Низкое небо напоролось на фабричную трубу, как гигантский бражник — на булавку, и висит, пришпиленное, над тупиком Прядильщиков, истекая пакостью, заменяющей бабочкам кровь.
Я передергиваю плечами и отхожу от окна.
На улице тихо, и дом полон той же выморочной, отдающей плесенью тишиной; пламя камина не в силах разогнать промозглого холода, от которого ноют суставы. Я уже не молод, и день рождения — лишний повод, чтобы вспомнить об этом. Впрочем, был ли я когда-нибудь молодым?
Я ловлю отражение своей усмешки в стеклянной дверце книжного шкафа (довольно мрачная усмешка, следует признать) и усаживаюсь в старое кресло. Когда-то в нем сидел Тобиас и напивался долгими зимними вечерами… все долгие зимние вечера напролет. Поддержим же семейную традицию!
Пусть будет холодно. Мне безразлично, где жить; всегда было безразлично, даже до того, как стало безразлично, жить ли вообще.
Дождь стучит по подоконнику, по запотевшему стеклу.
Когда я впервые встретился с крестным, тоже шел дождь.
— Чертова зима! — орал Тобиас. — Где чертов снег? Что за чертовы сопли на улице?
«Чертовы», как вы понимаете, всего лишь эвфемизм — эдакое многоточие, заменяющее любимое выражение Тобиаса, которое он использовал для обозначения людей, предметов и явлений, ему неприятных.
Я тоже был ему неприятен, и все-таки Тобиас смутно чувствовал: то, что он поспособствовал моему появлению на свет, накладывает на него определенные обязательства. Поэтому, стоило мне попасться ему на глаза, как он называл меня «… сопляк» (клянусь, тогда я был невинен!) и принимался воспитывать. В этом, как и во многом другом, наши интересы не совпадали: я не любил, когда меня воспитывали. Так и остался невоспитанным, о чем мне периодически напоминают все, кому не лень и кто достаточно бесстрашен.
О чем это я?
От огневиски, выпитого на голодный желудок, я чувствую себя призраком, случайно залетевшим в мир живых. Наверняка, я умер. И уже давно. Или нет? Крестный мог бы сказать точно, но он не пришел. Этот день рождения я буду праздновать один.
Ах да, наша первая встреча. Мне тогда исполнилось семь, в тот самый дождливый день, и я праздновал это событие, слоняясь по берегу реки в надежде найти что-нибудь занимательнее консервной банки. Неподалеку из кустов выглянула лиса. Я подобрал камень, чтобы в нее бросить — я был добрый мальчик — и тут увидел его: высокого, очень худого мужчину в сером плаще.
— Привет, — сказал он. — Как поживаешь?
Я передумал бросать камнем в лису. И бросил в него. Поскольку вырос не в родовом поместье и не в респектабельном пригороде и хорошо знал: даже на такой непривлекательный товар, как тощий длинноносый парнишка, похожий на общипанного галчонка, может найтись свой потребитель.
Брошенный камень попал незнакомцу в грудь. Он только улыбнулся и приблизился ко мне так быстро, что я не успел даже подумать о бегстве. Секунду назад он находился в десяти шагах от меня, и вот уже его холодная, сухая ладонь лежит на моем плече.
— Не бойся, — голос у него был тоже сухой и холодный, и какой-то… легкий, что ли? не могу подобрать подходящего слова. — Я — твой крестный.
Поверил ли я ему? Не помню. Но бежать не пытался. Может, просто сообразил — от него все равно не убежишь. Самое забавное, что он действительно оказался моим крестным. С моим-то везением он просто обязан был оказаться маньяком, насилующим и убивающим тощих, похожих на общипанных галчат парнишек.
— Мама не говорила, что у меня есть крестный, — я все же попытался проявить бдительность.
— А ты спрашивал?
Нет, я не спрашивал. Спрашивать у моей матушки о такой чепухе, как крестные или там Санта-Клаус и подарки на Рождество, означало не желать себе добра. Чокнутых нет, спасибо большое.
Я отступил на шаг и принялся разглядывать незнакомца. Для этого мне пришлось запрокинуть голову — он был очень высок. Черный котелок, каких уже давно никто не носил, подчеркивал его бледность. Темные глаза. Тонкие губы, изогнувшиеся в улыбке. Его улыбка внушала доверие. Это показалось мне подозрительным — никто и никогда не внушал мне доверия.
— Твоя мать, должно быть, забыла обо мне, — произнес он задумчиво. — Вряд ли она говорила серьезно, когда пригласила меня к тебе в крестные — родильная горячка не способствует ясности мысли — но, тем не менее, она это сделала. И я согласился. Ты не находишь, что здесь сыро?
— Нет, — я вытер нос рукавом.
— Почему бы тебе не воспользоваться носовым платком?
— Бабские штучки, — отрезал я, стараясь, чтобы слова вылетали изо рта, как плевки.
Тобиасу этот номер удавался бесподобно.
— Не хочешь прокатиться? Мой автомобиль ждет наверху.
Тревога-тревога-тревога! Прокатиться, еще чего! Знаем мы, кто на ком прокатится.
— Спасибо, не хочу, — сказал я вежливо. И добавил: — Пошел в жопу, извращенец.
Он снова улыбнулся.
— Если я тот, за кого ты меня принял, Северус, то посылать меня в жопу, как минимум, неблагоразумно.
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
Не судите меня строго. Не стоит ожидать чудес дедукции от семилетнего ребенка.
— Я же — твой крестный. Пойдем. Я не причиню тебе зла.
Так и началось наше знакомство. Крестный катал меня в длинном, сверкающем, будто опасная бритва, автомобиле — тогда я не знал слова «лимузин» — по местам, названия которых мне и сейчас незнакомы, и расспрашивал о том, как я живу и чего я хочу. Полагаю, я ему понравился. Я уже тогда был достаточно мрачен.
Виски не обжигает рот, я не чувствую его вкуса, чувствую лишь тепло, растекающееся по телу. Серый, муторный свет пульсирует: тучи пробегают по небу. Или это издыхающий бражник взмахивает крыльями в агонии?
В день нашей первой встречи крестный подарил мне котел и набор для зельеварения. Котел был роскошен, из черного металла с замысловатой гравировкой; он стоил больше, чем весь наш дом со всем его содержимым.
— Откуда ты взял эту чертову штуку? — увидев котел, Тобиас даже не заорал, а как-то взвизгнул. — Спер, что ли?
И дал мне в ухо — не со злости, а просто так, чтобы подчеркнуть свое изумление.
Я потер ухо и объяснил: чертова штука — подарок крестного. Что до меня, то, во-первых, я не склонен к воровству, а во-вторых, у кого из наших соседей можно спереть подобную вещь?
— Какой крестный? — Тобиас с недоумением поглядел на маму. — Откуда у этого паршивца может взяться крестный?!
— Он сказал, что мама, наверное, забыла о нем. Но она его приглашала, и он согласился.
Тут матушка сильно побледнела и велела мне уйти, чему я был очень рад. Котел меня очаровал. Раньше я подобными вещами не интересовался, но теперь — другое дело.
Что мне еще вспоминается, так это мама, кусающая губы, непривычно растерянная.
— Хочешь, я покажу тебе, как этим пользуются? — спросила она, робко касаясь котла.
Да, я хотел. Это был отличный подарок.
С тех пор крестный появлялся каждый год. Обычно он дарил мне книги, и странные это были книги, скажу я вам. На одиннадцатилетие я получил от него метлу — единственное, что хоть как-то скрашивало мое пребывание в Хогвартсе.
Школьные годы чудесные… Я по-прежнему не любил, когда меня воспитывали, а воспитывать меня стремились все, кому я имел несчастье повстречаться по дороге. Лицо у меня, что ли, такое? Нет. Про лицо не будем.
Я делал немало глупостей, как и полагается мальчишке. На самом деле, больше глупостей, чем полагается. И за каждую из них я расплатился сполна.
Крестный никогда меня не бранил и не упрекал. Даже после того, как я с гордостью продемонстрировал ему татуировку на руке.
— Занятная картинка, — он усмехнулся. — Покатаемся?
Я кивнул, обиженный таким невниманием к моей порочности.
— Вижу, ты стремишься к новым знаниям, — сказал он мне. — Это хорошо. То, что ты сейчас увидишь, поможет еще больше расширить твой кругозор. Выйдем здесь.
Мы выбрались из автомобиля, и я подумал: ну все, я спятил.
Ветер покряхтывает в дымоходе. А может, это не ветер. Может, это Санта-Клаус застрял и сидит там с самого Рождества. Через двери нужно входить, уважаемый.
Я перевожу взгляд на входную дверь. Она криво висит на петлях. Совсем чуть-чуть. Но мне становится страшно, как не было уже давно. Этот маленький непорядок напоминает мне, что не только с домом, но и с моим сознанием не все в порядке. Далеко не все в порядке.
— Просто сырость, — объясняет мне тихий голос.
Сначала я принимаю его за галлюцинацию (я уже порядком нагрузился), но, повернувшись, вижу — мой крестный пришел поздравить меня с днем рождения.
Он чинно сидит на диване, положив черный котелок себе на колени. На воротнике плаща поблескивают капли.
— Дождь, — говорю я ему.
Он кивает. Тишина, только капли воды разбиваются о подоконник да тикают часы. Почти как там, в его саду. В саду, где с мраморных колонн свисают гроздья карманных хронометров (а цепочки вьются лианами), и из пола на тонких проводах тоже растут часы. Как цветы. И со всех сторон — жужжанье, щелканье, тиканье, точно биение крыльев миллиардов насекомых.
Шести с лишним миллиардов, если я не ошибаюсь.
— Что это? — спросил я тогда, озираясь.
Вместо ответа крестный взял меня за руку, отмеченную Знаком, и вложил в нее ножницы с длинными узкими лезвиями. Потянул за стебель симпатичные часики в изящной оправе.
— Этой леди пора. Давай, Северус, срежь их.
Я щелкнул ножницами. Часики упали и растаяли в воздухе, не долетев до пола.
— Вот и все. Венков не присылать, — лицо крестного превратилось в череп.
Я отшатнулся, невольно прижав ножницы к животу.
— Нет-нет. Отдай их мне. Чувствуешь упоение, Северус?
Ничего я не чувствовал. Даже страха.
— Превратись обратно, если тебе не трудно.
Череп исчез. Крестный поправил котелок. Хлопнул меня по плечу.
— Видишь, здесь нечем упиваться. Это всего лишь работа, Северус. Я — профессионал. А все твои кумиры — дети в песочнице.
И это было так. И тот, и другой — дети в песочнице. Страшные, мудрые… дети.
Один знал, что его ждет, но все равно сказал «Пожалуйста» при виде крестного, равнодушно поигрывающего ножницами.
Другой не сказал ничего: смотрел на Поттера, а крестный стоял у него за спиной.
Он просто ждет, понимаете? Всегда — просто ждет.
Кстати, о Поттере.
— Кстати, о Поттере, — говорит крестный. — Помнишь его?
— Разве такое забудешь? — я допиваю свой виски. — Хочешь?
— На работе не пью, — крестный приподнимает уголки рта в усмешке.
Как будто в зеркале смотрюсь.
— Ты пришел за мной? Наконец-то. Я рад.
— Рано радуешься, Северус. Не будь глупцом. Когда я приду не к тебе, а за тобой, ты меня не увидишь. Я пришел за другим человеком. Скоро и сам он прибудет.
— Крестный. Я больше не хочу видеть никаких смертей. Кроме тебя, конечно.
Он наклоняется и хлопает меня по колену.
— Пришел. Иди, открой.
Меня оттесняют с порога. Незваный гость врывается в гостиную — он крепче меня, и плечи у него шире, хотя он по-прежнему вынужден смотреть на меня снизу вверх. Хорошего настроения ему это не добавляет. Он гневно сверкает глазами. Теперь, когда он избавился от очков, устрашающие взгляды в его исполнении получаются достаточно огненными. Хотя и раньше выходило неплохо.
— Добрый день, Поттер, — говорю я мирно.
Крестный молчит.
Поттер отряхивает мокрую куртку. Приветствиями он себя не утруждает. Ковер вокруг него темнеет от воды. Я не возражаю. Этому ковру уже ничто не повредит.
Под курткой у Поттера гавайская рубашка. Меня разбирает смех. С этим домом, и с этой улицей, и с этим дождем гавайская рубашка сочетается так же хорошо, как боа из страусовых перьев — с живым страусом. Черный юмор, если вы понимаете, что я имею в виду.
Мой смех неприятен; я редко им пользуюсь, и он успел основательно заржаветь. Если бы такое услышал человек милосердный, он бы мне посочувствовал.
Поттер, разумеется, немедленно свирепеет.
— Что это значит?! Как вы посмели сделать это?
Усаживаюсь в кресло, мысленно перебирая свои актуальные прегрешения. Ничего. Я чист перед законом и людьми. Да, я уже не тот… старею.
— Почему вы отказались от ордена?
Ах, это.
— Я его недостоин, — отвечаю я смиренно.
— Конечно, недостойны, — Поттер захлебывается ядовитой слюной и начинает кашлять. Прокашлявшись, продолжает:
— Недостойны, конечно. Кто спорит. Но Альбус думал иначе, и в память о нем Минерва три чертовых года добивалась, чтобы вас наградили. А вы сидели и любовались. Только не говорите, что вы не знали! И вот, когда вам осталось только получить его, вы преспокойно отказываетесь: «Спасибо, не надо». Как будто вам тарелку овсянки за завтраком предложили. Да вы нам в лицо плюнули!
— Не преувеличивайте, Поттер. Мне просто было лень идти на церемонию награждения.
От этих слов он теряет остатки самообладания.
Существуют выражения, которые в маггловских передачах заменяют звуком «пиии». Вот из этих «пиии» и состоит его филиппика. Завершает он, впрочем, относительно пристойным:
— Насрать вам на всех!
— Ну, не на всех. Тебе, например, я жизнь спас, — зачем-то напоминаю я.
Можно подумать, пустяки вроде спасения жизни играют какую-то роль в наших сложных взаимоотношениях.
— Не спас! Неправда! Не спас!
Уверенный в себе молодой человек на моих глазах снова становится неврастеничным подростком, даже голос ломается, будто время обратилось вспять; Поттер кричит, и каждый его крик — как гвоздь, который заколачивают в мой череп.
Ведь на самом деле нет никакого крестного. И Поттера нет. Есть только я и мое безумие.
— Не кричи, — говорит крестный Поттеру. — Орден — только предлог, не так ли? Ты испытывал чувство, что должен быть в этом месте и в это время; не откажись Северус от награды, ты бы пришел все равно. Ты не понимал, почему тебя сюда тянет, вот почему ты злишься. Я объясню тебе. Ты явился на встречу со мной.
Только сейчас до Поттера доходит, что в комнате мы не одни. Он рассматривает крестного, а потом поворачивается ко мне. Глаза у него становятся очень большими и очень темными: ни яркой зелени радужной оболочки, ни привычной ненависти; только удивление, рыбкой плещущееся в зрачках. Это так странно — не видеть ненависти на его лице — что я смотрю на него, не отрываясь.
— Кто это? — спрашивает Поттер нормальным, не срывающимся на истерический визг голосом.
— Мой крестный.
— Не знал, что у вас есть крестный.
— На самом деле, у меня и родителей не было, — говорю я конспиративным шепотом. — Я самозародился из просыпанного мышьяка.
Поттер нервно хихикает. Вид крестного выбил его из колеи, и это — факт, достойный изумления. Кажется, даже василиску такого не удавалось.
— Вы не родственники? — Поттер бросает взгляд на крестного и быстро отводит глаза.
— Что, похожи? — хмыкаю я.
— Да, — Поттер снова смотрит на меня.
Он очень хотел бы, чтобы крестный оказался моим родственником. Да, в общем, кем угодно, только не тем, кем он является на самом деле. Такие вещи Поттер чувствует… как животное.
— Нет, мы не родственники, — разуверяет его крестный своим мягким голосом. — Собственно говоря, у меня нет кровных родственников. Я, видишь ли, не человек.
— А кто ты? — Поттер не хочет задавать этого вопроса, но не спросить не может.
Таковы правила игры.
— Я — Смерть, — крестный улыбается, и его лицо превращается в череп.
Я отворачиваюсь. С некоторых пор черепа мне неприятны.
— Ни фига себе, — констатирует Поттер.
Я им горжусь. Серьезно. Он отлично держится. Вообще, когда он разговаривает не со мной, то на него приятно посмотреть.
— Чья смерть? — уточняет Поттер.
— В данном случае — твоя. Жаль, что ты не видишь своего лица. Оно покраснело. И рот чуточку перекошен. Ты умрешь от инсульта, — продолжает крестный. — Все будут сожалеть: «Ах, такой молодой», но тут ничего не поделаешь, верно? Только без обид, мальчик. Ничего личного, понимаешь? Так тебе на роду написано.
Щелчок ножниц. Я вздрагиваю. Поттер вздрагивает. Но это лишь проверка: хороши ли они в работе. Конечно, хороши. Это лучшие ножницы в мире.
— «О дне же том и о часе никто не знает», — задумчиво говорит крестный. — Читал Библию?
— Нет, — хрипло отвечает Поттер. И косится на меня.
Я тебя не вижу. Меня ваши дела не касаются. Мне все равно.
— Много потерял, — крестный подходит ближе, так что я чувствую запах его плаща.
Пахнет свежеразрытой землей.
Поттер отступает. Крестный приближается. Dance macabre вокруг старого кресла.
Черт, это невыносимо: и гордость, не позволяющая просить помощи у былого врага, и пощелкивание синеватых лезвий.
Зачем он играет с мальчишкой? Он никогда так себя не вел. Ведь он — профессионал. Не может быть, чтобы Поттер раздражал его так же, как раздражает меня.
— Ну, давайте уже! — выкрикивает Поттер, и тут я не выдерживаю.
— Подожди. Ты уже придумал, что подаришь мне на день рождения?
— А чего бы ты хотел?
Не этого. Нет, я совсем, совсем не этого хочу; и все же я не удивляюсь, услышав, как мой собственный голос произносит:
— Его.
И не удивляюсь, увидев, как моя собственная рука — и ты, Брут! — указывает в сторону поттерова щенка, выпившего столько моей крови, что вот с ним-то мы, можно сказать, породнились.
— Гм. Ты уверен, что этот мальчик тебе нужен?
Голова пульсирует, словно готовый лопнуть нарыв.
— Нет. Не уверен. Но у меня воображение иссякло, — признаюсь я. — А этот, с позволения сказать, мальчик просто под руку попался. Да и рано ему еще умирать.
— А по мне — срок пришел, — крестный опять щелкает ножницами, и глаза у Поттера расширяются так, что начинает казаться, будто он все-таки в очках.
— Ну, как ты считаешь, нужен ты мне или нет? — спрашиваю я его.
— Вы-то мне точно не нужны, — он гордо вскидывает голову.
Губы не дрожат. Почти.
— Вот видишь, — крестный укоризненно смотрит на меня. — Ты ему не нужен. Не упрямься. Хочешь новый дом?
— Не хочу, — отвечаю я мрачно. — Мы с этим домом созданы друг для друга, как летучая мышь и развалины трансильванского замка.
Поттер вскидывается, услышав знакомое слово… нет, не аспирин.
Крестный посмеивается.
— Все шутишь, крестничек.
— Подождите, — выпаливает Поттер сердито. — Вы не можете подарить ему меня!
— Тебя — нет, — холодно роняет крестный. — Твою жизнь — да.
— Тебе это ничего не будет стоить, — говорю я с отвращением. — Уйдешь и забудешь все, как страшный сон. Я не хочу видеть тебя рядом.
— Не хотите? — странно, но Поттер выглядит разочарованным.
Тщеславный сопляк. Как это — кто-то не хочет его видеть?
— А зачем вы тогда просите в подарок мою жизнь?
Дожил. Даже Поттеру мое поведение кажется нелогичным.
— По привычке, — отвечаю я.
Это звучит глупо. Потому что это и есть глупо.
— Давайте оставим объяснения. Они меня утомляют.
Крестный кивает.
— Я попросил — ты услышал. Тебе решать, согласишься ты или откажешь.
— Разве я отказывал тебе когда-нибудь?
Да. Было такое однажды. Но сегодня… сегодня я получу свой подарок.
Лучше бы он отказал.
— Хорошо. В конце концов, ты просишь такую малость… С днем рожденья, Северус. Голос растворяется в полумраке — отблеск огня на полу перед камином, нота дыма в воздухе, пропитанном затхлой сыростью.
Он ушел.
— Он ушел? — это Поттер.
Я действительно не хочу его видеть. Лучший способ сделать это — закрыть глаза. А для верности уткнуться лицом в ладони. И начать свыкаться с гвоздями, забитыми в мой несчастный мозг.
— Значит, я — такая малость, что и говорить об этом не стоит. Приятное открытие.
— Я устал тебе об этом повторять. Напрасно ты мне сразу не поверил.
Поттер хмыкает. Половицы поскрипывают, когда он начинает расхаживать по комнате.
— Когда уже закончится этот дождь? Солнца хочется.
— Отправляйся на Таити. Прямо сейчас. У меня от твоего голоса голова раскалывается.
— Почему вы не сварите себе зелье от мигрени?
— Я мазохист.
— Ой.
— Не хочется идти за ингредиентами, — объясняю я. — А потом варить зелье. А потом чистить котел. Лучше мигрень.
— Что, плохо без студентов? — ехидничает невидимый Поттер. — Котел вычистить — и то некому.
Я не отвечаю.
— Думаете, уели меня, да? Еще раз спасли мне жизнь? Так я вам и поверил! Смерть — крестный, надо же. Кто это был, а, Снейп?
— Я ведь могу и вернуться, — шелестит знакомый голос.
Поттер тяжело, со всхлипом выдыхает. Я отнимаю ладони от лица. Поттер трет левый висок и кусает побелевшие губы.
— Довольно, — говорю я тихонько. — Да, он — дурак, но ты подарил мне его жизнь. Он больше не будет.
— Мне не нравится этот подарок, — замечает крестный.
— Мне тоже, — отвечаю я печально.
— Я — не дурак, — вмешивается Поттер. — Но трудно в такое поверить, согласитесь?
— Разбирайтесь сами, — сердится крестный. — У меня дел полно.
И исчезает окончательно.
— Поттер. Я хочу, чтобы ты ушел. Немедленно.
— Послушайте, а каково это — быть крестником этого… существа?
— Уходи.
— Вы не можете меня так просто выгнать.
На самом деле, не могу. Сил нет. Лучше еще выпью.
— Я тебя не просто выгоняю, а с тем, чтобы ты не возвращался.
— Надо было позволить ему меня забрать.
Ох, надо было! Что ни делает дурак, все он делает не так.
— Еще не поздно.
— Как позволили ему забрать Альбуса, — заканчивает Поттер свою мысль.
— Поттер, прощай.
— Интересно, зачем вам понадобилось устраивать это представление?
Поттер из тех, кто слушает, но не слышит, и говорит, заботясь не о смысле произносимого, а лишь об интонациях. Остановить поток его сознания можно только ударом в лоб.
— В этой рубахе ты похож на попугая, — Поттер замолкает на половине фразы, и я добавляю, — кажется, ты — единственный человек, которого действительно волнует, что со мной происходит. Даже если этот интерес — со знаком «минус», все равно приятно.
— Орден почему не взял? — спрашивает он тихо.
— Не захотел. Наконец наступил в моей жизни тот период, когда я могу не делать то, чего не хочу. И я этим усиленно пользуюсь.
— А чего вы хотите? Гнить потихоньку в этой дыре?
Поттер с неприязнью смотрит на колченогий столик, на продавленный диван, на шкафы, заставленные книгами.
— Вон на той полке, — показываю я, — книги, которые дарил мне крестный.
Поттера бросает к шкафу, будто его пружиной в задницу ударило.
— Ну вот, — бутылка опустела, что не радует. — А чего ты ждал от меня? Вдохновенных соплей? Что я нацеплю орден Мерлина на шапку и буду прохаживаться по Диагон-аллее, гордясь собой?
Поттер роняет книгу на пол и начинает ржать. Представил.
— Мне надоел пиетет перед авторитетами. Мне надоело тянуться за чьими-то ожиданиями. Я ничего не возьму из рук так называемых официальных лиц. Пошли в жопу, извращенцы. Отныне я — анархист.
— Ой.
— Вот именно.
Пауза. Поттер нагибается и поднимает книгу с пола.
— Знаете, мне действительно не все равно, как вы живете.
— Ммм?
— Это происходит незаметно, понимаете? Просто думаешь о ком-то, не специально — это происходит само собой, как трава растет.
— Как сорняки.
— Точно. Сорняки. Чем чаще их выпалываешь, тем больше их становится.
— Ты-то откуда знаешь про сорняки?
— У Дурслей…
— Все, дальше можешь не рассказывать. Тяжелое детство. Несчастный сирота.
— Сочувствия от вас не дождешься, верно?
— Да.
Поттер замолкает. Шелест страниц — он перебирает книги. Он ни слова в них не понимает, но тот факт, что крестный держал их в руках, заставляет его сердце биться чаще. Я тоже молчу. У нас нет общих тем для беседы.
Мои глаза закрыты, но я ощущаю присутствие Поттера, как нетопырь чувствует предметы в темноте. Эмоциональный ультразвук.
А может, мне все это мерещится, потому что я проваливаюсь в полудрему; странные цвета мерцают в серебристом тумане, и лишь настойчивое «тик-так» настенных часов не дает мне окончательно погрузиться в сон.
— Но вы попросили в подарок мою жизнь, — я снова слышу голос Поттера, и снова в нем звучат мальчишеские нотки. На этот раз — смущение, а не гнев. — А не «Мисс Магическая Вселенная». И не «Некрономикон».
— И даже не… — Поттер напрягается — …упаковку аспирина.
— Хотите, я вам куплю зелье от головной боли? Или аспирин, если уж вы так его жаждете.
— Щедрое предложение, Поттер. Пожалуй, я приму его. При одном условии.
— Да?
— Вы отдадите мне ваше зелье, а потом уйдете.
— Ну и мучайтесь тогда от мигрени, — бормочет он.
— Что?
— Ничего. Ничего. Спите дальше. Вы же спите?
— Да. Я разговариваю во сне, с одним из своих сновидений. Кажется, у меня галлюцинации.
— Нет, — не соглашается он, — это у меня галлюцинации. Проклятый дождь. Я от него с ума схожу.
— На Таити, Поттер. Отправляйтесь на Таити.
Мне кажется или в комнате стало светлее? Наверное, это из-за мальчишки. Когда он переступает порог, словно свечу зажигают. А когда он уходит, все время ждешь его возвращения. Даже если действительно хочешь, чтобы он ушел и не возвращался.
— Смотрите!
Я открываю глаза. Фигура Поттера облита серебристым светом, льющимся из окна.
— Снег пошел.
Я поднимаюсь. Поттер отступает, освобождая мне место, и я гляжу на улицу, на белые нежные хлопья, тихо кружащиеся в воздухе. Словно вальс — без оглушающей музыки, без гомона и хихиканья танцующих разнополых идиотов, без шарканья ног, без запаха пота… это красиво. И фабричная труба походит на ствол огромной елки, упирающейся маковкой в небеса.
Vova
