Сначала пишется дата рождения. Её цифры складываются. Что получилось — делится на число дней, прошедших с того момента, как в голову забрела мысль о необходимости подсчёта; а эта мысль, надо сказать, всегда забредает вовремя. Потом сегодняшнее число, время с точностью до секунды — время здесь-и-сейчас, потому что надо же к чему-то привязываться, чтобы заглянуть в будущее... пожалуй, здесь уместна аналогия с якорем, который бросают, чтобы корабль не унесло по течению. Но если корабль можно найти и вернуть, то пророка, заплутавшего в видениях будущего — практически невозможно… трое из рода Забини когда-то давным-давно остались навсегда безучастными кусками плоти, словно после поцелуя дементора, — пренебрегли привязкой к настоящему. Каждое правило в «Своде пророка», начатом ещё первым Забини, написано кровью ошибавшихся. Блейз не знает, добавит ли когда-нибудь хоть строчку в этот фолиант с обложкой из украшенной позолотой телячьей кожи, но он выучил всё, что там было. Ему совсем не хочется по собственой глупости умереть молодым — хотя бы потому, что глупым он себя не считает.
Правда, с недавних пор он отстранённо поражается собственному идиотизму; кем, ну кем надо быть, чтобы влюбиться в… чтобы полюбить… Блейз не хочет додумывать эту мысль, потому что имя этого человека жжёт Блейза, оскорбительные эвфемизмы коробят, а эвфемизмы хвалебные — просто смешны, ведь Блейз понятия не имеет, что хорошего сказать о… о нём. Просто о нём.
Может быть, думает Блейз, беря новый кусок пергамента, чтобы продолжить вычисления, полюбить — это не признак идиотизма. В принципе. Но его конкретный случай — это ясное опровержение той мысли, что в роду Забини не было имбецилов.
Цифры послушны и ясны; уравнения выстроились ровными строчками, результат под взглядом Блейза прыгает на бумаге — вправо-влево, туда-сюда. Маленький суматошный маятник.
Этим летом. В середине июля. Так рано, думает Блейз. «Будет забавно, — думает он, — если я сдохну в этом паломничестве, как отец. Мне четырнадцать, а ему было за тридцать. Хотя тогда все мои проблемы отпадут сами собой…» Блейз раздражённо смахивает пергаменты со стола и трёт горячий сухой лоб; если думать о смерти, как о способе уйти от проблем, то впору идти и проситься в Хаффлпафф. Слизеринцы не сдаются… даже если они сошли с ума. Даже если шансы погибнуть — Блейз вычисляет — не менее восьмидесяти семи процентов вне зависимости от того, куда его потянет через две недели. Блейз роняет голову на руки и с внезапным озлоблением думает, что пора переделать к чёрту этот кабинет, бывший отцовский кабинет, бывший кабинет Девона; «я же не Уизли, чтобы всё было потасканным», — зло думает он, и эта злость помогает ему не думать о… лишнем. Хорошо, что его и вправду раздражают эти стены с портретами предков, темноглазых и надменных — вот они, две характеристики для любого Забини; хорошо, что отцовские книги и амулеты Девона на полках на самом деле его бесят. Просто замечательно, что Блейз с глубокого детства терпеть не может паркет из морёного дуба и мечтает об ореховом, светлом и лёгком. Ве-ли-ко-леп-но, что в столе лежит боб от Берти Боттс, который когда-то забыл здесь Девон, а Блейз всё никак не соберётся выкинуть; что отцовская чернильница в виде раскинувшего крылья ястреба кажется Блейзу претенциозной, что лепнина у потолка — безвкусна, что позолота на дверной ручке режет глаз, что вся комната носит на себе отпечатки бывших владельцев, поколения за поколением, многие века, как мантия, которую таскали перед тобой десять человек, и ткань сохранила форму локтей каждого, безнадёжно засалилась у воротника и вытянулась на заднице. Ве-ли-ко-леп-но, думает Блейз. Надо будет сегодня же велеть домовым эльфам всё поменять. Всё это чушь, о наследии, которое передаётся в веках; оно ничем не лучше растоптанных ботинок и затрёпанных учебников. Наверно, оно даже хуже, потому что ботинки и учебники не пытаются притворяться самым важным в твоей жизни и не кичатся своей истрёпанностью.
— Блейз? — Каролина приоткрывает дверь кабинета, и Блейз вскидывает голову. — Ты работаешь над чем-нибудь?
— Нет, — отзывается Блейз. Каролина не любит, когда её зовут «мама», но по имени Блейзу отчего-то трудно её называть. Поэтому он старательно избегает обращений.
— Но ты пропустил обед…
— Ни за что не поверю, что ты поднялась на третий этаж, чтобы спросить, почему я не пошёл обедать, — хмыкает Блейз и выпрямляет спину под укоризненным взглядом матери — опять забыл, что нужно держать осанку. — С этим и домовые эльфы справятся…
— Я подумала, я должна сама сказать тебе… но не об обеде, конечно, — смеётся Каролина. — Фабиус умер… представляешь, съел что-то и вдруг упал лицом на стол. И не дышит.
Блейз слышит эти слова не впервые. В прошлый раз Каролина сказала ему и Девону, который был тогда ещё жив: «Мальчики, я должна вам кое-что сообщить… Клавдий сегодня умер. Представляете, выпил что-то и вдруг упал лицом на стол. И не дышит. Я распорядилась, чтобы эльфы приготовили вам чёрную одежду».
— Похороны на мне, как на главе рода? — прозорливо спрашивает Блейз. «Доиграешься ведь когда-нибудь, мама…»
— Да, — Каролина абсолютно спокойна; если верить, что Агиса она не убивала, то Фабиус — её шестая жертва. Каролина привыкла. — Но если хочешь, я этим займусь.
— Не надо, — Блейз привык к утомительным обязанностям главы рода. К тому же хлопоты отвлекут его от мыслей о…
— Тогда я распоряжусь о чёрной одежде, — решает Каролина. Ей идёт чёрный цвет. Не потому ли, думает Блейз, сдерживая неуместную улыбку, она их всех травит? Чтобы выигрышно смотреться в траурном платье…
Впрочем, Блейзу всё равно. Ему одинаково идёт как чёрное, так и яркие цвета. И седьмого мужа матери Блейзу не жаль — сам женился на женщине, у которой умерло уже шесть мужей, сам и расхлёбывай. В буквальном смысле слова.
— У меня паломничество скоро, — предупреждает Блейз, пока Каролина не ушла из кабинета.
— Как скоро?
Блейз медлит секунду, думая, и спокойно говорит:
— В районе Рождества.
* * *
Фабиус был замкнут и тих; его единственными друзьями были книги, единственной любовью — Каролина. На похороны пришло много человек, но никому на самом деле не было дела до трупа, лежавшего в гробу. У Фабиуса умиротворённая улыбка, такая спокойная, какой никогда не было при жизни, но в глазах — безграничное удивление. Блейз думает, так ли он сам будет смотреться, когда и ему придёт черёд ложиться в землю.
Люциус Малфой негромко переговаривается с Фарнаком Паркинсоном о какой-то сделке, пока гроб опускают в могилу; Агата Нотт, Уинифред Паркинсон и Нарцисса Малфой утешают безутешную вдову, прижимающую к сухим глазам надушенный платочек. Драко откровенно зевает — он не любит рано вставать; у него хватает приличия прикрывать зевок ладонью, но этим, разумеется, никого не обмануть. Блейз гадает, есть ли сегодня на этом кладбище кто-нибудь живой, кто не знает, отчего и почему умер Фабиус, чью фамилию Блейз успел позабыть.
Можно, конечно, посмотреть на надгробную плиту и прочесть, но Блейзу не до того. Зов паломничества всё сильнее и сильнее, властный, яростный, как водопад, он увлекает Блейза за собой; Блейзу пора уже уходить… он не знает, куда, не знает, как, но это ничего не значит. Этому зову невозможно сопротивляться… кто-то пробовал, Блейз знает; а потом полторы недели выпали у того умника из памяти, и он очнулся на рынке рабов в Африке — разумеется, в качестве раба. Без денег и палочки. Просто зов занёс… Поэтому в «Своде пророка» в числе первых десяти правил значится: «Следовать Зову паломничества».
Каролина не захочет отпускать своего уже единственного сына чёрт-те куда без внятной причины; уйти, не предупреждая, означает спровоцировать интенсивные поиски. Поэтому Блейзу нужно придумать благовидный предлог, чтобы уйти из дома на неопределённое время. И он придумывает, измученный зовом, зелёными глазами в своих снах, хлопотами с похоронами, ремонтом, устроенным в кабинете, измученный даже вязким, горьковатым воздухом, которым приходится дышать на этом кладбище.
Он не осознаёт толком, зачем солгал матери; лишь неотвязное предчувствие — «соври-ей-соври-пригодится-будет-время-для-манёвра-соври-не-пожалеешь» — подтолкнуло его сказать о Рождестве. Он знает, что ему это будет нужно. Но не знает, зачем. Так часто бывает с пророками, особенно с близкими к паломничеству.
Правда, от этого не легче. Блейзу кажется, будто и здесь ему отдали что-то, что было уже у сотен до него, чем пользовались и сплавляли дальше, дальше, покорным потомкам, у которых нет другого выхода, кроме как принять. Всё, что есть у Блейза, у кого-то уже было. Ему отдали это, и он взял, потому что не мог не взять — свою внешность, свой дом, свой факультет…
Хотя, думает Блейз, есть в его жизни что-то, чего не было у красивых равнодушных людей на портретах.
Или даже не «что-то», а «кто-то». Если раньше в роду Забини не было таких имбецилов, думает Блейз, то он, получается, первый.
Эти слова странно звучат. Первый. «Здесь я первый. Может быть».
Надо будет велеть эльфам купить зелёных чернил, думает Блейз. Зелёных, а не чёрных. Зелёных, как травяной сок, почти прозрачных, переливающихся на свету.
Обязательно.
* * *
— Каролина… — имя опять даётся Блейзу с трудом. — Я уеду к бабушке. Ты побудешь одна, ничего?
Вопрос формальный, поскольку Каролина в полном порядке, если не считать того, что ей скучновато в пустом доме.
Блейз надеется, что придуманная в угаре зова хитрость сработает.
— К этой старой мымре? — морщится непосредственная Каролина. — Зачем?
— Она писала мне вчера, — врёт Блейз. — И как бы вы ни ругались, она всё ещё мать моего отца. И со мной вполне ладит.
— Дипломат, — улыбается Каролина. — Не представляю, как ты находишь с ней общий язык, ну да ладно… надолго?
— Не знаю, — пожимает Блейз плечами — он действительно не знает. — Буду слать тебе письма.
— Знаю я твои письма, — вздыхает Каролина. — Все как под копирку и вежливостью сочатся…
Блейз не знает, что на это ответить — он пишет письма так, как его учили. Так, как должен писать наследник богатого чистокровного рода. Он начинает письма вежливым обращением к матери, в самых изысканных сообщениях сообщает, что у него всё в порядке, выражает надежду на то, что дома тоже всё благополучно и церемонно прощается.
Возможно, приходит на ум Блейзу, здесь что-то не так.
— Да что со мной случится? — улыбается Блейз. Он хорошо умеет лгать. — У бабушки безопасно.
Каролина только вздыхает.
«Дорогая Луиза Катарина фон Штропельцхофт-Забини,
Приветствую Вас и выражаю надежду, что Вы находитесь в добром здравии.
В первых же строках переходя к делу, подвигшему меня написать это письмо, заверяю Вас в своём искреннейшем почтении и сообщаю о том, что мои матримониальные планы, как наследника рода Забини, претерпели некоторые изменения, вследствие чего мне необходимо втайне отбыть на Ривьеру. Обстоятельства моего визита туда таковы, что он может продлиться неопределённое время, и мне хотелось бы сохранить его в тайне. Поэтому я прошу Вас, дражайшая Луиза Катарина фон Штропельцхофт-Забини, в случае, если моя мать, Каролина Александра Забини, урождённая Джиованнио, осведомится о моём местонахождении, ответить, что я пребываю в пределах Вашего поместья.
Надеясь на Вашу неоценимую помощь и желая благоденствия Вашему дому, остаюсь,
Ваш внук,
наследник благородного рода Забини,
Блейз Марио Забини».
«Насколько проще это же самое можно было бы выразить без церемоний, — думает Блейз, перечитывая письмо. — Что-нибудь вроде: «Привет, бабушка! Я на днях завёл подружку, и мне хочется поехать с ней на Ривьеру. Прикрой меня перед мамой, ладно? Целую, Блейз». Хм, если бы я написал так, бабушка сама заявилась бы сюда, решив, что мама запустила моё воспитание до последней степени…»
Блейз вручает письмо сове и снова берётся за пергамент. Он не знает, как долго продлится его паломничество, поэтому писем стоит написать с запасом — таких же холодных церемониальных писем, таких писем, какие он писал бы бабушке из Ривьеры, а матери — от бабушки. Тем и хорош этот официальный тон, что конкретная информация не проступает сквозь формулы вежливости, тем он и удобен, что точно таких же писем Блейз может отправить откуда угодно пачку, и никто никогда не поймёт, был ли он вообще там, откуда письмо отправлено. Быть может, как раз с этой целью был когда-то придуман образец таких писем, усвоенный Блейзом ещё в пятилетнем возрасте.
Сова бесшумно вылетает в окно; Блейз садится на подоконник и с минуту позволяет себе ни о чём не думать. Ветер треплет его волосы, и запах травы, запах цветов тянет Блейза за собой, манит уйти в паломничество… «Не надо больше тянуть, — думает Блейз. — А то Мерлин его знает, куда меня занесёт, если что…» Книзл прыгает со стоящего у окна дерева на колени Блейзу и трётся о его руки, прося ласки.
— Токки! — негромко зовёт Блейз.
Домовой эльф с негромком хлопком появляется посреди комнаты.
— Хозяин Блейз звал Токки, сэр?
— Да, звал, — Блейз протягивает эльфу две пачки писем. — Возьмёшь вот эти письма, Токки, и будешь отправлять раз в три дня. Из той пачки, что перевязана чёрной ленточкой — из дома моей бабушки сюда, а из той, что перевязана голубой — бабушке из Ривьеры. Ты всё запомнил?
— Да, хозяин Блейз! — эльф явно ничего не понимает, но задание не кажется ему трудным.
— Повтори.
— Раз в три дня отправлять по письму хозяйке из дома старшей хозяйки, вот из этой стопки, — заученно повторяет эльф. — И раз в три дня отправлять письмо старшей хозяйке из Ривьеры, вот из этой стопки. Токки всё запомнил, хозяин Блейз!
— Отлично. И, Токки… во-первых, никто не должен знать, что это ты отправляешь письма — постарайся, чтобы тебя за этим занятием не увидели. И никому — совсем никому не говори о моём поручении.
— Токки понял, хозяин Блейз, сэр! Токки всё сделает! — лопушистые уши эльфа подрагивают от осознания важности и секретности своей миссии. Блейз улыбается уголками губ.
— Тогда можешь пока идти, Токки. Первое письмо отправишь завтра.
Когда эльф уходит, Блейз закрывает глаза и надеется, чтобы зов не захлестнул его до вечера. Вечером он уйдёт туда, куда понесут ноги, уйдёт сам… лишь бы зов не решил, что Блейз слишком медлит. Каролина думает, что сын уйдёт через камин рано утром, пока она будет спать… но Блейз не может ждать.
С каждым днём всё больше и больше появляется таких вещей, что он не может. Это тревожит его, но не сильно.
Глава 2.
Снаружи темно и почти холодно; Блейз, в маггловских джинсах и рубашке с длинными рукавами, зябко ежится. Мантия теплее, но в ней не так уж и удобно, как принято думать; если вдруг придётся убегать от какой-нибудь зверюги, хорошо бы, чтобы ноги не путались в подоле. Палочку Блейз оставляет дома, оставляет деньги и все возможные документы. Паломничество — это встреча с самим собой и своим даром; и ничто не должно мешать, ничто не должно отягощать пророка; чем легче он одет, тем лучше, чем меньше у него с собой вещей, тем замечательней. Об этом тоже написано в «Своде пророка».
Если вдуматься, Блейз рад, что сейчас хотя бы не зима.
Блейз проходит через тёмный парк — дорожки светлого камня слабо светятся в темноте, горящие глаза книзлов провожают Блейза до самых ворот. Дальше книзлы никогда не ходят; раньше и сам Блейз редко выходил за пределы мэнора вот так запросто. Потому что вокруг — глухие леса, потому что вокруг — болота, поля и реки. Мэноры всегда строились в глуши; чем меньше людей вокруг, тем меньше и вероятность, что на мэнор внезапно нападут. О присутствии посторонних докладывают охранные заклинания — если не убивают сразу. В мэноры старинных чистокровных семейств приходят только по приглашению — без этого вероятность сохранить свою жизнь не так уж велика, как полагали немногочисленные чересчур храбрые желающие пограбить величественные особняки.
В этом лесу, Блейз знает, полно зверья; и никакого жилья нет на пару сотен миль вокруг, так что случись что-нибудь — Блейза никогда не найдут. Это его не пугает, но заставляет держаться осторожнее, щурясь, вглядываться в темноту, ступать осторожно, не позволяя веткам хрустеть под тонкими подошвами ботинок. Глухой вой в лесу застаёт нервничающего Блейза врасплох; Блейз шарахается, и в голове у него мелькает мысль: «Лучше бы я поехал на Ривьеру…»
Но зов заглушает все другие чувства, заглушает инстинкт самосохранения, и Блейз, подняв голову и расправив плечи, входит в лес.
Свежая листва пахнет пряно; Блейз не глядя срывает с ветки листок и растирает в пальцах — становится немного спокойнее. Ноги сами несут Блейза вперёд, подчиняясь зову, вперёд, в глушь, в самые дебри, туда, где вой, где под тяжёлыми звериными телами трещат ветки и шуршит трава, где горящие глаза куда более опасны, чем привык Блейз.
В темноте под густыми кронами он практически ничего уже не видит; «будет забавно, если меня сожрут в первый же день», — думает Блейз. Ему действительно кажется это забавным.
Он вытягивает руки, нащупывая дорогу, касаясь кряжистых стволов кончиками пальцев, движется осторожно, легко, чтобы ветка не вышибла глаз, чтобы высунувшийся из-под земли корень не вывихнул Блейзу ногу, чтобы не вышибло дух столкновением с деревом. Блейз понятия не имеет, есть ли тут опасные деревья, как в Запретном лесу у Хогвартса; есть ли тут тоже такие, что питаются живой плотью и кровью, есть ли те, что душат, те, что сводят с ума, те, что оставляют в телах животных и людей свои семена. Он практически ничего не знает о лесе вокруг собственного мэнора и оправдывает себя теперь только тем, что никогда не думал, что ему это понадобится. К тому же так скоро. Один раз было, что в паломничество отправлялся десятилетний Забини; впрочем, он погиб тогда, о чём без особой скорби сообщалось в летописях рода — у того незадачливого юного пророка было два старших брата и два младших, его смерть практически ничего не меняла… все же прочие, насколько помнит Блейз, достигали совершеннолетия прежде, чем уйти вслед за зовом.
Зов тянет Блейза вперёд; хотя, быть может, это уже давно не «вперёд», а «вбок-назад-Мерлин-знает-куда», Блейз не знает. Блейз давным-давно заблудился — хотя это его не беспокоит. Ему только хочется верить, что с зова хватит блужданий в этом лесу, огромном, совершенно диком, неизведанном лесу — и куда-нибудь в Мекку зов его не позовёт.
Блейз выходит к реке; это большая река, настолько большая, что Блейз с трудом различает в лунном свете её противоположный берег. У реки быстрое течение и каменистое дно; воды реки бурлят у берега, вихрятся вокруг камней, прозрачные, чистые, ясные, в них отражаются тёмные глаза Блейза и бледное лицо. Его волосы кажутся тёмным пятном в несущемся потоке; Блейз, стоя у реки на коленях, погружает в воду руки — холодная вода, такая холодная, и руки Блейза тоже холодны — но всё же настолько. «Я всё же ещё жив», думает Блейз и пьёт воду из пригоршни. Во рту пересохло за несколько часов ходьбы, волосы на висках прилипли к коже; Блейз знает, что, мокрые, они завились в колечки. Каролина всегда умилялась этим колечкам, говорила, что они — в точности, как у её отца, которого давным-давно нет на свете. С тех пор, как Блейзу исполнилось восемь, он не позволял себе больше настолько неподобающего вида; нет, он не любит гели для укладки, но его волосы всегда безукоризненны, прямы и гладки. Никаких легкомысленных колечек, из-за которых он похож на девчонку. Но сегодня и сейчас, в темноте, Блейзу всё равно; кто его здесь видит, волки, одичавшие крупы, клабберты, лунные тельцы, моко? Не такая уж аристократическая компания, чтобы стесняться перед ними из-за причёски…
Зов приутих, и Блейз, плеская холодную воду на разгорячённое лицо, воспринимает это, как знак, что можно остановиться и отдохнуть. Блейз не настолько устал, чтобы свернуться калачиком и заснуть тут же; но, с другой стороны, почему бы и нет? На дереве так же опасно, как и на земле… вот только холодно. Блейз снова ежится и решительно ломает ветки ближайших деревьев; сооружает себе подстилку из них и набрасывает на себя сверху, сколько может, сжимается в комок и засыпает. Это был длинный, длиный суматошный день… Блейзу снится, как он смотрит на своё отражение в реке, и тёмные глаза в воде становятся зелёными. Это странный сон; потому что с одной стороны Блейзу хорошо — он любит эти глаза, он рад видеть их, он смотреть на их искрящуюся зелень и лихой задор. Но при этом ему страшно.
Он не знает, почему; но стискивает во сне зубы, чтобы не кричать от непонятного страха. И смотрит, смотрит в зелёные глаза — пока река во сне не уносит с собой отражение, словно Блейза больше вовсе нет на свете…
Утро приходит к Блейзу холодной росой, осевшей на всём теле; Блейз чихает, садясь, и энергично вертит головой — капли росы разлетаются с волос, вспыхивая радугой в солнечных лучах. Блейз снова подходит к реке; рядом несколько одичавших крупов жадно лакают воду, и Блейз, в приступе природной брезгливости, встаёт на колени выше по течению. Глупо, конечно…
Блейз снова жадно пьёт, споласкивает сонное лицо, жмурится, подставляя мокрую кожу тёплым солнечным лучам. Ему хочется есть; пока слабо, но Блейз знает, что вечером, если не поест к тому времени, не сможет уснуть от голода.
Крупы, напившись воды, начинают резвиться друг с другом; не открывая глаз, Блейз по звуку определяет, чем именно они собираются заняться друг с другом. Ему не хочется на это смотреть, поэтому он встаёт и идёт против течения реки. «Возвращаюсь к истокам», думает Блейз с усмешкой, чувствуя, что зову того и надо.
Лес всё гуще и гуще; солнце уже в зените, и есть хочется неимоверно. Блейз сворачивает с берега в лес — поискать ягоды, травы, что угодно, что можно съесть и при этом не отравиться. Через полчаса отыскиваются приземистые кусты с мелкой красной ягодой, которую Блейз видит впервые в жизни, хотя и неплохо успевает в Зельеварении и Гербологии.
Но голод не уймётся оттого, что Блейз не знает, что перед ним; поэтому Блейз рвёт ягоды и складывает в снятую с себя рубашку. Даже если они не ядовиты, есть их так всё равно не стоит. Набрав много, Блейз возвращается к реке, моет ягоды и ест. Пальцы окрашиваются красным соком; Блейз уверен, что губы и щёки тоже испачканы. Но ягоды хорошо утоляют голод, кисловатые, волокнистые, и Блейз съедает их все. Потом, поплутав в лесу лишних десять минут, снова находит те кусты и набирает ягод — про запас. Рубашка, право же, полезная вещь.
Какие-то ветки оставили неглубокие царапины на плечах Блейза; нежная кожа, ещё почти детская кожа, ноет несильно, но непрестанно. Блейз не обращает внимания и шагает против течения реки. Хуже будет, если придётся свернуть; рядом с рекой есть шанс выжить, даже если ничего в лесу не знаешь и не умеешь. Блейз часто останавливается и пьёт, заглушая вновь появившийся голод — до заката далеко, а раньше заката не нужно доедать ягоды, потому что спать на голодный желудок — это, право, сомнительное удовольствие.
Солнце клонится к горизонту, когда Блейз делает привал; до сна ещё далеко, но Блейз устал. Он никогда не ходил пешком так много, и ноги ноют. Пусть даже они обуты в удобные ботинки, пусть шагу не мешает мантия — натруженные непривычные мышцы пылают праведным гневом, и Блейз, лёжа на траве, пытается расслабиться.
От травы пахнет пылью; стебли щекочут лицо, качаясь под порывами ветра. Блейз смотрит в безоблачное небо, голубое, безмятежное. Небо спокойно, а вот на душе у Блейза нехорошо — и усталость с голодом здесь ни при чём. Блейз срывает травинку и начинает задумчиво жевать горьковатый стебелёк. Это усиливает голод, но пока Блейзу безразлично. Глядя в небо, он пытается понять, сколько ещё идти.
К реке выходят клабберты; Блейз опирается на локоть и наблюдает за ними, виденными до сих пор лишь на картинке в учебнике — зелёная лысая кожа, перепончатые ладони и ступни, словно растянутые в ухмылке рты, полные острых мелких зубов, и, как апофеоз нелепости, — небольшие рожки на голове. Рог клабберта ценится в зельеварении, вспоминает Блейза, за несравненные сгущающие качества — в рецепте любой мази есть порошок из этих рогов. А ещё кровь этих существ неплохо обеззараживает — хотя ничего не лечит.
Блейз встаёт и идёт дальше; отдохнувшие мышцы, тем не менее, недовольны продолжением путешествия. Блейз игнорирует свою усталость; зов тянет его за собой. Зову нельзя противиться, и Блейз воспринимает это, как должное. Жаль, конечно, что нельзя отправиться туда, куда нужно, портключом или через камин… но нельзя, хотя бы потому, что никто никогда не знает, куда его приведёт зов. Бывало, по зову аппарировали вслепую, без координат — и всегда попадали куда нужно.
Что за глупый обычай, думает Блейз, чувствуя, что левый носок сполз и начинает натирать ногу — надо остановиться и поправить. Паломничество пешкодралом, злится Блейз, когда солнце наполовину спускается за горизонт, глупее этого могло быть только в том случае, если бы к месту назначения надо было тащиться на руках, а не ногах!
Розовые и фиолетовые закатные сполохи утихли; Блейз снова устраивается на ночлег под деревьями. Ему хочется верить, что он не проснётся утром без ноги или руки; в глуби леса он слышит волчий вой, близкий вой. Впрочем, на всё воля судьбы, фаталистично решает Блейз, которому очень хочется спать, и доедает ягоды, которые весь день тащил за собой. Желудок полон, и Блейза окутывают тепло и сонливость. Он засыпает, не додумав какую-то мысль, плавно перешедшую в сон; засыпает в неудобной позе — наутро тело будет ломить. Но это его не беспокоит. Сегодня ему не снится река, и не снятся зелёные глаза; сегодня перед мысленным взором Блейза — языки огня. Пламя, в эпицентре которого Блейз. Сначала пламя не трогает Блейза, напротив, оно ласково обвивает его, словно целуя и гладя, и это так упоительно, так хорошо; но ближе к рассвету жар пламени становится сильнее, и Блейз просыпается, уже обуглившись во сне до состояния покрытого копотью скелета.
Ему до сих пор больно, хотя, конечно же, это был сон.
Просто сон.
Морщась, Блейз растирает шею. Испачканная соком ягод рубашка заскорузла за ночь, и Блейз, вполголоса ругаясь из-за неприятных ощущений в натруженных за день и затёкших за ночь мышцах, идёт стирать её. Он не умеет этого делать, но потому что всегда и всем для него занимались эльфы, но ходить в том, что есть нельзя — так недолго и запаршиветь. Холодная мокрая рубашка облепляет ноющие, чуть вздувшиеся царапины на плечах и груди, заполученные вчера в лесу. Какие-то птички вовсю распелись; голодному усталому Блейзу хочется швырнуть в них камнем.
Блейз бродит по лесу около часа, выискивая ягоды, но так больше их и не находит; только травы, знакомые по учебникам. Блейз знает только, что эти высокие колоски не ядовиты; а из этих кустиков в каком-то краю делают салат. Блейз срывает травы и жуёт на ходу, кое-как утоляя зверский голод. Нужно найти что-нибудь, досадливо думает Блейз, а то так долго не протянуть. Грибов ещё нет, ягод мало… Блейз совершенно не в духе.
К тому же он, поплутав по лесу, так и не смог вернуться к реке, а это означает, что нет свободного доступа к воде. Кто знает, когда в следующий раз выдастся попить… Блейз предполагает, что в лесу есть какие-нибудь ручейки, но Мерлин знает, как и где их искать — если только на них случайно наткнуться…
Блейз шагает через лес; лента, связывавшая волосы в аккуратный, не мешающий хвост, почти сразу потерялась, и Блейз отрывает полосу от подола рубашки, чтобы накрепко затянуть лезущую в глаза гриву. Наглые ветки тянутся к Блейзу, норовя поцарапать; задумавшись, он пропускает одну такую, и она оставляет на его щеке кровоточащую полосу. Блейз, шипя, прижимает пальцы к щеке, чувствует, как просачивается горячее, мокрое, неспешными толчками пульсирует под кожей, вырываясь наружу через разрез. Он ищет подорожник и находит; разжёвывает лист и прикладывает кашицу к порезу — слюна тоже естественный дезинфектор, должно хоть немного помочь…
Засохнув, подорожник стягивает кожу; это неприятно. Блейзу хочется пить, но ручья поблизости всё нет и нет. Вместо воды он находит троих волчат, выползших из логова; они играют, катаются по траве, шутливо кусая друг друга. Блейз пытается обойти их, но они так лихо вертятся по лужайке, что куда бы он ни ступил, оказыватся у него под ногами. Он останавливается, решив переждать, пока они сами убегут, устав от однообразной игры. Ему некуда торопиться…
Волчата барахтаются в двух дюймах от его ног; Блейз улыбается, глядя на топорщащуюся серую шёрстку, блестящие глаза, мелкие белоснежные клыки, ещё неуклюжие лапы. Но потом вспоминает финал прошлого учебного года и мрачнеет — кто видел превращение оборотня, никогда не сумеет относиться к волкам с пренебрежением. Кто бы мог подумать, в самом деле, что мягкий и тихий профессор Люпин — оборотень… должно быть, решает Блейз, в случае профессора вся злобность досталась звериной сущности, а человек сознательно развивал и культивировал свою доброту и вежливость. Для контраста.
Блейз всё смотрит на играющих волчат, и в голову ему лезут неприятные мысли. Эдриан рассказывал, что как-то раз, замешкавшись после урока у дверей класса ЗОТС, слышал, как уговариваются о дополнительных уроках антидементорной магии Поттер и профессор Люпин. Это восприняли как повод посмеяться — Потти боится дементоров, если показать ему одного, сразу падает в обморок, ха-ха-ха, трус несчастный — и забыли. А теперь Блейз ни в чём не уверен… в том году, Блейз знает, Гарри — не Поттер, отнюдь, уже совсем не «Поттер» — потерял девственность… Блейз хорошо знаком с причинами, которые могли вызвать такую походку, какая однажды была у вернувшегося в подземелья перед самым отбоем Гарри… и не профессор ли Люпин был тому причиной? Блейз хорошо знает своего бывшего врага и уверен, что абы с кем тот в постель не пошёл бы… только с тем, кому доверяет. Близнецы Уизли — может быть, но на самом деле Блейз никогда не верил слухам о том, что рыжие трахают Поттера вдвоём — слишком уж тот был зажат на пасхальных каникулах. И никогда раньше у него не было такой походки, как в тот вечер, незадолго до Рождества… мог ли Гарри доверять профессору ЗОТС, выделявшему молчаливого мальчика-изгоя среди прочих, дававшему уроки вызова Патронуса? Мог ли доверять тому, кто каждый раз после занятия провожал его до самого входа в гостиную — об этом шептались немногочисленные портреты на стенах подземелий — и целовал в щёку на прощание? Блейз осознаёт, что да.
Сомнений в том, что профессор воспользовался предоставленным доверием, у Блейза не возникает; Блейз не может себе представить, как можно не хотеть Гарри — Гарри, Гарри, ах, Гарри, да, ещё — в полуобморочных мечтах под толстым одеялом наедине с собственной рукой — а в особенности Гарри доверчивого, не насторожённого, не смотрящего исподлобья, а улыбающегося — как будто солнце взошло. Такого Гарри, каким тот был в краткие секунды перед изнасилованием, думая, что перед ним близнецы Уизли. Блейз не думает о порядочности, которая могла бы сподвигнуть профессора не дотронуться до Гарри — Блейз просто знает, что никакая порядочность не могла остановить Люпина, если Гарри настаивал.
Блейз даже не сразу понимает, что это ревность. Он никогда раньше её не чувствовал, этой жгучей горечи, этой почти детской обиды и звериной оскорблённости; ему никогда никто не был нужен настолько, чтобы ревновать. Блейз прислоняется плечом к дереву и закрывает глаза, пытаясь успокоиться; он твердит себе, что Люпин ушёл из Хогвартса — его же, Блейза, стараниями — и не вернётся, он ведь оборотень, кто теперь пустит его к детям, когда все об этом знают, ревновать глупо… Блейз глубоко вздыхает, поумерив немного свою горечь, и открывает глаза.
На лужайку вернулись взрослые волки, и они настроены вовсе не так игриво и мирно, как их дети; волки думают, что чужак рядом с их детьми — это решительно лишний элемент декора. Блейз шарахается, пропуская совсем рядом сверкнувшие в солнечных лучах клыки, изворачивается, в дюйме позади оставляя когтистую лапу — долго так не нельзя, волки быстрее и сильнее, ещё пара секунд, и его сожрут… Блейз ещё раз уворачивается и подпрыгивает, цепляясь руками за ветку над головой, раскачивается; получив в зубы, один из волков отшатывается и почти обиженно скулит. Блейзу больно — тонкая кожа ботинка не защищает толком, может, она даже порвалась от соприкосновения с волчьей пастью — но раздумывать некогда; рассчитанным плавным движением Блейз подтягивается и садится на ветку верхом, благодаря Мерлина за раскидистые деревья парка Забини-мэнора, по которым Блейз лазил с шести лет, не без успехов соревнуясь в ловкости с книзлами. Насколько Блейзу известно, волки по деревьям не лазают. Он судорожно вспоминает, кого может встретить здесь, наверху; клабберты, птицы, белки какие-нибудь… всё это куда как лучше волков, беснующихся сейчас под деревом и пытающихся достать Блейза зубами и когтями. Особенно усердствует тот, что уже разок получил…
Блейз лезет выше, тихо радуясь, что он не Кребб и не Гойл, которым пришлось бы туговато с их-то пагубным чрезмерным пристрастием к сладостям; на тонкой длинной ветке, где устроился Блейз, на развилке в ярде от него есть гнездо какой-то птицы. Желтоватые мелкие яйца, шесть штук — и никого взрослого с крыльями, чтобы охранять. Блейз тянется к гнезду, рискуя упасть, и осторожно, за краешек, притягивает к себе конструкцию из прутьев и листьев. Он разбивает и выпивает яйца одно за другим — после двух дней на траве и ягодах тошнотворная скользко-вязкая масса кажется пищей богов.
Блейз до вечера сидит на дереве, сытый и довольный; его настроение не портит ни пара суматошных птичек, истерично чирикавших над пустым гнездом, ни рычание волков внизу. К тому же в темноте волкам надоедает ошиваться под деревом, куда всё равно не забраться, и они уходят на охоту. Блейз соскальзывает с дерева и быстрым шагом уходит — зов тянет его за собой, как магнитом, невзирая на ночь и опасность.
Рассвет застаёт его у мелкого ручейка — куда Блейз в темноте, конечно же, наступил, — спящим и хмурящим тонкие брови. Блейзу снится зима — быть может, потому, что ему холодно.
Много снега и много холода.
Так и умереть можно, думает Блейз, просыпаясь.
Глава 3.
Блейз плутает в лесу уже чуть больше недели; он не уверен в числе дней, он сбивается в их счёте, потому что однообразные дни отличаются друг от друга, пожалуй, только силой боли в натруженных ногах и интенсивностью голода. Иногда Блейзу удаётся отыскать что-нибудь, в съедобности чего он уверен, только к вечеру; иногда он с самого утра наталкивается на ягоды и знакомые травы. Трижды за эту неделю он разорял птичьи гнёзда, а из-за одного из них едва не подрался с каким-то мелким хищным зверьком, чьего названия Блейз не знает. Зверёк, наверно, тоже хотел есть, но Блейз не расположен к благотворительности в животном мире. Ему бы самому выжить в этом лесу…
Сегодня Блейз снова выходит к реке, которую потерял из виду уже давно; вода в ней всё так же холодна, несмотря на то, что солнце печёт вовсю, но Блейзу уже всё равно. Он скидывает одежду, кое-как стирает — лишь бы перестала пахнуть потом и грязью — и долго плещется сам, пока не начинают стучать от холода зубы. Дольше всего высыхают волосы, даже дольше одежды; Блейз ждёт этого, сидя на берегу, притянув колени к груди. За эти дни он приобрёл привычку ни о чём не думать, а слепо идти, куда ноги несут; а в краткие минуты привалов он чувствует себя слишком усталым, чтобы думат о чём-то постороннем. Просто чудо, что его, спящего мёртвым сном, ещё никто не сожрал в этом чёртовом диком лесу…
Но сейчас, когда Блейзу нечего делать, кроме как, полуприкрыв глаза, ждать, пока рассыпавшиеся по спине влажные пряди станут сухими — он не может не задуматься. О будущем, конечно же. О чём ещё полагается думать пророкам?
Будущее в представлении Блейза неразрывно связано с Гарри. Блейз пытается представить себе, как начнётся учебный год, каким будет Гарри… прикидывает, есть ли у него самого шансы хоть чуть-чуть сблизиться с Гарри. Ведь тот не должен знать, кто насиловал его на самом деле… Блейз вздыхает. У него богатое воображение, но он не может себе представить, как они с Гарри сблизились бы — о Мерлин не в этом смысле, конечно же, вовсе не в этом — после стольких лет вражды.
Блейз устало горбит плечи, чувствуя, как внизу живота нарастает тугой клубок возбуждения. Нельзя думать о Гарри долго — это всегда кончается одинаково… в чём, хотелось бы знать причина — ведь призов на конкурсах красоты Гарри не брать!
Блейз резко откидывается на спину — густая трава смягчает это почти падение — и непослушными от злости пальцами расстёгивает вечно заедающую «молнию» на джинсах; пальцы обжигают холодом напряжённый член, и Блейз прикрывает глаза, ускоряя движения.
— Гарри, — вырывается у него, хотя он пытался смолчать; от желания пересыхают губы. — Гарри… Гарри, Га-арри… ** твою мать, что в тебе такого… почему, почему… Гарри… Гарри!..
Блейз кончает, выкрикнув имя Гарри; это всегда как опустошение, потому что имя никогда не заменит самого Гарри…
— Почему я тебя люблю… — договаривает Блейз.
Приведя одежду в порядок, Блейз долго стоит у реки на коленях, тщательно смывая сперму с руки, и полощет рот — отчего-то привкус горечи становится так силён, что уже мешает. Зубы ломит от холода, но Блейз не морщится.
Три диких крупа с интересом нюхают беловатую лужицу на траве; Блейз смеётся при виде этого, и животные косятся на него с явным подозрением — не представляют ли вдруг опасности эти непонятные звуки? Продолжая смеяться, Блейз завязывает недосохшие волосы в хвост и уходит в лес — зов категорически против того, чтобы идти дальше вдоль реки.
Возможно, думает Блейз, со стороны это не смешно, а жалко. Хотя Блейзу кажется, когда он заканчивает, наконец, почти истерично смеяться, что это скорее страшно.
Очередная — кажется, уже десятая — ночь паломничества застаёт Блейза в глуби леса. Сегодня весь день шёл дождь, и Блейз вымок до нитки, потому что зов не понимает таких вещей, как возможность простудиться; теперь Блейз стучит зубами от холода, перемежая этот стук ругательствами. Он никак не может согреться, а без этого не может и уснуть.
«И даже огонь разжечь нечем», тоскливо думает Блейз, обхватывая себя руками. Вот если бы он умел, как Гарри — огонь из руки, когда захочется… Блейз тоскливо смотрит на мокрые насквозь деревья — их, пожалуй, и Мерлин не поджёг бы вот так запросто. «И проснусь я завтра с воспалением лёгких, — зло думает Блейз. — И подохну через три дня, потому что лечить меня тут некому, а сам я буду в бреду из-за высокой температуры…»
Темнота сгущается, и становится всё холодней; Блейз пытается заснуть, но у него не выходит, и он, сдавшись, просто смотрит в темноту и пытается ни о чём не думать. Если он доживёт до рассвета, то это будет уже хорошо…
«Вот только, — насторожённо думает Блейз, всматриваясь в расцвеченную чьими-то горящими глазами черноту леса, — придётся приложить усилия, чтобы дожить…» Горящие глаза неизвестных — поди пойми в такой темноте — зверюг приближаются, и Блейз в панике вскакивает. На дерево он не залезет — слишком слаб, чтобы карабкаться по скользким мокрым стволам… к тому же есть вероятность, что это вовсе даже не волки, а какие-нибудь умеющие лазить по деревьям твари…
— Пошли прочь! — кричит Блейз, но громкий звук словно подстёгивает их.
Блейз шарахается в сторону от прыгнувшего зверя и натыкается спиной и затылком на дерево; натыкается с силой, и перед глазами теперь пляшут разноцветные круги, в ушах звенит. Блейз вскидывает руку, цепляясь за какую-то ветку — ветка неожиданно легко подаётся под пальцами, отрывается от ствола — или он просто повис на ней всем своим весом, на секунду лишившись сознания?.. Как бы то ни было, радужные круги исчезают, когда Блейз, сжимая ветку в ободранных о кору пальцах, падает на колени; жар окутывает его, лишающий сил жар, и звон в ушах усиливается. Ещё немного, понимает Блейз, и болезнь возьмёт своё. Ненадолго, правда — ровно до той секунды, когда зубы зверей вонзятся в непослушную, отпрыгивающую добычу… Блейз сжимает ветку побелевшими от напряжения пальцами, и жар охотно струится с руки Блейза на ветку — это уже галлюцинация, или ветка и вправду вспыхнула, вся целиком?
Блейз вскакивает с колен и отмахивается горящей веткой от нападающих зверей; запах палёной шерсти, темнота, огонь, оставляющий за собой в темноте размытый оранжевый след, подгибающиеся ноги, воздуха нет, нет воздуха, жарко, душно, жарко, жар, вой, дикий вой, нечем дышать, больно, всем больно, мне больно, я-хочу-дышать-верните-воздух…
Холодно. Мерлин, как холодно.
Блейз пытается вдохнуть поглубже и кашляет — кашель раздирает горло, почти выворачивает наизнанку. Больно.
«Как я, интересно, буду маме доказывать в следующий раз, что у бабушки безопасно, если вернусь вот таким?», думает Блейз с усмешкой. Вопрос этот чисто риторический — Блейз сомневается, что когда-нибудь вернётся.
Говорить вслух не получается — выходит только невразумительный хрип. Блейз пытается встать и шипит от боли — до правой руки не дотронуться. Вся правая ладонь, от кончиков пальцев до запястья — сплошной ожог. Значит, не померещилось, что ветка загорелась… ожоги лечатся зельями, но Блейз не знает, когда доберётся до лечебных зелий — паломничество нельзя прерывать… мысли путаются от боли.
Левой рукой и зубами Блейз отрывает от подола рубашки солидный кусок — это уже, по совести, не рубашка, а грязный клочок ткани с неровными краями — и кое-как перевязывает ладонь, предварительно разжевав и приложив к ожогу знакомые по Гербологии травки, способные снять воспаление, обеззаразить, уменьшить волдыри.
Блейз снова идёт — идёт к реке. Ему нужна вода, обязательно нужна вода, и если он останется в лесу, то так там и сдохнет… Сегодня Мерлин милостив к Блейзу, река находится через двадцать минут, та же самая, что раньше, или какая-то другая — Блейзу всё равно.
Пить холодную воду неприятно, горло болит; Блейз смачивает водой лицо и долго стоит, прижав мокрые руки к вискам. Пульс у него бешеный. Один плюс у болезни — есть не хочется вовсе, организму не до того сейчас. Блейз снова пьёт воду — через силу, про запас, зная, что через пять минут губы снова покроются сухой корочкой от жара и нестерпимо захочется воды. Пусть в ней не будет реальной нужды…
Нужно идти. Зову всё равно, и если Блейз не пойдёт сам, зов возьмёт главенство над заплетающимися ногами и потащит Блейза вперёд. Блейзу интересно, что зов будет делать, если будущий пророк испустит дух по дороге; должно быть, тогда несчастного пророка оставят, наконец, в покое… Но всё же Блейз пока не хочет такого покоя; он предпочитает сохранять видимость контроля над ситуацией — хоть какого-нибудь.
Слабость. Голод. Блейз не может больше идти.
Вода в лесном ручье так же холодна, как и в реке; Блейз сидит на берегу, опустив руки в воду и тупо смотря на течение. Нет сил даже злиться, нет сил строить планы, искать ягоды и травы… сейчас съесть бы хоть что-нибудь и лечь спать… желательно не на твёрдой земле…
В воде резвятся рыбы — серебристые чешуйки, быстрые движения. Их можно было бы съесть… но даже приманить нечем. Блейз закрывает глаза и вспоминает теорию чувств и ощущений, изученную ещё до Хогвартса: «пророк может излучать даже с большей силой, чем обученный эмпат…» Блейз пытается расслабиться и излучать свой голод; это нетрудно, потому что ничего больше он сейчас не чувствует, даже боли. Он не умеет сознательно излучать эмоции и знает, что никогда не научится, но надеется, что это сработает.
Особенно наглая рыба вцепляется ему в палец; того Блейз и ждал, но ему всё равно больно — рыба выбрала обожжённую руку.
— **, — честно высказывает Блейз своё отношение к происходящему, бросая рыбу на берег.
Рыба бьётся на траве, хлещет хвостом, пытается вернуться в воду; Блейз безучастно следит за её агонией. В конце концов рыба затихает. Блейз аккуратно чистит её от чешуи одной рукой, придерживая всю рыбью тушку ребром обожжённой ладони. Это трудно, это долго, это выматывает, но давиться чешуёй, по мнению Блейза, куда как хуже.
Потом он ногтями, достаточно отросшими за время паломничества, вскрывает рыбье брюхо; тёмные внутренности, холодная рыбья кровь — и плоть, которую можно есть. Блейз неловко отщипывает кусочки, жуёт, судорожно глотает; он не чувствует вкуса, только холод на языке, проскальзывающий дальше, по пищеводу, рыбья кровь засыхает на руках, пальцы ноют. Блейз оставляет от рыбы только скелет; прежде, в лучшие времена, его бы тошнило от сырой рыбы и тем более от её внутренностей, но сейчас не до привередливости. Блейз рвёт какие-то съедобные травы, жуёт, перебивая рыбью стылость во рту, пьёт воду, морщась, когда холодная вода касается обожжённой ладони, и устраивается спать под ближайшим деревом. Если бы он мог, он бы плюнул на свои пророческие способности, не стал бы из-за них скитаться по лесам; но он не может.
Засыпая, Блейз составляет в уме список вещей, которых не может. Результат выходит неутешительным; и Блейзу снится, что длинный свиток со списком душит его.
Двенадцать дней? Тринадцать? Блейз не может толком посчитать. Слабость, постоянная слабость, головокружение… Блейз упрямо тащится через лес, не задаваясь вопросом «когда это закончится» — ему уже не интересно.
Он бредёт весь день раза в три медленнее, чем обычно; то и дело его сотрясает жестокий кашель, и говорить вслух Блейз больше не пробует — больно. Хорошо, что обожжённая рука не воспалилась — волдыри лопнули не так давно, и нежная новая кожа под лохмотьями старой и гноем — ну просто любо-дорого смотреть. Блейз исправно прикладывает к ней знакомые травы, жалея, что не может прикончить ни одного клабберта, которые как-то перестали попадаться на пути — их обеззараживающая кровь очень пригодилась бы.
Блейз выходит на небольшую поляну; головная боль внезапно пронзает виски, острая, резкая боль, перехватывающая дыхание. «Твою мать, — думает Блейз, падая на траву, — твою мать, да когда всё это кончится, мать твою!!..»
* * *
Небо высоко-высоко, светлое, яркое, чистое. Блейз смотрит в небо, не пытаясь встать, и прислушивается к себе. Одно ему понятно — на этой самой поляне у него открылся дар; Блейз не может объяснить сам себе, в чём это выражается. То ли дышать легче стало, то ли глаза стали различать больше красок, то ли просто… просто всё стало по-другому.
«Вот оно, значит, как, — думает Блейз, не в силах подобрать какие-то менее расплывчатые слова. — Вот зачем я всё это терпел…»
Слабости больше нет; Блейз всё ещё кашляет, и ладонь не зажила, но нет больше головокружения, нет чувства бессилия. Нет жара, от которого обмётываются губы. Блейзу легко и хорошо; и он даже рад тому, что врождённый дар наконец-то открылся.
Блейз садится рывком — голова с честью выдерживает это испытание — и рвёт ближайший цветок. Нежно гладит лепестки и, зажмурившись, обрывает их наугад, мысленно спрашивая: когда избавлюсь от своей проклятой любви?
Лепестки оборваны все до единого, и даже малой частички не осталось вокруг уныло-одинокой сердцевины.
Никогда.
Никогда, никогда, отвечают цветы; всё вокруг Блейза усыпано оторванными лепестками. Он рвёт их осторожно, берётся за краешки, надеясь смошенничать — никогда, никогда, никогда. Лепестки отрываются целиком каждый раз, и ни одного не остаётся на месте.
Блейз, закусив губу, собирает по поляне кое-какие травки, расширяющие сознание; их используют в обезболивающих, но сойдёт и так, ими не боль унимать, а до будущего докрикиваться.
— Incendio! Incendio! — повторяет Блейз раз за разом, обхватив собранное обеими ладонями. В конце концов охапка трав начинает тлеть, и Блейз старательно раздувает огонь.
Сладковатый белый дым поднимается над травами; Блейз, прикрыв глаза, вдыхает его минуты три, а потом отстраняется и взглядывается в светлые непрозрачные клубы дыма.
Картины в дыму — самый трудный раздел гаданий; без способностей этому не научиться, без учителя способности пропадут втуне. До Хогвартса Блейза обучал кентавр — они умеют гадать лучше людей… Блейз мало что тогда понимал, но запоминал, потому что ему сказали, что однажды он поймёт.
Сегодня он всё понимает.
Неровная белая масса слоится, дрожит под порывами ветра; мельчайшие переплетения белого, серого, промелькивающие алые языки высокого поднимающегося огня — всё складывается для Блейза в чёткую, как колдография картинку. Будущее. Гарри. Гарри — огонь, неистовый, властный, уничтожающий и согревающий. Серые тени, белые тени рядом — люди, какие-то люди, среди которых Блейз сначала узнаёт себя — а потом его захватывает пламя. И его больше нет. Он в пламени, в жгучем, всепобеждающем пламени.
Блейз отстраняется от костра, тяжело дыша; задаёт вопрос: что будет, если я не буду с Гарри?
Ветра нет, но дым рассеивается. Травы горят, и новый дым старательно стелется по земле.
Не будет Гарри — не будет вообще ничего.
Блейз пинками отправляет тлеющие травы в протекающий рядом мелкий ручей.
Неподалёку растут грибы, расширяющие сознание; кентавр, тот самый, который учил Блейза, наставлял не злоупотреблять этим, потому что людям вредно. Кентаврам не вредно, даже жизненно необходимо — а людям можно только изредка. Сейчас, полагает Блейз, наступил самый что ни на есть критический момент, когда это просто необходимо.
Блейз гадает до самого вечера. По травам, по ветру, по воде, по земле, по крови, по рыбьим внутренностям, по ягодному соку. Когда приходит ночь, Блейз вытягивается на поляне и вглядывается в небо; звёзды, немигающие, холодные, говорят ему то же самое, что и всё земное. Есть Гарри — есть жизнь. Нет Гарри — есть дырка от бублика. Пшик. Блейз спрашивает — «могу я его разлюбить, могу перестать о нём думать, видеть его во сне, могу избавиться от наваждения с зелёными глазами?»
«Нет», говорят звёзды, «нет», говорят травы, «нет», говорит ветер, земля, вода… Блейз засыпает на рассвете, измученный, подавленный.
Ему ничего не снится, потому что действие грибов ещё не прошло; они навевают тяжёлый тёмный сон без сновидений, а наутро бывает обычно нечто вроде похмелья — с которым Блейз, впрочем, знаком только понаслышке.
В темноте и тишине хорошо. Не страшно.
* * *
— Пора домой, — хрипло говорит Блейз сам себе. — Нагулялся… хватит…
«А куда — домой? — мрачно думает Блейз, пригоршнями черпая воду из ручья. — Дороги-то я не знаю… и аппарировать не умею. Портключа домой нет. И даже приблизительного понятия о том, где нахожусь — тоже… как, интересно, выкручивались мои предки?»
Об этом они, к сожалению, рассказывают в летописях рода очень скупо. Блейз завидует тем из них, что бывал в Мекке — там, по крайней мере, люди есть. А в этом лесу… так и одичать можно. Блейзу отчаянно хочется принять нормальную ванну, выпить перечного зелья и съесть что-нибудь не сырое — что угодно. Хотя нет, от рыбы он отказался бы, в каком бы виде она ни была… хотя домовые эльфы в Забини-мэноре готовят отлично…
Блейз застывает, не донеся очередную пригоршню воды до лица; вода сочится сквозь пальцы, стекает по запястьям, пропитывая рукава рубашки.
«Мерлин мой, какой же я идиот… в самом деле, домовые эльфы на что?»
Блейз глубоко вздыхает, откашливается и чётко, громко зовёт:
— Токки! — этот эльф возглавлял тех нескольких домовиков, что заботились о детях легкомысленной Каролины. Блейз помнит его с тех пор, как помнит себя.
— Хозяин Блейз звал Токки, сэр?.. Ох, хозяин Блейз, сэр, что с Вами случилось?! — по лицу эльфа текут слёзы; все домовики впечатлительны, как… как Панси Паркинсон, например.
Хотя на памяти Блейза эльфы плакали редко. «Должно быть, — решает Блейз, — я уж очень хреново выгляжу».
— Забери меня домой, Токки, прямо в мою комнату, — говорит Блейз. — Но так, чтобы мама ничего не знала! И чтобы никто ей не сказал!
Дома есть лечебные зелья, есть мягкая кровать и вкусная еда. Блейз берёт эльфа за руку, и тот аппарирует вместе со своим хозяином.
Домой.
Глава 4.
«Краше в гроб кладут, м-да», — пессимистично заключает Блейз, глянув на себя в зеркало — уже после ванны, лечения и обеда.
Лицо — череп, обтянутый кожей; под глазами тёмные круги, ещё не залеченные царапины видны в расстёгнутом вороте рубашки, рука обмотана бинтом, под которым — толстый слой заживляющей противоожоговой мази.
«Побывал у бабушки. Съездил на Ривьеру».
Блейз три дня не выходит из своих комнат, ожидая, пока всё заживёт так, чтобы Каролина ничего не заподозрила. На третий день верный Токки отправляет письма, где сообщается о том, что Блейз возвращается; бабушке деликатно даётся понять, что отдых был удачным, но матримониальные планы кардинальных изменений не претерпели; Каролине сообщается, что сын вдоволь нагостился у бабушки и возвращается. После того, как Каролина получает это письмо, Блейз едва не попадается, потому что Каролина врывается в его комнаты и лично командует эльфами, готовя дом к приезду Блейза — а сам он в это время сидит в шкафу, надеясь, что туда мама не додумается заглянуть, и пытается не смеяться — уж очень всё это походит на дурной анекдот.
Официальное возвращение Блейза проходит без сучка и задоринки; Каролина принципиально не расспрашивает его, как там бабушка, поэтому Блейз не боится разоблачения из-за какой-нибудь мелочи. Сейчас Блейза больше занимает другое: что делать с собственным враньём по поводу Рождества? Как оно может ему пригодиться?
Блейз бесцельно вертит во вполне заживших пальцах вилку, вполуха слушая щебетание матери; он полагает, что карт-бланш на действия в районе Рождества может пригодиться в связи с Гарри, но как именно?
Блейз уверен, что его такого, как он есть, Гарри не примет — слишком много между ними вражды. Значит, можно было бы попробовать наладить с Гарри отношения в каком-нибудь другом облике… просто наладить отношения, чтобы разговаривать по-дружески. И, быть может, подтолкнуть Гарри к той мысли, что Блейз Забини — вовсе не такая беспросветная сволочь, какой Гарри привык его считать…
Разумеется, давать исчерпывающую характеристику кого бы то ни было мало кто может… если только близкий родственник… Блейз негромко фыркает под аккомпанемент рассказа матери о недавнем небольшом приёме у Паркинсонов — и даже, кажется, фыркает в такт, потому что Каролина согласно кивает и продолжает говорить. Нет, с братом Блейза у Гарри отношения тоже сложились не очень-то радужно. Можно сказать, и вовсе плачевно сложились.
Сестра?
Не успевает Блейз развить эту в высшей степени многообещающую мысль, как Каролина спрашивает:
— Кстати, что там с твоим паломничеством? Можешь сказать что-нибудь конкретное?
— Могу, — говорит Блейз и, выигрывая немного времени, отпивает сока из бокала. Всё же притворяться девушкой — это, должно быть, то ещё испытание… по-своему не лучше блуждания по лесам. — Я гадал, пока был у бабушки…
— И что нагадал?
— Ближе к Рождеству мне нужно будет уехать из Хогвартса, — медленно говорит Блейз, следя за тем, чтобы не ляпнуть лишнего. — И вернуться туда девушкой.
— Так нужно, — пожимает плечами Блейз, надеясь благополучно свалить всё на безответную судьбу. — Мне необходимо понять иную сторону бытия… инь и ян, чёрное и белое, извечная двуполюсность мира… — «Мерлин, бред какой». — Мне нужно вжиться в роль девушки, чтобы… — «чтобы втереться в доверие к Гарри Поттеру…» — быть впоследствии выше любых ролей. Несколько месяцев провести до этого я могу юношей, но в середине декабря мне необходимо «стать» девушкой.
В глазах Каролины — сомнение, и Блейз торопится навешать ей на уши ещё лапши:
— И я даже думал над тем, как это можно устроить. Я якобы приеду по обмену из того пансионата, которым ты заведуешь… ну да, я знаю, что ты не вмешиваешься в его дела, но это ведь и не нужно будет. Просто шлёпнешь печать пансионата на нужные бумаги, сходим на приём к министру, скажем, что твоя дочь… м-м, пусть будет Элоиза Лидия Забини, чем не имя… так вот, она не может ужиться с одноклассниками и ей нужно сменить обстановку…
— Надеюсь, — сурово спрашивает Каролина, — ты не собираешься на самом деле становиться девушкой?
Блейз искренне смеётся.
— Как тебе только в голову пришло?! Нет, конечно… но несколько месяцев я должен выглядеть, как девушка, вести себя, как девушка, и всё такое… понимаешь, я не имею права на однобокое понимание мира — так говорят гадания. А чисто мужское или чисто женское — в любом случае однобокое.
Каролина явно чувствует, что где-то есть подвох, но не может понять, какой и где именно.
— А как ты будешь придавать себе вид девушки? Многосущное зелье? Все заметят, что каждый час ты что-то пьёшь.
— Зачем зелье? Есть чары Иллюзии, сложная штука, но я справлюсь, — Блейз дарит матери сияющую безмятежную улыбку. Он умеет обманывать — даже с помощью таких вот наспех слепленных дурацких историй. — Собственно, больших изменений мне не нужно. Это буду всё тот же я, но в женском варианте. Более изящный, что ли… черты лица сделаю мягче, волосы пусть будут длиннее…
— Глупая затея, — безапелляционно решает Каролина. Блейз мысленно соглашается с ней. — Ты нигде не ошибся?
— Нигде, — Блейз, извиняясь, разводит руками. — Паломничество — это ведь не обязательно пешее путешествие в ту же Мекку… мой прадед совершил паломничество у себя в комнате — рисовал картины, те самые, твои любимые в северном крыле, пока дар не открылся… а у меня вот такое вот своеобразное…
— Хорошо, что это не Мекка, — ворчит Каролина, и Блейз понимает, что победа окончательно за ним. — Так ты хотя бы занятия в школе пропускать не будешь…
— И это тоже плюс, — соглашается Блейз. — Думаю, не стоит посвящать в это дело кого-нибудь… Дамблдору скажем всё то же, что министру… для чистоты эксперимента. Никто не должен знать о том, что Блейз и Элоиза — один и тот же человек.
— И я даже не знаю, какие нужны документы для якобы перевода по обмену из моего пансионата, — вздыхает Каролина.
— Посоветуйся с директрисой, которая заправляет там всеми делами, — предлагает Блейз. Маленький женский пансионат в Северной Америке достался Каролине по наследству от второго мужа; доход пансионат приносил исправно, так как обучение в нём считалось крайне престижным и стоило дорого, но в дела Каролина не вникала абсолютно, довольствуясь работой директрисы, назначенной ещё вышеупомянутым вторым мужем.
— Так и сделаю, — решает Каролина и улыбается. — Надеюсь, ты не собираешься заводить романов с мальчиками под личиной девочки, а?
Блейз давится салатом. При том, что Каролина совершенно не в курсе сексуальных пристрастий сына, её реплика попала точно в цель.
— Шучу, шучу, — заверяет Каролина со смехом. — Кстати, раз уж речь зашла о романах… не скажешь, кто та прекрасная незнакомка, по которой ты вздыхаешь с начала лета?
«Это Гарри Поттер, мама, Гарри Поттер… — мрачно думает Блейз. — «Прекрасная», но не «незнакомка»… заочно ты его отлично знаешь, как и вся страна».
— Не скажу, — говорит Блейз честно. Врать всегда стоит по минимуму — хотя бы чтобы потом самому не запутаться.
— Скрытный ты у меня, — с некоторой обидой замечает Каролина. Блейз, чувствуя себя крайне неловко, обращает всё своё внимание на пирожки с мясом. Если бы это была девушка — он бы непременно сказал… но реакция матери на правду непредсказуема, и Блейз не хочет рисковать.
* * *
Они вместе разрабатывают облик Элоизы; Блейз справился бы один, но Каролина желает поучаствовать в забаве. Блейз меняет свою внешность по десять раз на дню, добиваясь какой-то одной Каролине известной достоверности — по его мнению, отражающаяся в зеркале после первого раза девушка уже вполне достоверна. Но Каролина категорично заявляет:
— Мальчики, конечно, поверят, а вот однокурсницы сразу поймут, что ты не девочка!
— Я собираюсь сойти за собственную сестру, — кисло напоминает Блейз, изменяя указанное. — Не перестарайся, а то вообще решат, что я — однофамилица невесть куда сгинувшего Блейза.
— Не перестараюсь! — уверенно заявляет дорвавшаяся до новой увлекательной игрушки Каролина. — Доверься моему вкусу… а будешь возмущаться, я оставлю маскировку тебе, а сама ещё разок выйду замуж! И свадьбой будешь заниматься ты, как глава рода…
— Не надо! — почти всерьёз пугается Блейз. — Что ещё поменять?
* * *
«Привет, Блейз!
Мы на днях вернулись из Ниццы, я, mon papa и mama…» «Изумительная расстановка приоритетов», — думает Блейз, читая письмо от Драко Малфоя.
«В Ницце — замечательно, хоть и скучновато временами. Ты, я слышал, уже побывал у бабушки... Пойдём как-нибудь за папоротником бахромчатым? После Ниццы хочется чего-нибудь не такого цивилизованного… проведём пару дней в лесу, а? Рядом с Малфой-мэнором замечательные леса! Держу пари, трахаться под открытым небом — не так уж плохо…»
Блейза корчит, плющит и перекореживает от одного слова «лес». В этой жизни Блейз не планирует больше отправляться в глушь — даже на пару минут, не то что на пару дней. Слова «трахаться под открытым небом» вызывают у него тошноту — с этого лета он предпочитает мягкие постели, и не что иное! В крайнем случае, ковры с толстым ворсом…
«Без тебя делать абсолютно нечего, mon chéri (1*). Поэтому не затягивай с ответом, ладно?
Кстати, по поводу того, что твоя мать похоронила очередного мужа… Конечно, есть риск получить от тебя отповедь, но я всё же спрошу: у вас там что, моровое поветрие? Или этот бедолага — не помню, как звали — по глупости возразил в чём-то твоей матери, и она решила освободить место для более сговорчивого?» «Чтоб тебе в Дамблдора влюбиться, кретин белобрысый — тогда найдёшь, чем заняться, кроме того, чтобы зубоскалить на безопасном расстоянии», — злится Блейз.
«Не люблю exprimer des plaints(2*), но что же делать — с возвращением в Англию ничего больше в голову не приходит, только бесчисленные поводы для уныния. Так что выручай меня, пока я совсем не скис от тоски.
Твой,
Драко».
«Молоко ты, что ли, чтобы скисать?», — фыркает Блейз, скатывает письмо в шарик и швыряет в угол комнаты — эльфы уберут.
В лес он не отправится ни в коем случае. А если Драко приспичило потрахаться, пусть припряжет к этому делу своего драгоценного papa — Блейз точно знает, что первым любовником Драко был именно Люциус Малфой. Правда, старший Малфой вряд ли оценит тягу сына к романтике à la négligeance(3*)…
Блейз пишет письмо, где наотрез отказывается отправляться за папоротником и высказывает Драко всё, что думает по поводу его недоразвитого чувства юмора и похорон седьмого мужа своей матери.
— Кинь это письмо за завтраком Драко Малфою в тарелку, ладно? Чтобы его едой забрызгало, — мстительно говорит Блейз сове.
Сова улетает; Блейз садится на подоконник и долго смотрит в неспокойное небо на Забини-мэнором. Пять штук книзлов перебралось из сада к Блейзу на колени; наглые животные урчат, трутся о его руки, намереваются тут же, у него на коленях, и поспать.
Блейз вздыхает. Если бы невозможность обуздать наглость книзлов была единственным, что было ему не под силу…
У одного из книзлов зелёные глаза, и Блейз рассеянно гладит его по лобастой голове.
Собирается буря — это Блейз точно знает; такие вещи он может теперь предсказывать без особых усилий.
Хлещет дождь, сверкают молнии; книзлы жмутся к рукам Блейза, вздыбив шерсть и испуганно-злобно мяукая.
Блейз подставляет лицо струям дождя и улыбается.
Буря грядёт в мир — и такая, что мало кто уцелеет под ударами ураганного ветра.
Это Блейз тоже знает точно — как знала правду о Троянском коне Кассандра.
Грохочет гром, и Блейз крепко прижимает к себе напуганного книзла с зелёными глазами.
________________
(1*) Mon chéri — мой милый (фр.)
(2*) Exprimer des plaintes — жаловаться, высказывать жалобы (фр.)
(3*) À la négligeance — без украшений, без прикрас (фр.)
453 Прочтений • [À la négligeance ] [17.10.2012] [Комментариев: 0]
Vova
