу Северуса Снейпа, слизеринца-зельевара, предавшего когда-то единственного человека, доверявшего ему от чистого сердца.
* * *
Что есть Любовь? — меня ты спросишь,
Я, боюсь, не смогу ответить.
Может быть, Любовь — это верность,
Что сильнее всего на свете?
Она птицей летит над тобою,
Заслонив от коварства и лести,
Она тенью скользит за тобою,
Охраняя от злобы и мести.
Она чутко стоит на страже,
Когда ты устал и измотан,
И она не изменит, даже
Если ты не заметишь заботы.
В волосах ее — неба тайны,
А в глазах ее — света вера,
А в душе ее — мир бескрайний,
А в руках ее — жизни мера.
(с) siriniti
* * *
— Хозяйка, молодой хозяин просить подать чай им.
Домовичок со смешно встопорщенными ушами быстро мигает и пятится назад.
— Он попросил меня?
Гермиона немного удивлена. Обычно чай в кабинет, когда там собираются Пожиратели во главе с Темным Лордом, подает сама Нарцисса.
— Да, да! Хозяин сказать, только вы!
— Ну хорошо, — Гермиона пожимает плечами и идет на кухню.
Домовики уже все приготовили. Она слегка хмурится — чашек слишком много, а у нее мало опыта по транспортировке тяжело груженых предметов сервировки в отличие от той же Нарциссы, у которой это, наверное, входило в обязательную программу домашнего обучения. Словно прочитав ее мысли, домовик подпрыгивает на месте, привлекая внимание:
— Я вам помочь, хозяйка, не бойтесь.
Он ловко подхватывает два тяжелых серебряных подноса и топочет по коридору, Гермиона берет малый поднос и медленно идет следом.
Зачем Драко попросил именно ее подать чай? Ведь он знает, что ей неприятны эти сборища, тяжело среди этих людей, а присутствие Темного Лорда неизменно лишает ее душевного равновесия. Он смотрит на нее слишком внимательно, расточает слишком сладкие и необоснованно громкие похвалы, следит за каждым словом, жестом, отмечает каждое выражение лица, непроизвольное движение мышц. Словно хочет проникнуть в ее голову, вытрясти и рассмотреть на ладони все глубоко запрятанные тайны, поймать смутные тени мыслей. Словно до конца не поверил тому, что память Гермионы Грэйнджер в результате неправильного заклятья многое потеряла, безжалостно стерла со своих листов людей, встречи, чувства. Словно раз за разом проверял и перепроверял, желая убедиться.
Нет, Он больше не устраивал сеансов леггилименции, но Гермиону и без этого не раз стискивало в удушающем кольце ужаса, когда она думала, что Он все знает, только по каким-то странным причинам молчит. Ему почему-то было выгодно держать ее в поле Своего зрения и внимания. И она по-прежнему не могла понять причину Его интереса к себе. Он не настаивал на том, чтобы она стала Пожирательницей, не давал никаких поручений и заданий. Лишь изредка просил дать истолкование какой-нибудь руне, поделиться своими познаниями в нумерологии или зельеварении. Иногда почти не замечал, иногда парой двусмысленных фраз бросал в засасывающий водоворот озноба, а в следующий момент улыбался Своей стылой змеиной улыбкой и рассыпался в тонких комплиментах. Ему, казалось, было важным только то, что Гермиона Грэйнджер находится в замке Малфой-Менор, что Гермиона Грэйнджер стала миссис Драко Малфой. Единственное, в чем Он был непреклонен — она должна была всегда присутствовать рядом с Драко на бесконечных разнообразных балах, приемах, вечеринках, раутах. Иногда на сходках Пожирателей Смерти. Но и в этих случаях Ему было достаточно того, что она молча пряталась за спиной Драко и не роняла ни слова.
Как же она Его ненавидит! До боли в висках, до темноты в глазах. По каким-то соображениям она вызвала Его интерес, и Он выдернул ее из ее прошлой жизни и теперь держит на коротком поводке. Он расчетливо и безжалостно убил ее родных. Он силой привязал к Себе Драко, и в Его власти казнить или миловать. Будь это в ее воле, она не пожалела бы и себя, лишь бы это существо исчезло из мира.
Надо успокоиться. Она глубоко вздыхает и проводит ладонью по лицу. Домовик уже распахивает высокие двери. Двадцать пар человеческих глаз встречают ее. Лютый и кровожадный взгляд оборотня. И красные щели суживаются на плоском лице Темного Лорда.
Какое-то тревожное, напряженное ожидание дрожит в атмосфере этой строгой комнаты, обставленной дорогой мебелью из черного дерева. Словно воздух превратился в воду, и в нем кровавыми нитями и сгустками плавают и тянутся от одного к другому мысли, намерения, стремления.
Разговор прерывается чьей-то оборванной фразой:
— …вероятно, не так глуп, как мы полагаем, и догадается.
Темный Лорд кривит узкие губы в презрительной гримасе:
— Ему просто везет. Однако довольно об этом. Я все решил. Отправим девятерых и Хвоста, разумеется. Родерик, проследишь и доложишь.
Высокий широкоплечий Яксли склоняет голову и поспешно выходит, за ним семенит Питер Петтигрю, неприятно ухмыляясь и отвешивая издевательский поклон в ее сторону. Сердце Гермионы гулко подскакивает в груди.
О чем, вернее, о ком шла речь?
Она неловко опускает поднос на ближний столик и отыскивает взглядом мужа. На светлом фоне окна вырисовывается неподвижный силуэт Драко, окутанный зыбким маревом. Почему-то от этого совершенно обыденного зрелища снова прыгает сердце. Зачем же все-таки он ее позвал?
Она усердно разливает чай, скрывая дрожь, берет малый поднос и обносит всех. Непроизвольно держится подальше от Фенрира Сивого, от которого, как обычно, пахнет псиной, потом и кровью, прогоняет подступающую к горлу тошноту. Оборотень скалится и что-то шепчет. Она не понимает, не слышит, потому что перед глазами только Драко, и колотится пульсом в висках вопрос: «Что происходит?».
Беллатриса Лейнстрендж брезгливо отталкивает чашку, едва не пролив чай на ее платье.
Алекто Малсибер хихикает, показывая острые зубы.
Они сумасшедшие. На самом деле.
Амикус Малсибер суетливо вскакивает с места и подчеркнуто подобострастно принимает свою чашку, при этом стараясь прикоснуться к нежной коже запястья под длинным рукавом. Она отдергивает руку и едва не роняет поднос.
Вейланд Джагсон, Фрэнсис Розье и Антонин Долохов холодно благодарят.
Манфред Крэбб и Дэмиэн Гойл одинаково неуклюжи и неловки. Как же странно они похожи на своих сыновей, вернее, те похожи на них.
Свысока качает головой, отказываясь, долговязый Рабастан, младший из трех братьев Лейнстреджей (и все — Пожиратели! Правда, средний Рольф сейчас редко появляется на сходках, отсиживаясь в глухом шотландском углу своих владений после нашумевшей истории со сбежавшей дочерью).
Патрик МакНейр, Эметриус Эйвери, Гилберт Руквуд, Юджиус Нотт, Джез Паркинсон. Испытанные, преданные, готовые на все ради своего Господина слуги. Молодые, но сумевшие показать себя и облеченные Его высочайшим доверием Маркус Флинт и Дэйн Нотт.
Все члены нынешнего Правительства Волдеморта. Круг наиболее приближенных к Хозяину, не хватает только Северуса Снейпа и Фетиды Забини. Смерть Снейпа, найденного в этом кабинете, была неожиданной и вызвала немало пересудов и кривотолков. Лорд был разъярен и самолично провел расследование. Но так ничего и не выяснил. Никаких следов заклятья, «самый обычный разрыв сердца», как в один голос лепетали все светила магической медицины под пронизывающим взглядом Лорда. Возможно. А Фетида умерла во сне, и диагноз был тот же.
«Что-то среди моих Пожирателей становится модным умирать магловским способом», — процедил Лорд и больше не вспоминал ни о Снейпе, ни о Забини. Он просто забыл о них.
Вместе с тем, нередко в минуты странного и не всегда уместного пафоса Он сам утверждал, что все Пожиратели Смерти — Его семья. Но понимает ли Он вообще, что кроется под этим словом? Его настоящее, не исковерканное значение?
Наверное, нет. Иначе не говорил бы.
Она поспорила бы на миллион галлеонов, что даже самые фанатичные Пожиратели Смерти в потаенных, почти инстинктивных глубинах своих душ не считают себя Его семьей. Может быть, лишь Беллатриса искренне верит в это, но она, абсолютно безумная в своей привязанности к Лорду — особый разговор. А эти представители самых древних и самых чистокровных родов магической Англии, как бы ни старались, но признать свое родство с полукровкой Томом Реддлом никак не могут, потому что это в корне противоречит их сложившимся за века традициям и представлениям. Признать Его родство — значит, поставить Его наравне с собой. Но чистая кровь, бегущая в их жилах, яростно этому сопротивляется. Быть может, поэтому они признают Его власть? Потому что, отдавая должное Его незаурядному уму, Его внутренней силе, неординарности Его натуры, готовы на все, что угодно, лишь бы Он не смешивал Себя с ними?
Люциус остро взглядывает на нее, но ничего не говорит. Лишь кивает в сторону Драко.
Она приближается к мужу со страхом, дрожащим во всем теле. Она боится. Чего? Да что такое? Опомнись, дурочка! Разве ты в первый раз видишь этих людей?
Робко пытается улыбнуться и сама протягивает ему чашку, спиной чувствуя колючие ощупывающие взгляды, выжидательные неприязненные усмешки. Чересчур громко в воцарившейся тишине звенит хрупкий фарфор. Драко смотрит на нее в упор немигающими глазами, потемневшими почти до черноты. И они буквально кричат. Безмолвно, но от этого еще страшнее.
«Ближе»
Холодные пальцы смыкаются на ее запястье.
«Ближе!»
На его губах появляется улыбка. Тоже холодная, напоминающая улыбки Темного Лорда. Гермиона понимает, она предназначена для тех, которые за ее спиной. А потом он шевелит губами. Совсем чуть-чуть. И глаза кричат:
«Пойми! Прочти! Догадайся!»
Она хмурится, пытаясь подавить нарастающий страх. Он раз за разом повторяет беззвучным шепотом несколько слов. Хорошо, что сегодня она распустила волосы. За ее гривой лица Драко, наверное, почти не видно. Что же он хочет сказать? Почему нельзя выйти?
«Предупреди!»
Кого? Зачем?
«Немедленно!»
«Поттера!»
Гарри?! О, господи, что еще такое?
Она прерывисто вздыхает, и Драко тут же предупреждающе сжимает ее руку.
«Нападение!»
«Его дом!»
«Не могу выйти, невозможно»
На Гарри готовится нападение в Годриковой Лощине?!
Она едва заметно кивает, давая знать, что все поняла. Драко снова улыбается, но уже именно ей, нежно проводит ладонью по щеке, склоняется к уху. Все в порядке, господа, просто он благодарит свою кроткую услужливую жену. А вы что предположили?
«Умница. Они уже ушли. Поспеши» — едва разборчивый шепот обжигает и заставляет похолодеть от ужаса. Она смотрит в глаза мужа.
«Веди себя естественно. Ни одного лишнего жеста».
Снова кивок и ослепительная улыбка присутствующим. Послушная супруга выполняет свои обязанности. А вы о чем подумали, господа?
— Благодарю вас, Гермиона, — это, конечно же, Лорд, — вы всегда так любезны. Не желаете к нам присоединиться? Мы тут как раз обсуждали некоторых знакомых вам людей. Думаю, что очень скоро вам представится возможность увидеться с одним бывшим близким другом.
Держать лицо.
Превосходно.
Расставить молочник, сливочник, сахарницу, вазы с бутербродами и сладостями так, чтобы ничего не звякнуло.
Медленно выпрямиться.
Равнодушно пожать плечами.
— Милорд, мне, конечно, приятно будет увидеться с другом, но сейчас меня ждут неотложные дела. Прошу простить.
Снова непроницаемо улыбнуться.
Спину прямо.
Как же сводит скулы от лицемерия.
— С вашего позволения.
Не расслабляться!
Тяжесть в голове и в ногах.
Закрыть двери.
И тут ожесточенно набрасывается усердно подавляемая паника. Она враз перестает соображать. Страх одурманивает разум, путает сознание. Она бежит прочь от кабинета с единственной мыслью, колотящейся в пустой голове: «Надо что-то сделать!»
Что же?! Что?!!
Она несется по бесконечным коридорам Малфой-Менор.
«Время уходит!» — вдруг бьет по сознанию.
Пошатнувшись, она едва не падает. Вбегает в какую-то комнату. Рукой задевает вычурный бронзовый подсвечник на комоде рядом с дверью. Мгновенная отрезвляющая боль. Из маленькой, но глубокой раны появляется кровь, струится по коже, тяжелыми каплями падает на пол. Она смотрит на саднящую руку и вдруг приходит в себя. Ум проясняется, начинает работать быстро и четко, перебирая варианты, как предупредить Гарри. Но первым делом вызвать домовика.
— Если спросят, я в оранжерее. Срезаю розы к ужину.
Домовик кивает и уносится.
Оповестить Грюма?
Поздно. Стало поздно, пока она бегала как бестолковая дурочка и паниковала. К тому же, через Врата можно пройти только в сопровождении Драко, а где находится дом старого Аврора, она, естественно, не знает.
Орден Феникса?
Нет, они наверняка давным-давно сменили если не штаб-квартиру, то Хранителя тайны. Попасть в дом на Гриммо она не сможет.
Связаться с кем-нибудь напрямую — МакГонагалл, Тонкс, Люпином, Хагридом?
Тоже поздно. Они не будут ее слушать, сразу наложат заклятье, а если выслушают, то все равно не поверят. Пустая и небезопасная трата времени. К тому же, они все в официальном розыске, скрываются. Вряд ли вообще она найдет их.
Остается одно — связаться с Гарри. Нет, не встретиться с ним. Ее отсутствие в замке сразу заметят. Все может полететь к чертям.
Гермиона дует на заледеневшие пальцы. Она забралась в необитаемую часть Малфой-Менор, здесь просто череда комнат и залов, в которые никто не заглядывает. Но тем лучше.
Итак.
Он был… Печально, но все-таки был… ее лучшим другом. Теоретически между ними на тонком астральном уровне должна быть связующая нить. Была, наверное. Если он ее не оборвал, хотя это непросто. Даже через десятки лет можно найти слабые следы первой любви и прежней привязанности, отголоски сострадания и былой нежности, отзвуки дружбы.
Она деловито осматривает комнату. Что мы имеем?
Целая связка восковых свечей в ящике комода. Очень к месту.
Оконные стекла.
Огромная серебряная ваза.
Лакированные дверцы шкафов. Не подходит.
На темно-кремовой обивке канапе ртутным отблеском дрожит хрустальная амальгама. Ручное зеркальце в изящной серебряной оправе, кем-то здесь брошенное. Отлично!
Она крепко сжимает витую ручку.
Свечи в круг. Платье безжалостно собирает пыль на полу.
Сосредоточиться. Собрать всю волю и всю свою волшебную силу в кулак. Шаг за шагом пройти весь путь дружбы, зародившейся в вагоне Хогвартс-Экспресса.
Как же давно это было! И совсем недавно…
Вспомнить интонации голоса Гарри, сперва еще совсем детского, потом ломающегося подросткового, потом почти взрослого.
Вспомнить цвет его глаз. Зеленые, изумрудные, глаза его матери, как он сам говорил. Но в их глубине золотые точки, которые появляются, когда он счастлив. Только это бывает так редко… Из последних лет только рядом с Джинни в его глазах плясали золотые чертики.
Вспомнить его черные непослушные вихры. Под рукой они жесткие, колют ладонь.
Вспомнить, как он смеется, как сердится, как хмурится и привычным жестом потирает шрам на лбу. Джинни однажды призналась, что ей тогда ужасно хочется разгладить появляющуюся морщинку и провести пальцем по темным бровям.
Вспомнить, каким он бывает упрямым и упертым. Злым и нетерпимым. Язвительным и колючим. Она сразу сама раздражалась на тех идиотов, кто привел его в такое состояние.
Вспомнить, как невольной жалостью сжималось сердце при виде его худой угловатой мальчишеской фигуры, руки независимо засунуты в карманы, а плечи оттягивает тяжелый рюкзак с книгами.
Вспомнить, как он огрызался на издевки студентов и как ссорился с Роном. Как хотелось покрепче сжать в руках волшебную палочку и наслать на них хотя бы Петрификус Тоталус, а Рона просто стукнуть по голове и наорать.
Вспомнить, что Гарри всегда казался ей уязвимым и взрослеющим раньше времени, и хотелось встать рядом с ним, принять на себя часть той ноши, которая легла на его плечи.
Вспомнить, как он любил летать, как обожал квиддич, ей казавшийся глупой и чересчур травматичной игрой. Еще и потому, что летать она совершенно не умела, ее начинало укачивать при одном виде на метлу. И Гарри об этом знал и никогда не настаивал, чтобы она поиграла с ними в квиддич у Уизли, если она не хотела. А Рон, хотя и знал, но все равно подтрунивал и сыпал насмешками.
Вспомнить драже «Берти Боттс» с неожиданными вкусами, потому что их Гарри тоже любил.
Вспомнить все их бесчисленные разговоры — серьезные, беспечные, важные, глупые, веселые, отчаянные, напряженные, злые, обиженные, тихие, доверительные.
Вспомнить Джинни. И ощутить, как внутри начинает саднить так же, как и руку, и становится еще больнее. Она всегда считала, что Джинни предназначена Гарри, пусть это звучало слишком высокопарно, и изумлялась, как Гарри умудрялся не замечать эту девочку с ее ждущими глазами и нежной светлой любовью. Джинни умела любить и умела ждать, не погружалась в хандру, а жила своей жизнью, радовалась каждому мигу, могла расцветить яркими красками любой день, даже самый скучный, серый или тяжелый. Гермиона поражалась ей — такой другой, такой отличающейся от нее самой, и считала маленьким чудом, выросшим, словно диковинный цветок, в добром саду Уизли. Она была по-настоящему рада своей дружбе с ней. И была почти счастлива, когда Гарри наконец начал прозревать. А теперь, Джинни, наверное, так же, как и все, считает, что…
Нет, об этом не надо. Сейчас Гарри, только Гарри.
Зеркало в занемевшей руке дрожит, приходится перехватить другой рукой, липкой от крови. Она закрывает глаза и выбрасывает из головы осколки страха, выметает липкую паутину сомнений и нерешительности.
Гарри, Гарри, Гарри, Гарри, Гарри!
Услышь меня. Позволь услышать…
Немой зов несется сквозь пространство, пробегает по струнам времени, преодолевает пустоту, пробивает стены, замки, дома, не оставляя за собой ни эха, ни отголоска.
Гермиона дотрагивается волшебной палочкой зеркала. А оно дрожит все сильнее, так, что трудно удержать. Гладкая поверхность подергивается мелкой рябью, как вода тихого пруда под порывом ветра, и мутнеет. Ее отраженное лицо искажается и исчезает. Боль сильнее вцепляется в раненную руку. Но она ни на секунду не отрывает взгляда. В зеркальном овале клубится серая мгла, а в глубине ее пробивается крохотная белая точка, которая становится все больше и ярче и внезапно вспыхивает невыносимым огнем, на миг призрачно освещая всю комнату. Но ее глаза по-прежнему широко раскрыты. Нельзя, надо терпеть.
После вспышки зеркало ровно сияет теплым оранжево-золотистым светом.
Он жив! Они до него не добрались, а она успела! О, Господи, все-таки успела и сделала большую часть дела!
И едва не роняет зеркало от нахлынувшего облегчения.
Постепенно в оранжево-золотом овале появляются и другие цвета. Она видит радугу его хорошего настроения, то и дело вспыхивающие светлые пушистые облака радости, тонкие зеленоватые щупальца настороженности (он все-таки прирожденный Аврор!). И огромные букеты жизнерадостных алых пионов его любви.
Он где-то с Джинни, не в Годриковой Лощине, и ему спокойно и хорошо. Удивительно, если учесть, на каком он сейчас положении. Но все-таки он настороже, и это вселяет надежду. Его не так-то просто достать.
Надо поторопиться. Сосредотачиваясь, она набирает в грудь воздуха и медленно делает выдох. Ее дыхание касается зеркальной поверхности и рождает новый цвет. Черный цвет смерти.
«Ты меня слышишь? Ты чувствуешь меня? Смерть, Гарри, вот что тебя ждет. Поберегись!»
В ответ снова вспыхивает оранжевое золото, потом гаснет и создается ощущение, что в зеркальном овале смешались все краски, существующие на земле. Бордовый всплеск, серое сияние, лазурный взрыв, шафрановый водоворот, черная пропасть, голубые искры, изумрудные всполохи, розовое безумие, солнечный луч, лунное серебро…
Он что-то почувствовал. Она дотянулась до него!
«Гарри, осторожно. Пожалуйста, будь осторожен. Берегись. Гарри, от этого зависит твоя жизнь. Пожалуйста, прошу тебя, берегись, осторожно. Тебе грозит беда. И не только тебе, береги Джинни. Гарри, осторожно, берегись. Против тебя замышляют зло. Гарри, ты можешь погибнуть. Будь осторожен, берегись…»
Она повторяет эти слова раз за разом, забыв о кровоточащей руке, о времени, забыв обо всем, движимая только страхом за Гарри, стремясь передать ему свой страх и беспокойство, зажечь в его сознании красный огонек опасности.
Из грязной смеси цветов медленно вытекает сиреневая струйка тревоги. Она становится темнее и темнее, пульсирует и наконец заливает весь овал. Гермиона переводит дух. Точно, получилось. Тревога появилась не зря, не на пустом месте.
Внезапно темно-фиолетовое одной пульсацией перетекает в кроваво-багровое (он чувствует опасность!), зеркало взрывается, осыпав ее блестящими каплями амальгамы, горячими звездочками расплавившегося серебра. Она едва успевает защитить глаза и бессильно роняет обиженно дернувшуюся палочку на пол. Сложное заклятье отняло много сил, и она устало прислоняется спиной к канапе, ощущая затылком холодное твердое дерево и мягкую ткань обивки. Не хочется вставать, телом овладевает безволие. Тяжело даже представить, что надо подняться на ноги, куда-то идти, фальшиво улыбаться, держать себя в руках, не позволяя расслабиться ни на минуту. Да, надо идти, ее могут хватиться, скоро, наверное, ужин. А к ужину нельзя опаздывать ни в коем случае, потому что будет Темный Лорд.
Она не отдаст ему Гарри. Никогда. Гарри должен жить, должен выйти победителем.
Она почти наверняка уверена, что он услышал ее предостережение и принял меры безопасности. Гарри все-таки не так легко выследить и поймать.
Лорд не раз разглагольствовал о том, какими уязвимыми становятся люди, связанные любовью, дружбой, привязанностью, семьей. Их легко заставить сделать все, что требуется, лишь припугнув, даже не прибегая к заклятьям подчинения. Они послушны и верны, скованные по рукам и ногам страхом за близких. Да, во многом это верно, хотя даже Он не до конца понимает, НАСКОЛЬКО они уязвимы. Но при этом насколько они слабы, настолько и сильны. И этого Он тоже не понимает.
Колени еще подгибаются, но она выходит из комнаты. И вовремя. Появляется Крини и взволнованно всплескивает руками.
— Моя госпожа! Ужин через двадцать минута, а вы в такой вид! Ужасно!
— Ничего, — слабо шепчет Гермиона, почти опираясь в изнеможении об холодную каменную стену, — я сейчас приду в себя. Пожалуйста, срежь в оранжерее несколько роз попышнее и доставь Бертольду. Скажи, что я послала.
Крини не смеет ослушаться. А она кое-как добредает до их с Драко спальни и без сил падает в кресло у дверей. Странное состояние — как будто она плавает в густом, как кисель, плотном воздухе вне своего тела. И сидит, и одновременно смотрит на себя сидящую со стороны, отчетливо видит бледное, осунувшееся и какое-то опустошенное лицо с синими тенями под глазами, безвольные, неловко вывернутые руки на коленях, помятое пыльное платье, все в осколках и серебристых пятнах, волосы торчат в разные стороны. Надо привести себя в порядок…
Это тяжелое изматывающее чувство раздвоенности тела и сознания вместе с навалившейся усталостью не проходит весь вечер. Поэтому она еще более молчалива, чем обычно, и лишь односложно отвечает на вопросы Темного Лорда. Драко тоже молчит, догадываясь, чем вызвано ее состояние, и невольно чувствуя свою вину, бережно ухаживает за ней.
— Вам нездоровится, Гермиона? — Лорд смотрит на нее сквозь рубиново поблескивающий бокал старого вина, — что-то вы бледны. И где вы так поранили руку?
— Нечаянно задела подсвечник, Милорд. Я не очень хорошо себя чувствую с самого утра.
— С самого утра?
Если бы на плоском лице отражалась мимика, Гермиона могла бы поклясться, что Лорд поднял несуществующие брови.
Она опускает ресницы, стараясь побороть обычное отвращение и нарастающее раздражение. В сущности, какое Ему дело? Ведь Ему безразлично, она в этом уверена. Но как же тяготит и приводит в бешенство эта наигранная забота, стремление контролировать и быть осведомленным обо всем, заботливый тон и страшные нечеловеческие глаза, холодные и жестокие…
— Могу ли я вас поздравить?
Протестующе звенит хрустальный бокал, неловко задетый и разлившийся бордовыми ручейками, Драко поспешно извиняется. Гермиона вначале не понимает, а потом густо краснеет, на миг даже чувствуя прилив сил. Она вскидывает взгляд, но боится взглянуть на свекровь и тем более на свекра, сидящих напротив. Неловко.
— Нет, Милорд, уверяю Вас, Вы ошибаетесь! У меня просто болит голова! — чуть более взволнованно, чем следовало бы, восклицает она.
— Жаль, жаль… — задумчиво тянет Волдеморт, — я был бы весьма рад появлению наследника древнего рода Малфой.
Гермиона прикусывает в негодующем смущении губу, снова опуская глаза, и не видит, что от этих слов обычно невозмутимо спокойное лицо Люциуса на миг дергается от прорвавшихся чувств, и его руки, как всегда при волнении, мнут скатерть. Нарцисса, выпрямившись, как отпущенная ветка дерева, застывшим взглядом смотрит на серебряную супницу в середине стола, словно напряженно пытается что-то понять. Драко судорожно сжимает под столом руку жены так, что обручальное кольцо больно вминается в пальцы.
После недолгого, но насыщенного многозначностью и почти звенящими в воздухе над столом догадками и мыслями молчания, Люциус, вскинувшись, начинает отвлеченный разговор о чем-то пусто-светском. Нарцисса безучастно поддерживает, Драко тоже кидает пару реплик, а щеки Гермионы так и горят румянцем неловкости. Вдруг распахиваются двери, и вползает (по-иному и не скажешь) Питер Петтигрю.
— Господин, мой Господин, — его уродливое, теряющее человеческие черты лицо жалобно морщится, — вы велели, в любое время, как только вернемся…
Нарцисса поджимает губы. Этого отвратительного нечистоплотного человека она не выносит. Но приходится терпеть.
— Я слушаю. Где Родерик?
— Там. Он… Он не осмелился… послал меня. Господин, мы не смогли… Он успел удрать… Как будто его кто-то предупредил…
— ЧТО?
Гермиона забывает, что нужно дышать, от внезапно снявшейся тяжести и улетучившейся бесследно тревоги. У нее получилось! Да-да-да-да! Ох, как же хорошо! Гарри жив! Он предупрежден и поймет, что нужно удвоить, нет, утроить осторожность! Значит, она не напрасно отдала толику своей волшебной силы жадному заклятью… Как же легко стало на душе!
Опомнившись, она украдкой проверяет, не выдала ли свою нечаянную радость. Но Лорд не заметил, Ему не до нее. И Люциус с Нарциссой тоже смотрят на Петтигрю. Он — с досадой, она — с раздражением. Как на огромную безобразную крысу, выбежавшую на середину комнаты и вызывающую гадливое отвращение. А Драко, поняв, ободряюще улыбается уголком губ и снова, уже легко сжимает ее руку.
Волдеморт резко поднимается из-за стола, Петтигрю пятится назад. Кажется, еще немного, и он падет ниц, распластается выпотрошенной лягушкой на узорных разводах мраморного пола.
Люциус и Драко, переглянувшись, отодвигают стулья и следуют за длинной фигурой Темного Лорда. За ними, извинившись, удаляется Гермиона, чувствуя, как качаются перед глазами стены от волнения и вновь набросившейся слабости. Побыстрее бы домой, в свой маленький уютный домик на берегу моря... Но покоя не будет до завтра…
Дождавшись, когда они выйдут, Нарцисса сквозь зубы едва слышно кидает в пустоту огромной роскошной Золотой столовой:
— Как же мне это надоело! Какое Он имеет право вторгаться в нашу семью, вести себя в нашем родовом замке, как хозяин? Кто Ему позволил впускать в Малфой-Менор всякую мразь? До каких пор будет это продолжаться?!
Но разве пустота ответит?
* * *
На башне дует пронзительный, пронизывающий ледяной ветер, залетает в узкие оконные проемы без переплетов, шныряет понизу у ног пронырливым горностаем, вороша клубы пыли, перья и принесенные им же сухие листья. С востока на темном горизонте наползает огромная черная туча, по пути слизывая редкие тусклые звезды и подбираясь к больной желтизне ущербной луны. Хоть башня насквозь продувается, но все равно попахивает совами, как на хогвартской совятне. Впрочем, самая высокая башня Малфой-Менор — это и есть совятня. Вот что-то типа каменных насестов, а на полу виднеются кое-где кучки помета, бренные останки мелких грызунов и перья. Обычные обители башни, филины Зевс и Гадес, совы Деметра и Персефона сейчас на охоте. Но Персефона время от времени залетает, садится на плечо и нежно покусывает мочку уха, как бы напоминая о себе.
Гермиона греет руки над голубоватым волшебным огоньком, весело прыгающим по давно потухшим углям в жаровне. Стало немного теплее, и она продолжает начатое дело — творит из тьмы осенней ночи, из башенного сумрака и притаившихся в углах густых теней птицу. Палочка танцует в ее руке, выпуская из себя дымные темные нити, которые выплетают причудливые узоры, срастаются, сливаются в плотную массу.
После зелья Бодрости усталость как рукой сняло. Лорд внезапно куда-то отправился вместе с Руквудом и Долоховым, и она сразу пробралась сюда.
Шаги на лестнице. Она настораживается. Вообще-то сюда редко кто забирается. Башня узкая и высокая, внутри ее опоясывает, извиваясь наверх, древняя лестница. Каменные ступени от времени истерлись, крошатся и опасно подрагивают под ногами. Перил нет, и каждый раз Гермиона, поднимаясь, судорожно цепляется за стены, боится лишний раз глянуть вниз. А еще в башне живет рыцарь, представляющий собой одни лишь пустые доспехи, но воинственно размахивающий ржавым мечом при виде визитера. Правда, сэр Фелициус совершенно безобиден, в чем она быстро убедилась. Теперь он даже выполняет роль постового, пока она наверху, начинает колотить мечом о щит, предупреждая о нежеланном госте.
Сейчас он молчит, значит, это Драко. Персефона, почувствовав ее нетерпение, снимается с плеча и бесшумно улетает.
Да, Драко. Он несет ее теплую мантию и, легко перепрыгнув последние ступени, укоризненно качает головой.
— Простынешь.
Она закутывается в мантию, с наслаждением чувствуя, как радуется тело теплу и выгоняет из себя колючие иглы озноба.
— Ночной Посланец? — понятливо кивает Драко на сотворенное существо, которое неподвижно и немного неестественно для живой птицы сидит на полу. Ее перья отливают таким оттенком черного, что даже ночь и туча, уже поглотившая полнеба, кажутся серыми, блеклыми.
— Да. Не очень получилось, правда?
— По-моему, превосходно. Ты еще не закончила? — Драко вытягивает свою волшебную палочку.
— Нет.
— Давай я.
По взмаху палочки голубой огонек послушно подлетает к птице. Драко встает на колени и очень осторожно и медленно, словно подманивая дикого зверя, заставляет его приблизиться. Птица также безучастно сидит на полу. Ни совсем мертвая, ни вполне живая. Огонек все ближе и ближе, почти вплотную рядом с ней, и отражается в ее выпуклых глазах крохотной светящейся точкой. Драко резко взмахивает палочкой, и птица, помедлив, широко раскрывает хищный клюв и проглатывает огонек, как ягоду клубники. С минуту ничего не происходит, а потом Посланец взмахивает острыми длинными крыльями, негромко клекочет, и его глаза светятся изнутри уже не отраженным голубоватым огоньком, а злыми алыми бусинками.
Гермиона одобрительно восклицает:
— Как быстро! У меня ушел бы почти час.
Драко вытягивает из кармана мантии маленький, туго свернутый свиток.
— Ты себя недооцениваешь.
Он привязывает свиток к ноге птицы, Гермиона протягивает еще один.
— По поводу сегодняшнего. Я хорошенько пропесочила кое-кого за то, что не осуществляет надлежащую защиту за кое-кем другим.
— Это, случайно, не громовещатель? Я представляю лицо этого кое-кого, — хмыкает Драко, отпуская Посланца.
Тот, покружив под потолком, вылетает черной стрелой прямо сквозь крышу, игнорируя оконные проемы, и мгновенно растворяется в ночи. Вернувшаяся Персефона удивленно ухает, провожая странную птицу внимательным янтарным взглядом.
— На сколько ты его оживил? Огня хватит?
— Хватит. Я наложил заклятье Разрушения, которое придет в действие в ту же минуту, когда кое-кто отвяжет свитки. К тому же этим кое-кем должен быть только тот, кого мы имеем в виду. Посланец его Узнает.
— Хитро придумал. Я не думала, что так можно.
— У тебя учусь, — Драко смеется, — ты всегда находишь обычным заклятьям нестандартное применение. Заклятье Узнавания на наших воротах, которые не пропускают незнакомцев и долго, со скрипом выясняют личность каждого. Это иногда утомительно.
— Превосходно, мистер Малфой, десять баллов Слизерину за свободное творчество!
— Ну тогда и Гриффиндору тоже, за позаимствованный ход мыслей.
— Драко, до каких пор будет это продолжаться? — Гермиона, сама не зная, повторяет вопрос Нарциссы.
— Что? Наглое заимствование?
— Нет. ЭТО. Ты знаешь, сегодняшнее происшествие ничем не обернулось, потому что нам сопутствовало редкое везение. Но так не может быть всегда. Мы не всегда сможем защитить, можем опоздать или просто не узнать о том, что готовится. У нас попросту может не хватить сил. Что тогда? Почему он рвется в самое пекло? Не щадит себя, не думает о других? Почему наш кое-кто не может сдержать его? Я задавалась этим вопросом, еще когда… — Гермиона сбивается.
Драко внезапно становится душно в теплой мантии, и он расслабляет ворот.
— Думаю, ты сама прекрасно понимаешь почему и можешь ответить на свой вопрос. Ты знаешь его гораздо лучше меня.
— Да.
Вздох улетает вместе с ветром в ночь.
— Давай не будем об этом.
— Хорошо. Ох, Драко, — Гермиона зябко ежится, ощущая, как прохлада змеей проскальзывает даже под толстую ткань мантии.
Как же рано в эти края приходит осень, и какой неласковой она обычно бывает!
— Что, милая? — Драко обнимает ее, прижимает к себе.
Она чувствует спиной его тепло, его надежность, его знакомый и родной запах, и поневоле улыбается во мрак, становящийся все более глубоким. Луны уже нет, туча расползлась на все небо, и башню наполняет сырая темень.
— Нет, ничего. Просто подумала, почему Лорд высказал сегодня за ужином такое… предположение.
— О причине твоего недуга?
— Да. И еще прибавил, что жаль.
— Я не знаю, — в голосе мужа задумчивость, — может, это просто была дань вежливости?
— Думаешь? А я моментально предположила кое-что дурацкое и испугалась. Вдруг он уже положил глаз на нашего будущего ребенка, еще нерожденного, еще даже незачатого? Вдруг уже сейчас решил сделать из него еще одного преданного Пожирателя Смерти? — Гермиона содрогается и поближе прижимается к Драко.
— Я клянусь тебе, наш ребенок никогда, слышишь, никогда не будет Пожирателем! — немного помедлив, жестким голосом произносит Драко, и она чувствует, как его руки, обнимающие, защищающие, становятся тяжелыми и твердыми, — я скорее умру, чем допущу это. Хватит, наша семья сполна заплатила дань Темному Лорду за свои ошибки. И продолжает платить. Мы приходим на первый же Зов нашего Господина, незамедлительно выполняем все Его приказы. Мы были в первых рядах, когда Он напал на Министерство Магии. Сейчас отец, как последний гоблин, работает в Его нефункционирующем немощном Правительстве. Что еще Ему требуется для полного удовлетворения? Нет, искалечить и отравить душу еще одного Малфоя ядом лживых посулов я Ему не дам. Если будет нужно, я отправлю вас во Францию, подальше отсюда.
— Я никуда не поеду! — негодующе восклицает Гермиона, — почему ты решаешь за меня?
— Поедешь, если будет решаться вопрос жизни или свободы нашего ребенка.
Словно поняв, что слишком резок, Драко отстраняется от нее, поворачивает лицом к себе и мягко целует в лоб.
— Пожалуйста, не сердись. Когда придет время, ты сама все поймешь.
Ветер становится все сильнее, бросается на башню голодным волком, вгрызается в ее каменную плоть. Он уносит слова, срывая их с губ, и довольно завывает под потолком, взметывая вихри из листьев и пыли.
— А как же я буду там, во Франции, без тебя? — спрашивает Гермиона под вой ветра, откидывая с лица мешающие волосы, — что буду делать? Как жить?
Звучащий во тьме, ее голос обманчиво спокоен и мягок, но в потаенных глубинах его проскальзывает страх. Страх перед еще ненаступившим, грядущим, нерешенным. Они не знают, сколько им отмерено, и не хотят знать. Они идут из прошлого в будущее, туманное и темное, как эта осенняя ночь, жестокое и суровое, как этот северный ветер. Фатум, Судьба, Рок — слишком много названий для того, что предопределяет их жизнь, что глубоко посеяло в них зерна страха, давшего бурные всходы. Они стараются вырвать его с корнем, выкорчевать и сжечь все, но, наверное, это бесполезно… Он — их неотлучный спутник. Надо просто жить, радоваться теплой руке в ладони, радостному и любящему взгляду и беречь, как только можно, свое нежное счастье со слабым привкусом медовой горечи. И незачем заранее тревожиться о том дне, рассветная заря которого еще безмятежно спит.
Драко снова обнимает жену и говорит, стараясь быть уверенным:
— Будешь защищать нашего ребенка. Ты это сумеешь, ты сильная.
— Я сильная рядом с тобой.
Гермиона клянется себе, что они еще вернутся к этому разговору. А пока они слушают ночные голоса, чувствуют стылые прикосновения ветра на своих лицах и вместе смотрят туда, откуда приползла огромная туча, где клубится ее полночная мгла, сожравшая звезды и луну. Скоро будет дождь, и потянутся холодные длинные дни, наполненные заботами и тревогами сродни той, которая едва не свела их с ума сегодня. Но они будут вместе, будут гореть друг для друга огнем, которому в силах обжечь даже ледяные крылья смерти.
Глава 30.
Когда Рейн и Лили поднялись наверх в спальню мальчиков, Алекс, обхватив колени, сидел на своем любимом месте, широком подоконнике углового окна, и, не отрываясь, смотрел на огромное алое солнце, уютно примостившееся на чернеющих верхушках Запретного Леса. Он даже не повернул головы на звук открываемой двери.
Рейн нерешительно подошел к другу и, запинаясь, что было совсем на него непохоже, тихо начал:
— Алекс, знаешь, мы тут с Лили подумали… ты же так хочешь узнать о родителях… а мы больше ничего не знаем, правда…
— Правда, правда! — подхватила Лили, — вообще-то, мы ведь и сами не так давно узнали, только прошлой весной, перед тем, как мы с тобой познакомились. Просто один раз я сидела в кабинете папы и случайно наткнулась на один интересный альбом с колдо-фотографиями. Ну ладно, не случайно, я искала Карту Мародеров, а альбом просто подвернулся под руку. Я тогда удивилась, понимаешь, он был как будто спрятан. А в нем…
— Я видел, — обронил Алекс, по-прежнему не поворачиваясь.
— Э-э-э… ага, ну вот, я показала его Рейни, и мы с ним страшно заинтересовались и спросили у папы, кто с ними третья. А папа жутко рассердился и велел вернуть его на место и перестать совать нос, куда не следует. Тогда Рейни спросил у дяди Рона. Дядя Рон разозлился еще страшнее, тут же примчался к нам и наорал на папу, что тот вечно все раскидывает и оставляет на виду. Скандал был кошмарный, папа меня наказал, а мы вообще не поняли, в чем дело! А потом к нам пришел Арти, и я ему рассказала… Ладно, ладно, Рейни, пожаловалась на несправедливость…
— Хныкала хуже Молли.
— Нет! Просто рассказала, а он поломался немного для вида, но все-таки объяснил нам, почему папа и дядя Гарри никогда не вспоминают о своей подруге.
— А он откуда узнал?
— Наверное, от бабушки и дедушки, — Лили потерла лоб, словно что-то вспоминала, — говорят, когда папа, дядя Рон и твоя мама учились в Хогвартсе, она часто бывала у них в гостях и даже стала крестной Арти. Он не любит об этом упоминать. Ой, извини!
Алекс холодно пожал плечами. Артур Уизли никогда не обращал на него внимания и вообще, кажется, считал, что все первокурсники, включая его кузенов — несмышленые малыши, с которыми необязательно считаться для их же блага.
— А потом я спросила у мамы, и она попросила меня никогда не упоминать при папе о Гермионе Грэйнджер и не расспрашивать о ней.
— В библиотеке ничего нет, — деловито продолжил Рейн, — то есть нет там, где мы смотрели. Но есть еще и Запретная Секция.
— Запретная Секция? — голос Алекса был тусклым.
— Да. Там книги по черной магии, с запрещенными заклинаниями, зельями и ядами. Очень опасные, их выдают только старшекурсникам, у которых дипломы по Темным Искусствам, и то не всем. И еще там есть книги, изданные в те годы, когда Волдеморт был правителем. Я слышал, как Сэлинджер говорила мадам Филч, чтобы их никому не выдавали. Кажется, их собираются передать в Министерство. Может, хоть в них будет что-то про твоих родителей.
Алекс наконец повернул голову, и в его серых глазах промелькнуло что-то, похожее на интерес.
— А как я до них доберусь? Наверняка, Филч стережет Запретную Секцию не хуже дракона.
Лили вытянула из-за спины какую-то странную ткань, переливавшуюся бликами, словно струя воды под солнцем.
— Вот в этом. И не ты, а мы. Это мантия-невидимка, я стащила ее из папиного шкафа на каникулах, как будто знала, что пригодится. Папа все равно ее не использует. А мадам Филч, конечно, торчит в своей драгоценной пыльной библиотеке с утра до вечера, но ночью-то и она спит! Можно пойти даже сегодня, когда все уснут. Мы выйдем за Старостами, когда они пойдут на обход замка, и вернемся с ними. Никто ничего не заметит.
Алекс склонил голову, недоверчиво пощупал ткань мантии, мягкую и нежную, полупрозрачную, почти не ощущающуюся под пальцами.
— Зачем вам идти со мной? Если Филч увидит, что мы не в своих спальнях в ночное время, прибьет на месте.
— Попробуй только от нас отделаться, — хмуро сказал Рейн, — иначе Лили такой скандал устроит, что ты сто раз пожалеешь, что не взял нас.
— Устрою! — угрожающе пообещала Лили и, кажется, совсем не шутила, — в конце концов, мы друзья, и ты не имеешь совершенно никакого права идти один!
Алекс ничего не ответил, только кивнул. Но в груди у него немного отпустило, и дышать стало чуть легче.
Вечером Алекс и Рейн нырнули в свои кровати раньше обычного и терпеливо делали вид, что спят, пока Крис, Невилл и Джолиус бурно обсуждали события сегодняшнего дня. Наконец ребята успокоились, а они оделись и как можно тише выскользнули из комнаты. Лили уже ждала их в кресле перед потухшим камином, сердитая и надутая.
— Наконец-то! Арти и Омфала вот-вот пойдут, а вас еще нет, а я тут сижу, как последняя троллиха! Давайте быстрее!
— Сидела бы как первая троллиха, — ехидно посоветовал Рейн, и Лили угрожающе нахмурилась.
— Чшшшш! — Алекс мотнул головой в сторону лестниц, на которых уже слышались шаги.
Рейн быстро накинул на всех мантию-невидимку, и Алекс с затаенным восторгом увидел, как исчезли его ноги и тело. То есть они, конечно, были на месте, но было так странно смотреть вниз!
Едва друзья, толкаясь, уместились под мантией, в Гостиную спустились Артур Уизли и Омфала Фадж, Старосты Гриффиндора. Омфала распустила по плечам густые золотистые волосы и выглядела очень мило, хотя и была в обычной скучной школьной форме. Она смущенно улыбнулась рыжеволосому парню, и Артур заметно порозовел. Лили приглушенно хихикнула, но к счастью, Старосты ее не услышали, потому что портрет Полной Дамы как раз с шорохом отъехал в сторону. Артур перед проходом галантно пропустил девушку вперед, троица, затаив дыхание и ступая как можно тише, последовала за ними. Артур и Омфала, тихо переговариваясь, медленно пошли по западному коридору, к ним присоединился сэр Николас, к явному их неудовольствию, а Лили, Рейн и Алекс облегченно вздохнули и двинулись по восточному коридору в сторону библиотеки. Навстречу им то и дело попадались неспешно проплывающие призраки, пролетел полтергейст Пивз, злобно кудахтающий и потирающий грязные ручки. Проходили Старосты с других факультетов и преподаватели. Ребята каждый раз замирали и старались не дышать, когда рядом появлялись люди. Наконец, после очередного, тринадцатого, обмирания, когда Рейн больно наступил на ногу Алексу, а лента Лили зацепилась за застежку мантии Рейна, развязалась, и распустившиеся волосы заслонили мальчикам весь обзор, перед ними показались двери библиотеки. Ребята осторожно потянули тяжелые створки, шмыгнули в зал и облегченно перевели дух, скинув мантию. Алекс громко зашипел от боли, прыгая на одной ноге, а Рейн выпутался из волос Лили и сердито проворчал:
— Еще немного, и я бы задохнулся! Лили, меня удивляет твоя страсть к лентам, которые ты постоянно теряешь. У вас, девчонок, наверняка есть какие-то другие, более надежные способы закрепления волос.
— Не будь занудой, Рейни, — весело посоветовала Лили, заплетая косу, — а то станешь совсем, как дядя Перси.
Алекс оглянулся по сторонам, пытаясь сориентироваться, в какой части библиотеки находится Запретная Секция, про которую он впервые услышал от Рейна. Библиотека была погружена в полумрак, освещаясь лишь несколькими тускло чадящими лампами и неяркими фонарями. Рейн понятливо указал рукой в самый дальний угол, в котором полки казались темными и мрачными. Алекс решительно двинулся туда.
Фолианты, стоявшие в Запретной Секции, по виду ничем не отличались от тех, что стояли на обычных полках. Он наугад протянул руку к пухлому тому в обтрепанной обложке с черными страницами, осторожно открыл и пробежал глазами по кроваво-алым строчкам. Это оказалось пособие то ли по жутко опасным ядам, то ли по кошмарно опасным чарам. Мальчик разочарованно хотел было закрыть книгу, но вдруг заметил что-то странное — от ее страниц поднимался не то пар, не то прозрачный дымок. Он невольно вдохнул его, и перед глазами все поплыло куда-то вбок, в ушах зашумело море. Голос Лили донесся словно сквозь толстую пуховую подушку:
— Алекс, что с тобой? В этой книге что-нибудь есть?
Он хотел ответить ей, но язык почему-то не повиновался. Море шумело все громче, стена прыгала перед глазами, танцуя какой-то дикарский танец, а книга будто приклеилась к рукам. Алекс пришел в себя на полу, ошалело трясший головой, а перед глазами маячило встревоженное лицо Лили.
— Что это было? — голос был противно-тонкий и дрожащий.
— Дурман-книга, — спокойно ответил Рейн, ставя книгу обратно на полку, — мы успели вырвать ее у тебя до того, как ты совсем зачаровался. Чтобы открыть эту книгу, вначале нужно капнуть на обложку специальное зелье, в которое входит твоя кровь. Только тогда ее можно нормально читать.
— И что, здесь все книги такие?
— Большинство. Некоторые требуют особых заклятий, некоторые обязательно нужно читать только вдвоем. Другие вообще не открываются, если читатель младше определенного возраста. Или открываются и вопят так, что потом не заставишь умолкнуть. В общем, на то это и Запретная Секция.
— Понятно, — Алекс поднялся на ноги.
— Но те книги, которые мы ищем, не должны быть такими. Они же по истории, а не по магии. Смотри, вон там, по-моему, что-то написано, — Рейн осветил высокую полку фонарем, который он предусмотрительно захватил от дверей.
— «Раздел «История магического мира». Книги, изданные в 2000-2004 гг.», — прочитала Лили и воскликнула, — это они! Волдеморт правил именно в те годы!
Алекс уже опасливо открыл толстую книгу в темно-зеленом кожаном переплете, держа ее как можно дальше от себя. К его облегчению, она не завопила, не стала источать подозрительный па и вообще не произошло ничего особенного. Это был свод каких-то законов. Алекс без интереса пролистал их, мимоходом отмечая, что наказания и штрафы за малейшие нарушения и преступления были просто драконовскими. Рядом друзья тоже осторожно открывали и просматривали книги.
Он поставил законы на место и взял следующий том. Это уже интересней — «Все аристократические семьи магической Великобритании. История, легенды, биографии. Печатается с высочайшего разрешения Лорда Волдеморта». Имя автора было знакомо — Рита Скитер, имелась и ее колдо-фотография — ярко накрашенная женщина средних лет в кричаще зеленой облегающей мантии неестественно широко и слащаво улыбалась. Алекс почувствовал отвращение. Книга вдруг с шорохом открылась сама, и мальчик с приглушенным возгласом уронил ее на пол. Рейн и Лили тут же подскочили к нему.
— Что?
— Ты что-то нашел?
Алекс покачал было головой, с опаской наклоняясь, чтобы подобрать книгу, но вдруг его взгляд зацепился за фамилию «Малфой» на раскрывшейся странице, и он одним рывком подхватил ее и поднес к свету фонаря. Целый разворот занимала большая цветная колдо-фотография. Алекс впился в нее взглядом.
Четыре человека, двое мужчин и две женщины.
Мужчина и женщина постарше странно похожи друг на друга, с высоко вскинутыми подбородками, ледяным прищуром серых глаз. Правильные черты лица мужчины словно вырезаны из мрамора, а женщина поразительно красивая и столь же поразительно холодная, отчужденная, похожая на Снежную Королеву из сказки. Оба светловолосые и высокие, в шикарных мантиях, на ее шее сверкает колье, в ушах тяжелые серьги, даже на вид очень дорогие.
Вторая пара была совсем молодая. У него были такие же, как и у родителей, светлые, почти белые волосы и серые глаза.
А она…
Пышноволосая и кареглазая девушка с колдо-фотографий мистера Поттера и с урока Люпин.
Сердце Алекса сделало в груди прыжок и остановилось.
Мама.
Он перевел взгляд на мужчину рядом с ней.
Папа.
А ведь только сегодня он видел их, и они так кричали друг на друга, как будто не могли находиться вместе в одной комнате…
Те, что постарше, вероятно, были его бабушкой и дедушкой с отцовской стороны. Люциус Малфой, «один из самых преданных последователей Лорда Волдеморта».
Ему не хватало воздуха, он часто задышал, жадно вглядываясь в лица. Странно было осознавать, что эти люди — его семья. Вот эти неприятно-высокомерные — его родные бабушка и дедушка! А ведь он даже не знает, как имя этой красивой женщины, которую бабушкой назвать и язык не поворачивается… Сложись все иначе, он, наверное, близко знал бы их, бывал в их замке, даже жил там, поздравлял с Рождеством, получал и сам дарил подарки… Этим чужим людям… А мама целовала бы его на ночь и…
Нет, нельзя сейчас об этом думать.
— А ты очень похож на своего папу, только волосы у тебя темные, как у мамы, — тихо проронил Рейн, заглядывая через плечо.
Алекс быстро заскользил глазами по строчкам текста, который шел за фотографией, глотая фразы, почти не понимая, что в них говорится, и снова возвращаясь к началу. К огромному разочарованию, он не узнал ничего нового. Сообщалось то, что он и так уже знал, только разве что с новой позиции — взахлеб от льстивого восхищения. Малфои были одной из самых родовитых семей в окружении Волдеморта, богатые и чистокровные, что преподносилось как высшая добродетель, вставшие в ряды его сторонников одними из первых. Люциус Малфой признавался едва ли не правой его рукой, а его сын — достойный продолжатель семейных традиций и верный сторонник Темного Лорда. Элита. Высшая знать. Пожиратели Смерти. Алекс съеживался, когда читал о благоволении Волдеморта к этому семейству, о том, как он благосклонно отнесся к свадьбе младших Малфоев и сам присутствовал на церемонии. Подчеркивалось, что мисс Грэйнджер, ставшая миссис Малфой, отмечалась особым вниманием с его стороны, как весьма умная и талантливая колдунья, но при этом ни слова о родителях-маглах миссис Грэйнджер Малфой.
Он читал, не замечая, как мигает фонарь, как переминаются с ноги на ногу и настороженно прислушиваются к тишине его друзья, очнулся, лишь когда Лили дернула его за рукав и прошептала:
— Кажется, у нас проблемы.
У их ног застывшим изваянием сидел черный кот завхоза Филча, Мистер Драм, и сверкал красными угольками глаз.
— Думаю, пора идти. Что-то мы припозднились, — невозмутимо протянул Рейн, разворачивая мантию-невидимку.
Алекс поспешно захлопнул книгу, и тут друзья услышали легкий скрип дверей и гнусавый голос Филча, звавшего кота:
— Кис-кис, мой умница, где ты? Нашел этих негодников, которые ходят по ночам?
Кот громко мяукнул, а Филч торжествующе вскричал, подслеповато вглядываясь в ряды темнеющих полок:
— Ну сейчас они мне попадутся!
Алекс кое-как запихнул книгу обратно на место, ребята спешно накинули мантию-невидимку и очень тихо и осторожно, по большой дуге обогнув Филча, начали продвижение к дверям. Они почти добрались, когда волосы Лили опять защекотали Рейна, и он ужасающе громко в тишине чихнул. Филч принял стойку как бультерьер, Мистер Драм легкими прыжками подбежал к ним и замяукал.
— Бежим! — шепнул Алекс, и друзья рванули вперед.
Каким-то чудом мантия не свалилась, продолжала их скрывать, и Филч ничего не увидел. Но он прекрасно услышал топот ног и учащенное дыханье. К тому же Мистер Драм следовал за ними, не отставая.
— Кыш, противный кот! — попытался на бегу пнуть его Рейн, но запнулся и чуть не упал.
Они бежали, потеряв счет ответвлениям коридоров, мигающим факелам, проносившимся мимо, на лету, как в холодный душ, врезались в изумленных призраков, каким-то чудом успевали вскакивать на лестницы, менявшие направление. Лили уже то и дело спотыкалась, у Рейна сквозь сжатые зубы вырывался со свистом воздух, у Алекса открывалось и никак не могло открыться второе дыхание. А Мистер Драм все бежал за ними, мяукая и словно насмешливо помахивая хвостом. Наконец, сами не понимая, на каком этаже, в какой части замка, они свернули в очередной темный коридор. К несчастью, он оказался тупиком, в нем была только ниша со статуей лохматой колдуньи, державшей в руках весы и огромную жабу.
— Ну все, попались! — выдохнул Рейн.
— Как бы сейчас пригодилась папина карта! — простонала Лили, стягивая мантию-невидимку, — я убью Джима и Руса! Это ведь они маме настучали!
Мяуканье кота и шаркающие шаги Филча становились все ближе. К ним присоединился Пивз, по своему обыкновению издевавшийся над завхозом. Лили, тяжело дыша, прислонилась к статуе, и в тот же миг пол под их ногами задрожал. А потом каменная плита повернулась вокруг своей оси, открыв зияющую чернотой пустоту. Лили с громким испуганным вскриком словно провалилась, увлекая за собой Алекса, за которого успела судорожно схватиться. Алекс, в свою очередь, потащил за собой Рейна, хотевшего помочь друзьям. С шумом и воплями они покатились вниз по извилистому узкому туннелю, в котором странно пахло, и царила кромешная темнота. Стены проносились перед глазами, после очередных поворотов желудок то подскакивал к горлу, то падал куда-то в живот, и было страшно — куда приведет этот туннель? С какой высоты они упадут?!
Внезапно Алекс почувствовал себя в воздухе — туннель закончился! С громким криком друзья вылетели в отверстие и дружно приземлились на ужасно твердый каменный пол. Кажется, высота, на их счастье, была не смертельной. Вокруг было темно, лишь жутковато белели их лица и руки.
— Лили, встань с меня! — приглушенно прохрипел Рейн, — как ты оказалась наверху, если упала вперед нас?
— Просто я легче.
— Ну да, легче! Еще немного, и я был бы раздавлен в лепешку.
— Рейни, знаешь, за этот вечер ты побил все рекорды дяди Перси по занудству.
Рейн хотел было что-то ответить, но в это мгновение вспыхнул яркий свет, и друзья вскрикнули и зажмурились от внезапной боли и рези в глазах. Когда Алекс попытался хоть одним глазком взглянуть, куда они попали, его усилия увенчались успехом. Яркий свет оказался огнем единственного факела в руках у домового эльфа, за которым стоял еще десяток, все в одинаковых полотенцах с гербом Хогвартса.
— Слава Мерлину, мы попали на кухню, — облегченно протянул Рейн и поднялся на ноги, отряхиваясь.
— Да, да, — закивали эльфы, помогая подняться Алексу и Лили, — но почему школьники бродить так поздно по Хогвартсу? Это нельзя! Мастер Филч будет ругаться.
— Да мы от него и убегали, — отмахнулась Лили, с любопытством озираясь вокруг, — подумаешь, сейчас он побегает по замку, потом успокоится, и мы вернемся обратно в свою Гостиную.
— Ох, мисс Поттер так походить на мистера Поттера! Так же не обращать внимания на правила, — покачал ушастой головой один из эльфов.
— Правда? Папа тоже бродил по ночам? Как интересно!
— Они с мистер Уизли все время делать то, что запрещать школьные правила — ходить по ночам, быть там, где нельзя быть.
Рейн усмехнулся.
— Надо же, никогда бы не подумал. Надо порасспросить папу.
Эльфиха в аккуратном передничке принесла на подносе три чашки и тарелочку с печеньем.
— Выпейте молока. Перед сном дети надо пить молоко.
— Не люблю молоко, — поморщился Алекс, — можно яблочного сока или просто воды?
Лили и Рейн присели на крохотные стулья у круглого стола (домовики умильно окружили их полукругом) и с удовольствием принялись уплетать печенюшки, запивая молоком. А Алекс, подошедший к огромному, тлевшему угольками камину, вздрогнул и едва не вскрикнул от неожиданности. Из темного угла свернули яркие зеленые глаза, а потом на свет вальяжно выбрался огромный кот. Сперва мальчик с ужасом подумал, что это Мистер Драм, но приглядевшись, понял, что ошибся. Это был вовсе не облезлый, тощий, всегда голодный Мистер Драм, а очень сытый, толстый, довольный жизнью кошак с хвостом, похожим на ершик для чистки бутылок.
— Кис-кис, — неуверенно позвал его мальчик.
Лили захихикала:
— Так он тебе на кис-кис и отозвался. Это же не кот.
— То есть как это? — не понял Алекс, приглядываясь к животному.
Ну ведь кот! Рыжая пушистая шерсть, четыре лапы, хвост, морда — все как обычно. Хотя вот морда какая-то странная, приплюснутая, словно его прихлопнули дверью. А вообще… «Да он же на Гарфилда похож!» — изумился мальчик, припомнив наглого котяру из магловских мультфильмов и комиксов, — «Точно, один в один!».
— Это книзль, — снисходительно пояснил Рейн, — от кота он отличается так же, ну как профессор Флинт, допустим, от горного тролля.
Алекс сделал попытку приманить книзля, предлагая молоко и печенье, но тот сидел, посверкивая своими глазищами, и словно свысока усмехался.
— Он живет в Лес, — сказал один из эльфов, опасливо обходя книзля, — сюда приходит кушать. Иногда, не часто.
— Ого, смотрите, на нем ошейник!
Лили осторожно приблизилась и очень аккуратно коснулась рукой головы книзля, почесала за ушами. Тот снисходительно принимал ее поглаживания.
Тонкая кожаная полоска охватывала упитанную шею, а на ней тускло блеснула медная бляшка, не замеченная в густой шерсти. Книзль, по-прежнему не отрывая зеленых сверкающих глаз от Алекса, небрежно стряхнул руку Лили и приблизился к мальчику. Он приглядывался и принюхивался к нему, будто стараясь вспомнить, где же видел. Алекс неуверенно протянул к нему руку и испуганно отшатнулся, потому что книзль вдруг прыгнул. Но не на него, а на каминную полку. Прохаживаясь по ней взад и вперед, он заурчал громко и басовито, точно внутри него включился моторчик, и все так же смотрел только на Алекса. Он словно приглашал подойти поближе. Алекс подошел, а книзль пододвинул к нему лапой какую-то вещицу. Красивую статуэтку, безделушку для каминных полок. Алекс присмотрелся. Маленькая фигурка, изображающая птицу с расправленными крыльями. Птичка была совсем как живая, ее перышки красиво отливали серебром. Мальчик дотронулся до нее и тут же ошеломленно отдернул руку, потому что птичка вдруг тихо засвиристела, несколько раз хлопнула крыльями, подпрыгнула в воздухе и превратилась в… предмет, очень необычный для этого места, для этой обстановки и среди этих существ! Цифровой диктофон, очень маленький и компактный, со многими функциями и компьютерной обработкой записанных файлов.
Вопрос на сто миллионов фунтов стерлингов — что делает магловский диктофон в магическом замке?
А еще на полке таинственно сверкнул синими искорками светлый кружочек, который мальчик сперва не заметил. Серебряное кольцо, украшенное стилизованной вытянутой мордой волка, глазами которого были драгоценные камни.
— Откуда это здесь? — Алекс дотронулся до кольца, а потом, осмелев, взял его в руки и повертел, рассматривая.
Ничего особенного. Кольцо как кольцо. Большое для него, красивое и необычное, ничего не скажешь. Но домовиха в переднике вытаращила глаза.
— Вы видеть?! Вы трогать?!!
— Ну да, а что? Это опасно? — мальчик осторожно положил кольцо обратно на полку.
Домовиха сжалась в комочек и замотала головой:
— Плохой, ох, плохой вещь! Они здесь давно, мы не трогать, бояться! ОНО не подпускать нас близко! ОНО, — ее дрожащий палец указывал на кольцо, — делает так, что мы не можем трогать, не можем говорить о нем. Его никто не видеть, кроме нас. Вы первый!
Все остальные дружно и испуганно закивали, подтверждая ее слова.
— Одиннадцать зима назад, — продолжала домовиха, — это принести и оставить здесь эльф-домовик. Свободный! Он была ранен, без сил, и очень спешить! А мы не понять… Вот это так и лежит уже одиннадцать зима и не пускать нас к себе. Сильная магия, чужая! У нас нет сила против нее!
Странное заявление, но, наверное, правда. На полке был такой толстый слой пыли, как будто ее не вытирали лет десять или больше. Интересно, а книзль-то не испугался…
Кольцо, которое не позволяло домовикам приблизиться, конечно, вещь интересная, только гораздо больше его заинтересовал диктофон. Домовики настороженно наблюдали за его действиями. Алекс покрутил диктофон в руках, нажал несколько кнопочек. Прибор еще работал, пошла запись. Но мальчик не успел прислушаться, о чем идет речь, как Лили и Рейн, любопытно подошедшие поближе, вдруг вытаращили глаза и попятились. Он недоуменно оглянулся и чуть не упал прямо в камин. В проеме двери кухни стояла профессор Люпин, с сурово поджатыми губами, в своей неизменной строгой черной мантии, а за ее спиной маячил с мерзкой и торжествующей ухмылкой Филч!
— Малфой, Уизли, Поттер! — четко выговаривая слова, процедила их декан, — Что. Вы. Здесь. Делаете. В. Такое. Время? Я вас спрашиваю!!!!!
Домовики испуганно пискнули, Лили и Рейн непроизвольно втянули головы в плечи, а Алекс виновато взглянул на друзей — это ведь из-за него они попали в такую передрягу!
— Это все я виноват! Они тут не при чем!
— Молчать, Малфой! Как ни прискорбно, тридцать очков с Гриффиндора. Марш за мной. Завтра с утра всем к директору.
Ноздри носа профессора Люпин трепетали от гнева, а зелено-карие глаза метали молнии и грозили ужасной расправой. Ребята, понурившись, поплелись за профессором, домовики помахали им вслед, а книзль хрипло мяукнул, словно ободряя.
Филч всю дорогу предлагал разные варианты наказаний за проступок, включая порку плетьми, подвешивание за большие пальцы ног и оставление без ужина на целый месяц, но профессор Люпин сухо поблагодарила его за бдительность и отпустила. Она сама довела ребят до их Гостиной, еще раз очень грозно напомнила, что завтра, точнее, уже сегодня их ждет директор МакГонагалл, и проследила, чтобы они прошли за портрет. Алекс спиной чувствовал ее тяжелый буравящий взгляд и вдруг представил, как говорит ей, что знает об их родстве. Нарисованная картина оптимизма не внушала, он даже поежился. Профессор Люпин не признавала его родственником, она была чужим человеком, строгим преподавателем, невзлюбившим его с первого взгляда. Что изменилось в последние часы, даже если ему стало известно, что она и его отец были кузенами? Ничего.
— Да ладно, — Лили была оптимистична, — не будет ничего! Она же уже сняла с нас очки.
— Не уверен, — покачал головой Рейн, — по-моему, она была настроена очень серьезно.
Алекс уныло пробормотал, поднимаясь по лестнице к своей спальне:
— Я же говорил, не стоило вам ходить со мной.
— Слушай, прекрати, а? Ну пошли мы вместе, и к директору тоже пойдем вместе. Не съест же нас МакГонагалл, поругает только, назначит наказания. Зато ты хоть что-то узнал о своих родителях, правда?
«Да уж, представляю, каким будет мое наказание! Люпин точно будет добиваться, чтобы меня с позором выгнали из школы. А о родителях ничего нового в той книге и не было. Все было зря…»
Наутро Алекс проснулся от того, что Лили с разбегу плюхнулась на его кровать. Вид у нее был несчастным. А аккуратно сложенная мантия-невидимка лежала на прикроватном столике Рейна. Видимо, ее вернули домовики.
— Вставайте, нас и в самом деле вызывают к МакГонагалл!
— Ух ты, а что вы натворили? — на локте приподнялся Крис.
— Ровным счетом ничего! — отрезал Рейн, — Лили, выйди, пожалуйста, нам нужно одеться.
Пока они шли к директорской горгулье, Лили все недоуменно повторяла:
— Почему тетя Нимфадора так рассердилась? Подумаешь, побродили ночью по замку! Да наверняка она, когда училась в школе, тоже нарушала кучу правил.
— Мы были НОЧЬЮ в ЗАПРЕТНОЙ СЕКЦИИ под МАНТИЕЙ-НЕВИДИМКОЙ и смотрели ЗАПРЕЩЕННЫЕ КНИГИ! — хором напомнили ей Алекс и Рейн.
— Ну и что? Не в Запретном же Лесу. К тому же о Запретной Секции она не знает.
— Лили, ты потеряла чувство реальности? Филч ей наверняка обо всем доложил. Да ты посчитай, сколько правил мы нарушили.
— Мальчики, вы оба такие занудные! В вас нет ни грамма тяги к приключениям. К старости вы будете шамкающими беззубыми стариками, которые все время ноют и причитают. Что я вообще с вами делаю?
Алекс и Рейн переглянулись и расхохотались. Лили всегда удавалось поднять им настроение. Даже сейчас, когда обычно невозмутимый Рейн выглядел взволнованным, а Алекс так вообще чувствовал себя студнем на тарелке.
Тот же пароль, горгулья вознесла их наверх. Они робко постучались и открыли дверь. К их удивлению, в кабинете не было Люпин, только директор МакГонагалл и…
— Папа! — взвизгнула Лили, бросаясь к черноволосому мужчине, — как ты здесь оказался?
— Потому что меня вызвали! — строго сказал мистер Поттер, однако крепко обнял дочь.
— Мистер Поттер, — наклонила голову МакГонагалл, глаза лукаво сверкнули за стеклами очков, — я оставлю вас. Думаю, вы сможете разобраться с детьми и внушить им, что нельзя нарушать правила нашей школы, выработанные серьезными и уважаемыми магами задолго до их, да и до нашего с вами рождения.
— Конечно, профессор МакГонагалл, — ответил мистер Поттер, и они заговорщически переглянулись.
— Итак, Лили, Рейн, Алекс, — отец Лили прошелся по кабинету, заложив руки за спину и искоса поглядывая на портреты директоров и директрис Хогвартса, — в чем дело? Почему с раннего утра мне сообщают на работу, что моя дочь, мой племянник и мой опекаемый нарушают целый свод школьных правил, ведут себя просто безобразно, непринужденно разгуливая по ночам по огромному замку, в котором немало опасных мест?
— Пап, понимаешь, мы хотели…
Рейн дернул Лили сзади за косу, а когда девочка возмущенно оглянулась, Алекс сделал страшные глаза.
— Мы просто хотели… проверить мантию-невидимку!
— Мантию-невидимку?! Лили, ты привезла ее сюда из дома?
— Да, папочка.
— Мистер Поттер, это я попросил Лили! Я же никогда не видел таких мантий!
— Мы вместе попросили! Нам захотелось…э-э-э… приключений!
— Рейни, это была моя идея!
— А еще мне захотелось посмотреть кухню и узнать, как еда попадает в Большой зал!
— И поболтать с домовиками, и еще…
Мистер Поттер со странным выражением лица слушал сбивчивые объяснения трех ребят, которые явно выгораживали друг друга.
— Все понятно. В вас вдруг взыграли неумеренное любопытство и жажда приключений, а тут под руку удачно подвернулась мантия-невидимка, которую Лили без разрешения стащила у меня, и вот получаем результат — вызов в школу.
— Примерно так, — попыталась улыбнуться его дочь, — а ты не будешь сильно ругаться?
— Не буду. Но вы должны твердо уяснить — если будет еще один такой вызов, и мне опять придется объясняться с очень сердитой профессор Люпин, наказания на все лето вам обеспечены. Причем всем троим.
— И наверное, не имеет смысла напоминать, что вы с дядей Роном тоже вели себя не совсем хорошо?
— Не имеет. Алекс, Рейн, — мистер Поттер очень внимательно посмотрел на двух мальчиков, — у меня к вам большая просьба. Пожалуйста, приглядывайте за Лили, не давайте пускаться в…кхм… несколько сомнительные и опасные авантюры. Некоторые черты ее характера заставляют меня беспокоиться. Порой она ведет себя как неразумный ребенок.
— Хорошо, мистер Поттер, — кивнул Алекс.
Отец Лили кивнул в ответ и вдруг, совершенно неожиданно, ласково взъерошил мальчику волосы и улыбнулся.
— А ты заметно подрос, Алекс. Ладно, идите, вы, наверное, еще не поели. Если Джинни узнает, что я говорил с вами до завтрака, ее хватит удар, и она сама примчится сюда проследить, чтобы вы приняли положенное количество калорий.
Лили обрела голос только в коридоре.
— Что?!?! Я веду себя как ребенок?! Ничего себе! И вы еще будете за мной присматривать!!! Только попробуйте!
— Но ведь это именно в твою светлую голову пришла идея забраться в Запретную Секцию, — ехидно прищурился Рейн, — кстати, ты опять потеряла ленту.
— Да я…, ах ты… ой! — Лили, как всегда шедшая лицом к мальчикам и спиной вперед, врезалась в Сэма Вуда с огромной стопкой книг.
— Ох, прости, Сэмми! Сейчас мы тебе поможем.
Ребята бросились подбирать книги. Алекс с удивлением увидел учебники для третьего курса.
— Сэм, ты кому это взял?
— Как кому? Себе, конечно. В трансфигурации за третий курс есть очень интересное заклятье, я его столько искал.
— Но вы же его пройдете потом, на третьем курсе.
— Ну и что? А мне хочется попробовать сейчас. Вдруг получится?
Сэм подмигнул Алексу и снова нагрузился стопкой.
— Ладно, пока. А чего это вас на завтраке не было? Лили, ты потеряла ленту? — он восхищенно уставился на блестящий черный водопад.
Лили тряхнула головой, откидывая волосы назад, и задорно улыбнулась.
— Нас вызывали к директору, а сейчас мы как раз идем на завтрак. Пока, Сэмми.
— Алекс, футбол сегодня не отменяется? — вдогонку им крикнул Сэм.
— Конечно, нет.
— Тогда встретимся!
— Только когтевранцы могут пойти в библиотеку в воскресенье утром и набрать там кучу заумных книжек. Интересно, почему Сэмми попал в Когтевран? Ведь его мама и папа были в Гриффиндоре, — задумчиво протянула Лили, оглянувшись вслед когтевранцу.
Обрадованный тем, что кузина забыла про свое возмущение, Рейн охотно подхватил тему:
— Но это же не обязательное условие. Почему бы Сэму и не учиться в Когтевране? Он же жутко умный, сама видела учебники, там даже нумерология была. И многие наши однокурсники учатся совсем не на тех факультетах, на которых учились их родители.
— Кто, например? Мы с тобой и Алекс? — Лили захихикала.
— Почему мы? Шляпа как раз отправила нас именно на родительские факультеты. Вот, например, у Эриуса мама училась в Когтевране, папа — в Пуффендуе, а он сам попал в Слизерин. У Дафны мама была в Когтевране, она — гриффиндорка. У Аиды родители были в Пуффендуе, она — в Когтевране. Таких случаев много. В детях сочетаются гены обоих родителей, и иногда получается совершенно неожиданный результат.
— Мерлин, Рейни, как ты все это помнишь?
— Потому что я не хлопаю ушами, в отличие от тебя, и читаю серьезные книги, а не девчоночьи журналы, — Рейн изобразил, с каким вниманием Лили читает свои журналы.
Алекс засмеялся, за ним не выдержала и прыснула Лили, а Рейн улыбнулся. Они вбежали в Большой Зал, в котором уже почти не было народа, и принялись за запоздалый завтрак, болтая о том, что говорили Крис, Джулиус и Невилл, узнав, что их с утра пораньше вызвали к МакГонагалл, о последнем квиддичном соревновании, когда Гриффиндор позорно продул Слизерину со счетом 350:50 и потерял шанс выиграть Кубок Школы в этом году, и о предстоящих экзаменах.
* * *
— Они очевидно и нагло врали.
Минерва МакГонагалл налила чашку чая из подлетевшего чайника и протянула ее Гарри Поттеру. Молочник сам приковылял с другого края стола.
— Даже не сомневаюсь. Весь вопрос в том, что они делали в кухне? Я не думаю, что хотели просто прогуляться по замку.
— Я тоже. Вспоминая свои школьные годы, с большой уверенностью могу утверждать, что не просто так. А зная свою непослушную дочь, вообще стопроцентно уверен, что у них была какая-то цель.
Минерва усмехнулась, а Гарри откашлялся, отпил глоток чая и, побарабанив пальцами по столу, нерешительно протянул:
— Профессор МакГонагалл, у меня к вам намечается деликатный разговор.
Минерва понимающе кивнула.
— И я даже догадываюсь, о чем. Вернее, о ком.
— Да, об Алексе, — Гарри снова прочистил горло, — что вы о нем думаете?
Минерва молчала минут пять, раздумывая и подбирая слова. Гарри уже было подумал, что она не поняла или не расслышала вопроса. Но профессор МакГонагалл наконец начала говорить, и странное было у нее лицо — одновременно напряженное и растерянное.
— Он хороший мальчик. Это первое и самое главное. У него доброе и чуткое сердце. Если хочешь знать мое отношение к нему, то могу сказать одно — я была бы рада, если бы он был моим внуком.
Гарри был удивлен, но не настолько, чтобы прерывать профессора.
— Да, и от своих слов не откажусь. Ты знаешь, что произошло вчера на уроке Нимфадоры?
— Нет, Тонкс мне ничего не говорила, слишком была увлечена криками о нашем с Роном разгильдяйстве и неправильном воспитании детей, — Гарри пожал плечами, — как будто сама не была ребенком и не училась в Хогвартсе.
Минерва кратко рассказала ему о происшествии.
— Но как это возможно, профессор? Я ни с чем подобным не сталкивался! Без маховика, только палочка и заклятье?
— Да, как ни удивительно. Я посоветовала мальчику сменить палочку, но ты же знаешь, это крайне деликатное и нелегкое дело. К тому же не маг выбирает палочку, а она его, — Минерва вздохнула, — этот случай совершенно выбил Нимфадору из колеи, растравив старые раны, и совсем не прибавил дружелюбия по отношению к Алексу. Мне очень печально наблюдать за этим, особенно если учесть, что она все-таки его родственница. И она слышать об этом не желает. Поэтому мне бы очень хотелось, чтобы ты не отталкивал Алекса.
На лице Гарри появилось немного смущенное и растерянное выражение. Он помолчал и тихо сказал:
— Тонкс так изменилась. Я, наверное, скоро забуду, какой она была раньше. Помните, профессор? Веселая, жизнерадостная, неуклюжая. Перебила кучу чашек и окон, разнесла в щепы груду мебели. Как стенала миссис Уизли, когда она умудрилась разбить весь волшебный столовый сервиз, подаренный им на свадьбу! А ведь все специально было зачаровано от разбивания. Я всегда задавался двумя вопросами — как только она училась в Аврориате и как умудрялась летать на метле и не врезаться во все попадающиеся препятствия? Ну там деревья, дома, трубы…
Минерва тепло улыбнулась.
— Помню. Аластор ее очень ценил, считал, что Аврор она превосходный, а пара-тройка разнесенных в пух и прах помещений — это пустяки. А как великолепно и оригинально она меняла внешность… — она покачала головой, — сейчас Нимфадора редко использует свои способности, сознательно гасит их и уже давно. Думаю, ни к чему хорошему это не приведет.
— Сердце Нимфадоры переполнено болью и горечью, но не желает излить их и открыться новой любви.
Минерва вздрогнула и обернулась к портрету профессора Дамблдора. Он кивал головой и бросал из-под очков ясные взгляды.
— Увы, это так.
— Альбус, — заметно волнуясь, спросила Минерва, — а вы, что вы думаете об Александре?
— Сыне Драко Малфоя и Гермионы Грэйнджер? Что же может сказать старый мертвый портрет о живом мальчике, который слишком верен друзьям, чтобы признаться во лжи?
— Альбус…
Гарри вдруг подумал, что портрет Дамблдора висит и у него в кабинете, и также, как и МакГонагалл, ему не приходило в голову спросить его мнения. И с резким стыдом ему подумалось, как мы быстро забываем тех, кого с нами нет, как бы ни велики и ни дороги они были. Они выпадают из нашей жизни, а мы идем дальше, и с этим ничего нельзя поделать.
— О, нет, я не осуждаю. Я просто констатирую.
— И все же, профессор Дамблдор.
Портрет улыбнулся.
— У него доброе и чуткое сердце, и это верно, Минерва. И еще в его сердечке живет любовь.
— Любовь? К кому? — Гарри с оттенком досады отметил, что Дамблдор, даже будучи портретом, сохранил манеру речи, которая иногда просто-таки бесит.
— Любовь к жизни. К искусству магии. К Хогвартсу. К своим друзьям. К тебе, Гарри. И к родителям, которых никогда не видел.
Гарри был потрясен.
— Ко мне?!
— Да, почему ты удивляешься? Ты был первым взрослым волшебником, который встретился ему в магическом мире. Ты стал его опекуном, принял в своем доме, усадил за свой стол. Для него это очень много значит. Любовь к тебе, которую он даже не осознает, мешается с благодарностью, но отнюдь не слепит глаза. А любовь к родителям — это нечто особое, ты знаешь это лучше меня. И сдается мне, она далеко поведет мальчика, будет ему путеводной звездой в бушующем море жизни.
Гарри сделал непроизвольное движение, но портрет продолжил:
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Но любовь — это самое поразительное и таинственное чувство на земле! Если человек любит кого-то, если в его сердце горит крохотный огонек теплоты, привязанности, нежности, значит, еще не все потеряно.
— Даже если это самый отъявленный негодяй? Пожиратель Смерти Волдеморта?
Дамблдор кивнул, серьезно и глубоко.
— Даже если это Пожиратель Смерти. А ведь они не были собирательным воплощением зла, концентрированной ненавистью ко всем инакомыслящим. Не забывай, они — такие же люди, у которых были семьи, были родные и близкие, друзья и приятели. Они были нужны им. Это очень важно, Гарри, — знать, что ты кому-то нужен, со всеми своими недостатками, причудами, сложным характером и своеобразным взглядом на жизнь. Я догадываюсь, кого именно ты имеешь в виду. В сердце Северуса Снейпа жила огромная любовь, которая освещала всю его жизнь и, к сожалению, определила сделанный им выбор. Но кто может поручиться, что свет этой любви не спас его во тьме смерти?
Гарри невольно поморщился. Объяснить все происходящее на свете лишь силой любви было в духе Дамблдора, но сам он считал, что не все так просто. Разве можно оправдать предательство и подлость любовью? Кого бы не любил Северус Снейп и что бы не совершал ради своей любви, но его дела оставили глубокий, протравленный злобой и ненавистью след во многих судьбах. И это невозможно было простить.
Он встретился взглядом с профессором МакГонагалл. И вдруг почудилось, холодком пробежало по спине от внезапной вспышки-ощущения, что из карих глаз Минервы на него смотрела другая кареглазая женщина. Вернее, девушка. Смотрела умоляюще и с надеждой.
Глава 31.
Смейся, король, пока радость жива,
Пока клятв шальных не остыли слова,
И кубок любви молодого вина
Торопись осушить, пей до дна, допьяна!
Мчись вперед, пока крылья сильны и легки,
Замков твоих пока стены крепки,
И звезды небес, высоки, далеки,
Сверкают, как тайных надежд маяки.
Ты знаешь и ложь, и холодный обман,
И предательства липкий болотный туман,
И болит на душе от полученных ран,
Но жив ты, и вновь не прервется игра,
Пускай не понять, кто в ней друг, а кто — враг,
И вьется по ветру полуночный стяг,
Уходят друзья, растворяясь во мрак,
Но ждет королева, и звезды горят.
Горит-отгорает закатная даль,
Не грусти, королева, забудь про печаль.
Роз увядших и дней улетевших не жаль,
Унесет все ненужное нежный мистраль.
Хоть наряды твои из шелков и парчи,
И сапфиры в короне как звезды в ночи,
Но при свете неверном восковой свечи
Твой страх — твоя тень, и кричи-не кричи,
Все одно — ты же знаешь, ты помнишь про боль...
Где-то там далеко сероглазый король —
Твое солнце и счастье, твоя жизнь и любовь,
Вновь играет в войну со своею судьбой.
Так спеши, королева, и щедрой рукой
Раздавай свою милость забывшим покой,
Светоч дружбы дари тем, кто болен тоской,
Только помни: не пир ждет тебя, лютый бой.
(с) siriniti
* * *
За окном истаивает блеклый рассеянный свет декабрьского вечера. Сегодня весь день было пасмурно и сыро, серые тучи медленно ползли по низкому небу и стекали в свинцовые воды моря, по стеклу беспрестанно стучал холодный дождь. Деревья выглядят продрогшими, жалкими, даже могучие столетние дубы и высокие стройные красавцы-клены. Старые яблони и груши шуршат мокрыми листьями и словно просятся в тепло и уют маленького дома на холме на морском берегу.
Драко останавливается в дверях кабинета и невольно улыбается.
Его солнце в ненастье. Гермиона. На голове птичье гнездо из пышных волос, небрежно сколотых одной длинной японской шпилькой. Из одежды — только его любимая рубашка, конечно же, большая и потому сползшая с одного плеча. Она качается на стуле, опасно наклоняясь далеко назад и не замечая этого, потому что все внимание занято какой-то бумагой. Ноги в пушистых тапочках притопывают по паркету, отталкиваясь. Камин едва тлеет, стол завален исчерканными свитками, гримуарами, молочно белеет осколками разбитый магический шар, среди осколков серебристо поблескивают очередные магловские штуковины, в которых он ни черта не смыслит, а волшебная палочка Гермионы раздраженно пускает золотистые искры и подрагивает.
Ясно, значит, опять увлеклась штудиями пыльных талмудов, занимающих почетные места в книжных шкафах. И не приведи Мерлин, если Драко переставит местами, скажем, «Загадки Времени и Пространства» Паремиуса Темпорари и «Социально-политическое устройство тролльей общины в аспекте современных этнокультурных исследований» Вздрызга О’Гири… А бесценный Живоглот дрыхнет на стопке бесценных талмудов, видимо, снятых с полки и не поместившихся на столе, и ничего ему за это не будет. Несправедливо!
— Чем это вы занимаетесь, миссис Малфой? А ужин готов? — грозным тоном вопрошает Драко.
— ? Ай!
Стул опрокидывается, бумаги вспархивают в воздух вспугнутыми птицами, Живоглот недовольно приоткрывает один глаз.
— Напугал! — негодует Гермиона, поднимаясь из-под стола, — не смей больше так делать!
Драко смеется и целует жену, стягивает перчатки, скидывает мантию.
— Очень уж был велик соблазн. Все-все, больше не буду.
Гермиона прижимается к нему, делает глубокий вдох.
— От тебя пахнет морозом и хвоей, так славно... и так странно, когда здесь целый день дождь.
— Да, в Лондоне снегопад, и всюду колокольчики, еловые венки, омела, красные ленты и магловское столпотворение. Скоро маглы начнут готовиться к Рождеству с лета.
— Рождество — самый чудесный праздник и не говори мне, что в детстве ты его не ждал!
— Нет, я всегда с нетерпением ждал своего дня рождения, потому что был точно уверен в том, что подарки мне подарят родители и родственники, а не какой-то подозрительный старик, разъезжающий по воздуху на санях с упряжкой оленей и проникающий в дома по ночам. Понимаешь, мой скептичный ум никак не мог взять в толк: как летают олени? Вот метла — это понятно, драконы, фестралы и гиппогрифы — тоже. Но почему олени? И почему Рождественский Дед не может приходить и дарить подарки утром, или днем, или вечером? Почему ночью?
Гермиона стонет от смеха.
— Ты невыносим!
— Но ты же меня как-то выносишь.
Гермиона сдувает с раскрасневшегося лица мешающую прядь, и Драко снова хочется ее поцеловать.
— Как у тебя дела с рудниками?
— Не напоминай, моя волшебная палочка дрожит от нетерпения, желая превратить этого треклятого гоблина во что-нибудь мелкое, безобидное и не столь вонючее!
Они ползают по полу, собирая разлетевшиеся листы. Странно, а ведь это не пергамент, магловская бумага.
— Что это?
Гермиона с торжествующим видом помахивает листами, скрепленными вместе и украшенными фиолетовыми печатями и подписью-завитушкой.
— Помнишь, я говорила, что американские маги заинтересовались моими заклятьями по зачарованию магловской техники? Так вот, это — компетентное заключение об их оригинальности, это — патент международного уровня, а это — соглашение между мной и американцами на продолжение работы по дальнейшему усовершенствованию.
— А это не опасно? — Драко бесцеремонно пододвигает стопку книг на полу, с которых, не удержавшись, скатывается Живоглот, хрипло муркнувший и одаривший его возмущенным взглядом, усаживается на стул и внимательно просматривает документы, — на мой взгляд, стоит перестраховаться. Лорд может обратить внимание…
— На что? — перебивает мужа Гермиона и лукаво щурится, — мистер Малфой, сдается мне, вы несколько недооцениваете свою супругу, «одну из умнейших и талантливейших колдуний нашего времени». Так, кажется, выразился Лорд, давая интервью Скитер для ее дурацкой книги? Конечно же, я приложила немало усилий, чтобы авторство этих, несомненно, важных, опасных, и я бы даже сказала, имеющих огромное футурологическое значение, заклятий никоим образом не могло быть приписано миссис Драко Малфой. При переговорах с американцами, которые осуществляются исключительно с помощью буревестников дальних полетов, я выступаю под именем мисс Джеанны К. Лоулинг в качестве адвоката настоящего изобретателя, некоего мистера Вендела Уилкинса, проживающего в Австралии. А сумма, причитающаяся по договору и патенту, проценты с применений в дальнейшем будут переводиться на счет в австралийском банке на его же имя, а затем по происшествии некоторого времени я аккуратно и незаметно переведу их на наш счет в Грин-Готтс или каком-нибудь швейцарском банке. К тому же по соглашению, заклятья будут выпущены минимум лет через пять. И я не думаю, что Лорд на что-то там обратит внимание. Как видишь, все продумано. Глотик, не надо рвать обивку.
Драко хмыкает, приподнимая брови в недоверчивом удивлении.
— Ты думаешь, все получится? Живоглот, брысь, перестань!
— Получится, — Гермиона лучезарно улыбается, — я даже не сомневаюсь! Глотик, ты же подавишься ватой.
— Милая, ну зачем тебе это? Ведь не из-за денег же? — Драко невольно присвистывает, посчитав количество нулей, — хотя, признаю, сумма весьма и весьма внушительная. Живоглот, мерзкая тварь, это моя нога, а не кресло!
— А почему, ты думаешь, она внушительная? — Гермиона становится серьезной, — через несколько лет эти заклятья будут стоить в разы дороже, потому что, на мой взгляд, сочетание магии и магловской техники имеет огромные перспективы. И американцы это прекрасно понимают. Они практичны, расчетливы, неохотно идут на риск. В аппарате президента магического сообщества работает огромный штат прорицателей. Честно говоря, прорицание не было моим любимым предметом в Хогвартсе, но признаю, что уровень мастерства американских пифий и оракулов на порядок выше наших. У них очень высокий процент точности прогнозов. Поэтому американские маги не выбрасывают деньги на ветер, а если вкладываются в какое-нибудь сомнительное с первого взгляда дело, значит, они заранее проконсультировались с экспертным прорицателем, и предприятие почти стопроцентно будет иметь успех. Почитай эти письма. Мистер Колдуотер, глава патентного бюро, просто в восторге и просит и в дальнейшем быть с ними на связи. А почему мне это нужно? Честно говоря, я считаю, что оттого, что магловские технологии войдут в нашу жизнь, мы только выиграем. Ты же не закоснелый консерватор и понимаешь, что волшебный мир слегка заплесневел в своей закрытости. Мы тащимся в будущее, маглы в него летят. И когда-нибудь, через несколько десятков лет, маги и маглы будут открыты друг для друга. Это неизбежно, так почему бы не сделать несколько шагов к этому сейчас? Глотик, ну зачем так делать? Иди ко мне.
— Слышал бы тебя Лорд, — усмехается Драко, — для него маглы — значит, нечто презренное, ничтожное и отвратительное. Живоглот, делаю последнее предупреждение, иначе совершишь полет в окно.
Гермиона задумчиво прохаживается по комнате с Живоглотом на руках. В наглых зеленых глазах книзля откровенное торжество и почти человеческая усмешка.
— Лорд упорно цепляется за обломанную ветвь чистокровной семьи своей матери и не хочет признать, что Он — полумагл. Он давно отрекся от мира маглов, и этот мир в свою очередь отверг Его. Он, мне кажется, живое олицетворение средневекового волшебства — упрямого, традиционного, косного, не впускающего ни малейшей свежей струи. Маглы и маги — на Его взгляд, это две разные расы, два пути эволюции. Но это в корне неверно. Слабость Лорда в том, что он недооценивает маглов. Все время муссируются слухи, что Он собирается подчинить себе магловскую Англию. Но, Драко, ты же понимаешь, это невозможно! Просто невозможно! У волшебников палочки, смертельные заклятья, дементоры, вампиры, оборотни, великаны, в конце концов, но у маглов есть такое оружие, которое просто сотрет все это в прах. Никто не успеет и опомниться, как все будет кончено. Поверь, уж я-то знаю. Мир маглов был жесток и опасен еще в те времена, когда Том Реддл только поступил в Хогвартс, а сегодня он стал еще опаснее. Знаешь, если мы не наладим полноценное сотрудничество с маглами, в скором времени, не их, а нас надо будет спасать от них. Наши войны наносят по ним удары, а войны их мира нас уничтожат. И будет один мир, серый, ядовитый и лишенный чудес. Возможно, сейчас Он начал понимать, что лучше не трогать маглов, этот спящий вулкан, что безопаснее сосредоточиться на мире магическом. Впрочем, не знаю… Да и кто знает, что творится в голове Лорда? Может, там ждут своего воплощения мысли о мировом господстве, а может, Ему просто нужна пара шерстяных носков? — внезапно заканчивает Гермиона.
Драко, запрокинув голову, хохочет и с нежностью целует ее в висок, сдувая каштановую прядь.
— Ты просто чудо! Лорд в думах о паре теплых носков? Не думаю, чтобы кто-то из нас мог такое допустить даже в самых безумных предположениях. Тролль бы тебя побрал, адский книзль, ты у меня точно дождешься! — он отшатывается, держась за поцарапанный подбородок.
Живоглот спасается бегством, но на пороге оглядывается и, удостоверившись, что его не преследуют, удаляется медленно и важно, с торжеством задрав пушистый хвост. Отсмеявшись, Гермиона залечивает царапину Драко и аккуратно складывает бумаги в папку.
— Ты не забыл, что нужно съездить в Дравендейл? Там опять разбушевались привидения, их видели даже маглы.
Драко стонет, хватаясь за голову.
— О-о-о, только не это! Опять стирать память нескольким десяткам идиотов, которые очутились не в том месте, не в то время, и утихомиривать других идиотов, которым, видите ли, стало скучно! Послушай, может, ты съездишь одна? Да и тебя эти летающие и действующие на нервы останки слушаются лучше.
— Драко, это же твоя обязанность! Между прочим, эти идиоты — твои предки.
— Знаешь, сколько раз я жалел об этом? При каждой жалобе Инспекции по делам загробного существования. За прошлый год их было пятнадцать!
— Вообще-то семнадцать. Хорошо, я съезжу одна, но ты у меня в долгу.
— Некоторую часть готов выплатить сегодня же ночью, авансом, — хитро улыбается Драко, — остальное — по вашем возвращении, миссис Малфой.
— Ну тогда набегут такие проценты. И еще — завтра мы должны быть в Малфой-Менор. Твоя мама затевает предрождественскую уборку. В следующую пятницу — крестины у Боулов, домовики с приглашениями уже действуют на нервы твоему отцу. А через две недели мне нужно в Лондон. Зайду в Грин-Готтс, потом к родителям. Я давно у них не была.
Ее лицо вдруг становится озабоченным, и на нем проявляется чувство тревоги, смешанное с виной. Драко осторожно начинает:
— Почему бы тебе…
— Нет! — ответ Гермионы категоричен, от резкого движения ее едва успокоившаяся волшебная палочка падает на пол, снова сердито высекая золотистые искры.
Она медленно поднимает палочку и вертит ее в руках.
— Ты прекрасно знаешь мое мнение. Если я сейчас наложу на них заклятье и где-нибудь спрячу, это обязательно привлечет Его внимание.
— А может быть, нет? — Драко хмурится, — чем дольше ты оттягиваешь, тем больше изводишь себя беспокойством за них.
— Мы сильны своими слабостями, не я это сказала, а кто-то очень умный, — вымученно улыбается Гермиона, — а я всего лишь безответственная эгоистка, рискующая собственными родителями для того, чтобы раз в пару месяцев на пару минут забежать домой, переполошить маму, расстроить папу. А я ведь даже на нашу свадьбу не пригласила их, сказала, что нельзя… Давай не будем об этом, ладно?
Драко молчит. Она права, конечно. Опасно ее родителям оставаться в Лондоне, в любую минуту к ним могут наведаться дементоры, вампиры, инферналы. Зачем? Да хотя бы просто для того, чтобы Гермиона не забывала, на ЧЬЕЙ она стороне. Для Лорда шантаж так же прост и естественен, как темное волшебство. Но не менее опасно, если Гермиона наложит на родителей чары и отправит в другой город, другую страну или даже на другой континент. Лорд в силу своей сверхмнительности и недоверчивости сразу заподозрит неладное и найдет способ добраться до них. Драко понимал, ей трудно было расстаться с родителями, не иметь возможности видеть их хоть изредка, потому что тогда, наверное, исчезнет последняя светлая нить, связывавшая ее с той Гермионой Грэйнджер, которая жила на свете до того, как в темном переулке крохотного захолустного городишки появились Пожиратели Смерти. Она любила отца и мать и в то же время каждую минуту предавала их, подставляла опасности их жизни…
Плохо. И с каждым днем не становится лучше. И надо как-то с этим справляться. Впрочем, ему легко так думать. Не его Темный Лорд дарит таким пристальным вниманием, доходящим до маниакального. Не его родители — обычные маглы, не способные защитить себя. Не его друзья — вне закона. И не ему пришлось перевернуть свой мир с ног на голову, научиться лицемерить, за каждой улыбкой видеть оскал, в каждых глазах читать фальшь, день за днем надевать тяжелые цепи горечи от собственного бессилия, заковывать тело в стальные латы безысходности, кутаться в железный плащ страха, а лицо неизменно закрывать маской-забралом. Это все пришлось делать Гермионе. А ему лишь оставалось с затаенным восхищением чувствовать и принимать любовь этой удивительной женщины, лишь стараться оберегать ее, дарить ей свою любовь, чтобы у нее были силы идти дальше.
— Я люблю тебя, — шепчет он, — ты просто не представляешь, как сильно я тебя люблю! Люблю твои глаза, и волосы, каждый твой волосок, и твой смех. Люблю тебя целовать и чувствовать тепло твоих рук. Люблю, как ты смешно морщишь нос и чихаешь. Даже твоего ненормального книзля люблю, потому что он твой. И вообще, к дьяволу ужин! У нас есть более интересные дела, ведь ты не просто так встречаешь мужа в одной рубашке, верно?
Она запрокидывает голову, принимая его поцелуй, и в глазах ее, кажущихся сейчас совсем темными, почти черными, влажно поблескивающими, он видит свет.
И он безумно счастлив от того, что этот свет появляется, только когда она смотрит на него.
* * *
Гермиона вместе с Нарциссой совершает обход Малфой-Менор. Посмотреть, в каких комнатах и залах надо произвести ремонт, в каких — навести чистоту (домовики просто физически не успевают ежедневно убирать весь огромный замок), вывести неизбежно заводящихся волшебных паразитов и вредителей.
— Конечно, это можно поручить домовикам. Бертольд каждый год ворчит, что я занимаюсь не своим делом, — объясняет свекровь, все еще непривычная в простом темном платье, с волосами, собранными в тугой пучок на затылке, ловко орудующая волшебной палочкой в тяжелых портьерах, чтобы найти докси, сама передвигающая кресла и столы в поисках гнезд брауни, деловито выстукивающая шкафы для проверки на боггартов.
— Но если все время сидеть на диванах с чопорным видом, сложенными руками и, ни на йоту не отступая от этикета, беседовать о природе и погоде, позеленеешь от скуки. А ведь можно узнать много интересного о замке. Лет пятнадцать назад я наткнулась на галерею, на стенах которой висели картины, меняющие сюжеты. Помню, когда я вошла, на них было изображено море, слышались крики чаек, отчетливо пахло солью и йодом, даже дул бриз, мне растрепало прическу. А потом почему-то появились портреты каких-то ужасно толстых и важных магов, счевшие своим долгом прочитать мне лекцию о законах перекрестной и параллельной трансгрессии. Я сбежала на пятой минуте. Кстати, смотри-ка, в этих комнатах опять завелись шотландские гремлины. Видишь норы в углах наверху? И в прошлом году были, откуда берутся, ума не приложу. Мерлин, Фиона! Что ты тут делаешь?
— Продолжаю стенать и оплакивать свое загробное существование, — невозмутимо ответствует фамильное привидение, выплывая из кедрового гардероба с украшенными перламутром дверцами.
Нарцисса вздыхает и продолжает:
— Обычно на Малфой-Менор уходит не меньше недели, на Дравендейл — не больше дня. Там слишком много привидений, поэтому паразиты появляются редко, они почему-то не любят нежить.
— Нежить! — вопит Фиона, в театрально-наигранном гневе летая по комнате, — осмелюсь напомнить, одна из нежитей находится здесь и все слышит! Нельзя ли быть немного потактичней? Я не хотела стать привидением, меня заставили!
— Прекрати, Фиа, — фыркает Нарцисса, взмахом палочки уничтожая нечто многоногое и омерзительно склизкое, — все знают: Остаться или Уйти — добрая воля каждого. Итак, Гермиона, когда-нибудь на тебя ляжет эта обязанность, поэтому сейчас смотри и запоминай. Не буду учить, как справляться с боггартами и прочими, ты это умеешь лучше меня. Но ты должна хорошо знать и главное, понимать Малфой-Менор, ведь это единственный замок в своем роде. Когда бродишь по нему днями, невольно начинаешь задумываться о многом, как будто это он нашептывает тебе свои мысли.
Фиона продолжает бурчать себе под нос, а Нарцисса, привычно не обращая внимания, идет дальше. Залы, комнаты, гостиные, галереи, лестницы, башни… как же все-таки велик замок!
— Оружейная, — Нарцисса с натугой тянет скрипучую дверь, Гермиона помогает ей, — всегда поражалась количеством хранящегося здесь оружия. И ведь оно совершенно бесполезно в наши дни!
— Дань традиции, — поясняет Фиона, высовываясь из шкафа со стеклянными дверцами, за которыми тускло поблескивают хищно изогнутые восточные сабли, — но раньше это было актуально. Все благородные маги обязаны были владеть холодным оружием. По семейным преданиям, одним из лучших дуэлянтов своего времени был Альдус Малфой, который так превосходно владел шпагой, что во время дождя на него не падала ни одна капля. Он повздорил с Элвином Слизерином, правнуком небезызвестного Салазара, и вызвал его на поединок. Но то ли Слизерин струсил, то ли Альдус невовремя скончался, однако та историческая дуэль так и не состоялась. Впрочем, говорят, что Слизерин владел шпагой хуже, чем домовик, и поэтому поспешил объявить, что дуэли на волшебных палочках куда благороднее, чем грубое магловское топтанье с заточенными железяками. Кстати, любимая шпага Альдуса имела даже собственное имя — «Леди Неотразимость» и висит теперь во-о-о-он на той стене, да-да, та, что с золоченой рукояткой, или, как это называется, гардой. Или я опять что-то путаю? О, а на моей памяти, Фергус Малфой, брат моего мужа Филиппа, дрался на рапирах с Галахадом Дамблдором из-за зеленоглазой красавицы Фенеллы Певерелл. Они дрались прямо на каменных плитах, что устилают двор Дравендейла, был такой чудесный и благородный поединок, а закончилось все трагедией — Фенелла предпочла им какого-то заезжего мага, а два незадачливых кавалера с горя устроили примирение во всех дублинских пабах и утонули в бочке со старым добрым огденским. А вот когда…
— Она знает великое множество подобных историй, — шепчет Нарцисса, — и может рассказывать часами. Если мы будем стоять и слушать, то не закончим и к Пасхе.
За шкафами с оружием свили свои гнезда из пыли брауни, щерящие острые зубки, и им приходится потрудиться.
— Вот так! — удовлетворенно кивает Нарцисса, когда последний брауни, шустро карабкавшийся по каменной стене, лопается, как мыльный пузырь, и пыль гнезда всасывается в ее палочку.
Фиона, не перестававшая бормотать, брезгливо отлетает подальше.
— А теперь дальше. В Зал Воспоминаний заглянем попозже, не люблю туда заходить. А вот сюда, пожалуй, надо.
Гермиона невольно ахает.
Пустой гулкий зал, почти такой же огромный, как Церемониальный. Только высокие окна, зауженные сверху, зеркала между ними, застекленный купол наверху. Свет проникает через бесчисленные окна, преломляется в зеркалах, своей формой и рамами похожих на те же окна, создавая иллюзию бесконечного простора, льется с прозрачного купола, дробится на блестящих отшлифованных плитах мраморного пола. Они с Нарциссой отражаются десятки, сотни раз в потоках света, окружающего, обволакивающего их подобно роскошной мантии, золотящего волосы, чудесным образом делающего лица каким-то возвышенными, тонкими, одухотворенными. По крайней мере, когда Гермиона взглядывает в ближайшее зеркало, то долго не может отвести глаза, настолько прекрасным и чужим кажется собственное отражение.
Ровно посредине зала, в сердцевине каменного цветка, образованного прихотливым подбором мраморных оттенков, под столпом света с потолка стоят старинные клавикорды. Такие Гермиона видела только в магловском кино. Крышка открыта, обнажая ряд клавиш, среди которых белые тронуты заметной желтизной. На инструменте небрежно раскиданы ноты, точно ждущие, чтобы их пролистала чья-то рука.
— Здесь я еще не была.
Нарцисса кивает, обводя зал взглядом.
— Здесь редко кто бывает. Это зал Аметисты.
— Аметистовый?
— Нет, Аметисты. Так звали одну из сестер Амариллиуса Малфоя. Его портрет в галерее находится в дальнем углу, потому что у него был страшно брюзгливый характер. А Аметиста…
— Нет, позволь, я расскажу! — нетерпеливо вклинивается Фиона, — это моя обязанность, как семейного привидения, повествовать о родовых тайнах!
Нарцисса пожимает плечами, и Фиона важно плывет вдоль зеркал и окон, кокетливо обмахиваясь своим призрачным веером.
— Алайна и Ариадна, дочери Уилфрида Малфоя и сестры Амариллиуса Малфоя, были настоящими чистокровными леди-волшебницами — щебетали по-французски, обожали балы, наряды и какого-то корсиканца по прозвищу La petite caporal (кстати, до сих пор ломаю голову, кто бы мог это быть), не любили грязнокровок и слишком умные книги, кроме их обожаемых романов. А их третья сестра, Аметиста, была в высшей степени странной девочкой. Она, в отличие от сестер, имела глупость родиться дурнушкой, и притом очень долго все были уверены, что она сквиб. Но это, к счастью, не оправдалось. В одиннадцать лет Аметиста доказала, что она колдунья — рассердившись от насмешек сестер, наколдовала ураган, который едва не снес весь замок. Помню, как дрожали стены от порывов ветра. Поверьте, даже мне было страшно! После этого родные успокоились. А странность Аметисты была вот в чем — она так мало разговаривала, что порой родные даже забывали, как звучит ее голос, и с детства днями напролет играла на клавикордах в этом зале, отделанном так именно по ее просьбе. Дни и ночи, закаты и рассветы, весны и осени эта девочка проводила здесь, и я слышала музыку, вырывавшуюся из-под ее маленьких белых ручек. Музыка была ее голосом, ее душой, переполняла ее, как драгоценное вино. Зимой здесь нередко бывало так холодно, что из ее рта шел пар, да, вот как сейчас, но она все играла и играла, не чувствуя ни объятий холода, ни бега времени. В семнадцать лет она была так же худа и некрасива, как и в тринадцать, и светские кумушки нередко с фальшивым сочувствием кудахтали, что ей суждено остаться старой девой. Но Аметисте было все равно, что говорят о ней, она и за стены-то Малфой-Менор редко выходила. Семья привыкла к тому, что из этого зала почти все время слышатся звуки музыки, и поэтому, когда однажды клавикорды замолчали и молчали почти день, забили тревогу. Зал был пуст, Аметисты в замке не было, хотя его обыскали с чердака до подземелий самым тщательнейшим образом. Решили, что она сбежала из дома и в конце концов все равно объявится, но до смерти Уилфрида, до смерти Амариллиуса, Алайны и Ариадны, да и после тоже, никто не появился, не тронул вновь клавиши клавикордов.
— Что же с ней случилось? — тихо спрашивает Гермиона, завороженная этим залом и историей Фионы, — ты ведь знаешь, правда?
Призрак останавливается напротив зеркала, но не отражается в нем.
— Знаю. Только я одна и знаю. Я говорила им, и хотя мне не поверили, все начали бояться этого места. Молчунья Аметиста, я любила ее и не могла себе позволить ложь. Однажды ночью в полнолуние, когда зал был полон лунного света, такого густого, такого плотного, что, казалось, его можно было зачерпнуть горстью, когда луна сияла с высоты, блистала в каждом зеркале, ткала серебристо-синие нити своего неведомого и опасного волшебства, Аметиста вдруг прервала игру. Она встала, подошла к зеркалу и очень долго вглядывалась в глубь бесконечного коридора, в эту таинственную анфиладу отражений. А потом… потом она тихо рассмеялась и сказала (это были ее первые слова после без малого трех месяцев молчания):
— Наконец-то!
И не успела я отозваться, как девочка шагнула в зеркало и растворилась в нем. Как будто и не было ее вовсе. В зеркалах по-прежнему сияла луна. Я видела это так четко, так ясно, как вижу сейчас вас. Когда я рассказала, что случилось, семья испугалась. Хотя старый Уилфрид продолжал твердить, что все это чушь, и когда-нибудь его младшая дочь вернется, но он запретил остальным бывать здесь, а после него запретил Амариллиус, после — его сын. Потом история забылась, но страх все равно остался. Аметиста ушла в Зазеркалье, и никто ее больше никогда не видел на этой земле. Очень редко только я одна замечаю странные тени в глубине зеркал, но это всего лишь тени.
Гермиона чувствует дрожь во всем теле и невольно стискивает сильнее палочку в руке.
— Возможно, она — Потерянная Душа, а возможно — одна из Дочерей Вечности…
— Кто это? — одними губами спрашивает Гермиона, — никогда не слышала.
Внезапно появляется домовик, заставив вздрогнуть от неожиданности и ее, и Нарциссу.
Сестра в последнее время редко бывает в Малфой-Менор, а если появляется — едва ли не из камина начинает укорять за недостаточное почтение к Лорду, невнимание к Его идеям, за то, что Нарцисса манипулирует мужем и сыном, не позволяя им в полной мере служить Господину. После ее визитов у Нарциссы остается тягостное и неприятное чувство того, что она говорила не с Беллой, а с неким существом, похожим на нее лишь внешне, полностью зависимым от Лорда, живущим и дышащим только Лордом. Хотела бы она знать, как относится к этому Рудольф?
— И еще. Молодой господин сильно кричать, ругаться с кузен Юбер. Они почти нацелить палочки друг на друг.
Гермиона невольно вскрикивает.
— Нет, нет, молодой господин ничего не сделать, — частит домовик, — теперь все хорошо. Кузен Юбер уйти очень злой.
— Не беспокойся, я сейчас выясню, что у них произошло, — Нарцисса со вздохом потирает лоб, — уверена, ничего серьезного. Драко и Юбер никогда не ладили. Наверное, Драко надоел затянувшийся вояж Юбера, и он в не очень вежливых выражениях предложил ему возвращаться домой. Мой сын, к сожалению, иногда бывает резок и нетерпелив. Где Белла и Драко?
— Бертольд проводить госпожу Беллатрису в библиотеку, а молодой господин в свой комната.
— Гермиона, здесь все чисто, я просто хотела показать тебе этот зал. Ты пойдешь дальше или подождешь меня?
— Пойду, я буду в этом крыле, если вы недолго.
— Надеюсь.
Фиона парит где-то под потолком, почти незаметная при свете.
— Фиа, идем? Как думаешь, что там было у Драко с Юбером?
— Идем, cara mia, — послушно прилетает призрак, явно польщенный тем, что Гермиона уделяет ей внимание, — Юбер гадкий злобный слизняк, и Драко еще в детстве устраивал ему выволочки. Ничего страшного не произошло бы, даже если бы они устроили магическую дуэль. Этот трусоватый французишка вначале притворился бы, что что-то не так с его палочкой, а потом, высокомерно задрав нос, предложил бы ничью. Бедняжка Линда, ни ее сын, ни ее внук не унаследовали ее характера. Я всегда говорила, что ее нрав тверд, как драконья чешуя, а язык острее, чем когти грифона.
Гермиона уже спокойно смеется.
— Мне тоже не нравится Юбер. У него глаза вечно подернуты пеленой презрения. Давай не будем больше об этом слизняке. Так что же такое «Потерянная Душа» и «Дочь Вечности»?
— О них не говорят вслух. Лучше почитай Бидля, — таинственно советует призрак.
— Я читала.
— О, нет, не сказки этого старого вруна, а легенды, записанные им, когда он путешествовал по всей Британии. Да-да, почитай, а пока ни слова, тссс!
Гермиона усмехается, выходя из зеркального зала. Фиона иногда любит напустить вид, как будто ей известны все тайны мироздания.
Зал Воспоминаний также пуст и чист. Она уже давно знает, как следует управляться с зачарованным кристаллом, и как опасны бывают собственные воспоминания, засасывающие в свой иллюзорный, но как будто бы реальный мир. Фиона летает по залу, огибая кристалл, висящий под потолком.
— Слава пресвятой Мариале, Драко уже не заходит сюда. Ты умница, cara, что сумела вернуть его.
Гермиона на всякий случай заглядывает в углы.
— Он вернулся сам. Фиа, Нарцисса каждый год устраивает подобные уборки?
— Да, обычно перед Рождеством, реже перед Пасхой.
— Почему же тогда она не звала меня раньше?
— Не знаю. Может быть, потому что раньше ей это не составляло труда, а теперь она быстро устает, и волшебство дается ей все хуже?
— О, господи, она больна?
— Не знаю, cara, вроде бы, нет, но мне кажется, она как-то странно исхудала в последнее время. О, то есть я не имею виду, что она перестала есть, села на диету или что-то в этом роде. Просто она как будто тает, понемногу, медленно, почти незаметно. Я не смогу тебе объяснить так, как вижу это сама, у привидений несколько иное зрение.
Гермиона обеспокоенно постукивает палочкой по руке.
— Что же с ней происходит? Мистер Малфой разве ничего не замечает?
— Наш Люциус днями пропадает в Министерстве, работая в честь и на славу своего Господина, — фыркает призрак, — он так занят, что домовики носят ему обед прямо в Министерство. Поражаюсь его преданности этой змееподобной личности.
— И все-таки…
— Нарцисса никогда не жалуется и ничего не просит, а если ты спросишь ее о здоровье, неизменно услышишь: «Прекрасно, спасибо!». Это воспитание настоящей леди. Да она и уродилась такой, тут уж ничего не поделаешь.
Гермиона молчит, выходя из зала, идет по коридору в сопровождении Фионы медленными шагами.
— Они такие… особые, — наконец произносит она.
— Кто?
— Мистер Малфой. Миссис Малфой. Драко. Все те, кто носит и носил фамилию Малфой. Они похожи на свой замок — такие же неприступные и величественные, надменные и гордые. В голову даже мысли не приходит о том, что они могут быть в чем-то уязвимы. Они скрывают в себе столько тайн, что каждый раз диву даешься, открывая что-то новое. Они не впускают чужих в свой круг, им глубоко безразличны те, кто их не интересует. Они самодостаточны. Но это только кажется, потому что они заставляют всех так думать. Раньше, еще учась в Хогвартсе и сталкиваясь с Драко, я даже представить не могла, что он может быть таким, каким я знаю его сейчас. Я посчитала бы, что мне бессовестно лгут, если бы узнала, что миссис Малфой сама занимается уборкой своего замка. И уж точно я бы расхохоталась, услышав, что мистер Малфой, Пожиратель Смерти, искренне любит свою семью и никогда даже не кривится, когда миссис Малфой выносит ему свое очередное кулинарное творение.
Фиона улыбается немного грустно и понимающе.
— Малфой — это не только фамилия, это род, имеющий почти тысячелетнюю историю, которая накладывает на него свои обязательства. Это образ жизни, это положение в обществе, это древняя родовая магия. Cara mia, ты тоже Малфой, не забывай об этом.
— Да, — задумчиво отвечает Гермиона, — я тоже…
— Госпожа! — на этот раз перед ней появляется домовичок со смешно встопорщенными ушками, — к вам прийти! Госпожа Миллисента. Очень просить принять.
— Миллисента? — удивленно переспрашивает Гермиона, — ты не ошибся, Пинки?
Миллисента Буллстроуд, вернее, Нотт, просит принять?! Что случилось?! Да они с ней едва ли парой десятков слов обменялись за все время знакомства.
— Нет, госпожа, не ошибка. Мне ли не знать госпожа Миллисента.
Действительно, в маленькой приемной гостиной с дивана тяжело поднимается Миллисента Нотт. Немного помедлив, она здоровается.
— У тебя какое-то дело ко мне? — холодно спрашивает Гермиона, вдруг про себя вспомнив, что она тоже Малфой.
— Да, — молодая женщина нерешительно садится обратно, — я… не могли бы мы встретиться где-нибудь в другом месте, не в Малфой-Менор? Это очень важно.
— Зачем?
— Это важно, — повторяет Миллисента, отводя взгляд, — клянусь, если бы могла, я бы все рассказала сейчас.
Гермиона удивленно поднимает брови.
Странная просьба. Странный просящий тон. Интригует и в то же время настораживает.
— Нет, ничего такого, — словно прочитав ее мысли, говорит Миллисента, — просто мне… нам нужно поговорить кое о чем.
— Я должна тебе поверить?
— Клянусь моим ребенком, для тебя не будет ничего опасного, неприятного или дурного. Да и что я могу сделать тебе? — в голосе Миллисенты уже почти умоляющие нотки, — только поговорить.
Когда-нибудь доверчивость выйдет ей боком.
— Хорошо. Где?
Облегченный выдох.
— Завтра, если ты согласна. В центральном парке города Лохернхед.
— Это где? — изумляется Гермиона, — а нельзя где-нибудь в знакомом месте?
— В Шотландии. Маленький город, там очень мало магов. Боюсь, в знакомом месте не получится.
Все страньше и страньше, как выражалась самая знаменитая девочка Англии. Кстати, сэр Кэрролл был сквибом.
Чего от нее хочет Миллисента? Ей не по себе, и она явно что-то скрывает. Ладно, все узнаем при встрече. Драко говорить об этом, наверное, не нужно. Зачем зря его беспокоить? Он и так в последнее время слишком много нервничает из-за своего рудника, на котором орудует мошенник-гоблин. А теперь возвращаемся к уборке, Нарцисса все еще занята с Беллатрисой, дел непочатый край.
И еще — нужно обязательно узнать, что происходит со свекровью. Если Фиона заметила что-то неладное, значит, и в самом деле что-то с ней не так…
* * *
— Мам, мама! Я видел фею! Настоящую! Правда-правда! Почему «Не может быть»? Она была там! Сидела на веточке, и у нее были крылышки! Как у бабочки, и они сверкали! Фея была очень красивая и совсем маленькая. Нет же, ма, я не вру! Почему ты мне не веришь?
В голосе ребенка, мальчика в смешной шапочке с козырьком, звенит обида. А его мать сидит на скамейке, погруженная в глянцевый женский журнал, и равнодушно-отстраненно отвечает, что «врать нельзя, Роджер, у тебя всегда глупые фантазии, будь добр, не носись, как сумасшедший, покорми лучше голубей, зачем я покупала булку, тратила лишние пенсы?».
Гермиона, уже полчаса прогуливающаяся по дорожкам старого парка и невольно наблюдающая за ними, морщится. Ну и мамочка! Почему она так слепа и глуха к своему сыну? Он хотел поделиться с ней чудом, а она грубо отвергла его щедрость. Через несколько лет она, может быть, вспомнит об этом дне, когда вынет из почтового ящика письмо, адресованное ее одиннадцатилетнему сыну. Письмо, написанное изумрудными чернилами на желтоватом пергаменте, в котором будут удивительные вещи. Ведь мальчик, несомненно, маленький колдун. Он, конечно, еще не знает, но такие создания, как феи, безошибочно чувствуют невидимую ауру волшебства, окружающую мага, и тянутся к нему. Помнится, и у нее в детстве в кукольном домике жил крохотный огонек, маленькая фейка, которую она звала Динь, потому что обожала книжку о Питере Пэне. Родители долгое время считали ее маленькую подружку безобидным плодом воображения.
Под ногами изредка шуршат сухие листья. Зима на удивление бесснежная и теплая для Шотландии. Деревья в раздумье, то ли окончательно сбросить листву, то ли подождать. Гермиона поднимает кленовый лист, доверчиво прижавшийся к ботинку. Желто-красный, с просвечивающимися тонкими жилочками, он пахнет дымом осенних костров, сентябрьской свежестью и горьковатым дыханием увядания.
В Малфой-Менор есть целый зал, засыпанный этими последними слезами осени, обнаруженный ею, как еще одно чудо, во время уборки. В центре его фонтан — статуя девушки. Босоногая, тонкая, густые волосы разметались по плечам, лицо открытое и милое, и сама она почти как живая. Из ладоней, сложенных лодочкой, струится вода. Она словно предлагает утолить жажду, протягивая ладони уставшему путнику.
Вместо окон в этом зале были арочные проемы, выходящие в осенний сад. Пронзительно синело небо в просвете между ветвями деревьев, и на его фоне полыхали яростным шафранным и багровым пламенем листья. Ветер заметал их в зал, ронял в фонтан, темная прозрачная вода которого неустанно пела свою песню. Самое странное — она искала в саду снаружи арки зала, но так и не нашла, хотя прошла все вдоль и поперек. А выйдя в сад изнутри, долго бродила по толстому ковру листвы, слушая шуршащую тишину, пронизанную тихой светлой грустью, и наблюдая тени падающих листьев. Выхода из него не было.
Странно было сидеть на каменной скамье у фонтана, погрузив пальцы в воду, провожать взглядом обреченные опадать звезды листьев. В гулкой пустоте зала фонтан не просто журчал, он словно что-то рассказывал, грустил и радовался вместе с ней. Извечный древний голос воды в золотом свете ранней осени. Наверняка, это было любимым местом Алекс Малфой, — вспомнила она тогда рыженькую девушку с печальными глазами. Может, и фонтан появился здесь не случайно. Если присмотреться внимательней, статуя чем-то похожа на ту, чей портрет висит в семейной галерее.
Желтые листья. Они напоминают ей и об Азалинде, дочери Алекс, умершей три года назад, в сине-желтую осень после их свадьбы. Листья также шуршали под ногами, когда она шла с Драко к родовому склепу, прятавшемуся в глубине сада, цеплялись за мантию. Старая леди оставила завещание, согласно которому желала быть похороненной именно здесь, рядом с родителями и братом. Никто не осмелился прекословить ей даже после смерти, настолько сильна была ее воля.
— Здравствуй. Спасибо, что пришла, — Миллисента переводит дух.
Гермиона приподнимает брови.
— Так все-таки в чем дело?
Одисса отчаянно шепчет подруге, стискивая зубы:
— Ты с ума сошла, Милли? Я никогда не пойду на это! Я не смогу!
— Это единственный выход. Она сможет помочь, — Миллисента опускается на деревянную скамью, придерживая большой живот.
Она на последнем месяце беременности, и заметно, что ей тяжело. Осунувшаяся, какая-то неимоверно усталая и изможденная, на лице проступают пигментные пятна, глаза ввалились. Она медленно, с нажимом повторяет:
— Это единственный выход в сложившейся ситуации, поверь мне. Тебе надо было обратиться к ней раньше.
— Ни за что! Я не приму помощь от этой выскочки! — Одисса пытается смерить Гермиону презрительным взглядом, но ей это плохо удается. Сама понимая это, девушка вздергивает подбородок и резко отворачивается.
Гермиона в душе ругает себя, что согласилась на встречу. Что хорошего могли сказать ей Миллисента и Одисса? Они ненавидят ее, всегда ненавидели и будут ненавидеть. И что еще за помощь? Помнится, Миллисента говорила, что им надо только поговорить.
— Вы позвали меня, чтобы оскорблять? Как ни странно, мне не доставляет это удовольствия.
— Подожди, Гермиона! — голос Миллисенты вновь умоляющий, — нам… нам нужна твоя помощь. Если ты не поможешь, мы, то есть, я хочу сказать, не мы, а Одисса окажется в большой беде.
Гермиона хмурится, окидывая взглядом по-прежнему стоящую к ней спиной Одиссу. Это что-то новенькое — Одиссе Эйвери требуется помощь Гермионы Малфой? Что хочет от нее эта надменная аристократка?
— Что случилось? Не уверена, что смогу вам помочь, пока не узнаю в чем дело.
— Понимаешь, дело в том, что… так получилось, что… — Миллисента спотыкается на каждом слове, — такая ситуация, я даже не знаю…
— Я беременна! — неожиданно выкрикивает Одисса, женщина на скамейке испуганно вздрагивает, а мальчик удивленно оглядывается на них, — бе-ре-ме-нна! Что, не ожидала?
— Поздравляю. Когда свадьба и кто счастливый будущий супруг и отец, если не секрет?
Гермиона недоумевает. Какое отношение имеет она к беременности Одиссы?
— В том-то и дело… — Миллисента теребит платок, не замечая, что безжалостно рвет на клочки тонкую ткань, и почему-то не решается взглянуть на Гермиону, — она… отец этого ребенка… о, Мерлин, Одисса!
Гермиона решительно не понимает причину волнения Миллисенты и Одиссы. Что из того, что Одисса беременна? При ее внешности, богатстве приданого и положении семьи выйти замуж за отца ребенка не проблема. Наверняка, это кто-то из ее обычного окружения, напыщенные чистокровные, конечно же, маги, хвастливые, наглые и богатые. Иных Одисса Эйвери не удостаивает даже взглядом. Почему же они так нервничают?
— Отец моего ребенка — Феб Ривенволд! — Одисса с вызовом вскидывает голову, но в ее глазах Гермиона видит такое отчаяние, что ее словно толкает назад.
Феб Ривенволд был казнен месяц назад, тринадцать Круциатусов и Авада Кедавра из палочки самого Лорда. За подозрение в связи с Сопротивлением, шпионаж и сокрытие важных сведений. Его отец умер от разрыва сердца через день после казни сына. Мать Феба была маглорожденной, но он в отличие от большинства никогда не скрывал этого позорного факта своей биографии. Феб вообще отличался от всей аристократической клики. Хотя по отцу он и принадлежал к одному из древнейших волшебных родов, но нередко сам высмеивал наличие длинного ряда предков и кичливость этим своих сверстников. Он был старше Гермионы на шесть лет, и по школе она его почти не помнила. Но после ее появления в замке Малфоев он был одним из немногих, кто никогда не воротил нос от грязнокровки. Неизменно с лукавой улыбкой на лице, с внимательными темно-зелеными глазами, среднего роста, темноволосый, он чем-то напоминал ей Гарри. Узнав о том, что он убит, Гермиона был потрясена, Драко лишь молча сжимал ее ладони и целовал пальцы, словно прося прощения за то, что принес ей эту горькую весть.
Как же Феб Ривенволд, умный, добрый, приветливый Феб, стал отцом ребенка стервозной и неприятной во всех отношениях Одиссы Эйвери?
Гермиона недоверчиво окидывает взглядом фигуру девушки. Как будто и на самом деле она слегка пополнела. А может, это из-за просторной мантии, скрадывающей очертания тела? В отличие от подурневшей Миллисенты, Одисса в последнее время, напротив, еще больше похорошела — нежная кожа словно светится изнутри, движения стали плавными и одновременно грациозными. Но сейчас голубые глаза девушки сверкают лихорадочным блеском, а на лице явственно видны следы долгих слез.
Гермиона припоминает последние месяцы и недели жизни Феба. Но к сожалению, она не помнит, видела ли его рядом с Одиссой. Все-таки они были не очень близки. Но если это правда, Одиссе не позавидуешь. Семья Ривенволдов признана отступниками и предателями, их имущество конфисковано в казну Темного Лорда. А Эметриус Эйвери просто-напросто собственными руками уничтожит дочь, если узнает о том, что она беременна от Феба.
Что же теперь делать этой красивой надменной девушке, которая отчаянно кусает губы, чтобы не расплакаться и окончательно не унизиться перед той, которую она всегда презирала? Последний отчаянный шаг?
Миллисента все бормочет:
— Она не хочет избавляться от ребенка… хотя сейчас это, наверное, было бы тоже выходом…
— Что ты несешь, Милли? — яростно взрывается Одисса, — как ТЫ можешь предлагать мне такое? Ни за что! Я не убью ребенка Феба, моего Феба…— лицо девушки, ожесточенное, холодное, вдруг смягчается, а слезы, так долго сдерживаемые, наконец прорывают плотину.
Женщина, то и дело оглядываясь на них, подзывает сына и поспешно уходит. Гермиона отрешенно смотрит ей вслед. Неужели Одисса и в самом деле любила Феба? Любила так, что теперь готова на все, лишь бы сохранить его дитя? Как странно и сложно… впрочем, как и многое в этом мире. Да и их с Драко любовь разве не удивительное чудо?
— Я помогу тебе. Только не одна.
— Никто об этом не должен знать!
— Если ты хочешь выжить и сохранить ребенка, то должна довериться мне.
Одисса впивается взглядом в Гермиону, словно пытается что-то увидеть и понять, и медленно кивает головой.
— Хорошо.
— Тогда нужно действовать осторожнее. Нас не должны видеть вместе. У меня появился план, пока немного туманный, но я над ним поработаю. Встретимся в пятницу у Боулов.
* * *
«О, Мерлин и Моргана, ненавижу всех в этом зале!!! Всех, слышите, а особенно эту тупую уродину Франческу Джагсон, которая не перестает трещать и гнусно сплетничать вот уже полтора часа! И как она не устает? Заткнуть бы ее ярко накрашенный рот, зажать нос и с удовольствием наблюдать, как она начнет задыхаться от нехватки воздуха»
Пэнси держалась бы подальше от этой сплетницы, но, к огромному сожалению, это самый укромный и тихий уголок зала, куда не достигает людская суета и многоголосие. И диван здесь удобный, а перед ним развесистая пальма в кадке, можно немного отдохнуть и расслабиться. Но Франческа трещит без умолку и, слава Мерлину, обращается в основном к Миллисенте Нотт и Одиссе Эйвери. Если бы она здесь была одна, самое меньшее, нагрубила бы ей.
— Жена Джеффри МакНейра, маленькая Вивьен, тяжело больна, почти при смерти. Она такая хрупкая и болезненная, бедняжка, не выдержала родов. Ребенок-то здоров, а вот она тает, как свеча. Джеффри убит горем, а его папаше все нипочем. Говорит, что самое главное в своей жизни она сделала — родила ему внука. Какая бесчувственность! Не удивлюсь, если Вивьен, не дай Мерлин, умрет, Патрик МакНейр заставит Джеффри жениться во второй раз, даже не выдержав срок траура. Джеффри такой тюфяк!
«Не такой уж он тюфяк, как ты думаешь, просто предпочитает не высовываться. Сумел же настоять на своем, когда его хотели обручить с тобой»
— А вы получили приглашение от Крэббов? Не правда ли, милое? Сиреневый шелковистый пергамент, золотое тиснение, изящный слог и аромат фиалок! Великолепно, просто изумительно! Не сомневаюсь ни минуты, это придумала сама Артемиза, наша очаровательная крошка Артемиза, я ее обожаю! Не могу представить ее в доме этих ужасных Крэббов. Они так грубы и совершенно лишены чувства прекрасного. Надеюсь, Винсент после свадьбы обоснуется отдельно от родителей, ведь Розье дают за Артемизой очень даже неплохое приданое, хотя в их семье майорат.
«Лезть в чужую жизнь и осуждать — не самое достойное занятие для леди. Впрочем, ты ее и не являешься»
— Саймон Руквуд сделал предложение Офелии Флинт, и что вы думаете? Она отказала! Эта гордячка сказала: «Нет, спасибо, но меня не прельщает перспектива остаться молодой вдовой», представляете?
«Не представляю, хотя отдаю должное смелости этой девчонки. Она явно выразилась с намеком на прискорбное уменьшение жизненного срока Пожирателей Смерти. Ведь на них в первую очередь охотятся бывшие Авроры. Сколько их уже погибло? В основном, молодые, зеленые, чересчур нетерпеливые и несдержанные. Хорошо, что Элфрид пока не привлек внимание Лорда. Офелия Флинт… Не припомню даже лицо этой гордячки. Старше она меня или младше? Маркус старше, это я точно помню. Кстати, почему она гордячка? Только потому, что посмела отказать Саймону? Да последняя гоблиниха сделала бы то же самое, проведи она с Саймоном в одной комнате более получаса. От его эгоизма и откровенного самолюбования можно свихнуться».
Пэнси невольно усмехается. Саймон, помнится, и за ней пытался приударить, где-то с месяц таскался по пятам по всем вечеринкам. Она почти готова была наслать на него Аваду, лишь бы больше не слышать нудный тягучий голос и водянистые тусклые глаза, над которыми нависала ужасно густая челка, отчего казалось, что у Саймона нет лба. А потом появился Элфрид…
Элфрид, Элфрид… могла ли она думать тогда, в девятнадцать лет, видя блеск его серых глаз из-под кружева фаты, ощущая на безымянном пальце тяжесть кольца, почти гордясь тем, что отныне ее будут называть миссис Делэйни, что спустя всего два года однажды в запале ссоры крикнет, что каждую ночь, ложась с ним в постель, представляет на его месте другого? И она никогда не забудет, какой смертельной бледностью покрылось его узкое надменное лицо, как дрогнули губы то ли в вопросе, то в проклятье, и как после этого он опустился на кровать и сжал голову руками. Она стояла и не знала, что ей делать. Отзвуки ссоры звенели в воздухе, медленно таяли, оставляя грязный тяжелый осадок в душе. Она уже почти жалела о своих словах, дрожала от волнения, нервного напряжения и холода в тонком шелковом пеньюаре, босые ноги леденил пол. А Элфрид молчал, и как в дешевых романах, которые она всегда терпеть не могла, за окном вдруг сверкнула ослепительно яркая вспышка, раздался грохот грома, и струи дождя начали сильно хлестать наискось по стеклу. Она нерешительно подошла к кровати, и муж внезапно схватил ее за руки и повалил ее, подавляя своим худощавым, но тяжелым телом. Он целовал ее жадно и жестоко, наматывал на руку ее длинные волосы так, что ее голова запрокидывалась назад, так крепко сжимал в объятьях, что она едва могла дышать, доводил почти до исступления, лаская, и словно пытался безмолвно дать опровержение ее словам. Он не проронил ни слова и наутро ушел из ее спальни, а когда вернулся вечером, от него чуть не за милю пахло дорогим бурбоном, и снова была сумасшедшая ночь. Через несколько дней они начали разговаривать, но так и не упоминали о той злополучной ссоре. Если до нее Элфрид хоть и был холодноват и сдержан, но все же Пэнси всегда ощущала его внимание, то после он словно отстранился от нее. У него были свои интересы, свои заботы, он, хоть и не был Пожирателем Смерти, частенько бывал у Лорда, предоставляя жене распоряжаться своим временем, как ей вздумается. Их связывали только ночи, наполненные какой-то безумной животной страстью, без нежности и любви, словно те искорки привязанности, ощущения взаимной нужности, понимания друг друга, погасли под холодной ночной грозой. А днем он нередко обращался с ней с такой небрежностью, точно она была посторонним человеком в его доме.
Пэнси осознавала свою вину, даже пыталась поговорить об этом с матерью и сестрой, но мать пришла в ужас и отказалась обсуждать столь интимные вопросы с собственной дочерью, а Памела была измучена Лукасом и могла только искренне сочувствовать и бессильно разводить руками. Близких же подруг у Пэнси никогда не было, рядом с ней с детства всегда был только тот, кто стал тайной причиной их ссоры с Элфридом…
— Я точно знаю, эта гордячка влюблена в собственного кузена, в того, которого старая Сесилия Флинт отправила в Шармбатон, а потом он остался там преподавать. Вы же знаете, тогда у Флинтов еще не было нынешнего положения в обществе. Фабиус Флинт, он приезжал на позапрошлое Рождество, выглядел таким милым и галантным, как настоящий француз! Ах, у него такие голубые глаза, такие яркие, и темные волосы… Неудивительно, что Офелия без ума от него. Жаль, что сейчас не одобряются родственные браки…
«Никого и ничего тебе не жаль, дура. Ты просто не знаешь, что это за чувство, не поймешь, что такое настоящая жалость и сострадание. Лучше бы убралась поскорее, не отравляла воздух ядом своих сплетен. Бедная Памела, за что ей такое наказание?»
Всего лишь крестины, милое семейное мероприятие, а Иоланта Боул, свекровь Памелы, превратила его в светский прием с приглашением чуть ли не сотни гостей. Мерлин, здесь побывал и сам Лорд! Она бы не смогла допустить, чтобы Он находился рядом с ее ребенком в первые дни жизни. От одной мысли мороз по коже. Нет, когда будут крестить ее малыша, она ни за что не допустит, чтобы на крестинах был еще кто-то, кроме членов семьи, она настоит на своем, если надо, устроит грандиозный скандал, откажется вообще крестить, если будут присутствовать посторонние.
У Памелы нет характера Пэнси, она слишком мягкая и безропотно-уступчивая, никогда не умела добиваться чего-то и требовать. И в мужья ей досталось развратное и бездушное чудовище. Когда Пэнси видит Лукаса Боула, ей до безумия хочется превратить его в червяка и растоптать. Пусть он хоть трижды Пожиратель Смерти, пусть говорят, что он обожает издеваться над маглами, но при виде его грубой самоуверенной физиономии палочка так и прыгает в руку. Он уже с утра накачался огневиски, бренди, скотчем, дементор знает чем еще, и сейчас почти в невменяемом состоянии. Как же, крестины очередного Боула, сына, наследника рода! До чего же эти мужчины ограничены и глупы. Им нужны только мальчики, только сыновья, чтобы растить из них свое подобие, свое отражение, хвастаться их успехами, словно это их достижение. Пусть же у нее родится девочка, маленькая девочка с огромными голубыми глазами, нежная и хрупкая. Она не хочет мальчика, не хочет, чтобы Элфрид с гордостью говорил всем, что у него сын, что он… О, Мерлин, надо успокоиться. Их семейный колдомедик, доктор Шервуд, советовал ей не нервничать, это вредит ребенку.
Видимо, Одиссе тоже действует на нервы непрерывный поток речи Франчески. Она нетерпеливо встряхивает золотыми волосами, расправляет складки платья, беспокойно бегает глазами по залу. Такое ощущение, что она кого-то ждет. Но когда на горизонте появляется кто-нибудь из ее многочисленных поклонников, она раздраженным жестом, даже не размыкая губ, отсылает прочь. Миллисента же терпеливо поддакивает на каждое восклицание Франчески, что-то неторопливо вяжет («Оказывается, она умеет вязать? Неожиданное открытие») и изредка обменивается странными взглядами с Одиссой.
— О, а вы читали последний «Magic life»? Номер посвящен Малфоям, куча глянцевых колдо-фотографий, интервью с мистером и миссис Малфой старшими и шик, шик, шик! Мерлин мой, какие великолепные у Нарциссы бриллианты! А изумрудное колье на этой их грязнокровке, — едва уловимо кривятся губы, и легкая брезгливая гримаска на лице («ну вы же понимаете…»), — наверняка стоит целое состояние! А их ирландский замок! Конечно, Малфой-Менор прекрасен, но там ТАКАЯ роскошь! Камины, облицованные редчайшим белым малахитом, позолоченные люстры и канделябры, мебель красного дерева еще восемнадцатого века, вестминстерские ковры и шелковые портьеры, представляете, шелковые! Во всех комнатах! Мейсенский фарфор и самые настоящие старинные венецианские зеркала! Я не верила своим глазам, когда смотрела на колдо-фотографии и читала статью. Вы когда-нибудь бывали в Дравендейле? Я теперь просто мечтаю пройтись по нему!
«Мечтай, только это тебе и остается. Ты не способна разглядеть за баснословным богатством благородство, изысканность вкуса, врожденный аристократизм. Все перед тобой затмевают галлеоны и бриллианты, поэтому ты никогда не будешь принята в Дравендейле, там принимают избранных. Это же что-то вроде их святилища, именно в нем венчались все предки Малфоев Мерлин знает сколько столетий подряд. Я и сама-то была в Дравендейле только пару раз. Что же было? Ах, да, совершеннолетие Драко и ритуал передачи родового перстня. Там чудесно, на самом деле. И родовой алтарь на высоком берегу, с которого открывается морская даль, и острые башенки с лазурными шпилями, придающие замку сходство с драгоценной королевской короной, а высокие окна так странно отражают небесную синеву. Их призраки так трогательны, когда собираются вместе с живыми на родовые церемонии. А теперь по роскошным комнатам Дравендейла на правах хозяйки ходит «эта их грязнокровка».
— Смотрите-ка, Блейз! Он в последнее время редко появляется у нас. О, вы бы слышали, что позавчера говорили у Дерриков! Нипочем не догадаетесь! Конечно, я не очень-то верю Элинор Яксли и Алвилде Малсибер, они такие выдумщицы, но вы же знаете, много чего шепчутся о чересчур нежной дружбе Забини и молодой миссис Малфой.
Франческе, похоже, все равно, что ее уже почти не слушают, торопится вывалить очередную порцию грязных слухов и домыслов. От ее высокого громкого голоса уже звенит в ушах, и Пэнси начинает казаться, что этот голос уже прочно засел в голове, и даже когда она вернется домой, она не сможет избавиться от него.
— Так вот говорят, что Блейз и она — любовники с самого первого дня, как она появилась в Малфой-Менор! Да-да, представляете? И знаете почему? Да потому, что она заколдовала его какими-то жуткими языческими любовными чарами и обпоила любовным зельем, в состав которого входит еще трепещущее сердце вейлы. И не только его, но и Драко, и поэтому Драко на ней женился. Ну мы же все помним, что Блейз и Драко всегда говорили о подобных ей, а потом вдруг такое. И она продолжает опаивать их до сих пор! А еще, помните, Драко говорил, что она под заклятьем Забвения, а потом на клятве Лорду объявляли, что она якобы все вспомнила, но сознательно отрекается от всех своих прежних убеждений? Ничего подобного!
— Естественно, — резко бросает Одисса, — никогда не верила в эту чушь! После Обливиэйта никто никогда ничего не вспоминал, это одно из Необратимых заклятий. Если речь не идет о каком-то другом заклятье Забвения.
— Нет, дело в том, что вообще не было никакого заклятья! Говорят, что Гермиона Грэйнджер, то есть Малфой, тайная дочь Лорда! Ее появление в Малфой-Менор было подстроено ею и Лордом. И поэтому Он так настойчиво вводил в наше общество, понимаете?! А она всегда хотела быть поближе к чистокровным магам, обхаживала Поттера и Уизли, а потом когда Лорд открыл ей, что она — Его дочь, она их бросила, поняв, что поставила не на тех, и решила воспользоваться подвернувшимся шансом войти в высшие круги магической знати! Еще бы ей не быть такой умной, раз она дочь самого Лорда.
О, Мерлин и Моргана, какое нелепое предположение, чудовищный бред!!! Грэйнджер — дочь Лорда! У этих светских сплетниц вообще есть чувство меры в их с первого взгляда невинной болтовне?! Нет, она больше не вынесет ни минуты эту лишенную всякого смысла чушь!
Одисса в упор смотрит на Франческу.
— Фрэнни, раз она дочь Лорда, то почему ты называешь ее грязнокровкой? Не боишься Его гнева?
— О… но… я… я ничего такого не имела в виду! Я просто… Лорд не объявлял официально… и все…
— Милли, что это у тебя? — нарочито громко осведомляется Пэнси у Миллисенты, грубо прерывая жалкие оправдания Франчески.
Миллисента вздрагивает и поднимает глаза.
— Что? Ах, это. Это пинетки.
— Что?
— Для ребенка.
— Зачем? Их же можно купить в магазине, — фыркает Пэнси, — а у тебя, кажется, они получаются неодинакового размера. Видишь, тот, что готов, меньше, чем неготовый? И еще… он розовый, а вяжешь ты голубой. Это же просто глупо.
Миллисента пожимает плечами и кидает предостерегающий взгляд на Одиссу, уже нахмурившуюся.
— Ну и пусть. Мне нравится вязание, и я знаю, что моему малышу, когда он родится, эти разноцветные пинеточки тоже понравятся. А тебе не мешало бы помнить, что не все на этом свете покупается в магазинах.
— Мерлин, Пэнси, конечно же, для своего ребеночка все хочется сделать своими руками, все-все, до мельчайшего стежочка. Неужели тебе это не доводилось испытывать? — вклинивается Франческа, и Пэнси едва не взрывается.
— По-моему, мы все-таки живем в двадцать первом веке, а не восемнадцатом. А вам вздумалось поучить меня жизни? Позвольте заметить, что мы давно закончили Хогвартс, а вы — далеко не достопамятная МакГонагалл. А тебе, бесценная моя Фрэнни, тоже не знакомо подобное чувство, разве у тебя есть дети? Что-то не припомню. Знаешь, что я тебе скажу? Умерь свой язык, смой всю краску с лица и не используй заклятья Очарования, мужчины все-таки не столь примитивны, как тебе кажется. В противном случае так и останешься старой девой и проведешь остаток жизни в компании кошек.
Пэнси вскакивает с дивана и быстрыми шагами уходит в зал, внутри кипя от возмущения. Мерлин и Моргана, это уж слишком! «Не все покупается в магазинах!». Изрекает прописные истины с таким видом, словно Пэнси — дурочка, только вчера спустившаяся с шотландских гор!
А вслед ей ползет пестрой змеей шепоток:
— Вы знаете, почему она бесится, когда речь заходит о Малфоях? Она ведь хотела выйти за Драко, все ждала, когда он сделает ей предложение, потому что считала, что лучшее нее ему не найти. И сейчас еще надеется. Я сама видела, как она не сводит с него глаз и заигрывает при каждом удобном случае. Мерлин, это просто неприлично в ее положении! Бедняга Элфрид, каково ему это видеть?
Отойдя немного, Пэнси с трудом разжимает кулачки, ногти впились в потные ладони. Прикрывает глаза и про себя начинает медленно и размеренно, в такт своим шагам, глубоко дыша, считать до десяти. Испытанное средство, многажды примененное при разговорах с мужем, потому что его совершенно не трогают женские слезы или истерики. Он может прислушаться, только если она совершенно спокойна и холодна.
О, Мерлин, почему нельзя хотя бы на минутку приоткрыть окна? Как жарко натоплены камины, невыносимая духота! Она чувствует, как взмок лоб, и по спине бежит струйка пота. Надо было взять веер, а она вместо этого накинула кашемировый палантин. В ее укромном уголке было попрохладнее, но опять вернуться к этим трем чересчур умным любительницам вязания, увольте! Лучше уж, за неимением выбора, трансфигурировать палантин в веер.
Глубокое дыхание, мерные шаги. Она изо всех сил старается вести себя «прилично» — вежливые и ничего не значащие улыбки, легкая светская болтовня, обо всем и ни о чем, только не сплетни. Хватит с нее сплетен на это вечер. Когда же закончится все это театральное глупое действо? Когда можно будет уйти? Нет, она обязана поддержать Пэм. Сестра хоть и сидит в удобном кресле с ребенком на руках, но выглядит совершенно больной и ослабевшей.
Пэнси берет с подноса услужливого домовика бокал ледяного белого вина и с наслаждением отпивает почти половину. Плевать, что нельзя, доктор Шервуд запретил, она сойдет с ума, если проведет еще немного времени в этом аду без глотка чего-нибудь освежающего. Она оглядывается в поисках мужа. О, Элфрид на пару с Юбером Малфуа уже успел организовать партию в покер? Отлично, просто отлично, они теперь до полуночи не оторвутся от игорного стола, не обращая внимания ни на что! Как можно играть в азартные игры в день крестин?! Это же просто возмутительное попрание приличий, как он мог? И неужели он не видит, как ей тяжело и плохо, что он нужен ей? Неужели, когда она будет рожать, он будет также равнодушно играть в карты? А ведь когда она сказала о своей беременности, она ясно видела, как радостно сверкнули его глаза, как он хотел обнять ее, но в следующий же миг его лицо стало обычно-холодным. Он стал еще равнодушнее, безумные ночи прекратились, он теперь спал в своей спальне, боялся причинить вред ребенку, и только одно новшество появилось в их отношениях — он все-таки следил за ее здоровьем, запрещал нервничать, переутомляться, старался оградить от ненужных волнений. Оставалось довольствоваться этим.
«Моргана милосердная, я тоже имею право хоть раз плюнуть на приличия и уйти! Прости, Пэм, но я больше не могу. Невыносимо сидеть, стоять, двигаться, ощущая, как со всех сторон тебя укутывает душная и бездвижная атмосфера чужого дома. Я, кажется, скоро лопну от переполняющих и раздирающих чувств — непрерывный монотонный гул голосов, противный тонкий скрип паркетных половиц под ногами, удушающие запахи еды, спиртного, чужого пота, чужих духов, вонь от домовиков, и над всем этим витают приторные тяжелые ароматы индийской сирени, от ароматических свечей Иоланты. Неужели у меня все-таки будет мальчик? Говорят, их магия проявляется по-особому, едва ли не конфликтует с магией матери, поэтому нередко женщины-волшебницы в период беременности становятся особенно чувствительными. Помнится, и Пэм что-то такое рассказывала»
Она подходит к сестре и осторожно подкладывает ей под поясницу мягкую подушку, помогает поудобнее устроить на руке ребенка. Памела благодарит и устало прикрывает глаза.
— Тебе надо прилечь в своей комнате, надо отдохнуть.
— Да, мне в самом деле немного не по себе, эти роды слишком меня измотали, Уилл отчаянно не хотел появляться на свет, — мягко улыбается Памела, целуя головку малыша, — но скоро мы поднимемся к себе, Иоланта разрешила. Ты не видела Эдвину? Моя девочка, кажется, приревновала к братцу.
— Эдвина сейчас со своей нянькой, минут сорок назад я поймала ее, когда она собиралась попробовать готовящийся черепаховый суп на кухне. А Иоланта — стерва, сволочь и беспутная шлюха без капли стыда! — шипит Пэнси, — она заставляет тебя торчать здесь, а сама не может ни приглядеть за внучкой, ни заставить сыночка поменьше пить! Лукасу уже мерещились зеленые пикси, отплясывающие канкан на лысине Патрика МакНейра.
Памела не может сдержать легкого смешка.
— Это должно быть забавно. Но, милая моя сестричка, ты, как всегда, чересчур зло отзываешься о людях. Иоланта не так уж стервозна и не так уж беспутна. Просто в ней кипит жизнь.
— Кипит, — соглашается Пэнси и ядовито прибавляет, — и она идеал всех стерв мира. Удивляюсь, как это Лорд не припадает к ее руке, умоляя стать его Пожирательницей. Наверное, только потому, что она давным-давно служит вышестоящей инстанции. Как ты думаешь, пособнице дьявола положены адские муки после смерти или она и в аду сумеет обуздать всех демонов?
— Пэнси! — шокированно восклицает Памела, а Пэнси раздраженно фыркает.
Она всего лишь высказала свое мнение. И если даже свекровь Памелы стоит за ее спиной, она не откажется от своих слов. Но Иоланта Боул на другом конце комнаты, разговаривает с Патриком МакНейром, так близко к нему склонившись, что пышная грудь едва не вываливается из низкого выреза платья. А ведь в этом платье она и в церкви была!
Пэнси закатывает глаза и безмолвно вопрошает у сестры: «Ты видишь?».
— Пэнси, — голос сестры беспомощен, — ты ведь останешься до конца? Ты мне потом поможешь? От Лукаса толку мало, Иоланта… она, видимо, будет немного занята.
— Конечно, Пэм, ты же знаешь, я всегда с тобой.
Пэнси подавляет невольный вздох. Придется сдержать слово. Интересно, где сейчас мама? А вот и она, болтает с Люсиндой Амбридж, неодобрительно поглядывает на Иоланту и, конечно же, даже и не помыслит о том, чтобы дать немного отдохнуть Памеле. Дорогая мама умеет удивительно легко уклоняться от неприятных неудобств, даже если это касается помощи собственным дочерям. Пэнси подходит к мужу и нервно барабанит пальцами по кожаной обивке стула.
— Элфрид!
— Да, любимая?
Она ненавидит, когда он обращается к ней так при всех. Насквозь фальшивое слово оскверняет слух.
— Мне нездоровится, хочу прилечь. Может, ты проводишь меня до гостевых комнат?
Элфрид поднимает голову, и в его глазах нет даже намека на беспокойство.
— Неужели, драгоценная моя, ты боишься заблудиться в доме своей сестры?
Пэнси вспыхивает от негодования. Он перешел все границы! О, как же она устала! Устала от этой его холодности, от постоянных молчаливых укоров, невысказываемых обвинений и подозрений. Почему бы ему не спросить открыто? Почему бы ему не взорваться от ярости и гнева, расставить наконец все точки над i? Ведь с самого начала в их отношениях все было ясно, они никогда не говорили о любви, Элфрид вообще считал любовь романтическими бреднями. Их брак строился на крепких взаимовыгодных условиях — она искала спокойствие, стабильность и соблюдение традиций, ему была нужна жена из знатного, чистокровного и богатого рода. Они понимали друг друга и никогда не обманывались насчет своих истинных чувств. Чего же теперь он хочет от нее? Или подозревает, что она ему изменила? Нет, она носит его ребенка, зачатого в браке, совершенно законного, и она имеет право на свою защиту!
Сегодня они вернутся домой, и снова ее будет ждать пустота и тишина большого поместья, гулкие комнаты с высокими потолками, под которыми гуляют сквозняки и эхо, огромная неуютная кровать, в которой она теряется, одиночество, серые неслышные тени домовиков, боящихся даже поднять глаза на хозяина и хозяйку, беспрестанно кланяющихся… И ей хочется в тоске и злой отчаянности встряхнуть Элфрида за плечи, закричать на него, заплакать, сделать что угодно, лишь бы он больше не смотрел на нее с таким спокойным равнодушным выражением.
Краем глаза она замечает очередных гостей с подарками у кресла Памелы. Да когда же иссякнет этот нескончаемый поток?!
А потом все мысли просто испаряются из головы, меркнет злость на мужа, и хочется трансгрессировать куда глаза глядят, потому что очередные гости — это молодые Малфои.
Драко.
И его грязнокровка.
Пэнси больно прикусывает губу и нечаянно задевает рукой поставленный на игорный стол полупустой бокал. Вино заливает лакированную поверхность, капает на ее шелковое платье, но она этого не видит, полностью поглощенная только тем, чтобы сохранить на лице бесстрастие, не замечая, что муж смотрит на нее с полускрытой тревогой и разочарованием.
Бесчисленное множество раз Пэнси и Драко встречались на приемах, обедали, ужинали, поддерживали видимость светских разговоров, но каждый раз ей нужно было напрягаться, чтобы без усилий сохранять улыбку, беззаботно смеяться шуткам Драко и успешно делать вид, что она просто безумно счастлива и довольна своей жизнью. Ей каждый раз нужно было напоминать себе, что она замужем, а Драко женат, чтобы не схватить его за рукав, как она это делала в Хогвартсе, не пробежаться пальцами по его щеке, не напомнить об их общих маленьких и глупых тайнах, шутках, известных только им одним, фразах, понятных только им. Она каждый раз повторяла себе, что время «Драко и Пэнси» прошло, и что теперь они просто даже из светских приличий не могут сохранять прежние непринужденные отношения.
«Это неприлично!» — любимые слова ее матери.
«Неприлично!» — вдруг взрываться хохотом посреди чинного обеда от весьма ехидной и двусмысленной фразы, нашептанной в ухо.
«Неприлично!» — если тебя, замужнюю, встретят в каком-нибудь ресторане с мужчиной, пусть этот мужчина — твой школьный друг.
«Неприлично!» — бегать босиком по лужам после дождя, хотя тебя никто и не видит, кроме собственного мужа.
Теперь на Драко даже смотреть было «Неприлично!». Кто бы знал, как она бесилась от этого слова и в то же время понимала, что злится из-за бессилия. В девятнадцать лет она была такой гордой, решила, что не будет бороться за любовь, потому что ниже ее достоинства соперничать с грязнокровкой. В девятнадцать лет она была просто дурой…
Она сердито стряхивает капли вина с подола, палочкой выводит оставшиеся пятна и снова вглядывается в ту сторону, где эта грязнокровка что-то дарит Памеле, что-то говорит, а сестра кивает и вежливо улыбается. Если бы она была на ее месте, не выдержала бы и швырнула подарок этой дряни в лицо! А потом мило бы объяснила этот о, какой безобразный и неприличный! поступок своим положением.
Пэнси не выдерживает и направляется к Малфоям, остро чувствуя свою беременность с опухшими лодыжками, тусклым лицом. Наверное, она похожа на беременного гиппогрифа, такая же неуклюжая и несуразная! И еще более уродливая рядом с этой грязнокровной дрянью, гибкой, стройной, в дорогом атласном платье, выгодно подчеркивающем ее фигуру. Естественно, она-то не беременна, она не носит мешковину, лишь по недоразумению называющуюся платьем для беременных!
— Пэнси, привет! — от улыбки Драко знакомо перехватывает горло. Он берет ее руки в свои («пожалуйста, подержи подольше!»), осторожно целует в щеку («его туалетная вода такая прохладная и свежая… А от Элфрида всегда пахнет чем-то тошнотворно хвойным»).
— Как ты? Все растешь?
Пэнси растягивает губы в ответной улыбке.
— Скоро забуду, что когда-то без труда проходила в дверные проемы.
Драко усмехается, и она снова глупеет, как четырнадцатилетняя девчонка на пикнике, которую в первый раз поцеловали. А на лице его грязнокровной дряни нетерпение и скука, словно ей докучает надоедливая муха. Она оглядывается по сторонам и что-то шепчет Драко.
— Конечно, милая, иди, мы тут немного поболтаем с Пэнси.
Легкая усмешка, внимательный взгляд карих глаз. Пэнси кажется, что Гермиона все знает про нее, читает ее мысли без всякой леггилименции, понимает, что скрывается за каждым ее словом или жестом. И смеется про себя, безмолвно посылая ей: «Ты его не получишь, он мой. Он всегда был моим, его руки обнимают меня, а не тебя, его губы целуют мои губы, а не твои. Я ношу его фамилию, а не ты, я рожу ему сына, а не ты. Тебе остается только смотреть и завидовать».
Нет, не Франческу Джагсон она ненавидит больше всех, а эту мерзкую дрянь. Может быть, Грэйнджер и в самом деле в родстве с Лордом?
А Драко улыбается ей так нежно, и в его глазах почти позабытое выражение мальчишеского озорства.
— Ну, по сравнению с Миллисентой ты грациозна, как лань. Кстати, давно хотел спросить, вы что, все сговорились?
— В каком смысле? И кто — все?
— Памела, ты, Миллисента, Вивьен МакНейр, еще эта… — Драко щелкает пальцами, пытаясь вспомнить, и оглядывает зал, — такая высокая девица с огромным носом на поллица.
— Медея Деррик, — отзывается Пэнси, проследив за его взглядом, — ее муж недавно начал работать в Министерстве. Разве ты его не знаешь, «верный соратник Лорда Волдеморта» по утверждению Риты Скитер?
— Я нечасто бываю в Министерстве, — пожимает плечами Драко, — а Лорд, появляясь в Малфой-Менор, не имеет привычки рассказывать о своих новых сотрудниках «верным соратникам», уж поверь.
— Кстати, сегодня Франческа Джагсон утверждала и почти клялась, что твоя… жена — тайная дочь самого Лорда, можешь себе представить?
Драко так заразительно хохочет, что она не выдерживает и присоединяется, заставляя людей коситься на них.
— В самом деле? Какая честь, я зять Лорда, и даже не подозревал об этом! Надо потом рассказать Гермионе. Кстати, а где твой благоверный? Не вызовет на дуэль, видя, как ты тут кокетничаешь со мной?
— Тебе не о чем беспокоиться, Элфрид целиком и полностью поглощен своим любимым занятием. Он не обратит внимания, даже если мы с тобой устроим грехопадение прямо посреди зала, главное — лишь бы не на карточном столе.
В ее голосе звучит нечаянно прокравшаяся обида, и Драко кидает взгляд туда, где несколько человек держат в руках карты. Лицо его невольно вытягивается.
— Сегодня же крестины, а не очередной светский прием!
Пэнси вздыхает.
— И к тому же я вижу там своего кузена. Что здесь делает Юбер?
— Поздравляет мою сестру и в очередной раз облапошивает моего мужа в покер. Терпеть не могу Юбера и, кажется, это взаимно.
Серые глаза Драко темнеют.
— Мы с ним вчера немного… повздорили. Я велел ему убираться во Францию к беременной жене, но он, очевидно, задался целью посетить все игорные дома Лондона. В Лютном его уже знают в лицо все карточные шулера. Когда была жива бабушка Линда, она могла держать его в руках, но после ее смерти он катится по наклонной. Дядя Роже жаловался отцу, что Юбер проигрывает огромные суммы и не желает заняться каким-то делом.
Драко еще что-то говорит, а Пэнси почти не слышит, погружаясь в серебристый туман отрешенности.
«Если бы можно было так стоять вечно, обмениваясь подколками, смотреть в твои смеющиеся глаза, вдыхать аромат твоей туалетной воды, единственный, от которого меня не тошнит. И чтобы вокруг не было никого, совсем никого… Как было бы чудесно, если бы сейчас я могла взять тебя за руку, легко и по праву, шепнуть, что я люблю тебя, сказать, что устала, попросить, чтобы мы вернулись домой. И как была бы мягка наша постель, и светел дом, и огонь в камине горел бы ярко и весело. Каким бы нетерпеливым и радостным было наше ожидание того чуда, которое сейчас растет под моим сердцем. Я была бы самой счастливой женщиной на земле, если бы это вдруг оказалось правдой. Словно это был страшный и тяжелый сон, а потом я проснулась рядом с тобой, и этот сон бесследно растворился от твоей улыбки и тепла твоих рук…»
Перед глазами проносится ряд горящих свечей. Кружатся в странном танце яркие мазки платьев. Белые пятна лиц сливаются в одно. Стены то надвигаются, смыкаясь над ней, то отпрыгивают далеко назад. И снова свечи. Глаза Драко, в них беспокойство и удивление. Индийская сирень, густой, почти видимый аромат от пышных бело-лиловых соцветий. Нет, это опять свечи, свечи Иоланты. И темнота, милостиво распахнувшая свои прохладные безгласные объятья.
* * *
В зале невыносимо душно, к горлу то и дело подкатывает неприятный ком тошноты. Надо идти, раз обещала.
Гермиона оглядывается на мужа. Драко с Пэнси, оба смеются. Она подавляет невольный укол ревности.
Где же Одисса Эйвери? А вот и она, на диване за пальмой, рядом Миллисента и Франческа Джагсон, по своему обыкновению, болтает без умолку. У Одиссы на лице даже отсюда заметно нетерпение и злость. Перехватив ее осторожный взгляд, она едва заметно кивает. Блейз, внимательно следящий за ними с другого конца зала, наклоняет голову и усмехается краешком губ.
Отлично. Так, кто под этим подносом?
— Как тебя зовут?
Домовик удивленно хлопает круглыми глазами.
— Мэтти, госпожа, — он ловко приседает в полупоклоне, стараясь, чтобы поднос не накренился, и хрустальные бокалы не соскользнули на пол.
— Мэтти, пожалуйста, покажи мне, как пройти в библиотеку.
— Да, госпожа, я все сделать для вас, госпожа!
Гермиона выскальзывает как можно незаметней, почти прячась, идет за домовиком. Хорошо, что можно обратиться к Блейзу. В этой ситуации только он сможет помочь и только у него хватит смелости сделать то, что она задумала. Драко в это опасно втягивать, он, конечно, сделает все, о чем она попросит, но это слишком опасно. Слишком он близок Лорду.
Вот и библиотека. Боулов явно не отличает страсть к чтению. Полутемное, узкое, слишком вытянутое помещение, полки расставлены хаотично и неудобно. Книг совсем мало, и всюду толстые слои пыли. Камин грязный, видимо, им давно здесь не пользовались.
Она как можно ласковее улыбается домовику.
— Спасибо, Мэтти. Я хочу немного отдохнуть и почитать, принеси мне стакан воды, пожалуйста.
От разожженного камина неуютная комната становится светлее и теплее. Через пару минут домовик приносит воду, а за ним в двери входит Блейз. Увидев Гермиону, он салютует бокалом бренди.
— Ты сегодня напоминаешь мне МакГонагалл — так же холодна и неприступна и в таком же неоднозначно зеленом цвете.
Гермиона не откликается на его шутливый тон.
— Блейз, ты обдумал то, что я тебе рассказала? Поможешь?
— Во имя пресвятого Фестуса, небеса поменялись местом с землей! Тебе нужна моя помощь! Не могу поверить!
— Пожалуйста, не ерничай. Одисса в отчаянии.
Блейз подбирается, словно тигр перед прыжком, и становится серьезным.
— Гермиона, ты представляешь, насколько это опасно? В первую очередь, для тебя? Если узнают, что ты помогала ей…
— Это опасно для всех нас, но я не могу ее оставить.
— Поразительно, — он берет в руки ладошку Гермионы и слегка поглаживает, — вы с ней не ладите, насколько я помню? И все равно ты готова ей помочь?
— Дело не в том, в каких мы с ней отношениях, — Гермионе неудобно от этого слишком интимного жеста Блейза, и она чуть резче, чем следовало, выдергивает руку, — она обратилась ко мне в безвыходной ситуации, и я обязана ей помочь.
— Ты никому не обязана, il mio prezioso, и меня есть глубокие подозрения, что Одисса просто пользуется твоей добротой.
— Блейз! Так ты поможешь? Если нет, то, пожалуйста, забудь обо всем, что я сказала.
Блейз с минуту внимательно смотрит в карие глаза, чувствуя тонкий, едва уловимый аромат ее духов, свежий и легкий, от него кружится голова, и хочется сделать что-то необычное, сумасшедшее. Например, упасть на колени перед этой бесконечно милой и чужой женщиной, зарыться лицом в ее ладони, прохладные и дарующие исцеление, шептать ей о своей любви и вдыхать, вдыхать чистый и жизнедарующий аромат ее духов… Он усмехается с изрядной долей горькой иронии.
— Ты прекрасно знаешь, что для тебя я готов сделать что угодно, даже прогуляться голым по Церемониальному залу Малфой-Менор во время очередного сборища нашего серпентария. Ведь мы друзья, верно?
Гермиона сияет в ответ улыбкой.
— Конечно! Но ведь я не требую от тебя такого подвига, как прогулка нагишом по залу. Хотя… после нее, ты, наверняка, имел бы бешеный успех среди наших дам.
— А что, сейчас я этим успехом не пользуюсь? — делает оскорбленное лицо Блейз, — по-моему, ты за своим Малфоем совершенно не замечаешь моего ангельского облика, благородной осанки и рыцарского характера.
— Ох, прости, я и забыла, что ты у нас штатный соблазнитель младых невинных дев! — парирует Гермиона.
Через минуту появляется Одисса, за ней, переваливаясь тяжелыми шагами, ступает Миллисента. Блейз сразу хмурится, а Одисса стремительно бледнеет и со злостью сверкает глазами.
— Ты все ему рассказала?!
Гермиона говорит, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно и уверенно:
— Я доверяю Блейзу, и он согласился тебе помочь. Сегодня он уезжает в Италию, ты поедешь с ним, а я со своей стороны обещаю, что замету все магические следы. Никто не сможет тебя найти, если ты сама этого не захочешь.
Блейз прислоняется к полке и равнодушно посматривает на темнеющее небо за полукругом арочных окон.
— Он… я… — Одисса сжимает руки так, что бледнеют пальцы, — как он сделает это? Блейз ненавидит меня!
— Слишком много чести, дорогая, — насмешливо откликается Блейз, не отрывая взгляда от бледной луны, медленно крадущейся по кончикам голых ветвей старого вяза, — но я дал слово Гермионе и сдержу его. Хотя риск велик. Никто не может сказать, что будет, когда узнает Лорд.
— Какое Лорду дело до меня?! — вспыхивает Одисса, — до моих проблем? Что Он может сказать? Да и что мне до Него и до всех, если Ф…
Она осекается на полуслове и резко отворачивается.
— Одисса, пожалуйста! — Миллисента умоляюще смотрит на подругу, — это единственный выход. Если они говорят правду, ты будешь спасена, и твой ребенок тоже!
Одисса мечется между полок, едва не натыкаясь на них, ломая руки и кусая губы. Гермиона терпеливо ждет. Одисса не глупа и поймет, что то, что она предлагает, и в самом деле реальный и вполне надежный шанс. Вдруг девушка резко останавливается и с расширившимися глазами прижимает руку к животу, а потом медленно поворачивается к ним и со смутной блуждающей улыбкой на лице шепчет:
— Хорошо, я на все согласна. На все.
Блейз выпрямляется и деловито кидает Миллисенте:
— Тебе лучше уйти. Чем меньше ты узнаешь, тем безопаснее. И еще — проследи, чтобы сюда не заглянули, хотя я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь подозревал, что в доме Боулов имеется библиотека.
Миллисента послушно кивает и обнимает Одиссу.
— Ох, когда же мы с тобой увидимся в следующий раз? Дай о себе знать, когда все уляжется, ладно?
— Милли, Милли, что бы я без тебя делала? — в глазах Одиссы поблескивают слезы, — пожалуйста, шепни потом маме и Одесу, что со мной все в порядке.
— Обещаю. Прощай и береги себя! — Миллисента напоследок пытается ободряюще улыбнуться подруге и закрывает за собой тяжелые двери.
— Готова? — спрашивает Блейз и запирает двери заклятьем, — когда вы шли сюда, вас никто не видел?
— Нет, там поднялась суматоха. В кои-то веки Пэнси сделала доброе дело — отвлекла внимание, упав в обморок. Между прочим, прямо в объятья твоего мужа, Гермиона. Все засуетились, заахали, Франческа принялась рыдать, Мерлин знает, что себе навообразив. Кстати, дома я сказала, что прямо отсюда отправлюсь к кузине в Эдинбург и пробуду у нее по меньшей мере месяц. Араминте же я написала, что… впрочем, неважно. Она ничего не знает, но не будет бить тревогу.
— Значит, мы все сделаем сегодня
— Как? Прямо сейчас? Здесь? — растерянно спрашивает Одисса.
— А зачем медлить?
— О, я даже… я подумать не могла, что сегодня…
— А о чем ты думала? Ты сказала своим, что едешь в Эдинбург. Ты попрощалась с Миллисентой. Ты твердишь, что готова ко всему. Что еще нужно? — в голосе Блейза раздражение, — в конце концов рискуем мы с Гермионой, а вы, мисс, еще изволите колебаться и капризничать.
Одисса сверкает глазами и решительно сжимает кулачки.
— Я сказала, что готова, и не отступлюсь!
— Прекрасно, и я все захватила с собой. Итак, за дело, — Гермиона садится на корточки, с досадой подбирая тяжелый длинный шлейф платья (ну что за идиотская мода!), и вытряхивает из носового платка на пол пригоршню земли, — пожалуйста, помолчите, ладно?
Она аккуратно собирает земляной комочек пирамидкой, шепчет над ним заклятье, чертя палочкой круги в воздухе. Потом зачерпывает в ладони воды из принесенного домовиком стакана и тонкой струйкой льет ее на землю, месит и снова лепит пирамиду. Палочка в ее руке описывает волны, недовольно сыплет искрами. Из другого платка она осторожно вынимает несколько желтых кленовых и дубовых листьев, аккуратно вминает в податливую землю.
— Мне нужен твой волос, — отрывисто бросает Гермиона, продолжая описывать палочкой аккуратные восьмерки в воздухе, — и твоя вещь, что-то, давно тебе принадлежащее. И еще хотя бы нитку с платья.
Одисса, закусив и без того уже окровавленную губу, выдергивает золотистый волосок из прически, распарывает подол и вытягивает длинную нитку, а потом растерянно оглядывает себя.
— Что-то давно принадлежащее… я не знаю. Может, носовой платок?
— Нет, не то. На вещи должен остаться отпечаток твоей волшебной силы.
— Тогда… тогда это… — девушка медленно снимает с пальца тонкое серебряное кольцо с зеленым камешком, — подарок моей бабушки. Я ношу его с четырнадцати лет. Правда, оно… оно не волшебное, самое обычное, и камень всего лишь нефрит… А что с ним будет?
— Одисса, решай, что тебе дороже.
Девушка колеблется всего лишь миг, а потом резко бросает кольцо прямо на оранжевый лист, прилепившийся к одной из граней пирамиды.
— Хорошо, — одобрительно кивает Гермиона и снова шепчет заклятье себе под нос, медленно поднимаясь с колен.
Палочка в ее руке теперь делает спиралевидные движения и пускает красные искры. Одна из них попадает прямо на кольцо, оно, вспыхнув, плавится, и серебро течет по желтым листьям. Вдруг из палочки вырывается яркий белый луч и скручивает воздух в маленький смерч вокруг земляной пирамидки. Вихрь нещадно треплет страницы книг, вздымает клубы пыли, больно бьет в лицо. Падает и разбивается лампа на столике, опасно раскачивается на потолке древняя свечная люстра на толстой цепи. Волосы Одиссы летят по ветру, она отворачивается, Блейз невольно прикрывает глаза ладонью. Только Гермиона не обращает внимания, все бормочет и не опускает палочку. Смерч становится темнее и выше, почти с нее ростом, и перед изумленными Одиссой и Блейзом из него сгущается человеческая фигура. Вначале какая-то неопределенная и туманная, но с каждой секундой становящаяся все плотней и материальней. Через пять минут ветер утихомиривается, расшвыряв напоследок по всей комнате книги, а перед Одиссой стоит ее двойник, ее абсолютно точная копия! Глаза такого же цвета и разреза, тонкие темные брови, правая чуть выше и чуть круче изломана, такой же нос с нервными ноздрями и чувственные припухлые губы, тот же нежный бархат кожи, волосы такого же редкого оттенка чистого золота, а на безымянном пальце правой руки ее кольцо! А платье! Даже подол распорот, как у нее!
— Магия Сотворения Разумной Жизни! — почти с благоговением выдыхает Одисса, — ты ею владеешь?! Мерлин, этого не умеет даже Темный Лорд!
Гермиона опускает палочку и довольно оглядывает вторую Одиссу.
— Даже лучше, чем я ожидала. Это всего лишь голем, существо из самой обычной грязи. Нужно чуточку терпения и сосредоточенности, а также покопаться в старых книгах. В средневековье популяция големов и гомункулов лишь немногим уступала популяции домовиков. Маги любили с их помощью дурачить маглов, а также выполнять нехитрые домашние работы. А насчет разумного… хм, не приписывай эту честь мне. Ты сама должна вдохнуть в нее что-то, похожее на разум. Так, пройдись.
Девушка послушно делает несколько шагов, двойник повторяет.
— Скажи что-нибудь.
— Что? Я даже не знаю…
— Этого достаточно.
— Что? Я даже не знаю, — голос двойника до дрожи похож на одиссин.
— А теперь самое важное. Возьми ее за руку.
Девушка осторожно притрагивается к руке двойника, холодной, как лед, и невольно вздрогнув, со страхом отдергивает.
— Я… я не могу! Она такая жуткая!
— Сможешь, — безжалостно говорит Гермиона и нетерпеливо взмахивает палочкой, — ну же, быстрей.
Одисса пересиливает себя и берет двойника за руку. Холод обжигает кожу, а на красивом лице, как две капли воды похожем на ее собственное, нет ни малейшего проблеска живого человеческого чувства. Она словно восковая статуя, такая же мертвая и пустая.
Блейз невольно передергивает плечами, не отрывая завороженного взгляда от двух совершенно одинаковых, совершенно нереально похожих лиц, сейчас застывших друг против друга. Даже близнецы не бывают так похожи друг на друга. Зеркало. Отражение. Отсветы огня в камине играют на золотых волосах, освещают лица, придавая им странные выражения, стекают по складкам платьев. Из темных углов тянутся длинные острые тени, жалко и беззащитно белеют страницами раскиданные книги. И кажется, что в комнате на всех людей и предметы легла какая-то потусторонняя печать.
— Постарайся, насколько это в твоих силах, пробудить в ней нечто, похожее на человеческое сознание. Представь, что это ты, самая настоящая, что твой разум, душа как бы находятся в двух телах одновременно. Я понимаю, это трудно. Но от твоих усилий зависит твоя жизнь, — тихо произносит Гермиона.
Одисса старается. Очень старается. Нет, на самом деле жутковатое ощущение. Она закрывает глаза, пытается через соединенные руки передать этой бездушной кукле частичку себя. Какая она, Одисса Эйвери? Взбалмошная и капризная, избалованная и своенравная, «черствая эгоистка», как в минуту бешенства кидает брат, окруженная толпой поклонников, которых, если честно, ни во что не ставит. Ей просто нравится играть с ними, подпускать на минимально допустимое расстояние и коварно отталкивать, дарить своим вниманием одних и убивать равнодушным взглядом других. Да, она такая, она сама все знает. И Феб это знал. И все равно улыбался ей. Одно его имя наполняет душу солнцем и тьмой, горем и счастьем, радостью и болью. Как же она его любила, сама не подозревая об этом! А он любил ее? Или же так и не смог забыть ту угрюмую чернявую девчонку, которая сбежала со своим отцом от Темного Лорда и примкнула к Аврорам?
Он не сказал ей эти три слова, он просто улыбался в ответ на ее истерики, выходки и меняющееся, словно осенняя погода, настроение. Он просто улыбался. О, Мерлин, как же не хватает ей его улыбки, его теплых рук и спокойного голоса! Как же это вытерпеть, как жить дальше?! Пусть у их ребенка будет такая же улыбка, как у Феба, пожалуйста! Пусть он будет похож на него!
Погруженная в свои мысли, Одисса даже не обращает внимания на то, как теплеет ладонь в ее ладони, как дрожат ресницы у двойника и чуть заметно приподнимается грудь, как от дыхания.
— Отлично, — Гермиона убирает свою палочку.
Одисса вздрагивает и почти со страхом смотрит на саму себя, теперь улыбающуюся ее обычной светской улыбкой — холодно, ослепительно, всем и каждому.
— Это просто невероятно!
Гермиона пожимает плечами.
— Ничего особенного. Гораздо труднее будет вам незаметно скрыться из страны.
— Гермиона, потом нужно будет убрать все следы Летучего Пороха, — напоминает Блейз.
— Знаю, не беспокойся.
— Итак, мисс Эйвери, вначале мы направимся в Эльфинстоун, потом еще в пару-тройку мест, чтобы замести следы, на всякий случай. А потом в Италию. Я доставлю тебя на свою виллу под Ниццей. Я купил ее буквально на днях, о ней никто не знает. Вилла небольшая, в укромном месте, защищена заклятьями Ненаходимости; она станет твоим прибежищем на такой срок, на какой ты пожелаешь.
Одисса кивает. Гермиона кидает горсть изумрудного порошка в камин.
— Не волнуйся, никто ничего не заподозрит. И ты, и я хорошо поработали. Голем будет вести себя точно также, как ты, и разрушится ровно через тридцать дней. А к тому времени будет уже поздно тебя искать.
Прежде чем войти в пламя, Одисса с заметным сарказмом, тихо, словно про себя, произносит:
— Смешно… Из грязи и нескольких опавших листьев получилась Одисса Эйвери. И никто не заметит подмены. Значит, это моя суть?
Блейз крепко хватает ее за руку и, прощально махнув Гермионе, исчезает в зеленом вихре. А Гермиона, оставшись, еще долго шепчет заклятья, наводя порядок в разгромленной комнате, тщательно стирая все следы пребывания здесь Одиссы и Блейза, их ухода и самого маскирующего колдовства. Лже-Одисса за ее спиной что-то возмущенно говорит, но она даже не прислушивается. Наконец она устало откидывает выбившуюся из прически прядь волос со взмокшего лба. Все, что обещала, и все, что было в ее силах, она сделала. Теперь никто не узнает, куда пропала дочь Эметриуса Эйвери, и кто стоит за ее исчезновением. И можно лишь надеяться, что Одисса найдет покой и надежное убежище на тихой вилле под Генуей и вырастит своего малыша таким же, каким был его отец.
Она отпирает двери и сразу видит Миллисенту, неуклюже спешащую навстречу.
— Ну что, получилось? Там все в порядке, в суматохе с Пэнси никто не обратил внимания.
Гермиона молча отходит в сторону.
— Одисса!
— Ну что, Милли, пойдем? Больше ни минуты не могу выдержать рядом с этой выскочкой.
Миллисента в потрясении оглядывается на Гермиону. Та пожимает плечами. Кажется, получилось так хорошо, что переплюнуло оригинал.
— Все, что я могу сказать — она далеко отсюда. А к этой тебе нужно будет привыкнуть. И не спрашивай больше ни о чем, веди себя как обычно.
Когда она возвращается в зал, Драко перехватывает ее за талию и целует в ушко.
— Ну и где ты пропадала? Опять обсуждала с Забини способы применения каких-нибудь чар? Я уже начал ревновать.
— Тебе совершенно незачем ревновать меня к Блейзу, мы с ним друзья.
— Друзья, как же! — хмыкает Драко, — да он смотрит на тебя, как кот на сметану!
— Прекрати сейчас же! Говорят, тут Пэнси свалилась прямо тебе в объятья, так что это я имеют полное право устроить грандиозный скандал с битьем бесценных антикварных ваз и фамильными проклятьями! — шутливо грозится Гермиона, однако вспоминает то чувство неловкости и странного стыда, которые она иногда испытывает в присутствии Блейза.
В серых глазах мужа подмигивает улыбка.
— Ты не знаешь, но все более-менее ценные вазы были перебиты еще моей бабкой, когда она приревновала деда к одной страшно обольстительной и не отягощенной правилами морали и приличия вейле. Так что остались лишь дешевые подделки, но об этом посторонние, конечно, не знают. А фамильные проклятья обрекают на некий недуг, которым страдают лишь лица женского пола. Я от них разве что расчихаюсь.
Они идут на лестнице, ведущей в каминный холл, вместе с другими гостями. Фальшивая Одисса идет под руку с одним из наиболее пылких своих поклонников. Дэйн Нотт осторожно ведет Миллисенту, кивает Драко, а Миллисента лишь молча смотрит на Гермиону. И та видит в темных глазах молодой женщины благодарность.
«Спасибо за то, что не оттолкнула! Спасибо, что поняла и помогла!»
И Гермиона, наверное, впервые в жизни искренне и ободряюще улыбается Миллисенте.
* * *
Драко сидит в кабинете, за столом, заваленным свитками и огромными конторскими книгами, и мучительно пытается вникнуть в хитросплетения бухгалтерии, которую ведет гоблин-управляющий на одном из серебряных рудников их семьи в Беркшире. Подсчеты не сходятся, добыча и выход серебра отличаются от его цифр, и очевидно, что бухгалтерия проклятого гоблина двойная, если не тройная. То же творится и на двух других рудниках. Эти твари совсем распустились без отцовской руки. Они боялись Люциуса, а он, Драко, для них пока еще сосунок, мало смыслящий в рудничных делах.
Он массирует шею. Левый висок колет, словно в него вонзилось с десяток маленьких, но острых игл. Нудно. Надоело. Но надо, никуда не денешься. Теперь все дела по семейному бизнесу на нем, потому что отец занят в этом чертовом Правительстве с утра до ночи. Еще хорошо, что и его не запрягли, с Лорда сталось бы. Он снова углубляется в стройные ряды цифр, которые пестрят и издевательски пляшут перед глазами. Раз за разом проводит расчеты, кажется, зацепляется за одну очень хитрую ниточку, и уже мелькает догадка, где намудрил гоблин, чтобы положить в свой карман хозяйское серебро, как в камине громко шуршит, и Грег, появившийся только до плеч, оглушительно чихает.
— Тьфу, троллье дерьмо, домовики давно трубы не чистили, что ли? Драко, ты здесь?
— Угу, — рассеянно откликается он, — что хотел? Вызова не было вроде.
— Не было. Хотел предупредить, мы с Винсом идем на встречу с одним человечком.
Драко поднимает голову.
— С каким еще человечком? Зачем?
Грег двигает плечами, отчего из трубы сыплется зола, и он опять чихает.
— Да там с Поттером связано. Этот, как его, старикашка Криг клянется и божится, что знает, где он прячется. Ты же знаешь, пару раз в месяц обязательно бывает что-нибудь в этом роде. Конечно, туфта, бред и маразм, потому что Поттера хрен поймаешь просто так, его, наверняка, охраняют, как королеву, но Лорд требует, чтобы все проверялось.
Драко невольно усмехается про себя. Грег, сам не зная, на сто процентов прав. Грюм после одного случая и выволочки от Гермионы в лепешку разбивался, лишь бы драгоценная надежда магического мира, не приведи Мерлин, не поранилась бы. И «надежда» вроде как и не догадывалась, что пасут его свои же не хуже, чем дементоры узников Азкабана.
— Ладно, валяйте. Может, в этот раз на самом деле Поттера поймаете.
— Держи карман шире, — ухмыляется Грег, — да и вообще, оно нам надо? Пусть другие отличаются. Вон Маркус лютует, на прошлой неделе с десяток якобы Авроров дементорам на ужин доставил, слышал? А нам и без Поттера хватает. У меня тут Ги влюбился, ночами сочиняет стихи и терзается страшными муками, потому что его девчонка сказала, что он слишком красив для нее и будет изменять, а она не хочет, чтобы он разбил ей сердце. Совсем парню голову задурила. Хочу подобрать приличный магловский колледж, чтобы учеба отвлекла его от амурных дел, от которых недолго и дядюшкой Грегори стать. Кстати, ты не можешь чего-нибудь посоветовать? Вроде, говорят, Оксфорд ничего.
— Нашел у кого спрашивать, — хмыкает Драко, — по маглам я полный профан. Но если хочешь, могу спросить у Гермионы.
— Спроси, а? — Грег явно радуется, — тогда с меня должок.
— А где Винс?
— Воркует с Артемизой, как обычно. У них на сегодня назначено типа репетиции венчания. Тетя Фанни не простит, если он опоздает, собственноручно снимет голову. Причем не только с него, но и с меня, потому что я буду виноват, что задержал нашего жениха. В общем, если что, мы в Лютном.
Грег смеется и, махнув на прощание рукой, исчезает в зеленом вихре. А Драко возвращается к серебру и нечистому на руки управляющему с невыговариваемым гоблиновским именем. Опять мелькают цифры, но найденная было зацепка-подтасовка безнадежно растворилась в черно-белых рядах. Он ругается сквозь зубы и начинает расчеты снова.
Но только что-то тревожит и отрывает внимание от стройных колонок цифр. Он не может снова сосредоточиться и ошибается в простом сложении. В словах Грега проскользнула какая-то странная, неявная, смутная тень. Что-то он сказал несуразное или недопустимое.
Бред какой-то. Совершенно обычный разговор. Грег не раз его предупреждал о том, куда они отправляются. И не раз они вместе проверяли такие бредни.
Драко проходится по кабинету, наливает себе немного огневиски. Останавливается у окна, глядя на скульптуру в саду, искусно расположенную у старого дуба и изображавшую дриаду с горностаем. Ну и фантазия была у скульптора. Помнится, приехав на зимние каникулы на четвертом курсе, он безуспешно пытался разбить этого горностая, потому что зверек кое о чем ему напоминал. Какие только заклятья не пробовал, даже банально применял грубую физическую силу, но ничего не получилось, скульптор тоже был магом и зачаровал свое, с позволения сказать, творение, отломился только кончик хвоста. И горностай по-прежнему скалился в хитрой гримасе. Кого-то он ему напоминает. Нет, не Драко-четверокурсника. Какого-то человека со сморщенным маленьким лицом…
Вчера или позавчера… отец рассказывал про некоего Крига… который умер прямо на ковре в приемной Лорда, придя просить о работе в Министерстве. Лорд как раз вышел в это время, узнал этого Крига, бывшего двойного лазутчика, и милостиво соизволил предложить место в каком-то отделе… Тот отдал концы, едва Лорд договорил.
Мама сказала, что сильная нечаянная радость убивает, так же, как и неистовый гнев. Она всегда все может объяснить.
Это совпадение? Другой Криг? Или тот же самый? Фамилия, в принципе, не распространенная, но и не редкая.
Голова совсем разболелась. В висок теперь вонзаются не маленькие иглы, а раскаленный прут, мешающий мысли, как зелье в котле. Думается обо всем, но только не о делах. Черт подери, да этот гоблин наложил на отчет какие-то заклятья, что ли?! Поеду на рудник, заколдую мерзавца, пусть только посмеет на глаза показаться!
Вот бы сейчас к Гермионе… лечь головой на ее колени… погрузиться в блаженное чувство тепла и покоя, которое всегда ее окружает… а она будет массировать больное место своими удивительно нежными и мягкими пальцами… изгонять боль, усталость, тревоги… давать новые силы… любимая… такая нестерпимо любимая, что вселенная кажется тесной и маленькой для того, чтобы крикнуть об этом…
Но Гермиона сейчас в их ирландском замке, вернется только к вечеру.
Он вертит в руках бронзовое пресс-папье. Из виска боль перетекла на затылок, постепенно тяжелеющий и немеющий. Голова стала чугунной, и он чувствует нестерпимое желание запустить пресс-папье в стену, словно это помогло бы ему избавиться от боли. Змея и лев. Когда-то ему казалось, что змея под лапами льва кусает его, и их поединок закончится ничьей, гибелью обоих. А теперь почему-то отчетливо видится, что она растоптана, и не хватит сил на последний рывок. Он и в самом деле размахивается. Перед глазами мелькает видение, как разлетается на куски бронза, змея и лев наконец разделяются, на камне стены остаются щербины-отметины… Но пресс-папье аккуратно возвращается на стол. Нервы ни к черту.
Если есть сомнения, надо их разрешить. Только и всего.
Он стремительно выходит из комнаты, на ходу застегивая ворот мантии, и через десять минут уже трансгрессирует в Лютный переулок. Тут есть одна обменная контора, в которой он намерен разузнать кое-что о неклейменом серебре со своих рудников и о личностях, которые его сбывают. Ну и заодно увидеть Грега и Винса, убедиться, что с ними ничего не стряслось, и они безбожно чертыхаются, возвращаясь с пустой встречи с этим Кригом.
Но в Лютном их нет. Он заглянул во все пабы, лавки и конторы, даже в заведение мадам Зои, впрочем, мало надеясь, что обнаружит там друзей. И раньше они редко здесь бывали, а теперь вообще не появлялись, как подтвердила сама мадам Зои, профессионально обольстительно улыбаясь Драко. Ее улыбка напомнила змеиный оскал Лорда, и ему стало не по себе.
Выйдя на улицу, он сталкивается с Джеффри МакНейром и Кларенсом Розье, немного отстраненно удивившись встрече с этими двумя именно здесь. Насколько он знает, жена МакНейра после родов тяжело болеет, он проводит у ее постели дни и ночи, а о Розье всегда ходили довольно пикантные слухи. На вопрос, не видели ли они Грега и Винса, Кларенс кивает:
— Где-то полчаса назад они прошли туда, — взмах по направлению вдоль улицы.
В этом месте Лютный выползает на самую окраину Лондона, грязную, зловонную и преступную. Полуразваливающиеся дома — бордели и притоны, по кривым закоулкам шляются подозрительные личности, не вынимающие рук из карманов и кидающие взгляды исподлобья. За крайними домами начинается пустырь с редкими клочками жесткой травы, с вонючими ручьями ядовито-зеленого цвета, излюбленное место кровавых выяснений отношений тех самых подозрительных личностей.
Драко шагает в ту сторону, сжимая у пояса палочку, и не в силах объяснить, зачем он, как последний идиот, прется туда. Он почти дошел до конца улицы. И с каждым пройденным метром ему хочется ускорить шаг. Такое ощущение, что там, за обшарпанным домом с подслеповатыми окнами, наполовину заколоченными, за косым забором на этом пустыре что-то происходит. Странные отрывистые возгласы, звуки бьющегося стекла, приглушенный грохот, топот ног. Вдруг валится на бок мусорный бак, невесть с чего притулившийся у забора, и его содержимое вспыхивает колдовским синим пламенем. Драко срывается в бег.
Умом он понимает, что может быть опасно, что там могут просто-напросто кипеть разборки местных банд. Лютный всегда славился своими ворами, грабителями, медвежатниками, скупщиками краденого, черными колдунами и ведьмами, практикующими Темные Искусства самым мерзким способом, и прочим отребьем. Он попадет в редкостное дерьмо, если появится между двумя воюющими группировками, вооруженными не только волшебными палочками, но и весьма изощренными магическими артефактами, основным назначением которых является только прихлопнуть как можно большее количество людей.
Все это мелькает на краю сознания и исчезает в огне тревожного нетерпения. Палочка наизготове, Драко почти у хлипкого забора. Две доски торчат выбитыми зубами, и он уже видит людей. До них метров пятьдесят. Четверо прижали к глухой стене выходившего торцом на пустырь дома двух. Нет, одного, потому что второй ничком лежит на чахлой бурой траве, припорошенной снегом, и по его позе, неестественной, какой-то смешно-нелепой для живого человека, понятно, что он уже не встанет.
Стоявший что-то хрипит и палит заклятьем в одного из них, с легкостью уклонившегося и пустившего ответное. Стоявший падает на колени. Нападавший громко говорит:
— Все. Сдавайся, Крэбб, иначе кончишь, как Гойл, а мы не хотим лишней крови.
Тяжелая боль в голове густеет, перекрывает какие-то нервные узлы, и Драко не может просто нагнуться и проскользнуть в дыру. Тело онемело, стало неповоротливым, и волшебная палочка кажется обычным куском дерева.
— Черта с два, Корнер, а то я не знаю, зачем вам нужен, — Винсент сплевывает, и Драко ясно видит, что на губах его кровь.
Майкл Корнер спокойно отвечает:
— Не знаешь. У нас, в отличие от вас, нет дементоров, мы не применяем Непростительные заклятья. Просто задаем вопросы, чтобы получить нужную информацию.
— Да, Грегу вы задали просто адски сложные вопросы.
Палочка в руке Корнера, направленная в грудь Крэббу, слегка вздрагивает.
— Гойл сам виноват, нечего было кидаться, как на бешеных оборотней.
В Драко темной кровью закипает слепая, бездумная, отчаянная ярость. Добежать, разметать этих подонков, дать шанс Винсу, трансгрессировать вместе с ним. А еще забрать Грега.
Трое — его бывшие однокурсники. Он их всех знает. Корнер из них самый сильный противник, спокойный, холодный и расчетливый. С ним будет сложно. Финч-Флетчли и Бут дураки, но с ними все же придется повозиться. А четвертый какой-то молокосос, даже палочку держит криво, его нетрудно будет убрать.
Он не помнит о том, что этих людей он не видел после шестого курса Хогвартса, когда все они были еще мальчишками, что эти трое были бывшими Аврорами, нет, они и есть Авроры, что они все прошли жестокую школу выживания и до сих пор проходят. Они отнюдь не глупы и если осмелились появиться в Лютном, то чувствуют свою силу.
«Держись, Винс. Не делай резких движений, заговаривай этим сволочам зубы, говори, что угодно, торгуйся, только не нападай. Никаких заклятий. Сейчас. Я сейчас».
Он с усилием стряхивает с себя оцепенение, отодвигает еще одну доску, чтобы пролезть бесшумно. Но тут происходит непредвиденное. Винсент не выдерживает и выкрикивает какое-то заклятье, полыхнувшее уже знакомым синим пламенем. И тут же в него летят три луча. Крэбб, так и не поднявшийся с колен, медленно заваливается набок, лицом в подтаявший снег, и больше не двигается.
Драко втягивает в себя воздух и не может выдохнуть. Боль в голове взрывается на все тело, наполнив его ледяным и одновременно опалившим все внутренности чувством. Сердце в груди то бьется быстро и часто, то почти останавливается.
Только что на его глазах умерли его друзья. Два лучших друга. С самого детства бывшие рядом. Этого не может быть. Это ему снится?
Они просто ушли на дурацкую проверку дурацкой дезинформации Они должны вернуться. Их ждут. У Винса репетиция свадьбы, его ждет Артемиза. А у Грега встреча с младшим братом. Они, наверное, наплевали на этого Крига и давно отправились по своим делам.
Тогда кто эти, лежащие сейчас у грязно-серой стены? Кого небрежно обыскивает Майкл Корнер, презрительно кривя губы и что-то говоря своим подельникам?
Надо проверить.
Драко уже готов шагнуть в дыру забора, но его с силой перехватывают и тащат назад.
— Малфой, ты что, охренел? — зло шепчет в ухо чей-то голос, и руку с занесенной палочкой больно скручивает назад. Он рвется вперед, но держат крепко, прижав руки к туловищу.
— Джеф, он еще сопротивляется!
Он вырывается молча, с совершенно безумными белыми глазами, не понимающий ничего, кроме того, что ему надо достать этого Корнера, сжать его горло и душить, душить до тех пор, пока не вылезут из орбит его глаза, пока он не сдохнет, не подавится собственным языком.
— Стой, Драко! Туда нельзя, там боевые Авроры! Они тебя, да и нас заодно, в порошок сотрут.
Плевать! Они убили Грега и Винса! Они должны поплатиться! Он сам убьет их!
— Мерлинова задница, Джеф, держи его крепче! Оглушить, что ли? Сейчас эти услышат, точно костей не соберем.
Майкл Корнер и Терри Бут подозрительно косятся в сторону забора, но Розье успевает набросить на всех Маскировочные чары, и острые взгляды Авроров скользят мимо.
— Эти недоразвитые дебилы остались такими же тупыми, как и в Хогвартсе, — Корнер напоследок пинает тело Гойла, — говорил же я, что ни хрена они не знают, да и кто им что-то будет говорить? Важные птицы — это точно не Крэббы и Гойлы. Ладно, уходим, парни. Место опасное, тут иногда дементоры бывают. Колин, не забудь палочки этих придурков, может, пригодятся.
Они трансгрессируют, и только тогда МакНейр и Розье отпускают Драко. Он отталкивает обоих, рванувшись вперед, туда, где лежат на бурой траве, растущей у серой стены, на мокром снегу, два тела.
— Свихнулся, — качает головой Розье, опускаясь на корточки, потому что дрожат от напряжения ноги, — вовремя успели. Однако же, как обнаглели Авроры. Вне закона, а разгуливают около Лютного, как у себя дома. Не повезло Винсенту и Грегори. Дементор побери, бедная моя сестренка!
— Это его друзья, — Джеффри решительно шагает за Малфоем, — пойдем поможем.
Глава 32.
Прошли экзамены, которыми первокурсников пугали бывалые второкурсники, и которые оказались совсем не такими сложными. По крайней мере, Алекс и Рейн отличились самыми высокими результатами на курсе. Лили была где-то в середине, но ничуть по этому поводу не огорчилась, весело обозвав друзей «занудными ботаниками». Она позаимствовала слово «ботаник» у Алекса, и оно ей ужасно нравилось.
Назревал вопрос — куда должен был отправиться Алекс. Честно говоря, он и сам не знал. После того, как мистер Поттер чуть ли не силой заставил Бигсли отпустить Алекса в Хогвартс, вряд ли они примут его обратно. Или примут? Ведь мистер Поттер забирал его на зимние каникулы.
Лили безаппеляционно заявила, что Алекс поедет к ним, так как ее отец — его официальный магический опекун, и вообще, что делать ему в доме маглов, которые понятия не имеют о том, в какой руке держать волшебную палочку, а на Рождество даже его не поздравили?! Рейн пригласил к себе, но от этого приглашения Алекс вежливо и твердо отказался. Мистер Уизли сошел бы с ума, увидев его на пороге своего дома. Ну, или в камине. Сути это не меняло.
Наверное, все-таки за ним приедет мистер Бигсли.
Мальчик невесело размышлял, что братья Бигсли, наверное, его уже заждались, чтобы почесать кулаки. Он было понадеялся, что можно немножко поколдовать (самую чуточку, чтобы эти уроды просто испугались и обходили его стороной), но после последнего экзамена пятикурсников профессор Люпин собрала свой факультет в Зале Ораторов и грозным голосом предупредила о том, что всем несовершеннолетним волшебникам, особенно из магловских семей, строго запрещается колдовать на каникулах, Министерство регистрирует случаи применения магии школьниками, и после третьего предупреждения можно вылететь из Хогвартса навсегда. Она задержала свой взгляд на приунывшем Алексе и подчеркнула:
«Без права восстановления. Вам понятно, Малфой?»
— Чего уж тут непонятного? — сквозь зубы пробормотал Алекс, — она спит и видит, как отчисляет меня из Хогвартса, вычеркивает из школьных списков и вышвыривает на перрон прямо под колеса Хогвартс-Экспресса.
— А ты не преувеличиваешь? — прошептал Рейн, — не такая уж она кровожадная.
Алекс только безнадежно покачал головой, уверенный в своей правоте.
Вечером следующего дня все вещи были уложены, и семикурсники четырех факультетов по полной отрывались на своем Выпускном бале, заставляя преподавателей морщиться от созерцания их непривычно смелых фасонов мантий и вздрагивать от громогласных ритмов моднейшей в этом сезоне группы «Чародеи», отличавшейся общей помятостью внешнего вида и сомнительностью текстов песен. А гриффиндорцы-младшекурсники жарили чесночные колбаски и миндальный зефир в огромном камине в своей Гостиной и тоже веселились. Алекс, Лили, Рейн и Невилл устроились у самого камина, довольно жмурились от волн тепла и вспоминали прошедшие экзамены. За спиной Алекса, как всегда неслышная и незаметная, притулилась Дафна Лейнстрендж. Невилл не мог прийти в себя от последнего экзамена у профессора Флинта, на котором ему по доставшемуся заданию следовало сварить зелье от бородавок. Что-то, как обычно, он напутал, потом прибавил огня вместо того, чтобы убавить, зелье, конечно же, поспешило взорваться прямо у него под носом, и в результате у Невилла на ногах и руках появились перепонки, и на позеленевшей шее отросли шикарные жабры. Он едва не задохнулся, разучившись нормально дышать, но профессор Флинт немедленно его расколдовал, и Невилл еще минут пять только пучил глаза и с ужасом квакал.
— Нев, ты у нас теперь почти анимаг! Тебе обязательно надо зарегистрироваться в Министерстве, они будут в восторге, — с лукавым восхищением воскликнула Лили, — папа говорил, что в последние годы анимагов появляется очень мало. Только я в первый раз слышу про анимага-лягушку. Лягушка — это разрешенное животное для перевоплощения?
За хохотом и гамом не сразу расслышали, что в окно стучат. Только когда стук превратился в дробный грохот, а витражное стекло едва не разлетелось на кусочки, Рейн торопливо впустил своего капризного, гордого, а теперь еще и ужасно злого филина Скайрагада, за которым грациозно влетела большая белая сова. Лили вскочила.
— Хедвига! Что, от папы письмо?
Сова утвердительно ухнула и сама протянула лапку, в то время как Рейн пытался как можно аккуратней высвободить из когтей оскорбленного долгим невниманием филина небольшой сложенный прямоугольник. Лили быстро отвязала большую посылку и яркий сверток со свитком пергамента и нежно почесала Хедвиге клюв. Та довольно заухала и прикрыла янтарные глаза. Когда же Рейн наконец выдрал письмо от Скайрагада, оно представляло собой лишь жалкие обрывки и клочки.
— Вот глупый филин! Дождешься, что я найду способ и все-таки тебя расколдую.
— Он, что, заколдован? — удивился Алекс, протягивая Скайрагаду зефир.
— Да. Когда мне было четыре, и мама научила меня читать и писать, папа подарил своего Сычика, чтобы я сам мог отправлять ему письма. Сычик был меньше папиного кулака. Я думал-думал и надумал, что ему, наверное, обидно быть таким маленьким, и его каждый большой филин или сова могут обидеть, и однажды взял мамину палочку и наколдовал ЭТО, — Рейн раздраженно ткнул в Скайрагада, — до сих пор не понимаю, как мне это удалось. Правда, в детстве я все время превращал серебряные ложки бабушки Алиенор в белых мышей, когда не хотел есть желе. Папа шутил, что в Хогвартсе я переплюну профессора МакГонагалл по трансфигурации. Так вот, Сычику очень понравился его новый вид, он возгордился, задрал клюв, и его характер испортился просто до отвращения! Теперь, понимаете ли, с ним надо обращаться как с принцем крови, он даже перестал откликаться на свое имя. Папе было смешно, и он решил оставить Сычика большим. Но мы чуть головы не сломали, пока подбирали новое имя. Мама вычитала из какой-то исторической хроники имя Скайрагад, и только оно понравилось нашему совиному высочеству.
Тем временем Скайрагад склевал еще три зефирины, нервно ухнул и соизволил вальяжно вылететь в распахнутое окно вслед за Хедвигой. Лили кинула посылку Алексу и принялась читать письмо.
— Так-так-так, папа поздравляет нас с хорошим окончанием учебы, хмф, ну это как сказать… это неважно… а это интересно, потом маму расспрошу… О, Алекс, папа пишет, что он известил твоих магловских опекунов о том, что заберет тебя из Хогвартса. Ха, ты все-таки поедешь к нам! Так, а это что? Ух ты! Алекс, как здорово! Я обожаю папулю! Супер!
Лили завизжала от восторга, сорвалась с места и едва не наступила на Невилла, уронившего от неожиданности колбаску прямо в огонь.
— Смотри, читай! Это же… это же просто я не знаю, как классно!
Алекс пробежал глазами по строчке, в которую тыкала Лили:
«Можешь считать мой дом своим»
Алекс был в принципе согласен с Лили в ее восторгах, это и в самом деле было здорово! Еще бы — два с лишним месяца в доме Поттеров, а не Бигсли! Но не добившись от нее ничего внятного по поводу фразы, нежданной и очень великодушной, едва не оглохнув от ее криков, он обратился к Рейну.
— Это означает, что дядя Гарри фактически принял тебя в число членов своей семьи. В волшебном мире это многое значит, потому что наши дома надежно защищены, и нельзя просто прийти и постучаться в двери. Даже через каминную сеть не так-то просто переправиться, если ты чужой человек, пусть даже знакомый, понимаешь? При трансгрессии та же проблема, потому что многие наносят на дом чары Ненаходимости, заклятья Приглашения, используют всякие амулеты и артефакты вроде твоего Ключа. Вот так. А ты теперь сможешь сам войти в их дом, без предупреждения, хоть по камину, хоть на метле, хоть трансгрессировав, но это, конечно, потом, когда мы сдадим официальный министерский экзамен.
Выпачканный сажей Невилл, который невесть зачем пытался выцепить из огня уже обуглившуюся колбаску, закивал.
— Да-да, Алекс, еще есть куча всяких разных заклятий Приглашения — родственные, дружеские, семейные, по работе, очень много. В войну все так делали, а сейчас не торопятся снять. Правда, из-за этого бывает страшная путаница и неразбериха. Моя прабабушка, например, часто не пускает маминых сослуживцев, грозится, что замкнет камин, и они застрянут на полпути. Она совсем старенькая и очень подозрительная.
Рейн улыбнулся одними глазами и кивнул на Лили:
— Знаешь, иногда мне хочется попросить папу наложить на нее чары Права Обычного Приглашения, а не Родственного, особенно когда она начинает вести себя, как трехлетний младенец. А еще эта несносная девчонка имеет привычку заявляться в воскресенье в семь утра, напевать под ухо невыносимо противную песенку об овечке Долли и брызгать холодной водой в лицо, угрожая вылить целое ведро, если не встанешь. Она называет это «держать себя в форме». Так что я тебе не завидую.
Лили, услышав слова кузена, обиженно треснула его по голове книгой, которую, не глядя, выхватила у Дафны Лейнстрендж. Сидевший на корточках перед каминной решеткой, Рейн потерял равновесие и упал, задев тяжелую кочергу. Дафна охнула и бросилась к нему:
— Тебе больно?
Рейн шипел сквозь зубы от боли, прикладывая к рассеченной скуле предложенный Дафной платок, Лили виновато извинялась, но Алекс ничего этого не слышал и не видел. Внутри его все бурлило от горячей радости. Он ведь уже настроился на лето с Бигсли, а тут такая новость! Он был потрясен, ошеломлен, одна мысль о том, что Ричард, Роберт, тетя Корделия и мистер Бигсли лишились его общества, заставляла его сердце петь от радости. Он уже не мог представить, как бы он провел все лето в доме, в котором не было и намека на волшебство, с людьми, для которых слово «магия» означало глупое телешоу! Ему казалось, что волшебная палочка стала едва ли не продолжением его руки, а колдовать было таким же естественным как дышать, есть, спать.
Притихшая Лили дочитала письмо, в котором еще была приписка от миссис Поттер — чтобы Лили, Алекс и Рейн не опоздали на поезд и не забыли какие-нибудь вещи, и чтобы Алекс выбрал, в какой цвет покрасить потолок в его комнате, светло-бежевый или кремовый. А проказливые близнецы прислали поздравительный фейерверк, который взорвался, едва Лили потянула за бечевку, обвивавшую маленький сверток в разноцветной подарочной упаковке. Она спалила себе брови и чуть не лопнула от злости при виде расхохотавшегося Рейна, яростно пообещав, что она этим двоим покажет, вот не поленится, покопается в папиной библиотеке и найдет какое-нибудь жуткое и желательно неснимаемое заклятье, и потом они будут мериться длиной свежеотросших рогов и ушей, на крайний случай всегда есть Летучемышиный сглаз.
Веселый вечер был немного омрачен походом в Больничное крыло, но мадам Помфри за минуту вылечила ссадину Рейна, за пять минут вырастила Лили новые брови, минут десять мерила температуру Алексу и волшебной палочкой обстукала все его тело, потому что у него подозрительно блестели глаза, и пылало лицо. Наконец она опустила ребят, ворча, что неплохо было бы оставить их на ночь, но они побыстрей улизнули и помчались в свою Гостиную, сопровождаемые Сэром Николасом, который считал своим долгом и прямой обязанностью присматривать за всеми гриффиндорцами. По дороге между Рейном и Лили был восстановлен мир, а Алекс просто летел на крыльях. Ему было удивительно легко. Подумать только, целое лето в доме Поттеров! Он все время повторял про себя эти несколько слов и не мог до конца поверить, что это правда. Целых два месяца он будет делать все то, о чем мечтала Лили еще в мае!
Но вот и последнее утро, вот они всей комнатой судорожно ищут хамелеона Невилла, чтобы водворить его в переносной аквариум, вот Хагрид уносит чемоданы, улыбаясь в густую бороду и желая Лили не лопнуть от воздушного мороженого, Рейну — не позабыть за лето английский «среди лягушатников», а Алексу — не продуться в волшебные карты близнецам до последнего кната. «Уж в чем-чем, а в этом-то они разбираются. Меня не раз обыгрывали, шалопаи эдакие».
Он пообещал как следует присматривать за Угольком, и Алекс передал для щенка огромную коробку его любимого собачьего печенья, специально купленного через мистера Поттера и доставленного Хедвигой накануне.
На маленькой станции, в ожидании Хогвартс-Экспресса, ребята сидели на скамейке и весело болтали, и вдруг Лили удивленно показала на что-то за спинами мальчиков.
— Ой, смотрите, тот книзль, кажется, который был на кухне у домовиков.
Книзль сидел рядом с их чемоданами и уже знакомо таращился огромными зелеными глазищами на Алекса, иногда переводя взгляд на Скайрагада в клетке. Мальчик осторожно позвал его, и тот, немного подумав, подошел поближе, однако словно предупреждая, что слишком уж нежничать с ним нельзя, вальяжно потянулся, выпустив из мягких подушечек острые когти.
— Может быть, возьмем его с собой, Лил? — нерешительно спросил Алекс, осторожно почесывая за ухом довольно заурчавшего книзля.
Лили скептически пожала плечами.
— Не получится. Понимаешь, книзли живут очень долго, но почему-то всегда сами выбирают одного хозяина. У этого ошейник, значит, когда-то у него уже был хозяин, второго не будет. Он может позволять себя гладить, но никогда не пойдет за тобой.
Рейн согласно кивнул и усмехнулся.
— Бесполезно. Он, наверное, стал почти диким. А у тебя вообще-то уже есть домашнее животное так сказать. К нашему окончанию Хогвартса он будет таким огромным, что придется строить для него отдельный дом.
Алекс вздохнул. Здорово было бы иметь рядом с собой такого Гарфилда… но ничего не поделаешь, к тому же у него и вправду уже есть Уголек, самый смешной и добродушный на свете адский пес.
Когда ребята погрузились в вагон и нашли свободное купе, Алекс выглянул из окна и увидел книзля, спокойно сидящего на перроне прямо напротив, среди суматохи, царящей перед отъездом. Он как будто чувствовал, где Алекс.
— Пока, до сентября, мы еще увидимся! — тихо прошептал мальчик, стесняясь самого себя.
Книзль словно услышал. Он неторопливо встал, повернулся и ушел, помахивая пушистым хвостом.
Проводил.
Всю дорогу их купе трещало по швам и почти лопалось от заглядывавших и периодически остающихся в нем школьников. Нервно ухал Скайрагад, клетку которого все время задевали. Сэм, Гай и Рейн спорили до хрипоты о квиддиче и просили Алекса рассудить, какая все-таки команда лучше, когтевранская или гриффиндорская, что было бы, если вратарь гриффиндорцев поймал тот квоффл перед решающим снитчем и не свалился с метлы, и почему у Слизерина в новом составе в этом году такие хорошие игроки. Это со знанием дела отметил второкурсник Сэм. Слизеринцы Тони и Сирил довольно ухмылялись и советовали брать у них уроки полета на метлах. Невилл оживленно расспрашивал Алекса об Угольке. Мэтт на его руках, с важным видом прислушивавшийся к разговору, то и дело менял цвет. Проходившие мимо пуффендуйки Эмми и Фелис от хамелеончика пришли в восторг. Мэтт от такого внимания разомлел и вообще пошел полосами под цвет британского флага. Тихая Дафна Лейнстрендж сидела в самом уголке, почти не видная из-за спины Рейна, и, кажется, была счастлива только от того, что находится вместе со всеми ними. Лили летала по всему вагону, на несколько минут появлялась в своем купе и тут же ввязывалась в квиддичный спор. Ее никак не могла поймать Аида МакМиллан, которая то и дело заглядывала к ним и кидала кокетливые взгляды из-под длинных ресниц на полностью игнорировавшего ее Рейна.
Весь вагон шумел и веселился, только одно купе молчало. Дэвид Деррик и Уильям Боул как всегда толкались, что-то не поделив, а Сатин Малфуа и Эдвард Делэйни угрюмо смотрели в окно и старательно делали вид, что не замечают, как отделились от однокурсников.
На вокзале уже собралась гомонящая и размахивающая руками толпа встречающих. Гай с нарочито недовольным видом дал обнять себя тете, но его губы сами расползались в радостную улыбку. Энтони и Сирила встречали оробевшие родители, оглядывавшиеся и перешептывавшиеся с долей опаски и смущения. Алекса, Лили и Рейна встретили мистер Поттер, мистер Уизли и близнецы, которые приветственно завопили на весь перрон, изрядно напугав чью-то престарелую бабушку в на редкость уродливой шляпе с полуоблезлым и изрядно побитым молью чучелом грифа. Мистер Уизли по своему обыкновению едва взглянул на Алекса.
— Привет, па, а где мама? — спросил Рейн.
Мистер Уизли хмыкнул.
— Собирает чемоданы и щебечет с Флер по Сети, составляя маршрут нашего будущего путешествия, на которое мне еще надо выкроить время. Она же вчера послала тебе Скайрагада с письмом. Разве этот паршивец не доставил?
— Возникли проблемы при получении, — туманно объяснил Рейн, переглядываясь с Алексом, — а бабушка Алиенор показывалась?
— С утра уже два раза, негодует на неудобство английских каминов и все торопит. Так что сейчас мы заедем к бабушке и дедушке Уизли, а потом вы с мамой в Париж. Я к вам позже присоединюсь.
— Понятно. Ну, до встречи? — Рейн протянул руку, и мальчики обменялись рукопожатиями, — буду заглядывать к вам по МКС.
— ?
— По Международной Каминной Сети. Извини, все время забываю, что ты у нас из маглов, — Рейн усмехнулся, — эй, Поттеры, пока.
Лили и близнецы сумбурно попрощались, и Уизли уехали.
Мистер Поттер взъерошил волосы Алекса и весело спросил:
— Ну что, наконец-то свобода?
Как и осенью, почти все проходившие мимо волшебники считали своим долгом пожать руку мистеру Поттеру или хотя бы просто кивнуть. Когда отец отвернулся, чтобы поздороваться с миссис Лонгботтом и той самой бабушкой в шляпе с грифом, Алексу хитро подмигнул Джим.
— Сам ты жук, — обиделся Сириус, отбирая у брата огромное, почти на всю ладонь черное насекомое, заинтересованно шевелившее длиннющими усами, — это же самый настоящий дрессированный мадагаскарский огнедышащий таракан! Дядя Фред подарил, а ему кажется дядя Хагрид привез. Молли почему-то этот малыш не понравился, странно, да?
— Дрессированный? Огнедышащий?!
Таракан грозно приподнялся на задние ноги, и Алекс явственно услышал, как щелкнули его жвала.
— Ага. Только он с Мадагаскара, поэтому наших команд не понимает. Будем его переучивать, а потом гулять с ним на поводке. Ай, он на меня огнем пыхнул!
Алекс недоверчиво усмехнулся, но на всякий случай отодвинулся подальше от чересчур агрессивного насекомого, а Сириус вдохновенно продолжил:
— А еще им девчонок пугать можно. Представляешь, командуем «фас», и адская машина, принявшая вид обычного таракана, бросается на объект и…
— И тебя отвозят в отделение для душевнобольных Мунго — как маньяка с тараканом! — подхватил Джеймс и захохотал, — а еще ты, Рус, будешь выглядеть как последний тупой тролль с тараканом на поводке, ха-ха-ха!
— Сам дурак, — ласково отозвался брат, усаживая активно сопротивлявшегося таракана в коробку из-под завтраков и воровато оглядываясь на Лили, болтавшую с Аидой МакМиллан, — э, только никому ни слова, понял? Ни мама, ни Лили, ни Лин еще его не видели, будет сюрприз.
Алекс едва сдержал смех, близнецы, как всегда, в своем стиле — неподражаемом и чреватом наказаниями.
— Пока, Даф.
Дафна застенчиво и несмело улыбнулась.
— Пока, Алекс, до осени. Спасибо тебе за занятия. Если бы не ты, я бы не смогла хорошо сдать экзамены.
Алекс смутился.
— Да ладно, не так уж я и помогал.
— Пока, Алекс.
— До встречи, Алекс.
Тони и Сирил прошли с родителями через барьер-вход.
— Ты же у Поттеров будешь? — Гай нетерпеливо отмахнулся от Мораг, — сейчас, сейчас, иду. Так у Поттеров?
— Да.
— Тогда приходи к нам, в футбол погоняем.
— Ладно.
Второкурсник Джон Картрайт степенно, как взрослый, пожал руку Алексу и Гаю.
— Пока, ребята, встретимся в сентябре.
— Гарри! Стой, Гарри, подожди! — громкий возглас, раздавшийся со стороны барьера-входа, заставил мистера Поттера чертыхнуться. К ним спешил маг с прилизанными волосами, в строгой министерской мантии, прижимавший к груди пухлую кожаную папку.
— Дементор побери, принесла же нелегкая Джастина, и здесь нашел. Идите пока к машине, я подойду.
Мимо них пробежали девочки-пуффендуйки. Эмми задорно улыбнулась и крикнула:
— Пока, Алекс, до осени!
Улыбка у нее была очень хорошей, словно солнышко осветило лицо. А Фелис кивнула и помахала рукой. Алекс с невольной завистью проследил, как девочки бросились навстречу двум женщинам, одной невысокой, полноватой, и другой — стройной, золотоволосой, яркой. Эмми бросилась в ее объятья.
— Мамочка! Ты все-таки успела!
Золотоволосая женщина закружила дочку, радостно смеясь и успевая ее целовать. Потом они взволнованно, перебивая друг друга, заговорили.
А в стороне, рядом с тумбой для объявлений, стояли мистер Юбер Малфуа и с ним еще двое — худощавый мужчина, тонкие губы которого были изогнуты в неприятной кривой усмешке, и хрупкая черноволосая женщина. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не надменно вздернутый подбородок и жесткий взгляд черных глаз. К этим троим подошли Делэйни и Сатин. Малфуа что-то негромко сказал дочери, и та опустила голову. Отблеск оживления, радости, промелькнувший на ее лице, потемнел и потух.
Алекс ощутил, как по спине пробежали холодные мурашки. Он еще жалел, что отказал этому человек в опекунстве, что не назвал его дядей?! Ну уж нет! Как хорошо, что сейчас он едет в дом Поттеров, а не Малфуа! Нет, на самом деле классно!
Женщина обняла Эдварда, поцеловала и пригладила его волосы. И без объяснений было понятно, что это его мать. Алекс невольно вздохнул. Было так странно — стоять здесь, среди веселых студентов, счастливых родителей, видеть, как каждую секунду кого-то обнимают, целуют, и чувствовать, что ты бесконечно далек от этого перрона, вокзала, от этих людей. Он с усилием отогнал невеселые мысли и отвернулся, не заметив, как мать Эдварда резко выпрямилась, нечаянно вскользь поймав его взгляд. Он уже направлялся к машине мистера Поттера, таща сумку без умолку болтавшей с Аидой Лили и краем уха прислушиваясь к препирательствам близнецов насчет будущей принадлежности таракана, когда ощутил легкое прикосновение к плечу. Подняв голову, мальчик с удивлением обнаружил рядом с собой миссис Делэйни. И у нее было такое лицо… В глазах, ставших просто огромными, дрожали слезы, резкие черты как будто разгладились, стали мягче и нежнее. Она смотрела на него, не отрываясь, неверяще, изумленно, так, словно увидела перед собой кого-то, кого и не ожидала встретить… Кого-то из далекого, но не забытого прошлого…
— Драко… ты сын Драко Малфоя… — прошептала она еле слышно, и Алекс немного растерянно и смущенно кивнул.
— Значит, правда… Я не верила до последнего, хотя… Но ведь никто, никто не… — ее голос прерывался, она не отрывала него черных горящих глаз, — ты похож на него, как же ты похож…, о, Мерлин! — слезы уже струились по бледному лицу, женщина словно забыла, где находится и что делает.
— Пэнси? — голос мистера Поттера был холодным, как лед, и острым, как нож, им можно было резать бумагу.
Алексу тут же захотелось втянуть голову в плечи и мышкой прошмыгнуть в машину.
— Что тебе надо от Александра?
— Нич-чего… ничего, — женщина справилась с собой и, выпрямившись, высоко вскинула голову, даже не глядя на мистера Поттера.
— Нам пора. Алекс, Лили, Джим, Рус, живо!
Алекс поспешно нырнул вслед за Лили и близнецами в машину, наблюдая в заднем стекле, как застыла женщина, и как недоуменно дернул ее за руку подошедший Эдвард. Мистер Поттер хмурился, точно был раздосадован или даже разозлен встречей с миссис Делэйни.
Дома их встретила гневная миссис Поттер, и первыми ее словами были:
— Как вы могли?!
Оказалось, что она имела в виду их ночную хогвартскую прогулку и теперь намеревалась как следует пропесочить за «более, чем хулиганскую выходку!», а заодно и за весеннюю ночную вылазку, «сколько бы вас там не выгораживал Хагрид!». Досталось и Лили, и Алексу. Смиренно опустившие головы друзья услышали немало «ласковых» слов о том, что они совершенно бессовестные и бессердечные дети, что она чуть с ума не сошла, когда узнала, они могли погибнуть, уж она-то знает, какие опасные места есть до сих пор в замке и тем более в Запретном Лесу! И на месте МакГонагалл она бы заставила их вычистить все туалеты, чтобы впредь неповадно было. Лили заикнулась было о том, что они и так получили от нее вопилку и едва не оглохли, но миссис Поттер так сверкнула синими глазами, что вылетевшие молнии прожгли обивку кожаного кресла, а Лили прикусила себе кончик языка. Мистер Поттер виновато развел за ее спиной руками, показывая всем видом, что он не при чем, не говорил ничего, а близнецы восхищенно подмигивали и показывали большие пальцы. Наконец миссис Поттер выдохлась и, не выдержав, расцеловала дочь и так крепко обняла Алекса, что у него потемнело в глазах. Почему-то защипало в носу, и предметы как-то подозрительно расплылись. Он уткнулся в теплое плечо, и чья-то жесткая рука на миг стиснула сердце и отпустила, оставив после себя металлический привкус во рту и ощущение царапнувшей кошачьей лапки в груди.
С влажно поблескивающими глазами миссис Поттер отпустила его и уже другим тоном приказала:
— Ну ладно, бегом в свои комнаты переодеваться. У нас ужин стынет.
Полина, прятавшаяся во время бури, подбежала к Алексу и схватилась за его рюкзак, помогая нести.
— Привет! А я тебя так ждала! Ты теперь будешь жить у нас?
— Привет, Лин, — улыбнулся он круглолицей девчушке, — да, все каникулы. Я тебе еще надоем.
— Ты мне никогда не надоешь!
Нервотрепка и напряжение экзаменов были позади, впереди были каникулы, на дворе медленно сгущался замечательный теплый вечер с первыми робкими звездами на темнеющем небе и зеленоватыми огоньками светлячков в траве, приветственно шелестели листьями деревья в саду, легкий ветерок играл с занавесками в распахнутых окнах столовой, тянуло чем-то вкусным из дверей кухни, где звенела тарелками и чашками Винки, слаженно вопили близнецы, удирая от Лили, обнаружившей в кармане своей вязаной кофты огромного наглого таракана и преисполнившейся твердой решимости незамедлительно наподдать братьям за все хорошее сразу, миссис Поттер что-то со смехом рассказывала мистеру Поттеру, портрет профессора Дамблдора кивнул ему, домовик Добби привычно проигнорировал на лестнице, что-то пробурчав себе под нос, а малышка Лин тихо сияла своими сиреневыми глазами. Его комната по-прежнему была уютной и светлой, он расставил свои вещи, и странное ощущение обволокло его с макушки до пяток — точно он вернулся домой, не в холодный чужой дом Бигсли, где он жил семь лет, а туда, где его всегда ждут, и он сможет найти поддержку и помощь.
Дни мчались, словно заклятья из палочки, наполненные всякой всячиной. Мистер Поттер подолгу разговаривал с ним, расспрашивал о занятиях, любимых уроках, как ему понравилось быть волшебником, об Угольке, и обещал научить некоторым хитростям полетов на метле, чтобы не так сильно укачивало. Миссис Поттер, и раньше заботливая, теперь просто не уставала впихивать в него по две порции блюд за завтраком, обедом и ужином, повторяя, что для подрастающего организма нужно как можно больше полезной и здоровой еды. Готовили они с Винки просто изумительно, поэтому Алекс безропотно ел все. Он смеялся, болтал с Лин и Лили, втягивался в шумные огнеопасные развлечения Джима и Руса, но все-таки в укромном уголке его души по-прежнему прятались колючие острые мысли о том, что он так и не сумел узнать ничего хорошего о своих родителях. Он понимал, что сделал все, что было в его силах. Чтобы получить больше сведений, наверное, надо было обращаться в Министерство Магии. Или к мистеру Поттеру и мистеру Уизли. Об этом, конечно, не было и речи. Да и что бы они сказали? То же, что он подслушал от миссис Поттер.
Его мать и отец… Они были живы одиннадцать лет назад, дышали, смеялись, спорили, грустили, сердились, колдовали… наверное, они все это делали, он не знал, он ведь совсем их не знал.
Что они любили? Какое время года? Кофе или чай? Закаты или рассветы? Какие книги читали? О чем думали? И как получилось так, что они погибли, а он остался у бабушки с дедушкой?
Они были молоды и полны планов на будущее. И они навсегда останутся молодыми. Их ровесники будут стареть, их спины согнутся, лица покроются морщинами, а им всегда будет столько же лет, сколько было в минуту смерти.
А еще его родители были, получается, темными волшебниками, раз стояли на стороне черного мага Волдеморта… Они даже убивали людей… Ведь была профессор Люпин, в гибели мужа и дочки которой прямо обвиняли его родителей. Как мог его отец убить семью своей кузины? Как страшно... И в это совсем не хотелось верить, и в то же время мертвенно холодило осознание того, что ЭТО — все-таки правда. Уж слишком много доказательств и фактов, и весь магический мир единодушно твердит одно и то же... Да только то, как от него шарахаются в Хогвартсе, как кривятся, услышав его двойную фамилию, говорит о многом.
Неужели они, его мама и папа, были плохими? Детский наивный вопрос. И самый правильный. Как еще можно сформулировать то, что сейчас творится в его голове? Чему он мучительно пытается ответ? И как определить, ЧТО — плохое, а ЧТО — хорошее?
Когда он думал об этом, начинала болеть голова, и в груди становилось тесно и больно. Как же невыносимо знать о том, что когда-то и у него все было, как у всех, как у Лили и Рейна! Он родился, и его поцеловала мама. Она кормила его, заботилась, пела колыбельные, и он видел ее родное лицо. Тот новорожденный Алекс был со своими родителями только три месяца жизни, а почти двенадцатилетний Алекс корчился от раздиравших его вопросов и непонимания. В доме Бигсли этого не было, там надо было тупо жить из одного дня в другой, беспрекословно слушаться тетю Корделию, стараться как можно реже попадаться на глаза мистеру Бигсли и, стиснув зубы, терпеть выходки Ричарда и Роберта. В том доме он был просто Алексом Грэйнджером, бедным сиротой, которого воспитывали дальние родственники, и будущее которого было связано со школой, колледжем (впрочем, маловероятно, что Бигсли оплатили бы его учение), трудной, унылой, тягучей жизнью. Там все было так просто и даже ни о чем не думалось, мысли были какими-то мелкими и серыми, точно мыши. За семь лет, проведенных у Бигсли, он примирился с тем, что у него нет семьи, потому что о родителях он и не знал, а бабушка с дедушкой умерли, когда он был еще мал. То, что у него могло бы быть, как у всех ребят в его школе, на его улице, почему-то не приходило в голову.
А сейчас… В нем словно взрывались фейерверки. Так много нового, чудесного и странного, волшебного и страшного, захватывающего и опасного… Знание, оказывается, не всегда полезно. Может быть, поэтому говорят, что неведение спасает от многих бед?
Вконец измученный, он старался гнать все мысли и вопросы, связанные с родителями, чувствовал какое-то тяжелое и виноватое облегчение, когда это удавалось, и целый день он не вспоминал о них, но при этом ночами долго лежал без сна, широко раскрытыми глазами следя за игрой света и теней от забытого уличного фонаря или за движущимся узором ветвей старого бука, в которых путалась желтая, как глаз филина, луна. На душе было пусто и одиноко, словно в заброшенном доме, и колючие мысли-иголки царапали ее, причиняя ставшую почти привычной боль.
Но когда он наконец засыпал, после самых горьких и тяжелых сомнений ему снилось море, хотя и никогда в жизни он его не видел, кроме как в телевизоре и на фотографиях. Бигсли не брали его с собой, когда ездили на морские курорты, мотивируя это тем, что морской воздух ему вреден, и оставляли у брата мистера Бигсли, семья которого жила на большой ферме под Челтнемом. Впрочем, хоть Алекс на ферме и был чем-то вроде мальчика на побегушках и бесплатного работника, но его редко ругали и разрешали читать допоздна. Море снилось ему всегда, сколько он себя помнил, когда они жили в Соммерсби, после дней, наполненных школьными обидами, издевками Ричарда и Роберта, придирками тети Корделии, в угрюмые ненастные ночи, когда он сквозь сон слышал, как дождь барабанит по крыше, и ветер сильно и страшно шумит в темном небе, гоня черные, набухшие влажностью тучи, завывает, ударяясь об стены дома, гремит полуоторванным куском черепицы, которую мистер Бигсли так и не удосужился приладить до самого отъезда из Соммерсби в Литтл Уингинг. В его тесной комнатушке на чердаке было сыро и холодно, из-под двери нещадно дуло, но туда приходило море, разливая свою ласковую лазурь, свою огромную, бескрайнюю даль с серебристо-туманной дымкой далекого горизонта под бездонным нежно-бирюзовым небом, на котором мерцали золотистые звезды. Море мерно шумело и рокотало, накатывая на берег, и его теплые волны щекотали босые ноги. Море окатывало его с ног до головы, но ему не было страшно. Он смеялся, слизывая с губ соленые капли, и знал, что море не причинит зла. Он бродил по кромке прибоя, собирая раковины и камешки, и отчего-то очень хотелось поднять голову и посмотреть на что-то, что было на берегу, чуть выше. Но раковины были яркими и причудливо красивыми, море ткало перед ним чудесные пенные рисунки, с неба в море медленно падали звезды, но не гасли, а продолжали светить из-под воды, каждая волна выкатывала новый камушек, ему было спокойно и хорошо, и Алекс просто шел и шел вперед.
Утром он просыпался почти счастливым, вспоминая сны, в которых было море.
* * *
— Отвратительно! Мерзко! Ужасно! Кошмарно! И не спорь со мной, глупое стекло, а то взорву!
Красная от злости Лили уже полчаса вертелась перед зеркалом и подвергала жесточайшей критике свою внешность. Алекс уткнулся в книжку о волшебных животных и местах их обитания и отмалчивался. Лин робко пыталась утешить сестру, зеркало уже охрипло, но Лили не слушала ни ту, ни другое.
— Я выгляжу, как… как кукла! Как манекен в магазине! Как… Сатин Малфуа!
В ответ на эти полные глубокой душевной боли слова Алекс заметил:
— То есть ты такая же идиотка, задирающая нос и важничающая, словно каждый день здороваешься за руку с самим королем Уильямом?
— Нет, конечно! — возмущенно вскрикнула Лили, — я просто выгляжу глупо и расфуфыренно, как она! Мне все это абсолютно не идет, разве не видите?!
На непредвзятый и абсолютно объективный взгляд Алекса, Лили выглядела старше, строже, как ни парадоксально, симпатичнее, и при этом совсем не походила на Сатин Малфуа. Этого представить даже было невозможно, потому что девочки отличались друг от друга, как огонь и вода.
Причина расстройства Лили заключалась в том, что сегодня в их доме должен был быть очень торжественный ужин, на который были приглашены важные шишки из Министерства и даже сам Министр Магии, а еще какие-то высокопоставленные чиновники-иностранцы. Поэтому миссис Поттер уже за пять дней до предстоящего пришла в нервозно-возбужденное состояние и выходить из него не собиралась. Домовики сбились с ног, надраивая дом до блеска. Добби перечистил столовое серебро так, что мистер Поттер принял огромный серебряный поднос за зеркало и попытался повесить его на стену, а потом плюнул и прилепил Клеющим заклятьем. Добби пришел в ужас и полчаса отдирал поднос, потому что на нем планировалось вынести какое-то блюдо. Винки гонялась за каждой пылинкой с таким злобным видом, точно та была ее личным врагом. Комнату Джеймса и Сириуса, несмотря на протесты и бурное негодование, проветрили, вымыли, вычистили, безжалостно конфисковали все подозрительные предметы, хоть отдаленно напоминавшие петарды, бомбочки, бенгальские свечи, фейерверки и прочее, под истошный визг Винки нечаянно растоптали огнедышащего таракана, который улизнул из своей коробки, и миссис Поттер пригрозила страшными карами, если близнецы выкинут в этот день что-нибудь хулиганское. Поэтому расстроенные братья удалились в дальний угол сада скорбеть о безвинно убиенном таракане и, видимо, строить планы мести за него. Миссис Поттер ежеминутно проверяла, накрахмалены ли белоснежные скатерти, блестят ли столовые приборы, а увидев где-нибудь беспорядок, хваталась за волшебную палочку, и тогда все в панике выбегали из дома или прятались, потому что от расстройства ее хозяйственные заклятья начинали действовать каким-то странным образом. То в гостиной крупными хлопьями шел снег прямо из потолка, то диваны начинали брыкаться и бить ножками, словно кони, а щипцы для углей скакали за каждым и старались ущипнуть за нос, то из камина падали розовые лягушки и прыгали по всему дому, то ковры норовили вылететь в окна или двери, и тогда из Министерства прилетала взъерошенная сова с официальным уведомлением о том, что ковры-самолеты еще не получили разрешения на употребление в качестве летательных средств, и поэтому во избежание штрафных санкций рекомендуется немедленно их расколдовать.
Мистер Поттер был не в пример спокойнее и только повторял, что все будет хорошо.
Сегодня с утра Винки и миссис Поттер хлопотали на кухне, оттуда распространялись одуряюще вкусные запахи, от которых урчало в животе даже после плотного обеда. Потом миссис Поттер, поручив Винки заняться десертом, принялась за детей. Лин с туго заплетенными каштановыми косичками и в новом платьице уже тихо сидела в кресле и рассматривала сестру. Лили же тоже заставили надеть длинное шелковое платье и узкие лакированные туфли. Мать распустила ее черные блестящие волосы и немного завила, так что Лили выглядела… как девочка. Поскольку дома она обычно ходила в джинсах, футболке и кроссовках, хогвартскую форму, в которой была юбка, не любила, а волосы всегда заплетала в косы, чтобы не мешались, то ее раздражение было таким, что Алекс не очень-то решался что-нибудь сказать по этому поводу.
Джеймса и Сириуса силком приволокли из сада, они, видимо, назло умудрились перепачкаться с ног до головы и выглядели одинаково грязными и довольными. Миссис Поттер едва не задохнулась от гнева и потащила их в ванную, несмотря на возмущение и отчаянное сопротивление.
— Алекс! Ты где? — некоторое время спустя донесся сверху ее голос, и Алекс едва не выронил книжку от неожиданности. Пришла его очередь?!
Когда он робко вошел в свою комнату, миссис Поттер перетряхивала его одежду.
— Мерлин мой, это просто кошмар! Да как можно было покупать такое ребенку?! Это даже нищим отдать стыдно! А эта куртка?! Ведь ее явно кто-то уже одевал до тебя! У меня руки чешутся поговорить с твоей так называемой тетей! Надо подобрать тебе что-нибудь приличное у мадам Малкин. Ммм… пожалуй, это… и… и это?
В сторону отлетели темные брюки и синяя рубашка. Алекс благоразумно промолчал о том, что все его рубашки, брюки, свитера, джинсы и куртки уже кто-то надевал, потому что они были из сэконд-хэнда.
— Все выкинуть. Завтра мы идем по магазинам и срочно покупаем тебе одежду. Это одевать просто невозможно, к тому же за год ты изрядно вырос. Можно оставить разве что эти джинсы, или тоже выбросить?
Она с сомнением встряхнула несчастные штаны, из карманов которых что-то вылетело с мягким стуком и легким звоном, и бросила их к отобранной одежде, а все остальное с решительным видом слевитировала в корзину для грязного белья. Она заставила Алекса показать уши и руки, велела еще раз почистить зубы, а потом на пороге появилась Винки с безумным видом и простонала, что в доме нет марципанов, а без марципанов десерт обречен на позорное отправление в мусорное ведро. Миссис Уизли охнула и убежала, крикнув Алексу, чтобы он срочно одевался, причесался и присмотрел за Джимом и Русом, которые подозрительно притихли в своей комнате.
Разыскивая, что же выпало из кармана, Алекс полез под кровать и с величайшим изумлением обнаружил там диктофон и странное кольцо, которые он видел на каминной полке у эльфов в кухне Хогвартса во время приснопамятной ночной вылазки. Мальчик с обжигающим щеки стыдом разглядывал предметы. Как они очутились у него? Ладно, диктофон он мог нечаянно, забывшись, запихнуть в карман, а кольцо? Ведь он точно помнил, что положил его обратно на каминную полку! Непонятно. Он поискал глазами какое-нибудь укромное местечко, куда можно было спрятать эти вещи, потому что если вернется миссис Поттер, то обязательно спросит, что это такое. Придется объяснять, а он не думал, что эти объяснения ей понравятся. Недолго думая, Алекс сунул диктофон и кольцо в стопку чистых школьных мантий в шкаф. Будем надеяться, сюда миссис Поттер еще долго не заглянет, а потом он разберется что к чему.
Когда он заглянул к близнецам, те, одетые необычно торжественно, в темные костюмы с бабочками (черная — у Сириуса, белая — у Джеймса) с угнетенным видом сидели на подоконниках и от нечего делать соревновались, кто дальше плюнет из окна.
— Она и до тебя добралась? — вздохнул Джим и с отвращением взлохматил тщательно причесанные рыжие волосы (через секунду они снова легли аккуратным пробором).
— Подумаешь, Министр Магии. Да разве папа не видит его в Министерстве каждый день? — унылый Сириус плюнул в свою очередь.
Со двора донесся гневный крик Добби, в пятый раз переставлявшего вазоны с цветами на террасе, и мальчики, хихикая, слетели с подоконника.
Алекс посочувствовал братьям и снова спустился вниз. Когда он шел через столовую, стараясь не дышать, чтобы ненароком не замутить блеск хрустальных подсвечников и серебряных приборов, в камине что-то зашелестело и зашуршало, а потом в нем появилась чья-то голова.
— Мерлин, что это за странная слизь в камине? О, она еще и розовая?
Та немного нервно кашлянула и, отводя взгляд на что-то несомненно интересное в кирпичной кладке каминной стены, суховато сказала:
— Здравствуй, мальчик.
— Алекс.
— Что?
— Меня зовут Алекс.
— Да-да, Алекс, будь добр, позови Джинни.
— Мама! — миссис Поттер всплеснула руками, в которых была зажата волшебная палочка, и только что срезанные и поставленные в вазу розы покрылись инеем, — о, мама, как не вовремя!
Миссис Уизли начала что-то шептать, и Алекс тактично ушел в гостиную.
— Папулечка, ну можно, ну пожалуйста, я буду в джинсах? Мне жмут эти дурацкие туфли, а платье скользкое и неудобное! — Лили едва не плакала, но мистер Поттер виновато покачал головой.
— Нельзя. Мама в нас обоих запустит своим знаменитым Летучемышиным сглазом. Потерпи, малышка, это всего лишь на один вечер. Во имя подтяжек Мерлина, да как цепляются эти несчастные запонки?!
Алекс опустился на диван, Лили плюхнулась рядом, обиженная и несчастная, со скрещенными на груди руками.
— Ну почему, вот почему вся эта дребедень? Кто вообще придумал это?
Мистер Поттер вздохнул и оставил в покое рукав рубашки, кинув на столик терзаемую запонку.
— Это очень важный ужин. Ты знаешь, что в следующем году мировой чемпионат по квиддичу принимает Италия. Это огромное доверие и огромная ответственность. Наши итальянские коллеги попросили нас поделиться опытом по обеспечению безопасности на матче и проблемам, связанным с укрытием от маглов. Министерство согласилось, потому что мы должны наладить международное сотрудничество и улучшать отношения с магами из других стран, которые смотрят на нас после событий, связанных с Волдемортом, несколько предвзято. Они полагают, что у нас уже давно складывалась нездоровая магическая обстановка, которая несла угрозу мировой магии и которая не исчезла и сейчас. Считают, что наши знания по борьбе с Пожирателями Смерти и их хозяином слишком опасны, и мы, соответственно, тоже. Это мнение правительств многих стран и Италии в том числе. К тому же, у нас с итальянцами, еще до того, как Волдеморт захватил власть, получилась одна очень неприятная оплошность, в результате которой погибли невинные маги. То, что они теперь обратились к нам, просто невероятно. Но они еще колеблются и сомневаются, считают, что поторопились. И мы должны переломить такое отношение к себе, показать, что мы абсолютно открыты и честны, ничего не замышляем, что на нас можно положиться, с нами можно обмениваться опытом. Вы понимаете? Мы очень многого добились, но сомнение и недоверие не переломлены, хотя шаг навстречу нам все равно сделан, и поэтому мистер Орфио ди Лацца, глава Отдела Протетторов, и мистер Тивалиус Анжетти, директор итальянского квиддичного комитета сегодня ужинают у нас.
Мистер Поттер говорил с ними совершенно серьезно, прямо, и Алекс кивнул. Ужин в доме самого главного Аврора Великобритании, где будут и его дети — что еще нужно, чтобы убедить настороженных итальянцев? Как говорил, довольно улыбаясь, еще мистер Бигсли: «Главное — правильно выбранная стратегия и ненавязчивая политика». Правда, его слова относились к продаже поддержанных машин.
Лили насупилась, но промолчала, видимо, смиряясь с необходимостью платья.
— Гарри! Ты еще не готов?! — в звенящем, непривычно высоком голосе миссис Поттер было неподдельное страдание и признаки нарастающей паники.
— Я… э-э-э… не могу… запонки, и галстук еще… тут… не завязывается, — мистер Поттер схватился за галстук, висевший на шее, и продемонстрировал его жене с таким видом, точно это была ядовитая гадюка.
Миссис Поттер аккуратно и ловко надела запонки и молниеносно завязала галстук сложным узлом. Потом она одернула платье Лили, сама причесала Алекса, передвинула стул, стоявший по ее мнению, неперпендикулярно к этажерке, причесала мистера Поттера, взмахом палочки переставила безделушки на каминной полке строго в алфавитном порядке, едва не причесала Винки, перевязала другим узлом галстук мистера Поттера, чуть его не задушив, и мистер Поттер взмолился:
— Милая, может, ты успокоишься?
В это время камин выстрелил зеленое облачко Летучего Пороха, и появились трое Уизли.
— Габи! — с явной радостью выпалил мистер Поттер, — только ты убедишь Джинни, что не надо так волноваться!
Миссис Уизли в элегантном голубом платье под цвет ее глаз, с серебристыми волосами, уложенными в гладкую прическу, выглядела еще более красивой, чем Алекс ее помнил. Он невольно смутился и отвел взгляд, а она пропела:
— Джинни, я уве’гена, у тебя все идет великолепно.
Миссис Поттер нервно стиснула в руках волшебную палочку:
— Надеюсь. Мерлин, чувствую себя так, словно проглотила одну из тех лягушек, которые вчера чуть не забили камин! Габи, помоги мне, пожалуйста, поставить на стол цветы. Как ты думаешь, вестминстерские розы не слишком вульгарны?
Рейн тихо фыркнул и переглянулся с Лили. Спустились Джим с Русом, и мальчики тайком от взрослых начали играть в плюй-камни. Однако уже через пару минут их засекла миссис Поттер и безжалостно конфисковала камешки. На этот случай у Сириуса в рукаве были припрятаны волшебные исчезающие карты. Но тут их нечаянно выдала маленькая Лин, и миссис Уизли, укоризненно покачав головой, превратила все карты в бабочки, упорхнувшие в раскрытое окно. Мальчики только удрученно проводили их взглядами.
Скоро начали прибывать гости. Престарелый мистер Элмер Джоркинс, начальник Департамента магического правопорядка, чуть не выпал из камина, его едва успел подхватить мистер Уизли. Тетя Гая Мораг МакДугал и мистер Энтони Голдстейн, начальник Департамента по магическим правонарушениям, отец их однокурсника когтевранца Феликса, одновременно трансгрессировали на заднем дворе. А вот высокий темнокожий маг с серебряной сережкой в левом ухе появился на лужайке перед домом совершенно незаметно. И еще на метлах прилетели Вуды. Сэм залихватски улыбнулся ребятам, чинно сидевшим в ряд на диване и отчаянно скучавшим.
— Привет! Вы чего такие кислые?
— Сэмми! — оживилась Лили, — а ты как у нас? Сегодня у нас одни крутые шишки, фу!
— А ты забыла, что мой папа тоже крутая шишка? — рассмеялся Сэм, в его темно-серых глазах искрилось очевидное восхищение, когда он разглядывал Лили, — он же теперь начальник Департамента по магическим видам спорта, и мистер Поттер сказал, что он обязательно должен быть у вас сегодня, какие-то суперважные дела. А мы с мамой так, довесок.
В гостиной стоял приглушенный гул от голосов взрослых, в котором нервным звоном выделялся голос миссис Поттер. Впрочем, все восторгались изысканностью сервировки, прекрасным подбором меню, элегантностью составленных букетов, и миссис Поттер понемногу успокаивалась. Мальчики шушукались в углу, гадая, смогут ли они под шумок удрать после ужина к реке, протекавшей в миле от дома, за садом, или придется торчать в доме и слушать скучный треп взрослых о своих делах. Алекс и Джим склонялись к тому, что все равно никто не обратит внимания, лишь бы тихо и прилично отсидеть ужин. Рейн в этом сомневался, а Сириус с жаром рассказывал, что, хотя у Министра Магии Кларка Сэлинджера нет рук, но по слухам, у него на лбу есть третий глаз, и он этим глазом видит все вокруг на десять миль. Правда, какое отношение глаз Министра имел к тому, что они собирались идти на реку, никто не понимал, и поэтому Сириуса не особо слушали. Только Алекс удивился.
— Нет рук? Как же он тогда колдует? Как держит палочку?
Сириус пожал плечами.
— Не знаю. А зачем ему колдовать? Он же Министр, за него и так все сделают.
Лили вцепилась в Сэма, расписывающего свою новую суперскоростную метлу, и с огнем в глазах вслух жалела о том, что на день рождения имела глупость попросить у родителей не метлу, а всего-навсего двадцать пять новых плакатов своей любимой команды «Пушки Педдл» и полный набор «Девичьих грез» из «Вредилок».
— И зачем? — разочарованно восклицала она, — да мне дядя Фред их сам бы подарил в любой день, только скажи.
Наконец прибыли долгожданные главные гости — Министр Магии Кларк Сэлинджер со своей женой, профессором Афиной Сэлинджер (Сэм, Лили, Рейн и Алекс тут же присмирели), и итальянцами. Алекс со стыдливым и жгучим любопытством исподтишка разглядывал Министра. У него и в самом деле не было рук! Рукава красивого, расшитого золотой нитью темно-лилового камзола были аккуратно заткнуты за пояс. Лицо у него было благородным и немного суровым. Ясные голубые глаза смотрели из-под густых темных бровей прямо и открыто, голос был негромкий, спокойный, но какой-то внушительный, и он совсем не производил впечатления беспомощного калеки, от него исходило какое-то странное и притягательное ощущение уверенности и надежности. Профессор Сэлинджер помогала мужу очень деликатно и незаметно, так что Алекс вскоре почти не замечал, что у Министра нет рук. А вот итальянцы словно были из какого-то телевизионного сериала. Один из них был толстеньким коротышкой с блестевшей лысиной в окружении реденьких кучерявых волос. Он тут же обцеловал руку миссис Поттер (под нахмуренный взгляд мистера Поттера) и эмоционально зажестикулировал, восторгаясь на ломаном английском языке всем подряд и сразу — убранством гостиной и столовой, красотой миссис Поттер и миссис Уизли, количеством детей, запонками мистера Поттера, серьгой мистера Бруствера, слуховым аппаратом мистера Джоркинса и ловкостью Добби, который в немыслимом прыжке сумел подхватить хрустальную вазу с несчастными розами, которую итальянец задел, проходя мимо стола.
— О, bellissimo! О, мне много говорили о несравнимом изяществе англичанок, и теперь вижу, что это все правда! Ammirevole! О, какие милые, чудные детки! Неужели все ваши, синьор и синьора Поттер? О, моему сыну столько же лет, как вашей очаровательной дочурке. Sorprendente! Восхитительная, изумительная, о, синьора Уизли, вы словно сошли с полотна Леонардо! Та же улыбка, тот же взгляд, я потрясен! Ваш дом просто прекрасен! О, синьор, originariamente, у вас отменное чувство вкуса, эта серьга, последнее веяние моды, не так ли? У нас в Италии вся молодежь проколола уши, причем независимо от того, юноша это или девушка. Все-таки влияние маглов тлетворно, вы так не находите?
Слова сыпались из него, как плюй-камни из горсти. У мистера Уизли было такое лицо, словно он сдерживается из последних сил, мистер Голдстейн, мистер Вуд и Мораг украдкой обменивались изумленными взглядами, а Сириус и Джим тут же принялись развлекаться под сдавленное хихиканье остальных, подсчитывая количество «О» в его речи.
Второй итальянец, словно в насмешку, был полной противоположностью. Худой, высокий, молчаливый, с шапкой темных волос и глубоко посаженными цепкими глазами непонятного цвета, он прошел в столовую, уселся в кресло и не проронил ни слова, за него и за себя болтал первый.
Алекс с любопытством рассматривал гостей. Интересно, который из них возглавляет отдел итальянских Авроров, а кто — директор квиддичного комитета? Он поделился этим вопросом с остальными, и мальчики, поразмыслив, единодушно пришли к соглашению о том, что Главный Итальянский Аврор — молчаливый, потому что у него «взгляд такой, что у меня мурашки по спине прошагали в четыре в ряд!», как заметил Сириус, и вообще, все поведение выдает в нем человека, привыкшего бороться с темным колдовством. Но Лили заявила, что они все слепые и не замечают очевидного: Главный Аврор — коротышка.
— Но почему? — взвился Сириус, — он даже на волшебника-то не похож, магл маглом! Если бы я его на улице встретил, так и сказал бы, что он всего-навсего простец, который ни разу в жизни на метле не летал.
Рейн тоже скептично приподнял бровь.
— По-моему, как-то и вправду он не похож на волшебника и тем более — на Аврора.
— О, Мерлин! — закатила глаза Лили в наигранном раздражении, — вы что, не видите? Он же притворяется!
Мальчики дружно вытаращили глаза и еще раз оглядели с ног до головы коротышку, который многословно и витиевато, путая английские и итальянские слова, извинялся перед профессором Сэлинджер, потому что едва не облил ее мантию, слевитировав чашку с чаем.
— Точно, — уверенно заключила Лили, — понимаете, он просто делает вид, что такой неловкий и неуклюжий, а на самом деле за всеми исподтишка наблюдает — кто как себя ведет, кто что скажет.
— Ну это ты загнула, — с сомнением сказал Джим, — сейчас-то ему зачем наблюдать? Мы же не черные колдуны.
— Он же Аврор, ну то есть как их там по-итальянски называют. Это профессиональное, наверное, и вообще откуда я знаю? — пожала плечами Лили, — просто если присмотреться хорошенько, понятно, что он притворяется.
Сэм внимательно посмотрел в сторону молчаливого.
— Ну тогда этот — директор квиддичного комитета? Мне кажется, он не отличит квоффл от бладжера. А профессиональная черта Авроров — по-твоему, притворство?
Лили рассердилась.
— Мерлин, нет, конечно! Просто я хотела сказать, что, как Аврор, он привык встречать всяких волшебников и черных колдунов, наверное, тоже, поэтому держится настороже, так, чтобы ввести всех в заблуждение, на всякий случай, мало ли что. Может, он и не хочет, но так получается. И вообще, что за дурацкий спор! Папу же можно расспросить.
Лили отошла от них с видом собственного превосходства, пошепталась с отцом, вернулась еще более преисполненная собственной значимости и щелкнула всех по носам.
— Что я говорила? Все правильно. Мистер Орфио ди Лацца — вот этот вот коротышка. Кто не верит, сами спросите. Эх, вы, слепые флоббер-червяки, ничего-то у себя под носом не видите.
— Сама глупая троллиха! — прошипел оскорбленный до глубины души Сириус и, вероятно, в этот момент произошло бы непоправимое, судя по зверскому лицу Лили, но тут миссис Поттер очень торжественно позвала к столу, и брат с сестрой вынуждены были отложить выяснение отношений до лучших времен.
Ужин, как и предрекали близнецы, проходил нудно и долго. Ребята, вынужденные сидеть прямо, вести себя тихо, стараться не чавкать и правильно пользоваться всеми лежавшими перед ними столовыми приборами, чувствовали себя стесненно, близнецы же неподдельно страдали. Джим то и дело дергал шеей, оттягивая непривычную бабочку, а Сириус вертелся, словно стул под ним кусался. Только Рейн, единственный из них, держался с самым невозмутимым видом, как будто каждый день обедал с министрами и иностранцами, и Алекс вспомнил свое первое впечатление при встрече с ним, когда они стояли первого сентября на перроне вокзала — юный лорд, собравшийся на светский прием, равнодушный аристократ с холодными надменными глазами. Мальчик невольно улыбнулся — теперь-то он отлично знал, что это не так. Словно услышав его мысли, Рейн незаметно состроил гримасу и подмигнул, кивнув на Сэма, в растерянности уставившегося на три разнокалиберные вилки перед собой.
Ребята с восхищением наблюдали за мистером ди Лацца, который обладал уникальным умением одновременно поглощать еду, не давиться и разговаривать едва ли не со всеми сидевшими за столом. Высказывая свое мнение по поводу каких-то ограничений на колдовство в местах скопления маглов, он энергично размахивал вилкой и протыкал воздух столовым ножом, так что поддетый кусок отбивной со всего размаху шлепнулся на тарелку, и кусочки овощей разлетелись вокруг, живописно украсив лица его соседей. Алекс искусал губу, чтобы не рассмеяться вслух, глядя на мистера Уизли, брезгливо стиравшего со щеки остаток тертого шпината, и мистера Джоркинса, который ничего не заметил и восседал с изящным украшением из моркови и пастернака на лбу. Лили же пряталась за спиной Сэма, приглушенно хихикая, а бессовестные близнецы прыскали в открытую, старательно не обращая внимания на огромные глаза матери. Потом мистер ди Лацца долго рассказывал о каком-то мировом квиддичном чемпионате шестидесятых годов двадцатого века, продолжавшемся почти три месяца, почему-то при этом обращаясь только к Мораг, сидевшей напротив на другом конце стола, нечаянно вытер свою лысину салфеткой, на которую перед этим сам же пролил грибной соус, и едва не задавил бедную Винки, выносившую вишневый пудинг. У мистера Голдстейна подрагивали уголки губ от громогласных сконфуженных извинений итальянца, профессор Сэлинджер тактично покашливала, Министр и миссис Уизли аристократично сдержанно улыбались.
После десерта миссис Поттер разрешила ребятам выйти в сад, видимо, справедливо полагая, что не стоит долго испытывать терпение близнецов требованием чинного поведения. Сириус и Джеймс тут же с наслаждением содрали бабочки и утопили их в ручье, взлохматили волосы и испустили боевой клич диких гоблинов, от которого дрозды, свившие гнезда в кустах терновника, долго не могли прийти в себя и с криками кружили над деревьями.
Они все-таки удрали на реку, все вместе, даже взяли с собой Лин, и отлично провели время, бродя по мелководью и пугая лягушек взрывами хохота, когда Сириус передразнивал мистера ди Лацца. У Джима отыскалась еще одна колода исчезающих карт, они удобно устроились под развесистой ивой и почти до первых звезд оглашали берег криками проигравших и довольным смехом выигравших, причем громче всех кричала, конечно же, Лили, которой отчаянно не везло, и она обвиняла в подтасовке Сириуса, возмущенно отклонявшего все обвинения. Лин сбегала домой и вернулась с корзинкой, полной шоколадных лягушек, лакричных метел, перечных чертиков и сахарных перьев. Энергичные близнецы успевали не только играть в карты, собирать головастиков и соревноваться, кто больше засунет в рот лакричных метел, но и повздорили с Генри МакКлаггеном, бродившим неподалеку и с надеждой поглядывавшим на их компанию. Дело от ссоры перешло почти что к драке, когда прибежал его братец Герберт, и окончательно перешло в драку, когда Герберт обозвал Джеймса Потным Потти. Гнев братьев Поттеров был беспощаден и скоропалителен, так что МакКлаггенам пришлось туговато, пока не вмешались Сэм и Алекс, оттащившие близнецов, и Рейн, властным беспрекословным тоном приказавший «малявкам, не доросшим до Хогвартса, идти пить теплое молочко на ночь, а то придется применять превентивные меры и требовать сатисфакцию за оскорбление». Ни Генри, ни Герберт понятия не имели о том, что такое «сатисфакция» и «превентивные меры», перед Рейном они заметно робели, поэтому враг хоть и не был повержен, но был полностью деморализован и позорно отступил. Лили еще долго хихикала вслед им, изумляясь скорости, с какой они рванули.
Они вернулись домой, когда с реки стало заметно тянуть сыростью, и маленькая Лин едва плелась, держась за руку Алекса и почти засыпая на ходу. Гости уже разошлись, оставались только Уизли и Вуды. Миссис Поттер всплеснула руками, увидев Сириуса с полуоторванным воротом рубашки, Джеймса с длинной грязной царапиной на лбу и испачканное травой и тиной платье Лили.
— Горе вы мое! Позор на мою голову! Джим, Рус, марш в свою комнату, принять душ немедленно! Лили, как тебе не стыдно! Ты же девочка, ты должна быть аккуратной! Посмотри на Рейна и Алекса! Лин, иди к маме, устала, солнышко?
Лили наморщила нос и украдкой показала друзьям язык, а близнецы с гоготом унеслись к себе, по пути перепрыгнув через Добби, который нес из столовой поднос с грязной посудой. Мистер Вуд покачал головой и рассмеялся, глядя им вслед:
— Ну и сорванцы же у тебя растут, Гарри. Помяни мое слово, Хогвартсу придется туго, когда они поступят. Предупреди МакГонагалл, чтобы она застраховала замок от несчастного случая, внезапного разрушения, туалетного потопа, бешенства всех рыцарских доспехов или чего-то в этом роде.
— Они вполне могут затмить неувядающую славу Фреда и Джорджа, — кивнул мистер Уизли, — мне уже заранее жаль Филча, бедному старикану недолго осталось наслаждаться тишиной Хогвартса, которая пока не нарушается грохотом невинных шуток Джима и Руса.
Взрослые дружно расхохотались, потом Вуды попрощались и улетели, а Уизли ушли через камин.
— Ну и как все прошло? — поинтересовалась Лили у отца, — Мистер «О-извините-о-простите-о-я-прошу-прощения» был доволен, да, пап? Ну ведь все же было отлично.
Мистер Поттер усмехнулся и устало помассировал затылок.
— Будем надеяться. Пока есть кое-какие успехи, но говорить об этом еще рано. И еще одна новость — через неделю будет дружеский матч между сборными Англии и Италии, нас пригласили. Так что, малышка, готовь свою любимую квиддичную шляпу и не забудь начистить самую громкую свистульку.
— Дуделку, па, а не свистульку! Ураааа! Джим, Рус, мы идем на квиддич! — завопила Лили и помчалась наверх, непонятно как умудряясь перескакивать через три ступеньки в своем платье.
— А ты, Алекс, рад? — мистер Поттер улыбнулся и принял от матери сонную Лин, обхватившую руками его за шею.
— Да, конечно, — ответил мальчик, хотя особого восторга эта новость у него не вызвала. Квиддичем он по-прежнему не очень интересовался. Вот если бы это был самый настоящий, вживую, футбольный матч между его любимой командой «Манчестер Юнайтед» и итальянской «Рома»! Вот тогда бы он, наверное, часы считал. А впрочем и на настоящем квиддичном матче побывать тоже интересно.
— Ну ладно, все, спать. Спокойной ночи, Алекс, не забудь почистить зубы перед сном. И завтра мы пойдем в Косую Аллею, ты помнишь? — донесся из столовой голос миссис Поттер.
— Не забуду, помню, спокойной ночи.
Алекс открыл дверь в комнату Лин перед мистером Поттером и побрел к себе, ощущая тягучую, но приятную усталость во всем теле. Он уснул крепко и сразу, едва его голова коснулась прохладной подушки, успев только подумать о том, что во сне он снова увидит море, и это просто чудесно.
* * *
Ранним июльским утром следующего дня он проснулся от шепота и ощущения чьего-то взгляда. В доме было тихо. Все еще спали, даже домовики, обычно встающие раньше всех. А шепот все не прекращался.
Алекс встал и подошел к окну. Видимо, было еще очень рано, то время, когда тьма трусливо уползает от рвущегося торжествующего дня, но еще стелется по земле темный шлейф ее вуали. Призрачный жемчужно-белесый свет дрожал вокруг, и было непонятно, то ли это утро, то ли вечер. Шепот оказался голосом дождя. Это он шуршал в темнеющих кустах дрока и остролиста, переговаривался с ручьем, журчавшим в глубине сада, осторожно трогал нежные бледные анемоны и желтые примулы, еще не раскрывшие своих лепестков, застенчиво стучал в стекло. Мальчик распахнул окно, и в комнату потоком заструилась утренняя свежесть, ворвался тонкий, но сильный запах мокрых листьев и влажной земли. Небо заволакивали тучи, потихоньку они рвались, просветы в них становились все больше и шире. И в одном из них, в светлеющем зеленовато-сером кусочке неба сияла большая звезда. Она была голубоватая, ее свет колол щеки холодными льдинками. Наверное, это ее взгляд разбудил Алекса. Звезда зачаровывала, на нее хотелось смотреть, не отрывая взгляда. Он медленно вдохнул прохладный дождевой воздух, и острое ощущение какого-то нежданного и неизвестного чуда быстро и больно сжало грудь, наполнило его целиком. Волосы на голове шевельнулись, по телу пробежали мурашки. Необычным было утро — звезда и дождь, и необычным был этот утренний свет, какой-то нереальный, таинственный, неземной, словно он попал в Зазеркалье. И приснившийся сон каким-то странным образом переплелся с утром. Во сне огромные звезды, похожие на ту, что сияла сейчас в утреннем небе, падали в море и нежно звенели, а само море пело тысячами голосов, взмывающими и падающими вниз, становившимися сильнее и глубже. В этой песне была мольба о чем-то, была радость, перевитая щемящей хрустальной грустью. Во сне Алекс силился понять, но не мог разобрать слов. Слова были шелестом морских волн, накатывающих на берег, вздохами морского бриза и криками морских птиц.
Алексу вдруг показалось, что он еще спит, и все это ему опять снится. Но было холодно и свежо, босые ноги совсем заледенели. Мальчик сел на подоконник, обхватив руками колени и подтянув их к подбородку. Он смотрел на звезду, а звезда смотрела на него и, как море в его сне, что-то пыталась сказать своим языком — запахом промокшего насквозь сада, ночным дождем, робким голосом первой птицы. Алекс не мог отвести взгляд. Что говорил про звезды кентавр в ночь его блуждания по Запретному Лесу? «Они говорят иногда так громко, что только глухие сердца их не слышат». Мало слышать, еще бы суметь понять, что говорят звезды, чего они хотят от него…
Тоска, тревожная и знакомая, которую он безжалостно гнал в веселом гостеприимном доме Поттеров, воровски пробралась в сны, дрожала в голубом взгляде звезды и снова по-хозяйски устраивалась в нем, наполняя душу тьмой.
Зачем все это? И почему?
И словно это только и ждало, толкнуло в грудь.
«Малфой-Менор», — слова выплыли из глубин памяти двумя большими рыбинами.
«Малфой-Менор», — воздух вокруг колыхнулся, в ушах зазвенело, как будто снова падали звезды из его сна, а звезда на небе вдруг на мгновение ярко вспыхнула. Или ему это показалось? Но тьма в душе испуганно встрепенулась, проколотая лучиком звезды, разгоравшимся все сильнее и сильнее. Им овладела странная непоколебимая уверенность, что именно там, в старом замке, в котором закончилась вторая магическая война, в котором когда-то жила его семья, он найдет ответ на все свои вопросы. Малфой-Менор ждет его, чтобы что-то сказать.
Шепот дождя становился тише и глуше. По саду поползли струи тумана, понемногу поднимавшиеся выше, затапливающие сад серыми волнами. Ему вдруг невыносимо захотелось выйти в утро, ощутить на коже влажное прикосновение тумана, чтобы немного остудить огонь, запылавший внутри. Он соскользнул с подоконника и, тихо открыв дверь, вышел в коридор.
* * *
Джинни, зевая и кутаясь в халат, спустилась вниз и споткнулась об клубок Удлинителей Ушей, брошенных прямо на лестнице вперемешку с обертками от перечных чертиков и шоколадных лягушек. Вот паршивцы, и когда успели намусорить?
Она вздохнула и заколола волосы узлом на затылке. С утра пораньше — и уже уборка, а вчерашнее вино, ароматно-терпкое, старое, выдержанное (Ле Суи двадцать девятого, раритет!), все-таки давало о себе знать. Бодрящего чаю и побыстрей!
Погода за окном навевала уныние, а ведь вчера был изумительный звездный вечер, не предвещавший никакого дождя. Она не любила, когда день начинался таким серым угрюмым утром. Джинни оглядела гостиную, отделенную от холла всего лишь широким арочным проемом, и вздрогнула. Остатки сна смыло ледяной водой неожиданности.
Входная дверь была открыта нараспашку, рваные белесые клочья тумана ползли в дом, а в проеме темнела тонкая угловатая фигурка, задравшая голову и вглядывавшаяся в небо. Алекс!
Она быстрыми шагами подошла к мальчику. Он был босиком и в одной пижаме, посиневший от холода, какой-то маленький, худенький, встрепанный, словно выпавший из гнезда птенец, темные волосы были влажными от тумана. И ее сердце облилось волной невольного сострадания и жалости, как это не раз бывало связано с Алексом. Она невольно отметила, каким безучастным было его обычно бледное лицо, казавшееся в смутном и зыбком свете еще бледнее.
— Ты простудишься! Почему так рано встал?
Алекс даже не удивился ее появлению. Он промолчал и взглянул на нее серыми глазами, которые в холле, на пороге между светом и сумраком казались необычайно глубокими и темными, и Джинни едва не вскрикнула. Этот взгляд, прямой и умный, совсем не детский, был так похож на взгляд его матери!
Она неожиданно и безотчетно, наверное, повинуясь каким-то внутренним инстинктам, мягко поцеловала его в лоб и осторожно обняла, ощутив тонкие мальчишеские косточки и холод окоченевших рук. Алекс медлил всего лишь мгновение, а потом ответно прижался к ней, дрожа всем телом.
— Чшшшш, тише, тише, — она тихо баюкала его, как еще одного своего сына, — все будет хорошо, верь мне. Все будет очень хорошо, обещаю.
Она не знала, почему его утешала, почему обещала, но в душе была уверена, что все делает правильно. Ее голос звучал мягко и твердо, наполнял уверенностью, а в ее руках был теплый покой и обещание того, что все будет так, как она сказала.
И Алекс поверил.
* * *
Когда спустился сонный взлохмаченный Гарри, мальчик уже крепко спал на диване, укутанный двумя теплыми пледами, а Джинни сидела с огромной чашкой горячего чая за столом и задумчиво выписывала пальцем узоры на столешнице.
— Привет.
Гарри уткнулся носом в ямку на теплой шее жены, с наслаждением вдыхая родной цветочный аромат, окружавший ее всегда и всюду. Джинни ласково взъерошила его черные волосы и почти привычно, но все-таки каждый раз по-новому ощутила, как задрожало все ее существо от любви к этому мужчине, от бесконечной и нестерпимой нежности, которая делала тело легким, колола кончики пальцев и рассыпала в воздухе искры, то и дело проскакивавшие между ней и мужем. Она готова была идти за ним на край света, броситься в адское пекло или сделать что-нибудь сумасшедшее, лишь бы чувствовать тепло его объятий и задыхаться от света его глаз, в которых сияла любовь. Эта любовь была самым важным и главным в ее жизни, и она ощущала это каждую минуту.
— Даже домовики видят утренние сны, а моя королева Джиневра сидит с таким видом, как будто озабочена проблемами глобального потепления и вопросами урегулирования очередного конфликта с великанами. Спасибо за вчерашний ужин, любимая. Все было на высшем уровне, итальянцы были в восторге от твоего пудинга. Они не попросили рецепта?
Джинни усмехнулась и налила мужу свежеприготовленного кофе.
— Нет, хотя я могла и не понять этого мистера Орфио ди Лацца с его ужасным английским, бурными эмоциями и жестами.
— Угу, — кивнул Гарри, с шумом отхлебывая горячий кофе, — забавный человечек. И не скажешь, что он Аврор, многие, думаю, обманываются его внешним видом. Кстати, не забудь, через неделю мы идем на дружеский матч Англия — Италия. Дети в жутком восторге.
— Да, кроме Лин и Алекса, им это не придется по вкусу, — тихо заметила Джинни, — Лин не любит шумные многолюдные сборища, а мальчик, по-моему, не очень-то увлекается квиддичем.
— В этом он похож на нее, — Гарри немного натянуто улыбнулся и помолчал.
Джинни тихонько кивнула. Гермиона Грэйнджер никогда не любила квиддич.
— Знаешь, я много думал, — Гарри обнял жену за талию и хитро усмехнулся, — Лин не похожа ни на меня, ни на тебя, ни на других детей. Может, ее подменили в Мунго?
— Гарри!!! — Джинни гневно полыхнула взглядом на мужа, и тот поднял руки, в его зеленых глазах игриво подмигивали золотые чертики.
— Да шучу, шучу! Просто непонятно, как у нас с тобой могла родиться такая… такая…
— Какая — такая?!
— Такая… неувлеченная квиддичем дочь.
Джинни невольно фыркнула, не сдержала смеха. Насчет квиддича была истинная правда. В их доме царил культ этой игры. Стены в комнате Лили и мальчиков пестрели плакатами квиддичных команд, споры и драки разгорались из-за них же, покупалось неисчислимое количество сувениров, значков, фигурок игроков, шляп и шарфов, дуделок, карточек и прочего, имеющего мало-мальское отношение к квиддичу. Да и они с Гарри тоже старались выбраться на финалы Британской Лиги и мировые чемпионаты.
— Вчера заглядывала мама, — припомнила Джинни.
— ?
— Беспокоилась за Арти.
— А что за него беспокоиться? — удивился Гарри и зевнул, — он отлично выдержал почти все традиционные экзамены Аврориата, осталось только практическое испытание. Обычно ребята всем отделом придумывают что-нибудь эдакое. В прошлом году группу Терри запихнули в образцовое болото, кишащее валлийскими гриндилоу, и дали задание каждому на рожки привязать бантик. На бедняг было жалко смотреть, это я о гриндилоу говорю. Кажется, именно после этого они все тихо вымерли от пережитого ужаса в виде будущих Авроров. Потом к нам приходил разбираться Комитет по охране магической природы, шуму было… А в позапрошлом году, помнится, Колин нанял болгарских вейл, и еще там были замешаны мерроу. Тоже был… кхм… скандал. А за Артура я даже не беспокоюсь, он сможет выбраться хоть из лап гриндилоу, хоть из ручек вейл. Честное слово, я горжусь своим крестником.
Джинни нахмурилась. Что-то еще было в памяти, о чем она хотела спросить мужа. Ах, да…
— А Алексу ты сказал?
Гарри смущенно взлохматил волосы и привычным жестом потер переносицу, водружая на нос очки. Он оттягивал это уже неделю, клял себя за нерешительность, отговаривался важными делами и предстоящим ужином, убеждал, что ничего такого он не совершает, но не мог. Едва мальчик попадался ему на глаза, и Гарри открывал рот, сразу же то, что он хотел сказать, куда-то испарялось.
— Н-н-н-нет…
— Ох, милый, нельзя же так! Он может подумать, что мы его бросаем, что недовольны им, — в голосе Джинни было беспокойство.
— Я согласен с тобой абсолютно и полностью, — Гарри тяжело вздохнул, — мне тоже не по себе, и я совсем не хочу отпускать его к этим маглам, но таков закон. Несовершеннолетний маг, у которого нет родителей, нет родственников магов, но есть родственники маглы, должен проводить в их доме определенное количество дней в году.
Джинни, сердито отвернувшись, загремела посудой в буфете.
— Этот дурацкий закон — перестраховка, не понимаю, чего вы все так боитесь. И почему мальчику обязательно нужно поддерживать отношения с этими ужасными маглами? Я едва выдерживаю в доме Дурслей полчаса, потому что Дадли обычно заметно трусит и поэтому лебезит так, что становится противно, Гортензия глупа, как пробка от бутылки сливочного пива, их сынок невероятно, чудовищно невоспитан, да от них просто стошнит кого угодно! Если родные Алекса такие же, как…
— Ты прекрасно знаешь, после каких событий был введен этот закон, — мягко прервал ее Гарри, — и я не могу, не могу его нарушить, хотя, наверное, понимаю мальчика, как никто другой! Я понимаю, что ему не захочется возвращаться в дом этих людей после всего, что он узнал, испытал, после набитого чудесами Хогвартса, после нашего дома, в котором, как мне кажется, ему очень нравится. Но прости меня, я не могу переступить через закон, за введение которого выступал сам, разумность и нужность которого доказывал всему Министерству. И еще… Алексу, именно Алексу нельзя рвать все связи с маглами, нужно хотя бы раз в год встречаться с этими Бигсли, какими бы они ни были, потому что в конечном итоге это пойдет на пользу только ему.
Джинни прерывисто вздохнула и ошеломленным и немного испуганным взглядом посмотрела на мужа, словно не веря услышанному.
— Ты… боишься, что Алекс… что вдруг он… когда-нибудь… ты не уверен в нем? И потому не отказался от опекунства?
Гарри молчал почти минуту, и Джинни затаила дыхание, боялась сказать что-нибудь еще, неосторожно разбить эту нависшую, ощутимую, давящую тишину, прорезавшую пространство острым ножом и отдалившую их друг от друга. Ей вдруг показалось, что слова вылетят и повиснут в загустевшем воздухе между ними, и тогда произойдет что-то дурное. Она резко встряхнула головой, отгоняя нелепые мысли.
— Нет, нет, я уверен в нем. Но не уверен в себе. Не уверен в Роне. Не уверен в нас.
— Что? Я не понимаю, — Джинни беспомощно развела руками и ощутила, как какое-то странное чувство легко взлетело вверх с ее плеч, воздух снова стал нормальным, и можно было вздохнуть полной грудью.
— Понимаешь, я не уверен в том, сможем ли мы правильно воспитать его. А ведь мы несем огромную ответственность за него, за его душу, за его видение мира. Рон не может принять Алекса, не знаю, сможет ли когда-нибудь. Все в мальчике напоминает ему о прошлом, бередит старые раны, поэтому он злится и не может сдержать себя. А я… мне жаль этого ребенка. Его, как когда-то и меня, грубым рывком вырвали из обычного привычного мира и окунули в магию, в то, что раньше он считал сказкой и глупыми легендами о Мерлине. И едва он успел осознать свою причастность к миру волшебных палочек и кипящих котлов, едва сумел ощутить свою волшебную силу, как тут же наткнулся на отчуждение этого мира, на враждебность и страх, так или иначе, высказываемые по отношению к нему. Мы были неправы с самого начала, ты помнишь? Каждое наше неосторожное слово, невысказанная, но понятная мысль, невольно вырвавшиеся эмоции, черт, я теперь за все это боюсь! Но я виню себя за несдержанность и в то же время осознаю, что это получились непреднамеренно. Ошибки, которые мы уже допустили, мы должны исправить и попытаться не допустить новых. И еще мы должны помочь Алексу преодолеть отчуждение.
Гарри задумчиво смотрел на моросящую сырость за окном, и блеклые лучи утреннего солнца, наконец пробившиеся сквозь кромку серых облаков, странно осветили его лицо, сделав черты резче и в то же время почему-то моложе. Джинни вдруг показалось, что перед ней снова юный семнадцатилетний Гарри, принимающий тяжелое, но верное решение. Она подошла к нему и крепко обняла, стараясь поддержать, как и тогда, влить свою силу. Он обнял ее в ответ и продолжил:
— Именно мы и никто иной. Все получилось так, а не иначе, мы стали опекунами этого мальчика, значит мы добровольно взвалили на себя эту ношу и должны вырастить из него хорошего человека...
«Непохожего на его родит… нет, на его отца» — додумала Джинни и прижалась к мужу, слыша, как мерно бьется его сердце.
— Сильного, справедливого, честного. Честного, прежде всего, перед самим собой. Человека, который сможет осознать и принять ошибки прошлого и не побоится идти в будущее с открытой душой. Но сможем ли мы?
— Сможем, — прошептала Джинни, — я знаю, что так и будет. И верю в тебя и в нас, хотя ты и сомневаешься. Наши дети мудрее нас, и если вдруг мы споткнемся на пути, если косность и предубеждения окажутся сильнее нас, они ему помогут.
Гарри поцеловал ее в мягкие губы, принимая ее уверенность, прижал к себе и вдохнул аромат ее волос. Джинни всегда умела найти нужные слова. И она почти всегда оказывалась права. Он надеялся, так будет и на этот раз.
А Джинни думала, что сегодня было странное утро. Она пыталась заронить семена надежды в сердца двух человек, одного взрослого, сильного, но сомневающегося мужчины, а второго — маленького одинокого мальчика, тоже терзаемого сомнениями. И этот мужчина, и этот мальчик были в чем-то, очень глубинном, удивительно похожи.
* * *
— Спорим, итальянцы выиграют? Ставлю десять сиклей и моего Тоби против твоей волшебной палочки.
— Ага, с чего это вдруг? Во-первых, наши реально круче, они в прошлый раз в полуфинал чемпионата мира вышли, а итальянцы даже в четверть не попали. Во-вторых, в твоей копилке и трех сиклей не наберется, а Тоби давно уже сдох, пушистиков все-таки надо кормить. А в-третьих — спорить на свою палочку? Ты меня за дурочку держишь? Трижды ха, Сириус Поттер, спорить я с тобой не буду, даже не надейся.
Лили показала разочарованному брату язык и демонстративно удалилась к себе в комнату. Сириус пристал со спором сперва к Алексу, а потом к Джеймсу, но те тоже отмахнулись, потому что пытались сыграть в волшебные шахматы без черного ферзя и белого слона (они благополучно были утеряны). Давным-давно не выбиравшиеся на белый свет фигуры кисло зевали, вяло толпились и топтались кучками, а мальчики азартно решали, может ли ладья заменить ферзя, и принимать ли поражение, если трусливый король сдается прежде, чем его выпихнут на доску. Лин настойчиво подталкивала черного короля, а тот упирался и прятал корону под мантию.
Гарри из-за газеты наблюдал за детьми, сдерживая усмешку. Он любил такие вечера. Покой, тихое тепло дома, привычное и уютное ворчание Винки, шаркающие шаги Добби, звонкие голоса детей, их веселые лица. Пусть за сыновьями нужен был глаз да глаз, чтобы они не взорвали дом, старшая дочь бессовестно вертела им как хотела, а младшая, большеглазая и задумчивая, имела привычку исчезать, а потом, после полудня безумных поисков, нервных криков и сотни капель Успокоительного зелья, находиться где-нибудь на чердаке, в кухонном шкафу или под вывороченными бурей подгнившими корнями старого дуба — это была его семья, его родные человечки, его дети. Они были такие разные, совсем не похожие друг на друга (по крайней мере, мальчики отличались от девочек!), и в то же время удивительно повторяющие черты Джинни и его.
Лили. Его первое дитя. Он, наверное, не осмелился бы признаться даже самому себе, но она занимала в его сердце особое место и была особенной. Появившаяся на свет в последний, самый страшный и темный год войны, она, словно звездочка, осветила его жизнь, стала неким символом надежды и веры в будущее. А еще она наполнила его совершенно новым, неизведанным чувством отцовской гордости и нежности, заботы и огромной ответственности. Он вдруг стал взрослее и старше, взглянул на мир по-новому. Он теперь в полной мере понимал своих родителей, самоотверженно сражавшихся с Волдемортом, свою мать, безоглядно отдавшую свою жизнь ради него. Потому что сам теперь защищал, но не всю магическую Англию, не огромное множество незнакомых магов, а свою любимую Джинни и свою крохотную дочурку. Это было остро и близко, так близко, что каждый удар сердца бил по нервам, переплавлял страх за них в силу и решительность. Первый осмысленный взгляд Лили, ее милая смешная улыбка, крепко сжатые маленькие кулачки, ее плач, с самых первых дней требовательный, первое слово, первые шаги, первые шалости — все это крепко сидело в нем. Он готов был сразиться с любым, кто мог погасить улыбку его дочери.
Джим и Рус. Джеймс Ремус Поттер и Сириус Альбус Поттер. Их почти не различали, считая чуть ли единым существом, все друзья, родные и знакомые в один голос говорили, что они похожи, как две капли воды, как два пера феникса, и как два волшебных бездонных мешочка набиты проделками и хулиганством («А здесь гены Уизли виноваты, я не при чем!» — обычно шутливо отнекивался он). Но это продлится недолго. Пока они еще проказливые дети, беззаботные и непосредственные, а потом вырастут в разных людей. Например, все прекрасно знают, что балагур и весельчак Фред Уизли основал магазин волшебных вредилок, придумал неисчислимое множество всевозможных гадостей, отравляющих жизнь нормальным взрослым людям, и останавливаться на этом не собирается — расширяет сеть своих магазинов и искренне считает, что это дело его жизни. А кто из непосвященных догадается, что немногословный замкнутый Джордж Уизли, занимающийся скучнейшим делом на свете — разведением австралийских флоббер-червей для магов-фермеров — тоже один из известных Умников Уизли, почти легенд Хогвартса, которым стараются подражать нынешние школяры? Они с братом даже утратили внешнее сходство. Джорджу сильно досталось при событиях одиннадцатилетней давности — лицо пересекает уродливый шрам, стянувший кожу, некогда спаленные заклятьем волосы потускнели и поредели, сухожилия на левой ноге повреждены, и он заметно хромает. А Фред умудрился выбраться из всех передряг целым и невредимым, пылает рыжей шевелюрой и с возрастом разве что немного погрузнел, но так и остался прежним Фредом, отточившим свое чувство юмора почти до игольной остроты. Он обожает жену и дочку, имеет кучу приятелей, любит вкусно поесть и повеселиться как следует, а Джордж ведет почти затворническое существование, лишь изредка выбираясь в Англию, и досадливо морщится, когда мать начинает над ним причитать и хлопотать. Судьбы братьев-близнецов Уизли разбежались по разным дорогам. Как разведет жизнь братьев-близнецов Поттеров?
Им с Джинни видно, что сыновья отличаются друг от друга. Джеймс чуть серьезнее, чуть собраннее, чуть спокойнее, чуть внимательнее к окружающим. Всего лишь чуть. Но это много будет значить в будущем. Сириус чуть буйнее в своих шалостях, чуть бесшабашнее по духу, чуть развязнее в поведении. Именно он иногда доводит сестер до слез, дразня и обзываясь. А Джеймс словно знает, когда надо остановиться. И извиняется за обоих, если такое случается, тоже он.
Гарри казалось, что сыновья непостижимым образом унаследовали какие-то черты характера тех, в честь кого их назвали. Конечно, в случае с Джеймсом это вполне объяснимо, но Сириус? Как мог передать свой характер его крестный, красивый маг из знатной чистокровной семьи, чья молодость навсегда осталась заточенной в стенах Азкабана, а жизнь была растоптана под ногами Волдеморта? Крестный, почти до последнего видевший в крестнике лишь зеркальное отражение погибшего друга, движимый неутолимой жаждой мести и убитый заклятьем, вылетевшим из палочки собственной кузины, еще когда сам Гарри был подростком? И все-таки. Парадоксально, но факт — нередко, помимо воли, Гарри видел в своем сыне, Сириусе Поттере, Сириуса Блэка. Взгляд, жест, брошенная с особой интонацией реплика. И становилось немного не по себе. Гарри по-своему любил крестного, был благодарен ему, и это не забывалось и сейчас, но видеть в сыне неудержимого в своих порывах Сириуса Блэка…
Полина. Маленькая и серьезная Лин, как сияют ее удивительные сиреневые глаза, и светится круглое личико от редкой гостьи-улыбки! Хоть неулыбчивая, но ласковая, она до сих пор любит забираться к нему на колени, обнимает за шею и молча, ничего не говоря, утыкается носом в плечо. Что творится в ее головке? Она — единственная из детей, кто проявляет хоть какой-то интерес к миру маглов. Лили и мальчиков ничего магловское не трогает, разве что какие-нибудь шуточные безделки вроде мини-шокера или что-нибудь из магазина приколов. А Лин нравится рассматривать неподвижные фотографии самолетов, она расспрашивает, как они летают и не падают; магловские книги с неподвижными картинками; метро; самое обычное магловское кафе; дети-маглы, ее ровесники.
Джинни была строга с детьми, а он, помня собственное безрадостное детство, безбожно их баловал, потому что чувствовал всепоглощающее счастье, перехлестывавшее через край всего его существа, когда в доме смеялись дети. Когда он видел, что в их чистых глазах нет страха и потерянности. Когда понимал, что его сыновьям и дочерям не придется пережить то, что пришлось пережить ему. Что они не будут выгрызать у жизни крохотные кусочки нечаянной радости. Что они не будут прятаться и не будут скрываться, каждый миг ожидая, что из-за угла прилетит смертельное заклятье. Его дети жили в свободном мире, не омраченном тенью Волдеморта, и он знал, что если понадобится — умрет, но сохранит этот мир.
А еще в этом мире, в его доме живет Алекс Грэйнджер-Малфой, и ему надо наконец сказать, что две недели, минимальный срок, который с боем удалось выторговать у Департамента социального порядка магического сообщества, ему придется провести в доме его магловских опекунов Бигсли.
Мальчишки наконец пришли к согласию и ухитрились все-таки расставить фигурки без недостающих и начать партию. Лин наблюдала за ними, подперев щечки кулачками. Джим дергал себя за отросшую рыжую челку, лезшую на глаза, вскакивал и снова садился, Рус что-то тараторил без умолку, а Алекс молча и обстоятельно обдумывал каждый ход. Гарри подметил в мальчике эту особенность — он словно сдерживал себя, сдерживал в улыбке, движениях, проявлениях чувств, и в то же время ему было неловко от собственной холодности на фоне весьма эмоциональных и нетерпеливых Лили, Джима и Руса. Но он не был холоден или равнодушен по природе, где-то глубоко в нем горело пламя, до поры, до времени старательно скрываемое, а может быть просто бессознательно подавливаемое.
Гарри решительно сложил газету. Хватить оттягивать.
— Алекс, я хочу с тобой поговорить.
Мальчик поднял голову.
— Да?
Черт, как же он все-таки похож на своего отца, даже жутко становится от такого сходства. Если бы не цвет волос, можно было бы поклясться, что перед ним снова двенадцатилетний Драко Малфой.
Хотя… нет. У Малфоя никогда не было такого внимательного взгляда и привычки чуть наклонять голову, слушая. Это — ее. Гарри не раз ловил себя на том, что приглядывается к Алексу и выделяет в нем каждую черточку, мельчайшее проявление характера, пытаясь то ли угадать знакомое, то ли утвердиться в мысли, что он унаследовал только лучшее, что было в Драко Малфое (было ли?) и Гермионе Грэйнджер. Как странно переплелись в этом ребенке гены его родителей, и как тяжело не видеть в нем ее…
— Выйдем-ка прогуляемся, а вы подождите нас здесь, — сказал Гарри.
Джим и Рус удивленно взглянули на отца, а темные бровки Лин нахмурились.
— А вы скоро вернетесь? — протянула она, — папочка, в саду темно уже.
— Скоро, солнышко, просто нам с Алексом нужно поговорить.
Гарри с мальчиком спустились по широкой террасе и медленно пошли по дорожке, вымощенной узорчатым кирпичом. Алекс шел молча, приноравливаясь к его шагам.
— Как вы сходили в Косую Аллею? — спросил Гарри, стремясь одновременно все сказать и в то же время оттянуть этот неприятный момент.
— Хорошо, — отозвался мальчик, и по чуть-чуть изменившемуся голосу можно было понять, что он улыбнулся, — миссис Поттер опустошила половину магазина мадам Малкин, накупила кучу одежды. У меня за все одиннадцать лет столько не было, кажется. Только…
— Что?
— Эти парадные мантии, — смущенно и тихо сказал Алекс, — их что, обязательно нужно надевать? Они такие… такие девчоночьи… с кружевами…
Гарри засмеялся, припоминая собственные чувства при виде чего-то бутылочно-зеленого в руках миссис Уизли.
— Боюсь, что да. Правда, в Хогвартсе обычно они требуются к курсу четвертому. Полагаю, Джинни немного увлеклась в своем энтузиазме.
Алекс тихонько вздохнул. Они шли все дальше, благо сад был огромный и полудикий. В теплом воздухе витали усилившиеся к ночи ароматы цветов, пахло нагретой за день корой ореховых деревьев, терпкой зеленой листвой, мятой и розмарином, нежно и мелодично пели цикады. Алекс уже немного удивлялся, почему его опекун захотел поговорить именно в саду. И словно услышав, мистер Поттер откашлялся и сказал:
— Алекс, мне нужно кое-что тебе сказать. Но перед этим… ты помнишь, что я написал тебе в последнем письме в Хогвартс?
— Да, конечно, я… я так и не сказал вам… спасибо, мистер Поттер! Мне Рейн объяснил, но я даже и не ожидал. Я был так рад!
Гарри чувствовал смущение и волнение Алекса.
Нет, этого точно не было в Драко Малфое.
— То, что я тогда написал, остается в силе. Мой дом — твой дом, Алекс. Но есть одно «но».
Алекс напрягся и весь подобрался, словно готовясь услышать что-то страшное. «В его жизни было мало радости», вдруг вспомнил Гарри слова Анджелины, когда она рассказывала про успехи Алекса в Хогвартсе, его оживление и интерес на уроках трансфигурации, восторг в глазах от получающихся заклятий. Да, жизнь в доме таких людей, как Бигсли, конечно, веселой не назовешь.
— По закону о совместном опекунстве, ты должен провести у своих магловских опекунов несколько дней каникул.
Алекс вздрогнул, и Гарри почти осязаемо ощутил его участившееся дыхание.
— Сколько дней?
— Две недели. Это минимум.
Гарри остановился, и мальчик тоже. В сгущающихся сумерках трудно было разобрать, что выразилось на лице Алекса, однако в серых глазах мелькнуло и пропало что-то, больше похожее на облегчение, чем на разочарование.
— Всего две недели? И потом я вернусь к вам?
Неужели он боялся, что его не пустят обратно?
— Конечно. Если сам захочешь. Я не могу принуждать тебя силой жить в моем доме и терпеть опасное соседство Джеймса и Сириуса. Но предупреждаю, если ты предпочтешь остаться у Бигсли, мне придется обосноваться у Дурслей, потому что Джинни и Лили вряд ли пустят меня без тебя.
А вот теперь было отчетливо видно, как в душе мальчика перемешались неуверенность и доверие, досада и радость. Ему, наверное, не очень хотелось провести у Бигсли две недели, но облегчение от того, что потом он вернется, затмило все чувства.
— Ну вот, это все, что я хотел сказать, — развел руками Гарри, — ты как? Готов ко встрече с Бигсли?
Алекс помолчал, ощущая прикосновение теплого ветра, словно чьи-то легкие и ласковые ладони погладили его по лицу. Цикады пели так же нежно, а сквозь листья кленов, мимо которых они сейчас проходили, просвечивали звезды. Мгновенное сильнейшее отвращение к Бигсли, нежелание возвращаться в их дом, какой-то дурацкий необъяснимый страх, заставивший сердце забиться в сумасшедшем темпе, понемногу улеглись, уступая место тихому покою. Он глубоко вздохнул, успокаиваясь, и взглянул на мистера Поттера.
— Да. Это ведь неизбежно? — и сам удивился книжности выскочившего слова.
Надо же — «неизбежно»! Ему вдруг захотелось спрятаться куда-нибудь в темный уголок и молча, в одиночестве, заново прокрутить в голове эту неожиданную новость.
— Неизбежно, — подтвердил мистер Поттер, — ничего не поделаешь. Но ты не бойся и держи оборону, две недели пройдут быстро. Прости, что не сказал тебе сразу в начале каникул, чтобы ты был готов.
— Ничего, — Алекс пожал плечами и усмехнулся, — ведь никогда не бывает так, чтобы все время было хорошо. А я не видел Бигсли уже больше десяти месяцев, так что все правильно.
Гарри невольно захотелось поежиться, столько неосознанной горечи прозвучало в мальчишеском голосе. Он положил руку на плечо Алекса в жесте ободрения.
— Всего две недели.
Это для него — «всего», а как они пройдут для Алекса? Какой вред ему нанесут? Или он станет сильнее? Если он будет и дальше общаться с Бигсли, вот так, едва ли не по принуждению, не утвердится ли в мысли о том, что маглы несносны и только мешают? Или он придет к осознанию того, что нет разницы, магл ты или маг, если ты просто хороший человек и просто радуешься жизни каждый день, пусть и на свой лад?
А может быть права была Джинни, требуя, чтобы он добился в Министерстве единоличного опекунства? С его связями и именем сделать это было проще простого. Если бы можно было одним махом разрубить этот гордиев узел вопросов и сомнений… Но Гарри по опыту знал, что подобное удается очень редко, гораздо чаще приходится изо всех сил барахтаться в неразберихе и неизвестности, в собственных ошибках и чужих промахах, только надеясь, что когда-нибудь все станет на свои места.
— Па, Алекс, вы где?
Ну что прикажете делать с этими детьми, которым было велено ждать их дома? Без сомнений, весь запас послушания на этот месяц они исчерпали вчера вечером!
Глава 33.
— Александр!
Алекс в данный момент погружался в глубины Тихого океана, восхищаясь смелостью капитана Немо, и поэтому зов до него не дошел.
— Александр, немедленно спустись вниз!
Мальчик с трудом вынырнул из книги и прислушался. Его зовет тетя Корделия? Но ведь она сама приказала ему не высовываться из своей комнаты до ужина, если он хочет присутствовать на этом самом ужине.
— Я кому говорю? Живо!
Вздохнув, он с сожалением захлопнул книгу, поднялся с кровати и обреченно поплелся вниз по лестнице, мысленно прикидывая, что нужно тете.
Неделю назад мистер Поттер доставил его на порог дома Бигсли и ободряюще шепнул, чтобы он не унывал, держался, и что ровно через четырнадцать дней они приедут за ним. Лили, естественно, вызвавшаяся проводить, сочувственно морщилась и вздыхала, пообещала, что возьмет на себя устройство грандиозного торжества в честь его дня рождения и освобождения из магловского заточения (именно так она и выразилась), а если к нему будет приставать некий свин по имени Вернон Дурсль, то пусть Алекс напомнит о его любимой кузине Лили, которая скоро объявится с ежегодным визитом к милым родственничкам. Они расхохотались, вспомнив прошлогодний визит Поттеров, и это был последний раз, когда Алекс смеялся за эту неделю. Кажется, прошла вечность с той минуты, как Лили и мистер Поттер закрыли за собой выкрашенную мерзкой зеленой краской дверь дома Бигсли. И впереди такая же несносная тягучая вечность…
Тетя Корделия не разжимала губ и разговаривала сквозь зубы. Видимо, полагала, что Алекс совершил неслыханную подлость, вернувшись к ним, и что его придется теперь кормить целых две недели, а социального пособия, по-прежнему получаемого ими, конечно же, не хватит на такое прожорливое существо. Мистер Бигсли все время фыркал, расспрашивая о его школе. Почему-то они считали, что он учится в еще более ужасном заведении, чем школа святого Брутуса для трудновоспитуемых подростков. Алекс не стал их разубеждать и живо описал предполагаемые методы воспитания, припомнив нудные ностальгические мечты завхоза Филча о розгах, цепях и порке, которые ему приходилось выслушивать во время отработок наказаний профессора Люпин. Мистер Бигсли пришел в совершеннейший восторг и заявил, что это правильное заведение, как раз подходящее для такого злостного хулигана, как Алекс. Он даже решил лично написать благодарственное письмо директору и два вечера подряд, отдуваясь, просидел за чистым листом бумаги. Но столь непривычное занятие, как обдумывание вежливых фраз и облекание мыслей в трехсложные слова его утомило, и письмо так и осталось благополучно незавершенным. На той же волне вдохновения Алекс расписал Ричарду и Роберту тактику выживания в одной комнате с двумя настоящими ворами, одним будущим грабителем и потенциальным убийцей (едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, потому что еще в прошлом году вычитал подробности из какого-то дурацкого детектива). Впечатленные братья оставили его в покое на целый день, и потом их тычки и обзывания доставались намного реже, чем в прошлые годы. Оказывается, можно обойтись и без волшебства.
Вот только Алексу на все это было плевать, он томился и скучал, подбадривая себя лишь мыслью, что, в конце концов, дни все-таки тянутся понемногу, ползут медленными улитками, а потом приедут Поттеры и заберут его отсюда. А там день рожденья и целых две недели каникул до первого сентября! Надо только набраться терпения и подождать.
— Александр, ты меня слышишь, паршивец?!!
— Иду, — без энтузиазма откликнулся он, входя в гостиную, — что вы хот…
Он едва не подавился и закашлялся, потому что слова буквально застряли в горле. В гостиной тети Корделии, на ее диване, обитом скользкой тканью в мелкий цветочек, в окружении подушек с рюшами, сидел собственной персоной мистер Юбер Малфуа! Он держал в руках небольшую черную трость с серебряным набалдашником, и его улыбка была такой же стылой, как зимний день, и такой же фальшивой, как неестественно зеленый изумруд в его галстучной булавке. Тетя Корделия выглядела раздраженной (как всегда) и озадаченной (что случалось крайне редко, потому что полагала, что осведомлена обо всем происходящем на свете, и ее мнение об этом единственно верное и непогрешимое).
— Этот джентльмен утверждает, что он твой родственник. Отвечай, это так? И кто тогда этот проходимец, который привез тебя из твоей школы? — визгливый голос тетки взвился вверх, дойдя почти до ультразвука.
— О, мадам, позвольте заметить, что человек, о котором вы говорите, не принадлежит к нашей семье, — в водянисто-серых глазах Малфуа легкими тенями сквозили презрение и брезгливость, — он втерся в доверие опекунскому совету, и управление делами Александра совершенно незаконно перешло в его руки.
— Какими еще делами Александра? Какому опекунскому совету? — подозрительно прищурилась миссис Бигсли, и по ее лицу Алекс ясно видел, что больше всего ей хочется выкинуть Малфуа из дома, и в то же время ее одолевает жадное любопытство.
— Мы — единственные опекуны этого мальчишки!
— Ты не признался тетушке? Ай, как нехорошо, — мистер Малфуа с наигранной укоризной покачал головой, и Алекс облился холодным потом.
Он молчал, просто не понимал, что делать, и что вообще происходит. Откуда Малфуа узнал, что он у Бигсли?
— Мадам, ваш племянник богат, как Крез.
Тетя Корделия недоверчиво поджала и без того уже совсем не видные губы.
— Да, да, не сомневайтесь. Ему принадлежит баснословная сумма денег в акциях, депозитах, ценных бумагах, золотых и серебряных слитках и драгоценных камнях, его активы составляют… Впрочем, не буду утомлять цифрами и подсчетами, но поверьте мне, они весьма и весьма внушительны. Да что там, ему принадлежат два серебряных и один золотой рудник, а это имеет немаловажное значение для нашей экономики! Что же ты, дружок, молчал о том, кто ты на самом деле? Или боялся, что эти люди посягнут на то, что принадлежит тебе по праву? Благоразумно, о да, очень благоразумно, ты настоящий сын своей семьи, — Малфуа усмехнулся краешком губ и поиграл тростью.
Он все еще сидел на диване, откинувшись на подушки, закинув ногу на ногу, и Алексу почему-то казалось, что он наслаждается всем происходящим, словно театральным представлением.
— Акции? Ценные бумаги? Рудники?! Золото?!!! — миссис Бигсли с размаху упала на стул, скрипнувший всеми ножками. Ее словно стукнули по голове и вытряхнули все мозги.
Что Малфуа нужно? Почему он пришел сюда и сидит с таким видом, словно диван пачкает его безукоризненно выглаженные брюки, а он вынужден это терпеть?
— Чт… что вам нужно? — онемевшие губы наконец-то разлепились.
— Мне нужен ты, Александр, — Малфуа снова улыбнулся, устремив взгляд своих водянистых глаз на мальчика, — да, именно так. Не думаешь же ты, что я пришел сюда ради этих ничтожеств?
Тетя Корделия на удивление быстро справилась с собой и с настойчивостью тяжело груженого грузовика на прямом шоссе наставила на Малфуа указательный палец.
— Мистер-как-вас-там, я требую, что бы вы объяснили, что там связано с этим паршивцем! Какие еще деньги и золото? Нам причитается четверть, нет, половина, нет, три четверти всего! Мы кормили его семь лет и…
Мужчина с отвращением на лице хлопнул тростью по ладони, и миссис Бигсли еще некоторое время продолжала открывать рот в полной тишине, не осознавая, что ее лишили голоса.
— Зачем я вам? — настороженно спросил Алекс.
— О, я просто приглашаю тебя, как племянника, погостить в моем доме, — Малфуа с наигранной беззаботностью пожал плечами, — это не запрещается законом, не правда ли?
— А если я откажусь?
— Отказ не принимается, дружок. Я настаиваю.
Алексу внезапно захотелось убежать из этого дома и ночевать хоть под мостом, лишь бы не видеть Малфуа.
— Мистер Поттер знает, что вы…
— Нет, мистер Поттер ничего не знает и не узнает, я надеюсь, — уже не скрываясь, зло процедил Малфуа, — повторяю — отказ не принимается. А если ты вдруг вздумаешь упираться, то с этой мерзкой маглой и еще двумя не менее отвратительными маглами, которые сейчас увлеченно потрошат кошку на заднем дворе, внезапно приключится нечто очень плохое. Например, вот это.
Он небрежно взмахнул волшебной палочкой, в которую как-то незаметно превратилась его трость, и тягуче, растягивая слоги, произнес:
— Asfictio.
Лицо тети Корделии, все еще пытавшейся исторгнуть какие-то звуки, внезапно начало багроветь, она схватилась за горло, широко раскрывая рот, словно пыталась набрать в грудь воздуху, но ей это никак не удавалось. Глаза вылезли из орбит, женщина сползла со стула, теряя сознание.
— Прекратите! Сейчас же прекратите! Что вы делаете?! — выкрикнул мальчик, невольно пятясь назад.
Колени противно подгибались от неожиданной выходки Малфуа. Алекс на самом деле испугался. За год обучения в Хогвартсе, штудирования его библиотеки и знакомства с волшебниками он прекрасно понял, что маги с палочкой в руках способны на такое, что не приснится и в ночных кошмарах.
— Не надо! Я пойду с вами!
Малфуа довольно осклабился и с видимой неохотой опустил свою волшебную палочку. Тетя Корделия наконец сделала вдох и зашлась в надрывном захлебывающемся кашле.
— Я рад, что мы так быстро пришли к согласию.
— Мне надо забрать свои вещи, — неприязненно буркнул Алекс, — они наверху.
— Я поднимусь с тобой.
В своей тесной комнате под неотрывно следящим взглядом Малфуа мальчик нарочито медленно, растягивая время, сложил в рюкзак все, что у него было — свитер, две пары джинсов, несколько футболок, чистые и грязные носки, пяток книг (конечно же, не волшебных, обычных, из библиотеки мистера Поттера, но заколдованных по его просьбе миссис Поттер, чтобы бесцеремонные руки братьев Бигсли начали чесаться, едва коснувшись их переплетов).
Когда они спустились, тетя Корделия уже поднялась на ноги, ее лицо было в багровых пятнах, в глазах смешались злоба и испуг, и от этого она почему-то еще больше, чем когда-либо, походила на селедку.
Влажной и липкой ладонью Малфуа ухватил мальчика за запястье. В следующее мгновение Алекс почувствовал, что все тело ужасно сжало и куда-то потянуло, но он успел услышать, как Малфуа над его головой произнес: «Obliviate», и увидеть, как лицо тети Корделии с вытаращенными глазами вмиг, как-то совершенно стремительно, стало абсолютно тупым и равнодушным. А в следующее мгновение его с силой протащили сквозь садовый поливочный шланг и вышвырнули на самые твердые в мире каменные плиты, больно ударившие по пяткам. Рука Малфуа наконец отпустила его, и Алекс, шатаясь, оглядел себя. Ему показалось, что какая-то часть его тела так и осталась в доме Бигсли, возмущенная столь грубым обращением. Внезапно позади что-то залязгало и загрохотало, и он поспешил оглядеться. Они стояли на самой обычной пустынной улице, засаженной самыми обычными каштанами, солнце трудолюбиво заливало их листву ярким летним золотом, ветер весело просвистел над головой, взъерошив волосы, и в общем, ничего зловещего в этой улице, как почему-то ожидал Алекс, не было. А то, что лязгало, оказалось самыми обыкновенными коваными воротами, распахнувшимися во всю ширь.
— Что вы сделали с тетей Корделией? — громко сказал он, стараясь подавить внезапную тревогу и с некоторой опаской заглядывая за ворота, — и где мы?
— О, с этой мерзкой маглой? Ничего особенного, дружок, просто слегка подкорректировал ее память для ее же блага. А мы находимся у ворот моего поместья, — Малфуа сделал приглашающий жест, — вернее, лондонского поместья Малфоев. Раньше оно принадлежало твоему деду, потом перешло к твоему отцу, а потом, согласно завещанию, ко мне. Но чувствуй себя, как дома, дружок, мы ведь одна семья.
Алекс невольно передернул плечами, до того приторно вкрадчивым и одновременно пугающим вдруг показался ему тон Малфуа. Они прошли в ворота, вновь с тем же грохотом закрывшиеся за ними, под низко нависшими над головой ветвями деревьев, туго и плотно сплетенными в подобие навеса. Солнечный свет лишь местами пробивался сквозь темные листья, и на каменных плитах, по которым вышагивал Алекс, плыли узорчатые тени. В этом зеленом коридоре они дошли почти до самого дома, двухэтажного особняка с огромной террасой, увитой вьющимися розами и виноградом. Вся лужайка перед ней тоже пламенела розами самых разных оттенков от алых, бордовых, багряных, пурпурных до розовых. Их густой тяжелый аромат колыхался над лужайкой почти видимым облаком, перебивая запахи нагретой листвы и травы, и Алекс невольно задышал ртом, глотая жаркий воздух, он никогда не любил розы.
Дом был большим, величественным и выглядел так, словно сошел с глянцевой обложки какого-нибудь журнала по домоводству. Арочные окна прозрачно темнели в тени окружавших его деревьев, одно окно было раскрыто, и из него невидимыми птицами вылетали звуки музыки, легкие и живые. Алекс и Малфуа вошли в дом. В холле было просторно, сумеречно и прохладно, что показалось чудесным после послеобеденной жары, пахло чем-то пряным, щекочущим нос, поблескивали стеклом циферблата высокие напольные часы в глубине под лестницей, музыка слышалась почему-то приглушеннее, перемешиваясь с торжественно-медленным тиканьем часов.
— Дорогая, мы дома, — громко сказал Малфуа и ударил палочкой в колокольчик на деревянном одноногом столике в углу, отозвавшийся тихим звоном.
— Inflamus.
В двух светильниках на стене в форме витых рожков из матового стекла зажглись рассеянные желтоватые огоньки, мягко отодвинувшие темноту в углы. Музыка смолкла, за одной из четырех дверей, открывающихся в холл, послышался топоток, и перед ними появилось сгорбленное и беспрестанно кланяющееся существо. Только приглядевшись, Алекс в изумлении понял, что это эльф-домовик. Но он так не походил ни на опрятных добродушных домовиков Хогвартса, ни на свободных и довольно-таки своевольных домовиков Поттеров, что можно было просто диву даться. Он был замотан в ужасно грязную, засаленную, всю в разноцветных пятнах и подтеках тряпку, безвозвратно потерявшую свое первоначальное предназначение, голова была забинтована куском такой же грязной ткани, глаза мутные и гноящиеся, руки и ноги в подсыхающих корках от страшных ожогов.
— Что с ним? — пораженно спросил Алекс, на что Малфуа совершенно равнодушно ответил:
— Он наказал сам себя за совершенную провинность.
— А что он сделал?
— Испортил наш обед.
Мужчина прищурился, взглянув на домовика.
— Готова комната для молодого господина?
— Да, хозяин, все, хозяин, быть готово.
— В самом ли деле ВСЕ готово? — в негромком ровном голосе было всего лишь чуточку напора, но домовик задрожал и повалился на колени.
— Все-все, хозяин, Труди все проверить.
— Исчезни. Но если узнаю, что что-то не так, пеняй на себя.
Алекс невольно посочувствовал домовику — такой страх, смешанный с паническим ужасом, промелькнул на его уродливом остроносом личике. Он подумал про себя, что если в его предполагаемой комнате не будет хватать чего-то, пусть даже кровати, он ни за что не скажет Малфуа, иначе бедняге домовику, вероятно, очень сильно не поздоровится.
— Синиз! — Малфуа нахмурил белесые брови, но по лестнице уже шуршало палой листвой платье спускавшейся женщины.
— Да, mon cher? Прости, что задержалась, — грудной бархатный голос с легким акцентом прозвучал той же музыкой, что лилась из окна, мягко обволакивая слух и невольно заставляя прислушиваться.
В противоположность этому голосу, который должен был бы принадлежать высокой яркой женщине, миссис Малфуа оказалась невысокой и полноватой, с тусклыми волосами непонятного цвета, собранными в гладкий узел на затылке. Ее, в общем-то приятное, но какое-то вялое лицо с глубоко посаженными темными глазами и чересчур большим ртом почему-то напомнило Алексу плохо выпеченную сдобу с изюмом. А за ней медленно шла Сатин с таким видом, словно мать тащила ее на веревке.
— Синиз, Сатин, — Малфуа широко улыбнулся и положил руку на плечо Алекса, — как я вам и обещал, наш Александр. Он захотел погостить у нас некоторое время, а мы будем только рады, не правда ли?
«Захотел?! Ну ничего себе!»
— Конечно же. Александр, дорогой, — женщина тоже улыбнулась, слегка отстраненно и как-то неподвижно, одними губами, — вы с Сатин ведь учитесь на одном курсе? Жаль, что не на одном факультете. Ты очень похож на своего дорогого отца, и он наверняка желал бы, чтобы ты учился в Слизерине. Когда Сатин написала нам, что ты — это ты, сын нашего дорогого Драко, мы так обрадовались, и я сразу сказала Юберу, твоему дорогому дяде, что ты должен побывать у нас, чтобы мы получше узнали друг друга…
Малфуа довольно кивал, Сатин смотрела в пол, на стены, на потолок, только не на него, а миссис Малфуа все говорила и говорила своим красивым голосом, плавно, нараспев, и все слова у нее были круглыми, гладкими и какими-то одинаковыми, как семена дракон-травы, которые однажды с великой осторожностью показывал им профессор Ливз, потому что на сто обычных семян приходилось одно, по виду ничем не отличимое, которое взрывалось при малейшем встряхивании. В словах миссис Малфуа, в отличие от семян дракон-травы, не было ни огня, ни того, о чем она говорила, не было вообще ничего, и перед глазами невольно встала миссис Поттер с ее громкими возгласами, смехом, порывистыми движениями, с ее красивым подвижным лицом, на котором все можно прочитать без слов, с ее синими глазами, в которых то сверкает гнев, то светится добрая забота, и внезапной судорогой свело в груди. Когда он увидит миссис Поттер и всех остальных — Лили и Лин, Сириуса и Джеймса, и своего опекуна?
— Через час будет чай, а пока Сатин проводит тебя в твою комнату. Надеюсь, тебе у нас понравится, дорогой.
Алекс постарался изобразить на лице выражение, приличествующее благодарному гостю и родственнику, но, кажется, получилось откровенно плохо, со стороны Сатин послышалось едва слышное фырканье. Если бы они были в Хогвартсе, эта девчонка обязательно сказала бы что-нибудь оскорбительно-обидное, по ее мнению. Что-то вроде: «Салазар Великий, тебя что, покусали лукотрусы-оборотни, переболевшие русалочьим бешенством? Выглядишь так же мерзко и глупо». Но сейчас, в присутствии родителей она, естественно, ничего не могла сказать и, задрав подбородок, молча восшествовала наверх по лестнице. Алекс также молча пошел вслед за ней, трогая прохладные перила и спиной чувствуя колкие взгляды взрослых, оставшихся внизу.
В коридоре, где стены были обиты темно-синей бархатистой тканью, Сатин остановилась у одной двери и криво усмехнулась.
— Вот твоя комната, дорогой кузен. Добро пожаловать.
Презрения в ее голосе, в этих нескольких словах было столько, что хватило бы на десяток человек и одного гоблина.
— Спасибо, дорогая кузина, ты сама доброта и гостеприимство, — не менее ядовито ответил Алекс, — я думаю, мне здесь так понравится, что каждое лето мы с тобой будем проводить вместе.
Если эта надменная идиотка полагает, что без друзей он стушуется, то, как говорит Лили, трижды ха ей.
Он толкнул дверь с твердым намерением захлопнуть ее как можно громче перед носом Сатин, но девчонка успела прошипеть:
— Тоже мне остряк нашелся! Возомнил себя Малфоем и думаешь, что…
— Что-о-о? — угрожающе обернулся Алекс.
Но Сатин, словно опомнившись, задрала нос, повернулась на каблуках и величаво удалилась по коридору до чрезвычайности светской походкой.
Алекс пожал плечами. Мило, очень мило. Насмешки и тонны презрения от Сатин, напускная доброта миссис Малфуа и вспышки родственных чувств, чередующихся с откровенными угрозами, со стороны мистера Малфуа. Хорошо, хоть не настаивает на «дяде Юбере». Но где в этом СМЫСЛ?
Рюкзак отправился на дно шкафа с перламутровыми дверцами, не было ни малейшей охоты разложить вещи по его полкам. Он поднял оконную раму и выглянул, стараясь разглядеть соседние дома, но обзор заслоняли деревья. Алекс даже не знал, как они называются, впервые видел такие прямые серебристо-серые стволы, кора которых казалась блестящей. Тот коридор от ворот до дома сплели своими ветвями, кажется, тоже эти деревья. В жарком неподвижном воздухе их листва густого темно-зеленого оттенка чуть-чуть шелестела. Каждый лист был с его ладонь, немного вытянутый, глянцевый с одной стороны и бархатный с изнанки. Он протянул руку и сорвал один, тут же запачкавший пальцы зеленью. С листа свалился маленький паучок, тут же прытко спустился вниз по его ноге на пол и юркнул куда-то в угол. Мальчик сел на подоконник, вертя в руках лист, и задумался.
Что все-таки нужно Малфуа? Почему он врет, говоря, что Алекс сам захотел прийти в их дом, хотя на самом деле почти выкрал его? И что он имел в виду, когда говорил, что «слегка подкорректировал память» миссис Бигсли? Разве так можно? Вот черт, эта магия когда-нибудь сведет его с ума! Это в обычном мире можно удивляться драконам, волшебным палочкам, Исчезательным леденцам, Вопящим письмам, говорящим портретам и озерным кальмарам, но здесь-то все обыденное, все привычное! А он каждый раз сбивается с толку и не знает, что делать! Может, тетя Корделия теперь заново знакомится с мистером Бигсли и собственными детьми, а те, напуганные, спешат пристроить ее в какой-нибудь психологический реабилитационный центр. А может, она всего лишь не сможет вспомнить девичью фамилию своей матери. Только он этого не знает и будет гадать, мучаясь осознанием своей вины за ее нынешнее состояние. Что ни говори, все-таки она не была виновата в том, что Алекс оказался в ее доме.
Он сердито смял листок, окончательно закрасив ладонь зеленым соком и скатив его в шарик, пульнул вниз.
Итак, будем мыслить логически, но с учетом волшебных реалий.
Первое — совершенно очевидно, что у Малфуа есть своя цель, и для осуществления этой цели нужен Алекс. В то, что дорогие родственнички на самом деле хотели повидаться с ним, не преследуя никакой корысти, не верилось ни на секунду.
Второе — цель достаточно значимая, иначе его бы не притащили сюда шантажом, улучив момент, когда он был у Бигсли. А в том, что его практически похитили, сомнений уже не было. Что, например, мешало Малфуа обратиться к мистеру Поттеру, возрыдать на его плече об утраченных родственных узах и взмолиться о семейном воссоединении? Правда, представить Малфуа рыдающим и молящим было сложно, и Алекс даже немного развеселился. Интересно, какая реакция была бы у мистера Потера? Скорбно-понимающая или изумленно-взбешенная? Скорее, второе.
Третье — как ни грустно признавать, но люди иногда врут, притом врут нагло и беспринципно в самых важных вопросах, думая, что им все позволено, что цель оправдывает средства. Часто при этом они ошибаются, но это уже другая история. Так вот, Малфуа врут. Причем все. Ну разве что Сатин искренна в своей уже укоренившейся вражде, но от нее ничего не зависит, она всего лишь испорченная дрянная девчонка. А ее отец и мать делают вид, что до безумия хотели бы прижать сына своего кузена к груди, да обстоятельства им мешали. Ничего подобного. Им вовсе не хотелось, не хочется и не будет хотеться. Что отсюда следует?
Не будем обольщаться, Алекс сам по себе ничего не значит, он — обуза, бельмо на глазу, вечное напоминание, раздражающий и мешающий фактор и куча всего такого, что вызывает неприятные эмоции. Так было у Бигсли, то же и у Малфуа. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Математика, его любимая математика, суровая, прямая и честная наука. Сумма… ага! Вот он дурак! Конечно! Он, Алекс, плюс деньги, очень приличная сумма денег, ну еще там золото, драгоценные камни, какие-то рудники… В общем, повторение пройденного. В свете этого злоупотребление миссис Малфуа словом «дорогой» выглядит очень уж двусмысленным.
А вообще получается интересная формула. В ее левой части неизвестный икс, умноженный на сумму Алекса и денег, в правой — решение, результат, его сегодняшнее похищение. Икс вообще-то не такой уж неизвестный, это причина Малфуа. Но противоречивая какая-то причина. Одновременно ясная и непонятная. Конечно же, он хочет добраться до огромного наследства Малфоев, но почему именно так? Чего он добивается такими грубыми приемами? Осенью Алекс дал свой ответ на его предложение. Что, «дядя Юбер» надеется, что он со страху или купившись на его лицемерие, как последний наивный простачок, тут же переменит решение? Сейчас, размечтался! Через неделю за ним приедут Поттеры и, не обнаружив у Бигсли, начнут поиски. Малфуа так или иначе придется признаться. Дольше скрывать его местонахождение уже будет преступлением, сколько бы раз Алекс не приходился ему племянником.
Его стройные и злые размышления прервал давешний обожженный домовик.
— Молодой господин, вас просить спуститься к чаю. В Голубая комната.
Мальчик кивнул.
— Послушай, тебя зовут Труди?
Домовик затрясся так, что его грязная тряпка сползла с плеча, обнажив тощую впалую грудь, на которой лиловел свежий синяк.
— Д-да, м-м-молодой г-г-господин, молодой господин чем-то быть недоволен? Комната ему не нравиться? Чего-то не хватать?
— Нет, нет, все прекрасно! — поспешно сказал Алекс, — я ведь просто хотел узнать, как тебя зовут. Спасибо, Труди, у меня все есть.
Похоже, домовик внезапно утратил дар связной речи, потому что начал шлепать губами и как-то нехорошо булькать, словно выпил залпом десять бутылок Веселящего лимонада.
— Тебе плохо? — участливо наклонился к нему Алекс, — я могу помочь? Позвать кого-нибудь?
Чем болеют домовики, он понятия не имел и немного испугался. Но Труди, булькая и шлепая, яростно замотал головой и все-таки умудрился выдавить:
— Н-ен-е-не н-ндо, гспдн, все-о хршо.
В доказательство он исчез так быстро, что Алекс даже не успел моргнуть. Интересно, что творится в головах домовиков? — размышлял он, спускаясь вниз. Какие-то все-таки они странные…
Голубую комнату он нашел быстро, да и немудрено — в ней были голубыми даже фарфоровые пастушки на каминной полке, и тщательно вычищенный камин изнутри был выложен голубыми плитками, и платье на редкость длинноносой леди, портрет которой висел над ним, было голубым (просто все это бросилось в глаза, едва он раскрыл двустворчатые двери). Что уж там говорить о гардинах, обивке мягкой мебели и прочих мелочах. Окна, по-видимому, выходили на север, поэтому не докучало уже клонившееся к закату солнце, в комнате царили та же приятная прохлада, что и во всем доме, и голубовато-зеленоватый полусвет-полусумрак, словно под водой, отчего лица благородного семейства Малфуа выглядели удивительно похожими на рыбьи морды. Алекс едва сдержал невежливый смешок.
Круглый стол был заставлен изысканным фарфором и всем, что нужно к пятичасовому чаю. Важно похрустывали белоснежные накрахмаленные салфетки, мелодичной струйкой наливался ароматнейший чай, таинственно звенели серебряные ложечки с витой буквой М на ручках, от шоколадных кексов и ванильных булочек шел умопомрачительный аромат, требовавший, чтобы их немедленно уничтожили, засахаренные фрукты просто таяли на языке. Разговоры были очень учтивыми, задававшиеся вопросы совсем немного смахивали на допрос, а получаемые ответы никак не переходили грани дальне, но все-таки родственной вежливости. Лился нескончаемый чарующий водопад миссис Малфуа, изредка острым блеском вспыхивали водянистые глаза мистера Малфуа, только Сатин надуто игнорировала новоиспеченного братца, аж жалобно взвякивал фарфор ее чашки. Алекс чувствовал себя не то Невиллом на уроке зельеварения, не то Алисой на Безумном Чаепитии, не то капитаном Немо в рубке «Наутилуса», мчавшегося в темной опасной океанской бездне. От всего этого чинного благопристойства непреодолимо хотелось в шумный и взрывоопасный дом Поттеров. Или, на худой конец, обратно на Тисовую улицу, где Бигсли никогда не притворялись, что он им интересен без социального пособия.
Когда миссис Малфуа наконец встала, хлопнула в ладоши, а в комнате появились два домовика и ловко и аккуратно начали убирать со стола, Алекс с облегчением вздохнул. Однако, как оказалось, преждевременно.
— Мне бы хотелось поговорить с тобой, дружок, — растягивая губы в уже привычную вкрадчивую улыбку, обратился к нему Малфуа, — пройдем в кабинет, там нам никто не будет мешать.
Алекс пожал плечами. Стараясь не обращать внимания на недоброе лицо Сатин, он пошел за ее отцом. Кабинет, в отличие от Голубой комнаты, приятно радовал глаз теплым ореховым цветом. Алекс, оглядывавшийся по сторонам, заметил несколько портретов на его стенах. На одном из них в высоком деревянном кресле с подлокотниками сидела с раскрытой книгой в руках сухощавая пожилая леди. У нее была идеально прямая осанка, решительные черты лица и совсем не по стариковски блестящие светло-серые глаза. Леди встретила его взгляд и слегка прищурилась, словно пытаясь разглядеть получше. На соседнем портрете, сложив руки на круглом животе, негромко похрапывал пожилой джентльмен с пухлыми щеками и лысиной, матово блестевшей в свете свечи, которая горела на столике рядом с ним. Еще два портрета изображали мужчину и женщину, до чрезвычайности чопорных и недовольных. Выражение у них было такое, точно они сжевали по лимону и запили его уксусом, а теперь делают все возможное, чтобы их не стошнило. А вот на двух портретах, висевших между окон, не было людей, только слегка колыхались тяжелые складки бордового занавеса, и сиротливо белел длинный газовый шарф, небрежно брошенный на кушетку с вычурно выгнутым изголовьем.
«Наверное, куда-то отлучились», — решил Алекс, знавший по Хогвартсу, что нарисованные люди прекрасно могут гулять по всему замку, переходя из одной картины в другую, и даже устраивают шумные пирушки. Полная Дама, по крайней мере, частенько этим грешила.
— Хочешь знать, кто эти люди? — любезно спросил Малфуа и, не дожидаясь ответа, повел рукой в сторону портрета старой леди, кивнувшей по-королевски величественно, — моя бабка, Азалинда Малфой, сестра твоего прадеда Абраксаса. А это мой дед, Октавиус ле Фер де Соланж Малфуа. Он взял фамилию жены (храп пожилого джентльмена приобрел отчетливые недовольные интонации), таково было ее требование в обмен на внушительную сумму, появившуюся на их общем счету. Азалинда умела настоять на своем. Мои отец и мать, Роже и Лютеция Малфуа (два кислых лица стали еще кислее, словно к лимону и уксусу прибавился знаменитый Отвсегон миссис Поттер — видимо, это должно было означать аристократическое приветствие). А это, — Малфуа понизил голос до шепота, — это, дружок, портреты твоих деда и бабки, Люциуса и Нарциссы Малфоев.
Алекс снова взглянул на темнеющие прямоугольники, в которых ничего не изменилось. Малфуа продолжал со скорбным выражением длинного лица:
— Увы, от них остались только багеты. И знаешь, дружок, почему? Давным-давно, почти двенадцать лет назад, холодной ноябрьской ночью, они бросились в Малфой-Менор, в свои портреты, которые были там. И умерли. Вместе с теми, с кого были написаны.
— Как это? — невольно вздрогнув, спросил Алекс.
— Очень просто. Как может умереть зачарованный холст, когда в него попадает заклятье Адского огня. Занимается мгновенно, но горит медленно, черным удушливым пламенем. Горят нарисованные дома, пылают пейзажи, факелами вспыхивают люди, осыпаясь хлопьями пепла. Испытывают ли они боль? Ты можешь сказать «нет», дружок, и не ошибешься. Ведь они всего лишь портреты, всего лишь мазки волшебных красок, сочетание и игра светотени. Но ты можешь сказать «да», и это не будет ошибкой. Рука художника вдохнула в их черты жизнь и движение, они обрели голос, они могли созерцать мир вне их рам и иметь о нем собственное мнение. Кто поклянется, что Люциус и Нарцисса не корчились от ужаса и боли, сгорая в своем замке? — Малфуа полуприкрыл глаза веками, словно содрогаясь своим же словам.
Алекс невольно сглотнул, слишком ярко представив все, о чем говорил Малфуа. А если представить, что это были не портреты, а живые люди… Как-то он совсем не задумывался, КАК именно погибли его мама — предательница друзей, и его отец — Пожиратель Смерти. КАК именно умерли его дед с ледяным прищуром серых глаз, его молодая бабушка. Их просто не стало. Они просто были мертвы.
— Прости, дружок, не хочу тебя шокировать. Понимаю и разделяю твои чувства, — Малфуа наклонил голову, мазнув взглядом по лицу Алекса, — а позвал я тебя для того, чтобы… чтобы поделиться воспоминаниями о твоей семье. Они важны для меня, и не сомневаюсь, ты бы тоже хотел услышать кое-что о детских годах своего отца.
Острое предчувствие кольнуло в грудь, волной затопило все внутри, оборвав нити настороженности, залило лицо лихорадочным румянцем. Алекс облизал пересохшие губы и напомнил себе, что Малфуа выкрал его от Бигсли, и ему нельзя верить. Но до самых кончиков похолодевших пальцев, до дрожи губ хотелось выслушать все, что будет говорить Малфуа. Что бы там ни было, но ведь он на самом деле видел тех, о ком говорил, и многое, наверное, знал.
Повинуясь взмаху волшебной палочки мужчины, из резного книжного шкафа с матовыми стеклами вылетел небольшой альбом для фотографий и мягко опустился на стол. Малфуа сел в кресло и жестом пригласил мальчика сесть напротив. Он осторожно раскрыл темно-синий бархатный, немного вытертый, с серебряными уголками переплет, и Алекс вдруг вспомнил почти такой же альбом, лежавший на письменном столе его опекуна, рядом с чашей, в которой клубился жидкий серебристый туман, полет сквозь него и свое потрясение, когда он понял, что только что, буквально на расстоянии вытянутой руки, он видел своего папу, ученика Хогвартса, почти ровесника. Вот только тогда о тех, кого он увидел, нельзя было даже обмолвиться. А теперь ему предлагают сами, дают возможность узнать.
Он глубоко вздохнул, унимая жгучее нетерпение. Малфуа вроде бы и не смотрел на него, но в уголках тонких губ промелькнула усмешка. Алекс попытался принять равнодушный вид, но сомневался, что это ему удалось.
Перелистнув несколько страниц, Малфуа ненадолго остановился на развороте, слегка кивнул и пододвинул альбом так, чтобы Алексу было удобно смотреть.
Как и следовало ожидать, это были колдо-фотографии. На небольшом снимке с левой страницы, на каменной ступеньке широкой лестницы, полукругом уходящей влево вверх, стояли двое. Вернее, трое. И Алекс, помимо своей воли наклонившийся поближе, сразу их узнал. Но в то же время и не узнавал. Ослепительно прекрасная юная женщина с длинными светлыми косами, искусно сплетенными вокруг головы, изящная и грациозная, в простом белом платье, как будто парящая над землей. Она держала на руках ребенка, и все ее внимание было приковано к нему. Нежность, трогательная забота, с которой она смотрела на него, делали ее еще красивее. Она казалась изнеженной, трогательно слабой и беспомощной, слишком красивой, почти неземной, но почему-то думалось, что это обманчивый мираж, и на самом деле она совсем другая.
Молодой мужчина, высокий и стройный, стоял вполоборота, почти не отрывая глаз от женщины и ребенка, слегка полуобняв, поддерживая ее руку, и только изредка взглядывал на Алекса, словно приглашая его полюбоваться вместе. Он улыбался, и эта улыбка чудесным образом меняла его лицо. С правильными чертами, с разлетом темных бровей, контрастировавших со светлыми волосами, холодноватое, горделивое, немного неподвижное, оно вмиг теплело и наполнялось движением, силой и одновременно мягкостью.
Черно-белый снимок был лишен цветов, но их и не надо было — до того живыми и близкими казались люди, вот-вот станет слышен шорох платья женщины, прозвучит ее голос, успокаивающий ребенка (почему-то казалось, что будет он удивительно мелодичным, хрустальным), рассмеется мужчина. Снимок был на самом деле хорош, а тот, кто снимал, словно подглядел со стороны украдкой за молодой парой, застав их врасплох. Они не позировали, просто были в своем мире, поглощенные друг другом. Снимок как будто светился, если было бы темно, он мог освещать комнату.
— Крестины твоего отца, — нарушил тишину Малфуа, — по традиции, на них не приглашали гостей, только семья.
На цветном снимке с правой страницы женщина и мужчина стояли почти в тех же позах, но как разительно отличалась эта колдо-фотография от предыдущей! Алекс даже растерялся на несколько мгновений, то и дело переводя взгляд с одной на другую, сравнивая. Здесь улыбка мужчины была усмешкой с оттенком превосходства, на лице отпечаталась та же сила, но холодная, жесткая, безжалостная, ни следа мягкости. Женщина, в роскошной мантии и драгоценностях еще более красивая, изысканная и утонченная, выглядела неприятно высокомерной. Алекс никогда не решился бы подойти к такой леди. Ребенку, мальчику, было около пяти лет, он стоял, насупившись и кривя губы, засунув руки глубоко в карманы своего строгого темного пиджачка.
— Благотворительный обед, один из многих, которые давали Люциус и Нарцисса.
— Они… они такие… другие…, — вырвалось у Алекса, и Малфуа кивнул с понимающим видом.
— Да, ты прав. Люциус и Нарцисса происходили из древних и знатных магических родов. А это, дружок, ставит на особое место. Нарцисса Блэк и Люциус Малфой, союз достойнейших, лучших представителей семейств. Твой отец был сыном красивейшей женщины и умнейшего мужчины нашего общества, и в его жилах текла, вероятно, самая чистая волшебная кровь в Англии.
Красивейшая женщина… его родная бабушка. Похожая на нежную фею из доброй сказки. И на бездушную Снежную Королеву, сделанную изо льда. Как-то вот это сочеталось в ней абсолютно немыслимым образом.
А умнейший мужчина… его дедушка. Раз он был таким умным, то почему выбрал сторону этого Волдеморта? Это же просто глупо — ведь понятно, что у этого сумасшедшего черного мага (а прочитав почти все имеющиеся в хогвартской библиотеке книги по магическим войнам, Алекс почти не сомневался, что с головой у Волдеморта явно было не все в порядке) не было никаких шансов. А может, Волдеморт угрожал? Шантажировал? Все могло быть. Только в книгах этого нет.
— …Нарцисса, блистательная светская леди, ею восхищались и стремились быть похожими на нее. Образец для подражания, всегда великолепна и безупречна. А кто мог сравниться с Люциусом по изворотливости и изощренности ума, по богатству и влиянию, которые были у него? Кто из молодых аристократов, беспутно прожигавших свою жизнь в вихре удовольствий, мог похвастать тем, что, как Драко, в семнадцать лет вступил в права наследования и взял в свои руки бразды правления всеми семейными делами? Многие считали, что он слишком молод, и Люциус поступает неразумно, рискуя потерять больше, чем приобрести. Но твой дед воспитал достойного сына, и Драко не только не потерял ни кната, но приумножил состояние. Малфои обладали такой властью и могуществом, которых не так легко добиться в нашем обществе, и это не пустые слова. Признаться, я всегда гордился тем, что принадлежу к семье Малфоев. В этом мы с Драко были единодушны. К тому же наше фамильное сходство, как все отмечали…
Юбер, кажется, почти впал в экстаз. Он даже вскочил с кресла и начал расхаживать по комнате, оживленно жестикулируя. Алекс слушал его с жадным интересом, обуреваемый двояким чувством — с одной стороны, он ведь к этому и стремился. Если ты перерыл полбиблиотеки огромного замка с единственной целью — узнать хоть что-нибудь о собственной семье, то любая информация о ней будет по-настоящему выстраданной и очень ценной. Тем более, если ее сообщает как бы и не чужой человек. А с другой стороны, и это было очень странным и даже страшным, наверное, — Алекс ничего не ощущал, не чувствовал своей сопричастности к тем людям, о которых ему рассказывали. Нет, умом вроде бы понимал, что он — часть этой семьи, но вот внутри молчало. Древний род, в котором на протяжении многих веков были одни волшебники, великолепные роскошные замки (оказывается, кроме печально известного Малфой-Менора был еще замок в Ирландии, а еще и дом где-то в Уэльсе, и все это было конфисковано), какие-то приемы и благотворительные обеды, балы и рауты, куча семейных традиций, фамильные реликвии и драгоценности и даже герб! Разве это могло иметь отношение к нему, Алексу? Да никакого! Еще тогда, ночью в библиотеке Хогвартса мелькнуло в голове: «Сложись все иначе, он, наверное, близко знал бы их, бывал в их замке, даже жил там, поздравлял с Рождеством, получал и сам дарил подарки… Этим чужим людям…»
То же было и сейчас. Незнакомые, чужие люди. Даже черты лица папы в детстве показались совсем другими, хотя уже несколько людей сказали, что они похожи как две капли воды… Когда миссис Поттер вспоминала о прошлом, о дружбе его мамы с мистером Поттером и мистером Уизли, о том, как она предала своих друзей, о том, как они ненавидели его отца, было так обидно, больно и горько, что даже в груди болело. Все воспринималось остро и близко. А теперь, когда Юбер Малфуа рассказывает о том, что могло бы быть его жизнью, сложись все иначе, — ничего не трогает и не задевает никакие струны. Да что там «не трогает», он словно слушает занимательные истории, совершенно его не касающиеся.
А Юбер все говорил и говорил. Его голос плавал в воздухе волной приторного розового аромата. Алекс машинально перелистнул еще две-три страницы альбома и наткнулся на взгляд светловолосого юноши. Примерно в том же возрасте, в каком Алекс увидел его на сорванном уроке Люпин, где-то шестнадцать-семнадцать лет. Скрещенные на груди руки, высоко поднятая голова, а вокруг в вольных позах расположились его ровесники. Два высоких широкоплечих парня, грубые ухмыляющиеся лица которых были смутно знакомы (по Омуту Памяти — припомнил Алекс), стояли справа и слева от него. Еще один, уступающий им по комплекции, сидел, оседлав стул, и лицо у него было неприятным, жестоким. Такого очень легко представить, как он обижает слабых и беспомощных, издевается над животными. В отдалении от них, как бы в стороне, прислонился к косяку двери очень красивый черноволосый парень. Полуприкрыв глаза, он вертел в руках свою волшебную палочку. Он словно тоже был знаком Алексу, но как-то смутно и неопределенно. Вроде бы он где-то его видел. Единственная девушка в этой компании стояла рядом с его отцом, очень близко, взглядывая на него снизу вверх как-то по-особому, заговорщически, точно только они вдвоем знали какую-то тайну. Темные гладкие волосы до плеч с длинной челкой, из-под которой весело блестят глаза, миниатюрная и изящная, как фарфоровая статуэтка, особенно на фоне тех двоих. Поразительно, но и ее он как будто знал! Точно где-то встречал! Но где? Конечно же, сейчас она взрослая, наверное, изменилась, но все-таки… недавно, совсем недавно он ее видел…
Не выдержав, Алекс спросил у Малфуа, как раз замолчавшего:
— Вы не знаете, кто это?
— Друзья твоего отца. А это мисс Пэнси Паркинсон, ныне миссис Элфрид Делэйни. Винсент Крэбб и Грегори Гойл. Дэйн Нотт. Блейз Забини.
Вот все и разъяснилось. Дядя Грега, в честь которого его и назвали. Надо же, значит, они с его отцом дружили? Надо потом Грегу рассказать. А это, видимо, папа Фелисити. Мистер Блейз Забини, попечитель Хогвартса, конечно, он его видел, когда вызывали к МакГонагалл, а там сидел Малфуа. И мама Эдварда, с которой они встретились на Кингс-Кросс, и которая так на него смотрела, словно увидела то, на что уже не смела надеяться.
Девочка с нежными чертами лица, еще не ставшими такими резкими и надменными. Мальчишки, будущие Пожиратели Смерти. Они, наверное, тогда не думали о том, что с ними будет. Что всего лишь через несколько лет некоторых уже не будет в живых, а другие переменятся. Что когда-нибудь кто-то будет смотреть на них и жалеть изо всех сил, что все так сложилось. Они тогда были еще совсем… нет, просто они тогда были, и этого было достаточно…
На колдо-фотографии Блейз Забини вдруг оторвался от волшебной палочки и взглянул прямо на Алекса. До того это выглядело «по-настоящему», как будто он услышал его мысли, что Алекс невольно вспомнил квиддичный матч между сборными Италии и Англии, где он во второй раз видел мистера Забини.
До квиддичного стадиона, уже бурлящего народом, они добрались через портал — смятую пластиковую бутылку из-под минеральной воды, и у Алекса еще долго скручивалось в животе при воспоминании о то ли полете, то ли падении сквозь туманное пространство. Через камины, несмотря на золу и сажу, было все-таки намного удобнее. Они поднялись наверх до своей ложи, похожей скорее на крытую террасу с расставленными мягкими стульями и расположенной почти на одном уровне с тремя большими кольцами. Оказалось, что там их уже поджидали мистер Уизли и Рейн. Мистер Уизли оживленно переговаривался с невысоким, немного сутулым мужчиной, лицо которого было на редкость угрюмым и неприветливым. Он говорил, тщательно подбирая слова и очень правильно строя фразы, что выдавало в нем иностранца. При виде него глаза близнецов стали похожи на тарелки, а Лили запыхтела и так дернула сзади за локоть, что Алекс оглянулся.
— Это же Крам! Сам Виктор Крам! — с восторгом прошептала девочка, — а у меня даже блокнота нет, чтобы взять у него автограф!
Видимо, этот Крам был величайшей квиддичной знаменитостью, потому что Сириус, Джеймс, Лили и Рейн только благоговейно переглядывались и, раскрыв рты, внимательнейшим образом слушали их разговор с мистером Уизли, к которому не замедлил присоединиться мистер Поттер. Причем по их поведению было понятно, что все они знают друг друга уже давно и хорошо («А раз так, чего Лили разволновалась?»). Миссис Поттер весело улыбалась и кивала, изредка вставляя словечко. Алекс же все равно не понимал и половины из того, о чем они говорили, маленькой Лин это вовсе было неинтересно, и поэтому они подошли к перилам, ограждавшим ложу, и смотрели на поле, где пока разминались, точнее, разлетались команды Италии и Англии. Внимание привлек один игрок в итальянской форме зелено-белых цветов, с такой скоростью и ловкостью лавировавший между тремя кольцами, что просто дух захватывало.
— Ну, Виктор, так кто сегодня судья? — хитро прищурившись, спросил мистер Поттер, — полагаю, Дефур или Виснич? Они оба известны своей непредвзятостью и неподкупностью, недаром имеют мировую квалификацию, но тебе, конечно, и в подметки не годятся. Я, кстати, так и не понял, почему ты взял самоотвод.
Игрок сделал совершенно сумасшедший кульбит и, разметав в разные стороны парочку англичан, не успевших убраться с его дороги, сломя голову понесся по направлению к их трибуне. Лили, Рейн и близнецы шушукались, рассаживаясь по местам, видимо, не смея громко переговариваться в присутствии Крама. До Алекса доносились только отдельные фразы — «Он завершил карьеру два года назад и зря…», «Но еще мог бы играть, как считаешь?», «Он сказал, что надо уступить дорогу молодым», «Ага, и теперь болгары топчутся в самом конце турнирной таблицы»…
— Видишь ли, я считаю, что в данном конкретном случае мое судейство будет субъективным.
Мистер Уизли недоверчиво хмыкнул, а мистер Поттер удивленно воскликнул:
— То есть? Есть причина?
Тут Лин ойкнула, а Алекс отскочил от перил и оттащил девочку назад, потому что безумный игрок был уже на расстоянии вытянутой руки. Бело-зеленая молния со свистом влетела на террасу, грациозно спрыгнула с метлы, подхватив ее одним сильным точным движением, и звонкий голос с красивым певучим акцентом произнес:
— Очень важная причина, мистер Поттер.
При ближайшем рассмотрении игрок оказался совсем юной девушкой и притом просто удивительной девушкой. Коротко постриженные иссиня черные волосы контрастировали с матово-золотистой кожей, глаза были такими синими, словно в них отражалось небо, облегающая квиддичная форма сидела как влитая. Она была похожа на свою метлу, которую очень бережно держала в руках — такая же стройная, прекрасная и стремительная. Лили так выразительно выдохнула, и такое у нее стало выражение лица, что стало понятно — у нее появился кумир.
— Меня зовут Бьянка, — девушка крепко пожала руку мистеру Поттеру и мистеру Уизли и приветливо улыбнулась миссис Поттер, — рада с вами познакомиться, Виктор много о вас рассказывал.
— Моя невеста, — кратко бросил Крам, и после секундного замешательства взрослые бросились их поздравлять.
— Пока мы не объявляли об этом официально, но я решил перестраховаться, чтобы не разгорелся скандал по поводу возможного подсуживания, — объяснил он, когда все более или менее успокоились.
— Но ведь этот матч всего лишь дружеский, его результаты не повлияют ни на турнирную сетку, ни на конечный результат по очкам и выход в финал мирового чемпионата, — пожал плечами мистер Уизли.
Бьянка задорно сверкнула синими глазами.
— Нет на свете строже и справедливее квиддичного судьи, чем мой Виктор. Надеюсь, вам понравится сегодняшняя игра. Мистер Уизли, нынешнему вратарю английской сборной до вас далеко, поэтому, смею заверить, я забью не менее двадцати квоффлов в ваши кольца.
Мистер Уизли польщенно засмеялся.
— О, прошу прощения, я вижу там своего любимого дядюшку.
Все обернулись. Алекс узнал волшебника, стоявшего на лестнице, ведущей к соседней ложе, и вспомнил. Красивый статный черноволосый мужчина в строгой и элегантной черной одежде, несмотря на летнюю жару. Он медленно кивнул всем присутствующим, и так же медленно, словно неохотно, с ним поздоровались мистер Поттер и мистер Уизли. Мистер Блейз Забини взглянул на Алекса, и мальчику показалось, что его просто обожгло и толкнуло в грудь этим взглядом. Глубокий черный омут тоски, глухой, безнадежной, засасывающей, без единого проблеска света. Он даже сделал полуосознанное движение, чтобы спрятаться за спину мистера Поттера, но переборол себя и остался на месте. Бьянка подошла к мужчине, обняла его одной рукой (в другой у нее по-прежнему была метла) и поцеловала в щеку. Тот что-то сказал ей по-итальянски, девушка усмехнулась и ответила по-английски:
— Конечно, дядя Блейз. Я всегда осторожна, ты же знаешь.
Мистер Забини прошел в свою ложу, Бьянка грациозно вскочила на метлу и так же лихо вылетела к зашумевшим трибунам, а Виктор Крам ушел вниз.
— Я понимаю, что то, что я сейчас скажу — просто ужасно, — тихо и растерянно сказала миссис Поттер, — но она же в дочери ему годится! И, Мерлин, она — племянница Забини!
— Не преувеличивай, — поморщился мистер Уизли, — девочка, конечно, очень молодо выглядит, но ей не меньше двадцати-двадцати двух. Так что в дочери она годится с большой натяжкой.
Мистер Поттер задумчиво посмотрел в сторону соседней ложи и потер переносицу, приподняв очки.
— Не знал, что у Забини есть племянница. Впрочем, это не наше дело.
Потом была игра, на самом деле красивая и яркая, оглушающий рев трибун, вопли Лили и близнецов, и все это время Алекс словно чувствовал взгляд и присутствие мистера Забини. Даже зудело между лопатками от ощущения чужого пристального внимания. До конца игры мистер Забини не показывался из своей ложи, а потом ловец английской команды поймал снитч, и в их ложе разорвался ликующий фейерверк. Лили трещала без умолку, восхищаясь Бьянкой Забини, забившей, почти как и обещала, двадцать один квоффл, мистер Поттер и мистер Уизли громко и увлеченно разбирали тактику обороны английского вратаря, близнецы просто от души вопили, хотя миссис Поттер и пыталась их утихомирить, даже Рейн от переизбытка чувств дудел в дуделку, исторгая такие громогласные звуки, что Алекс на несколько минут был оглушен и дезориентирован общей суматохой. Поэтому он не заметил ухода мистера Забини, а потом, когда они сами спускались по лестнице, соседняя ложа уже была пуста. И Алекс снова почувствовал неловкость и стеснение.
Малфуа тем временем довольно улыбнулся и снова уселся в кресло, закинув ногу на ногу.
— Да, я ведь говорил, что мы были очень дружны с твоим отцом? Люциус и Нарцисса вместе с Драко частенько гостили у нас в поместье во Франции. Поэтому в детстве и в юности мы немало времени провели вместе. Даже наше первое колдовство, можешь себе представить? произошло на глазах друг у друга. Нам где-то было около пяти лет, и мы умудрились сбежать от родителей и забрели в магловскую деревушку, расположенную невдалеке за холмом. А там нас окружили дети маглы и принялись обзывать и надсмехаться над нами. По их мнению, мы были странно и смешно одеты. Не скрою, это было, возможно, не самое неприятное, что могло случиться с нами, но я, пятилетний ребенок, был напуган. Эти грязные неотесанные маглы вели себя агрессивно и вызывающе. И когда один из наших оскорбителей, высокий крепкий мальчишка в два раза нас старше, сказал, что сейчас сорвет с нас эти девчоночьи наряды, и тогда они все посмотрят, кто мы — мальчишки или девчонки, моему терпению пришел конец. Что-то вокруг меня изменилось, и через секунду я обнаружил, что нахожусь на заднем дворе нашего дома, около лаза в живой изгороди, через который мы с Драко и сбежали. Оказалось, что я трансгрессировал из деревни в поместье! Когда же наши родители, изумленные и встревоженные, трансгрессировали в деревню, оказалось, что Драко не терял времени даром — он заколдовал обидчиков в безобидных кур, и те разбежались. Нашлись маглы — свидетели волшебства, и, конечно же, разразился огромный скандал. Немедля вмешался французский Комитет по урегулированию отношений с маглами. Пришлось расколдовывать детей и стирать память всей деревушке. Говорят, что первое колдовство влияет на будущие магические способности. Не могу сказать в отношении себя, что трансгрессия далась мне легко и непринужденно, но у Драко всегда лучше получались заклятья трансфигурации, превращения одного в другое. Так же, как и тебе, дружок, не так ли?
Алекс, слушавший в оба уха, вынужден был кивнуть. Ему и в самом деле с самых первых дней в Хогвартсе очень нравилась трансфигурация. По его мнению, она была сутью волшебства, самым ярким его проявлением. И профессор Уизли частенько его хвалила, за экзамен поставила самые высокие баллы на всем курсе.
Однако, погодите-ка, откуда это узнал Малфуа? В первый момент Алекс был в растерянности, а потом мысленно чертыхнулся. Конечно, это стало известно от Сатин, больше от кого? Эта девчонка, что, шпионила за ним?! Каждый его шаг описывала в письмах к папочке? Вот дрянь!!!
Большие часы в холле отбили восемь, их гулкий торжественный бой прокатился по всему первому этажу. Малфуа, словно спохватившись, сказал:
— Вот и все на сегодня, о чем я хотел тебе рассказать. Тебе было интересно?
— Да, конечно.
В дверях показался кланяющийся домовик.
— Ужин, хозяин.
Малфуа встал и, величаво кивнув, прошел в столовую. Алекс поплелся за ним. Миссис Малфуа опять не закрывала рта, Сатин опять окатывала ледяными взглядами, что, впрочем, совсем не лишило его аппетита (а может, она как раз на это надеется — уморить его голодом?), но действовало на нервы. Поэтому он быстро проглотил все, что лежало на тарелке (к сожалению, наверное, совсем не аристократически чавкая), пробормотал «Спасибо» и улизнул в свою комнату.
На самом ли деле первое колдовство как-то связано с тем, что дальше будет получаться лучше всего? То, что можно было назвать своим первым колдовством, он помнил очень смутно и даже сомневался, было ли оно вообще. Может, он все сам себе напридумал или напутал? Когда еще были живы бабушка с дедушкой, и он жил с ними, бабушка заставляла пить молоко, которое он терпеть не мог. Чем больше он капризничал, тем строже она становилась. И однажды, когда он готов был зареветь, но ее настойчивость была неумолимой, молоко в его детской кружке со смешной рожицей превратилось в любимый яблочный сок. Он помнил свое удивление и быстроту, с которой он опустошил кружку. Бабушка ничего не заметила. Или заметила, но промолчала? Но потом такое повторялось несколько раз. Превращение одной жидкости в другую — это заклятье трансфигурации? Надо будет потом спросить Рейна.
Вот другое колдовство, которое он помнил четко, точно было трансфигурацией. Тогда он уже жил у Бигсли. Дик и Боб отняли у него игрушку, одну из немногих, переехавших вместе с ним в вещах — старенький паровозик с двумя вагонами, у которого не было трубы. Он долго бегал за ними, но отобрать обратно уже не смог. Братья же прямо у него на глазах разломали игрушку и попрыгали на ней, превратив в мятые куски пластмассы, и все хохотали. Он убежал в свою неуютную чердачную комнату и сидел на полу, машинально перебирал старые дверные ручки из кучи хлама, сваленного в одном углу. Глаза пощипывало, и ужасно хотелось, чтобы все снова стало по-прежнему, чтобы пришли бабушка с дедушкой и забрали его от этих чужих людей, которые смотрели на него как врага, чтобы он проснулся в своей теплой светлой детской, чтобы играл со своим паровозиком, и никто его не отнимал. Он каждое утро будет пить молоко и никогда больше не будет капризничать, и не будет убегать от дедушки на прогулке, и больше в руки не возьмет ножниц, испортивших бабушкино красивое платье. Сквозь щиплющую пелену на глазах он не сразу разглядел что-то яркое на полу. А когда разглядел, то ойкнул. Вместо трех дверных ручек — одной большой, металлической и круглой, двух поменьше, деревянных, похожих на груши, — перед ним на боку лежал его паровозик, совершенно такой же, какой и был. Красный паровоз, человечек-машинист в кабине, синий и зеленый вагоны, так же не хватало трубы, и на крыше зеленого вагончика царапина. Он тогда не задумался, откуда появилась игрушка, просто стал осторожнее и никогда больше не показывал ее Бигсли. Потом, когда он вырос из игрушек, паровозик снова превратился в три дверные ручки. Вот это-то, наверняка, трансфигурация.
Значит, его папе она тоже нравилась? Одно это было интереснее, чем все напыщенные рассказы Малфуа о знатности рода Малфоев, богатстве, балах и о чем-то там еще!
С этими мыслями он заснул. А наутро проснулся как-то резко и сразу, как оказалось, от почти неслышных шагов домовика, протиравшего пыль.
Метелка для пыли торчала над ее головой убором американского индейца, и Алекс невольно улыбнулся и зевнул.
— Ничего страшного. А который час? Наверное, уже день?
Домовиха робко подняла голову.
— Н-нет, молодой господин, только четверть одиннадцатого. Молодой господин желает завтрак в комната? Принести воды умыться? Помочь одеться?
— Меня зовут Алекс, а не молодой господин, зови меня по имени, ладно? — досадливо поморщился мальчик, — помогать не надо, и на завтрак я сам спущусь.
И без того круглые глаза домовихи стали еще круглее, она растерянно замигала и, то и дело кланяясь, спиной вышла в дверь.
— Доброе утро. Как спалось, дружок?
К сожалению, первым кого встретил Алекс внизу, был «дорогой дядя», ради разнообразия выглядевший довольным всем миром и собой в частности. Утро, и без того бывшее не очень добрым, вообще утратило все хорошее. Но мальчик очень вежливо ответил, стараясь, чтобы в голосе не было ни капли недовольства (почему-то показывать чувства перед этим человеком казалось чем-то постыдным):
— Хорошо, спасибо.
— Позавтракай, погуляй по дому и саду. Здесь есть отличная библиотека, которую наши предки начали собирать еще в восемнадцатом веке. Конечно, ей не сравниться с той, которая была в Малфой-Менор, но можно отыскать уникальнейшие манускрипты, раритеты и ценные издания. Ты можешь найти очень много интересного по твоей любимой трансфигурации.
Он молча кивнул и прошел в столовую. Завтрак проходил в полном одиночестве, чему он был безумно рад. Уши еще со вчерашнего дня были забиты бархатистым въедливым голосом миссис Малфуа, а увидев Сатин, он мог не сдержаться и как следует наорать на нее за шпионство. Наверное, девчонка это почувствовала, потому что благоразумно не показывалась на глаза.
Малфуа словно испарился. Миссис Малфуа музицировала за огромным блестящим роялем в специально отведенной для этого гостиной, почти пустой и от этого звонко-гулкой. Она еще и пела, и ее чудесный голос взлетал ввысь, расплескивался звонкой рекой, плыл серебряным перезвоном колокольчиков, грустил печальной флейтой. Алекс даже невольно заслушался, хотя не смог разобрать ни одного слова. Он тихонько прикрыл двери и пошел дальше. Еще немного побродил по коридорам, разглядывая волшебные картины. Портретов не было, только унылые пейзажи, на которых шел серый дождь, тускло светило солнце или ветер безжалостно трепал и ломал ветви деревьев. Паркет под ногами чуть поскрипывал, звук собственных шагов сопровождал его, как-то по-особому ритмично вторя звукам рояля и голосу миссис Малфуа.
Сад был не очень большим, его огораживала высоченная стена живой изгороди, очень плотной, топорщившейся колючками, и росли только эти деревья с серебристой корой и странными листьями, шелестевшими сами по себе. И еще всюду розовые кусты. От тяжелого, одурманивающего и даже какого-то липкого аромата цветов кружилась голова. За железными воротами на улице было жарко и пустынно, как и вчера. На другой стороне виднелась похожая кованая ограда, через которую свешивались длинные зеленые плети плюща. Ни одного человека за час, что Алекс проторчал около ворот, изредка без особой надежды и безрезультатно подергивая за выступающие ручки в виде оскаленных волчьих морд.
На заднем дворе обнаружилась красивая беседка, искусно оплетенная ползучим виноградом. В ней вместо стола и стульев были устроены большие качели, обитые мягкой тканью и заваленные маленькими девчоночьими подушками. Алекс легонько толкнул высокую спинку и внезапно подумал, что они бы понравились маленькой Лин. Здорово было бы покачать ее, сильно, так, чтобы упали подушки, чтобы она зажмурила глаза, крепко ухватилась за его руку и засмеялась, прося еще выше и сильнее. Она вообще-то редко смеялась, в отличие от Лили и близнецов.
Ну вот, скажите, пожалуйста, зачем, ЗАЧЕМ он здесь?!! Какого черта?! Чтобы бесцельно слонялся из одной комнаты в другую? Разглядывал фотографии и слушал ностальгические воспоминания «дядюшки» о древних корнях их чистокровной семьи и детских забавах его отца? Нет, конечно, это интересно, даже очень, но все-таки — только ради этого Малфуа притащил его от Бигсли?! Он ведь может взбунтоваться и потребовать, чтобы его немедленно отвезли к Поттерам. Вот только не поручится, что Малфуа так просто его послушает. Откуда-то из глубины настороженной души подсказывало, что Малфуа не отпустит его, пока не добьется своей непонятной цели. Что-то уж очень нехорошее было в фальшивых улыбках «дорогого дяди», тщательно обвитое плотной паутиной пустых слов и явного лицемерия.
Злость и ощущение собственного бессилия нахлынули грозовым ливнем, в глазах потемнело, и Алекс даже запрокинул голову вверх, почти уверенный в том, что небо затянули пасмурные дождевые тучи. Но в глубокой ясной синеве, как по морю, неспешно плыли нарядные корабли с белоснежными парусами, раздуваемыми озорным ветром. Тогда, когда был торжественный ужин у Поттеров, и они сбежали на реку, по небу летели и отражались в воде такие же облака, легкие и праздничные. В ушах явственно раздался хитрый смешок Сириуса, припрятавшего карты в рукаве, и громкий голос Джеймса, недоумевавшего, каким это образом его козырной трефовый король превратился в ехидную пиковую даму. Перед глазами ярко вспыхнула картина, как Сэм пытался заколдовать какую-то особенно упитанную лягушку, совершенно ошалевшую от такого внимания и прыгавшую почти на олимпийские высоту и длину. А Лили не оценила его усилий, возмущенно обозвала «мучителем» и понесла лягушку обратно на мелководье. Поскользнувшись, едва не упала в тину, но удержалась, запачкав только подол своего красивого шелкового платья. Сперва надулась, а потом сама хохотала громче всех, изображая, как размахивала руками в попытке удержать равновесие. Рейн скептически качал головой, споря с Сэмом о не получившемся заклятии с лягушкой, утверждая, что превратить ее обратно в головастика можно только с помощью зелья, а никак не чарами. Сэм возражал и горячился, но чем жарче разгорался спор, тем спокойней и сдержанней становился Рейн. А потом словно потянуло сыростью с реки, и руку снова согрела ладошка сонной Лин, смешно зевавшей и спотыкавшейся почти на каждом шагу.
Было такое чувство, что это было очень давно, хотя на самом деле всего-то месяц назад. И опять, как и вчера, до дрожи в груди захотелось вернуться к Поттерам.
Надо было как-то отвлечься, а то так, чего доброго, еще можно совсем расклеиться, вспоминая то одно, то другое. В самом деле, Малфуа не в заточении же его держит. Подумаешь, еще неделька или две. Потом-то, чтобы там ни было, он все равно будет вынужден отвезти его обратно.
«В крайнем случае, сбегу!» — внезапным всполохом пришла мысль, сперва ошеломившая своей отчаянной смелостью. Что ни говори, но он никогда не бродил в большом многомиллионном городе совершенно один, не знал где и куда садиться, чтобы добраться хотя бы до Литтл-Уингинга, не говоря уже о Поттерах. Конечно, у него есть Право Приглашения, и он может найти их дом, но только теоретически. Как это делается, естественно, он понятия не имел. Наверное, надо трансгрессировать. Или найти камин с выходом в Сеть Летучего Пороха. Надо выяснить, подключены ли в доме камины к Сети. Если да, то в принципе особых проблем не будет, если же нет, то придется туговато. Вдобавок, у него почти нет денег, так, только мелочь на мелкие расходы.
Потом, подумав, обстоятельно взвесив все «за» и «против», чувствуя, как начинает тошнить от вездесущего розового аромата, лезшего в нос, Алекс решил, что это, конечно, опасный шаг, но если надо, он его сделает. Он даже кивнул сам себе, точно подтверждая серьезность и твердость намерений.
Отвлечься от неприятностей ему всегда помогали книги, поэтому он отыскал библиотеку, о которой еще утром говорил Малфуа, и остался на целый день в этом сумрачном помещении, в котором уютно горели старинные лампы в ажурных плафонах, на темных полках стояли рядком книги в переплетах с золотым тиснением, и очень знакомо пахло старой кожей, старым пергаментом, старой пылью и немного книжной плесенью, но никак не розами. Он даже на обед и чай не вышел, поесть принесли домовики, едва не затоптавшие друг друга, когда он заикнулся о том, что любит яблочный сок. Сок был преподнесен почти моментально, наисвежайший, из пяти сортов яблок на выбор, и еще была принесена огромная ваза самих яблок, краснобоких, душистых. На его «Спасибо» домовики уже привычно таращились и немели.
Таких интересных и углубленных исследований по трансфигурации у мистера Поттера на самом деле не было. Он грыз яблоки и с увлечением рассматривал богатые красочные иллюстрации, читал подробные комментарии о технике взмахов волшебной палочкой, особых положениях кисти руки, интонации и ударении при произнесении заклинаний, специфике и отличиях при трансфигурации неодушевленных предметов и одушевленных существ. Оказывается, превращение воды в сок относится к разделу ликуорной трансфигурации (понять бы еще, что означает слово «ликуорная»).
С головой уйдя в книги, он даже не заметил, как наступил вечер, в высоких окнах медленно начал угасать дневной свет, а из углов комнаты поползли длинные тени. Домовик Труди, робко заглянув в дверь, прошептал:
— Ужин, молодой господин, хозяин зовут. Надо быть.
— Иду, — Алекс с сожалением закрыл тяжелый фолиант в истертом кожаном переплете с довольно таки потрепанными страницами (словно его много раз читали и перечитывали, загибали уголки страниц и даже делали пометки на полях) и потянулся, — ничего себе, уже восемь?
— Да, молодой господин.
— Алекс, меня зовут Алекс, — как можно дружелюбнее улыбнулся мальчик.
Но домовик в страхе затряс головой.
— Нет, нет! Молодой господин нельзя звать по имени! Нельзя! Неправильно! Хозяин будет сердиться!
— А при чем тут он?
— Нельзя, молодой господин, нехорошо, не надо, хозяин или хозяйка узнают, будет плохо, — домовик умоляюще хлопал круглыми глазищами.
Алекс подмигнул:
— А откуда они узнают? Я не скажу. Вы только при них не зовите по имени, идет?
Домовик растерянно кивнул, но в следующий момент опять принялся отнекиваться.
— Ладно, — Алекс поставил книгу на место и вздохнул, — ладно.
С огромным внутренним нехотением и даже сопротивлением он вошел в столовую. Малфуа сидел во главе стола, миссис Малфуа улыбнулась так широко, что у него невольно свело скулы. Сатин поджала губы.
— Александр, дорогой, ждем только тебя.
— Извините, — пробормотал Алекс, усаживаясь напротив Сатин.
— Ах, дорогой, ты был в библиотеке? Я просто восхищаюсь — сидеть за книгами в каникулы! Какое трудолюбие! Наверное, поэтому, дорогой, ты в числе лучших учеников, не правда ли? Сатин, бери пример с кузена.
— Еще чего! — сквозь зубы проскрежетала Сатин, и ее взгляд чуть не превратил Алекса в дымящуюся головешку.
«А я-то тут при чем?» — едва не подавился он, — «Вот дура!»
После ужина Малфуа остановил Алекса прикосновением. Плечо тут же зазудело и заныло, захотелось сбросить тяжело придавившую руку.
— Нам надо поговорить. В кабинете, не возражаешь?
Алекс мысленно закатил глаза. Какая разница — возражает он или нет? Все равно Малфуа настоит на своем. Что, еще два часа воспоминаний? «Дядюшка» хочет как следует пропитать «племянника» духом Малфоев, почти через каждое слово подчеркивая, к какому ужасно древнему и просто безобразно чистокровному семейству они оба принадлежат? Ну не понимал этого Алекс, вернее, не придавал значения, сколько там волшебников было в его роду. И не поймет, наверное. Ну и что, что все? Какая разница, в конце концов? Вон у Сирила и Тони вообще в семье магов не было, но они все равно учатся в Хогвартсе, колдуют так же, как и он, и уж совсем не последние среди студентов. Если его отец чистокровный маг, то мама-то из семьи самых обыкновенных людей. Разве бабушка и дедушка Грэйнджеры были чем-то хуже магов или как-то отличались от них, за исключением того, что не размахивали куском полированного дерева, не бормотали чудные непонятные слова и не носили этих дурацких мантий? Да и Волдеморт с его войной, направленной против маглорожденных, уж совсем не вызывал никаких теплых чувств. А ведь Малфуа, кажется, одобрял его политику. Не говорит ничего напрямую, но с таким придыханием и значением произносит «Темный Лорд!», что просто мороз по коже.
— Да, я вновь кое-что хочу тебе рассказать. И это снова будут всего лишь воспоминания. Чтобы мы были без своего прошлого, дружок? Без прошлого нет настоящего и не будет будущего.
Малфуа постукивал своей волшебной палочкой по ладони, стараясь скрыть раздражение и обуревавшие чувства: «Наслать бы на тебя, недоноска сопливого, Империус, и все проблемы были бы решены одним взмахом палочки. Я бы уже сегодня праздновал победу. Но нельзя. Скрыть применение одного из трех Абсолютно Запрещенных Заклятий столь же невозможно, как спрятать великана в магловском городишке на полсотни человек. Министерство после войны слишком ретиво наказывает ослушавшихся, Лорд бы их всех побрал!»
Алекс, слегка скривившись, приготовился слушать. Если это опять рассказы о «проделках его отца», как их называл Малфуа, будет более или менее интересно. Но если он опять примется повторять, как попугай, о величии рода Малфой, о чистой крови, о шикарных замках, беззаконно конфискованных Министерством Магии, то это будет скука смертная…
Однако Малфуа, сделав какое-то порывистое движение и повернувшись к нему всем телом, как-то резко и жестко спросил:
— Ты, вероятно, уже осведомлен о дружбе, которая связывала мисс Гермиону Грэйнджер, мистера Гарри Поттера и мистера Рональда Уизли?
Алекс растерянно кивнул, слегка удивленный. Он совершенно не ожидал этого вопроса. Вчера Малфуа за все время своих рассказов ни словом не обмолвился о его матери, очень тщательно обходя все моменты, в которые ее можно было бы упомянуть.
— Так знай, что они и твой отец были заклятыми врагами с самой первой минуты своего знакомства. Гарри Поттер ненавидел твоего отца и всегда завидовал ему, а Рональд Уизли всегда поступал так же, как и его друг. Но после того, как Гермиона Грэйнджер стала миссис Драко Малфой, их ненависть стала поистине смертоносной. Видишь ли, друзья твоей матери расценили этот вполне закономерный факт ее биографии как предательство и, вероятно, сочли, что за это она заслуживает смерти. Но за что? Что особенного было в поступке мисс Грэйнджер?
— Вы прекрасно знаете, почему они так подумали. Потому что мой отец был Пожирателем Смерти! — Алекс с вызовом вздернул подбородок как можно выше. Малфуа не сказал ничего нового, но слышать именно от него, что мистер Поттер и его отец ненавидели друг друга было не очень-то приятно.
— Но почему же тогда твой отец сделал опекуном единственного сына своего врага?
— Значит, у него были причины!
— Причины? Уверен ли ты в этом?
— Я был и в Министерстве Магии, и в адвокатской конторе. Там подтвердили, что все бумаги по опекунству правильные и настоящие. А мистер Поттер сам был удивлен. Кстати, мистер Малфуа, я ведь тоже могу задать вам вопрос. Если вы и мой папа были так близки и дружны, как вы говорили вчера, то почему опекунство не было оформлено на вас? Почему вы даже не знали о том, что был я? От вас скрывали мое рождение? Или вы все-таки не очень ладили с моими родителями? — Алекс злорадно отметил, что Малфуа разозлился. Его длинное худое лицо пошло пятнами, в водянистых глазах проскользнуло самое настоящее бешенство, но мужчина сдержал себя.
— Да, я не знал о твоем рождении, но этому есть объяснение. В апреле 2004 года по… некоторым неблагоприятным обстоятельствам я был вынужден уехать из Франции. Переписка была слишком обрывочной и нерегулярной, чтобы до меня доходили все новости. Я вернулся лишь в декабре и узнал о том, что произошло. Поверь, я был потрясен и, конечно же, сразу бросился в Англию. Но здесь царила неразбериха, Малфой-Менор был уже конфискован, меня в него не впустили. Мало того, меня несколько раз с пристрастием допрашивали в Визенгамоте, водили на очные ставки с задержанными Пожирателями Смерти, и никто даже словом не обмолвился о том, что у погибших Малфоев был сын и внук. И вот тут мы подбираемся к сути вопроса, дружок.
На губах Малфуа заиграла какая-то особо отвратительная, наполовину снисходительная, наполовину торжествующая улыбка, от которой на Алекса, вмиг утратившего весь гонор, пахнуло смертельно холодным дыханием зимы. Захотелось поежиться и обхватить себя за плечи, а еще лучше забиться в угол и заткнуть уши наглухо, закрыть глаза, а потом открыть и с облегчением обнаружить себя у Бигсли в привычной комнатушке без окон, задремавшим над книгой.
— Я прихожу к выводу, мы имеем дело с подлогом. Сокрытие тебя было сделано нарочно. Тебя специально подбросили как бездомного щенка, как сироту без рода и племени, к магловской родне, а потом так же специально не забрали от этих грязных маглов-опекунов. Далее же, когда стало невозможно скрывать кто ты есть, перед тобой был разыгран спектакль, дружок. Гнусный и лживый спектакль с целью заставить тебя принять сложившуюся ситуацию.
— Зачем это мистеру Поттеру? — упрямо гнул свое Алекс.
— Зачем? Что же, правильный вопрос. И думаю, я смогу ответить на него, не прибегая к помощи ясновидиц. Дело в том, что он хочет держать тебя под контролем.
— Что? Зачем это? — он был обескуражен и даже неверяще усмехнулся, до того нелепым было сказанное. А Малфуа уверенно кивнул.
— Ты слишком особенный, дружок, и это не лесть, а констатация факта. Внук Люциуса Малфоя, сын Драко Малфоя. Ты помнишь, что я тебе говорил вчера? Кем были твой дед и отец? Да, представители одного из древних родов, в жилах которых текла чистейшая волшебная кровь. Но ты читал книги по двум магическим войнам последних лет, не правда ли? Значит, ты знаешь правду. Они были Пожирателями Смерти Великого Темного Лорда, Его верными слугами. Они были с ним всегда и везде. И Он ценил их, Его милость простиралась над ними.
Воздух в комнате загустел плотными, почти осязаемыми комками, словно желе, и Алекс едва-едва глотал его густоту.
— И конечно же, ты сын Гермионы Грэйнджер. А твоя мать была по-настоящему умной и сильной волшебницей. Она была уверенной в себе. И еще она была гордой. И пусть в жилах ее текла магловская кровь, но это делало ее только сильнее. О, дружок, слышал бы ты, как превозносил ее Лорд! Она многим попортила кровь своей гордостью, многие люто завидовали ей из-за особого внимания Лорда, но она всегда держала себя так, словно до ее ушей не достигали нелепые слухи и грязные сплетни. И никто не посмел бы сказать, что миссис Драко Малфой посрамила собой чистокровнейший род Малфоев.
«Я же все это знаю! — твердил про себя Алекс, проталкивая воздух в легкие и выталкивая его обратно, словно разучился дышать, — я знаю. Он не говорит ничего нового»
Но успокоиться не получалось. Сказанное Малфуа, хоть и было давно известно, и можно сказать, что Алекс почти примирился с тем, что на его двойную фамилию люди всегда будут реагировать настороженно, но почему-то сейчас все приобретало какой-то совершенно особый зловещий смысл.
— Поэтому мистер Гарри Поттер так внимателен к тебе, дружок. Он хочет, чтобы ты был под его постоянным присмотром. Он желает убедиться, что ты не пойдешь по стопам матери и отца. Он тебе не доверяет. Он тебя боится. Боится, как потенциальной опасности возрождения былых настроений. Ведь были и остаются униженные Гарри Поттером, загнанные в угол Аврориатом, недовольные политикой Министерства. А в тебе могут воплотиться их надежды. Ты можешь стать их стягом, идейным вдохновителем, опорой. И чтобы не допустить даже малейшей возможности этого Гарри Поттер держит тебя в своем доме. И еще. Не хочешь ли узнать, дружок, как именно погибли твои родители и дед с бабкой?
— Ч-что? — едва выдавил оглушенный словами об опекуне Алекс, в голове царили сумбур и растерянность.
— Конечно, я не был там, но слышал кое-что, — Малфуа сделал паузу и немного помолчал, словно собираясь с силами, — говорят, Малфой-Менор полыхал так, словно стены его были из дерева, а не из камня, столь сильны и многочисленны были заклятья и чары, извергавшиеся из палочек Авроров и тех, кто противостоял им. Говорят, что многие волшебники попросту сгорели, как картины, не успев ничего понять, в магическом огне боевых заклятий. Говорят, что Авроры не щадили ни женщин, ни тех, на ком были чары Подчинения. Говорят, что после Последней Битвы Визенгамот осудил на пожизненное заключение около тысячи волшебников, каждого второго, представшего на его суд, и всех, абсолютно всех, кто носил Черную Метку Пожирателя Смерти. И никогда еще дементоры Азкабана, даже в бытность Темного Лорда правителем Великобритании, не получали столь богатой жертвы.
Малфуа говорил негромко, неторопливо, и по спине Алекса ползли ледяные змеи, заставлявшие ежиться.
— Знаешь ли ты, дружок, что-нибудь об Азкабане? О тюрьме, где стражами уже много столетий являются дементоры? Дементоры, по своей воле служившие Темному Лорду, потому что их истинным хозяином был только Он. Дементоры, которым после первого и второго свержения Лорда, Министерство Магии вновь и вновь предлагало охранять Азкабан. Дементоры, высасывающие из человека радость, питающиеся его счастьем, пожирающие его душу. После их пиршества от человека остается только пустая оболочка, пусть жизнь и теплится в его теле. Заключение в Азкабан — это хуже казни, быстрой и легкой, это медленная, растянутая на долгие годы, изощренная пытка. Некоторые сходят с ума в первые же месяцы, другие — через несколько лет, а наиболее сильные и выносливые продлевают свои мучения так долго, что куда милосердней было бы всего лишь одно заклятье. Всего лишь одно смертельное заклятье. Задумывался ли ты когда-нибудь, что узниками Азкабана могли стать твои родители? Не отвечай, конечно же, это и не приходило тебе в голову. Но если бы твой отец и твоя мать не погибли тогда, все так бы и произошло, поверь мне. Сейчас они были бы пародиями самих себя, безумными и жалкими, утопающими в собственных нечистотах, не узнающими никого, не реагирующими ни на что. Возможно, последним их радостным воспоминанием, которое высосали дементоры, стал бы ты, дружок.
Алекс не хотел слушать монотонный, странным образом убедительный и сильный своей отрешенностью, голос Малфуа. Ему хотелось уйти, но он не мог. Руки словно примерзли к спинке стула, за которую он и сам не заметил как ухватился так сильно, что побелели пальцы, а ноги вросли в сверкающий, до блеска натертый паркет.
— Осознаешь ли ты, Александр Грэйнджер Малфой, что в Азкабан твоих родителей с глубоким удовлетворением и самодовольным чувством свершившегося возмездия отправил бы твой нынешний опекун? Да-да, мистер Гарри Поттер. «Тот-самый-Гарри-Поттер», имя которого произносят с восхищением и пафосом. Имя которого превозносят так, словно он — оживший Мерлин. Но это же имя выплевывают, словно грязь, в темных углах Лютного переулка, в залах родовых замков и фамильных поместий, в семьях тех, чьи родные сошли с ума в Азкабане. Это имя проклинают с оглядкой, затаенным страхом, но непреходящей ненавистью. Это Гарри Поттер был во главе Авроров, ворвавшихся в Малфой-Менор и разрушивших его почти до основания. Это Гарри Поттер убил Темного Лорда и многих Пожирателей Смерти. Это ведь Гарри Поттер был одним из главных обвинителей на всех судебных процессах по делу Темного Лорда.
— Я знаю. Ну и что? — сипло выдавил Алекс. Молчать дальше просто было невозможно.
— Ты не понимаешь, дружок? — мягко и почти ласково спросил Малфуа, — но это ведь очевидно. Именно мистер Гарри Поттер мог убить твоих родителей. Нет, я даже уверен, что это он убил их.
Алекса заколотило, по-прежнему трудно было дышать. Будь в этот момент в тоне Малфуа, в его глазах, жестах, поведении, во всем нем хоть толика фальши или вранья, он бы это сразу почувствовал, учуял, как волк. Но Малфуа не лгал, он, казалось, говорил совершенно искренне, уверенный в своей правоте. Но то, что он говорил — было просто чудовищно! Алекс изо всех сжимал челюсти, чтобы не закричать в голос и не выкрикнуть в ненавистное длинное лицо: «Заткнитесь! Не смейте ничего больше говорить!». Слова Малфуа ледяными молотами колотили по макушке, разрывали отравленными крючьями. Комната плыла перед глазами, мягко обволакивая ореховым пространством. Он словно распадался на части и плавал в густом желеобразном воздухе, как в невесомости. Портреты наблюдали за ним с хищным удовлетворением. Но взгляд пожилой леди неожиданно сверкнул сочувствием, и внезапно она довольно громко сказала:
— Довольно, Юбер, отпусти мальчика. Ты утомил не только его, но и меня.
Малфуа, словно не слыша ее, пристально разглядывал Алекса, которому сквозь звон в ушах и туман перед глазами начало казаться, что сейчас он постыдно свалится в обморок, как девчонка.
— Утомил? Не думал, что ты так слаб, — покачал головой мужчина, и Алекс уязвленно выпрямился. Голова была тяжелой, а на языке перекатывался тошнотворный металлический вкус.
— Ничего подобного! — дернул он плечами, с усилием преодолевая муть, — со мной все в порядке. Только я лучше поднимусь к себе. Или вы еще что-нибудь хотите мне сказать?
Малфуа прищурился и взмахнул палочкой. Хрустальный графин с темно-янтарной жидкостью, стоявший на небольшом секретере, накренился к стакану рядом, потом наполненный до середины стакан прилетел к Малфуа.
— На сегодня это все. Ступай, дружок.
Алекс, стараясь ничем не выдать себя, наконец отнял от спинки стула онемевшие пальцы и направился к двери.
— Подумай над тем, что я тебе сказал, хорошенько подумай, — сказал вдогонку Малфуа и прибавил, четко отделяя слова друг от друга и словно вбивая их в него, — мне незачем лгать тебе.
Когда за мальчиком захлопнулась дверь, Юбер удовлетворенно кивнул своему отражению в оконном стекле, за которым сочился духотой вечер.
— Отлично. Семена посеяны. Осталось дождаться всходов. Возможно, и не потребуется прибегать к последнему средству.
Он невольно дотронулся до массивного родового перстня, под которым таилась очень тонкая черная полоска еще одного кольца, как будто сплетенного из нескольких волосков. Но серебро перстня было теплым от его руки, а это волосяное кольцо было скользким и неестественно холодным, обхватывая палец вроде бы почти неощутимо, но в то же время словно отсекая его от ладони.
— Ты превзошел самого себя, дорогой внук. Такому красноречию и продуманному подходу мог бы позавидовать и Цицерон.
Только осуждения давно умершей старухи ему не хватало. Юбер незаметно потер палец и нарочито лениво повернул голову в сторону портрета бабки, сделав большой глоток огневиски.
— Ты права. Но не все же мне быть пропащей душой, как изысканно выражаются папенька с маменькой.
— Этого мальчика не проведешь пламенными речами, если за ними не стоит правда, — портрет язвительно усмехнулся.
— Он всего лишь двенадцатилетний мальчишка, — начиная закипать, как обычно в разговоре с Азалиндой, процедил Юбер.
— Он — сын своих родителей, достоинства которых ты так расписывал вчера и сегодня. И к счастью или несчастью, совершенно искренне. Мальчик многое унаследовал от них.
— Он всего лишь двенадцатилетний мальчишка, самый обычный, — с нажимом повторил Юбер, — думать, что он так же проницателен и умен, как его мать, или столь же хитер и лицемерен, как его отец — значит, совершенно глупо его переоценивать. Впрочем, в уме его матери, сколько бы ее не расхваливал Лорд, я всегда сомневался. На мой взгляд, она была самой обычной грязнокровной паршивой сучкой с непомерными амбициями.
— Что же ты тогда мечешь бисер перед свиньями? — старуха фыркнула так ехидно, что Юбер предпочел покинуть комнату, пусть это было похоже на бегство. Дальнейшее препирательство грозило совершенно притупить вкус победы от его успехов.
С помощью Щитовых, Маскирующих и Отталкивающих чар, сконцентрированных в изумруде галстучной булавки, ему удалось добиться того, чтобы магия, применявшаяся в доме маглов, не была зафиксирована в Министерстве. Удалось без лишнего шума притащить мальчишку. И почти сразу же преподнести загодя заготовленную и очень тщательно отредактированную чарами Убедительности версию «взгляда с иной стороны», хотя, конечно же, этому сопляку успели вбить в голову то, что было выгодно Поттеру и обеляло Авроров. Наверняка, он представлял своего так называемого опекуна в белых крылышках и с нимбом, от доброго укоризненного взгляда которого Темный Лорд немедленно раскаялся и пустил себе Аваду в висок. И все Его Пожиратели тоже самоликвидировались, поняв тщетность своих намерений и притязаний. Ничего, пришла пора потыкать щенка в ту часть правды, о которой он и не подозревает. О, нет, Поттер, наверняка, не лгал, ни капли обмана. Он просто недосказал, умолчал, пропустил. Это исправимо. Правда в выверенной дозе станет катализатором в зелье, ускоряющим его действие и заглушающим вкус лжи. Он надеялся, что зелье даст нужный результат.
Однако, каков! Копия своего отца! Даже не тем, что похож на Драко чертами лица, это, конечно же, сразу бросается в глаза. Нет, похож до дрожи, до скрежета зубов этим его выражением собственного превосходства, этим умением держаться так, словно внутри него стальной прут, этим вызовом в глазах, острым вздернутым подбородком, этими губами, слегка искривленными в насмешливо-пренебрежительной гримасе… Юбер еще с детства, с отрочества и юности помнил эту усмешку Драко, мгновенно заставлявшую его чувствовать себя неизмеримо ниже. Слабее. Беднее. Его семья происходила из захудалого и обнищавшего рода, заложившего за долги последнее поместье. Его дед безропотно принял фамилию жены, продал свою фамильную честь за банковский счет и никогда не пользовался уважением среди французских магов из высшей круга. Его отец был бесхребетным слабаком и полностью находился во власти своей матери. И кузен никогда не уставал напоминать об этом, подчеркивая, что единственными и настоящими Малфоями могут считаться только представители прямой мужской ветви. Малфуа — это не Малфой. Драко никогда не щадил ни малейшей его слабости, насмехался над любым промахом. В четырнадцать лет они даже устроили дуэль, когда Юбер разъярился из-за брошенного вскользь намека Драко на то, что его неспособность к некоторым заклятьям вполне объяснима наличием в генеалогическом древе предков маглов. И Драко опять усмехался с превосходством, легко и непринужденно отражая его заклятья, а потом его палочка как-то внезапно уперлась в кадык, и в серых глазах кузена плясала откровенная издевка. «Проси пощады!» — тянул тягучий голос, все больнее давило горло, и дрогнувший Юбер выхаркивал, вытягивал из себя оскорбительную мольбу. Они перебили тогда половину старинного севрского сервиза Азалинды. Был виноват Драко, но, конечно же, обвинили во всем Юбера, как зачинщика.
Потом Юбер опять унижался, прося денег у кузена, распоряжавшегося всеми семейными счетами. Люциус доверял Драко так, как Роже никогда не доверял ему.
Шанс для реванша, чтобы вволю поязвить над кузеном, опозорившим чистоту крови, представился, когда было объявлено о его помолвке с этой грязнокровной выскочкой. Но и тут не удалось ничего сделать, так как этой грязнокровке покровительствовал сам Темный Лорд. Драко же вел себя так, словно удостоился высочайшей чести сделать своей женой самую чистокровную и знатную волшебницу во всем мире. Попытки Юбера как-то побольнее уколоть совершенно его не трогали, тонкие намеки игнорировались и вряд ли вообще замечались, на прямую грубую насмешку Драко ответил знакомым чувством палочки у горла и такой давящей темной угрозой в сузившихся глазах, что Юбер почувствовал противный запах собственного страха. Драко был Пожирателем Смерти, беспощадным и безжалостным, он мог убить по-настоящему — только тогда это дошло до него. И все было уже не так, как в четырнадцать лет. Вместо родственников — лощеного элегантного дяди Люциуса, ненавистного, но знакомого кузена Драко, встали хладнокровные и смертельно опасные маги, заступать дорогу которым было столь же неразумно, как угрожать в Лютном переулке колдуну-некроманту, не имея в руках волшебной палочки. У Малфоев было все то, что не было у Малфуа — сила, власть, богатство.
Но они сдохли. Да-да, сдохли, развеялись в пепел, стерлись с лица земли. Не помогли ни могущество, ни груды галлеонов. От них остался только этот щенок с фамильными серыми глазами, острым подбородком и знакомой усмешкой. Но он сейчас во власти Юбера и преподнесет ему все то, что когда-то Юбер клянчил у Драко.
Это следовало отметить.
— Синиз! — крикнул он, пинком отшвыривая домовика, имевшего неосторожность попасться ему под ноги, — я сегодня задержусь.
Жена появилась в холле с уже заготовленным плаксивым выражением лица и вознамерилась было запричитать, но Юбер ее привычно не слушал, стремительно шагая в зеленое пламя Летучего Пороха в Каминной комнате.
«Это становится уже плохой привычкой!» — думал Алекс, сидя на подоконнике в своей комнате.
В самом деле — зимой он сходил с ума от подслушанного разговора миссис Поттер и профессора Уизли, сейчас — так же не может опомниться от слов «дорогого дяди». Тема одна и та же — его родители. Но сейчас помимо этого было еще это гадостное предположение о его опекуне, в котором таилось что-то странное, что-то туманное и неясное, что-то будоражащее, похожее на правду, только очень-очень глубоко, под несколькими слоями лжи, и Алекс никак не мог понять, что же его задело, что встревожило муть сомнения. Наверное, если бы Малфуа сказал, что мистер Поттер гонится за деньгами Малфоев, Алекс сразу и напрочь отверг бы все сказанное «дорогим дядей», утвердившись в окончательном мнении, что врет Малфуа, а не мистер Поттер. Но Малфуа этого не сказал.
Вчера он, видимо, прощупывал почву, так сказать, подготавливался, чтобы сегодня вывалить всю эту мерзость.
Голова раскалывалась от мыслей, молниями пронзавших сознание и раздиравших его на части. Хотелось сделать что-нибудь сию же секунду, да хотя бы встать и пнуть что-нибудь изо всей силы, устроить погром в этой чистенькой прилизанной комнате, броситься немедленно к мистеру Поттеру и вытрясти, выдавить из него признание, клятвенное признание, что к смерти его мамы и папы он лично не имеет никакого отношения.
Боль в руке привела в чувство. Оказывается, он все время колотил кулаком по подоконнику и в итоге разбил костяшки так, что выступила кровь. Соленый ее вкус смешался на языке с так и непрошедшим металлическим, отчего резко и сильно замутило, Алекс даже перегнулся через подоконник. Но волна тошноты так же быстро схлынула, оставив внутри пустоту и бессильную тоску, впору было завыть, как волку на полную луну. И внутри также кровоточило и саднило, боль тяжелыми тягучими каплями стекала по сердцу, растерянному и ничего не понимающему.
Он втянулся обратно внутрь и опустил раму. Перед глазами на стекле маячило какое-то черное пятнышко. Это опять оказался маленький паучок, беззаботно путешествовавший по своим делам.
— Хорошо тебе, — прошептал Алекс, осторожно подставляя палец на его пути, — У тебя были мама-паучиха и папа-паук, они плели себе свою паутину, ловили мух и мошек, и ты так делаешь. Все просто и понятно. Ты просто не знаешь, что может быть иначе.
Паук подумал-подумал, но не стал взбираться на его палец, прытко перебирая ножками, свободолюбиво уполз вбок, а потом забился в щель между рамой и подоконником.
Не было покоя. Магическая прохлада комнаты, еще вчера приятная, теперь казалась стоячей, затхлой и сырой, точно в каком-нибудь столетиями непроветривавшемся подвале. Теплый ночной воздух незваным гостем стоял ровно на границе оконного стекла, не желая вливаться в комнату. За окном все так же мерно и пугающе однообразно шелестела листва, как будто деревья шевелили ветвями, сверяясь по часам. Он никогда не боялся темноты, но тут казалось, что в углах комнаты, уже ставшей знакомой, около шкафа, под двумя креслами, у двери копошатся какие-то странные, слишком черные тени, замирающие при пристальном внимательном вглядывании и оживающие при взгляде искоса, слышалось что-то вроде шороха сухих паучьих лапок, тихое, легкое, но жуткое в ночной тишине. Кисти на тяжелом балдахине кровати, подобранном высоко наверху, изредка покачивались сами по себе, хотя сквозняка и в помине не было. От всего этого сердце, испуганно поколотившись в груди, проваливалось куда-то в живот и долго не желало возвращаться на свое законное место. Он изо всех сил жалел, что оставил волшебную палочку у Поттеров, не рискнув ее взять к Бигсли, боялся, что Ричард и Роберт, как не раз бывало раньше, бесцеремонно перетряхнут его вещи и сломают все, что можно сломать. Конечно, можно было понадеяться на заклятье миссис Поттер, но палочка — не книга, которую в принципе можно восстановить. А сейчас палочка придала бы ему уверенности в себе, с ней было бы, наверное, не так тоскливо и не так одиноко…
Мысли тяжелыми чугунными шарами перекатывались в голове, давили и сминали остатки спокойствия, перед глазами снова и снова всплывали книжные страницы, в ушах звучали обрывки фраз — все то, что он слышал и узнал о своих родителях. Возвратилось то мучительное состояние, которое было зимой.
Могли ли быть правдой слова Малфуа? Были ли правдой слова мистера Поттера? Кому верить?
А вдруг… ведь все может быть… на самом деле его опекун убил его родителей?! Он лихорадочно вспоминал все, что мистер Поттер говорил год назад, когда они остались в Лондоне после Косого Переулка. «Твои родители погибли в той войне вместе со многими… Твоя семья погибла». Мистер Поттер никогда не вспоминает о его родителях. Но почему-то именно по их распоряжению является его опекуном. Мистер Уизли ненавидит Алекса так же, как и ненавидел его папу. Они стояли во главе Сопротивления, они уничтожили самого черного мага Волдеморта и его Пожирателей Смерти, столько книг об этом написано. Его папа и дед были Пожирателями Смерти. Они убивали простых людей, об этом тоже написано в книгах. Разве мистер Поттер не мог убить их? Была война, было сражение, летели заклятья. Случайное заклятье. А может, не случайно, а намеренно? Мистер Поттер и мистер Уизли видели, смотрели в глаза тех, против кого были нацелены их волшебные палочки? И они на самом деле были убеждены в своей правоте. Но ведь они и в самом деле правы — Волдеморт хотел уничтожить всех маглорожденных волшебников, он убил родителей самого мистера Поттера, об этом как-то упомянула Лили. И мистер Поттер мстил. Он имел право на это. И они с мистером Уизли могли мстить за Гермиону Грэйнджер. Или могли мстить Гермионе Грэйнджер. И на это они имели право, она ведь предала их. Но что она им сделала? Разве они не могли понять ее? Наверное, она любила папу, раз вышла за него замуж. Но как она могла полюбить Пожирателя Смерти? Она же наверняка знала обо всем, что они творили. И в школе она его терпеть не могла, так кричала на него…
Любовь. Ненависть. Смерть. Месть. Снова ненависть. Убийства. Все переплетено и завязано в такой крепкий узел, который легче разрубить, чем развязать. Как разобраться? За какую нить из этого узла тянуть?
Да, Малфуа может быть прав, конечно, не во всем, а всего лишь частично. Но в какой части своих разглагольствований?
Нет, «дорогому дяде» нельзя доверять, он ведь сразу это понял, и прежде, чем подозревать или обвинять мистера Поттера, нужно поговорить с ним. Но есть ли шанс, что его опекун согласится рассказать всю правду о своих взаимоотношениях с его родителями?
Так и не разобравшись, окончательно запутавшись в своих сомнениях, но твердо решив пока не делать никаких выводов, измотанный Алекс наконец задремал, когда утро заглянуло в комнату первыми робкими лучами солнца.
День расплывался белесым пятном с вонючим ароматом розового масла. Вид «дорогого дяди» начинал внушать отвращение на каком-то неосознанном, инстинктивном уровне. Алекс бродил по дому, как зомби, казалось, что все Малфуа смотрят на него со злорадством и издевкой.
Разрывающие голову мучительные мысли и леденящее чувство ожидания чего-то, дрожащее в груди противной склизкой жабой, привели к столкновению с Сатин.
Он наткнулся на нее в маленькой уютной комнате, примыкавшей к Голубой столовой. Девчонка сидела на диване-канапе и расчесывала волосы, перед ней на низком лакированном столике почему-то стояли тарелки с сэндвичами, пирожками с почками и чем-то еще, аппетитно пахнущим. А напротив стояла домовиха, которую Алекс еще не видел. Такая же забитая и оборванная, как Труди и Герти, но поменьше ростом и еще худее, одна кожа да кости. Самое поразительное — домовиха стояла на одной ноге, поджав другую, а на вытянутых руках держала два старинных утюга. Руки заметно дрожали. Она не отрывала голодных глаз от еды, разложенной на тарелках, и по грязному сморщенному личику катились слезы.
— Эй, это еще что такое? — громко и с вызовом спросил Алекс. До жути хотелось что-то сделать, хотя бы поцапаться с Сатин.
Сатин проигнорировала его, только расческа в руках стала двигаться быстрее и нервознее.
— Кажется, я задал вопрос, дорогая кузина?
— Не смей называть меня кузиной! — злобно зашипела девчонка, откинув назад светлые волосы.
— Тогда отвечай. Ну? Почему она здесь так стоит? Что-то сделала не так для вашего высочества? Вода в ванне не той температуры была? Или колыбельную не так спела?
— Заткнись! — сквозь зубы процедила Сатин, — она наказана и поделом! Она сожгла три моих шелковых мантии, когда гладила!
— Ну прямо преступление века. И что за наказание?
— Она не ела два дня и еще день не будет, и будет так стоять, — в голосе Сатин не было и тени жалости.
Алекс ужаснулся. Три дня не есть, когда перед твоим носом полно всяких вкусностей, и еще при этом стоять на одной ноге и держать в руках этот тяжеленный антиквариат?! И только за то, что нечаянно сожгла три мантии, которых у этой дуры еще, наверняка, полный шкаф?!!! Да эта ненормальная еще к тому же и садистка!
— Немедленно. Отпусти. Ее. — стараясь не сорваться, очень медленно произнес Алекс.
Холодная ярость поднялась изнутри и затопила все мысли. Остались только несчастная, измученная и голодная домовиха и девчонка, вообразившая себе, что может вот так просто наказать кого-то, оставить без еды и еще издеваться по мере своей фантазии. Ну уж нет.
— И не подумаю! — Сатин вскочила с дивана и подступила к нему с бешеным лицом, — ты кто такой, чтобы мне приказывать? Что хочу, то и делаю! А ты не лезь, понятно?
— Немедленно отпусти ее, — повторил Алекс, внезапно успокаиваясь.
Все, что бурлило внутри, вдруг успокоилось. Он знал, что ПРАВ. Что поступает ПРАВИЛЬНО. Что так и надо поступать всегда. И этого никому в нем не перебить, не смутить и не отнять.
— Я сказала — нет! Это моя домовиха, а ты не имеешь никакого права здесь распоряжаться!
— За что ты меня так ненавидишь? — вдруг спросил Алекс с искренним любопытством.
Он на самом деле хотел бы узнать. С самой их первой встречи в Хогвартс-Экспрессе она задрала нос и совершенно не признавала родства. Но ведь он ничего ей не делал, до того он вообще ни разу не видел ее, между ними не было никаких обид. Миндалевидные серые глаза, длинные темные ресницы, в общем-то симпатичное, но слишком капризное и недовольное лицо.
В сузившихся глазах не было ничего, кроме ненависти, такой жгучей слепящей ненависти, что Алексу стало не по себе. Он был выше Сатин и смотрел на нее немного сверху вниз. И вдруг подумалось — насколько же Лили, взбалмошная, упрямая, ленивая и избалованная, была лучше этой аристократки из чистокровного волшебного рода, которая могла гордиться только этим и ничем больше! Насколько она была ближе и даже роднее, словно сестренка, которой у него никогда не было и не будет. А «эта» никогда не станет ему никем, они словно живут в двух разных мирах и даже на разных планетах или вселенных. И вообще Малфуа ему никто, даже хуже, чем чужие.
Сатин что-то визжала, но он ее уже не слушал. Вспыхнувший интерес почти сразу же угас. Что ему за дело, в самом деле, за что эта девчонка его ненавидит? Она — никто, ее ответ, каким бы он ни был, его больше не занимал. Сейчас важно совсем другое. Отвернувшись, он подошел к домовихе и осторожно отнял у нее из занемевших рук утюги, на самом деле ужасно тяжелые. И как только она стояла аж два дня?!
Мокрое заплаканное личико стало испуганным.
— Ничего, — тихо сказал Алекс, с жалостью глядя на неразгибавшиеся посиневшие пальцы, — это пройдет. А пока сядь и поешь, давай я тебе помогу.
— Не разрешаю! — взвизгнула Сатин, — ты у меня еще получишь!
Алекс немного подумал, припомнил кое-что и спросил:
— Ты — домовик Малфоев? Или Малфуа?
— М-м-алфой, Обет Верности Малфой, не Малфуа, — робко прошептала домовиха, и ее ответ придал ему уверенности, хотя некоторое сомнение осталось. Все-таки он так до конца и не понял всю процедуру закрепления домовиков за их хозяевами-магами.
— Я — Малфой, я ношу эту фамилию. А значит, я — твой единственный хозяин, я и только я имею право на тебя. И только я могу разрешить тебе есть, пить и опустить ногу. Правда ведь? Это ведь в полном соответствии с вашим кодексом?
Снова кивок, медленный и нерешительный. Круглые светло-карие глаза опять наполнились слезами. Домовиха плакала беззвучно и как-то очень горько, осев на пол на подломившихся ногах. Она все порывалась целовать ему руки, но он мягко отталкивал ее и уговаривал поесть. Визги за его спиной прекратились, и когда наконец домовиха, захлебываясь, с жадностью начала пить остывший чай из чашки, он обернулся. Глаза Сатин побелели, ноздри раздувались, она почти задыхалась от злобы.
— Ты! Да как ты… что ты делаешь?! Я все папе расскажу!
— Иди, — он равнодушно пожал плечами, — но ни ты, ни твой отец больше ничего ей не сделаете. Если она вправду дала Обет Верности семье Малфой, то она и принадлежит Малфоям. А вы, если не ошибаюсь, Малфуа, женская побочная ветвь рода, и пока есть я, не имеете никаких прав на моих домовиков, ясно?
Сатин, видимо, утратила дар речи.
— Я люблю читать, — пояснил он, правильно поняв выражение ее лица, — и часто бываю в хогвартской библиотеке, если помнишь. О домовиках можно много найти, да и Рейн мне рассказывал. Ты когда-нибудь думала о том, что причиняешь кому-то боль? Словами или поступками, неважно. Ты представляла себя на его месте? Она ведь не привидение, не кукла, не какая-нибудь вещь. Она живая и тоже, как ты, дышит, думает, кого-то любит. Кстати, а остальные домовики, они тоже принесли Обет Малфоям или как?
Сатин завопила, как резаная:
— Ненавижу! Ненавижу!!! Я тебя ненавижу!!! Чтоб ты сдох! Откуда ты вообще появился?!!! Тебя не должно быть!
Алекс равнодушно усмехнулся. Кажется, многие задают себе этот вопрос, начиная с его опекуна. Огромным усилием Сатин справилась с собой, прекратила истерику и, кинув уничтожающий взгляд на домовиху, с наслаждением кусающую огромный сэндвич с ветчиной, выскочила из комнаты. Домовиха из-под сэндвича с обожанием смотрела на Алекса, и он снова усмехнулся, на этот раз почти смеясь над собой. Защитник слабых и угнетенных в лице домовиков, это надо же! А главное, его блеф с Обетом оказался правдой и принес хорошие результаты.
Сатин буквально трясло. Этот паршивый мальчишка, этот гаденыш, который прибавляет к своей фамилии грязную магловскую, да как он посмел! Она даже топнула ногой и сжала кулаки. Вот сейчас и вправду она все расскажет отцу! А потом как следует подумает, чтобы изощренней наказать эту лопоухую тварь, которая ее ослушалась. Он еще спрашивает — за что она его ненавидит? Да вот именно за это! Ведет себя как грязнокровка! Конечно, весь в свою мамочку!
Она еще тогда, в Хогвартс-Экспрессе, все поняла по его лицу. А потом, когда он начал ходить под ручку с Поттер и Уизли, все окончательно стало ясно. Предатель!
Родители были в дальней комнате, летом почти никогда не использовавшейся, потому что ее высокие окна выходили на юг. Они, очевидно, опять спорили или даже хуже — ссорились, потому что у мамы были мокрые глаза, а отец с неудовольствием встретил ее появление.
— Папа! Ты должен велеть этому выскочке, чтобы больше не смел вмешиваться в мои дела!
— Что произошло, cheri?
Сатин дрожащим от негодования голосом рассказала о произошедшем, не замечая, как недовольнее становится лицо отца. Он молчал, но заохала мать, требуя, чтобы «Юбер наконец разобрался с этим le garçon vilain, который смеет обижать leur fille, у него взгляд дикого волка, и эти два дня она чувствует себя совершенно неуютно, у нее разыгралась мигрень, она больше не намерена терпеть его в своем доме»
— «В своем доме!» — воскликнул отец, и мать сразу замолчала, — нет, дорогая моя, с тех пор, как объявился этот le garçon vilain, этот дом уже не наш. Он принадлежит ему со всем содержимым и всеми домовиками, а мы всего лишь бедные родственники, ютящиеся здесь по его милости. Так что, дочь, le garçon vilain вполне в своих правах. И как щенок только догадался, что домовики будут подчиняться ему, потому что он принадлежит к старшей ветви рода?!
— Но Юбер!
— Папа?!
— Да, именно так.
Отец начал расхаживать, дергая плечами и похлопывая волшебной палочкой по ладони, что у него всегда было признаком крайнего раздражения.
— Дом был оставлен мне по завещанию — это так. Однако в той части завещания, которая была зачитана, прозвучала маленькая, но досадная оговорка — «в том случае, если не предъявит свои права прямой наследник». Конечно, если бы тогда не похлопотали мои адвокаты, то этот дом, наряду с замками и поместьем в Уэльсе, тоже был бы конфискован. Мне стоило немалых трудов его отстоять, и кто скажет, что он не принадлежит мне по праву? Однако оговорка остается. Оригинал завещания хранится у старого упрямца Бэкинсейла, которого ничем не проведешь и не подкупишь.
Сатин потрясенно смотрела на светящиеся теплым медовым светом лакированные дощечки паркета у себя под ногами. Салазар Великий, получается, что папа ничего не может сделать? И что они вообще незаконно живут в этом доме, который она считала родным? Тогда зачем привели в дом этого? Он же теперь почувствует свою силу и выгонит их, а дела их идут совсем скверно, как плакалась мама…
— Но… но что тогда со всем остальным?
— Распоряжение о магическом опекунстве вступило в силу, банковские счета автоматически разморозились, когда объявился мальчишка. Теперь все состояние принадлежит ему, это никак не оспорить, — в голосе отца была бессильная ненависть, — впрочем, и раньше эти проклятые гоблины не допускали меня до счетов. «Просим прощения, мистер Малфуа, но таково распоряжение вашего кузена, и таковы правила магического майората, как вам известно», дементоры бы их побрали! Теперь же еще и ублюдок Поттер будет начеку, у самого не хватит ума распоряжаться всем, так наймет опытных управляющих. Нет, как я и сказал, остается единственный выход.
Сатин непроизвольно вздрогнула. Что еще за выход? Значит ли это…?
— О, Юбер, что же будет с нами? Разве ты сможешь уговорить его? Он волчонок, самый настоящий волчонок! Он ненавидит нас!
Отец улыбнулся и тут же поджал губы.
— Не сомневаюсь. Так или иначе, но этот le garçon vilain сделает все по-моему. И тогда у нас будет все!
Сатин стало страшно. Голова закружилась от дурных предчувствий, зароившихся от тона и улыбки отца, от ядовитой мысли, что может быть, очень скоро им придется покинуть родной дом, мама опять будет плакать, а отец злиться. Куда же они пойдут? Вернуться во Францию они не смогут, поместье давным-давно продано. А если останутся здесь, то как и где будут жить? Мама говорила, они по уши в долгах, и отцу больше никто не ссуживает даже галлеона. А они оба такие непрактичные. Любят роскошь и совершенно не понимают экономии. Как же папа хочет заставить этого выскочку дать им деньги? Вряд ли что-то получится, уж она-то его за год успела неплохо изучить.
Девочка неслышно вышла из комнаты, забыв, с чем пришла сюда. Если бы Алекс видел ее в этот момент, то мог бы даже пожалеть — она выглядела несчастной, растоптанной и куда более жалкой, чем наказанная домовиха.
Домовики почти приволокли Алекса на ужин.
— Надо кушать, молодой господин. Вы не завтракать и не обедать, так нельзя.
Он шел, сопротивляясь изо всех сил. Ужин у него теперь ассоциировался с горящим ненавистью взглядом Сатин, фальшивым утомляющим гостеприимством миссис Малфуа и с самим Малфуа, как будто задавшимся целью свести его с ума.
За столом царило гробовое молчание, разительно отличавшееся от вчерашнего болтливого потока. Алекс вяло ковырялся в тарелке, стараясь не смотреть на «родственников». А после ужина Малфуа, поднимаясь, словно небрежно бросил:
— Ну что, дружок, продолжим вчерашний разговор?
Внутри все дрогнуло и мгновенно смерзлось в ледышку. Ноги, будто зачарованные, сами повели за Малфуа в ореховый кабинет.
«Что еще хорошего ты надеешься узнать?» — спрашивал себя Алекс, — «да его вообще не надо слушать! Заткнуть уши и все!»
Но сознание словно отделилось от тела и плыло рядом, совершенно не управляя им.
Малфуа снова уселся в кресло за столом и жестом предложил Алексу сесть на другое кресло напротив. Но мальчик твердо покачал головой и встал у одного окна так, чтобы не видеть пустые портреты (черные прямоугольники в золоченых рамах теперь больно резали глаза зловещим трауром).
— Что вы еще хотите мне сказать? — он старался, чтобы его голос звучал ровно и спокойно, — может, я у вас достаточно погостил? Мистер Поттер, наверное, уже начал беспокоиться.
Водянистые глаза Малфуа сверкнули живым блеском. Он погладил массивное серебряное кольцо на пальце и протянул:
— Дружок, ты не осмыслил того, о чем я рассказал тебе вчера? Хочешь вернуться в дом убийцы своих родителей?
Алекс вздрогнул, так жутко это прозвучало. Как вчера, закружилась голова, в горле появился ком, мешающий дышать, и ледышка внутри царапнула острыми краями. Он глухо ответил:
— Это не доказано. Вы же сами сказали, что только предполагаете.
— Конечно, не доказано, — согласно кивнул Малфуа и прищурился, продолжая поглаживать серебряное кольцо, — это никогда не будет доказано, особенно теперь, когда все узнали о тебе. Но разве от этого правда перестает быть правдой?
Алекс промолчал. Ужасно хотелось упасть на стул, а еще лучше лечь куда-нибудь, хоть на пол, и свернуться в клубочек. Не осталось ни одной мысли, в сознании медленно заклубился серый туман. Необъяснимым образом он лишился уверенности и потерял даже ту маленькую решимость не судить пока ни о чем, которую кое-как вырастил ночью. Словно что-то страшное, черное и злобное сосало из него силы и отнимало воздух в легких.
— Я понимаю тебя, дружок. Ты можешь не доверять мне, не верить тому, что я говорю. Но разве все, что ты узнал не от меня, свидетельствует в пользу Поттера? Он ненавидел твоего отца, он предал дружбу твоей матери. Они стояли по разные стороны баррикад, образно выражаясь. И в один прекрасный день у него появился шанс поквитаться со своими врагами. Разве он мог его упустить?
«Как-то уж слишком много он про меня знает», — промелькнула и исчезла вялая мысль.
— Поттеры никогда не имели дела с Малфоями, так повелось с самого начала. А ты Малфой, настоящий Малфой, и мы с тобой одна семья. Поэтому я протягиваю тебе руку и хочу предложить переоформить опекунство на себя. Конечно, только с твоего согласия. Вдвоем мы будем сильнее, мы сумеем возродить былую мощь рода.
— Вам нужны только деньги, — пробормотал Алекс, сжимая голову и стараясь не упасть, потому что все вокруг покачивалось и плыло куда-то вбок, все быстрее и быстрее.
— Да, не скрою, моя семья попала в тяжелое финансовое положение. Видишь, я честен с тобой. Но деньги — это не главное, главное — это ты, Алекс, мой племянник, сын Драко. Меня волнуешь только ты, хотелось бы получше узнать тебя, но не пускает Поттер. Он оградил тебя стеной, попасть за которую могут только избранные, только те, кого он считает достойными, те, которые не расскажут тебе всей правды.
Лицо Юбера то вытягивалось, то расплывалось вширь, блеск серебряного перстня, который он вертел на пальце, больно колол глаза. Нужно ответить, обязательно надо ответить, во что бы то ни стало.
— Н-н-нет, мой опекун — мистер Поттер.
«Я заболел?» — испугался Алекс, потому что слова давались с трудом, собственный голос слышался словно из-под воды. Он давно уже держался за стену, чтобы не свалиться под портретами, а Малфуа словно и не замечал его состояния.
Мутно белеющее лицо Малфуа исказилось, и Алекс догадался, что «дядю» не устроил ответ. Он раскрыл рот, но звуки как будто не вылетали. Алекс, уже не слушая и почти не обращая внимания ни на что, с трудом переставляя ноги, вышел из кабинета. Ему стало все равно, что еще скажет или сделает Малфуа, потому что было такое ощущение, что именно его присутствие, его слова, его взгляд делали воздух вокруг плотным и враждебным, заставляли мир вокруг крутиться сумасшедшим разноцветным волчком. Ступеньки коварно подставляли ножку, перила скользили под руками, но Алекс кое-как добрался до своей комнаты и ничком рухнул на кровать.
Дышать понемногу становилось легче, таяли внутри холодные пластины льда, все вокруг приобретало прежний вид, останавливалось на своих местах. И мысли постепенно возвращались, прогоняя туман и сумбур. Страшное, черное и злобное отступило, отползло куда-то.
Он немного повернул голову, скользя щекой по гладкому шелку покрывала, согревшемуся от его тепла. По спинке кровати пробежал маленький паучок, свободный, вольный идти куда хочет. А он…
«Сегодня сбегу»
Решение пришло само собой. Дольше оставаться здесь нельзя, это ясно. Юберу опять нужно опекунство, и теперь Алекс подозревал, что он пойдет на очень многое. Он решил добиться своей цели и не остановится ни перед чем. Вот и сейчас, кажется, использует какое-то колдовство, иначе чем можно объяснить это кошмарное состояние странной болезни?
Еще днем от домовиков он узнал, что в доме есть специальная Каминная комната, в которой находится камин, подключенный к Сети Летучего Пороха. Сегодня ночью он проберется туда и вернется в дом Поттеров. А потом… Он пока прогнал мысли о том, что будет потом. Он вообще постарался ни о чем не думать, задвинул все далеко и глубоко, потому что сейчас главным было сбежать.
А самым трудным было дождаться, пока все заснут. Малфуа больше его не тревожил, наверное, взбешенный отказом и придумывающий завтрашнюю речь. Но забегали домовики, предлагали то одно, то другое, худенькая домовиха, которую звали Минни, вообще, кажется, его сторожила. Стоило пошевелиться, как она тут же появлялась и восторженно спрашивала, что желает хозяин. Еле убедив ее, что не желает ничего, только спать, и очень просит ее сделать то же самое, он и в самом деле залез под одеяло одетым, перед этим поставив около кровати так и неразобранный рюкзак.
Голова кружиться до конца не перестала, но стало более или менее лучше. В раскрытые окна шелестели деревья, и снова в темноте слышался шорох сухих паучьих лапок. Но теперь ему не было ни страшно, ни жутко, ни одиноко, вообще никак. Единственное, что пульсировало горячим отчаянным желанием — сбежать, уйти незамеченным, оказаться подальше от этого дома. Минуты тянулись годами, часы ползли, как вечность. В глубокой чернильной тишине часы на первом этаже в холле наконец пробили два часа пополуночи, их звон ясно и четко долетел до его комнаты. Он долго прислушивался, но все было тихо и спокойно. Дом давно спал.
Алекс осторожно соскользнул с кровати, опасаясь назойливой Минни, но она не появилась. Может быть, точно выполняла его просьбу. Щелчок дверной ручки, совершенно неслышный днем, сейчас больно ударил по ушам. Паркет потрескивал, лестница тихо скрипела, и от каждого звука сердце подскакивало к горлу, а потом трусливо падало в живот. В темноте, как обычно, все казалось другим, в доме он и так ориентировался не очень уверенно, еле отыскал эту Каминную комнату, хотя, как объясняли домовики, она находилась напротив библиотеки. Еще один громкий щелчок, и наконец-то он у цели! Небольшая комната была почти пустой, только огромный камин с высокой кованой решеткой и два кресла в центре. Глаза привыкли к темноте, и он все видел очень хорошо. В окна лился звездный свет, и Алекс испытал почти непреодолимое желание подойти и подставить лицо под мягкое мерцание. Вот просто так, на секундочку, словно от этого станет легче.
Рюкзак оттянул плечо, и он поправил лямку, ища взглядом на каминной полке коробку, шкатулку или что-то такое, в чем должен быть Летучий Порох. По крайней мере, так было у Поттеров. Ага, вот какой-то горшочек. И в ней зеленоватый, а сейчас при неярком свете звезд, белесый порошок, немного искрящийся и знакомо пахнущий дымком. Он зачерпнул горсть и перешагнул через высокую решетку. Зажмурился и бросил Порох под ноги, громко и внятно сказав:
— Дом мистера Поттера.
Миг, второй, третий. Ничего. Его никуда не несло, не выкидывало в другой камин. Он удивленно открыл глаза, и в этот момент раздался холодный насмешливый голос:
— Так быстро покидаешь нас, дружок?
В проеме двери с кривой улыбкой на длинном лице стоял Малфуа. Алекс еще раз выкрикнул:
— Дом мистера Поттера!
И все тот же результат. То есть никакого результата.
— Ты забыл разжечь огонь. Всего-навсего. Позволь? Будь любезен, выйди из камина, иначе рискуешь превратиться в жареную утку.
Алекс, неловко сгибая ноги, вылез из камина. Он чувствовал себя полным идиотом и самым тупым волшебником на свете. Да разве волшебник забудет, что сперва надо разжечь камин, потом кинуть Порох и встать в огонь?! Все так просто, и он не раз ведь перемещался таким образом!
— Incendio.
Ярко вспыхнувший магический огонь отразился в зрачках Малфуа, бликами заплясал на его бледном лице. Алекс невольно шагнул в сторону, кидая взгляды исподлобья. Он бы даже рваной фунтовой бумажки не поставил на то, что сейчас Малфуа позволит ему уйти.
— Но даже если бы ты все сделал, как надо, то все равно не сумел бы сбежать к своему Поттеру. Камин Заперт, я это сделал еще вчера, когда ты так невежливо прервал наш разговор.
— Что вам еще надо? — с вызовом крикнул Алекс, и в глазах снова все поплыло, — я же сказал, что моим опекуном останется мистер Поттер!
— Значит, не переменишь своего решения? Подумай, дружок, взвесь все «за» и «против». Ведь ты идешь против своей семьи, против самых близких по крови людей.
Алекс с усилием встал прямо. Рюкзак вдруг стал неподъемным, тянул камнем вниз. Камин медленно отодвигался вбок, звезды стали светящимися пунктирами в зыбкой черноте за окном.
— Нет. Против никого я не иду, потому что вы мне никто.
— Вижу, тебя не переубедить, — медленно и как будто с сожалением протянул Малфуа, — что ж, прости. Видит Мерлин, я хотел решить все не таким путем. Следующие несколько дней ты будешь слегка не в себе, но ничего опасного, клянусь. Просто мы с тобой переоформим опекунство, а мои адвокаты быстро и надежно подчистят все нестыковки. И тогда можешь катиться ко всем дементорам и даже к Поттеру. Commence, G’reieze.
В воздухе что-то тенькнуло, по полу прошуршал легкий сквозняк, и Алекс, не успев ничего понять, упал на колени, потому что со всех сторон его мгновенно обволокло чем-то мягким и липким, черным и страшным, чем-то очень злобным, таким злобным, что в окне печально мигнули и растаяли звезды, а магический огонь в камине испуганно рассыпался искрами и погас. Тьма, окутавшая его, была такой осязаемой, что ее можно было потрогать, нащупать то, из чего она состояла. Но он не мог пошевелиться, руки, ноги, тело словно были вырезаны из тонкой бумаги и всего лишь жалко трепыхались на его усилия. Он ничего не видел, но ощущал, как тьма кружилась вокруг него, все быстрее и быстрее, он начал задыхаться от слепого ужаса. Он что-то кричал, но тьма сыто проглотила его голос и выплюнула чей-то смешок, напоминающий шорох паучьих лапок и донельзя довольный. Во тьме не было ни времени, ни пространства, ни воздуха, ничего, только тьма, похожая на живое существо, колышущееся, кружащееся, сжимающее его бумажное тело в своих объятьях.
Юбер с отвращением, смешанным со злорадством, наблюдал, как корчится мальчишка. Его глаза были вытаращены, тело безвольным червем билось на полу. А над ним склонилось существо, больше всего похожее на сгорбленную старуху с грязно-серыми патлами волос, свисающими на сморщенное лицо. Только из ладоней этой старухи сочились струи густого черного дыма, напоминающие толстые веревки или нити чудовищной паутины. Они обвивались вокруг мальчишки, просачивались в его ноздри, глаза, рот, впитывались в кожу. Зрелище было омерзительным и отталкивающим, но Юбер смотрел, потому что в руках этой старухи сейчас выплеталось его будущее, его состояние, которое он скоро получит.
— Г’рииз, едва не забыл.
Он вынул из внутреннего кармана жилета небольшую коробочку. Под стеклянной крышкой маслянисто блеснули три жемчужины, совсем крохотные. Глаза старухи из-под патл сверкнули алым.
— Ужаксы! О, мой хозяин! Мой хозяин так умен! Ему нет равных!
— Используй их, — нетерпеливо приказал Юбер, — пусть он запутается в своих снах и перестанет понимать, где сон, а где реальность. Так будет легче.
Жемчужины переливались на грязной ладони старухи, а потом она медленно и с довольной, почти блаженной улыбкой, снова выпустила из ладони паутину и нанизала на нее три черных огонька. Паутинная нить тоже маслянисто заблестела, залоснилась и обвилась вокруг головы мальчишки, зловеще выделяясь на фоне бледной кожи лба и висков. Мальчишка выгнулся дугой и хрипло застонал. Юбер даже немного испугался.
— Не перестарайся, болотное отродье. Смотри у меня! Он должен вести себя, как обычно.
Старуха только кивнула и по-прежнему слегка шевелила руками, перебирала пальцами с длинными желтыми когтями, выпуская новые и новые нити. Лицо мальчишки становилось все бледнее, но понемногу успокаивалось и разглаживалось. Он перестал биться и выгибаться, лежал на полу, запрокинув назад голову, со вздернутым острым подбородком и раскинутыми руками.
Он глотал тьму, он дышал ею, потому что иначе было невозможно. Он забыл, кто он, где находится. Он забыл все, потому что в нем была тьма, и он был во тьме. Тьма сжимала его, просачивалась в поры кожи, вливалась в рот и нос. Тьма жадно сосала из него все, что было — силы, радость, любовь, счастье, обиды, горе, тоску… Она сминала маленького бумажного Алекса, а потом разворачивала обратно, и это повторялось еще, и еще, и еще… Крик был шуршанием бумаги под сухими паучьими лапками…
А потом… потом воронку бешено кружащейся тьмы разорвали. И сразу бумажное тело отяжелело, стало плотным и твердым. Кожу закололи тысячи иголок, он даже увидел их тусклый блеск во тьме. А потом… потом, целую вечность спустя, ко лбу и вискам прикоснулось что-то прохладное, нежное, и сразу стало удивительно спокойно. Ужас растаял, сменившись тихим радостным удивлением. Глаза снова стали видеть. Тьмы уже не было, вокруг струился жемчужный сумрак, и в неярком отблеске непонятно откуда льющегося света к нему приближалось чье-то лицо, никогда не виденное вживую, но знакомое, такое милое и родное… Он счастливо улыбнулся в ответ на улыбку и всем своим существом потянулся навстречу…
Юбер позволил себе отвлечься и немного помечтать о том времени, которое скоро наступит. Завтра, вернее, уже сегодня утром, они отправятся с щенком в адвокатскую контору Бэкинсейла и сделают все, что нужно для того, чтобы опекуном стал он, Юбер. Все будет делаться с полного и абсолютного согласия щенка. Никто не поймет и не разнюхает, что он находится под чарами, потому что обманные чары «болотной» или «паучьей феи», а именно так называли подобных существ в Бретани, почти невозможно обнаружить, только если точно знаешь, с чем имеешь дело. Потом за дело примутся его адвокаты, которым пообещан немалый куш в случае победы. Когда он получит доступ ко всем счетам, немедленно переведет все деньги и золото в швейцарский «Маг-Интер», а потом продаст всю недвижимость, и они уедут из этой дьявольской сырой Англии назад, домой, во Францию. Он купит, нет, построит новое поместье по своему вкусу, и никто на свете не помешает ему вести образ жизни аристократа чистой крови. Дочь переведется в изысканный и гораздо более престижный Шармбатон (впрочем, можно подумать и о Дурмстранге, где до сих пор придерживаются старых традиций чистой крови), Синиз будет увлечена новым поместьем, нарядами и драгоценностями. О, это будет великолепная жизнь, прекрасная, достойная его семьи!
За радужными мечтами Юбер потерял счет времени, а когда опомнился, старуха нависала над мальчишкой, почти касаясь длинным носом его носа. Их все так же связывали черные нити, ее лицо безобразно подергивалось в блаженстве. Мальчишка же… Едва взглянув на него, Юбер похолодел и вскрикнул:
— Хватит! Достаточно! Слышишь, тварь?!
«Болотная фея» словно не услышала.
— Я, как хозяин, приказываю тебе — остановись немедленно! — загремел он, боясь того, что случится непоправимое, и опасаясь вмешаться и еще больше навредить. Людей, которых очаровывала «болотная фея», нередко находили безумными.
Старуха медленно и нехотя сделала шаг назад, нити, сочившиеся из ее рук, постепенно становились прозрачнее, истончались, а через минуту исчезли. Юбер живо бросился к мальчишке и зарычал от досады и злости.
Она зашла слишком далеко. Он был скорее мертв, чем жив. Ледяная кожа, потерявшая тепло, была твердой и неестественно белой, неподвижное застывшее тело походило скорее на кусок мрамора. Но всего хуже было то, что у мальчишки были широко раскрыты глаза, и они были белесые, точно бельма, радужка выцвела, утратив свой чистый серый цвет.
— Что, — Юбер почувствовал, как в висках застучала кровь, и бешенство вгрызлось в мозг со скоростью голодного оборотня, — что ты наделала, болотное отродье?!
— Ххххозяин, хозяин, — существо скулило тонко и жалобно, но в его алых глазах отчетливо промелькнул сытый блеск.
— Ты должна была всего лишь захватить его волю, подчинить его себе, — медленно произнес Юбер, сдерживая нарастающее желание снять с пальца тонкое волосяное кольцо и бросить его в огонь, — нашептывать ему сны, сделать так, чтобы он перестал отличать сон от яви.
— Он быт так притягателен, хозяин, так силен и сладок, так зол и испуган, так опечален и растерян, я не смогла удержаться, я не могла оторваться.
— Драконье дерьмо! — Юбер нацелил палочку на старуху, — ты даже понять не можешь, что натворила! Мальчишка потерялся в собственном сознании, он так и умрет, не приходя в себя!
— Хозяин, хозяин, пощади! — старуха скорчилась в грязный темный комок, съежилась, опустила голову, грязно-серые патлы оплели ее с ног до головы, и в следующее мгновение по паркету резво пробежал маленький паук.
А Юбер внезапно опустил палочку, осененный мелькнувшей мыслью. Он медленно прошелся по комнате, стараясь не упустить ее, разложить все по полкам и выцепить выгоду, которую она сулила.
«Мальчишка… сдохнет? Если так, то теперь совершенно точно все состояние перейдет ко мне по праву старшинства на всех законных основаниях. Гоблины знали, что когда-нибудь объявится прямой наследник. И эти наглые остроухие сволочи даже не объясняли, почему я не могу наследовать Драко и Люциусу! Однако теперь английский род Малфоев угаснет окончательно и на самом деле, но останется французская ветвь. Более чем уверен, что найдется лазейка, позволяющая обойти магический майорат. Нет, я даже помню это примечание к закону… Все само придет в мои руки. Никто не знает, что щенок в моем доме, а у маглы стерта память. Поттер, конечно же, заподозрит, что к исчезновению мальчишки причастен я, но никаких доказательств у него нет и не может быть… Тело будет найдено в Лондоне. Кто знает, что этот стервец там делал? Возможно, поссорился со своими грязными маглами, применил магию, в результате которой пострадала магла, испугался и сбежал. А в большом городе столько опасностей! Одна проблема — Синиз и Сатин, но им можно преподнести вторую версию о побеге. В конце концов, если они хотят носить фамильные драгоценности Малфоев и жить в подобающей роскоши, то поймут, что лучше всего помалкивать и не задавать лишних вопросов»
— Г’рииз, не бойся, не буду тебя наказывать.
Паук, забившийся в дальний темный угол, снова вырос в сгорбленную старуху.
— Как долго ему осталось?
— Он почти Ушел, хозяин, почти. Совсем мало. Он не увидит закат наступившего дня.
От его оскала старуха затряслась и захрипела, не в силах выдавить осмысленного звука. Но он уже не обращал на нее никакого внимания. Он победил!
28.09.2009 Глава 34.
В Книге Жизни много страниц —
Вьются рунами времена,
И картины из множества лиц
Оплетают Судьбы письмена.
Песни нежности, слезы тоски,
Лед вражды и жаркая месть,
Серый пепел ушедшей любви —
Это все на страницах есть.
И обман, и подлость, и страх,
Ненависть, злобу ночи черней —
Все запишет чья-то рука,
Станут листы тяжелей.
Трусость — самый страшный порок,
Но предательство — не страшней ль?
И воздастся жестокий урок
Всем забывчивым на Земле.
(c) siriniti
Ее рука опять падает в пустоту. Кажется, это уже стало привычкой — чуткое забытье-дремота, тревога, тенью прокрадывающаяся в зыбкие картины снов, полумашинальное проверяющее прикосновение ладони и резкое пробуждение. Драко опять нет. Постель с его стороны холодна и почти не примята. Когда мозг полностью осознает это, кровь начинает гулко стучать в висках, и она не может сделать вдоха. И тогда она вскакивает, второпях накидывает халат и, путаясь в поясе, никак не желающем поддаваться слабым непослушным пальцам, спускается вниз, по ступеням лестницы, сочувственно поскрипывающей под ногами. Хотя, нет — вначале взгляд в одно из окон их спальни, выходящее на море, которое не заслоняют деревья. Узкий просвет на песчаный берег, светлый в ночи. Пляшущая неверная дорожка от серебряной луны на волнах. И знакомый силуэт. Только тогда она наконец делает вдох и выдох. В груди дрожит, и покалывают крохотные, но острые шипы.
Вниз, вниз, вниз босыми ступнями по холодным ступеням, руки скользят по гладкости перил, ощущают выпуклую твердую и тоже холодную ручку двери. Пахнет йодом и солью, тем особым морским запахом, к которому она давно привыкла. Прохладная трава упруго прогибается под ступнями, почти нежно колют мелкие камни, осторожным зверьком, крадущимся в ночи, шуршит песок, глубоко и вольно дышит море, наползая на берег и оставляя узорчатые клочья пены. Она старается ступать как можно тише, хотя знает, что Драко ее все равно не услышит. Он погружен в себя и почти ничего не замечает вокруг, словно спит с открытыми глазами. Светлые волосы, небрежно убранные со лба, мерцают в потоке лунного света, бледное лицо спокойно и бесстрастно. Только это обман, под белым холодом тлеет опасное черное пламя, которого она боится больше всего на свете.
Она покусывает губы, восстанавливает сбившееся дыхание. Ночная прохлада вкрадчивой змеей обвивает ноги. Она медленно и неловко опускается на песок рядом с Драко, с виноватой осторожностью трется щекой в теплую, пропахшую морем рубашку, с замиранием сердца (не в первый раз, но все же!) ожидая первых его слов. Он не слышит ее шагов, но всегда откликается на прикосновение.
— Ты здесь.
Его голос хриплый, сорванный, как будто он кричал полночи в сумрачную, туманную, дрожащую звездными бликами морскую даль, пытаясь перекричать шум прибоя.
— Да, — шепчет она, прижимаясь ближе, — всегда.
Он с шумом втягивает в себя воздух, и она слышит стук его сердца. Мерный и четкий ритм. И странным образом этот ритм окончательно успокаивает ее. И уже уверенно, плавным движением она тянется к мужу, обхватывает ладонями лицо, вглядываясь в глаза. Серый их цвет кажется неестественно темным, почти черным, в глубине зрачков безмолвно, приглушенно, задавленно и от этого еще более жутко корчится боль.
Она невесомо касается губами лба, век, скул, проводит вздрагивающими руками по влажным волосам, полная сострадания и готовности разделить с ним боль. Она, словно море, полна любви, материнской и всеженской, заботливой, чуткой и оберегающей.
И боль тонет в этом море, захлебывается нежностью.
Его руки обнимают ее со знакомой требовательной силой, а бриз ерошит волосы и подталкивает в спину, запах водорослей и йода становится резким, почти неприятным, прибой громче набрасывается на песчаный берег, подкатывая холодные волны к их ногам, словно гонит. Море напоминает о том, что у них есть дом, терпеливо ждущий и зовущий теплым светом свечи на окне.
— Пойдем?
Он кивает, поднимая ее с песка, и целует в волосы. Она знает, бесполезно говорить, что все будет хорошо, что ушедшие живут в нашей памяти. Они оба знают, что все это ложь. В минуты слабости это лишь дурманное утешение, после которого наступит жестокое отрезвление-понимание, что ничего нельзя изменить, нельзя обратить время вспять, нельзя заставить дорогу изменить свой виток и пройти еще раз по тем местам, что уже забыли звук твоих шагов, нельзя сделать так, чтобы все было только по-твоему, даже если ты почти всемогущий маг.
Если бы она могла, если бы только это было в ее силах, если бы у нее был хроноворот, который когда-то дала ей МакГонагалл, она, не колеблясь, даже рискуя собственной жизнью, вернула бы тот день и все сделала для того, чтобы Грегори и Винсент остались живы. Она бы кинулась к Грюму, к Аврорам и… возможно даже… но эту мысль она ни разу не додумывала до конца. Мысль дрожала внутри одинокой струной, пугая одним своим появлением, и одновременно бессильно провисала в стылой пустоте ее страха. Этот отнимающий свет в глазах, ознобный страх поселился в ней с того промозглого декабрьского вечера за два дня до нового года, когда она, вернувшись из ирландского замка, не могла найти Драко, хотя точно знала, что он был в Малфой-Менор, занимался отчетами по рудникам — об этом свидетельствовали разбросанные в беспорядке счета и конторские книги на письменном столе в кабинете. Люциус и Нарцисса уехали во Францию на крестины новорожденной дочери Юбера Малфуа. Лорд уже третий месяц изъявлял свою милость Лейнстренджам на радость Беллатрисе. У Фионы был очередной депрессивный период пребывания в астрале. Домовики ничего не знали о местонахождении молодого хозяина, да и не в обычае Драко было оповещать их о том, куда он идет. Огромный замок был одинок, угрюм и мрачен. Она проходила по длинным коридорам, поднималась и опускалась по бесконечным лестницам, заглядывала в полные великолепия и блеска комнаты, провожаемая пустыми взглядами из-под рыцарских забрал. Сама себе казалась призраком и невольно вспоминала свои первые дни в замке. Стало неуютно, она вновь почувствовала себя чужой, нежеланной гостьей, которую никто не знает и чье присутствие неуместно. Она малодушно сбежала в их маленький дом, но почему-то там, среди милых и простых, совсем не роскошных вещей, знакомых книг, среди уюта, наведенного своими же руками, под теплое урчание Живоглота и добродушный рокот моря, ей стало еще более тягостно и мучительно. Не было Драко, и не было покоя. Даже застывший в своей давящей тишине Малфой-Менор стал казаться предпочтительнее родного дома. И в конце концов, уставшая, измотанная непонятными обрывками каких-то предчувствий, она вернулась в Малфой-Менор, пришла в кабинет, стараясь не замечать ничего, кроме каменных плит у себя под ногами, и свернулась клубочком в обитом кожей кресле Драко. Смотрела на огонек единственной свечи, которую принесли домовики, трогала бронзовое пресс-папье, небрежно поставленное на самый край стола, и сонные, немного путаные мысли бежали в голове неспешной вязью.
Лев и змея, сплетенные воедино в борьбе. Символы двух факультетов Хогвартса. Наверняка, одна из любимых вещиц Люциуса, в его стиле. Как он, должно быть, ненавидит ее, маглорожденную, осквернившую их чистый род! До прямых оскорблений и оскорбительных намеков он, естественно, никогда не опускается, ни в семье, ни тем более на людях, в обществе. В этом отношении Люциус Малфой до безумия щепетилен и чопорно привержен традициям. Хотя, возможно, немалую роль играет слово Темного Лорда. Однако гнев и ненависть к грязнокровной девчонке, посмевшей войти в их семью, никуда не скроешь, и она читает их при каждой встрече на его надменном гордом лице. В его голосе всегда лед презрения и шипение сквозь зубы. Можно перечесть на пальцах одной руки, когда он обращался напрямую к ней, и это всегда происходило на каких-то официальных приемах, под прицелами фотокамер и Прытких Перьев настырных репортеров, когда сверкали ничего не значащие светские улыбки и громко выражались фальшивые чувства. При этом от него исходил такой холод, что можно было только удивляться, почему не вырывается паром дыхание, и не коченеют руки. И в то же время, как теплела его улыбка и как наполнялись любовью глаза, когда он смотрел на жену и сына! Она всегда поражалась разительно менявшимся лицам этого человека — жестокого Пожирателя Смерти и верного любящего мужа, безжалостного хозяина и заботливого отца. У него было много обличий, но в любом из них он всегда оставался собой. С возрастом Драко становится все больше похож на Люциуса, пугающе похож…
Она задремала в кресле и проснулась от мелодичной музыки напольных часов, пробивших два часа пополуночи, онемелого в неудобной позе тела и холодного потока воздуха от резко распахнувшихся настежь створок дверей, которые толкнул Драко. Он вошел, на ходу расстегивая серебряную застежку мантии, совершенно не удивившись ей, точно ожидал, что она окажется здесь. И у него было совершенно неподвижное лицо и скучный голос, когда он сказал:
— Винс и Грег убиты.
Она невольно вскрикнула, а он безучастным тоном рассказал о стычке с Аврорами, о том, что он не смог прийти к ним на помощь, что принести тела родным ему помогли Кларенс Розье и Джеффри МакНейр. Он словно рассказывал о незначительном инциденте, произошедшем к тому же с посторонним человеком, не с ним.
— Я сочувствую, — прошептала она, обнимая мужа и с жалостью глядя в любимые глаза.
А его ответный взгляд был каким-то недоуменным и растерянным. Тогда она впервые почувствовала острую сталь уколовшего страха.
«Не смог прийти к ним на помощь»… А если бы смог? Что было бы тогда? Кто-то другой, Розье или МакНейр, сказал бы ей, что он убит, и выразил свое соболезнование?!
Драко никогда не участвовал в таких делах, которые Лорд называл «забавными» — убийства и издевательства над маглами, обыски в домах магов, конвоирование пойманных Авроров или обвиняемых в нарушении режима в Азкабан, — во многом благодаря отцу. Люциус с его изворотливостью и умением повернуть почти любую ситуацию в свою пользу сумел доказать Лорду, что управляя родовым наследством и ведя все дела по семейному бизнесу, приумножая и без того немалое состояние Малфоев (которое, конечно же, всегда к услугам Господина), Драко принесет куда больше пользы, нежели истязая грязных маглов или обшаривая чужие дома. Тем более, что сам Люциус всегда готов ко всем приказам Господина, а его работа в Министерстве, увы, не позволяет надлежащим образом вести семейный бизнес. Лорд поверил. Или сделал вид, что поверил. Поэтому присутствие Драко на сходках Пожирателей Смерти, конечно же, было обязательным, но его опыт в качестве одного из них был ничтожно мал. При этом во всех разрешенных газетах отец и сын Малфои назывались одними из самых приближенных в близком кругу Лорда Волдеморта.
Если бы на том пустыре Драко встал лицом к лицу с Аврорами, он почти наверняка остался бы лежать на заснеженной траве, как его друзья. Гермиона слишком хорошо знала приемы и методы боевых Авроров, еще по Аврориату помнила способности Корнера и Бута, а теперь они еще были закалены войной, постоянной опасностью, жизнью на грани смерти. Никто, кроме Грозного Глаза, не знал о них, а Грюм, сколь ни ценны сведения, поставляемые Драко, не сделает ничего, чтобы позаботиться о его безопасности, потому что иначе кнат цена их столь долго и тщательно скрываемой тайне, слишком многое поставлено на карту. В этой его жестокости таилось их же будущее, поэтому она понимала его. Но вот так, до почти остановившегося сердца, испугалась впервые. Она всегда боялась за Гарри и Рона, и почему-то никогда — за Драко. Он уходил в ночь на заранее обговоренные встречи с Грюмом, искусно побрасывал зачарованные свитки, магловские диктофоны и видеокамеры, на которые были наложены комбинированные тройные заклятья — трансфигурации, магической блокады и саморазрушения, для слежки в поместья и дома Пожирателей Смерти, а потом незаметно считывал с них разговоры. И всегда она, хоть и тревожилась, но была уверена в том, что он все сможет, все ему по силам, раз он столько лет ведет двойную игру с изяществом прирожденного игрока, знающего и просчитывающего на несколько шагов вперед свои действия. И вот точно впервые осознала, что однажды Драко может не вернуться домой…
Он прекрасно держал себя в руках, был выдержан на похоронах, принимал и выражал соболезнования, помогал семьям погибших друзей. Не давал ни единого повода упрекнуть себя. Со стороны могло показаться, что все в порядке, все постепенно приходит в норму, и траур скорби скоро неизбежно сменится прежним размеренным течением жизни. Но только она знала, что это отнюдь не так. Много было ночей, похожих на сегодняшнюю, когда она находила Драко на берегу, продрогшего, с мокрыми волосами, с бледным лицом, на котором резко выделялись скулы. Она грела своим дыханием его холодные руки, и ей казалось, что под кожей бушует дикое пламя безумия. Но боль в его глазах всегда оставалась ясной и осознанной, не замутненной и не подчинившей себе его рассудок. Теперь в ней всегда сидела стальная игла страха, зародившегося в ту январскую ночь, и если ночью она не чувствовала присутствие Драко, этот страх разрастался, ощетинивался целой гроздью игл, коловших беспомощно вздрагивающее и замирающее сердце.
Да, если бы могла, она бы отдала все, чтобы того дня не было. Чтобы Грегори Гойл по-прежнему неуклюже топтался в их маленькой гостиной, не зная, куда деть руки, и сбивался в разговоре с ней, называя «Грэйнджер». Чтобы Винсент Крэбб молча сидел в углу и со смущением, совершенно неподходящим его грубому лицу, выслушивал подначки и беззлобные насмешки Драко над тем, что тетушка Фанни все-таки сумела поймать его в брачные сети. Они не стали ее друзьями, но она приняла их и даже, надеялась, стала понимать, что они вовсе не были теми тупыми жестокими болванами, как когда-то считала. Она знала, что Гойл опекает своих брата и сестру сквибов. Отвергнутые собственной семьей и безжалостно отправленные в магловский мир, после того как им исполнилось семнадцать, они стали считаться взрослыми, значит, могли и должны были позаботиться о себе сами, а не надеяться на поддержку чистокровного рода, который осквернили своей неспособностью к колдовству. Семья лишь выделила нищенское пособие и постаралась забыть о позоре. Драко говорил, что Грег крупно поссорился с отцом, довел до приступов истерики мать, был проклят дедом, когда решительно заявил, что не бросит младших. Он сдержал слово, втайне от всех помогал им как мог — деньгами, советом, поддержкой. Помогал освоиться среди маглов, научиться жить самостоятельно, по-магловски. Он даже обращался к ней, спрашивал, как лучше устроить их в чужом и странном мире обычных людей. Для Гидеона и Гиацинты Грег был почти богом, безукоризненным старшим братом, на которого они смотрели с одинаковым обожанием.
Крэбб был влюблен в юную Артемизу Розье, а та, на удивление всем, в него. Они совершенно не подходили друг другу — застенчивая и пугливая, как птичка, нежная, романтичная Артемиза, которую любили все без исключения. В ее присутствии было совершенно невозможно ссориться, злиться или таить обиды, а известная сплетница Франческа Джагсон даже поумеряла свой длинный язык. И рядом Винсент Крэбб, широкоплечий, плотный, молчаливый, носящий Черную Метку и, в отличие от Драко, куда чаще отправляющийся на «забавные» дела. Они были разными, как небо и земля, и комично смотрелись вместе, но при одном взгляде на них становилось понятно, что это абсолютно не имеет значения. Эти двое нашли друг друга. Розье не возражали против родства с Крэббами. Была официальная помолвка, Винсент весь светился, надевая фамильное кольцо на тоненькие пальчики своей невесты, смущенно красневшей и опускавшей глаза от всеобщего внимания. До свадьбы оставалось всего лишь пять дней. Пять дней, которые должны были быть наполнены нетерпеливым ожиданием, радостным волнением и предсвадебной суматохой. Вместо этого их будущее разбилось вдребезги, и теперь не было ни Винсента, ни той Артемизы, которая сияла любовью в день помолвки и трогательно прижимала ладони к пылающим щекам. Артемиза исхудала так, что казалась тенью самой себя, а неделю назад Кларенс Розье отвез сестру по ее просьбе к монахиням ордена Святой Сибиалы. Сожаление, с которым все встретили эту новость, было на редкость искренним, насколько это возможно у светских чистокровных магов.
Палочки Авроров убили не только Пожирателей Смерти, они убили надежного старшего брата, любимого и счастливого жениха, преданных друзей...
Когда она думала так, на какое-то мгновение ее охватывала злость на Авроров, на Корнера, Бута и Финч-Флетчли, на Грюма и даже на них. А потом она спохватывалась и кусала губы, напоминая себе: ведь давно поняла, что в этой войне, развязанной Темным Лордом, нет и не будет ни проигравших, ни победивших, и невозможно одним росчерком волшебной палочки поделить виноватых и невиновных. Они — всего лишь пешки на Его доске, которым не дано заглянуть дальше своей клетки. И это не приснопамятные шахматы МакГонагалл, в которые когда-то играли они еще детьми, зная, что справедливый профессор зачаровала их по всем правилам, и нужно не отступая идти вперед, пожертвовать, если потребуется, фигурой, чтобы выиграть. Но в партии Лорда Волдеморта были одни пешки, и их жертвы были бессмысленны.
Ее друзей Драко защитил и защищает до сих пор, а своих — нет.
Драко прикасается губами к шее, в том месте, где маленькая ямка. Цепочка поцелуев тянется вниз, тяжесть тела, его запах, родной, любимый… она прерывисто вздыхает, подчиняясь его рукам…
Спальня залита лунным светом, обманчиво ярким, затмевающим звезды, но не умеющим разогнать тьму в углах комнаты. Ее едва слышный голос вплетается в перешептывание листвы и шелест северного ветра, несущего с собой дыхание зимы:
— Ты знаешь, любимый, что я плачу вместе с тобой и радуюсь тоже вместе. И я всегда буду с тобой, что бы ни случилось.
* * *
Он идет по тихой, замершей в своей провинциальной скуке улице непроходимо магловского городка Эйлсбери. В этом городе нет и намека на волшебство, в нем одинаковые магловские дома и одинаковые, аккуратно подстриженные, прилизанные лужайки перед ними. По его улицам самодовольно порыкивают одинаковые магловские «автомобили», как называет их Гермиона, здесь даже деревья шелестят ветвями как-то по-магловски и одинаково, по однотонному ритму.
Именно здесь, на тихой окраине, Грег купил небольшой уютный дом для брата и сестры. Драко бывал здесь вместе с ним. Гидеон и Гиацинта были очень вежливы, предупредительны, выглядели бодрыми и всем довольными. Гиацинта с удовольствием исполняла роль хозяйки и, казалось, давно не тяготилась осознанием того факта, что она и брат — неполноценные сквибы, которым запрещено возвращаться домой, к своей чистокровной семье. Он успел заметить, что двойняшки словно поменялись ролями. Заводилой в их дуэте всегда был фантазер и хвастун Гидеон, Гиацинта, более спокойная и уравновешенная, была второй скрипкой. Теперь же брат почти все время молчал, лишь изредка вставляя в разговор пару фраз, а сестра, напротив, бурлила каким-то лихорадочным возбуждением, громко хохотала, одевалась в вызывающе открытую магловскую одежду, чуть ли не с пеной у рта спорила с Грегом по поводу каждого пустяка, настаивая на своем.
Он был у них на следующий день после гибели друзей. Полчаса бесцельно сидел, поддерживая пустой разговор ни о чем, не в силах открыть цель своего визита. Гидеон по своему обыкновению молчал, уткнувшись в устрашающе толстый фолиант, Гиацинта беззаботно болтала о том, что она наконец определилась с колледжем, весной будет сдавать тесты, и пусть только Грег посмеет сказать, что она провалится, ничего подобного, она готовится, корпит над книжками не хуже Ги, и вообще, Грег, кажется, не верит в нее? Она ему докажет, что… а кстати, где Грег? Он ведь обещался еще вчера прийти, они должны были встретиться с Ги, да, Ги? Ну вот, как всегда, Грег такой бессовестный — наобещает, а потом извиняется, что не смог, опоздал, забыл! А что на этот раз? О, а может, у Грега появилась девушка?
Он не мог ответить, губы немели от попыток сказать страшную правду — Грег больше не придет, у него не будет девушки, никогда.
Наверное, что-то творилось с его лицом, потому что Гидеон резко спросил, оборвав поток речи сестры:
— Что с Грегом?
И только тогда он, мучительно подбирая слова, словно придумывая и оформляя их в звуки в первый раз, рассказал о гибели Грега. С лица Гиацинты сдернутой вуалью сползало напускное оживление, глаза становились все больше и больше, и почему-то в них было только удивление, огромное безмерное удивление, она словно вслушивалась в то, что он говорил, и не могла ничего понять. А Гидеон нахохлился, обхватил себя руками, точно ему внезапно стало зябко, и начал раскачиваться из стороны в сторону, глядя прямо перед собой.
— …примите мои соболезнования… горькая утрата… я скорблю вместе с вами…
Он с ужасом осознавал, что говорит словами Лорда, интонацией Лорда. Именно это Он говорил Крэббам и Гойлам вчера вечером, когда он вместе с МакНейром и Розье принес тела друзей. Но не мог ничего с собой поделать, пустые и ничего не значащие выражения лились сами, не принося никакого утешения. Они и не были для этого предназначены.
— Ты видел, как он умер? — ровно спросил Гидеон, продолжая раскачиваться.
— Я… да, все видел, но не успел, Авроры…
Он рассказал все, как было, не преуменьшая и не преувеличивая. Ему казалось, что он лепечет жалкие, вызывающие презрение оправдания, но он не мог позволить лжи и недомолвок. Это было недостойно по отношению к Грегу и Винсу.
— Когда похороны?
— Завтра. Думаю, что смогу провести вас, никто не обратит внимания, можно наложить Маскировочные чары или на крайний случай Дезиллюминационное заклятье…
— Нет.
Гидеон прекратил раскачиваться, встал и подошел к сестре, в глазах которой было все то же выражение удивления. Она даже нахмурилась и склонила голову в попытке вникнуть в смысл слов, черным пеплом летающих по комнате, и от этого ее лицо казалось обиженным и каким-то детским.
— Спасибо за все. Мы не придем.
Гидеон отвернулся, словно давая понять, что разговор закончен, и осторожно обнял сестру за плечи, погладил ее по голове, как маленькую девочку.
Были растерянность и ошеломление. Он видел, что они придавлены страшным известием, ощущают себя бесконечно одинокими, потому что не стало единственного родного человека, не бросившего их на произвол судьбы, и ожидал чего угодно — слез, криков, истерики, обвинений — но только не этого какого-то неестественно сдержанного, безумного в своей холодности выражения горя. Он постоял еще немного, а потом тихо покинул дом, перед уходом оглянувшись. Они стояли, все так же обнявшись — оба прекрасно сложенные, грациозные, красивые, похожие друг на друга, но совсем не похожие ни на старшего брата, ни на остальных членов своей чистокровной волшебной семьи, изгнавшей их. Как будто с самого рождения предназначенные для другой жизни.
Он приходил к ним после похорон и не единожды, сам до конца не понимая цели своих визитов. Гермиона не знала о них. Он не говорил, просто не мог сказать ей, словно это было чем-то постыдным, хотя она наверняка поняла бы его. Но он не говорил. В первые дни и даже спустя несколько недель после смерти Винсента и Грегори ему казалось, что это происходит не с ним. А то, что было на грязном пустыре, поросшем чахлой травой, произошло в изломанном кривыми зеркалами параллельном мире, населенном чужими людьми со знакомыми лицами. Можно было сколько угодно притворяться перед ними и делать вид, что веришь тому, что они говорят, потому что на самом деле они были всего лишь тенями от теней настоящих людей. Все время казалось, вот-вот знакомо стукнет в окно Филберт с запиской с корявым неразборчивым почерком Грега, или раздастся за плечом в замершем ожидании комнаты смешок Винсента:
«Драко, рад тебя видеть, дружище! Как дела? Все мозги над бумажками сушишь?»
Но одно неловкое слово отца, брошенный украдкой взгляд матери, в котором читалось сочувствие, тихое прикосновение Гермионы к плечу — как камни, разбивающие кривые зеркала. И он вырывался в свой, настоящий мир, в котором уже не было его друзей. Сколько раз он издевался над ними, жестоко высмеивал, бесцеремонно одергивал, но сколько раз его приводила в изумление их верность и умение прощать обиды! Они всегда шли за ним, вернее, он всегда был за их плечами. Однажды, еще когда они учились в Хогвартсе и приехали на рождественские каникулы, Нарцисса, наблюдая за ними, с непонятной грустью сказала:
«Редко в нашем мире встречается такая преданность другу. Береги ее, сынок»
Драко не ценил, принимая все как должное, само собой разумеющееся. Он редко обращал внимание на их настроение, почти не интересовался их мнением, их мечтами и надеждами. Он был Драко Малфой, а они — всего-навсего Крэбб и Гойл. Лишь после их гибели Драко понял, что мир стал холоднее без тепла дружеского плеча.
Они снились ему ночами, каждую ночь. Лежал ничком на бурой траве, неловко вывернув руку, Грег, и грязный снег не таял на его лице. Снова и снова ругался сквозь зубы Винсент, и его палочка палила заклятьями в четыре смутных фигуры. Хотя Драко точно знал, кто убил их, но у этих фигур во сне не было лиц, не было даже точных очертаний, они менялись, переползали с места на место клочьями тумана. Но если приглядеться, то можно было различить лохматую голову Поттера, мелькал долговязый силуэт Уизли, скалился в усмешке Грюм. Фигур становилось все больше, и когда вокруг Грега и Винсента клубилась сплошная стена грязно-серого тумана, Драко слышал:
— Ты должен быть здесь, Драко. Почему тебя нет с нами?
Голос Винсента, знакомый с детства. В нем не было ни злости, ни ненависти, только растерянное удивление. Словно друг, как обычно, пропустил мимо внимания что-то, сказанное или сделанное Драко, а теперь переспрашивает, не поняв, в чем дело.
Простой вопрос, но Драко не мог ответить на него. Как тогда, наяву, он словно увяз в густом воздухе, так и во сне не мог вымолвить ни слова. Он не хотел их смерти, но она пришла. Он предпочитал не задумываться, как именно его действия отзовутся на тех людях, которых он знал всю свою жизнь, но оказалось, что он подверг их смертельной опасности. Он выторговывал у Грюма условия для своей семьи, но цена становилась непомерно высокой.
Дни неслись в обычной суете, в круговерти повседневных и других дел часто не хватало времени, он переставал ощущать тяжесть потери, но ночью, в его снах царил кривой мир зазеркалья. И казалось выходом не спать. Он причинял боль Гермионе своим невниманием и вспышками раздражения, заставлял ее тревожиться, но без нее точно сошел бы с ума. Сны утрачивали свой жуткий, почти мистический смысл, когда он обнимал ее и ощущал, как щекочут щеку пушистые волосы. Наверное, в прошлой жизни он совершил что-то очень хорошее, раз сейчас она была с ним.
Каждый раз, когда он шел к Гойлам, слова из сна отчетливо звучали в ушах. «Ты должен быть здесь, Драко». Должен был. Но не был.
Должен был ли он приходить к Гидеону и Гиацинте?
Он всегда трансгрессировал за несколько улиц и шел, нет, брел, оттягивал момент встречи, но тем не менее, неуклонно и неотвратимо приближался к знакомой калитке. А потом, словно набравшись смелости и решимости, стремительно шагал за порог, чтобы снова обречь себя и их на получасовое молчание, прерываемое лишь изредка, когда выдавливались обязательные вежливые фразы, устаревшая церемониальная дань приличиям. Эти слова беспомощно бились в комнате и рассыпались в прах от холода, царившего в глазах Гидеона и Гиацинты. Движения Гиацинты становились еще более порывистыми, она то и дело что-нибудь роняла, разбивала, хлопала дверями и шаркала стульями, Гидеон почти не отрывался от своих книг, занимался какими-то расчетами, используя странные магловские приборы. Он был им не нужен, его присутствие стесняло их, причиняло неудобства. Но не приходить он не мог. Они даже не расспрашивали о похоронах, не вспоминали о старшем брате, их горе и скорбь никак не проявлялись в эти тянущиеся полчаса, и со стороны могло показаться, что они неблагодарно забыли о Греге. Но странным образом Драко их понимал. Ни к чему громкие тирады и истеричные представления, рассчитанные на окружающих. Горе было слишком глубоко и сокровенно, чтобы выносить его на чужой суд. Поэтому были так резки и неосторожны движения, молчаливость граничила с грубостью, и в окна дома словно не заглядывало солнце, он был погружен в глубокие сумеречные тени.
Сильный порыв ветра бьет в лицо, швыряет горсть мелкого дождя, напоминая о том, где он находится и зачем. Он снова решительно шагает вперед. Сегодня у него есть причина появиться в маленьком доме на окраине магловского города.
Он тянет на себя знакомую низкую калитку, выкрашенную белой краской, и вновь останавливается, удивленный звуками, доносящимися из-за пышного куста живой изгороди. Песня. Простая мелодия, незамысловатые слова, мягкое женское контральто.
Я подарю тебе небо,
Небо с пылающим солнцем,
Таким, как моя любовь!
Голос звучит немного приглушенно и прерывисто, как будто его обладательница что-то делает одновременно с пением. И это не звонкий, слегка вибрирующий голос Гиацинты. Он немного поспешно закрывает за собой щеколду и, движимый мгновенным, почти детским любопытством, заглядывает за куст. Это определенно не Гиацинта. Ему видны выбившиеся из-под пестрого платка пепельные кудри, руки в резиновых перчатках, ловко и бережно сажающие во влажную черную почву крошечные сизо-зеленые саженцы. Девушка, словно почувствовав его взгляд, поднимает голову и поднимается с колен, держа в руках последний пучок узорчатых листочков. Невысокая, полная, достаточно хорошенькая, с добродушным и немного сонным выражением лица.
— Здравствуйте.
У нее милая улыбка, и она магла. Это чувствуется сразу, но почему-то не вызывает отторжения.
— Вы к Ги? Или к Гиацинте?
Она склоняет голову к плечу, и в ее глазах лукавое любопытство. Она юна, доверчива и беспечна. Он стряхивает с себя оцепенение и учтиво здоровается, склонив голову, где-то далеко в глубине души удивляясь своей церемонности.
— К ним обоим. Я их знакомый. Старинный.
Она хихикает над словом «старинный», которое никак не вяжется с молодым привлекательным джентльменом, безупречно одетым и прекрасно воспитанным. Он добавляет, как будто оправдываясь (и вновь поражаясь себе):
— Я друг их брата.
Хихиканье сразу прекращается, хорошенькое личико хмурится, а в глазах мелькает что-то вроде вины.
— О… Извините, пожалуйста. Я знаю, что Грегори…, что его не стало... Я сожалею… Ги сам на себя не похож, я так беспокоюсь за него…
Она говорит что-то еще, мнет в руках несчастный саженец, не замечая, а на него обрушивается водопад вопросов. Кто она? Как хорошо знает Гидеона? Каковы их отношения? Что именно сказали ей Гойлы о смерти старшего брата?
— Боже мой, пожалуйста, проходите! Я так невежливо держу вас здесь. Ги еще в колледже, а Гиацинта ушла на собеседование, обещала вернуться к двум часам. А сейчас уже без четверти, так что вы их дождетесь. Хотите чаю или кофе? Сегодня так сыро и ветрено, хотя обычно в это время уже бывает потеплее.
Она полна заботы и желания загладить свое мимолетное веселье. Он с удовольствием принимает из ее пусть не изящных, но ловких рук чашку горячего чая. В доме все вроде осталось на своих местах. Тот же камин с опустевшей полкой, все безделушки с которой разбила Гиацинта. Кресло Грега у камина. Внушительная стопка книг Ги на столе у окна. Любимая лампа Гиацинты с трижды заклеенным абажуром. На стене несколько японских гравюр, одна из которых повешена криво (ее собирался поправить еще Грег). Но не стало ли немного светлее?
— Что вы сажали? — спрашивает Драко, поблагодарив за чай.
— Аквилегию, ее еще называют водосбором. Конечно, лучше сажать ее осенью семенами, но я будущий биолог и увлекаюсь селекцией гибридных видов, и эти саженцы — мой первый опыт по скрещиванию морозостойких…, — видимо, увидев появившееся на его лице выражение, оживившаяся девушка смущенно прикусывает губу, — простите, пожалуйста, все говорят, что я невыносима, когда говорю о своей работе.
— Моя жена, — Драко невольно улыбается, — моя жена тоже имеет привычку сыпать сложнопроизносимыми терминами и ужасно нетерпима к малейшим проявлениям непонимания.
— Ох, я же не представилась! — спохватывается девушка и забавно всплескивает руками, — меня зовут…
— Эмма?
Голос Гидеона жесткий и колючий. Из-за его спины выглядывает Гиацинта. Отстранив брата, она стряхивает капли с зонта, хмуро и неприветливо кивает Драко.
— Ги! Ты рано сегодня! — радостно восклицает Эмма, Гидеон обнимает ее одной рукой. И в его глазах уже не ставшее привычным подавляемое раздражение, а неприкрытая злость, смешанная с тревогой.
— С тобой все в порядке? — спрашивает он, повернувшись к девушке.
— Да, конечно, — смешавшись, отвечает та, — а что должно было случиться? Я была на приеме у доктора, если ты о…
— Нет, — поспешно прерывает ее Гидеон и перебрасывается с сестрой короткими взглядами, — нет, я спросил не об этом.
Значение этих взглядов и тайный смысл сказанного доходит и до Драко. Но он не подает вида, принимая их право на подозрение. Немного помолчав в неуютной тишине, Гидеон с оттенком просьбы, но непреклонным тоном говорит:
— Эмма, ты не могла бы ненадолго оставить нас наедине?
Все такая же мрачная Гиацинта швыряет на столик у двери свою сумку и высоким, дрожащим от скрытого напряжения голосом добавляет:
— Нам нужно поговорить с этим человеком, и это очень важно. Ужасно важно!
Эмма растерянно пожимает плечами.
— Конечно.
Она осторожно закрывает за собой дверь. В окне видно, как она снова склоняется к своим саженцам.
— Драко? — воцарившуюся тишину нарушает Гиацинта, и он чувствует себя до странности нелепо с цветастой чашкой чая в руках, еще горячего, курящегося ароматным дымком.
Гойлы снова переглядываются, и Гиацинта едва заметно кивает, уступая брату. Гидеон нервно потирает лоб, словно у него внезапно заболела голова.
— Драко, зачем ты здесь?
Наверное, он ждал этого вопроса, потому что слова вылетают сами.
— Чтобы знать, все ли у вас в порядке. Теперь, когда Грега не стало, вы можете во всем положиться на меня, я позабочусь о вас.
— Мы прекрасно справляемся, у нас все отлично, — нетерпеливо перебивает, выкрикивает Гиацинта и осекается под тяжелым взглядом брата.
— Мы прекрасно справляемся, — неторопливо повторяет Гидеон, его руки скрещены на груди, и он выглядит незнакомо и враждебно, — мы взрослые совершеннолетние люди. Мы четко знаем, чего надо опасаться в этом мире, и чего мы хотим от него. И мы ясно осознаем, что твои визиты вызваны чем угодно, но только не заботой о нас.
Его охватывает чувство нереальности происходящего, возникает ощущение, что комната с ее обстановкой, тусклым освещением, людьми колышется в туманном небытии сна. Потому что только во сне Гидеон мог дать подобный ответ на вопрос, задаваемый им себе.
— Ты ошибаешься, — начинает он, до конца не веря услышанному, — я с искренним желанием и…
Но его снова перебивает Гиацинта, на этот раз откровенно грубо и цинично:
— Тебе наплевать на нас. И честно говоря, нам наплевать на тебя. Ты допустил, чтобы Грег погиб, и теперь хочешь подлизаться к нам. Ничего не получится, Драко.
— Искреннее желание помочь нам? — подхватывает Гидеон, и губы его кривятся, — как может помочь жалким сквибам-изгнанникам Пожиратель Смерти? Чем хочет помочь каким-то там Гойлам сам Драко Малфой? Абсурдно и в высшей степени нелогично. Моя сестра права, ты хочешь отмолить свои грехи. Да вот только мы, Драко, не священники, и помогая нам, ты не поможешь себе. Нам не нужна твоя помощь, ни финансовая, ни моральная. Ни-ка-кая, запомни это. Нам помог Грег. Он открыл нам этот мир, научил жить в нем, влил уверенность в своих силах, дал надежду. Он подарил нам будущее. И в этом будущем мы с Гиацинтой будем самыми обыкновенными людьми, теми простецами, которых вы так презираете. Довольно с нас ваших традиций, ваших правил и вашей войны.
— Послушай, Ги, — он пытается найти аргументы, весомые слова, но это слишком тяжело под прямыми темными взглядами Гойлов, — я понимаю, но ведь все не так, как ты пытаешься представить. Вы не маглы…
— Мы — сквибы! — взрывается Гиацинта, ее глаза сверкают, лицо горит ярким румянцем, длинные блестящие волосы рассыпались по плечам, — для вас, чистокровных, мы хуже, чем маглы, верно?! Мы ведь посмели родиться без капли волшебства в проклятой крови! Мы виновны в том, что наша мать испытала вопиющее чувство стыда перед отцом, перед чистокровным обществом! И не делай вид, Драко, что ты такой толерантный и терпимый! Мы все знаем, что это не так. Твоя семья — наглядный пример, просто образец для подражания всем вашим чертовым чистокровным ублюдкам. Что, скажешь — не так? Наш брат всегда был о тебе неоправданно высокого мнения, но ты двуличный лживый сукин сын!
— Разве я дал тебе повод вынести такое мнение? — ровным голосом спрашивает Драко, испытывая непреодолимое желание скорчиться и обхватить голову руками, чтобы она не лопнула от потока ненависти, летящего от девушки.
— Не будь ты им, ты был бы сейчас мертв! Как Грегори! Как Винсент! — кричит, почти визжит Гиацинта, уже готовая наброситься на него.
— Ты тоже так считаешь, Ги?
На мертвенно-застывшем, как маска, лице Гидеона невозможно прочесть ничего, только живут глаза, такие же, как у сестры, сверкающие, полные гневного обвинения.
— Магловское происхождение твоей жены — еще не повод считать тебя маглолюбом и сквибоманом. Уходи, Драко, и не приходи больше. Мы долго терпели и ничего не говорили, но пришло время все расставить по своим местам. Ты — это живое напоминание о нашей прежней жизни, которую мы стараемся забыть. Ты причиняешь нам боль, заставляешь нас чувствовать теми, кем мы не хотим быть. Уходи.
— Грегу… Ему вы бы тоже сказали такое?
— Он был другой. И он был нашим братом. А тебя я не хочу видеть в нашем доме. Если ты придешь как враг, то клянусь, хоть я и не волшебник, но смогу защитить сестру и Эмму от тебя и тебе подобных.
Драко одеревенело идет к двери и почти выходит на улицу, когда вспоминает о причине своего прихода, о жалкой, захлебывающейся слезами причине, готовой пасть на колени, готовой унижаться и пресмыкаться, лишь бы ее просьба не была отвергнута. «Драко, пожалуйста, я знаю, что Грегори не бросил их. Если ты знаешь, где мои дети, умоляю, помоги! Помоги найти их! Вернуть! Пусть они не простят меня, но пусть будет хоть какая-то возможность хотя бы изредка видеть дочь и сына! Попроси их о встрече! Драко, ты моя последняя надежда!».
— Ваша мать…
Он оборачивается и наталкивается взглядом на алое золото своей чашки на темном лакированном дереве стола. Почему-то этот яркий мазок наплывает на весь мир, делая его хрупким, как фарфор.
— Ваша мать просила о встрече.
В наступившей тишине слышен треск садовых ножниц в руках у Эммы, редкий стук капель в оконное стекло и учащенное дыхание Гиацинты. Она выглядит слабой, обмякшей, готовой разрыдаться. По гипсовому лицу Гидеона словно проходит трещина, обнажая его растерянность. На какое-то мгновение Драко кажется, что они — не те суровые обвинители и беспощадные судьи, какими были всего лишь пару минут назад, что они дрогнули, он их ошеломил и поверг в смятение, и возможно даже, что они дадут согласие на встречу. Но этот миг проходит, брат и сестра снова замыкаются, и на их красивых лицах растекается одинаковое презрение, гордое и неотступное.
— Передай этой женщине, — Гидеон усмехается почти демонически, и эта усмешка зеркально отражается на ожесточенном лице его сестры, — в нашей жизни нет места магии и чистокровным волшебникам. У Гиацинты есть я, а у меня — только она и Эмма. Больше нам никто не нужен.
— Ей будет больно.
— Мы это знаем, — ласково мурлыкает Гиацинта и кладет руку на плечо брата, — передай ей, что она сама виновата.
— Не будьте такими жестокими.
Когда-то он не мог понять и осуждал мать Грега, но теперь ему жаль ее. За свою ошибку и слабость она заплатит слишком дорогую цену.
— Мы — порождение вашего чистокровного общества. Это вы сделали нас такими.
Лед сверкает в их глазах, лед на их лицах, лед источает их дыхание. Только лед и никакой надежды.
И словно издевательская насмешка — добрая, немного виноватая улыбка Эммы.
Он останавливается у куста живой изгороди, под которым топорщатся сизо-зеленые кружевные листочки.
— Аквилегия, цветок эльфов.
Гидеон сбегает по низким ступеням крыльца, не скрываясь, прикрывает Эмму. Гиацинта останавливается в проеме двери. Нестерпимый, невыносимый поток ненависти, почти осязаемый. Чувствует ли его Эмма? Почему он не чувствовал его раньше?
— Цветок эльфов защищает от колдовских чар.
Улыбка девушки становится снисходительной.
— О, эти милые средневековые суеверия, вера в ведьм и колдунов, которые варят зелья, насылают проклятья и летают на шабаши. Разве вы верите в эту чепуху?
У нее немного менторский тон, и она снова наклоняет голову к плечу. Совсем как Гермиона.
— Да. Верьте и вы, Эмма. Не всегда одно оказывается одним.
Магловский город, скучнейший магловский город, обледенелый от февральского ветра, на окраине которого, в маленьком доме живут вместе ненависть и любовь, бездушие и забота, жестокость и доброта.
Он идет, уклоняясь от прохожих и выбирая малолюдные переулки. Они так и не спросили, где могила Грега. В своей попытке отгородиться от всего того, что ранее составляло их мир, порвать все нити, они отказались даже от него.
Кто знает, может, они и правы. Где сейчас Грег? Есть ли ему дело до того, кто будет приходить на его могилу?
Почти бессознательно он трансгрессирует на уединенное кладбище в нескольких милях от поместий Крэббов и Гойлов, конечно же, магическое. Здесь очень тихо и спокойно, синеет небо над кронами разросшихся бузиновых кустов, сухая трава скрипит под ногами, обвивает желтыми стеблями. Меж каменных надгробий, плит и редких статуй вьется единственная дорожка, посыпанная песком, и Драко замечает бредущую впереди тонкую фигурку в фиолетовом одеянии. Он быстрыми шагами догоняет ее и едва не спотыкается.
Артемиза Розье, так и не успевшая стать Артемизой Крэбб.
Голубые глаза ее, огромные на исхудалом заострившемся личике, сухи и мертвы, в них нет ни блеска, ни мысли. Лоб до бровей закрыт темно-лиловой накидкой. Она не в мантии, а в уборе монахинь Ордена Святой Сибиалы, и выглядит одновременно совсем юной девочкой, и почти старухой, утратившей волю и вкус к жизни.
— Здравствуй.
Взгляд девушки некоторое время остается таким же рассеянным, а потом она медленно кивает, словно вспомнив, кто он. Она прижимает к груди огромную охапку роз очень нежного кремового оттенка. Худые руки почти до локтей выглядывают из широких грубых полотняных рукавов, и невольно вспоминается, как совсем недавно на тонких пальцах мерцал рубин старинного обручального кольца Крэббов, как совсем недавно рубиновые отсветы огня в камине пылали на лице Винсента, тихо и осторожно признававшегося в самом сокровенном:
«Не смейся, но она необыкновенная, на самом деле. Ее глаза — как два озера с чистейшей водой, в которых отражается небо. Она умеет так необыкновенно посмотреть, что не остается других желаний, кроме как защитить ее от дождя и холода, от других мужчин, от злых людей. Она улыбается, и у меня в душе светит солнце, она грустна — и я не нахожу себе места. Ты знаешь, что я всегда считал, что любовь и прочая романтическая бредятина — не про меня. Я смеялся про себя, когда ты говорил, что любишь Гр… Гермиону, извини. Но сейчас… сейчас я все понимаю, я вижу, как ты на нее смотришь, по-особенному, как на начало и конец всего, что есть для тебя на свете. Наверное, у меня точно такой же взгляд, когда я смотрю на Артемизу. Я никогда не думал, что это произойдет со мной. И еще я теперь, кажется, схожу с ума от всех тех вещей, которые раньше казались мне верхом дебилизма — ревность, страх, нетерпение, я не могу даже подобрать слов для всего».
«Минус десять баллов со Слизерина за отсутствие логики и ограниченный словарный запас», — рассмеялся тогда Грег, окончательно смутив друга и обратив все в шутку.
На похоронах Артемиза не плакала, полупрозрачная, тонкая, как свеча, с восковым отрешенным лицом, обрамленным трауром, она словно не понимала, что происходит, с отстраненным видом обрывала листья с колючего стебля розы точно такого же цвета, что и сейчас, а по бледным израненным пальцам, на которых все еще красовалось родовое кольцо Крэббов, текла кровь.
Она замечает, что он смотрит на цветы, и медленно, невнятно выговаривая слова, объясняет:
— Это его любимые. Он всегда дарит мне только их.
Он шагает рядом с ней, подлаживаясь к ее неверной шатающейся походке и вдыхая терпкий розовый аромат, волной плывущий за ними. Он почти задыхается от него, судорожно глотает воздух, в котором нет ни малейшей свежей струи, только этот траурный приторный запах горя и любви.
Тропинка выводит их к приметной статуе, скорбному ангелу с распростертыми крыльями. По обе стороны от него — две почти одинаковые тяжелые плиты темно-серого и черного мрамора. Глубоко выбитые буквы, выплетающие имена, как будто горят серебристым огнем. И Драко невольно останавливается и сжимает кулаки, не в состоянии обуздать уже знакомое, ослепляющее и отнимающее разум желание покарать убийц. Взглянуть в их умирающие глаза, когда они будут корчиться от боли заклятья. Вспомнить удушливый запах роз. Вспомнить Грега и Винса, лежащих под тяжелыми мраморными плитами, почтить их память этим моментом. И может быть, избавиться от сна, в котором его спрашивают, почему он не вместе с ними…
Артемиза бережно смахивает с черной плиты палые бузинные листья и травинки, засохшие старые цветы, нападавший сор, и рассыпает свою душистую охапку. Ее руки исцарапаны шипами, многочисленные порезы сочатся кровью, но она не замечает, как и тогда, на похоронах. Она встает на колени, прикладывает ладонь к плите и шевелит губами, словно разговаривает с Винсентом.
— Артемиза…
— Чшшш, — она вскидывает голову и сердито хмурится.
Он послушно замолкает.
— Я не виню тебя.
— Что?
Он оторопело смотрит на нее, все такую же сосредоточенную, с огромными глазами, в которые страшно заглянуть, потому что возникает ощущение, что проваливаешься в бездонную яму. Она повторяет, все так же невнятно выговаривая слова и с трудом строя фразы:
— Я не виню тебя. Ни в чем. Я просто хочу знать — за что? За что все это нам? Мне и Винсенту? Кому мы помешали? Зачем его отняли у меня? За что? За что?! — голос падает до обессиленного шепота.
Драко неловко прикасается к ее плечу, желая утешить. Она стряхивает его руку. У нее по-прежнему сухие глаза, но она рыдает, бесслезно и жутко, с такой силой и таким горем, что Драко невольно отступает назад. И становится неуместным и неправильным его присутствие. Он отворачивается и неслышно уходит. Когда он украдкой оглядывается, Артемиза лежит ничком на черной плите, усыпанной бледными цветами, обнимая ее израненными руками. Тяжелый сладкий розовый аромат окутывает ее погребальным саваном, и он словно слышит шевеление бескровных сухих губ:
«Зачем тебя отняли у меня?»
Этот шепот преследует его, гонит вперед, свиваясь в хоре с гневными голосами Гойлов, плачем матери Грега, надгробной речью Лорда, напыщенной и неискренней.
Кольцо возвращает домой, но и там он не может найти покоя. Неумолчный шум моря, пронзительные крики чаек, тихий скрип яблоневых ветвей на ветру — все звуки вокруг сливаются в этот шепот. Он стискивает руками голову, раздираемую тысячью мыслей. Внутри мрак и холод, и режет по живому: «Почему тебя нет с нами? … Зачем ты здесь? ... Зачем тебя отняли у меня?»
Где она? Где его Гермиона? Нежность карих глаз, прикосновения ладоней, тепло тела — когда все это он сможет увидеть, ощутить, окунуться в ее любовь, как в море, только тогда шепот смолкнет, улетучится приторный сладкий и страшный запах, покроется патиной прошедшего сегодняшний день. Так и будет. Без нее он не справится, он зависим от нее. Он жалок и слаб, он сволочной трус, дрожащий за свою жизнь и не сумевший защитить жизни друзей, способный только валяться на диване, рефлексировать, страдая и недоумевая, почему его прогнали брат и сестра Грегори, и почему в мертвых глазах невесты Винсента он не смог найти прощения…
Хлопает дверь, и тут же, распушив хвост, несется с кухни Живоглот.
— Ты опять что-то натворил, Глотик?
Удивительно, но от одного звучания голоса круг безумных мыслей замедляется.
— Драко?
Беспокойство и тревога. Он опять несет их любимым. Раньше так же дрожал голос мамы, когда она встречала его с изредка, но все-таки выпадавших заданий Лорда. Та же интонация, та же скрытая вибрирующая нотка, готовая взвиться вверх или оборваться. Всего лишь его имя, но сколько в него вкладывается!
Почему, ну почему он не может просто улыбнуться и сказать, что все в порядке? Почему он так мучает любимых людей? Он ненавидит себя, но не может иначе. Словно в нем затушили жизненную силу, залили ледяной водой бессильной ненависти огонь души, оставив одни черные угли, и теперь просто невозможно жить дальше так, как прежде.
Ко лбу прикасается рука к бархатной перчатке, волосы щекочут лицо, когда она склоняется над ним и целует, окутывая легким, чистым и свежим ароматом духов (мята и какие-то цветы, не садовые, а луговые, утренние, в прозрачных каплях росы). И он обхватывает руками ее лицо, продлевая миг поцелуя и миг нахлынувшего счастья, всегда внезапного и ликующего.
— Привет. Где ты была?
— Дамский благотворительный аукцион в пользу приюта Святой Сибиалы, — морщится Гермиона.
Она выпрямляется, отстранившись, и миг счастья острого, переживаемого раз за разом словно в первый раз, сменяется тихой радостью, охватившей все его существо и свежим ветром выдувшей смрадные миазмы горечи, самоуничижения, тоски, боли, вины. Потом они вернутся, ядовитым туманом просочатся обратно в мысли, но это потом…
— Ненавижу эту пустую болтовню. Почему бы просто не помочь деньгами или делом сразу, не устраивая никому не нужные торги? Ведь это всего лишь повод похвастаться друг перед другом драгоценностями, платьями, мантиями и прочей чепухой.
Насколько Драко ее знает, Гермиона, скорее всего, либо уже анонимно перевела на счет приюта крупную сумму, либо скупила половину детского отдела магазина мадам Малкин и весь детский ассортимент «Флориш и Блоттс» и опять же анонимно послала все на адрес приюта. Но вероятнее всего и то, и другое. По-иному она не может.
— Для некоторых в этой чепухе заключается смысл жизни.
Она усмехается с иронией.
— Бриллиантов, которые увешивали сегодня миссис Паркинсон, могло бы хватить, чтобы приют года три ни в чем не нуждался, а изумрудов мисс Джагсон — еще полтора. Все это выглядело издевкой над бедными монахинями.
Он пожимает плечами. Подобные аукционы проводятся довольно часто. Правда, он не может сказать, действительно ли все вырученные на них деньги достаются тем, из-за кого они и проводятся. И действительно, это своего рода состязание состояний — собственного, мужа или любовника. Негодование Гермионы всегда заставляет вспомнить особую черту ее характера — помогать делом, а не словами.
Гермиона что-то еще говорит, расхаживая по гостиной, по кухне, отчитывает Живоглота за какую-то провинность, а он, откинувшись на диванные подушки, блаженно плывет по звукам ее голоса. На краю взгляда мелькают дымчатый серо-синий шелк ее платья, пышные волосы (конечно же, она сразу распустила тщательно уложенную прическу), и одно ее присутствие медленно, но неотвратимо наполняет его жизнью, как вода наполняет пустой кувшин, сразу обретший смысл существования и переставший быть мертвой вещью.
Звон посуды и плеск воды на кухне, легкие шаги (кухня, гостиная, лестница, спальня, лестница, кухня), любимый голос (пустяки, какие-то обыденные вещи, на них можно не отвечать, просто слушать), виноватое мурлыканье нашкодившего книзля (что-то разбил, расцарапал паркет, поймал и распотрошил на крыльце очередную птицу, вызывающе нагадил посреди газона или что-то новенькое на этот раз?) — все это перебивает голоса, свивающиеся в шепот в его голове. Прибоя просто шумит, как и обычно, чайки ссорятся из-за добычи, а старые яблони всего лишь скрипят ветвями из-за порывов бесцеремонного северного ветра.
— А теперь расскажи, что сегодня случилось? — вопрос Гермионы застает его, расслабившегося, врасплох, и она садится рядом.
Он молча смотрит на жену. Как рассказать? Слова почему-то не идут, и он не может понять, то ли это стыд, то ли все то же чувство вины, то ли ненависть, снова взметнувшаяся из глубин памяти, отнимают голос.
— Не молчи, пожалуйста, — просит Гермиона, ее руки обвиваются вокруг шеи, — только не молчи, не уходи в себя, как в эти дни. Мы через все должны пройти вместе. Ты мне это сам говорил, когда погибли мои родственники, помнишь?
Помнит. И помнит пустоту потери в ее глазах и свое обещание уберечь ее впредь от такого.
Он потирает ладонями лицо и запрокидывает голову назад, раздираемый на части желанием рассказать все и одновременно отмолчаться, как он это делает уже почти два месяца. Она поймет, она всегда все понимает, кажется, что иногда она безо всякого волшебства легко и непринужденно читает его невысказанные мысли. Наверное, кого-то это может напугать — подобная глубокая близость, сверхъестественное восприятие разума и сознания другого человека, почти исключающие возможность что-то утаить. Но только не их. Для них в этом спасение, надежда на то, что в шатком мире, пронизанном темным колдовством Лорда, изуродованном оскалом Черной Метки, отравленном предательством, они все-таки выживут, уцепившись друг за друга, растворяясь в друг друге, сумеют сохранить себя. И это — высшее проявление их любви, доказательство ее цельности, неслучайности, истинности.
Но как рассказать?
Понемногу, слово за словом и фраза за фразой, вытягивая из себя все события и образы, чувства и ощущения, вновь окунаясь в ледяные черные воды сегодняшнего дня, тянущие на самое дно отчаяния, перебарывая волны собственной злости и совершенно неоправданной, не имеющей под собой никаких оснований обиды, изливая свой страх и запоздалое раскаяние. Это неимоверно трудно, кажется, что морская вода заливает легкие, а слова замораживают глотку, впиваются острыми и горькими кристаллами соли в язык. Но толчок был дан, плотина прорвалась, и он не может остановиться, как будто выговариваясь за каждый день этих двух месяцев, когда он тонул в самом себе. Он смотрит в нежные карие глаза, говорит и понимает, что этим он спасает себя. Это следовало сделать два месяца назад — выговориться, сопережить произошедшее вместе с Гермионой, понять и отпустить себя же самого.
— Бедный мой…, — Гермиона прижимается к нему теснее, обнимает и утыкается в плечо. Его словно окутывает теплой силой, согревающей и изгоняющей из нутра мертвенный холод.
— …я чувствовал себя последним подлецом и убийцей. Я словно собственными руками закопал в землю Винсента и Артемизу вместе с ним. А Гиацинта, с какой ненавистью она смотрела на меня! В ее взгляде было все — и обвинение, и ярость, и желание, чтобы я тоже погиб, потому что так было бы честнее и правильнее.
— Понимаю… — тихо отвечает Гермиона, — сочувствую им. И все они по-своему правы. Но я не позволю, чтобы ты казнил себя за то, что случилось, слышишь?!
Она вскакивает с дивана и, сжав кулачки, встает перед ним. На ее лице решимость и уверенность.
— Помнишь наш давний спор — о том, можем ли мы сами творить свою судьбу, или она неизменимо предначертана кем-то свыше?
— Ты была тогда очень убедительна в своем вызове фатальности, — слабо усмехается Драко, — кажется, я поверил, что иногда мы все-таки сами выбираем свои дороги.
— Так и есть. Но выбор пути означает, что мы выбираем и все его трудности. Разве он от начала и до конца может быть легким и чудесным? Да никогда! Дорога проходит над пропастями, ныряет в ущелья, стелется по равнинам, пересекает реки, разветвляется. И мы падаем в эти пропасти, потому что не могли удержаться за свой выбор, пропадаем в этих ущельях, разуверившись и разочаровавшись в нем, тонем в реках, потеряв надежду, снова и снова делаем выбор на перекрестках, боясь попасть в тупик. И теряем тех, чьи дороги бегут рядом с нашими. Это такой закон мироздания. Идя по выбранной дороге, мы теряем так много, но и приобретаем взамен немало, становимся сильнее, мудрее, учимся жизни. Это неизбежно, понимаешь? И ты не можешь быть виноватым в том, что когда-то Грегори и Винсент пошли по ими же выбранному пути.
— Мы шли вместе, — глухо возражает Драко, — все вместе. И я задал им это направление. Значит, несу ответственность за то, что они сошли с дороги по вине этих ублюдков, которые когда-нибудь поплатятся за их убийство.
— Нет! — взволнованно и отчаянно говорит Гермиона, — нет, Драко, месть –самое худшее, что есть на свете! Ты ведь не вернешь этим Грегори и Винсента, а несчастных людей станет больше. У тебя нет права отнимать жизни в отместку!
— Корнер, Бут, Финч-Флетчли и еще какой-то недомерок. Гермиона, я помню выражение их лиц, каждое их движение, каждое их слово, я помню тот день так отчетливо, в малейших деталях, что и Омут Памяти не нужен. Их было четверо против двоих, и можно было обойтись без Авады. Они были сильнее и, наверное, готовы к схватке. Финч-Флетчли, Бут, Корнер. Храбрые, отважные рыцари в сверкающих доспехах, уничтожившие чудовищ? Доблестные воины света, поправшие силы тьмы? Добро, победившее зло?
— Ты знаешь, что это не так! Нельзя, невозможно вот так просто провести границу...
— Тогда чем эти четверо заслужили право на жизнь? Своим выбором? Всего лишь встав на сторону Поттера, они получили право убивать? А может быть, им это право дал сам Лорд, развязав войну?
— О, боже, Драко, — Гермиона встряхивает его так сильно, что голова мотается из стороны в сторону, — не искажай и не переворачивай все с ног на голову! Никому не дано право распоряжаться чьей-то жизнью, в том числе и Лорду. В тебе говорит чувство вины, перебивая все остальное, не давай ему поглотить себя! Ты не виноват в том, что погибли твои друзья, слышишь?
— Тогда кто виноват? Кто, ответь мне?! Ни я, ни эти ублюдки, ни Лорд, но кто? Гермиона, ты изменила своим убеждениям и предпочитаешь верить, что все это дано нам свыше? Что Грега и Винса не стало, потому что такова была их судьба?
— Нет, я не стала фаталисткой, — подавленно отвечает Гермиона, — только я не смогу ответить тебе, кто виноват. Уже давно мы каждый день проживаем как в последний раз, и у нас просто нет времени, чтобы размышлять и терзаться сомнениями — что было бы, если? Но скажи мне: если дело сложилось иначе, и Пожирателей Смерти в тот раз было больше, чем Авроров, и они были сильнее, разве убийств не было бы? Разве такого не случается почти каждую неделю? Сколько Авроров не вернулось домой с подобных встреч? Это ведь две стороны одной монеты.
Она права. Как и всегда. Шаткие весы жизни и смерти, стремящиеся к равновесию. Авроры и Пожиратели. Чаши склоняются то в одну, то в другую сторону, добавляются новые и новые гири. И есть ли толк в том, чтобы выяснять, кто держит в руках эти весы? Лорд? Грюм? Или кто-то другой, невидимый, таящийся в перекрестных тенях прошлого, настоящего и будущего?
— И от смерти Майкла, Джастина и Терри тебе не станет легче. Местью ты убьешь себя. Нас. Я боюсь… — ее шепот немного громче стука сердца, но сердце от него вздрагивает, словно к нему прикоснулись голыми руками, — пожалуйста, обещай мне, что не будешь им мстить.
— Боишься за них или за меня?
Ее взгляд становится беспомощным и горьким.
— Ты же знаешь.
Драко прикрывает глаза, снова чувствуя себя эгоистичной сволочью. Омерзительное, идущее из глубины души, мучительное и одновременно болезненно-сладкое извращение — вновь и вновь убеждаться, что она выбрала его, что она принадлежит ему не только телом, но и сердцем, мыслями, душой.
— Знаю, но от этого не легче.
Ненависть схлынула, оставив только бесконечную усталость.
— Я не буду гоняться за ними, но если…, — он не успевает договорить, потому что левую руку дергает знакомой, пронзительно жгучей и одновременно леденящей болью. И в голове далеким эхом возникает отзвук чужого голоса.
Метка. Зов Лорда, причем Зов особый, предназначенный только для приближенного круга. В последний раз Он вызывал Драко Меткой в ноябре прошлого года, когда Ему срочно нужна была крупная сумма в серебряных слитках для каких-то финансовых операций с китайскими магами.
— Лорд в Малфой-Менор.
Но Гермиона уже поняла это по его исказившемуся лицу. Он непроизвольно потирает предплечье, подавляя желание содрать рубашку и подставить руку, кажущуюся тяжелой и чужой, под струю холодной воды, словно от этого станет легче. Не станет.
Он отыскивает закатившуюся в угол дивана за подушки волшебную палочку и, выпрямившись, замечает, что Гермиона по-прежнему стоит в почти той же позе, между диваном и низким круглым столом, теребит пуговицу вязаного свитера, лицо одновременно растерянное и сосредоточенное. Она даже голову склонила привычно немного набок, прислушиваясь к чему-то.
— Гермиона?
Она вздрагивает и с отрешенным видом, словно сама удивляясь, тихо говорит:
— Я с тобой.
Драко вскидывает брови. Она бывает в Малфой-Менор на сборищах Пожирателей Смерти только по непосредственному приказу Лорда, завуалированному под просьбу-приглашение. Но приказа пока не было.
— Ты уверена?
— Да.
— Но…
— У меня такое чувство, что я должна там быть, и вместе с тобой, — перебивает его Гермиона, быстро наводя порядок на кухне, — что? Ты против?
— В целом нет, но ты собираешься предстать пред очи Темного Лорда в этом? Он непременно обратит внимание и не преминет отметить твой милый вид, — Драко невольно улыбается, показывая на полосатый оранжево-красный вязаный свитер, потертые джинсы и накинутую в спешке старенькую мантию с полуоторванным капюшоном, которая давно уже используется в качестве рабоче-садовой.
Гермиона трансфигурирует свою домашнюю одежду в дымчато-синее платье, в котором она пришла с аукциона, аккуратно вешает старую мантию на ее крючок у кухонной двери и закутывается в теплый зимний плащ.
— Чепуха. Ему, по-моему, все равно.
— Тогда тебя не простит тетя Белла, ведь только она может позволить себе экстремистские наряды радикальных цветов и разной степени экстравагантности.
Гермиона рассеянно поправляет ворот его мантии и бормочет:
— Такое чувство, что я должна там быть. Нет, мы должны там быть, вместе. Непонятное чувство…Такое импульсивное и резкое…Раньше никогда такого не было, — она открывает дверь, бросая на него опасливый взгляд из-под капюшона плаща.
— Я не собираюсь с палочкой наперевес кинуться в логово Ордена Феникса с именем Лорда на устах, кипя жаждой мести, как ты боишься, — с долей раздражения бросает Драко, запирая дверь заклятьем, — это было бы весьма недальновидно и просто глупо.
— Нет, дело не в этом, — она смотрит, не отрываясь в какую-то точку у него над плечом, и неуверенно поясняет, — когда ты почувствовал Метку, у меня возникло ощущение… острое и больное, такое… безысходное… показалось, что ты уйдешь сейчас и не... Можешь смеяться над моими глупыми бреднями, но я не отпущу тебя одного. Драко, обними меня.
Она выглядит напуганной и потерянной, беспомощной и ранимой, и щемящее чувство огромной нежности перехватывает ему горло. Он обнимает Гермиону как можно бережней, погружается лицом в облако каштановых волос, которые давным-давно, в прошлой жизни, казались ему вульгарно растрепанными.
— Не буду смеяться. И… прости. За все, что наговорил. За то, что так изводил тебя в эти два месяца.
Она вся дрожит и пылает, в возбужденном, почти лихорадочном состоянии, охватившем стремительно, в один миг, зажегшем яркие пятна на щеках. От нее словно исходят жаркие волны нетерпения, беспокойства и тревоги.
— Гермиона, что с тобой? Проклятье! — он шипит сквозь зубы, потому что Метка снова вспыхивает холодным огнем.
— Нам нужно поторопиться?
Гермиона останавливается около большого плоского валуна, у которого они обычно трансгрессируют или телепортируются.
— Он подождет. Ты хорошо себя чувствуешь?
— Все в порядке. Ну же, скоро Он начнет сердиться.
— Я предпочел бы, чтобы ты все-таки осталась дома.
Она качает головой. Но Драко встревожен и продолжает уговаривать.
— Послушай, кажется, тебе нездоровится. Останься, выпей теплого молока с медом и ляг пораньше, не жди меня. Уверен, сегодня не будет ничего важного, одни пустые разговоры.
— Нет, и не упрашивай.
Когда у нее появляется такой тон, лучше не спорить. И хотя ему очень не нравится ее намерение, но приходится подчиниться. В конце концов, Лорд будет, как обычно, доволен их совместным присутствием, и останется меньше поводов для ненужных подозрений.
Он снова обнимает ее, представляя до мелочей знакомый холл Малфой-Менор, и кольцо-портал плавно переносит их в замок.
Замок, кишащий оборотнями. Так, по крайней мере, кажется в первую минуту пораженному Драко. Оборотнями шумными, грязными, смердящими псиной и кровью, с отрывистыми грубыми голосами. И чем-то очень довольными оборотнями. Они возбужденно и неприлично жестикулируют, смеются низким лающим смехом, вольготно раскатывающимся по всем углам. Они по-свойски расхаживают по просторному холлу, задрав головы, любуются огромной хрустальной люстрой на тысячу свечей, забавляются, заставляя домовиков приносить им выпивку по вкусу.
Драко стискивает зубы. Оборотни в Малфой-Менор! Помойное отребье, бесправная шваль магического общества, нищий сброд и одновременно одни из опаснейших тварей, созданных самим дьяволом — в замке магов чистокровного рода! Дементор побери, отец сошел с ума и утратил инстинкт самосохранения вкупе с чувством собственного достоинства, дав им хозяйское Право гостя?! До этого Правом обладал только Сивый, естественно, только благодаря учтиво попросившему об услуге Лорду. Теперь же вся стая этих отродий будет отираться в Малфой-Менор и метить углы?!
Гермиона, видимо, заметив бешенство в его глазах, крепко перехватывает за руку, потянувшуюся к волшебной палочке, и оглядывается по сторонам.
— Случилось что-то из ряда вон выходящее, если мы имеем честь лицезреть этих джентльменов. Мне это совсем не нравится.
Их замечают. Кто-то расшаркивается с подчеркнутым подобострастием, кто-то, не скрываясь, кровожадно облизывается, а кто-то нагло щерит клыки в полунасмешке-полуоскале, понимая, что не во власти Драко приказать им убираться. В Малфой-Менор уже давно распоряжаются не Малфои, а Темный Лорд Волдеморт, их хозяин и покровитель.
Едва овладев собой, но демонстративно не снимая руки с рукояти палочки за поясом, Драко прожигает угрожающим взглядом осмелившихся подойти поближе.
— Мистер Малфой, миссис Малфой, однако вы припозднились. Все уже собрались, только вас и не хватает, — к ним протискивается помощник Сивого Кирван Урхарт, его правый глаз перевязан грязной тряпицей, вместо мантии лохмотья.
От оборотня едко разит потом, не до конца перебивающим густой, тошнотворный запах крови. Гермиона бледнеет, еле сдерживая спазмы в желудке.
— В чем дело? — самым высокомерным тоном осведомляется Драко, чувствуя сдерживающее прикосновение жены, — мы пропустили что-то интересное?
— Интересное, ну можно и так сказать, — Урхарт хрипло смеется и подмигивает с заговорщическим видом, — очень даже интересное. Старые знакомые да родичи на огонек заглянули и решили остаться. Погостить чуток, понимаете ли. Вы ведь не будете против? Хотя что там возражать, все свои. Только я этих ваших родственничков сразу бы разодрал, не церемонясь. Но ничего, еще сквитаемся, я еще за свой глаз кое-кого покусаю всласть.
Драко и Гермиона изумленно переглядываются. Что болтает этот кривой оборотень? Кто-то из знакомых, связанных с семьей дальним родством, решил выслужиться, принести Присягу верности Лорду и украсить руку черным черепом? В этом нет ничего удивительного. За годы правления Лорда таких магов было немало. Кто-то спасал свой маленький тесный мирок, кто-то тешил тщеславие и честолюбивые помыслы, одни полагали, что только так можно быстро подняться по социальной и карьерной лестнице, а другие пользовались возможностью открыто выражать свои взгляды и демонстрировать лояльность Тому, Кто, по их мнению, являлся воплощением чистой магии. Подобные мероприятия, громкие, помпезные, широко освещаемые прессой, на которых Лорд изливает Свое благоволение новообращенным Пожирателям Смерти, обычно проводятся раз пять за год, если не больше, и в них нет ничего необычного или выдающегося.
Словно луна среди ночных разрывов, к ним проскальзывает Нарцисса, и Урхарт сразу теряет самоуверенность, отступает, растворяется в гомонящей толпе.
— Мама, что происходит? Чем это можно объяснить? — Драко гневно обводит рукой холл, — не могу поверить, что отец дал на это разрешение! Он даже не поставил меня в известность о том, что Малфой-Менор будет оккупирован этими шавками!
— Успокойся, пожалуйста, — тихо отвечает мать, почти не слышная в раскатах лающего хохота, — мы и сами не ожидали, все произошло слишком сумбурно и быстро. Люциус и остальные сейчас с Ним, в Церемониальном зале. А нам нужно поговорить. В библиотеку, ближе.
Когда голоса и запахи оборотней остаются за высокими дверями библиотеки, а Нарцисса еще и накладывает на них запирающее заклятье, Гермиона и Драко замечают неладное. Палочка прыгает, и заклятье получается только с третьего раза.
— Миссис Малфой, что с вами? — обеспокоенно спрашивает Гермиона, — вам плохо?
Драко бережно обнимает мать за плечи, заглядывает в глаза. Нарцисса бессильно опускает руку с палочкой. Лицо у нее не просто бледное, а белое, как снег, измученное, дрожащее.
— Ничего особенного, со мной все в порядке. Просто сегодняшнее слегка выбило из колеи.
— Да что случилось, мама? — уже в нетерпении восклицает Драко, — Урхарт говорил какими-то загадками, теперь ты. Что-то с папой? Ему нужна помощь?
— Нет, Люциус здесь не при чем. Но это имеет отношение ко всем нам. Я не знаю, что делать. Лорд зачем-то вызвал тебя, хотя можно было бы и обойтись. Не понимаю… О, Мерлин!
— Мама! — слегка встряхивает ее за плечи Драко, — ты можешь внятно объяснить, что происходит? Впрочем, не надо, я иду в Церемониальный зал. Надеюсь, хоть там мне все объяснят понятным языком.
— Подожди! — Нарцисса быстро прислоняется спиной к дверям, загораживая ему выход.
— Там… Лорду сегодня доставили одного человека… то есть оборотня… его обвинили в связи с Аврорами и шпионстве в пользу Гарри Поттера… Он хорошо его знал, был когда-то близким другом старшего Поттера и преподавателем в Хогвартсе…
Гермиона вздрагивает, Драко наклоняет голову и прищуривается, словно что-то вспоминая.
— Он очень умело скрывался, притворялся, что, как и все оборотни, верен Лорду, а на самом деле… все было иначе… У него была волшебная палочка.
— Оборотень — маг и преподаватель! — сорвавшимся голосом выдыхает Гермиона, догадавшаяся, но все равно в ужасе ждущая имени.
— Да. Ремус Люпин.
Прекрасное лицо Нарциссы дергается в болезненной гримасе, когда она шепотом добавляет:
— Схвачен не только он, но и его семья, которую он скрывал. Жена и ребенок. Жена. Нимфадора. Дочь Андромеды, моя племянница и твоя кузина, Драко.
— В их поимке участвовали оборотни? Поэтому Лорд велел впустить их в замок? — Драко хмурится, потирая предплечье.
— Да. Они ждут награды. Нужно… Лорд не пощадит ни Нимфадору, ни ее девочку…
Драко касается холодных безжизненных рук матери и ободряюще сжимает их.
— Вначале нужно выяснить, что Он намерен предпринять в их отношении. А что папа?
— Люциус сразу сказал, что Он их не пощадит. Он был взбешен тем, что Люпин так долго обманывал его, теперь, не колеблясь, убьет их всех, — монотонным голосом отвечает Нарцисса, по-прежнему стоя у дверей.
Несколько минут проходит в тяжелой, обволакивающей мысли тишине. Драко машинально продолжает растирать руку, на которой глухой болью остывает Метка, и раздумывает над словами матери.
Да, эта женщина, Аврор и полукровка, — его кузина, и в свое время Лорд не раз напоминал об этом порочащей родственной ветви. Кузина, с которой в первый раз он встретился только в Хогвартсе, когда Аврориат патрулировал школу, опасаясь нападений Темного Лорда. И которая тогда же жестко и доходчиво разъяснила ему, что быть в родстве с его семьей для нее значит по уши сидеть в драконьем дерьме и жрать это дерьмо, и если он еще хоть раз упомянет о том, что приходится ей кузеном, испробует на себе парочку секретных Аврорских заклятий. Конечно, никаких родственных чувств после такой отповеди он не мог испытать, впрочем и с самого начала не испытывал, поскольку видел, как она по-дружески болтала с Поттером и явно тепло к нему относилась.
Что он может сделать для ее спасения? Пасть в ноги Лорду, моля о прощении паршивой заблудшей овцы в их чистокровном семействе? Рискуя жизнью, попытаться выкрасть из собственного же замка, доставить Грюму и, спасаясь от погони Лорда, с чувством высокого самопожертвования погибнуть в схватке с разъяренными Пожирателями Смерти и оборотнями? Нет, он пока еще в своем уме. Она «запятнана» такими «грехами», что даже слово в ее защиту станет взмахом палочки, из которой несется проклятье. Отец прав, Он не пощадит Люпинов, не остановится даже перед убийством ребенка (не впервой), потому что Его водили за нос, а это Ему очень не нравится. Есть очень слабый и ненадежный шанс, если Он решит использовать их в качестве заложников, будет шантажировать Поттера. Но верны ли слухи, и Поттер действительно так ценит друга своего отца? А Лорд часто действует не так, как от Него ожидают, нередко поддается первому порыву, ослепленный эмоциями или сиюминутным желанием, не обратив внимания на очевидную выгодную ситуацию. В такие минуты кажется, что Он почти человек. К тому же когда-то Он не использовал Гермиону, наилучшую заложницу и предмет шантажа. Стоило тогда только намекнуть Поттеру, и шрамоносный герой благородно и самоотверженно, не колеблясь ни минуты, преподнес бы себя Лорду на золотом блюде.
Но выхода нет ни в первом, ни во втором случае.
Драко встряхивает головой, отбрасывая упавшие на лоб волосы, и мягко отстраняет мать.
— Мне нужно идти, Он снова Призывает, вы же понимаете. Вам с Гермионой лучше держаться подальше от Церемониального зала. И будьте осторожны с этими тварями, не показывайтесь лишний раз им на глаза. Сейчас не полнолуние, но остерегаться не мешает. Ждите меня или отца.
— Нет! — вырывается у Гермионы, и она быстрым движением оказывается у дверей, — нет, не уходи! Давай вернемся домой, Лорду скажем…что… я придумаю причину, только не уходи!
Драко едва сдерживает досадливый вздох. Она ведь сама решила идти с ним, настояла на своем, хотя он отговаривал.
— Я должен. Надо хотя бы разведать обстановку.
— Пожалуйста, останься со мной, я люблю тебя. Что бы ни случилось, пусть все самое ужасное, что можно вообразить, я буду любить тебя. Только тебя и никого больше. Пусть все рухнет, но я всегда люблю тебя. Драко, ты должен помнить об этом! — быстро и бессвязно шепчет Гермиона, целуя его с такой силой, что его даже немного отшатывает назад, но она тянется за ним, цепляется побелевшими пальцами за мантию.
Драко обнимает жену, обескураженный и сбитый с толку. Да что такое с ней? И мать, обычно выдержанная и рассудительная, в каком-то помрачении. Похоже на какой-то гротескный мелодраматический спектакль с участием его любимых людей, которые как будто сами не до конца понимают, отчего себя так ведут.
— Все будет хорошо, клянусь, мы с отцом что-нибудь придумаем, — твердо и уверенно говорит он, отпуская Гермиону и расчаровывая двери, — я ненадолго. Я вернусь, и мы сразу отправимся домой.
После ухода сына Нарцисса опускается в кресло, и на ее неподвижном бледном лице, несколько минут назад молящем и жалком, теперь далекое выражение.
Бессилие и опустошение пылью оседают на каменные плиты, инеистыми разводами затягивают оконные стекла, сквозняками витают под сводами замка, за стенами которого надсадно свистит февральский ветер.
Гермиона оцепенело смотрит вслед Драко. Ее трясет в непонятных противоречивых чувствах. Горячая, жгущая волна желания броситься куда-то, немедленно что-то сделать, чтобы спасти Люпина и Тонкс с их дочкой. Что угодно, пусть даже то, что не снилось и в страшных снах — обращение к Лорду, униженная просьба, согласие на все, что Он потребует. Лишь бы только не стоять безмолвным соляным столпом.
Но тут же тень накрывает сознание, и удавкой душит визжащий в душе мерзкий страх, требующий не выходить никуда из кабинета, прятаться за надежными стенами, дождаться, когда все решится само собой. Что она может сделать? Что может сделать Драко? Ничего. Тем троим уже не поможешь, потому что наверняка Он уже все решил, определил их судьбу.
Она наконец находит в себе силы отвернуться от двери. В голове не осталось ни единой мысли, только накатывающие волны чувств в вязком тумане неопределенности и одиночества. Кажется, что она раздвоилась, какая-то ее часть, разумная, собранная и хладнокровная, ушла с Драко, оставив трусливого истеричного двойника.
— Тонкс, Нимфадора, что с ней? — и голос тоже истеричный, резкий.
Нарцисса сидит в кресле идеально прямо, словно на приеме у королевы.
— Ей не причинили особого вреда, и девочке тоже. Не знаю, как это получилось, если Люпин просто изодран в клочья. Вероятно, приказ Лорда. Или Сивый сдержался, понимая, что они ценны живыми.
— О, господи, профессор Люп… Ремус жив?
— Пока да.
Тон Нарциссы ровный, спокойный, словно и не она несколько минут назад ломала руки в тихой панике.
Гермиона бессмысленно блуждает взглядом по просторной комнате. Все обыденное, знакомое почти до мелочей. Большой зал библиотеки, в котором она провела бессчетное количество часов, копаясь в книгах и свитках. Мебель красного дерева строгих классических форм, диваны и кресла обиты бархатом приглушенных тонов, длинные высокие ряды полок ломятся от книг в переплетах из телячьей кожи, рукописные пергаменты ровными стопками желтеют за стеклянными дверцами шкафов, скромно топчется в углу деревянная лесенка, готовая подлететь в любой момент, только позови. Окна закрыты плотными гардинами, защищающими старинные манускрипты от прямых солнечных лучей. Скоро за ними загустеет темнота, уже подтаявший от оттепели снег станет темно-синим, домовики принесут свечи, и их пламя будет дрожать в прохладном воздухе, напитанном пылью. А пока золотисто-розовый свет юного вечера, проникший через неосмотрительно отдернутые гардины на одном окне, играет веселыми бликами на начищенных бронзовых подсвечниках и лампах, медных застежках и уголках книг; зачарованно скользит по округлым бокам большого, медленно крутящегося глобуса у полки с астрономическими трактатами, ныряя в моря, теряясь в пустынях и пробираясь по горам; путается в причудливых узорах пышного восточного ковра и ласковым котенком ложится у ног Нарциссы.
Затягивающее, пронизывающее до костей ощущение дежа вю. Так было тысячу раз, повторялось много лет и много веков. Так же плыл по комнате золотой луч, так же искрились и звенели пылинки, такой же, как и сейчас, древний Малфой-Менор жил своей неспешной каменной жизнью, слушал закат и грелся теплом разжигаемых каминов. Стояла когда-то здесь, на этом самом месте, другая Гермиона, такая же растерянная, испуганная, разрываемая на несколько частей и не узнающая саму себя. Другая Нарцисса, так же выпрямившись и слегка откинув голову под тяжестью собранных в замысловатую прическу серебристых волос, сидела в кресле с безучастным видом, сцепив тонкие пальцы на коленях и не замечая ничего вокруг. Другой Драко закрыл двери и так же оставил за собой пустоту и тягостное ощущение беды. И другой Люциус так же не мог прийти на помощь, избавить от этой беды, потому что это было не в его силах.
Точно поймали мгновение в ловушку из силков времени и заставляют раз за разом пробегать по одному и тому же пути, вновь и вновь вспыхивать и угасать в слабых человеческих жизнях, слепо плутающих по всем дорогам мира.
«Ты изменила своим убеждениям и предпочитаешь верить, что все это дано нам свыше?»
«Нет. Не хочу, не буду верить. Пусть слепо, пусть плутаем, но все-таки мы идем вперед!»
— Надо идти туда, — произносит она вслух, как будто звуком своего голоса разрывая липкие паутинные нити силков и выпуская этот миг на волю из стен Малфой-Менор.
И тотчас ей вторит Нарцисса, стремительно и резко вставшая, почти сорвавшаяся с кресла.
— Я иду к ним.
Взгляды скрещиваются, окончательно сметая рваные обрывки и прощально провожая улетевший миг. Нарцисса медленно кивает, понимая и принимая ответ.
Легче решиться, но гораздо труднее взяться за ручку двери, потянуть створку на себя и шагнуть в коридор, который ведет к стае оборотней, чувствуя себя отвратительно беззащитной, пусть в руках судорожно стиснута волшебная палочка. Так или иначе, но придется пройти через холл, потому что потайной ход из библиотеки ведет сразу на третий этаж, а в Церемониальный зал можно попасть только из холла.
«Ты слишком долго пряталась за спиной Драко!» — укоряет себя Гермиона, и злая досада помогает ей выдержать кровожадные ухмылки, хотя тошнота возвращается с удвоенной силой и скручивает все внутри в студенистую жидкость. А Нарцисса с гордо и надменно вскинутой головой шествует впереди, ее ледяные глаза и презрительно изогнутые губы отпугивают оборотней, которые торопливо расступаются перед ее тонкой грациозной фигурой.
Перед дверями с вычурной золоченой лепниной, которые ведут в Церемониальный зал, Нарцисса, помедлив, оборачивается и снова безмолвно задает вопрос. Гермиона едва заметно качает головой в жесте отрицания.
И в следующую секунду беспощадно бьет по оголенным нервам свет сотен восковых свечей, плавающих в воздухе над головами темных фигур, меж белых колонн, которые поддерживают арочный потолок. Парящие свечи мгновенно напоминают о Хогвартсе, далеком и в пространстве, и во времени.
В первый момент Гермиона почти не различает лиц, которые выглядят одинаковыми из-за верхнего освещения, но потом приходит узнавание. Лейнстренджи, Руквуды, Малсиберы, Нотты, Гойл, Долохов, Петтигрю, МакНейр, Джагсон, Крэбб, Яксли, Эйвери, Флинт, Паркинсон, Розье, Сивый. Люциус и Драко. Круг самых близких и посвященных. Холодное удивление, промелькнувшее на плоском лице Лорда, сменяется на довольное удовлетворение при виде них обеих.
Он церемонно склоняет голову перед Нарциссой и нарочито отечески, в наигранной театральной манере целует Гермиону в лоб. От легкого, почти неощутимого прикосновения Его холодных сухих губ в голове багрово взрывается боль, а приступ сильнейшей тошноты вызывает испарину. Значит, Он опять хотел проникнуть в ее сознание? Гермиона невольно покачивается, но тут же ее под руку поддерживает Драко.
— Что ты тут делаешь? Я же просил! — до ушей еле доходит его шепот, но она растягивает непослушные губы в ослепительной улыбке, адресуя ее Лорду.
— Моя дорогая! Я рад, что вы с Нарциссой заглянули к нам.
— Я не могла не приветствовать Вас, Милорд.
— Извините ли меня за то, что посмел украсть вашего супруга?
— Уверена, этого требовали важные и неотложные дела.
— Не сомневайтесь, весьма важные. И все же я смиренно молю о прощении.
— Это ни к чему, Милорд. Я ни в чем Вас не виню и сама прошу позволения присутствовать здесь, с вами.
— Конечно, как я уже сказал, я буду только рад вашему присутствию. Не причинили ли вам беспокойство слегка бесцеремонные и шумные собратья нашего Фенрира?
— О, нет, Милорд. Они были вежливы и вели себя благопристойно.
— Нарцисса, я вижу беспокойство в ваших глазах.
— Милорд, наши гости славятся своей несдержанностью и буйным нравом, и если в мистере Сивом я не сомневаюсь, то не уверена насчет остальных.
— Понимаю и разделяю ваши сомнения. Даже Фенрир опасался, что его друзья могут прийти в чересчур неудержимое… восхищение Малфой-Менором. Обещаю, что это всего лишь на один вечер, потом все встанет на свои места. А сегодня за ними присмотрит моя бесценная Нагайна, разве вы ее не заметили?
Лорд продолжает что-то говорить Нарциссе, возобновляется негромкий разговор Пожирателей, прерванный их появлением, а ее заставляет съежиться пристальный взгляд Люциуса. В сумрачно-серых глазах свекра очевидное неодобрение и осуждение. Подозвав Драко, он что-то тихо произносит, кивая на нее и Нарциссу. Драко, вернувшись, сердито говорит вполголоса:
— Поднимись в наши комнаты, так будет безопаснее. И маму уговори. Вам совершенно нечего здесь делать.
Она мотает головой и шепчет в ответ:
— Нет. Я буду с тобой.
— Гермиона, ты меня сегодня удивляешь! — с ноткой отчаяния восклицает Драко и, спохватившись, понижает голос:
— Лорд взбудоражен и явно что-то замышляет. Тебе лучше не видеть то, что Он придумает для этого оборотня.
— Я буду с тобой! — сжав зубы, повторяет Гермиона, — и не подумаю уходить.
Словно кто-то засел внутри нее, дьявольски упрямый, упертый, настаивающий на своем при всем абсурде и неприглядности ситуации.
Люциус все смотрит на нее с тем же раздражением, но Нарцисса отвлекает его внимание. Без его пасмурных глаз немного легче, и пусть Драко сердится, но она может надежно опереться об его руку.
Она громадным усилием воли преодолевает тошноту, пульсирующую кровь в висках, заставляет себя выпрямиться, не упасть, старается выглядеть равнодушной и оглядывается по сторонам. И все-таки чуть не падает, потому что натыкается на полыхающий ненавистью янтарный взгляд хищной птицы на знакомом лице, которое меняется в страшных судорогах, ни на минуту не останавливаясь на одном облике.
Нимфадора Тонкс-Люпин. Просто Тонкс. Веселая, неуклюжая, жизнерадостная, бесстрашная Тонкс. Тонкс, не побоявшаяся своей любви к оборотню. Тонкс, яростно кричащая, но не издающая ни звука под заклятьем Онемения. Тонкс, извивающаяся и рвущаяся из ручищ Яксли, под прицелом палочки Долохова. А Беллатриса Лейнстрендж, почему-то не в черной мантии Пожирательницы, а в белом воздушном платье с кружевными рукавами, со своей обычной счастливой и безумной улыбкой на губах, держит за шиворот маленькую, испуганную до смерти, босоногую девочку в порванной розовой пижаме, прижимающую к груди потрепанного плюшевого медведя. Ресницы у малышки мокрые, слипшиеся, подбородок дрожит, но она крепится, не плачет, широко распахнутыми глазами смотрит в сторону, куда так рвется ее мать.
И только тогда Гермиона замечает окровавленное тело, лежащее меж двух колонн. Изломанное, неподвижное, безжизненное, покрытое ужасающими рваными ранами. Неужели когда-то это тело было человеком? И человек этот держал в руках волшебную палочку и колдовал? Улыбался доброй мягкой улыбкой? Смущенным жестом трепал волосы и хмыкал на прямой вопрос бесцеремонного студента? Защищал кого-то от жутких тварей в развевающихся балахонах, и за его спиной было надежно?
Все скрыто под темной, почти черной кровью, огромной лужей расплескавшейся на сверкающем мраморном полу, под кусками мяса и лохмотьями кожи, в которые превратился человек, под разбитым искореженным лицом, в котором не осталось ни человеческих, ни животных черт, под раздробленными, белеющими в глубине ран костями.
Неужели когда-то ЭТО было Люпином? Нет, ОНО и есть Люпин.
Перед глазами все плывет и сливается в одну бесцветную муть, тошнота безжалостно перебирает желудок ледяными пальцами, а в голове бьется и стучит боль. Она сейчас сойдет с ума.
Зачем, зачем она сюда пришла? Почему не послушала Драко, когда он попросил уйти? Чем она может помочь этим несчастным, если даже не в состоянии справиться с собственным ужасом?
— Гермиона, слышишь, Гермиона? — сквозь густой туман, через сотни миль, издалека доносится обеспокоенный голос Драко.
Она поворачивается к нему всем телом, судорожно сжимая его руку, но не уверенная в том, что сейчас удержится на ногах.
— Перестань так улыбаться, ты меня пугаешь! Пожалуйста, поднимись наверх. Я настаиваю и не буду слушать твоих возражений. Сейчас позову домовиков или сам провожу тебя.
Так вот почему так занемели губы. Она забыла стереть с них улыбку, предназначенную Лорду. Она пытается стереть ее сейчас. Не чувствует движения собственных мускулов. Словно заморозили, обезболили сильным наркотиком. В серых глазах мужа беспокойство сменяется тревогой. Она хочет ответить ему или хотя бы кивнуть в знак согласия, но тело не слушается.
Сознание понемногу погружается в мутный водоворот.
Белая мраморная колонна. Черная кровь, в которой отражаются огни белых восковых свечей. Ярко-красные куски плоти. Бледное лицо Драко. Угольно-черные мантии Пожирателей Смерти. Белоснежное платье Беллатрисы, дымящееся светом на их фоне. Прищуренные багровые щели глаз Лорда.
Черное, красное, белое. Когда-то и где-то она это видела. Не вспомнить…
Вдруг все вокруг приходят в движение. Шорох мантий, невнятные голоса людей, шелест шагов. Драко вздрагивает, она чувствует это по поддерживающей руке.
Женщина с изуродованным ненавистью лицом все так же безгласно кричит и рвется. Девочка, еще крепче прижавшая к груди плюшевого медведя, болтается, как марионетка, в жестоких руках, воротник пижамы врезается в нежную шейку.
А окровавленный кусок плоти, казавшийся мертвым, неожиданно дергается. И еще раз. И еще раз. Сперва слабое, потом равномерное сокращение мускулов. Странный звук, похожий на стрекотание насекомых, и уже не видны кости. Кожа, висевшая лохмотьями, стягивается почти на глазах. Осыпаются чешуйки засохшей свернувшейся крови. Человек копошится на полу опрокинутым на спину жуком, а затем, словно восстановив память тела и вспомнив, как действуют руки и ноги, переворачивается на живот и неловко встает на четвереньки. Он несколько раз шумно втягивает воздух и вздергивает верхнюю губу, угрожающе оскаливая клыки. Это смотрелось бы внушительно в облике зверя, но нелепо на человеческом лице. Раздаются смешки. У Лорда на тонких губах играет загадочная улыбка.
«Оборотни часто грызутся меж собою в борьбе за власть вожака, за доминирование в иерархии стаи или из-за добычи. Подобные стычки нередко заканчиваются плачевно для ослабленных, больных и старых особей, но все-таки в большинстве случаев проигравшие выживают, сколь ни жестоки были раны, нанесенные собратьями, поскольку оборотни весьма и весьма живучи» — из водоворота сознания всплывают читаные когда-то строчки, и словно наяву звучит чей-то полузабытый холодный голос, полный яда и сарказма:
«Мисс Грэйнджер, ваше сочинение по оборотням должно занимать не менее сорока дюймов свитка, не считая дополнительной литературы. Смею заверить, это лично ваша привилегия, дарованная вам за все годы обучения. Остальным — минимум десять»
Не так-то просто убить оборотня? И словно любезно давая ответ на этот вопрос, Лорд громко произносит:
— Драко, мальчик мой, покончи с ним. Он больше не нужен нам, хотя было весьма познавательно воочию наблюдать за процессом регенерации оборотней в человеческом теле. Фенрир, неужели это всегда происходит столь стремительно?
— Нет, мой Господин, обычно на это требуется часа три-четыре, и то в лучшем случае, — ухмыляется Сивый, — эта паскуда ставит рекорд, видать, слишком хочет остаться в живых.
— Милорд, позвольте мне прикончить эту тварь. Я буду счастлив сделать это для Вас, — внезапно вмешивается молчавший до этого Люциус, и у Нарциссы рядом с ним застывает лицо.
— О, нет, мой чересчур заботливый друг. Это сделает твой сын. Давно я не привлекал Драко к нашим забавным делам, не лишенных вот таких приятных моментов. Боюсь, он теперь слегка не в форме. Ну так как, мальчик? Сможешь? Не дрогнет палочка? Ведь он твой преподаватель и почти родственник по материнской линии, не правда ли?
Драко отпускает ее руку и делает несколько шагов в сторону человека, по-прежнему стоящего на четвереньках, в горле которого клокочет рык. А ей не за кого держаться, ноги подламываются от наконец ставшего ясным предчувствия, того предчувствия, которое сегодня заставило последовать за мужем.
— Моя дорогая Гермиона, а вам не гложет сердечко такое неблагодарное чувство, как жалость? — Лорд уже обращается к ней, почти пронзая насквозь испытующим взглядом багровых глаз.
Она не может вымолвить ни слова, словно на нее, как на Тонкс, наслали заклятье Онемения. Язык прилип к пересохшей гортани, а губы все так же растянуты в каменную неподвижную улыбку.
Ее спасает от ответа Беллатриса, в бешенстве даже выпустившая ребенка из рук:
— Нет, нет! Мой Господин, я протестую! Этот оборотень и эта полукровная мерзавка не имеют отношения к древнему роду Блэков! Мы с Нарциссой отвергли нашу недостойную сестру, покрывшую семью позором, и никогда не признавали ее дрянную девчонку племянницей!
Лорд собирается что-то сказать, но его прерывают.
Звериное, лишенное и проблеска человеческого разума рычание.
Детский визг.
— Па-а-апочка-а-а-а-а-а!
Незнакомо низкий, хрипящий голос Драко.
— Avada Kedavra!
Хохот Беллатрисы.
— Everta Statum!
Вой женщины, наполнивший весь зал своей неистовостью.
— Эн-и-и-и-ид!
Глухой звук упавшего тела.
Вскрик Нарциссы.
Она не видит, что произошло, потому что надвинувшиеся спины закрывают обзор. Она видит только Тонкс с росчерками дикого птичьего взгляда, который раз за разом останавливается на ней, а потом возобновляет свое метание.
— Белла, ну что же ты? — укоризненно качает головой Лорд, плавно скользнув между Яксли и Долоховым.
Расступившиеся спины открывают Драко с опущенной палочкой. Человека, распростертого ничком на зеркальном полу, словно он взмолился о пощаде. Белоснежное платье Беллатрисы, корсаж и подол которого испещрены алыми точками. Белоснежный мрамор колонны, расцветший яркими алыми цветами. Маленький розовый комочек у ее подножья. Плюшевый медведь в уже засохшей глянцево черной луже.
— Мне показалось, что Драко промахнулся, и эта тварь вот-вот набросится на моего любимого и единственного племянника. А оборотнево отродье просто попало под рикошет, — в голосе Беллатрисы нет и тени раскаяния.
— Ах, Белла, Белла, иногда ты слишком стремительна и непредсказуема.
— Я всего лишь защищаю свою семью и Вас, мой Господин. Разве я виновата в желании оберегать своих близких, упредить грозящую опасность?
— Разумеется, нет. Но на будущее, прошу, вначале дождись моего слова.
— Да, мой Господин, я буду помнить. А что делать с этой полукровкой? Я хотела бы сама уничтожить ее, чтобы окончательно смыть грязное пятно с рода Блэков. Вы позволите?
Темный Лорд в раздумье перебирает длинными белыми пальцами по рукояти своей волшебной палочки.
— Думаю, от нее можно выведать кое-какие сведения. Подожди, Белла, я отдам тебе ее, но только после нескольких бесед. Миссис Люпин, вы пока с комфортом обустроитесь в подземельях Малфой-Менор, не возражаете? О, не надо, не надо так на меня смотреть. Это ведь не я убил ваших мужа и дочь.
Беллатриса торжествующе и издевательски смеется, запрокинув назад черноволосую голову. Одобрительно подхватывает несколько Пожирателей.
Смех гремит в ушах Гермионы, колотится в виски током крови, разрывающей жилы. Кто-то тянет ее за руку, сильно, настойчиво.
— Идем же, идем! — шепчет чей-то голос, — тебе не стоило сюда приходить, надо было послушаться Драко.
Она не чувствует прикосновения. Смотрит вниз. Как будто она на самой высокой башне замка. Страшно. Каменные плиты, сменившие мраморные, колыхаются под ногами, некоторые из них проваливаются, открывая зияющую черноту. Она ступает очень осторожно и на цыпочках, потому что кружится голова, когда она смотрит с такой высоты. Она боится упасть. Она смутно понимает, что ведет ее не Драко, потому что если бы рядом был Драко, плиты не вели бы себя так коварно. Она хочет вернуться к мужу. Она вырывает руку и поворачивает назад. И тяжелая хлесткая пощечина припечатывает ее к твердой холодной стене, больно ударившей по лопаткам. Она негодующе вскрикивает, прижимает ладонь к щеке. И тут же другая пощечина обжигает другую щеку.
— Что вы делаете?! — голос, казалось, умерший в Церемониальном зале, прорезается визгливым фальцетом.
— Привожу тебя в чувство, — отрывисто отвечает Нарцисса, — Люциус и Драко были правы, когда говорили, что мы ничем не поможем, и наше присутствие все только испортит.
Она словно выныривает из того мутного водоворота, который засасывал ее сознание. Оглядывается вокруг с легким удивлением. Трогает пальцами горящие щеки, ноющие от усталости скулы, покалывающие губы.
— Ты все время улыбалась, — понятливо говорит Нарцисса, — Лорду, судя по всему, это очень понравилось. Он сказал, что давно не видел тебя столь оживленной. Он предположил, что тебе понравилось увиденное зрелище.
Зрелище.
Человек, распростертый ничком на зеркальном полу, словно взмолился о пощаде. Белоснежное платье Беллатрисы, корсаж и подол которого испещрены алыми точками. Белоснежный мрамор колонны, расцветший яркими алыми цветами. Маленький розовый комочек у ее подножья. Плюшевый медведь в уже засохшей глянцево черной луже.
Никому не нужный плюшевый медведь.
— Они мертвы, — выдавливает Гермиона, тупо глядя на собственные руки.
— Да, они мертвы. Люпин и девочка, внучка моей сестры. Ее тоже звали Андромеда.
В хрустальном голосе Нарциссы отчаяние без надежды, глухие слезы и неимоверная, смертельная печаль.
И от всего этого внутри словно что-то обрывается, лопается, взрывается, разбрызгивая осколки. Гермиона оседает, сползает вниз по стене, хватая воздух и тут же прижимая ко рту ладонь, всхлипывая и давясь своими рыданиями, изо всех сил прося неведомо кого, чтобы все оказалось сном. Всего лишь ночным кошмаром, от которого можно очнуться. Из которого можно вырваться в другой, совершенно по-иному устроенный мир, не убивающий своих детей. Почему, ну почему?!!! Ты сама хотела, стремилась сюда, поддалась глупым предчувствиям и иррациональному страху. И ты знала, что происходит на сборищах Пожирателей Смерти, особенно, когда ловят Авроров, шпионов и предателей. Пусть Лорд никогда не настаивал на том, чтобы ты бывала на подобных казнях, но ты знала! Черт побери, ты замужем за Пожирателем Смерти, который как может стремится уберечь тебя от подобных зрелищ, охраняет тебя от багровоглазого монстра, которому ты попала в руки. А ты сама лезешь в капканы и с готовностью хочешь захлопнуть двери клеток! Черт бы тебя побрал, Гермиона Грэйнджер Малфой!
— Тихо, тихо, девочка… Тебе нельзя, не надо на такое смотреть. Особенно сейчас…
Нарцисса, опустившись рядом на колени, мягко гладит молодую женщину по пушистым волосам, по плечам, шепчет негромко успокаивающие слова и отстраненно думает о том, что ее время подобных слез давно прошло. Да и было ли? Была ли она когда-нибудь такой, как эта чуткая, добросердечная, светлая девочка? Вот и сегодня — вначале поддалась панике, но потом взяла себя в руки, и все, что увидела и почувствовала, мысленно заперла в шкатулку и отставила на самую дальнюю полку, решив открыть ее на досуге. Сейчас она не располагает роскошью поддаться эмоциям, немного попозже…
Но вначале следует отвести невестку в их с Драко комнаты и проследить, чтобы домовики позаботились о ней. А затем заняться своими делами.
28.10.2009 Глава 35.
* * *
Он глотал тьму, он дышал ею, потому что иначе было невозможно. Он забыл, кто он, где находится. Он забыл все, потому что в нем была тьма, и он был во тьме. Тьма сжимала его, просачивалась в поры кожи, вливалась в рот и нос. Тьма жадно сосала из него все, что было… Она сминала маленького бумажного человечка, а потом разворачивала обратно, и это повторялось еще, и еще, и еще… Крик был шуршанием бумаги под сухими паучьими лапками…
А потом… потом воронку бешено кружащейся тьмы разорвали. И сразу бумажное тело отяжелело, стало плотным и твердым. Кожу закололи тысячи иголок, он даже увидел их тусклый блеск во тьме. А потом… потом, целую вечность спустя, ко лбу и вискам прикоснулось что-то прохладное, нежное, и сразу стало удивительно спокойно. Ужас растаял, сменившись тихим радостным удивлением. Глаза снова стали видеть. Тьмы уже не было, вокруг разливался жемчужный сумрак, и в неярком отблеске непонятно откуда струящегося света к нему приближалось чье-то лицо, никогда не виденное вживую, но знакомое, такое милое и родное… Он счастливо улыбнулся в ответ на улыбку и всем своим существом потянулся навстречу, то ли взлетев, то ли провалившись в бездну света.
Свет становился все сильнее, ярче, хлестал потоками, бурлил яростными волнами, взрывался ослепительными кометами и метеорами, но от него становилось так легко и освобожденно, как никогда в жизни, словно выжигалось изнутри все нехорошее, грязное, дурное, что скопилось.
Наконец утихомирившийся свет словно раздробился на части — свернулся в клубок шаловливым огненным котенком, заплясал топотливыми солнечными зайчиками, потек холодной лунной рекой, вспыхнул острым звездным пламенем, пылавшим на морских волнах во тьме, которая теперь была совсем не страшна.
Счастье обволакивало легким облачком, невесомо порхало по телу и щекотало кожу. Было покойно и тепло, и он сидел у камина, бездумно любовался танцем оранжево-желтого огня, угадывал в его извивах разные картинки и даже, если хорошо всмотреться, чьи-то лица. Где-то ворчливо шумело море, ветер приносил его чудесный соленый и водорослевый запах, ласковая рука пробегала по макушке и трепала волосы, на миг отрывая от этой дремотной задумчивости и напоминая о том, что он не одинок. Так он когда-то мечтал…
Мечтал? О чем это он? Нет, это всегда было так, все было наяву. Разве было когда-то по-другому? Ему просто приснился плохой сон, когда он болел. Приснилось, что он был один, совершенно один в вечной холодной зиме, вокруг были только чужие люди, либо совершенно равнодушные, либо недоверчивые, хмурые, чего-то опасающиеся, которым он должен был постоянно что-то доказывать. Но, конечно же, это только сон, глупый сон, который закончился. И он понемногу выздоравливает, приходит в себя, и сон этот больше не вернется, потому что его прогнала Она.
Ей не нужны никакие доказательства, Ей не нужно ничего, кроме него, Алекса. Она просто любит его, восхищается таким, какой он есть, и гордится. Что бы ни случилось, Она всегда будет рядом, ничего не требуя и не прося. Он, словно озябшая птица, греется этой любовью, этим восхищением и гордостью, этой Ее непоколебимой уверенностью в нем. Она стала центром всего мира — заботливые руки, мягкий взгляд, улыбка, полная нежности, голос, тихо выпевающий его имя:
Он готов сидеть так вечность, лишь бы чувствовать Ее прикосновение, не боясь оглянуться и утонуть в пустоте. Этого страха не было, он был сном, нереальностью, и никогда его не будет. Никогда. Он не один. Он с Ней.
Юбер кинул взгляд на сервированный на террасе стол и в сердцах грязно выругался сквозь зубы. Стоило отлучиться по делам и пожалуйста — Синиз, уже забыв о его приказе («Сегодня не принимать никого. Ни-ко-го, ясно?»), разливает чай и безмятежно щебечет с Франческой Джагсон. Дементоры вас всех раздери, что делать с этой на редкость пустоголовой женщиной, которую он имеет ни с чем не сравнимое «счастье» называть своей женой?!
Кипя от еле сдерживаемой ярости, он вышел на террасу.
— Сheri, можно тебя? Прошу прощения, леди, позвольте украсть мою дражайшую супругу на пару минут.
Леди — худая, как трость, выглядящая гораздо старше своих лет Памела Боул, жеманная, известная своим склочным нравом Алвилда Монтегю и старуха Дервент-Уоррингтон, которая уже лет сорок была всеобщей «тетушкой Фанни» и лет десять как выжила из ума — не возражали. Франческа расплылась в слащавой улыбке (Юбер почти явственно услышал дребезжащий звон десятка чар Очарования) и затрещала:
— О, разумеется, разумеется, ничего страшного. Мы подождем, здесь у вас так мило и уютно! Я всегда говорю Синиз, что у нее самый изящный вкус из всех моих знакомых, она так все чудесно обустроила, дом просто не узнать. Между нами говоря, когда всем заправляла Нарцисса, мне здесь никогда не нравилось. Правда, я была в доме всего один раз, дайте припомнить, когда же? Ах, да, мы с Пэнси, Миллисентой и Дафной, помните Дафну Грин-Грасс? Она еще вышла замуж за красавчика Адриана Пьюси и уехала за ним на континент. Мы совершенно потеряли с ней связь. Говорили, он связался с малолетней француженкой, как там бишь ее? Одили или Одетт, такое типично французское имя. Адриан, конечно, просто негодяй! Он бросил Дафну и потратил все свое состояние, исполняя капризы этой проходимки, походя вскружившей ему голову! А потом там была какая-то темная история, его нашли в канаве с пробитой головой. Вот же достойная смерть для чистокровного волшебника! А Дафна, бедняжка, осталась совершенно разорена, вернулась в Англию и живет едва ли не впроголодь. Она даже вынуждена была выставить на продажу родовое поместье Пьюси. Ее свекор, старый Аматус, наверняка, в гробу переворачивается от такого святотатства. Так, о чем это я говорила? Да, мы возвращались после Косого Переулка, ужасно устали, просто ужасно, это так утомительно — ходить по магазинам накануне дня Святого Валентина! Встретили Драко, и он помог нести наши свертки и любезно пригласил выпить чаю, это было так мило с его стороны. Мерлин, столько лет прошло! Но я точно помню, тогда все ждали, что Пэнси и Драко со дня на день объявят о помолвке. Да-да, Памела, дорогая, ни для кого не секрет, что Пэнси в свое время из кожи вон лезла, чтобы стать миссис Драко Малфой. Впрочем, я ее не осуждаю, ни в коем случае. Поэтому-то мы и не удивились, когда Драко пригласил нас на чашку чая в своем лондонском доме, это было так естественно, ведь с нами была Пэнси. Да, тогда я была в доме и могу теперь сравнивать. Нарцисса, разумеется, была безупречной хозяйкой, но, Моргана милосердная, дом был… такой… такой…, — Франческа, к безумному облегчению Юбера, замялась в замешательстве, вероятно, вспомнив, что Нарцисса Малфой все-таки приходилась ему двоюродной теткой, и он воспользовался моментом, ухватив терпеливо улыбающуюся Синиз за локоть и почти втащив за собой в холл.
Едва за ними захлопнулась дверь, он, уже не сдерживаясь, зашипел:
— Что все это значит? Я же ясно сказал — никого не принимать! Тем более эту засидевшуюся в старых девах сороку, которая на своем общипанном хвосте разнесет невесть что по всей округе!
Улыбка сползла с лица жены, и она беспомощно заморгала, что вывело его из себя еще больше.
— Но, дорогой, как же я могла не впустить их? Камин был Заперт, они трансгрессировали. И ты не объяснял причин, по которым я могла отказать им в приеме.
Юбер сдержал себя только усилием воли, внутри все клокотало от бессильной злости, смешанной со страхом возможного разоблачения. Франческе только попадись крохотный намек, она мигом раздует из него полноценную историю с прологом, ключевыми моментами, кульминацией, развязкой и эпилогом, за день побывает у всех своих многочисленных светских знакомых, приятельниц и родственников, и услужливо поделится умозаключениями с каждым, кто будет иметь терпение ее выслушать.
— Причины? Тебе еще нужны причины? То, что у нас в доме находится щенок моего безвременного погибшего кузена, тогда как его официальными опекунами являются проклятый Поттер и эти дерьмовые маглы, родственники по грязнокровной мамаше — это не причина? То, что я фактически похитил его от них за спиной Поттера, не соизволив испросить его разрешения на родственный визит — не причина, дементор подери?! Я тысячу раз говорил об этом, почему в твоей пустой голове ничего не задерживается дольше, чем на полчаса? Merdè!
Синиз тупо хлопала глазами, наполнившимися слезами, и весь ее вид просто молил о снисхождении: «Я не виновата! Что мне сделать, чтобы ты не кричал и не обвинял меня?».
Юбер глубоко вдохнул и выдохнул, постаравшись успокоиться, потому что иного выхода не было. Что взять с этой дуры? Остается, как обычно, надеяться только на себя. Хорошо, что он вернулся со встречи с адвокатами раньше, чем рассчитывал.
— Надеюсь, ты хоть не упоминала о нем?
— Нет, нет, — глотая слезы, прошептала Синиз, — даже и не думала, поверь мне! И Сатин предупредила, она сейчас в саду с мальчиками, Уиллом и Эдвардом. А он… я боялась, что он все испортит, но, Юбер, он с утра даже не позавтракал. Домовики говорят, что он заперся в комнате, не пускает их…
— Не твоего ума дело. Пусть делает, что хочет, — грубо оборвал ее Юбер и прошелся по холлу, чувствуя почти неконтролируемую потребность сорвать на ком-нибудь свою злость физически. Например, на двух домовиках, пока они не заразились духом непокорности от третьего, вернее, третьей, утром заявившей, что слушаться она будет только своего хозяина и никому другому теперь не обязана подчиняться. При одном воспоминании об этом темнело в глазах.
— Приведи себя в порядок, — наконец брезгливо бросил он в заплаканное и уже немного опухшее лицо жены, — выйди и веди себя как обычно. Ни единого слова, даже полслова о щенке! Если ненароком все же зайдет речь, то ты о нем только слышала, никогда не видела и вообще сомневаешься в том, что этот мальчишка — на самом деле сын Драко Малфоя. И я полностью разделяю твое мнение, поскольку прекрасно знаю, что никакого ребенка у Драко и его грязнокровки-жены не было, слава великому Салазару. Ты меня поняла?
Синиз мелко и часто закивала, как-то по-старушечьи, не осмеливаясь даже поднять затравленный взгляд. Его гнева она боялась больше всего на свете, терялась, делала все, чтобы угодить, но от ее всегда неловких и неуместных попыток примирения он обычно свирепел еще больше и проклинал себя за собственный выбор пятнадцатилетней давности. Конечно, ее банковский счет придал ей поистине неотразимую прелесть и очарование, но как он мог столь легкомысленно полагать, что можно провести всю жизнь рядом с этой глупой слезливой куклой, разодетой в кричаще роскошные мантии, и не сойти с ума?
Он сломил ее волю, взял в кулак чувства, знал до мельчайших подробностей все нехитрые уловки, мог просчитать ее действия задолго до того, как она их предпринимала. Он полностью контролировал ее, и она даже не пыталась сопротивляться. Она была скучна, пуста и давно не вызывала в нем ничего, кроме раздражения, сдерживаемого, но чаще выплескивающегося наружу. Раздражение, как огонь ветром, разжигалось мыслью, что он повторял судьбу столь презираемого им деда, женившегося на богатой англичанке только, чтобы спастись от долговой ямы. Его также заставили выбрать мешок галлеонов, он вынужден был сделать этот выбор, чтобы элементарно не сдохнуть с голода, поскольку Азалинда перекрыла семейные счета, обнаружив, что со дня его магического совершеннолетия они опустошаются с астрономической скоростью. Старая карга до самой смерти цепко держала в своих руках все финансовые дела и не доверяла ему ни на йоту. Зато с восхищением и непередаваемой гордостью рассказывала об успехах Драко: «Я всегда знала, что сын и внук Эйба унаследуют не только его деньги, но и деловую хватку. Драко демонстрирует блестящие способности в ведении семейного бизнеса. Под его управлением эти прохиндеи гоблины выдают даже больше серебра, чем при Эйбе. Настоящий Малфой! Какая жалость, что мой собственный внук годен только на то, чтобы по мере своей убогой фантазии измываться над домовиками, за ночь проигрывать за карточным столом свое годовое содержание, кутить в ресторанах и снимать самых дорогих парижских шлюх, причем не гнушаясь даже маглами. О, ты пытаешься покраснеть от смущения? Полно, милый мой, полно, не трудись, ты уже давно забыл, как это делается».
Юбер удовлетворенно кивнул, наблюдая за подрагивающей спиной жены, вышедшей к гостьям. Старуха пускала слюни, Памела безучастно рассматривала цветущие розовые кусты, рот Франчески, похоже, не закрывался ни на минуту, а Алвилда жеманно улыбалась, вставляя реплики, судя по всему, довольно неприятные для Франчески. Обычная светская беседа безукоризненно воспитанных леди, чистокровных волшебниц.
То же удовлетворение, только во сто крат большее, которое можно было назвать подлинным триумфом, он испытывал, когда через несколько минут, заложив руки за спину, стоял над кроватью, на которой лежал сын его кузена. Надо признаться, зрелище производило устрашающее впечатление. Слепые, белесые, словно затянутые бельмами, глаза, мучнисто-белая, ледяная на ощупь кожа, затвердевшие камнем мускулы, совершенно неестественная для живого человека поза — запрокинутая назад голова с торчащим подбородком, раскинутые руки, изогнутое дугой тело так, что можно без труда пересчитать ребра в грудной клетке. Так выглядели и умирали, оцепенелые, беспомощные в собственном теле, те несчастные, которым довелось взглянуть в глаза василиску. Но нынче василисков осталось слишком мало, охота на них ведется варварская и беспощадная, алчно подстегиваемая запредельными ценами на клыки и шкуру на черном рынке. Теперь громадные пресмыкающиеся благоразумно предпочитают обитать в труднодоступных для волшебников местах. Однако чары «паучьей феи» ничуть не хуже и не слабее василискового взгляда. Когда-то Юбер выиграл ее и ее кольцо в карты у прыщавого отпрыска одной из самых чистокровных французских семей. Юнец был чересчур самоуверен, хвастлив и глуп, не сумел сообразить, какое сокровище упустил. Но Юбер со скрытым ликующим восторгом все понял сразу. «Паучья фея», в отличие от своего прежнего хозяина, чей отец поймал ее обманом, согласилась подчиняться Юберу сразу. Наверное, мерзким своим нутром почуяла, что новый хозяин не будет держать ее на голодном пайке. И он не разочаровал ее ожиданий, врагов у него всегда хватало.
Раздувшийся, в несколько раз увеличившийся в размерах черный паук сидел на спинке кровати, прямо над головой мальчишки. Впрочем, нет, не мальчишки и даже не подростка. Подростком он был в часов девять утра, когда Юбер заходил к нему перед уходом. Чары плелись и действовали так, как и должны действовать, подкрепленные действием ужаксов, «морфеевых жемчужин». Щенок спал и видел сны-грезы, до отвращения прекрасные, идеально добрые и светлые, дающие покой и чувство абсолютной безопасности, не выпускающие из своей призрачной паутины. Он был абсолютно счастлив и сам не захотел бы разорвать опасные сонные силки. А тем временем «паучья фея» жадно насыщалась, пила его волшебную силу и высасывала из него жизнь, словно собака, грызущая мозговую кость.
Юбер склонил голову набок и довольно улыбнулся. Да, чары действовали как надо, сейчас этому паршивцу на вид было не меньше двадцати пяти. И перед ним лежала точная, почти неотличимая копия Драко, каким помнил его Юбер. Те же правильные, но острые черты лица, разлет бровей, изогнутые в вечной насмешке уголки губ, привычное заносчивое выражение. Только волосы, прядями прилипшие ко лбу, почти черные на фоне мертвенно-белой кожи, казались неправильными, как будто кузен зачем-то напялил нелепый парик. Ростом мальчишка, пожалуй, тоже был с Драко, хотя трудно судить по лежащему. Разворот плеч и телосложение, немного угловатое, но гибкое и сильное — все повторялось, было знакомо и вызывало что-то, похожее на зависть и досаду. Проклятый кузен оставил наследника и сам продолжал жить в своем сыне, в то время как у Юбера была всего-навсего дочь, да и все его внебрачные дети были девочками, насколько он знал.
Странно, но в двенадцатилетнем мальчишке сходство с отцом, подмеченное с первой встречи и с первого взгляда, теперь казалось более мягким, не столь режущим глаза, слегка, но все же разбавленным дурной магловской кровью, хотя тот же характер лязгал холодной острой сталью, еще неосознанной, прячущейся глубоко внутри. А у молодого мужчины, пусть и похожего скорее на мертвеца, чем на живого, это сходство, окончательно оформившись и утратив детскую мягкость, подвижность, приобрело пугающий, в чем-то почти мистический, потусторонний оттенок. Перед ним был Малфой, очередной Малфой, «настоящий и истинный» Малфой, сквозь застывшие, точно вылепленные из свежевыпавшего снега черты которого саркастично усмехался властный и скаредный Абраксас, окатывал равнодушным холодом безжалостный Пожиратель Смерти, правая рука Великого Темного Лорда, Люциус, высокомерно щурился и кривил губы Драко.
По спине даже пробежал неприятный холодок. Проклятье, неужели кровь Малфоев действительно настолько сильна, что сын его кузена от матери-грязнокровки унаследовал только цвет волос? Почему-то вдруг показалось, что перед ним на самом деле Драко, а не его малолетний беспомощный сын. И сейчас кузен встанет и, в своей обычной манере растягивая слова, с презрением ухмыльнется:
«Что, Юбер, не хватает духу? Ты годен только на то, чтобы приструнить зарвавшегося домовика. На большее не достанет ни сил, ни характера. Слабый и трусливый слюнтяй, недостойный носить нашу фамилию».
Кровь бросилась в голову и запульсировала в висках от знакомого, но позабытого было чувства унижения.
— Они сдохли, и ты сдохнешь! — процедил Юбер, но собственный голос показался дрожащим и неуверенным.
Он медленно прошелся по комнате, избегая взглядов в сторону кровати с высоко подобранным балдахином. На ум приходили только грязные ругательства, уверенность в своей правоте, в своих силах ломалась и крошилась тающими под солнцем кусками льда.
— Гри’из! — остановившись у окна и раздраженно похлопывая волшебной палочкой по ладони, позвал он.
Едва слышный звон, раздавшийся за спиной, и сквозняк, пролетевший понизу и пошевеливший легкие занавеси, свидетельствовали о том, что «паучья фея» услышала своего хозяина. Когда Юбер обернулся, она уже приняла человеческое обличье. Вместо сгорбленной старухи с уродливым, сморщенным, как печеное яблоко, лицом и грязными седыми патлами, перед ним, кутаясь в сотканную из паутинно-серого шелка мантию, стояла статная женщина. Ее длинные волосы были черны, как полночь, всего лишь редкими нитями серебрилась седина. Женщина была красива яркой, будоражащей, манящей, но в то же время и какой-то отталкивающей красотой. От нее невозможно было оторвать взгляд и одновременно внутри что-то отчаянно противилось яркости алых губ, бездонности глаз, белизне и изысканности рук.
Такое разительное преображение «паучьей феи» еще раз доказывало, что чары действуют правильно. Юбер прекрасно знал, что через несколько часов ее красота станет еще совершеннее, почернеют серебристые нити, исчезнут крохотные морщинки в уголках глаз и на высоком бледном лбу, посвежеют губы, кожа станет нежнее и тоньше розового лепестка, заалеет румянцем. Зрелая женщина превратится в юную прелестную девушку, только вступившую в пору расцвета. Чужая выпитая жизнь и украденная волшебная сила подарят «паучьей фее» несколько месяцев собственной жизни.
Женщина сделала несколько шагов, вытянула вперед, любуясь, руки, оглядела себя в высоком зеркале, задвинутом в угол, и восхищенно упала ниц перед Юбером, расплескав по паркету шелковистый поток волос:
— Мой господин! Гри’из давно так не пировала! Благодарю, благодарю, мой господин!
Юбер брезгливо отбросил носком туфли одну прядь:
— Довольна? Как он тебе на вкус? Получше, чем сквалыга Кресвелл из Торнбриджа, отказавшийся ссудить пару тысяч галлеонов и потребовавший незамедлительной уплаты всех моих предыдущих займов?
— Не идет ни в какое сравнение, мой господин. То была грубая и мало аппетитная пища, годная лишь на то, чтобы утолить голод. А это изысканное лакомство, им следует наслаждаться как можно дольше, перекатывая на языке мельчайшие оттенки вкуса. Мой господин не возражает, если я чуть растяну трапезу?
— Ты и так слишком медлишь, — недовольно сказал Юбер, — насколько я помню, после двенадцатичасовой трапезы твои предыдущие обеды выглядели куда хуже.
— Но, господин они ведь были стары! Они утратили так много чувств, разучились искренне веселиться и горевать, они были пропитаны фальшью, как горьким ядом, были жестки и сухи, как подошва истоптанного башмака. А этот, — «паучья фея» облизнула кроваво-алые губы тонким черным языком, — о, этот так восхитительно юн, полон сил, сладок, чист и невинен! Я упиваюсь каждым мигом его непрожитой жизни, каждым глотком неродившейся любви, каждой каплей спящей нежности. Мой господин, ты и не представляешь, как глубоки и велики его печали и радости!
— Ну, довольно, довольно, — поморщился Юбер, — пируй, не буду тебе мешать.
Он прошел мимо кровати и уже вышел было из комнаты, как отчаянно верещащее существо едва не сбило с ног. Существо, в котором он признал непокорную со вчерашнего дня домовиху Минни, бросилось к кровати и тоненько всхлипнуло.
— Хозяин, мой хозяин!
Ее хозяин, конечно же, не соизволил откликнуться на зов, поскольку пребывал почти на грани мира живых. Юбер с проклюнувшимися невесть от чего любопытством остановился на пороге, наблюдая за домовихой, тогда как «паучья фея» с отсутствующим выражением и полузакрытыми глазами покачивалась из стороны в сторону посреди комнаты, наверняка, продолжала свой «обед».
— Хозяин, хозяин? Очнуться, Минни просить очнуться! — надрывалась домовиха, осмелившаяся даже взобраться на кровать и легонько потрясти лежавшего за плечи.
.Юбер осклабился в усмешке. Сейчас со щенком можно творить что угодно, хоть резать на куски, он не почувствует ни прикосновений, ни боли.
— Что ты с ним сделать? — завопила домовиха, — почему он такой? Он не должен быть такой! Злое, злое колдовство! Что ты с ним сделать?! Ты принес его ночь, что ты сделать?!!
Она спрыгнула с кровати, сжала кулаки и наступала на него с очевидным намерением применить свою домовичью магию. Юбер скрипнул зубами от злости. Давно ли эта тварь немела и тряслась от страха в его присутствии?! Стоило этому ублюдку появиться в доме, заведенный порядок был нарушен.
«У Малфоев всегда была сильная кровь. К прискорбию, в тебе ее почти нет», — снова всплыли в голове слова его проклятой бабки.
— Пошла вон, иначе прибью на месте, — почти не разжимая губ, прошипел он.
Но домовиха словно забыла, что свои угрозы он всегда приводил в исполнение.
— Что ты сделать с мой хозяин? Ты колдовать зло! Зло!
Она вылетела за дверь с такой силой, что с отчетливым хрустом ударилась об стену напротив и сползла по ней кучей грязного тряпья. Юбер тщательно вытер руку платком, пожалев, что прикоснулся к вонючей твари, и снова запер дверь снаружи заклятьем, изо всей силы пнул скорчившийся у стены комок, с удовольствием услышав глухой стон. Взмахом палочки он отшвырнул ее к лестнице, по которой она с грохотом скатилась вниз и затихла. Появившаяся домовиха Герти с ужасом подняла глаза на спустившегося хозяина и повалилась на колени, дрожа всем телом.
— Убрать, — коротко приказал Юбер, — если сдохла — закопать.
Он прошел в гостиную, окна которой выходили на террасу, и, скрытый приспущенной портьерой, прислушался к разговору волшебниц, пивших чай за круглым столом. Заклятье магической прохлады накрывало дом вместе с террасой, поэтому им было вполне комфортно, хотя Синиз и наколдовала два больших опахала, мерно поднимающихся и опускающихся над головами. Тон задавала, конечно же, Франческа, трещавшая без умолку и перескакивавшая с темы на тему без остановки. Юбер наложил заклятье Длинных ушей, чтобы послушать, о чем болтают женщины, и досадливо поморщился — высокий пронзительный голос Франчески был отчетливо слышен в комнате и без заклятья, даже через стекло.
— Мерлин мой, нынче в моду все больше входят эти ужасные магловские джинсы! Куда ни глянь, все ходят в них. Но я лично нипочем не надену это непотребство! Тетя Фанни, вы могли себе представить, что когда-нибудь волшебницы из благородных семей будут расхаживать по Косой аллее в безобразных, просто бесстыдных джинсах, которые так обтягивают ноги, что мужчины не могут отвести глаз? Уму непостижимо, куда смотрят родители этих девиц? Я бы на их месте…
— Фрэн, милая, — негромко, но твердо прервала ее Памела Боул, — ты же знаешь, мода меняется каждый сезон. Сегодня в фаворе эти джинсы и салатовый цвет, а завтра все будут носить длинные платья и рукава с буфами. К тому же молодость всегда склонна к безумствам.
— О, конечно, ты права, дорогая. Что уж тут говорить, как вспомню, какие мантии сама носила в семнадцать лет, так становятся куда понятней вкусы нынешней молодежи. Кстати говоря, у Фортескью, в одной компании с этими девицами в джинсах уж не наша Эдвина ли так тесно прижималась к юнцу явно магловского происхождения? — с оттенком затаенного злорадства сладко поинтересовалась Франческа.
Алвилда радостно подхватила:
— Да-да, то-то мне показалось, что я слышала ее голос. В лицо-то мне не удалось рассмотреть, слишком много их там было, но вот голос. У меня отличный слух, и я готова поклясться, что там точно была Эдвина. Разве она сейчас не на уроке танцев и этикета, как ты говорила, Пэм? Тебе следует получше приглядывать за дочерью и уделять больше времени ее воспитанию. Тесное общение с маглорожденными до добра не доведет.
В воцарившейся тишине было слышно только, как прошумел ветер в листве, и звякнула упавшая серебряная ложка, а потом раздался глухой и усталый голос Памелы:
— Увы, это действительно была моя дочь. К сожалению, отвадить ее от этих маглорожденных друзей у меня не получается. Она совсем отбилась от рук, стыдится меня и Уилла, терпеть не может собственную фамилию и приходит в неистовство при одном упоминании об отце. Она ненавидит свою семью, поскольку до конца жизни вынуждена будет доказывать всем и каждому, что все то, за что ее отца заточили в Азкабан, ей противно и мерзко. Она не умеет танцевать, не разбирается в геральдике и этикете, не выносит и намека на принадлежность к чистокровному роду. После окончания Хогвартса она намерена много путешествовать, овладеть какой-нибудь магловской профессией и выйти замуж за магла.
— О! — в унисон выдохнули Франческа и Алвилда, а Синиз меланхолично произнесла:
— Мои сочувствия, Памела. Это ужасно. Но думаю, когда пройдет этот бунтарский подростковый период, Эдвина все же образумится.
— Как же, как же, молодые люди совершенно несносны в своем упрямстве. Намедни я никак не могла найти юного Винсента, запропастился невесть куда. Вот негодник эдакий, твердит одно и то же: «Не женюсь, мол, ни за что, даже не уговаривайте». Девятнадцать лет уже молодому человеку, а он жениться не хочет, куда это годится? Вот в мои времена, помню, уже в пятнадцать были помолвлены, а то и свадьбы устраивали. Крэббы — славный род, любая девушка из хорошей чистокровной семьи почтет за честь стать миссис Винсент Крэбб, а он заладил чепуху.
Юбер тихо хмыкнул. Старуха окончательно, бесповоротно и маразматично спятила. Вспомнила события и людей Мерлин знает какой давности. Винсента Крэбба уже давно нет в живых, и историю с его женитьбой помнят лишь немногие. А для нее это все еще животрепещуще.
На террасе снова наступило молчание.
— А где Пэнси? — наконец спросила Синиз, — я давно ее не видела, в последний раз мы встречались на ужине у Розье почти две недели назад. Элфрид был так любезен, позволив нам вернуться домой вместе с ними в их экипаже. У них великолепные фестралы, быстрые и послушные.
— Пэнси в Министерстве, — Памела замялась, но все же продолжила, — она хотела попасть на аудиенцию к Гарри Поттеру.
При этом имени Юбер непроизвольно вздрогнул и придвинулся поближе к окну, ловя каждое слово.
— Зачем? — неподдельно изумилась Франческа, — Мерлин, что-то случилось?!
— Она хочет попытаться… попытаться добиться освобождения нашей матери.
Похоже, в кои-то веки Франческа Джагсон впала в ступор и лишилась дара речи. Алвилде же удалось выдавить какой-то невнятный звук, нечто среднее между лягушачьим кваканьем и скрипом двери на проржавевших петлях.
— Это возможно? Есть какие-то предпосылки? — даже в обыкновенно мелодично-ровном, безэмоциональном голосе жены Юбер уловил нотки удивления.
— Не знаю. Пэнси надеется.
— Пэнси Паркинсон — сильная девочка, — вдруг прошамкала старуха, — мне всегда нравилась Пэнси. Какая жалость, что она выходит за этого скользкого проныру! Мисс Паркинсон достойна лучшего, чем какой-то там мистер Эдвард Делэйни. Помяните мое слово, она будет несчастна в браке. Я бы уж подобрала ей подходящего мужа, да только ее отец счел, будто он умнее всех на свете. Всегда терпеть не могла этого Джеза, удивительно самоуверенный тип.
— Но, Пэм, дорогая, это невозможно, совершенно невозможно! Неужто твоя сестра сошла с ума?! Во имя милосердной Морганы, зачем же привлекать лишний раз внимание и напоминать о том, что ваша мать в Азкабане? Пэнси совершенно не думает ни о семье, ни о нас — ее друзьях! Что скажет Элфрид, когда узнает? Этот гнусный омерзительный Поттер, услышав ее просьбу, может вообразить Мерлин знает что, и снова Авроры будут врываться в наши дома с бесконечными обысками! — истерично запричитала Франческа, чересчур быстро пришедшая в себя, и Юбер ощутил непреодолимое желание заткнуть ей рот заклятьем Онемения.
Памелу, пожалевшую о своей откровенности, очевидно, посетило то же желание, потому что она ответила неподобающе грубо:
— Не всем повезло так, как тебе, Фрэнни. Джагсоны почти не запятнали себя перед новой властью. Твой отец и братья когда-то пресмыкались и угодничали перед Ним по мере своих сил, однако не получили Темную Метку, потому что Он видел вас насквозь. Теперь же вы все заискиваете перед Министерством и утверждаете на всех углах, что были всецело на стороне Поттера. Картину портит только троюродный дядюшка Вейланд, но он весьма подходяще погиб в Малфой-Менор, и о столь дальнем родственнике можно и забыть, не правда ли? Что вы и сделали. Можно ли ожидать иного от семьи торговцев подержанными котлами и ростовщиков, выгодно купивших фамильный герб вместе с легендой об аристократическом происхождении? Мы же — я, Пэнси, все те, в ком течет истинно чистая и древняя кровь, в отличие от вас и вам подобных, помним о своих близких, томящихся в Азкабане, и не отрекаемся от них.
Ошарашенная столь неприязненным отпором, похожим скорее на открытый вызов, Франческа второй раз за день утратила дар речи, и Юбер был готов даже зааплодировать Памеле Боул, никогда не выходившей за рамки светской чопорной любезности, безупречно-бесцветной, занятой лишь своими детьми.
Старуха Дервент-Уоррингтон, на слова которой до этого никто не обращал внимания, снова забормотала, но на этот раз почти осмысленно и удивительно к месту:
— Благородных семей, чистокровных, родовитых, славных своими традициями, осталось так мало! Где сейчас те, кто гордился своим происхождением, кто соблюдал законы чистой крови, кто по праву мог именоваться высокородным магом? Все они в Азкабане, да-да, как ни прискорбно, и дементоры пьют теперь их души. А их место заняли худородные выскочки, бесчестные проходимцы, жулики и мошенники, лживые похитители имен и фамилий!
— О, дорогая, Фрэн вовсе не хотела никого задеть или обидеть, ни в коем случае! Конечно же, мы все надеемся и уповаем на то, что миссис Паркинсон освободят! — поспешно закудахтала Алвилда, заглушая старуху, и Синиз поддержала ее, протянув с достойной восхищения безмятежностью:
— Дамы, отведайте шербета. Наша домовиха готовит удивительный шербет. Стыдно признаться, я пристрастилась к нему почти как ребенок.
На этом инцидент был исчерпан, беседа с некоторой натугой продолжилась, взяв уклон в сторону новых фасонов мантий, свежеразработанных заклятий улучшения внешности, детских болезней, капризов и успехов и прочей женской чепухи. Юбер почти успокоился. Синиз, хоть и дура, но на этот раз его поняла. За нее можно было не беспокоиться. В дочери же изначально он был уверен куда больше, чем в жене, и не сомневался в том, что она не скажет ничего лишнего своим друзьям, не проболтается даже случайно. В этом отношении она была гораздо догадливей и сообразительней матери.
Кинув взгляд на часы, он направился в кабинет, чтобы еще раз просмотреть необходимые документы по правам на земельные владения Малфоев, которым вскоре предстояло стать земельными владениями Малфуа, и позволить себе отдаться не лишенным приятности размышлениям о модернизации трех рудников, без твердой хозяйской руки пришедших в полный упадок.
Счастье пронизывало насквозь, оно было соленым на вкус морским ветром, огнем, согревающим руки, Ее ладонью, которую он чувствовал на своей макушке. Вот только почему-то он никак не мог разглядеть Ее лица. Оно словно сияло сквозь туман, окутанное тонкой, скрадывающей черты, вуалью. Нет, он видел свет Ее глаз, видел Ее чудесную улыбку, шевеление Ее губ, когда она называла его по имени, но это было похоже на солнце, временами показывающееся из-за полупрозрачной облачной пелены. Было немного неудобно и досадно, он хотел видеть Ее милое лицо, не скрытое ничем.
Море все так же глухо рокотало где-то вдалеке, и огонь в камине весело приплясывал на яблоневых дровах, но что-то неуловимо изменялось вокруг. Все реже становились прикосновения ласковых ладоней, все тише звучал голос, пространство света и тепла как будто медленно истаивало. Колкое тревожащее чувство, пришедшее на смену безмятежности и покою, потянуло куда-то, шепнуло о том, что пора идти.
«Куда?» — лениво поинтересовался он.
«Туда», — беззвучно сказали ему, — «туда, где будет хорошо! Туда, где ты никогда не будешь одинок, не будешь скитаться по чужим домам. Туда, где ты поймешь, что все, что было раньше — бред и вздор, и ничего этого на самом деле не было».
«Я и так знаю, что не было» — со смазанным сомнением протянул он, но тут легкая рука легла на его плечо, и захлестнула непоколебимая уверенность — конечно, не было!
Он затылком чувствовал Ее молчаливое согласие, однако в следующее мгновенье по лицу проскользнул прохладный ветерок от Ее движения. Миг — и тонкий силуэт вычертился в открывшемся прямоугольнике двери, пышные волосы, пронизанные светом, рассыпались по плечам. Он прищурился от бьющего в глаза света, а Она оглянулась и поманила, приглашая идти за собой.
«Так надо» — понял он, — «и мы пойдем вместе, правда?»
Она кивнула, и он поймал ее улыбку, солнечный блик на морской волне. Он почувствовал себя чудесно легким, почти невесомым, захотелось рассмеяться непонятно чему, подпрыгнуть и полететь, расправив руки крыльями. Он так и сделал, почти не удивившись, кувыркнулся в воздухе и медленно опустился на ноги. Она наблюдала за ним с терпеливостью и спокойствием, но снова протянула руку, словно торопя.
Камин прогорел, огонь угас, и дрова превратились в угли. Шум моря отдалился, ветра почти не ощущалось, и вокруг неотвратимо разливалась пустота, неуютная и холодная. Пустота подталкивала его в спину, путалась под ногами, теснила в сторону открытой двери, выгоняла.
Он быстрым движеньем проскользнул к Ней, схватился за протянутую руку и успел услышать Ее звонкий смех, как вдруг…
— Смотри. Ха-ха-ха, смотри, как он кривляется. Вот умора, ха-ха-ха! Нет, Уилл, не вмешивайся, ты все испортишь! Да чтоб тебя великаны сожрали, tarantаllegra, а не tarantullagra! Боул, есть на свете второй такой же тупица, как ты?!
Эдвард Делэйни в сердцах хлопнул ладонью по колену, увидев, как улепетывает что есть духу освобожденный от заклятья домовик. Его кузен Уильям Боул, неправильно произнесший заклинание и упустивший объект мучений, виновато опустил голову и зашаркал ногами.
— Есть. Деррик, — Сатин зевнула.
Сквозь неплотно сомкнутые ресницы она видела солнечную бахрому вокруг фигуры Эдварда, сидевшего с ногами на перилах, опоясывавших просторную беседку, увитую плетями ползучего винограда. Правда, с той стороны, где сидел Делэйни, виноград был безжалостно оборван, темно-зеленые листья и стебли с кудрявыми усиками беззащитно вяли на жарком солнце. Сама Сатин полулежала на качелях и лениво обмахивалась веером, время от времени отпивая из изящного хрустального бокала глоток ледяного лимонада. Бокал был зачарован таким образом, что лимонад охлаждался и не заканчивался, пока на дне оставалась хоть капля.
— Тот еще дебильнее, — зло сплюнул Делэйни, — Великий Салазар, с кем я вынужден общаться?!
— Ну ладно, Эд, не сердись, — заискивающе сказал Боул, опасливо посматривая на палочку в руке черноволосого мальчишки, который был почти на голову его ниже и в два раза тоньше, — сейчас Сатин снова позовет этого ушастика, и мы продолжим. Сатин, позовешь?
— Вообще-то нам не разрешено колдовать на каникулах, — бросила Сатин.
Эдвард и Уилл переглянулись и расхохотались.
— Не разрешено? Нам? Сатин, ты что, перегрелась на солнце?
— Профессор Флинт после экзаменов делал объявление. По-моему, вы тоже при этом были.
— Ну так это для грязнокровок. Если в магловском доме колдуют, то это сразу становится известно. А на наших домах столько сильных чар и заклятий, что наше безобидное колдовство на их фоне абсолютно незаметно, — со снисходительной усмешкой пояснил Эдвард и кинул в рот Мятного червячка из жестяной коробки.
— Можно подумать, я об этом не знала! — Сатин досадливо сверкнула на него глазами, — только если сработает заклятье Надзора, сова из Министерства прилетит ко мне домой, а не к тебе! И виноватой в первую очередь окажусь я, а не вы!
— Да ладно тебе, — примиряюще протянул Эдвард, — мне отец говорил, что не так-то это просто — наложить заклятье Надзора на дома волшебников. К тому же, не мы одни ведь колдуем во время каникул. Я собственными ушами слышал, как МакНейр и твой дражайший кузен договаривались встретиться во время каникул, чтобы что-то там погонять, а когтевранский умник Вуд на весь перрон объявлял о том, что летом будет разрабатывать заклятье Обратного превращения. Если все эти полукровки, маглолюбы и грязнокровные бастарды, не скрываясь и наплевав на Министерство, собирались размахивать волшебными палочками направо и налево, то нам нельзя?
Сатин промолчала. Упоминание о кузене всколыхнуло что-то тошнотворно гадкое, холодным комком перекатившееся внутри. Папа сегодня утром был слишком доволен, расхаживал по дому, чуть ли не напевая, что совсем не было похоже на его вчерашнее настроение, а потом отправился на встречу со своими адвокатами. Непонятно и тревожно… А этого выскочки так с утра и не видно…
Тем временем Боул опять заканючил:
— Ну, так ты позовешь домовика? Ведь забавное заклятье, а, Сатин?
Девочка хотела было назло проигнорировать его, в конце концов, издеваются-то они над ее домовиком, а она на это разрешения не давала. Но в голосе Уилла были жалобные нотки, и все его некрасивое лицо с крупными чертами выражало умоляющую просьбу. Немного помедлив, она нехотя хлопнула в ладоши. На дорожке в отдалении появился тот же домовик в одной лишь засаленной, покрытой разноцветными пятнами тряпке. Он не осмеливался приблизиться к молодым господам и топтался в нескольких ярдах от беседки. В его желтоватых, как у совы, глазах плескался страх.
— Эй, поближе. И если снова сбежишь, скажу папе, — сказала девочка, наблюдая, как страх в глазах сморщенного уродца моментально сменился ужасом. Отца все домовики боялись панически, почти теряя дар речи в его присутствии.
— Ну вот, Эд, теперь-то я не запутаюсь, — обрадовался Уилл, поднимая палочку, — taran…tallegra, верно?
Эдвард удовлетворенно кивнул.
Домовик затанцевал на вымощеной камнями дорожке, нелепо выкидывая вперед тощие узловатые колени и размахивая худыми руками. Уже через пять минут с него градом катил пот, он задышал тяжело и прерывисто. Через десять минут его движения стали еще более смешными и нелепыми. Эдвард фыркал от смеха, не переставая жевать Мятные червячки, Уилл довольно похохатывал. Они убыстряли темп, заставляли домовика совершать прыжки и обороты, какие-то совершенно немыслимые танцевальные па. А солнце пекло так, словно хотело прожечь землю насквозь. Ни ветерка, ни облачка. Домовик танцевал.
Сатин сделала глоток лимонада, ощутив приятную прохладу хрусталя на губах, язык защекотали пузырьки, освежая пересохшее горло и утоляя жажду, зачарованный бокал запотел в ладонях, охлаждая напиток.
А домовик танцевал. Он кружился и приседал, быстро перебирал ногами, как в риле, и почти величаво кланялся, словно вымуштрованный самым строгим учителем танцев.
Сатин не хотелось смотреть, но почему-то она не могла оторваться от сумасшедшего в своей дикости и одновременно грациозности танца. Эдварду уже надоел это развлечение, он скучающе поглядывал то на домовика, то на нее. Но Уиллу нравилось, что домовик послушен его воле, и он не опускал палочку. Сорванные плети винограда совсем увяли и теперь лежали под ногами Эдварда, похожие на веревки с грязным тряпьем. Небо выцвело от зноя и казалось почти белым. Вдалеке, на горизонте, сливаясь с ним, дрожало марево большого города с его смогом и испарениями миллионов потных, изнемогающих от жары маглов. Там был Сити.
А здесь танцевал домовик. Под безжалостным солнцем, на нагретых камнях и умерших виноградных листьях, в древесной тишине, в знойном, густом, напоенном запахами послеполуденного сада воздухе, под взглядами трех юных волшебников танцевал домовик. Танцевал из последних сил, задыхаясь и обжигая легкие, чувствуя, как тяжелеет и становится чужим тело, как едкий пот заливает уже почти ничего не видящие глаза. Он шатался, но по-прежнему выкидывал ноги вперед и пытался двигать руками в такт колдовской музыке заклинания, грохочущей в его ушах вместе с кровью. Сатин показалось, что он сейчас рухнет без чувств, но он все танцевал.
Домовик завертелся волчком под громкий хохот Уилла, у Сатин от этого зрелища даже закружилась голова. И вдруг на мгновение, в каком-то странном затмении почудилось, что это она танцует под равнодушным взглядом Эдварда, не отрывая полубезумного взгляда от кончика палочки в руках Уилла, и это в ее глазах мутнеет день, а камни обжигают измученные босые ступни раскаленными углями, и нельзя, невозможно сойти с них и погрузиться в сочную мягкость травы под тенью деревьев.
«Ты когда-нибудь думала о том, что причиняешь кому-то боль? Словами или поступками, неважно. Ты представляла себя на его месте? Она ведь не привидение, не кукла, не какая-нибудь вещь. Она живая и тоже, как ты, дышит, думает, кого-то любит»
Тонко и жалобно взвенел бокал, выскользнувший из руки и брызнувший острыми прозрачными каплями по дощатому полу беседки, захрустели под туфельками осколки, когда Сатин, подскочив к Уиллу, изо всех сил наотмашь ударила мальчика по руке.
Застигнутый врасплох Боул выронил палочку, которая с глухим стуком покатилась по камням дорожки. Домовик повалился навзничь, совсем обессиленный. Глаза у него закатились, ноги продолжали судорожно подергиваться, руки скребли дерн, и он был похож на огромного раздавленного жука.
— Finite Incantatem!
Сатин хлопнула в ладоши, и когда перед ней появилась домовиха в переднике, отрывисто приказала:
— Отведи его в дом.
Домовиха едва слышно охнула, осторожно приподняла домовика и, поддерживая, заковыляла с ним прочь. Тот безвольно волочился, лишь изредка перебирая ногами.
— Ты чего, Сатин? — начал было Уилл, но она бешено вскрикнула, совсем не заботясь о том, что могут услышать взрослые на террасе, и, поднявшись на цыпочки, влепила ему звонкую пощечину.
— Заткнись! Ты урод! Тупой тролль! Ты мог убить его! Забавное заклятье?! Дурацкое, дурацкое, самое дурацкое на свете заклятье!!!
Боул растерянно захлопал глазами. «Из-за домовика? Из-за какого-то паршивого домовика?!» — отчетливо читалось на его лице. Эдвард из-под упавшей на глаза черной челки наблюдал за ними с отчужденным любопытством, вертя в руках коробку с Мятными червячками.
— Но…
— Закрой рот! И не смей больше в моем доме поднимать руку на моего домовика! Ясно? Тебе ясно, дебил?!
Ничего ему не было ясно. Уильям Боул просто не мог взять в толк, почему взбеленилась эта девчонка. Тысячу раз, если не больше, они тренировали на домовиках выученные заклятья, и всегда было неважно — чьи это домовики. Это же просто до-мо-ви-ки, существа, предназначенные для того, чтобы прислуживать волшебникам и исполнять их желания. Если хозяин желает проверить, как действует заклятье Тыквенной головы, Окаменения или Безумного танца, значит, домовик обязан безропотно встать под его палочку. И Сатин, конечно же, это прекрасно знает, сама нередко забавлялась вместе с ними.
Сатин часто дышала, глотая горячий, ставший каким-то жестким и колючим воздух. Дурак Боул и Эдвард тоже хорош! В голове клубился муторный туман из клочков чувств и мыслей, волосы прилипли к вискам от пота, противно подташнивало. Девочка еле справилась с собой и холодно бросила обидевшемуся Уиллу и по-прежнему молчащему Эдварду:
— Я иду в дом. Здесь стало слишком жарко.
Что-то бурчавший себе под нос Уилл подобрал свою волшебную палочку и тяжелыми шагами двинулся по дорожке. Сатин встряхнула волосами, как можно выше вскинула голову и, преодолевая внезапную, но понемногу отступавшую дурноту, нарочито громко застучала каблучками туфелек вслед за Боулом. В глубине душе она надеялась на то, что Эдвард никак не прокомментирует ее вспышку. Но надежды не сбылись, Делэйни за ее спиной нарушил свое молчание, обманчиво спокойно сказав:
— Знаешь, Сатин, это было, по меньшей мере, странно.
— Что тут странного? — передернула плечами девочка, не замедляя шагов.
Мальчик догнал ее, перехватил за запястье и, больно вывернув, принудил остановиться. Его черные глаза были прищурены, и он не обратил внимания на ее недовольный возглас.
— Твое поведение вызывает у меня удивление, — Эдвард точно копировал интонации своего отца, мистера Элфрида Делэйни, и Сатин захотелось поежиться, — что за каприз взбрел тебе в голову? С чего это ты вдруг начала жалеть домовиков?
— Я вовсе не пожалела его, еще чего! Просто этот Боул перешел все границы. Если бы домовик умер, папа был бы очень недоволен.
Сатин старалась говорить равнодушно, но внутри все дрожало и обмирало, как будто Эдвард уличил ее во лжи или в каком-то ужасном поступке, узнав о котором, все отвернутся от нее.
— Да неужели? Почему же раньше тебя это совсем не волновало? Когда от моего заклятья у твоей домовихи вместо легких выросли жабры, и она кое-как успела доползти до ближайшей лужи, ты сочла это забавным. Когда ты смешала Веселящие чары и заклятье Быстрого бега, наши домовики полдня носились по саду и непрерывно хохотали, а потом едва не задохнулись от усталости. Ты тогда сказала, что это было ужасно уморительно, и ничуточки не заботилась о том, что они могли умереть. Так что же было сегодня? — он снова больно сжал ее запястье.
Сатин резко выдернула руку и прошипела оскорбленным тоном:
— Я тебя не понимаю, Эдвард Делэйни! Мои домовики — это мои домовики, и только я могу решать, что с ними делать!
— Не могу не согласиться.
Мальчик придвинулся к ней так близко, что Сатин чувствовала запах мяты и могла разглядеть каждый волосок в круто вздернутых бровях. Она выдержала его взгляд, но его вопрос заставил отвести глаза в смущении и замешательстве.
— Сатин, ты знаешь о сговоре?
Солнце давило на голову, зной сгустился вокруг них, упал на плечи тяжелой мантией, дурманящий запах любимых материных роз и смолистой древесной коры облепил густым плотным облаком. Уилл уже скрылся за подстриженными кустами живой изгороди, и мысль о том, что они с Эдвардом одни, никто их не видит и не слышит, почему-то заставила сердце подскочить к горлу. Щеки загорелись, а ладони стали влажными, и девочка украдкой вытерла их об платье.
— Д-да, конечно, мама сказала мне об этом сразу же после разговора с твоими родителями.
— И что ты думаешь?
Если сказать правду, после того, как Сатин две недели назад узнала, что мать с отцом договорились с мистером и миссис Делэйни об их Эдвардом помолвке, в ней смешался коктейль самых разных чувств.
Горький, тягучий, отвратительный вкус стыда. Она прекрасно понимала, что отец просто-напросто совершил выгодную сделку. Они были почти разорены, Делэйни богаты, даже очень богаты, потому что мистер Делэйни не потерял ни кната из своего состояния, основательно приумноженного приданым миссис Делэйни. И совершенно непонятно, почему они дали согласие на брак своего сына с нищей Малфуа.
Пряный обжигающий привкус злости. Родители не оставили ей выбора, сами решили, как будет лучше, а ее просто известили об этом! И вообще, помолвки по сговору родителей, заключенные без согласия детей, да еще так рано — это было до безумия старомодно и глупо! О подобных обычаях в чистокровных семействах Сатин слышала только в пустой болтовне светских дам, в их скучных ностальгических воспоминаниях о том, «как было раньше». Она и вообразить не могла, что такое случится с ней.
Склизкое и кислое послевкусие страха. А вдруг Эдвард тоже сочтет неприемлемым этот сговор и взбунтуется? Если не сейчас, то потом, когда повзрослеет, когда ему понравится какая-нибудь девочка, не Сатин. Его родители, конечно, сразу разорвут помолвку, не будут настаивать на своем и перечить единственному сыну. И им не составит труда найти более выгодную партию.
И над всем этим — сладкий, легкий холодок затаенного восторга. Для нее брак с Делэйни означал надежное обеспеченное будущее, богатое поместье, роскошные наряды, великолепные фамильные драгоценности, которые сейчас украшали миссис Делэйни, возможность не думать о завтрашнем дне — все то, что растерял отец, что приличествовало ей, как чистокровной знатной волшебнице, что казалось особо заманчивым и притягательным сейчас, когда нависла угроза, что этот новоявленный кузен Малфой отберет у ее семьи немногое оставшееся.
Ей хотелось разрыдаться, но следовало держать себя в руках и с милой послушной улыбкой кивнуть на вопрос матери: «Конечно, я рада, мамочка!».
Эдвард выжидающе молчал, и она вздохнула, снова вытерев об платье за спиной вспотевшие ладони. Во рту пересохло, на языке ощущался противный вкус тошноты, она с удовольствием выпила бы глоток холодного лимонада. Но зачарованный бокал был разбит, а Эдвард ждал ответа, и взгляд его черных глаз становился все тяжелее и яростней.
— Я рада, — повторила она свой ответ, проговорив про себя еще раз эти два коротких слова. «Я ра-да».
Напряжение, повисшее между ними, ослабло, и она как-то отстраненно удивилась: неужели Эдварду небезразлично ее отношение к происходящему?
— Хорошо. Папа считает, что нужно придерживаться старых традиций, если мы намерены сохранять чистоту крови, и я с ним согласен. Но, Сатин…
Как странно, они с Эдвардом пока одного роста, но почему-то сейчас ей казалось, что он нависает над ней, закрывая солнце.
— Мне очень не нравится, если я чего-то не понимаю, или когда от меня что-либо скрывают. А сегодня твое поведение было непонятным. И ты что-то недоговариваешь. Я думал, что знаю тебя почти как себя, но кажется, это не так. Мне это не понравилось.
Она набрала в грудь воздуху, но Эдвард словно лишил ее речи своим темным взглядом.
— Запомни, мне это не понравилось, — еще раз произнес он и придвинулся к ней еще ближе, она даже немного попятилась.
Он коснулся ее локона, выбившегося из-за уха, погладил почти нежно и внезапно дернул, намотав на палец. Боль обожгла висок, она даже прикусила губу, чтобы не вскрикнуть. Эдвард, похоже, остался доволен ее покладистостью. Он отпустил прядку и кивнул.
— Здорово, что мы так понимаем друг друга. Ладно, пошли, пока Уилл не слопал все пирожные, это для него раз плюнуть, ты же знаешь.
Эдвард уже, наверное, давно сидел на прохладной террасе, а Сатин все еще медленно брела по выложенной камнем дорожке, под беспощадным солнцем и равнодушными деревьями, с кровью из прокушенной губы, засохшей на подбородке и стянувшей кожу, утихающей болью в виске. Глаза жгло. То ли от яркого солнца, то ли от пота, то ли от чего-то иного.
«А вот он… он никогда так не сделает… он совсем, совсем другой!» — крохотной бабочкой порхала одна единственная мысль, и Сатин скорее умерла бы, чем призналась, что этот бессвязный «он» — ее гадкий кузен, дрянной мальчишка, грязнокровный выскочка Александр Грэйнджер-Малфой.
— Милочка, куда это вы направились, позвольте вас спросить?
Голос, раздавшийся непонятно откуда, был сухим, язвительным и старым. Вроде бы совершенно обычный голос, но от его звучания сверкающий прямоугольник двери растаял, как будто его и не было, звонкий смех резко утих, а нежная рука, за которую схватился Алекс, стала жесткой и холодной, как лед. Ответом голосу было шипенье, такое злобное и жуткое, что по спине невольно пробежали мурашки, и захотелось убраться подальше, чтобы не встречаться с тем, кто так шипит.
— Да-да, я обращаюсь именно к вам.
Алекса отпустили так неожиданно, что он едва не упал. Вокруг в одну секунду исчезло все, осталось только ровное серое пространство, в котором не понять, где верх, где — низ, а где — горизонт. Сбитый с толку, Алекс огляделся по сторонам, ища Ее и одновременно пытаясь справиться с нахлынувшей от чувства невесомости тошнотой, и вдруг натолкнулся взглядом на отвратительнейшее существо на свете. В нескольких футах от него огромный жирный паук с черной узорчатой спиной щелкал жвалами, каждая из которых была толщиной едва ли не с руку Алекса, и шипел. Из его грязного серо-желтого брюха сочилось что-то вроде паутинных нитей, извивающихся и ползущих сами по себе в разные стороны. Алекс отскочил, когда одна из нитей попробовала влезть по его ноге, и постарался отдалиться от паука как можно дальше. Не то чтобы он боялся, но пауки размером с упитанную корову не могли не вызвать приступа легкого неудобства.
— Не бойся, мой мальчик, — сказал голос, — эта дрянь сейчас исчезнет. Она больше не причинит тебе вреда.
Паук зашипел еще громче, паутинные нити зашевелились быстрее, оплели его чудовищным коконом, кокон задрожал, подернулся туманным маревом, и через секунду перед Алексом стояла Она. Алекс был ошеломлен. Всякое понимание того, что происходит, ускользало сквозь пальцы струйками сыпучего песка.
— Ах, так? — голос стал угрожающим, — ты думаешь, что сильна настолько, чтобы противостоять мне после того, что я сделала? Впрочем, можешь попытаться. По крайней мере, будет забавно, а этого чувства я давно не испытывала.
«Алекс, Алекс, мой Алекс! Иди ко мне, мой маленький! Иди же, умоляю, прошу, будь со мной. Ты мой свет, моя отрада, моя радость! Иди ко мне, Алекс!»
Она звала его с такой любовью и так исступленно, словно наступил последний день мира. Смертельное отчаяние было в голосе и на лице, и мальчик невольно поддался призыву. Он сделал несколько шагов вперед (или вверх?), но голос кашлянул, и в следующий миг вместо тонкой фигурки с протянутыми руками снова вырос жирный гигантский паук. Но голова его осталась женской, с копной непослушных каштановых волос, с Ее милым лицом все с тем же умоляющим выражением. Это было настолько отвратительно, что Алекс вздрогнул и отшатнулся, едва сдержав крик. А голос засмеялся торжествующе.
— Ты ее Увидел, не правда ли?
— Кто вы? — нервно выкрикнул Алекс, стараясь не выпускать паука из поля зрения, — что вообще происходит?
Голос фыркнул.
— Что происходит? Тебя убивают. Пожирают твою жизнь, выпивают твою силу, высасывают душу, со смаком, медленно и не спеша, одурманив лживыми видениями, чтобы ты не сопротивлялся. Вот что происходит. Как тебе это нравится? Не чувствуешь себя аппетитным сэндвичем с сыром и ветчиной?
— Кто?! Кто меня убивает? Как? И зачем?
— Ты очень любознателен, это радует, — усмехнулся голос, — впрочем, увидев эдакое прелестное создание, хочется узнать побольше о том, кто напустил ее на тебя. Но прежде, давай все-таки избавимся от нее. Кыш отсюда, тварь, ты его не получишь, не стоит даже пытаться.
Паук с женской головой уже не шипел, а визжал, не переставая, нити из его брюха ползли во все стороны, но большинство в сторону Алекса. Однако до мальчика они не доходили, исчезая в сером пространстве, которое словно растворяло их.
— Мне это прискучило! — голос, ставший громовым, зримо всколыхнул серое пространство вокруг, так что Алекс на мгновение потерял всякую ориентацию, не понимая, то ли он стоит, то ли висит вверх ногами.
— Вон!
Пространство как будто разорвалось, треснуло по какому-то шву, образовалась дыра, из которой вырвался смерч, подхвативший и завертевший паука. Паутинные нити рвались, визг становился все тоньше и выше, и последнее, что Алекс увидел в черно-сером круговороте — милое лицо, обезображенное злобой, такой бездушной, слепой и нечеловеческой злобой, с которой он раньше никогда не сталкивался, просто даже не подозревал, что такое можно увидеть и почувствовать.
— Разумеется, она зла, — уже негромко сказал голос, — ее оторвали от обеда, отняли то, что она уже считала своим.
Серый смерч, взвихренный голосом и поглотивший паука, медленно улегся, дыра исчезла, и снова перед ним раскинулось что-то непонятное, лишенное и опоры, и купола, похожее на пустоту, но все же наполненное чем-то. Ногами мальчик чувствовал что-то твердое, но не мог бы сказать, на чем все-таки он стоит.
Вместе с пауком в поднятый серый ураган словно всосали часть его — интерес, удивление, злость, страх, настороженность, все ушло так быстро, что осталось одно опустошение. Память с тихим шелестом рассыпалась на тысячу кусочков, как мозаика, в голове все стало зыбучим, неустойчивым, невнятным, даже собственное имя вдруг показалось чужим. Воля и силы рассеялись по пространству миллионами капель воды. Хотелось только одного — чтобы его оставили в покое. Но не тут-то было.
— Надеюсь, ты строишь планы, как выбраться из этого довольно неприятного места, а не медитируешь с блаженным выражением прирожденного идиота, — голос был благодушен, но слегка едок.
Он безразлично пожал плечами. Ему стало почти все равно.
— Ну-ну, значит, я в тебе ошиблась, как ни прискорбно. Великий Мерлин, стоило ли ради этого трусливого и слабого мальчишки идти наперекор почти всем законам мироздания?!
Да, определенно, в этом туманно-сером пространстве было уютно. Здесь царил серый, пухлый, мягкий и абсолютный покой. Больше ничего и не надо было. Он закрыл глаза, веки стали тяжелыми, сонными.
— Тебя даже не интересует, что это было? И кто я? И что все это значит?
Голос мешал, раздражал, отвлекал от покоя. Мальчик неохотно разлепил веки и ответил, только чтобы отвязаться, в надежде, что голос исчезнет.
— Не хочу. Не интересно.
— Александр Грэйнджер-Малфой! — голос вновь загремел налетевшей грозой, и пространство вокруг ощутимо задрожало, встряхнулось, встряхнуло его и подбросило. В голову впились мириады острых раскаленных иголок, и он закричал от внезапной, дикой, пронизывающей насквозь боли.
Когда боль стала почти невыносимой, в голове вспыхнули ослепительные, наполненные красками, напитанные звуками и запахами картины. Песчаная дорожка, коварно бросившаяся под ноги, и доброе озабоченное лицо бабушки; коричный аромат дедушкиного трубочного табака и большие теплые руки, осторожно подбрасывающие в воздух; аккуратный дом с белоснежными занавесками на окнах, от которого его, зареванного и ничего не понимающего, тянули какие-то чужие люди; обиды и горечь от вечного чувства одиночества и ненужности; сумасшедшая радость и собственное отражение в веселых синих глазах чернокосой девочки, без раздумий протянувшей руку; осознание своей волшебной силы, льющейся через тело и подчиняющейся легким взмахам тонкой деревянной палочки; шумный перрон, алый паровоз в клубах дыма, море черных мантий и остроконечных шляп; сотни белых свечей, плавающих под высоким замковыми сводами, свет которых сверкает на золотых кубках; запах воска, пергамента и старых книг, кажущийся ароматом самого волшебства…
«Твои родители не были маглами… Твои родители погибли в той войне вместе со многими… Твоя семья погибла… Мистер Гарри Поттер ненавидел твоего отца и всегда завидовал ему… Тебя специально подбросили как бездомного щенка, как сироту без рода и племени, к магловской родне, а потом так же специально не забрали от этих грязных маглов-опекунов… Гарри Поттер хочет, чтобы ты был под его постоянным присмотром. Он желает убедиться, что ты не пойдешь по стопам матери и отца. Он тебе не доверяет. Он тебя боится… В Азкабан твоих родителей с глубоким удовлетворением и самодовольным чувством свершившегося возмездия отправил бы твой нынешний опекун, мистер Гарри Поттер… Именно мистер Гарри Поттер мог убить твоих родителей. Нет, это он убил их…»
Затихли шепчущие и кричащие голоса, и все кусочки мозаики легли на свои места.
Алекс. Он — Алекс. Александр Грэйнджер-Малфой.
— Я умер? — почти в панике воскликнул Алекс, оглядывая себя с ног до головы и пытаясь хоть как-то оценить свое состояние.
— Так-то лучше, — с довольной интонацией сказал голос, — полагаю, теперь ты все-таки захочешь удовлетворить свое любопытство.
— Я все-таки умер или нет?! — на все остальное пока ему было наплевать.
— Покамест нет.
— Что значит — «покамест»?!
— Значит то, что и должно значить — ты еще жив, но если не предпримешь что-нибудь для своего спасения, умрешь. Эта дрянь причинила тебе немало вреда.
Нельзя сказать, чтобы такой ответ успокоил Алекса, но паника все-таки не переросла в позорную девчоночью истерику. Он никак не мог разобраться — где находится, и что, собственно, произошло. Он вспомнил, КАК это было, но вот ЧТО? Больше всего напугало то, что он нечаянно обнаружил — не билось сердце, в груди совершенно необычно было тихо, и кровь не шумела в ушах. А еще он не дышал! Делал вдохи и выдохи, но с тем же успехом мог и не делать, разницы не было. Ощущение было жутким. И как он ни щипал себя, ни кусал внутреннюю сторону щек, ни дергал за волосы, ни бил себя по телу, даже кулаками — физически ничего не ощущалось. Совершенно ничего. Ни боли, ни прикосновений. Та боль, которая едва не разорвала на куски, и после которой он более или менее пришел в себя, была скорее в душе, внутри.
Он зажмурился и сосчитал про себя сперва до десяти, а потом до тридцати. И медленно открыл глаза, надеясь, что что-нибудь да станет понятнее. Серое пространство словно издевательски простиралось перед ним, за ним, над ним и под ним.
— Кхм, — голос, о котором, он успел подзабыть, напомнил о себе, — ты себя хорошо чувствуешь?
— Нет, конечно! — сердито отозвался Алекс, — я непонятно где, непонятно в каком виде и разговариваю непонятно с кем! Варианта два — либо я умер, либо свихнулся. Ни то, ни другое мне совсем не нравится.
— Думаю, что смогу несколько прояснить ситуацию.
За спиной раздалось легкое покашливание. Алекс медленно обернулся, готовый в любой миг отпрыгнуть, отбежать и вообще удалиться на мало-мальски безопасное расстояние, о гигантском пауке с женской головой и нитями из брюха помнилось слишком хорошо. Но перед ним, непонятно откуда взявшись, в кресле с высокой деревянной резной спинкой сидела пожилая дама, назвать которую старухой или бабушкой язык просто не поворачивался. Истинная леди с гордой королевской осанкой, высоко взбитой и идеально уложенной прической и в элегантной мантии. Ее подбородок был острым, светло-серые глаза живо блестели, а черты сухого узкого лица были строгими и властными.
— Эээ… — протянул Алекс, чувствуя себя растерянным мышонком под холодным гипнотизирующим взглядом змеи, — то есть… вы кто?
Старая леди церемонно склонила голову и улыбнулась краешком губ.
— Азалинда Малфой, к твоим услугам. И меня ты можешь не опасаться, в отличие от той мерзости, что недавно получила по заслугам.
— А…
— Александр Грэйнджер-Малфой. Я прекрасно знаю, кто ты, почему ты сюда попал, и кто в этом виноват. Отчасти, косвенно, очень отдаленно в этом есть и моя вина.
— Но… ведь вы же портрет! — выпалил Алекс, вдруг вспомнив, где он видел эту леди, и кто она такая.
Улыбка снова тронула выцветшие губы.
— Я решила, что лицезреть меня в таком виде тебе будет проще.
— И вы давно…, — он прикусил язык, но старая леди продолжила, видимо, не рассердившись:
— Умерла? Увы, да, не могу возразить. Не скажу, что бесплотное существование доставляет мне удовольствие, но определенные выгоды в этом есть. Мой дорогой мальчик, ты хочешь узнать, что с тобой приключилось, или мы будем переливать из пустого в порожнее и обсуждать давно известные факты?
— Да, конечно! — Алекс едва сдержался, чтобы в очередной раз не ущипнуть себя или, того хуже, старую леди (а вдруг он все-таки сошел с ума?).
— Мы в межвременье, междумирье, иномирье, пространстве, где властвуют Сон и Смерть, родные братья. Оно имеет множество имен и никак не называется, лишено начала и не имеет конца. Здесь нет ничего, и здесь пролегает множество Путей. Обычно сюда попадают только души умерших, спешащие по своим Тропам, но иногда, при помощи темной магии раскрыв Врата, по здешним Дорогам может пройти и живой маг, причем только чистокровный. Не спрашивай, что надо делать, колдовство слишком опасное и темное, требующее обязательной жертвы. Не знаю, при каких обстоятельствах, и не знаю, гордиться или сокрушаться, но твой отец сумел это сделать, причем обряд он проводил на собственной крови. Наверное, только поэтому нити связались в узлы, и ты смог задержаться здесь.
— Что?! Как это?!! — Алекс моментально вытянулся в струнку и обратился в слух от жадного любопытства. Как и обычно, упоминание о родителях заставило позабыть обо всем на свете.
Старая леди печально и немного горько усмехнулась.
— Я полагала, что исчерпала всю положенную мне долю стыда еще при жизни, рассчитываясь с очередным кредитором Юбера или объясняясь с родителями обесчещенных им девиц. Однако сейчас, когда мои кости уже давно лежат в нашем фамильном склепе, а дух ни на что существенное не годен, оказывается, что раскаиваться в собственных ошибках приходится по-прежнему, и искупать свою вину следует до конца. Мой внук Юбер поднял руку на ребенка, родственника, родную кровь, едва не убил сына своего двоюродного кузена! Я не могу найти ему оправдания, как бы ни желала.
— Он хочет добраться до денег Малфоев, — нахмурился Алекс.
— Злые намерения, корыстные цели, меркантильный расчет, недальновидность, мотовство, распущенность, готовность обвинить в своих бедах кого угодно, но только не себя — в этом весь Юбер, это все то, что привело его к твоему убийству. Он хладнокровно скормил тебя «паучьей фее», паучихе, которая за несколько часов своего пиршества оставила бы только иссохший пустой труп. Но она смаковала тебя, как лакомство, и потому сосала медленно.
— Если б мог, меня сейчас стошнило бы! — с отвращением скривился Алекс, — а… то, что я видел, это все было на самом деле или…
— Разумеется, это была всего лишь иллюзия, обман чувств и разума. «Паучья фея» проникает в сознание и сны человека, создает обстановку и принимает то обличье, которое внушает наибольшее доверие, и, опутав своей сонной паутиной, высасывает его душу и жизнь. Ты слышал о дементорах? «Паучья фея» приходится им близкой родственницей.
— А мама... я же видел, — Алекс изо всех сил стиснул зубы.
— Твоя мать мертва, — безжалостно отрезала старая леди, — так же мертва, как и я. Нет возврата оттуда, где она сейчас. А вот ты пока жив.
Она вздохнула, по крайней мере, это выглядело как глубокий вздох.
— Ты фактически был на грани, почти Ушел, но когда-то проведенный обряд на чистой крови Малфоев заставил это место в своем роде «признать» тебя. Но и я немного помогла тебе, прогнав эту мерзость. Юбер — мой внук, и я искупаю его вину. К сожалению, на большее у меня нет ни Права, ни Силы, и дальше тебе предстоит действовать одному.
— Подождите, вы говорили о моем папе, он провел какой-то обряд. Зачем? Его тоже хотели убить, как меня? Юбер говорил правду о том, что мистер Поттер убил моих родителей? Почему мама и папа не пришли ко мне на помощь, если вы смогли? Пожалуйста, я могу встретиться с ними?!!! Я ведь почти умер, и они… — Алекс буквально заколотило от ослепившей и затмившей все мысли возможности встречи.
— Мой мальчик, даже если бы мне даровали немыслимое, невообразимое Право на нечто подобное, то все равно я трижды подумала бы! — старая леди снова вздохнула, словно сочувствуя, — ты не имеешь понятия о Посмертии, о том, куда уходят души умерших, и Кто призывает их и дает направление Путей. Мне позволили помочь тебе, чтобы исправить чудовищную несправедливость, истоки которой тянутся от меня. Только и всего.
— Только и всего? Только и всего?!!! — приглушенно, обманчиво кротко и мягко протянул Алекс, глядя прямо в светло-серые глаза, прозрачные и непроницаемые.
Внутри со звоном лопались какие-то струнки, трещали и ломались какие-то преграды, медленно росла, набухала и расползалась во все стороны ярость, злая, беспросветная, отчаянная, способная, наверное, погасить и звезды в небе. Пусть он не чувствует собственного тела, пусть почти мертв (!), но дальше терпеть, выслушивать очередное объяснение «того-почему-все-таки-случилось-так-а-не-иначе-и-ты-ничего-не-можешь-изменить», смириться с тем, как снова из-под носа ускользает то, к чему он стремился — нет, он не мог!
Все смешалось, забурлило и взорвалось бешеной вспышкой.
— Сэр, к вам посетительница, — секретарша почему-то шептала, аккуратно и опасливо прикрывая за собой дверь, чем немало удивила Гарри.
Голос миссис Пикс, как правило, отличался высотой и некоторой пронзительностью, а в кабинет она врывалась так, словно за ней гналось стадо разъяренных соплохвостов.
— Ну и? Сейчас как раз время приема посетителей по личным вопросам, если не ошибаюсь. Четверг, три часа пополудни.
Гарри с облегчением отодвинул от себя внушительных размеров, переплетенный в кожу талмуд с витиеватым и зубодробительным латинским названием — подшитый свод законов о Запретном волшебстве, датируемый восемнадцатым веком, который, по личной просьбе Министра, должен был проштудировать до завтрашнего утра, дабы выискать небольшое, но очень важное приложение к закону о применении Защитных заклинаний в местах скопления маглов.
— Да, но это.… Это… — волшебница прерывисто вздохнула, словно ей не хватило воздуха, и выпалила, — это миссис Делэйни!
Гарри неверяще хмыкнул, секретарша яростно закивала.
— Да, сэр! Точно! Уж ее-то я узнаю из тысячи! Это она!
— Мы не можем не принять миссис Делэйни, нет никаких оснований для отказа в аудиенции. Проведи ее, Аврора.
— Сэр, может быть… позвать кого-то из отдела? Вашего зама, например. Так, на всякий случай.
Гарри бросил на миссис Пикс самый выразительный взгляд, на который был способен, и бедная секретарша быстро исчезла за дверью, залившись краской от осознания собственной оплошности.
Невысокая и хрупкая черноволосая женщина в дорогой мантии судорожно сжимала в руках сумочку и озиралась по сторонам с таким видом, словно попала в ночлежку для бездомных, а не в огромный, заваленный самыми разнообразными и невообразимыми магическими артефактами, приборами, сигнулами, свитками, инкунабулами, колдо-фотографиями и еще чем-то непонятным для непосвященных кабинет Главного Аврора. Гарри и вошедшая вслед за Пэнси секретарша обменялись взглядами в выжидательной тишине.
— Здравствуй… Я… мне… могу ли я поговорить с тобой? — выдавила наконец Пэнси.
— Поговорить? — Гарри даже забыл ответить на приветствие и изо всех сил постарался не показать своего изумления.
Нынешнего прославленного главу Аврориата миссис Элфрид Делэйни, также небезызвестная благодаря своим родственным связям, не выносила со времен учебы в Хогвартсе. И все же Пэнси Паркинсон Делэйни здесь, в Аврориате? У него в кабинете? По собственной воле? Хочет поговорить? Помилуйте, должно быть случилось что-то из ряда вон выходящее! Например, восстал Волдеморт, гоблины пожертвовали огромную сумму на благотворительность, сборная России по квиддичу выиграла мировой чемпионат.
Однако, насколько Гарри мог припомнить их давнее, скудное по части общения школьное прошлое, Пэнси не интересовалась квиддичем и тем более настолько, чтобы решить обсудить игру любимых команд именно с ним. О ее достаточно широкой благотворительной деятельности он слышал краем уха, но все же был далек от мысли, что она пришла с предложением вступить в их сплоченные ряды светских филантропов и меценатов. А если бы возвратился из адова пекла Темный Лорд, дочь Пожирателей Смерти просто учтиво пригласила бы его на чашку чая.
— Это очень важно. Пожалуйста…
«Она просит?! Пожалуйста?!!»
Еще немного, и он взорвется от любопытства.
— Ну…. садись. Чай, кофе?
— Воды.
— Миссис Пикс, пожалуйста, принесите минеральной воды.
Секретарша негодующе передернула плечами, но все же принесла бутылку «Перье» и пару стаканов, а потом удалилась по молчаливому приказу шефа, даже подрагивающим пучком волос на затылке выражая решительный протест против подобных посетителей.
Пэнси не взяла стакан и не села. Она прошлась туда и сюда, коснулась корешков книг на полках, покрутила один из самых больших Проявителей врагов, наблюдая, как медленно мутнеет блестящая поверхность его экрана. Сумочка по-прежнему была крепко сжата в ее руках.
Из приемной, благодаря неплотно закрытой двери, было слышно тихое перешептывание, приглушенные ругательства с поминанием небезызвестного Мерлина вкупе с предметами его исподнего и неприятные звуки сигнализации от попыток применения магических средств прослушки, с которыми были не согласны наложенные им собственноручно заклятья звукоизоляции. Видимо, его недалекая секретарша решила, что шефу может грозить страшная опасность от женщины, благополучно прошедшей все кордоны министерской проверки посетителей (весьма и весьма тщательной, проверенной и испытанной едва ли не на драконах), и все-таки притащила его заместителя вместе с теми Аврорами, которые имели несчастье попасться ей на глаза. Похвальная предосторожность, ничего не скажешь.
Пэнси наконец обернулась, и Гарри с удивлением, уже ставшим почти привычным, увидел в ее глазах слезы, готовые вот-вот хлынуть. Женских слез он не выносил и всегда терялся в подобных случаях. К счастью, его жена почти никогда не плакала. Честно говоря, он был готов запаниковать. Но Пэнси взяла себя в руки и, судорожно сглотнув, присела на краешек кресла для посетителей. Ее осанка была неестественно прямой.
— Быть может, ты все-таки объяснишь причину своего визита? К вам приходили из Департамента магического правопорядка?
— Нет.
— Департамент по магическим правонарушениям?
— Нет.
— Вызвали в Визенгамот?
— Нет!
— Невыразимцы?
— Упаси Мерлин, нет!
Пэнси вскинула недоуменный взгляд.
— Почему они должны были прийти к нам? У Элфрида нелады с законом?
Гарри развел руками.
— Я просто предполагаю, что могло случиться, если ты здесь и в таком состоянии. На мой взгляд, только джентльмены из этих контор могут всерьез и надолго лишить человека покоя. И из Аврориата. Но за Аврориат отвечаю я. Так что произошло?
Пэнси все не решалась, мяла носовой платок, кусала губу, а Гарри терпеливо ждал. В глубине души он был обескуражен. Не более, чем год назад, эта женщина бросала ему в лицо презрительное: «Магловский прихвостень!» и величаво, как королева, удалялась по длинному коридору гавайского отеля, на что Джинни за его плечом взрывалась бурным возмущением.
Разительная перемена.
— Я… пришла… просить, — наконец выдавила из себя Пэнси, окончательно растерзав кружево на мелкие клочки.
Гарри ждал.
— Не мог бы… ты… вы… хотела попросить об услуге… об одолжении… может быть, не все так плохо…
Гарри был поражен собственной выдержкой. Кто-то, помнится, заявлял, что запасы терпения некоего Поттера исчерпываются, если максимум через минуту не изложить суть дела. Отнюдь!
— Я пришла просить за мать, — Пэнси словно выталкивала из себя слова, — я навещаю ее в Азкабане… Она… она в ужасном состоянии. Она давно сошла с ума, постоянно заговаривается, даже не узнает меня. Она… наверное… скоро умрет, потому что там нельзя жить. Просто невозможно! Я еще поражаюсь, как долго она смогла… ведь отец умер уже шесть лет назад…
Слезы все-таки хлынули. Гарри подал ей стакан воды, и она приняла его с благодарностью.
— Что ты хочешь от меня?
Женщина нерешительно прижала руку к груди.
— Могу ли я… нельзя ли забрать ее оттуда?
В глазах, обметанных синими кругами, на осунувшемся лице, потерявшем краски, во всех ее движениях была горячая и неистовая мольба.
— Под мою полную ответственность! Она не выдержит больше. И приговор… слишком суров. Она ведь была Пожирательницей только номинально, не делала ничего… такого… в отличие от других.
— Согласно решению заседания Верховного Суда Визенгамота номер четыре тысячи двести двадцать три дробь восемь от одиннадцатого июня две тысячи пятого года, «ВСЕ лица, у которых обнаружена так называемая Черная Метка, ВСЕ лица, причислявшие себя к Пожирателям Смерти и подчинявшиеся черному магу Томасу Нарволо Реддлу, известного под именами Лорд Волдеморт или Темный Лорд, ВСЕ лица, замеченные в умышленном и злокозненном причинении магического, физического, морального, материального или какого-либо иного ущерба магам и маглам, косвенно или напрямую виновные в причинении смерти магам и маглам, подвергаются заключению в Азкабан. Срок заключения — вечность. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит», — сухо процитировал Гарри, в душе чертыхаясь. И чему он так удивлялся?
— Я знаю, но быть может, существует возможность, хоть самая ничтожная? Я писала прошения о помиловании, но совы приносят только казенные отписки с отказом. Она не опасна, она даже не помнит, кто она такая. Я найму лучших сиделок, сама буду присматривать за ней. Клянусь, вы сможете каждый день проверять ее! Пожалуйста, прошу…
Гарри нервно побарабанил пальцами по столу. Формально она права. Луиза Паркинсон не была ни в чем замечена, ни в чем не замешана, людей не убивала, не пытала, не мучила. Но в ее доме нередко появлялся Волдеморт, а она сама имела несчастье носить на руке знак черного черепа. Высокие судьи Визенгамота одиннадцать лет назад были единодушны в своем приговоре, и открытый суд бурно его приветствовал.
— Это не в моих полномочиях. Я всего лишь начальник Аврориата, наше дело — ловить преступников, а не судить и наказывать.
— Но у тебя связи… — Пэнси сгорбилась в кресле и уже совсем не напоминала высокомерную и надменную волшебницу, гордящуюся таким сомнительным достоинством, как чистая волшебная кровь в ее жилах, — все знают, что сам Министр Магии прислушивается к твоему мнению, и ты на короткой ноге с большинством начальников Департаментов. И твой тесть — один из чародеев Визенгамота. Может быть, ты сможешь… как-то через них… В конце концов, ты же — Гарри Поттер!
Гарри уже начал раздражаться от очевидной бессмысленности разговора.
— Да, меня зовут Гарри Поттер. И все знают, что я никогда не использую свое служебное положение и личные связи. И тем будет резонанснее, если я начну просить за Пожирательницу Смерти! Я, «тот самый Гарри Поттер»!
Пэнси уткнула лицо в ладони, ее плечи содрогались.
— Ты не отказался от сына Драко Малфоя, — вдруг глухо произнесла она, — он живет в твоем доме, дружит с твоей дочерью. Ходит множество слухов, от самых непристойных до смешного нелепых. Но… я знаю, я догадываюсь, почему ты принял Александра. И надеялась, что ты сможешь понять…
В дверь постучали. Гарри не успел откликнуться, как она распахнулась, и вошла Мораг МакДугал с пухлой папкой в руках, зловеще шипевшей от обилия рдеющих огнем печатей. Аврора из-за ее спины торопливо объявила: «К вам заместитель начальника Департамента магического правопорядка, по срочному делу!», окатила Пэнси недобрым взглядом и сквозь зубы довольно внятно проскрежетала в ее сторону: «Сидят тут всякие, работать мешают!». В свою очередь за Авророй безрезультатно пытались спрятаться четыре Аврора, с наполовину плутовскими, наполовину виноватыми выражениями торопливо сворачивавшие Удлинители ушей. Гарри знал, что эти детские игрушки, придуманные не в меру талантливыми братьями его жены, работают иногда куда эффективней заклятий и чар. Он незаметно погрозил кулаком своим ретивым подчиненным, чересчур пекущимся о безопасности шефа, поспешил поплотней прикрыть дверь и на всякий случай наложил еще одно заклятье Муффлиато.
— Гарри, я насчет пересмотра дела триста двадцать три по категории СБ, подкатегория М. Настаиваю на предумышленном преступлении, отягченном применением магических артефактов, и переквалификации его под твою юрисдикцию. Это может потянуть на нарушение пунктов два пять и четыре восемь закона об агрессивном волшебстве.
Пэнси Мораг не удостоила взглядом, прошествовав мимо, как будто в кабинете никого не было. А та подняла голову и устало взглянула в суровое неулыбчивое лицо.
— Мораг? Ты?
Мораг только дернула подбородком, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
— Я говорила с шефом и Тони, они считают также. Это дело не в компетенции наших Департаментов.
Гарри развел руками. Ему было неловко. Наверняка, это опять же Аврора успела сбегать в соседний Департамент и растрезвонила, кто к ним пришел. Он ее уволит со следующего месяца к чертовой матери! Или, на худой конец, наложит заклятье Избирательной немоты, перед этим проведя обстоятельную беседу на предмет пунктуального следования должностным обязанностям.
Пэнси сделала еще одну попытку.
— Как поживаешь? Мы давно не виделись.
— Давно, — Мораг резко обернулась, белоснежные волосы хлестнули ее по щеке, — очень давно! А ты как поживаешь, дорогая Пэнси? Что тебя привело к нам? Как твой супруг? Все продолжает настаивать на том, что его, бедняжку, заколдовали, оклеветали и он ни в чем не виноват? А как родители? Им уютно в Азкабане? Ведь там их старые знакомые — дементоры, а в соседних камерах сплошь избранный круг, те, с кем они привыкли поддерживать отношения, не так ли?
Пэнси побледнела так, что лицо казалось бумажной маской, а глаза — черными дырами в ней. Гарри поморщился и решительно прервал Мораг, собиравшуюся еще что-то сказать:
— Ладно, сейчас посмотрим. Пэнси, ничем не могу тебе помочь.
Женщина прерывисто вздохнула и поднялась.
— Наверное, не стоило даже и пытаться… В глубине души я знала, что ничего не получится. Только… — голос ее дрожал, как струна, — только я бы хотела спросить — почему такая несправедливость? Почему мы как изгои? Наши просьбы и прошения заведомо обречены на отказ, на нас косятся так, словно подозревают во всех смертных грехах. Дежурный маг на входе проверял мою палочку в два раза дольше, чем у других. В лифте, едва я вошла, все замолчали, и могу поклясться, я почти слышала их жалкие трусливые мысли. Один из твоих зеленых Авроров готов был задержать и сопроводить меня в Азкабан, если бы я имела неосторожность просто держать волшебную палочку в руке. Наверное, это было бы квалифицировано как магическое нападение в стенах Министерства. Почему? Прошло столько лет, виновные получили свое наказание, а как быть тем, кто не замешан в том, что творил Темный Лорд? Тем, кто был лишен права выбора? Тем, кто вынужден был идти за Ним, спасая жизни своих близких?
Пэнси резким движением закатала рукава мантии.
— В Азкабане умер мой отец, и сошла с ума мать. В Азкабане мой зять, а сестра одна растит двоих детей. Но мои руки чисты, и у моего мужа тоже. И все равно для вас мы почти так же запятнаны прошлым, как и Темный Лорд. Когда…
— Несправедливость? Не было выбора? — Мораг с яростно горящими глазами скользнула почти вплотную к Пэнси, — о чем ты говоришь? Если под словом «мы» ты имеешь в виду всю вашу чистокровную шваль, которая поспешила склонить шеи перед змеиноголовым ублюдком, то не может быть никакой речи о несправедливости. ВЫ это заслужили! Это ВЫ подобострастно называли его Лордом! Это ВЫ своим бездействием и покорностью, молчаливым согласием, одобрением исподтишка вложили ему в руки такую власть, о которой он и не мечтал! А ведь никто не отнимал у ВАС свободу! Моя мать осмелилась отказаться от предложения стать Пожирательницей Смерти, ее убили, но она осталась свободной!
Гарри осторожно отвел дрожащую, готовую наброситься Мораг от Пэнси. Мораг была права и имела полное право так говорить, но ему почему-то было неудобно. Пэнси, шатаясь, отступила к двери. На пороге она выпрямилась и, крепко сжимая в руках сумочку, так что пальцы посинели, тихо обронила:
— Темный Лорд не знал, что такое милосердие и прощение. Эти слова были для него пустым звуком. Не повторяйте его ошибок.
К чувству неудобства прибавилась досада, даже неловкость. Гарри нахмурился и одернул себя. Черт подери, еще не хватало, чтобы он почувствовал себя виноватым и принялся извиняться перед Пэнси за несдержанность Мораг!
— Что просила у тебя эта двуличная гадина? — с ожесточением процедила Мораг, — похлопотать за родственничков? Ах, Гарри, помоги, во имя нашей совместной учебы в Хогвартсе! Ах, замолви за них словечко, они ведь такие белые и пушистые!
Честно говоря, Гарри иногда побаивался ее, особенно вот в таком состоянии.
— Угадала. Она просила помилования матери.
— Да? Я даже не удивляюсь. Ты посмотри, какие они сейчас смирные, тихие, покладистые. «Мы ничего не делали, это все Он виноват! Ах, почему к нам так относятся?». Нет, Гарри, никому из них нельзя верить, и они не заслужили сочувствия.
Она швырнула папку, которую все еще держала в руках, на стол, подняв облако пыли, чихнула и сердито поджала губы:
— Твоя болтливая секретарша когда-нибудь делает здесь влажную уборку? Похоже, хозяйственные заклятья не по ее части.
Гарри улыбнулся и сделал приглашающий жест.
— В прошлом месяце, когда метеомаги намекали на очередное повышение зарплаты, у меня тут порезвилось несколько локальных бурь. Можно сказать, что уборка имела место быть. Садись. Что там с делом Кута? Давай позовем нашего умника Голдстейна и вместе посоображаем.
— Тони с утра не было, подозреваю, что Сюзи наконец потащила его к колдомедикам. Чтоб меня Волдеморт побрал, но мы все работаем на износ, Гарри. Послать бы все, к дьяволу все, — Мораг потерла виски и утомленно опустилась в кресло, которое несколько минут покинула Пэнси, — голова чертовски разболелась. Этот дурак Кут имеет наглость утверждать, что знать не знает, почему мать его жены, миссис Турпин, пустила корни в гостиной собственного дома. Якобы у него есть алиби, он в это время в ее огороде, по ее же просьбе занимался прополкой бородавчатой брюквы и вразумлением обнаглевших садовых гномов. Возмущается обвинениям и строит из себя оскорбленную невинность.
— Но это же не тянет под мою юрисдикцию, хотя задержание и производил Аврориат, — удивился Гарри, — все знают, что Кут терпеть не может свою тещу, и это обоюдно. Они регулярно попадают в Мунго после особенно бурных выяснений отношений. Это можно квалифицировать как обычное семейно-бытовое…
— Я знаю, — перебила его Мораг, прикрывая глаза и откидываясь на спинку кресла, — извини, мне сегодня с утра пришлось лично разобрать двадцать три подобных дела. Джоркинс совсем распустил отдел, практически половина дел уходит на дорасследование или перепроверку, а координировать это приходится мне. Гарри, надо что-то делать.
— Через месяц Джоркинсу исполнится семьдесят, и мы с почестями проводим его на заслуженную пенсию, — успокаивающе произнес Гарри, — ты займешь его место и перетряхнешь весь отдел, СиЭс давно дал тебе добро.
— Еще месяц! — Мораг откинула с лица седую прядь, — я не выживу, если мне опять придется успокаивать сумасшедших старух, уверенных, что они видели воскресшего Темного Лорда в собственном камине, или гоняться за подростками, угнавшими чужие метлы. Я сойду с ума! А тут еще эта Паркинсон. Гарри, ты слишком добр, надо гнать их, не допуская дальше приемной.
Гарри покачал головой.
— Тогда чем мы будем отличаться от них?
— Плевать! — сверкнула темными глазами женщина и порывисто встала, странно похорошев, осветившись изнутри горячечным пламенем уверенности в своей правоте, — они причинили так много зла, что не отмоются от него и до Страшного Суда. Они убивали людей, разрушали семьи, они…
Гарри положил руку на ее плечо и ободряюще стиснул.
— Мораг… что, Джеффри стало хуже?
Мораг сникла, лицо вмиг словно постарело на десяток лет.
— Да, — прошептала она и вцепилась в его руку с такой силой, что Гарри невольно поморщился, — он… он перестает узнавать меня и Гая. Вчера я переодевала ему мантию, и он так странно взглянул на меня и отстранился. У него был совершенно бессмысленный взгляд. А потом он спросил: «Вы кто? Кто вам дал право входить в мои комнаты?», и я чуть не умерла, выбежала и едва сумела успокоиться, чтобы не показать Гаю. А сегодня он накричал на Гая и сказал, что нельзя пускать в дом незнакомых мальчишек. Мальчик едва не заплакал, он любит отца, так заботится, все каникулы не отходит ни шаг, хотя я пыталась уговорить его хотя бы встретиться с друзьями. И слышать такое… Это невыносимо!
Гарри неуклюже погладил ее по плечу, искренне сочувствуя, но не зная, как помочь горю. Мораг опекала своего кузена Джеффри МакНейра после того, как Авроры нашли того в собственном доме в каком-то туманном состоянии, разговаривающим с портретом недавно умершей жены. Рядом заливался плачем ребенок, их сын. Он почти никого не узнавал, кроме Мораг, обращался в пустоту, разговаривая с Вивьен и каким-то Фебом, жил в своем изолированном мире. Беспомощный и рассеянный, он не мог даже колдовать. Домовики МакНейров рассказали, что молодого хозяина заколдовал его же собственный отец, желая подчинить своей воле, чтобы после смерти госпожи Вивьен женить на какой-то богатой девице. Однако молодой хозяин впал в беспамятство, а потом режим Темного Лорда пал, и старший МакНейр был убит в Малфой-Менор. На суде Визенгамота Мораг свидетельствовала в пользу Джеффри, и дом и наследство были оставлены маленькому Гаю, опекуншей которого, конечно же, стала Мораг. Когда он был совсем мал, она нередко приносила его в Министерство, опасаясь оставлять с мало что понимавшим отцом, и весь ее отдел возился с голубоглазым вихрастым мальчишкой, живым и шустрым, успевавшим и попробовать на зуб неосторожно оставленные волшебные палочки, и залепить шариком из жеваной бумаги в лоб вызванному для допроса свидетелю, и своим первым же волшебством защитить Мораг от грозившей, по его мнению, опасности. Колин Криви не на шутку растерялся, когда прямо над ним, вознамерившимся поцеловать свою девушку, разразилась узконаправленная гроза, а слабый разряд молнии заставил волосы встать дыбом. Он потом тихо чертыхался, видя широкую ухмылку Гая, но больше не осмеливался проявлять знаки внимания в присутствии малыша. Гарри с удовольствием видел, что Гай МакНейр растет умным и способным мальчиком, и ему очень нравится Аврориат. Его глаза загорались восторгом при виде боевых Авроров в черных куртках из драконьей кожи с массивными серебряными заклепками, шумных, веселых, уверенных в себе. А уж в Аврориат мальчик входил вслед за тетей с таким неподдельным благоговением и восхищением, словно в храм. Мораг с усмешкой и скрытой гордостью говорила, что он влюблен во всех Авроров сразу и мечтает хоть раз пройтись в кожаной куртке и, небрежно поигрывая палочкой, рявкнуть во всю глотку хриплым голосом, подражая Колину: «Аврориат! Вы задержаны по обвинению в применении Темных искусств!».
«И кажется, мир замер в этот миг, потрясенный. Смолк шум деревьев. Ветер тихо прильнул к земле. Облака застыли на месте. Захлебнулись и замолчали птицы. Земля прервала свой извечный бег. А вереск на пустошах протянул свои ветви к небу, моля за тех, кто бродит во тьме забвения по дорогам страдания, оставив за собой свет и тепло родного очага», — вдруг нараспев продекламировала Мораг и криво усмехнулась, — Чосер (1). Не обращай внимания.
— Я могу чем-то помочь? — спросил Гарри.
— Нет, ты же знаешь. Все испробовано и не по одному разу.
— Давай проконсультируемся с Падмой. Говорят, она в своей клинике в Дублине просто чудеса творит.
Мораг вздохнула и поднялась.
— Падма — прекрасная целительница, не колдомедик, а именно целительница. Я обращалась к ней полгода назад. У Джеффри наступило улучшение, правда, временное, как она и предупреждала. Ладно, Гарри, я пойду. Прости за нытье, но иногда помогает. Кстати, болван Кут на этот раз не отделается безобидным штрафом, так и знай. Может быть, работа на общественных началах в драконьем питомнике научит его вежливому обращению с престарелыми дамами, которые обожают вызывать Авроров по первому подозрительному шороху.
— Вряд ли. Угораздило же этого баламута Ричи жениться на дочери самой мнительной и сварливой ведьмы во всей Англии! — пробормотал Гарри и привычным жестом взъерошил волосы.
Его собственная теща грешила лишь гиперопекой и желанием как можно чаще собирать по пятницам у себя в Норе всех своих детей со всеми их отпрысками.
Мораг скорчила гримасу непонимания, забрала папку с шипящими печатями и направилась к выходу.
— Ты всегда можешь рассчитывать на нас с Джинни.
Женщина кивнула и исчезла до того, как едва слышно хлопнула дверь. То ли трансгрессировала, то ли просто быстро прошла через приемную. Сколько Гарри помнил, Мораг всегда была стремительной, как ветер, острой, как лезвие меча Годрика Гриффиндора, и жесткой почти до жестокости. Они с Роном отлично ладили, сходясь во взглядах на черно-белый мир — «либо с нами, либо против нас». А вот Колину с ней приходилось нелегко. Он, хоть и стал Аврором совсем мальчишкой, в неполные семнадцать лет, все-таки терпимее, снисходительнее, не столь категоричен и резок. Наверное, поэтому они до сих пор не женаты. А может быть, всему виной гордость Мораг, не терпящая жалости и не позволяющая принимать ничьей помощи, если только дело не касается Джеффри и его лечения. Один Мерлин их разберет, если честно. Но Колина жаль. К невеселому в последнее время виду своего обычно жизнерадостного, легкого на подъем, разговорчивого заместителя Гарри никак не мог привыкнуть. Разговоры по душам не помогали, Колин только вяло отшучивался и уверял, что подхватил вирус «унылого гриппа» на торфяных болотах Фейкнема, куда недавно переехали его отец и мать, «неприятно, но не заразно, клянусь». На обыденных аврорских делах его уныние никак не сказывалось, и Гарри знал, что в любом сложном, щепетильном или зашедшем в тупик случае по своему ведомству может положиться на Колина Криви. Однако же, что из этого следует? Да ничего.
Гарри неохотно вернулся к талмуду. Нудная, но обязательная работа с бумагами (обычно с истошно визжащими при малейшей оплошности печатями и кусающим за пальцы грифом «Совершенно секретно») всегда выбивала из колеи. Он с большей охотой провел бы парочку рейдов или задержаний, чем копался в пыльных завалах полузабытых, но все еще имеющих силу уложений или, в силу должностной обязанности, вникал в хитросплетенные словеса новых законопроектов, проталкиваемых ушлой порослью молодого чиновничества. С этой стороны пост главы Аврориата его несколько угнетал.
С трудом продираясь сквозь дебри староанглийского, он тоскливо мечтал о потоке посетителей, сегодня донельзя чахлом. Конечно, по личным вопросам кабинет Главного Аврора в основном осаждали Авроры. Аврориат, после событий двенадцатилетней давности возглавляемый ныне Гарри Поттером, внушал в равной степени глубокое уважение и некоторое опасение. Среди выпускников Хогвартса Авроры стояли едва ли не на первом месте в списке вожделенных профессий. Но тем труднее было стать Аврором, Гарри лично следил за ежегодным набором юных дарований. Так или иначе, Аврориат не был местом, куда простые маги могли прийти пожаловаться на соседей, распустивших своих книзлей, шишуг и прочую живность, на погоду в кабинете, испорченную завистливым коллегой, или же наглеца, якобы похитившего дочь с самыми гнусными намерениями (было и такое! Правда, потом выяснилось, что дочка той волшебницы сама страстно хотела, чтобы ее похитили). В этом смысле, например, Пенелопа Энтвистл, глава Департамента социального обеспечения магического населения, всегда бурлящего от напора алчущих социальной справедливости посетителей и стонущего от завихрений порчи и проклятий, могла завидовать ему до полусознанного сглаза. Но и ему иногда приходилось принимать в день до полутора десятка волшебников, которым так или иначе необходимо было его личное участие в решении их проблем. Сегодня же он имел честь зреть и внимать лишь Пэнси Паркинсон, вернее, Пэнси Делэйни.
Против воли он снова задумался о ее, не то чтобы неожиданной, но все же достаточно необычной просьбе. Кто бы мог подумать, что Пэнси опустится до столь унизительного поступка — жалкой мольбе о снисхождении? Причем обращенной к Гарри Поттеру, презираемому и ненавидимому их великосветской кликой до глубины души!
Гарри невольно хмыкнул, припоминая неудобство, досаду, неловкость, непонятно с чего вдруг заколовшие внутри при отказе. Не отмахнулся ли он от чего-то мелкого, но, как оказалось впоследствии, важного? Нет, бессмысленность и рассусоливание соплей. Пожирателям Смерти не полагается помилование. А из Азкабана никогда не отпускали осужденных по всей строгости закона преступников, даже их тела принимала в себя каменистая земля острова, на котором находилась тюрьма. Этот порядок не менялся ни при каком Правительстве. И стражами оставались те же дементоры. Этим тварям, наверное, было без разницы, чьими душами питаться — виновными и невиноватыми, своих бывших соратников или их врагов. При одной мысли об этом становилось мерзостно. Когда Сэлинджер предложил расплодившимся, но безжалостно уничтожаемым дементорам перемирие и возможность вернуться к тому существованию, которое они вели до войны, Гарри возмутился, а Эрни МакМиллан пришел в неистовство. Всю его семью убили дементоры, когда по приказу Волдеморта пришли искать беглого Аврора Эрни. Какое может быть перемирие?! Они перебили немало этих исчадий тьмы и намеревались истребить всех. Почти полночи Кларк объяснял, раскладывал все варианты, уговаривал, убеждал. Дементоры размножались от тумана и сырости, эманаций боли, безысходности, тоски, а этого в старой доброй Англии хватало. И пока есть люди с их человеческими чувствами, будут и дементоры. Это неизбежное зло. Так не правильнее ли держать это зло под колпаком? Не давать ему расползтись? Гарри, Эрни, Рон и другие, поразмыслив, вынуждены были согласиться.
По спине невольно пробежали ледяные пальцы, когда он представил Азкабан и его узников. Это плата за их жестокость, бесчеловечность, за горе, которое они принесли слишком многим, за смерть, которую они щедро сеяли. И беспрецедентным будет, если он вдруг вызволит кого-то из застенков страшной тюрьмы лишь потому, что тот сошел с ума и уже не тот человек, которым был прежде. В свое время маги, называвшие себя Пожирателями Смерти, знали, на что идут, и это был их выбор. Мораг права, их настигло справедливое возмездие.
— Ну конечно, вам все известно и все понятно, но вы больше ничего не можете сделать! Пауки, это дурацкое место, и я вроде как почти умер, а вы пришли и раз — я спасен! Как здорово и чудесно! И теперь я должен благодарно выслушать непонятную чепуху, сказать: «Спасибо, это так мило с вашей стороны» и пойти поискать выход. И где он? Наверху? Мне нужно подпрыгнуть? Или внизу и надо провалиться куда-нибудь в чью-нибудь нору? Конечно, это не составит труда, я гуляю здесь каждый четверг перед завтраком! Мне надоело, слышите, на-до-е-ло! Все считают, что я какой-то особый, какой-то ужасный тип, от которого можно ожидать всего! А я ничего не знаю! Ничего не понимаю! А когда хочу узнать, начинается что-то непонятное! «Это нельзя, об этом тебе еще рано говорить, поймешь потом!». Я хочу сейчас! Я хочу сейчас узнать, что было тогда на самом деле! Почему отец стал Пожирателем Смерти, почему мама предала своих друзей! Почему моим опекуном был назначен именно мистер Поттер! И кто убил мою семью!
Ярость хлестала вулканной лавой и острыми камнями, бурным потоком воды через плотину и крошевом льда на весенней реке. Алекс готов был разбить, уничтожить, стереть в порошок все, что вызвало его злое возмущение. Даже серое пространство как будто откликнулось согласным дрожанием, пробежавшей рябью, смазанными тенями, поплывшими на границе взгляда, эхом шепота на грани слышимости. Фигура старой Азалинды Малфой стала смутной, нечеткой, только белел овал лица, и сухие кисти рук выделялись на сером фоне.
— Да, мой мальчик, ты любознателен и пытлив. Но ко всему прочему, ты еще вспыльчив, нетерпелив и несдержан, — ее голос был по-прежнему невозмутим, — истинный гриффиндорец. В Слизерине тебе с такими качествами делать было бы нечего. Жаль, что не Когтевран, я сама когда-то окончила именно этот факультет, но в твоем случае пресловутая гриффиндорская безрассудная отвага затмевает все остальное. И откуда это взялось в роду Малфоев, издавна славившемся своей склонностью к интригам, скользкой изворотливостью и хитрой тонкостью политики?
— Вы, наверное, сами знаете, откуда, — буркнул Алекс, которому вдруг стало неловко и стыдно от своей вспышки.
— Знаю, — согласно улыбнулась старая леди, — в тебе сплелось немало занятных качеств, мой мальчик. Ты и есть особый. Для меня, для всех тех, кто тебя любит, неважно, живы они или мертвы. Но как бы ты ни возмущался, и как бы я ни умилялась, большего тебе здесь не узнать, ни от меня, ни от кого-то другого. Я уже упоминала, что в этом месте властвуют иные законы, законы Сна и Смерти. Не мне судить, справедливы ли они, я подчиняюсь им, не раздумывая, потому что таков правильный порядок вещей. Но скажу одно — задумайся, те ли вопросы ты задаешь? И искренне ли желаешь найти ответы на них? И когда решишь что-то для себя, сумеешь победить свою боль и жить так, как хотели того твои родители.
— «Слушай свое сердце, оно приведет тебя к истине», — прошептал Алекс сдавленно, потому что вдруг показалось, что сердце, молчащее и неподвижное, больно ткнулось в ребра, — так сказал кентавр весной, когда я заблудился в Запретном Лесу.
— Кентавры мудры и часто видят людей насквозь, что делает их циниками и нигилистами, — сказала старая леди слегка отрешенным тоном и словно прислушалась к чему-то, — но верь ему и не забывай моих слов. А теперь мне пора. Найди выход, это в твоих силах. Если будет трудно самому найти Дорогу, ведущую в живой мир, отыщи во снах того, кто ждет тебя. Он тебе поможет, и Дорога послушно ляжет под ноги.
Она растаяла в сером пространстве так быстро и бесследно, что Алекс не успел ничего ни сказать напоследок, ни уточнить, как вообще искать эту Дорогу, если все кругом однотонно-серое и однообразное. Он в досаде даже вспомнил одно заковыристое ругательство Рейна, в котором упоминались почему-то Мерлин и волосатые ноги Морганы. И сразу же ниточкой потянулись воспоминания — гостиная в доме Поттеров, душистый летний вечер, заглядывающий в распахнутые высокие окна от пола до потолка, сад, полный звезд, светлячков и теплого мягкого ветра, запах розмарина от чистящего средства, которым домовиха Винки протирала оконные стекла, Лили, как обычно с одной полураспущенной черной косой без ленты, и ее веселые крики о том, какое грандиозное пиршество она устроит в честь его дня рождения, поддразнивания Рейна, высовывавшегося головой из камина, тогда как все остальное было в поместье Делакуров где-то в провинции Бордо. Лили в отместку швырнула в него горсть золы, и он едва не задохнулся от чиха и ругался на чем свет стоит по-английски и по-французски так, что некстати вошедшая миссис Поттер возмущенно воскликнула: «Дементор побери, Рональд Уизли, немедленно прекрати сквернословить, здесь дети!». А потом разглядела Рейна, и непонятно было, кто больше смутился — она или он.
Мысль о друзьях снова ворохнула тихое сердце, зажгла в груди ласковое солнце, согрела и обнадежила. Он вдруг с ошеломляющей радостью понял — ведь он самом деле жив! Да, он едва не запутался, его преследовали какие-то пауки и странные затягивающие своей красотой видения. Море и дом, теплый, родной, как он и мечтал, мама, что все это как будто было… Но разве он не знал, что мамы нет? Что домом теперь он мог считать либо дом Поттеров, либо Бигсли? Это была его жизнь, а все остальное — сон, альтернативная реальность, как говорят маглы, фальшивый мир, не имеющий ничего общего с реальным.
Но это все позади, и он ЖИВ! Просто жив, он сможет проснуться и увидеть Лили и Рейна, пошутить с Джеймсом и Сириусом, поболтать с Лин. Все это будет.
Он уверился, что найдет эту чертову Дорогу, расколдуется и разоблачит Юбера Малфуа. Будет только так и не иначе!
— Департамент регулирования и контроля за магическими существами на втором этаже. Что? Куда? Постой, стой, тебе говорят! Нет, он занят! Занят, я же сказала, сэр Гарри Поттер сейчас очень занят, ему не до тебя!
Гарри оторвался от порядком поднадоевшего талмуда и с интересом прислушался, пытаясь угадать, кого так настойчиво выпроваживала Аврора. Посетитель явно не был Аврором или работником Министерства, не имел высокого социального статуса, чинов и регалий и, вероятно, обладал застенчивым характером, не позволяющим осадить секретаршу за столь неучтивое обращение. Впрочем, гадать долго не пришлось, посетитель, вернее, посетительница, буквально вкатилась в кабинет, минуя преграду в виде Авроры, в беспомощной и смешной позе приклеившейся к собственному столу. Секретарша размахивала руками, сердито таращила глаза и кричала, но, увы, совершенно безгласно. Домовичья защитная магия иногда приобретала причудливое выражение.
Гарри не сдержал смеха, тщательно заглушив его кашлем, чтобы Аврора, упаси Мерлин, не подумала, что ее шеф чересчур беспечен. Домовиха, умудрившаяся столь изощренно нейтрализовать помеху, бросилась ему в ноги.
— Эй! — он растерянно наклонился, поднимая ее за костлявые плечики, — эй, что случилось?
Домовиха была чумаза, худа, как скелет, и ее сморщенное лицо украшали свежие кровоподтеки и ссадины. О рабской принадлежности к чьей-то семье, помимо этого, свидетельствовала и ее одежда, состоявшая из рваной разноцветной наволочки, поверх которой была повязана еще одна не менее грязная тряпка, видимо, долженствующая изображать передник.
— Господин сэр Гарри Поттер! Умолять, Минни умолять спасти ее хозяина! — запричитала домовиха, опять падая перед ним ниц и норовя поцеловать ботинок, — быстро, надо спасти быстро! Хозяин может быть умереть!
Однако же! Еще ни разу к нему на прием не приходили домовые эльфы, причем просящие о помощи.
Домовиха залилась такими горькими слезами, ломая руки, что Гарри невольно подивился. Судя по неприглядному виду, хозяин ее особо не баловал, наверняка, наказывал за малейшую провинность, но она осмелилась прийти в Министерство Магии, в Аврориат, и просить о помощи не себе, а ему. Слепая верность этих созданий своим зачастую бессердечным и безжалостным хозяевам, их нежелание получить свободу, несмотря на все старания Департамента по магическим существам, до сих пор приводили его в неподдельное изумление.
— Ну-ну, успокойся, — как можно мягче сказал он, снова поставив домовиху на ноги, — конечно, мы сделаем все, что в наших силах. Кстати, может, отпустишь мою секретаршу?
Домовиха всхлипнула, обернулась, вроде как бы взмахнула рукой, и в следующее мгновение Аврора обрела свободу и голос, в чем Гарри немедленно раскаялся. Право слово, можно было бы и помедлить с ее освобождением.
— Аврора, будьте добры, принесите воды! — быстро прервал он поток стенаний на бессовестных посетителей, без всякого почтения прорывающихся к занятым магам.
Домовиха, похоже, даже не обратила внимания на возмущение Авроры, потому что рыдала, не переставая. Разбитое лицо стало еще более кошмарным, нос опух и напоминал перезрелую сливу, круглые глаза превратились в щелочки, ее била дрожь.
— Постарайся успокоиться и расскажи, что привело тебя ко мне, — он усадил домовиху в кресло для посетителей, протянул стакан воды и вспомнил Пэнси, тоже плакавшую в этом самом кресле три часа назад. Сегодня его кабинет, фигурально выражаясь, утопал в женских слезах, неважно, лились они из глаз волшебницы или домовихи.
— Хозяин, мой хозяин умирать! Спасти его, сэр господин Гарри Поттер спасти! Пожалуйста, спасти! Темное колдовство на мой хозяин! Он стать большой, а он не большой! Так не должно быть! Старый хозяин хотеть убить мой хозяин! Сделать плохое, злое колдовство!
Понять что-либо из сумбурных сбивчивых воплей, перемежающихся рыданиями и сморканиями, было совершенно невозможно. Гарри старался успокоить несчастную, но без особого результата.
— Господин сэр Гарри Поттер спасти его! Минни знает, господин сэр Гарри Поттер добр и справедлив, он не отказать! Мой хозяин, мой бедный хозяин!
Он терпеливо выждал момент между очередным всхлипом и невнятным выкриком и как можно тверже сказал:
— Мы поможем твоему хозяину. Но для начала, скажи, как его зовут.
Домовиха икнула и вцепилась в стакан с водой. Отхлебнув разом почти половину, она прошептала осипшим голосом:
— М-м-алфой.
— Что? — Гарри в замешательстве уставился на дрожащее существо, — Малфуа, ты хочешь сказать — Малфуа?
Домовиха яростно затрясла головой и захрипела:
— Малфой! Малфой! Мой хозяин — Малфой! Не Малфуа!
«Какой еще Малфой? Она рехнулась, что ли?» — мелькнуло у Гарри, но тут же внутри неприятно похолодело от слабой, еще неверящей догадки, — «Алекс?».
— Александр Грэйнджер-Малфой? — выдохнул он, и домовиха снова закивала так, словно это могло хоть как-то помочь ее хозяину.
В голове пронесся рой догадок и предположений, в одинаковой мере безумных и правдоподобных. Как Алекс, Алекс, которого он сам лично отвез к непроходимо тупым и ограниченным маглам Бигсли, оказался вдруг хозяином этой домовихи, черт подери? Она, несомненно, из дома Юбера Малфуа, но как? КАК мальчик мог попасть в дом своего скользкого родственника без его, Гарри, опекунского согласия?! Не врет ли она? Согласно их клятвам верности, домовики могут утаить часть правды или умолчать о чем-либо, если это может повредить их хозяевам. Но при этом еще никогда не удавалось уличить домовика в очевидной лжи, потому что они, в отличие от людей, просто-напросто не умеют лгать или изворачиваться.
Он готов был уже вытрясти из вжавшейся в кресло икающей домовихи все, что ей известно, но она сама начала рассказывать более или менее внятно.
— Малфуа, мой неправильный хозяин, привести мой хозяин четыре дня назад, сказать, что гость. Но он держать его в доме насильно, не пускать никуда, Запереть камин. А потом ночь, вчера ночь, что-то произойти. Моего хозяина принести ночь на руках, он спать. Но на самом деле не спать! Малфуа не пускать Минни в его комната. А когда Минни туда суметь зайти…, — домовиха взвыла и снова залилась слезами, — хозяин был большой! А он не большой!
— В каком смысле — большой? — рявкнул Гарри, не сдержавшись, — Алекс жив?!
— Он жив, но спать! Он спать и большой!!! И ему плохо, Минни это видеть!!! Если не помочь, он умереть!!! Злое колдовство!
Гарри заскрипел зубами и медленно, пытаясь не ввергнуть домовиху в совсем уж буйную истерику, начал расспросы:
— Твой хозяин — Александр Грэйнджер-Малфой?
— Да!
— Он сейчас находится в доме Юбера Малфуа?
— Да!
— Он заколдован?
— Да!
— И ему грозит опасность?
— Да! Да! Да! — выкрикнула домовиха, — он будет умереть! Надо сейчас же, сейчас же! Сэр господин Гарри Поттер помочь быстро! Мне другой домовик сказать, что сэр господин Гарри Поттер — опекун мой хозяин!
— Ты не лжешь мне?
Домовиха от удивления перестала и икать, и плакать, и уставилась на него опухшими глазами.
— Сэр господин Гарри Поттер?
Гарри выругался сквозь зубы, нашаривая на своем столе волшебную палочку.
— Дом Юбера зачарован?
— Да, но не так, как надо, — встрепенулась домовиха, — Малфуа — не Малфой, не иметь права использовать много защита. Там только Отведи Взгляд и Пройди Мимо.
— Понятно.
Он немного помедлил, раздумывая. Если следовать логике, вначале надо было бы заглянуть к Бигсли, чтобы убедиться, что Алекса на самом деле у них нет, потом уже бить тревогу, идти к Министру и просить санкцию на обыск в доме подозреваемого. Однако пресловутое шестое чувство Аврора, о котором не раз толковал Грюм, уже горячило сознание багровой пульсацией опасности и того, что можно было бы назвать предчувствием беды. Если домовиха все-таки солгала (непонятно зачем), Алекс мрачно сидит в своей тесной комнатушке у Бигсли, и Юбер ни в чем не виноват, то Гарри без сожаления пройдет головомойку у Министра, который будет справедливо возмущен совершенно недопустимой запальчивостью его действий. Если же в доме Юбера действительно обнаружится его опекаемый, причем удерживаемый против воли, под чарами, то Малфуа весьма не поздоровится, это Гарри мог гарантировать со стопроцентной точностью, не заглядывая в пророческий хрустальный шар.
Вызвать Колина и его пятерку было делом одной секунды. Аврора осеклась на полуслове, едва увидела его в проеме распахнувшейся чересчур резко двери. В зеркале, висевшем чуть наискосок, он заметил перекошенное, искаженное странным выражением лицо и мельком удивился: надо же, его собственное.
— Шеф, вызывали? — худощавый русоволосый маг заглянул в приемную.
За ним вошли еще пятеро магов, одетые по-магловски. Гарри стянул официозную министерскую мантию и заткнул волшебную палочку за специально прилаженную на поясе петлю, проверяя, легко ли она ложится в руку.
— Готовы?
— Всегда готовы, шеф! — сверкнул зубами его зам, — однако намечается заварушка, а, Гарри?
— Нет, — Гарри нахмурился, — Аврора, будьте любезны, ордер на полный магический обыск.
Секретарша, бестолково суетясь, открыла громоздкий железный сейф за своей спиной, из которого выпорхнул золотистый, переливающийся на свету прямоугольник, похожий на визитную карточку. Он бабочкой затрепыхался в воздухе и через секунду сел на руку Гарри. Гарри безжалостно прижал его к ладони и прикоснулся волшебной палочкой. Прямоугольник полыхнул золотым огнем и пропал, вернее, превратился в тонкие полупрозрачные струйки дыма и, разделившись, почти незаметно для взгляда втянулся в волшебные палочки всех присутствовавших в комнате Авроров.
— Ого! Гарри, дело пахнет жареным, если ты без санкции Министра намерен огнем и мечом, так сказать, пройтись по чьим-то задним дворам. Что ищем? — Колин внимательно оглядел кончик своей палочки, слабо мерцавший золотом.
— По заднему двору Юбера Малфуа, — дыхание сорвалось, и голос прозвучал низко, с хрипотцой, странным образом усугубив беспокойство, — а ищем ребенка, мальчика двенадцати лет, бледное лицо, темные волосы, худой. По полученной информации, Малфуа похитил его и силой удерживает в своем доме. Глядеть в оба, обыск полный, разрешение на заклятья тоже.
Светлые брови Колина поползли вверх, но он промолчал, мгновенно посерьезнев и весь подобравшись. Его боевая пятерка, сильнейшие и искусные волшебники, прирожденные Авроры, испытанные, прошедшие вторую войну, тоже не имели привычки задавать лишних вопросов, но Гарри все-таки пояснил:
— Мальчика зовут Александр Грэйнджер-Малфой, и я — его официальный опекун, не давал своего согласия на посещение им крысиной дыры Малфуа. Так что, ребята, сами понимаете…
Хью Соммерби, Майлз Блетчи, Стив Корнфут, Грейдон Чамберс и Джон Фоссетт понятливо кивнули, даже не показав виду, что удивлены.
Домовиха путалась под ногами, не переставала плакать и что-то лопотать, когда Авроры мчались по коридорам Министерства. Встречные работники вжимались в стены и провожали их испуганными или обеспокоенными взглядами. Если сам глава Аврориата отправляется на задержание, значит, дело выходит за рамки обыденного.
Гарри грызла тревога, и он мысленно ругал себя без пощады. Все-таки зря, ох как зря, он не настоял на единоличном опекунстве над мальчиком, пусть в обход всем магическим законам. Малфуа, наверняка, ведь применил колдовство, причем из разряда темных. По своей доброй воле Алекс вряд ли ушел бы с дорогим родственником даже от Бигсли, в этом Гарри почему-то не сомневался. И уверен был в том, что намерения Малфуа отнюдь не невинны и чисты, как снег, и он вовсе не жаждал с умилением прижать к сердцу Алекса. Малфуа что-то позарез нужно от мальчишки, недаром он посещал его еще в Хогвартсе, в первые месяцы учебы Алекса. В ноябре или октябре? Не суть важно. Тогда он добивался переоформления опекунства на себя, решив заручиться согласием Алекса, как сказала МакГонагалл. Самоуверенный гад, решил, что мальчик-сирота тут же купится на «дядюшку». И потом Гарри не раз видел его, ошивающегося вместе с пронырливыми хитроглазыми личностями в Министерстве. Однако не потрудился сопоставить факты и прийти к выводу о том, что не мог Малфуа, разорившийся, проигравшийся в прах, находящийся на грани полного банкротства, так легко отступиться от неведомо откуда взявшегося несовершеннолетнего двоюродного племянника, которому, оказывается, было завещано все родовое наследие богатейшей в свое время чистокровной семьи. Тогда еще следовало озаботиться им, а Гарри, как простодушный магл, предпочел не обращать внимания на затаившегося поганца.
Однако почему же не сработало заклятье Защиты маглов или Надзора? Или сработало, но он не обратил внимания на обычную в таких случаях, бегло просматриваемую докладную от Департамента по магическим правонарушениям? Впрочем, не так уж и трудно пропустить скучные ряды строчек, содержащие на редкость однообразные и унылые донесения о том, что в таком-то магловском доме были зафиксированы волшебные действия. Мало ли школяров, выходцев из магловских семей, пытающихся украдкой колдовать на каникулах, потому что невыносимо вести серую магловскую жизнь после бурлящего магией Хогвартса, после того, как осознал, что ты, вроде обычный и такой же, как и прежде, на самом деле настоящий волшебник, которому доступно очень многое.
Он старательно отгонял мысли о том, как отреагирует Джинни, изначально бывшая против пребывания Алекса у магловских опекунов.
День клонился к вечеру, было около половины шестого, когда семеро мужчин, с виду ничем не примечательных, и крохотный человечек с опухшим заплаканным лицом, завернутый в грязную ткань, бесшумно появились у черных кованых ворот красивого особняка. Вот только что мел по каменным плитам летний ветерок, играя с одиноким сухим листом, а вот появились они, из ниоткуда, словно сгустившись из воздуха. Проезжавшая по улице на велосипеде девочка-подросток в удивлении раскрыла рот и едва не врезалась в каштан, росший слишком близко от бордюра. На дребезжанье велосипедного звонка оглянулся один из мужчин, черноволосый, с напряженным темным лицом. В правой руке он сжимал какую-то детскую деревянную палочку. Девочка заметила рядом с ним забавного ушастого карлика и было хихикнула, но тяжелый взгляд словно втолкнул обратно в рот короткий смешок, она едва не подавилась.
— Детка, езжай-ка ты отсюда, — посоветовал другой мужчина, оглядывавший пустынные окрестности.
Он выглядел добродушным простаком, но девочка кожей вдруг почувствовала — вовсе они не были добрыми, милыми или хорошими, эти странные люди, скорее, они были опасными, пусть это казалось невообразимым на солнечной, мирной, респектабельной улице одного из лучших районов Лондона. Она так налегла на педали, что ноги заныли от усилий, и унеслась прочь, боясь даже оглянуться.
Гарри проводил глазами любопытную девчонку-маглу и кивнул Аврорам, предупреждая о том, что операция началась. Ворота, естественно, были зачарованы, но домовиха говорила, что никаких серьезных заклятий на них нет. Так и было. Ажурные створки послушно распахнулись от простой Аллохоморы, которая, правда, была подкреплена аврорской магией.
Под ногами густели резные силуэты переплетенных ветвей деревьев, волнами наплывал сладкий цветочный аромат. Особняк, увитый диким виноградом и вьющимися розами, прозрачно темнел оконными стеклами, выглядел вычурно-пышным и претенциозным, и где-то в глубине его находился под неизвестным пока заклятьем двенадцатилетний мальчишка. Домовиха шлепала босыми ногами и шмыгала носом.
— Ты смотри, Малфуа неплохо устроился, хоть и в магловском районе. Вот уж никогда бы не подумал! — негромко заметил Колин.
Хью Соммерби, опередив всех, взбежал на тенистую террасу, приятно прохладную после душного вечера, и грубо замолотил кулаком в массивную дверь из английского дуба.
— Аврориат! Немедленно откройте!
В узком длинном окне рядом с дверью мелькнула тень.
— Фу, Хью, как неучтиво! — с фальшивой укоризной протянул Блетчи, — сейчас время пятичасового чая и горячих булочек с маслом, а ты ломишься, топаешь, орешь, как гадкий тролль. Любезней надо быть, обходительнее, дабы господа не попрятали серебряные ложки в спешке и страхе за свое имущество. Ведь не найдут потом, куда рассовали, а обвинят нас.
Фоссетт, Корнфут и Чамберс заухмылялись. Домовиха нетерпеливо прыгала за спинами Авроров и поскуливала побитым щенком. Дверь бесшумно приотворилась, на пороге показалась бледная женщина, мявшая в руках концы тонкой шелковой шали.
— Добрый вечер, я слушаю вас, господа, — голос ее, пусть с испуганными, неуверенными интонациями, был на удивление певучим, мягким, словно прикосновение к коже дорогого бархата, и совершенно ей не подходил.
Еле слышно фыркнул за спиной кто-то из Авроров, усмехнулся справа Колин. Не признать Главного Аврора Англии, регулярно появлявшегося на страницах газет волшебного мира с одиннадцатилетнего возраста, мог только слепо-глухо-немой маг, проведший последние сорок лет в полном отшельничестве.
— Меня зовут Гарри Поттер. Миссис Малфуа, настоящим уведомляю вас о поступлении в Аврориат информации о применении Темных искусств вами или магами, пребывающими в вашем доме. Согласно постановлению Министра Сэлинджера номер восемнадцать ноль девять от пятнадцатого декабря две тысячи четвертого года, Аврориат имеет право и обязан провести полный магический обыск. Вы, со своей стороны, не должны чинить препятствий. В противном случае мы придем с инспекторами Визенгамота, уполномоченными препроводить вас в Азкабан. Ордер на обыск имеется.
Золотая искра, вылетевшая из палочки Гарри, прилепилась к деревянной панели стены и расползлась переливающейся кляксой. Через секунду это был уже прямоугольник, мигавший и испускавший негромкие трели. Это значило, что всякая палочковая и беспалочковая магия хозяев заблокирована, и Авроры могут приступать к обыску.
Конечно же, жена Малфуа его узнала, он видел это по ее глазам, затуманенным страхом. После его слов у нее затрясся подбородок, и руки задвигались бессмысленно и неловко, как у куклы-марионетки, почти разрывая шелк.
— О! — выдавила она, — это какая-то ошибка, да, конечно же, ошибка! Уверяю вас, мистер Поттер, в нашем доме не применялось никаких недозволительных чар!
— Где ваш муж?
— Он… его нет… еще утром он отправился по делам к нашим семейным юристам.
— Он здесь! Здесь! — вдруг завизжала домовиха, — он с мой хозяин! Он убивать его!
Авроры ждали его сигнала, чтобы разойтись по дому. А он медлил против воли, ожидая выхода самого Малфуа. Неужели этот урод решил отсидеться за женской спиной?
— Миссис Малфуа, подтверждаете ли вы, что эта домовиха ранее принадлежала вашей семье, а сейчас ее хозяином является Александр Грэйнджер-Малфой?
На лице, ставшем плоским и желтовато-серым, как лист плохого пергамента, медленно растекся ужас, она отступила назад, в глубь просторного темного холла, с трясущимся подбородком, комкая соскользнувшую с плеч шаль и не в силах вымолвить ни слова. Домовиха запрыгала перед Гарри, указывая на лестницу.
— Там! Там, скорее!
Он взбежал по лестнице, слыша за спиной такие же скорые шаги Колина и еще двоих Авроров. Трое, по-видимому, остались на первом этаже. Лестница вывела в коридор, стены которого были обтянуты темно-синей тканью. Домовиха уже бросалась на одну дверь, ударяясь об нее всем телом и отскакивая, как резиновый, хорошо надутый мяч.
— Чем обязан, господа? — Юбер Малфуа появился с таким видом, словно ему каждый день доводилось приветствовать Авроров в собственном доме. Его водянисто-серые глаза напоминали шляпки от гвоздей, волшебная палочка у бедра, наизготове.
— Аврориат, обыск по подозрению в применении Темных искусств.
— На каком основании? — деланно изумился Малфуа, — почему меня не поставили об этом в известность заранее, как полагается по закону? Я буду жаловаться! У меня есть высокопоставленные друзья в Мин…
— Применение Темных искусств! — не сдержавшись и отбросив в сторону ненужные реверансы, загремел Гарри, — за это по закону следует, самое малое, обыск без предупреждения! В Азкабан желаешь, я тебя мигом туда устрою. Черт тебя подери, Малфуа, где Алекс?
— Не имею ни малейшего понятия, о ком ты говоришь, но за оскорбление, Поттер, ответишь, — прошипел мужчина, — я такого не прощаю! Вон из моего дома!
— Не знаешь?
Затрещал ворот мантии, узкое лицо изломала злобная гримаса. Малфуа не успел за стремительным движением Аврора, Гарри прижал палочку к дернувшемуся кадыку.
— Ну? Что ты с ним сделал?
— Гарри!
Колин и Майлз, не церемонясь, одним слаженным магическим ударом высадили дверь, в которую билась домовиха. Она заскочила в комнату стрелой, выпущенной аз арбалета, юркнув меж Аврорами, и горестно вскрикнула.
От Малфуа исходила едва ли не ощутимая, горячая и острая волна ненависти, словно клинки тысяч ощетиненных, раскалившихся в огне сабель. Гарри оттолкнул его к стене, и палочка Чамберса немедленно воткнулась магу в подреберье.
— Гарри, — снова растерянно позвал Колин, — мы точно ищем мальчика? Это — он?
В груди болезненно сжалось, тревога и ощущение беды стали остервенелыми, почти невыносимыми. Что все-таки натворил ублюдок с Алексом?
Когда он склонился над человеком, лежащим на краю кровати в странном положении, в первое мгновенье показалось, что он сошел с ума. Такого не могло быть. Просто не могло. Не в этой реальности и не в этой жизни.
Во второе — сверкнула мысль, что это обман зрения, результат действия каких-нибудь Обманных, Маскировочных или иных скрывающих настоящий облик заклятий.
Но Колин не зря был его заместителем, сразу покачал головой в ответ на не прозвучавший вопрос:
— Нет, все чисто, ноуры молчат. Нет на нем ничего.
Рыдала взахлеб домовиха, сидя на полу и прижимаясь лицом к вывернутой ладони:
— Мой хозяин, хозяин!
Гарри медленно, почему-то двигаясь очень осторожно, как по льду, отступил к ногам кровати с высоко подобранным наверху пологом, на которой лежал, уставив слепые белые глаза в потолок и раскинув руки, не двенадцатилетний ребенок, не щуплый мальчишка, только-только перешедший на второй курс Хогвартса, а взрослый волшебник, молодой мужчина лет двадцати пяти.
Драко Малфой.
(1) — на самом деле не Чосер. Просто красивые слова. Мои.
Vova
