Если бы я писал рассказ, я начал бы по-другому. Например: «Грязно-серая мгла опустилась на грязно-серый город, и резкий ветер с реки швырял в лицо прохожим колючую морось». Как-нибудь так.
Но сейчас я не рассказ пишу. И, раз уж я вспомнил про наш общий день рождения (про свой бы забыл, а про твой — помню), принимай мои поздравления. Больше ведь тебя поздравить некому. Да и меня тоже: в последнее время я вроде как в бегах. От всех. От всего. Ты знаешь, почему.
Так вот — с днем рождения, братец Фордж!
Конечно, с именинным пирогом ничего не выйдет. Не полагается покойникам тортиков с кремовыми розочками и стеариновыми свечками. Свечки им ставят восковые. В церкви, за упокой души. Не бойся, тебе не поставлю: во-первых, представления не имею, как это делается; а во-вторых, я ведь тебя знаю — вернешься еще с того света, чтобы воткнуть эту свечку мне в задницу. Не буду тебя искушать.
Желаю тебе… Вот опять незадача. Чего тебе пожелать-то?
Я всегда хотел того же, чего и ты. Подозреваю, что и ты хотел того же, чего и я. Никогда не уточнял. Глупо как-то было спрашивать. Но теперь есть одна маленькая проблема: я жив, а ты умер, и черт его знает, какие там у тебя теперь интересы. Если разобраться, черт определенно знает об этом лучше, чем я. Не сомневаюсь, что в рай тебя не пустили. Ты подавал бы ангелам дурной пример. Мы с тобой всю дорогу только этим и занимались: подавали дурной пример и сбивали с пути истинного.
Что в остатке? Торт отпадает за ненадобностью, пожелать мне нечего… остается подарок. Да, именно. Умер ты там или нет, а подарок за мной.
Подумав как следует (времени на раздумья у меня было хоть отбавляй, можешь мне поверить), я решил так: лучшим подарком тебе станет смерть твоего убийцы.
Только не надо кривиться и делать вид, будто сейчас проблюешься. Вовсе я не развожу мелодраму. Нет, кто бы говорил! Ведь это ты не даешь мне покоя с того самого дня, вернее, с той самой ночи. А было это двадцать восьмого числа июля месяца, в пятницу, без десяти двенадцать… иногда точность бывает полезна. Впрочем, к данному случаю это не относится.
Именно тогда ты, треклятый идиот, возымел фантазию изловить Малфоя-младшего, который тихо-мирно укрывался себе от правосудия. Никого не трогал… Не спорю, было бы забавно привести хорька в аврорат на веревочке. Черт, я сам бы соблазнился. Одна незадача — у хорька оказались свои планы на будущее, и за эти планы он готов был драться. А ты не ожидал от него такой прыти, правда, Джордж? Нет. Не ожидал. Поэтому хорек до сих пор на свободе, а тебя похоронили в закрытом гробу.
Я знаю, что умер ты быстро, но страшно. Я сидел в кабинете один, ругая тебя за лень и безответственность, и сводил баланс. Верити принесла мне чай, я сделал глоток… и тут внутренности мои разбухли и полезли из горла, раскаленная сеть упала на меня и окутала, словно кокон, и была боль, такая боль, что представить ее невозможно. Я не могу вспомнить, что происходило потом, но я уже посинел, когда Верити опомнилась и «Эннервейтом» вернула меня из ада за наш письменный стол.
Я знал, что тебя больше нет; не знал только, куда мне бежать и где искать тебя, и тут появилась Тонкс с траурной физиономией (представь, она сделала волосы черными и отрастила шнобель, как у Снейпа — ей показалось, что так будет приличнее). Пришла и принялась бормотать.
Про отца, который отправился в рейд в какие-то Зажопинские Выселки, и про Билла, которого никак не может отыскать, а Рон опять же где-то сидит в засаде.
Про то, что Малфоя-младшего (по описанию) видел выходящим из заброшенного дома на окраине Лондона один из тех людей, которые всегда оказываются на месте, чтобы стать свидетелями преступления, но никогда не пытаются помешать преступнику. В доме найден труп, и есть основания предполагать, что он может оказаться... тут она замялась (одним из близнецов Уизли — это она не решилась произнести).
И — не мог бы я его опознать? Так и сказала. Дура. Кто бы еще мог тебя опознать, кроме меня? У кого еще есть на это право?
Цепочку на запястье я узнал сразу. Я сам подарил ее тебе на прошлое Рождество. А когда открыл твой подарок, то увидел такую же. Мы тогда долго смеялись, и я сказал «Великие умы мыслят одинаково», а ты ответил: «У дураков мысли сходятся». Гравировку на золотой пластинке залило кровью, но мне не нужно было видеть: «Покайся, негодяй», гласила надпись.
Цепочка была единственным, что мне удалось узнать.
Тогда я подумал: «Почему это со мной происходит?» И еще: «Такого ни с кем не должно случаться». Но такое — случается.
Небо сегодня мутное, будто Лондон специально для меня оделся в пасмурный день в дождливую крапинку, как нелюбезный хозяин выбрал бы себе костюм для встречи нежеланного гостя. Новые ботинки промокли, в правом гнусно хлюпает. Я не ною, с чего ты взял? Я просто не люблю дождь. А ты любил. Видишь, не так уж мы и похожи.
А вот если бы я жил в Египте, ботинки были бы сухими, зато на зубах скрипел бы песок. Надо радоваться тому, что имеешь.
Билл рассказывал, что когда-то на месте Сахары лежали плодородные земли. Всякие там финиковые пальмы и прочая благодать. Когда смотришь на Темзу, не верится, что такая река может исчезнуть. Но она может. Происходит Нечто — оно всегда происходит внезапно, и за этим Нечто по пятам следует смерть. Река иссякает. Леса засыхают на корню. Жизнь выцветает.
Если бы сейчас наступил конец света, я бы не расстроился. Не надо было бы думать, что делать завтра. И на следующий день. И вообще — что мне делать теперь.
Превратиться в мрачного затворника? Не смеши меня.
Поливать все вокруг слезами? Брат, ты ни с кем меня не перепутал?
Спиться. Вот это вариант. После похорон я недели две обнимался с бутылкой. Нет, не с одной — ты же знаешь, какой я непостоянный. Я не давал головной боли ни единого шанса. Лучшее средство от похмелья — никогда не трезветь.
Потом приехал отец в компании Билла, Рона и Чарли, а поганец Перси ждал в машине за рулем. Они как будто банк грабить приехали, только вместо мешка с золотом вынесли пьяного меня. Уизли никогда не станут богатыми.
Они отвезли меня в Нору и держали там взаперти, пока я не перестал ловить розовых пикси и зеленых докси в маминых шторах. Самое дерьмовое было — сочувствие. Про одиночество я не говорю; когда отсекают половинку тебя, это не одиночество. Это ампутация. Я похож на девицу в маггловском цирке, которую распилили пополам.
Они утешали друг друга, и им становилось легче. Но не мне. Они — семья. А я вот остался один, братец Фордж, и обнаружил, что семья мне, в общем-то, и не нужна.
А затем у меня появилась отличная идея: если твой убийца сдохнет, я освобожусь.
Потому что, видит Мерлин, я не могу дышать, когда вижу в зеркале вместо своего отражения — тебя.
На мысль о мести меня навел Рон. Нет, он не говорил со мной об этом. Он ни с кем не говорит, да и встретиться с ним нелегко, даже если захочешь — он всегда на каком-нибудь задании. Рон не может отомстить Волдеморту — Гарри прикончил Темного лорда почти в тот же миг, как погиб сам; и Лестранж, убившая Гермиону, тоже мертва. Но ненависть кипит в нем, требуя выхода. Он похож на вулкан, над которым клубится дым; его голос клокочет, будто лава. Каждый Упивающийся — его личный враг. Он одержим. Он мыслит, как ниндзя. Рон пугает даже меня, братец, а меня нелегко напугать.
Отец ждет меня в Министерстве. Он прислал мне записку: «Необходимо срочно поговорить». Я не хочу идти, но не могу ему отказать. Отказать ему во встрече было бы предательством, а я никогда никого не предавал.
И вот я шагаю по длинному коридору-кишке. Я не хотел бы здесь работать, в этом огромном здании, провонявшем скукой и несчастьем.
Знакомая фигура появляется в поле зрения. Она похожа на корабль, потрепанный всеми штормами, какие есть на свете. Фигура оборачивается с нежданным проворством.
— Что вы здесь делаете, Уизли? — Хмури переступает слоновьими ножищами, а глаз вращается, просматривая меня до самых печенок.
— К отцу пришел, — я выразительно поправляю значок с надписью: «Фредерик Уизли. По личному вопросу».
— А.
Хмури озирается по сторонам, наклоняется ко мне и доверительно шепчет — не мешало бы ему, кстати, зубы почистить:
— Мы взяли Снейпа. Долиш его допрашивает.
Теперь моя очередь говорить «А».
— Так вроде, он не и скрывался? — осведомляюсь я. — Почему вы так долго ждали?
Хмури не успевает ответить. Насупленный Долиш идет по коридору нам навстречу. Хмури заступает ему дорогу.
— Ну, как результаты?
— Он отключился.
— Сколько можно с ним возиться? Поторопись, приятель, если не хочешь увидеть, как он выходит отсюда с гордо поднятой головой. Визенгамоту представили доказательства его невиновности.
— Тогда зачем?..
— Я не верю в эти доказательства, — Хмури брызжет слюной, и Долиш вытирает щеку, не пытаясь скрыть недовольство.
— Я позову к нему колдомедиков, — говорит он отрывисто. — Еще не хватало самому угодить под суд.
— Он убил Альбуса Дамблдора. Этого тебе недостаточно?
— Но он говорит…
— Наплевать мне, что он говорит! Я хочу знать, что он думает!
Долиш уходит, строптиво бурча. Хмури поворачивается ко мне. Вид у него безумный, и далеко не слегка. Ставлю галлеон против обертки от шоколадной лягушки, что пары дней не пройдет, как Снейп окажется на свободе.
Я этому рад. Да, а как ты думал, я смогу выйти на след Малфоя? Только через него, через Северуса Снейпа. Наверняка он поддерживает связь с Малфоем. Возможно, с обоими. Нужна же мне какая-то зацепка, чтобы начать поиски.
Когда началась настоящая заваруха, люди Волдеморта организовали налет на Азкабан и выпустили оттуда всех заключенных, и старшего Малфоя в их числе. Говорят, он не стал дожидаться окончания поединка между Гарри и Волдемортом, а просто смылся под шумок. Впрочем, перед тем, как отрясти с ног прах отчизны, Малфой все-таки сделал кое-что: заавадил Лестранж.
Вот интересно, насколько сумасшедшей надо быть, чтобы запытать до смерти родную сестру? Безумие, как и смерть, не признает родственных уз и делает недействительными всякие обязательства. В эти двери входят поодиночке, и возвращаются лишь затем, чтобы утащить с собой кого-нибудь еще.
После войны авроры, разумеется, принялись искать беглеца и обшарили всю Европу, Года им хватило, чтобы убедиться в бесплодности своих усилий. Мир достаточно велик, а Малфой достаточно неглуп, чтобы выбрать себе убежище подальше от старушки Европы. Наверное, любуется кактусами на полуострове Юкатан. Там все маги до единого — темные, и плевать им на наше добропорядочное сообщество с вершины пирамидального храма. Кажется, там и человеческие жертвоприношения до сих пор практикуют. Малфою в такой обстановке должно нравиться, если он, конечно, в тех краях.
Да что там говорить о старшем Малфое, когда они и младшего найти не могут! Хорек-то уступил папаше в проворстве и не успел улизнуть прежде, чем вокруг Острова установили антиаппарационный барьер. Если бы он успел, то сейчас мне не пришлось бы думать о мести. И ты остался бы рядом — по-настоящему, а не так, как сейчас.
Об этом я размышляю, когда дверь отцовского кабинета распахивается передо мной. Теперь у него отдельная комната, но обстановка в ней такая же неприглядная, как и в прежней. Помнишь, мы как-то заходили к нему вместе?
А в этом кабинете я впервые. Немного потерял. Старая мебель — такое впечатление, что столы и стулья, которые в маггловских учреждениях списывают в утиль, перетаскивают в наше Министерство. За окном — серенькое небо и бесконечный моросящий дождь.
— Здравствуй, Фред, — отец неловко моргает, поправляет очки.
— Привет. Чем ты провинился?
— Что? Ах, это. Я сам попросил убрать солнце. У меня в последнее время пасмурное настроение.
«Попросил убрать солнце» — это звучит величественно. Артур Уизли в роли Вседержителя. Бог-отец.
Я улыбаюсь при этой мысли, и он неуверенно улыбается мне в ответ, затем снова поправляет очки.
Я усаживаюсь на неудобный стул и жду, когда отец заговорит. Он мнется и покашливает. Я опускаю глаза, давая ему время собраться с мыслями; сижу, разглядываю свои руки. Джордж, ты когда-нибудь обращал внимание, насколько уродлива человеческая кожа, если внимательно к ней присмотреться? Все эти поры, рыжие волоски на фалангах, веснушки… мерзко довольно-таки.
— Как у тебя дела? — я больше не в силах выдерживать паузу.
— Что? — отец вздрагивает. — Все хорошо. Да, все хорошо.
Кого он пытается обмануть?
— Я слышал, Снейп угодил в ваши силки.
Если отец не знает, о чем со мной говорить, зачем он позвал меня? И почему сюда?
— Можно и так сказать, — отец с облегчением хватается за относительно безопасную тему. — Но это не надолго. Скоро его освободят.
— Вот несчастье.
Я ухмыляюсь.
— Нет-нет. Всё правильно. Дамблдор оставил подтверждение его невиновности. В архиве Альбуса много такого… надеюсь, это никогда не будет опубликовано. Все устали. Никому не нужны новые разоблачения. И слишком многие запятнаны, с обеих сторон.
— Рон, должно быть, ужасно разочарован.
— Он еще не знает. Никто не решается ему сказать.
Я киваю. Все войны заканчиваются одинаково. Грешники вроде бы низвергнуты, а праведники торжествуют, но приглядишься — и не торжествуют… и не праведники.
Снова повисает тишина. Я слушаю дыхание отца, неровное, словно он долго поднимался по очень длинной лестнице. Он смотрит на свой угрюмый пейзаж за окном и вдруг говорит, неожиданно и непонятно:
— Самые опасные ловушки — те, что мы устраиваем себе сами. Нелегко бывает избежать силков, расставленных врагами, но натянутых нами самими — невозможно. Мы так хорошо их маскируем, так упрямо не желаем видеть, так стремимся в них попасть, что кто-то должен схватить нас за шиворот и держать, пока мы не опомнимся. Если этого не произойдет, мы погибли.
— Ты говоришь о Роне? — я чувствую себя неловко.
— Нет. О тебе, Фред. Я хочу, чтобы признал, наконец, очевидное. Джордж умер.
Слышишь, братец Фордж: ты умер.
— Мне тяжело принять это, ведь он был моим сыном, но сейчас следует подумать не о нем, а о тебе. Ведь ты-то жив.
— И что ты мне предлагаешь? Забыть его?
— Это невозможно… Да. Я предлагаю тебе невозможное. Забудь о нем. Забудь на какое-то время, пусть рана затянется. Нельзя, чтобы все продолжалось так, как сейчас.
— Как?
— Как будто ты умер вместе с ним!
Я с любопытством гляжу на отца. Конечно, он назойлив, но причиной этому — только его доброта.
— Нет, папа, — говорю я терпеливо. — Я все понимаю. Джордж умер, я — нет. Кстати, а ты уверен, что я — Фред?
Я не хочу причинять ему боль, но, когда он подскакивает в своем кресле и бросает на меня ужасно-виноватый-взгляд, я невольно хихикаю.
— Конечно, ты — Фред! — говорит он оскорбленно, и все же легкая тень сомнения присутствует.
— Я все понимаю, — повторяю я. — Но ты же не думаешь, что я стану петь и веселиться, когда еще и года не прошло с того момента, как…
— Да. Да, конечно. Но мы с мамой беспокоимся. Не мог бы ты бывать дома хоть иногда? — просит он.
— Конечно. Мне сейчас легче одному, но я непременно появлюсь на выходные. Если там не будет Перси.
Отец бросает на меня умоляющий взгляд.
— Если там не будет Перси, — непреклонно повторяю я.
Он со вздохом кивает. Каким-то образом моя твердая позиция в этом вопросе убеждает его, что я почти излечился.
Если бы все проблемы решались так же легко.
— А что Рон? — спрашиваю я и невольно напрягаюсь в ожидании ответа.
Отец снимает очки и растирает красную вмятину на переносице. Значит, дела совсем никуда.
— Не могу сказать, что хорошо. Не следовало ему становиться аврором.
— Не следовало Министерству устраивать этот дополнительный набор добровольцев, — холодно говорю я. — То, что быстро делается, потом долго сказывается. Потренировать вчерашних школьников полгода и выпустить их против своры Упивающихся и самого Волдеморта, да поскорее, пока позолота на значках не облупилась, — скажи спасибо, что Рон вообще жив остался. Не всем так повезло.
— Да. Не всем. Я не устаю благодарить богов хотя бы за Рона. Ты же знаешь, Гарри и Гермиона были для нас как родные дети. Это так… нечестно. Они были совсем молодые! Я чувствую себя виноватым. Погибать следует нам, старикам, а молодые должны жить. И Джордж…
— Папа. Перестань.
Интересно, почему виноватыми чаще всего чувствуют себя те, кому как раз стыдиться нечего? Какое-то неравномерное распределение совести в природе. Вот уж действительно: одним — всё, другим — ничего.
— Значит, Рон забыть не может, — подвожу я невеселый итог.
— Не может, — отец опять переводит взгляд на окно, как будто надеясь, что дождь смоет с его прошлого черные пятна утрат. — Раньше мы с мамой убеждали его смириться и перестать разрушать себя, но после таких разговоров он только хлопал дверью и пропадал на несколько дней. Мы оставили эти попытки. Он не слышит нас. Он слушает лишь призраков, которые кричат ему: «Отомсти!»
Я молчу. Кажется, шизофрения — наше фамильное заболевание.
— Поговори с ним, — неожиданно предлагает отец.
Я даже рот открыл от неожиданности. Мне? Уломать Рона оставить мысль о мести? Вот это будет разговор, верно, братец Фордж?
— Вы с Джорджем всегда значили для него больше, чем все остальные, — с упорством отчаяния продолжает отец. — Ты для него — авторитет. К тому же, ты тоже пережил…
Отец замолкает и смотрит мне в лицо. Так я сам на первом курсе Хогвартса смотрел на акромантулов: завораживающая жуть.
Я тоже пережил эту боль, так? Нет. Я переживаю ее до сих пор. Только это — не боль, это что-то другое; этой колеблющейся, ноющей пустоте внутри меня еще не придумали названия. Я не стану рассказывать о ней никому, потому что, брат, мы всегда принадлежали друг другу, принадлежим друг другу и сейчас; и все наши чувства тоже принадлежат только нам — тебе и мне.
Отец ждет ответа, и глаза его почернели от беспокойства и смутного страха.
Он прав. Они с Роном говорят на разных языках. Одно дело — представлять, другое — испытать.
— Ладно. Я попробую сказать Рону пару слов, — для разнообразия я пытаюсь улыбнуться.
Мне надоели кислые физиономии вокруг. Своя собственная — в первую очередь.
Отец вздрагивает, и я оставляю свою убогую попытку сыграть парня без проблем.
— Только не говори маме, что я просил тебя об этом, — отец стыдливо отводит глаза. — Ей это не понравится.
— Не скажу.
Мне это тоже не нравится — если выражаться пристойно.
Когда отец меня отпускает, невнятно, но обнадеживающе намекнув на то, что будут другие дни и другие лица, и взяв клятвенное обещание навестить Нору, меня уже трясет.
В Атриуме я встречаю Долиша. Вид у него раздраженный.
— Ну что, уходили мерзавца насмерть? — спрашиваю я.
— Да прямо, — отмахивается Долиш. — Волдеморту не удалось, а нам уж куда? Скорее, он нас всех уходит. Мы сомневаемся в правдивости показаний, данных им под Веритасерумом — уж слишком гладко у него все получается, а стоит нам применить Legilimens, как он тут же падает в обморок, будто деликатная девица. Колдомедики говорят, что Непреложный обет отключает его сознание всякий раз, как он пытается отвечать на вопросы, препятствующие исполнению этого обета.
— Обет?
Я вспоминаю, что Снейп дал Нарциссе Малфой Непреложный обет защищать хорька. В в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их.
— Снейп дал Дамблдору Непреложный обет, о содержании которого мы знаем только с его слов.
Этот парень обещал слишком много и слишком разным людям, так что должен был влипнуть в неприятности по определению. Однако тема невыполнимых обещаний, которые обязательно нужно выполнить, с некоторых пор стала мне близка, и я невольно сочувствую ублюдку.
— Минерва Макгонагалл предоставила в распоряжение Визенгамота архив Дамблдора, из которого станет ясно, что за игру вел старик, и какая роль в ней была отведена Снейпу, — продолжает Долиш. — А пока вот маемся.
— Веритасерум, Legilimens… как насчет методов попроще?
Я делаю рукой движение, как будто выколачиваю пыль из ковра.
— А как насчет выговора от министра? С последующим увольнением? — кисло спрашивает Долиш. — Законность, законность и еще раз — законность, это наш новый девиз. Хмури как-то не выдержал. Теперь вот второй месяц без премии, и вообще висит на волоске. Кстати, о законности: я твоего отца предупреждал, но и тебе скажу на всякий случай — попридержи своего брата. Его методами очень недовольны.
— Которого брата? — спрашиваю я тихо.
— Рона… — Долиш видит в моих глазах нечто, отбивающее у него охоту продолжать, и обреченно машет рукой. — Ладно. Бесполезно это. До свиданья, Уизли.
Я поворачиваю к каминам и успеваю услышать его тихое «Чокнутые».
И тебе не болеть.
Я возвращаюсь в нашу квартиру и долго сижу там в темноте, стараясь ни о чем не думать. Легко говорить о забвении, но, Мерлин, эта пустота, эта тишина вокруг! Эта мертвая тишина!
* * *
Через неделю в «Пророке» появилось сообщение о том, что Северус Снейп предстал перед Визенгамотом по обвинению… перечень на полстраницы. Оправдан полностью. Везунчик. Был бы Гарри жив, гнить бы Северусу Снейпу в Азкабане. Их ненависть была обоюдоострой, как меч, и никогда не притуплялась.
Прочитав заметку, я решил выполнить свое обещание и навестил Нору. Я ведь говорил, что мне нужна зацепка? Спрашивать у отца о подробностях слушания я не стал, знаю только, что Визенгамот собрался в полном составе, и что Минерва Макгонагалл выступила свидетелем защиты.
Мне неинтересно, братец Фордж. Мне все равно, почему Снейп убил Дамблдора и на чьей стороне был все эти годы. Все, что я хочу от него — выяснить, где прячется Малфой. На этот вопрос, единственно важный для меня, отец мне ответить не может, зато я узнаю от него, где живет Снейп. Отец не спрашивает меня, зачем мне это, и не просит быть осторожнее, только улыбается бледной, безрадостной улыбкой.
С защитными чарами я справляюсь без особого труда. Снейп как будто не особо старается защитить от вторжения помойку, на которой живет. Видимо, авроры частенько его навещают, и он махнул рукой на приватность.
Дверь распахивается, и я сталкиваюсь со Снейпом лицом к лицу. Он одет для выхода, в тяжелый плащ.
От неожиданности я теряюсь.
— Мне нужно с вами поговорить.
Мой голос звучит едва ли не просительно. Тьфу.
— Настолько, что вы решили пренебречь таким пустяком, как запертая дверь?
Снейп проводит по мне взглядом — как бритвой по шву — размышляя, сбросить меня с лестницы прямо сейчас или сначала все-таки выслушать. Пожимает плечами. Поворачивается и проходит обратно в дом. Я иду за ним, сжимая палочку в кулаке.
Что ты сказал, Джордж? Есть ли у меня план? Нет. Я собираюсь импровизировать.
В запущенной гостиной мебели немного, а та, что есть, не вызывает желания ею воспользоваться, поэтому я остаюсь стоять. А Снейп усаживается за стол, ставит локти на пыльную столешницу. Вид у него утомленный, глаза — тусклые, но я не выпускаю палочку из рук. Он — как огонь под слоем пепла. Кажется, все потухло, но стоит дунуть ветерку, и пламя поднимется до небес.
Снейп искоса разглядывает меня. Свет мешается с тенями на его лице, отчего кажется, будто оно покрыто старыми синяками. Я приглядываюсь. Нет, не кажется.
— Как здоровье? — я не могу удержать ухмылки.
Странно, но его губы искривляются в ответной усмешке.
— Не дождетесь, Уизли.
— Кто знает, Снейп… кажется, вам скучно?
— Вы пришли меня развлечь? Продать мне одну из своих… как вы их называете?.. вредилок?
Последнее слово он произносит с такой смесью отвращения, презрения и насмешки, что нельзя не залюбоваться.
— Нет. Не хочу переводить на вас добро. Как насчет приятной беседы?
— С вами? Уизли, вы не сможете развлечь беседой даже горного тролля. Хотя… пожалуй, незамутненность вашего сознания позволит вам и троллю найти общий язык.
— Жаль, что вы не можете похвастаться незамутненностью и незапятнанностью. Тогда вы смогли бы найти общий язык с Хмури.
— Это еще зачем? — удивляется Снейп.
— Избежали бы допросов третьей степени. Вам ведь Хмури синяков на физиономии наставил?
— Боритесь со своим любопытством, Уизли, — советует мне Снейп. — Оно до добра не доводит.
— Не могу. Оно сильнее меня. Вот, например: я весь извелся, так хочу узнать, где скрывается Драко Малфой.
Последнее слово еще не сорвалось с моих губ, а мне уже понятно, что ответа на свой вопрос я не услышу.
Долго же до тебя доходит.
Заткнись, Джордж.
— Я не знаю, — ложь дается Снейпу легко.
Вот что значит — большая практика и природный талант.
— А если бы знали, сказали бы?
— Конечно, нет.
Снейп смотрит на меня, сузив глаза.
— Как был сволочью, так и остался, — констатирую я.
— Ваше отношение мне понятно, — он поднимает верхнюю губу, обнажая желтоватые зубы, — так что я не в претензии.
— Еще бы вы были в претензии!
— Перед вами-то я в чем провинился? — снова усмехается он.
— Полагаете, что вердикт Визенгамота сделал вас белым, как снег? — мой приход сюда был нелеп, а попытки разговорить Снейпа — заранее обречены на провал. Это приводит меня в бешенство. — В глазах всех, кто вас знает, вы все равно красны, как кровь. Вам не простят убийства Дамблдора, как бы вы на это не рассчитывали.
— Я не нуждаюсь ни в чьем прощении, — Снейп пожимает плечами. — Даже в прощении Альбуса.
В том, с какой легкостью с губ Снейпа слетает имя убитого им человека, есть что-то отвратительное.
— Я виноват только в том, что не препятствовал ему идти навстречу собственной судьбе. На моё «нет» он отвечал «да», а я лишь пожимал плечами. Кто сказал, что человек — хозяин своей жизни? Если мудрейшие из нас оказываются безнадежно глупы перед хитросплетениями рока или перед простотой случая, чего ждать от остальных?
— Вы просто пытаетесь оправдать себя. Вы — предатель, и все ваши выкладки кната ломаного не стоят. Вот вам мое мнение.
Снейп возвращается оттуда, куда только что завели его воспоминания — и чувство вины, что бы он там не говорил.
— В самом деле? Ваше мнение? — он морщит губы. — В старые добрые времена мне часто казалось, что в Хогвартсе учатся не человеческие существа, а африканские бабуины. И у каждого было свое мнение. Впрочем, вы выделялись даже на этом удручающем фоне.
— Вот как? Мы были слишком буйными? Антиобщественным элементом? Позором Хогвартса? Катастрофой?
— Слишком ничтожными, чтобы стать ниспровергателями основ, и слишком самонадеянными, чтобы с этим смириться.
— Ниспровергатели основ мертвы, оба. Скоро все закончится, Уизли. Жизнь войдет в привычную колею. Сбудется мечта министерских работников о мире, в котором слово «личность» служит неотъемлемым придатком слова «удостоверение». Все будут добропорядочными и здравомыслящими. Изредка будут позволять себе нарушить спокойствие родственников и друзей при помощи одной из игрушек, купленных в вашем магазине, но никогда не нарушат покоя власть предержащих недозволенной мыслью. И тогда магическому миру придет конец. Хаос — это не только разрушение, это еще и свобода. А свобода мысли — необходимый элемент магии. Уничтожая хаос, они уничтожают магию.
Я не слушаю его. Какое мне дело до магии? Я обшариваю взглядом комнату, надеясь увидеть что-нибудь полезное. Улику. Доказательство того, что хорек и вправду тут бывает. И я нахожу.
Я вижу на плече Снейпа белый волос, длинный белый волос, приставший к черной ткани. Перевожу взгляд на его собственную шевелюру. Ее не помешало бы выстирать с мылом, но седины в ней нет.
— Вы красили волосы, Снейп? Или какая-то блондинка согревает вас вечерами, приклонив голову на ваше надежное плечо?
Джордж, как он взвился! Будто лукотрус ткнул его пальцем в глаз.
Да, впечатление, что Снейп может упасть, споткнувшись о сигаретный окурок, обманчиво. Я и глазом моргнуть не успел, а он уже рядом со мной.
Он заламывает мне руку за спину, палочка летит на пол. Снейп тащит меня к дверям. Мы двигаемся бок о бок в нелепой пародии на танго. Это было бы смешно, если бы не было так больно. Я вылетаю за двери, словно петарда, и, так и не разорвавшись, плюхаюсь остывать в холодную лужу. Поднимаюсь. Палочка плавает рядом.
На этот раз я не стану пытать счастья с защитными чарами. Я достаточно сильно его разозлил.
Можно сообщить в аврорат. Далеко ходить-то не надо, достаточно словечко шепнуть Рону или отцу; но фактов у меня маловато — лишь волос, который наверняка уже брошен в камин. Если авроры вспугнут Снейпа, он затаится, и тогда не видать мне ни Малфоя, ни мести.
Куртка из драконьей кожи не промокает, но вот брюки приходится сушить. Интересно, наблюдает ли за мной Снейп из окна? Если да — то один ли он? Камин у него не заблокирован, да и аппарацию еще никто не отменял. Впрочем, он ведь собирался уходить.
Некоторое время я слоняюсь возле снейпова родового гнезда. Из такого гнезда может вылететь только химера. Но химера, видно, изменила расписание полетов — Снейп так и не появился. Зато на обратном пути я вижу сутулую старушку, в повадке которой чувствуется нечто неуловимо знакомое. Старушка роняет в грязь трость, потом сумку, потом едва не сбивает с ног прохожего, пришедшего к ней на помощь, и по этим признакам я безошибочно опознаю Тонкс. Архив архивом, но Снейпа никто не собирается оставлять без присмотра. Надеюсь, Хмури и его Недреманное Око не помешают мне в моих планах.
* * *
Я произношу это вслух ночью, точнее, ранним утром, глядя из-под полузакрытых век на свет зари, мутным пятном расползающийся по стене. Я приобрел привычку говорить с собой — или все-таки с тобой? Наверное, с тобой, потому что ты здесь. Ты сидишь у изголовья и смотришь мне в лицо. Сегодня ты решил перестать быть терпеливым.
Врун ты, приятель.
Ничего себе приветствие.
Обещал мне подарок. И где же он?
Обещал — сделаю.
Когда?
Понятия не имею, сколько времени на это может потребоваться.
Я не могу ждать долго. Ты слишком медлителен.
Я пожимаю плечами.
Подай на меня в суд.
Ты говорил, что всегда хотел того же, чего и я.
Так и есть.
Я хочу мести.
Я тоже, братец Фордж, я тоже.
Это была твоя идея.
Я помню! Хватит меня изводить, придурок! Какого тролля ты тут шляешься, инфернал гребаный?
Как поэтично ты выражаешься.
Не торопи меня, брат. Я делаю все, что в моих силах.
Это не оправдание.
Надоело мне с тобой пререкаться. Я умываю руки.
Потому что больше ни на что не способен… ты отомстишь за меня?
Нет, отправлюсь на Гавайи. Буду валяться на солнышке и потягивать пинья-коладу. Разумеется, отомщу. Постой… мне кажется, или тебе нужно что-то еще?
Какая-то мысль мелькает в глубине твоих глаз, будто водяная змея — в светлом ручье; мелькает, чтобы тут же исчезнуть. Ты улыбаешься лучезарной улыбкой, и я чувствую, что углы моих губ поднимаются привычно и машинально, словно их тянут за веревочки.
Довольно. Уходи. Я сделаю все, как ты хочешь. А сейчас — Джордж, прошу тебя, уйди.
Грубый ты, братец Дред, неродственный.
От такого слышу.
Ты замолкаешь.
В груди — тупая боль, похожая на ржавую иглу. Тоска стоит надо мной, как сторож, лишая меня сна, отравляя мне бодрствование. Вещи изменяют свои очертания и цвета, привычные слова теряют смысл, и от камина тянет холодом. Ярость спасает меня, она не дает мне превратиться в растение. Но перед бесконечными часами одиночества бессильна и ярость.
Почему мне не становится легче? Время, ты — хреновый лекарь. А может, это я — скверный пациент?
Но, когда я в очередной раз навещаю Нору, Рон также не обнаруживает признаков выздоровления. Как только он входит в дом и здоровается — без тени улыбки, я понимаю причину волнения родителей. Он изможден, одежда висит на нем, как на вешалке, лишь глаза, обведенные темными кругами, сверкают. Тот же лихорадочный блеск я вижу по утрам в глазах своего двойника в зеркале.
За ужином Рон молчит. И отец тоже. Зато мама говорит без остановки. Когда она замолкает, эстафету подхватывает Джинни. Изредка вставляет словечко Билл. Флер блистает отсутствием. Конечно, аппарировать на девятом месяце — это не есть полезно, но ведь существуют камины. Правда заключается в том, что Уизли ее раздражают. Все, за исключением Билла. По крайней мере, надеюсь, что для него она исключение все же делает.
После ужина Билл отправляется домой, к заждавшейся супруге, мама и Джинни уходят спать. Отец, бросив на меня заговорщицкий взгляд, следует за ними.
Когда мы с Роном остаемся на кухне одни, его прорывает. Говорит он не спеша, но так, что мне и слова не удается вставить. Он зол и измотан. Он жалуется на жизнь. Он проклинает Скримджера, и прессу, и всех этих «проклятых конформистов». У всех отшибло память: никто ничего не хочет помнить — возможно, потому, что у каждого второго, если не у каждого первого дядюшка или троюродный братец примерял на себя маску и белый балахон.
И мелкие происшествия с мелкой нечистью — почему-то всегда оказывается, что они куда важнее проверок бывших Упивающихся. И еще отчеты, формы которых присылают к нему из всех отделов по очереди, и требуют, чтобы они были сделаны вчера.
Его раздражение передается и мне, и спустя пару минут я с трудом удерживаюсь, чтобы не велеть ему заткнуться.
А на днях, продолжает он, какой-то анонимный доброжелатель решил поразвлечься и дал им фальшивую наводку на квартиру, которая якобы служила перевалочным пунктом для Упивающихся, бегущих на континент. Будто бы там их снабжали фальшивыми маггловскими документами, билетами и деньгами, достаточными, чтобы перебиться первое время. Группа оперативного реагирования — сам Рон, Хмури, Тонкс и еще пара авроров — сразу же бросилась по указанному адресу. Нехорошая квартирка располагалась в затхлых трущобах, населенных торговцами наркотиками, проститутками, мелкими бандитами и прочей швалью. Вместо Упивающихся авроры обнаружили в ней кучку обдолбанных магглов. Им даже память не пришлось стирать, настолько они были хороши.
На этом месте я с трудом удерживаюсь от хохота, а Рон захлебывается гневом и остывшим чаем и умолкает.
Я начинаю обходной маневр.
— Скоро у вас вообще работы не останется.
— Это почему? — Рон глядит с подозрением.
— Выловите остатки Упивающихся, и тогда…
— Что — тогда?
Черт, я-то откуда знаю?
— Будешь спасать старушек от полтергейста, наверное. И делать отчеты. Какая разница? Разве работа — это главное в жизни?
— Да.
Вот и поговорили.
— Неужели ты ничего больше не хочешь?
Рон сжимает кулаки. Я принимаю его безмолвный ответ.
— Да. Я тоже. Но потом — неужели ты не строишь планов на будущее?
— Ты что, не понимаешь? Нет никакого будущего!
Это я-то не понимаю? Братец Фордж, сейчас я встану и надеру задницу этому мученику. Мое терпение на исходе.
— Послушай, что я тебе скажу. Если тебе удастся не загнать себя до смерти до конца этого года, ты придешь в норму. Ты найдешь человека, который сделает тебя счастливым. Это возможно.
До чего умны мы бываем, когда принимаемся раздавать советы! И куда что девается, когда речь заходит о наших собственных делах?
— Я не стану больше пытаться, — глухо произносит Рон.
Теперь я понимаю. Он сдался; потерялся в мире, прошедшем мимо него. Вся его лихорадочная деятельность, все эти метания — лишь попытка доказать себе и провидению, что он еще на что-то годится. Разговор наш лишен смысла, а потому я умолкаю. Разглядываю узор из чаинок, налипших на стенки моей чашки, пытаясь его истолковать. Чем мы, черт возьми, занимались на Прорицаниях? Бизнесом, не иначе. Поднимаю глаза. Рон тоже рассматривает чаинки и улыбается.
— Никогда бы не подумал, что стану вспоминать уроки Трелони с удовольствием. На какой вздор мы тратили время! Гарри как-то нагадал мне, что в возрасте восьмидесяти девяти лет я встречу анимага-лягушку и женюсь на ней.
— А что? — хмыкаю я. — Отличная тебе будет пара.
Рон ухмыляется, как раньше, и тут же гаснет. Челюсти его каменеют. Он со стуком ставит чашку на стол.
— Я пошел спать. Мне завтра на работу к шести. Надо проверить одно местечко.
— Если тебе будет совсем худо, дай мне знать, — говорю я ему в спину.
Он замирает в дверях. Взрослый, худой, незнакомый мне человек.
— Нет, — он качает головой. — Не стану я этого делать.
— Почему?
— По одной простой причине. Ты сказал, что для меня еще есть надежда?
— Разумеется.
— Это не так.
— Ты дурак, — говорю я резко. — Что ты выдумываешь?
Рон оборачивается и смотрит на меня. Очень холодно.
— Пытаешься быть со мной добрым, Фред? Не трудись. Я не буду тебе благодарен.
— Я не собираюсь с тобой нянчиться. И благодарность твоя мне не нужна.
— А мне не нужен ты.
Рон прислоняется к косяку и закрывает глаза. Возможно, он видит, как они сидят за нашим столом, Гарри и Гермиона, а мама кормит их горячим супом. Может быть, он не видит ничего.
Потом он уходит.
Я бессилен. Я ничего не могу сделать. Ненавижу эту жизнь. И тебя — за то, что оставил меня одного. За то, что никак не желаешь оставить меня одного. Ненавижу.
* * *
Я не остаюсь на ночь в Норе. Лежать без сна в моей старой кровати, прислушиваясь к мраку в надежде услышать знакомое размеренное дыхание — не думаю, что смогу выдержать это, не устроив позорной истерики наутро. Я аппарирую домой, но в квартире мне тоже не сидится. Я надеваю куртку и выхожу на улицу.
Я выбираю безлюдные места, сворачиваю в глухие переулки. Слышу шаги — кто-то идет передо мной торопливой походкой человека, которому не по себе в темной, опасной тишине ночного города. Приглядевшись, я различаю и самого прохожего. Что-то удивительно знакомое чудится мне в этой субтильной фигуре и в нервном повороте головы. Я невольно прибавляю шагу. Прохожий ступает, как в лужу, в пятно фонарного света. Прилизанные волосы вспыхивают серебром. Я настигаю его в три прыжка, хватаю за плечо и разворачиваю к себе. Он ахает и приваливается спиной к стене облезлого дома, подросток с прыщавым незнакомым лицом.
— Что… что вам нужно? — скулит он.
— Тебя, мой сладкий, — рявкаю я.
А мне-то показалось, что сейчас все и закончится. Черт. Черт. Это было не смешно.
Парень таращится на меня, отвесив от ужаса челюсть. Из открытого рта воняет перегаром.
— На-ка вот, закуси, — я сую в потную ладонь Рвотный леденец, завалявшийся в кармане с незапамятных времен — наверное, это блядская конфетка еще помнит тебя живым — и ухожу. Сухой безрадостный смех раздирает мне грудь.
Я с трудом различаю дома, между которыми бреду. Темно — четыре часа пополуночи, и вовсе не июнь, но моя слепота иного рода: такая бывает, когда неосторожно посмотришь на полуденное солнце. Перед глазами тогда поплывут красные пятна, которые в точности походили бы на капли крови, если бы не зубчатые контуры.
Да это и неважно. Все равно на убогий пейзаж вокруг мне наплевать. Что тут скажешь? Дома как дома, крыши как крыши; на небе — луна и какие-то облака. Собака роется в мусорном баке. Дождя нет, вот это хорошо.
Романтик.
Привет, братец. Давно не виделись.
Вечерняя прогулка? В одиночестве? Бедный, бедный Фред.
Довольно, прекрати. И без того тошно.
Я составлю тебе компанию. Смотреть больно, как ты мучаешься. Заодно поговорим. Поговорим о моем подарке.
Я не слушаю. Я смотрю на собаку, отскочившую от бака при моем приближении.
Иногда мне снится сон (Джордж, ты знаешь), в котором я иду по пустынной улице. Как сейчас.
На грязном тротуаре сидит худой, пыльно-серый пес. Как сейчас.
В облике его есть какая-то неправильность, отдающая жутью. Выпуклые глаза смотрят прямо на меня, смотрят с ненавистью, мне непонятной, словно я у него что-то отнял — только я ничего не отнимал. Пес вздергивает верхнюю губу, обнажая желтые кривые клыки. Он не издает ни звука, но его тощее тело содрогается от беззвучного рычания. Глаза стекленеют, и тонкая нитка слюны повисает у раскрытой пасти. Пес вскакивает, бросается мне навстречу, и я вижу, в чем заключалась неправильность — вместо левой передней лапы у него культя.
Увидев это, я всегда просыпаюсь, обливаясь потом, охваченный слепой паникой.
Однажды на Прорицаниях я рассказал тебе об этом сне.
Да, Джордж, ты поступил по-братски. Посмотрел мне в глаза и сказал веско: «Это твоя Смерть к тебе приходит. Поэтому тебе страшно. Она ждет тебя». Потом оглядел мою позеленевшую физиономию, захихикал и прибавил: «Что, сдрейфил? Кретин ты несчастный». Вечером я подлил тебе слабительного в тыквенный сок и счел себя отомщенным. Но с тех пор я ничего так не боюсь, как возвращения этого сна.
И вот мой страх воплощается в жизнь, как будто я постоянной тревогой сам вызвал его из того кубла, где обитают кошмары.
Джордж? Ты здесь?
Молчание.
Я прибавляю шагу. Палочку я не достаю. Мне стыдно за свою трусость.
Пес при моем приближении шарахается в сторону — неловко, боком. Сердце ухает куда-то вниз, словно камень — в колодец. Я и не думал, что во мне столько гулкой пустоты, и сердцу так далеко будет падать. Я шагаю навстречу своему ужасу, своей Смерти, и она пятится, мелко переступая передними лапами. Совершенно целыми передними лапами.
Я слышу смех, твой тихий смех.
Что, сдрейфил?
Прекрати.
Я смущен.
Пес прижимает уши и смотрит на меня исподлобья.
«Шел бы ты отсюда, добрый человек», — говорит его взгляд.
И то правда. Пошли домой, предлагаешь ты.
Ты молчишь, когда я аппарирую. И дома тоже молчишь какое-то время. Я достаю бутылку огневиски и устраиваюсь у камина. Меня все еще потряхивает. Резкий запах приводит меня в чувство едва ли не быстрее, чем обжигающий вкус.
Ты молчишь, и я успокаиваюсь. Это обещание… я дал его, не подумав.
Возможно, мы что-то должны друг другу, а может, и нет. Я за то, чтобы распрощаться и пойти каждому своей дорогой. Как насчет этого?
Что за мысли, братец Дред? Значит, пусть хорек наслаждается жизнью — после того, что он сделал со мной, а ты будешь посиживать в кресле и потягивать виски? Я за то, чтобы ты засунул свое щедрое предложение себе в задницу. Как насчет этого?
Как только я убью его, тебе придется уйти. Навсегда.
А разве мы уйдем не вместе?
Трехногий пес скалит зубы в углу.
Что?!
Я шучу, братец, шучу. Какой ты пугливый.
От беззвучного смеха волоски на моей шее становятся дыбом.
— Покайся, негодяй! — выпаливаю я вслух.
Ты снова смеешься, и я смеюсь тоже, и виски попадает мне в дыхательное горло, и тогда я кашляю, кашляю, пока слезы не начинают литься из глаз. Конечно же, виски тому причиной, проклятое огневиски, только оно.
Я снова заваливаюсь спать на заре. Во сне я вижу окровавленную цепочку на запястье мертвеца, а потом бьюсь в раскаленной сети, выкашливая внутренности; воздух вокруг исчезает, легкие наполняются чистой болью…
И все это происходит не со мной.
* * *
Добро и зло — это ерунда. Погремушки для великовозрастных детишек.
Отец говорит: он погиб за правое дело, наш Джордж. Видимо, эта мысль как-то его утешает. Знаешь, если бы ты погиб и за неправое, для меня ничего бы не изменилось. Сторона не имеет значения, когда речь идет о том, в каком из миров окажется тот, кого ты любишь.
Ну вот, опять я распустил сопли. Сколько можно ныть?
Я выпрямляю спину и улыбаюсь. Какой-то прохожий смотрит мне в лицо и шарахается в сторону.
И под ногами тоже сопли — надо же, какая тут грязища. Снейп выбрал себе правильное место. Может, он так и на свет появился? Афродита вышла из пены морской, а Снейп — из лондонской грязи. Такой же уродливый, как этот город, и такой же… как бы это сказать? Впечатляющий.
Знаешь, я ведь его понимаю; теперь понимаю, каково это — не желать отдавать дорогого тебе человека тем, на кого тебе наплевать.
Но я хочу убить Малфоя, и не потому, что он — тварь, которой на Земле не место. Причина в тебе, брат мой, в твоей жажде, не дающей тебе уйти.
Не понукай меня, я все сделаю сам. Я узнаю, где прячется хорек, даже если мне для этого придется Снейпа пытать. И не дай Мерлин ему отпустить какую-нибудь колкость. Я потерял чувство юмора в тот день, когда потерял брата.
Этим путем я шел несколько дней назад, шел, чтобы проиграть. Но сегодня — новый день… и только лица все те же.
Я ожидаю встретить защитные чары, я уже приготовился их снимать, но никаких чар нет. Путь свободен. Толкаю обшарпанную дверь — не заперто. Заходите, люди добрые.
Снейп стоит спиной к входу и подносит к губам стакан с гнусного вида жидкостью, явно намереваясь ее выпить. Услышав мои шаги, он вздрагивает и резко оборачивается, ставит стакан на стол с сердитым стуком.
— Что вам тут нужно, Уизли? Убирайтесь. Мне некогда.
— Expelliarmus!
Палочка вырывается у него из рук. Спасибо за уроки, Гарри.
Глаза Снейпа расширяются, он бросается ко мне, но тут же отлетает в угол.
— Incarcero!
Веревки обвиваются вокруг его запястий, словно так любезные его слизеринскому сердцу змеи, и врастают в стену. Секунда — и он надежно скручен.
Я поднимаю его палочку и кладу ее на стол. Затем аккуратно накладываю на дверь заклинания.
— Теперь сюда никто не войдет, — говорю я тоном доброго дедушки, от которого Снейп вздрагивает и напрягает кисти рук в тщетной попытке вырваться. — И никто не выйдет. Наконец-то мы с тобой наедине, моя прелесть.
— Не знаю, чего вы пытаетесь добиться, Уизли, но для своих целей вы выбрали не того человека и не те методы.
Нелегко сохранять чувство собственного достоинства, когда тебя швыряют связанным на грязный пол, но Снейпу это почти удается.
— Мне нужен Малфой. Очень нужен. Лучше скажи, где он, а не то тебе конец.
Снейпа мое выступление не впечатляет.
— Скудость вашего словарного запаса, Уизли, — говорит он презрительно, — сравнима лишь с убожеством ваших интеллектуальных ресурсов. И будьте так любезны оставить вашу фамильярность при себе.
— Хорошо, — я еще сдерживаюсь. — Не угодно ли вам, профессор Снейп, избавить себя от некоторых неприятных моментов и сразу сообщить, где найти Малфоя?
— Так лучше, — он кивает. Ему бы за преподавательскую кафедру, а то столько снисходительного презрения пропадает зря. — Жаль, что вы так и не научились корректно ставить вопрос, но, полагаю, не следует требовать от вас слишком многого. У каждой особи есть свои пределы обучаемости.
Братец Фордж, каковы твои пределы обучаемости?
Надави на него.
Как мрачно ты настроен сегодня. А ведь неплохо можно позабавиться.
Ты намерен позабавиться за мой счет?
Удар под дых. Теперь и мне не до шуток. Снейп разглядывает меня с научным любопытством, но сегодня роль вивисектора досталась не ему.
— Пошутили, и будет, — говорю я. — Где Малфой? Драко Малфой, если уж вашего хваленого ума не хватает сообразить, кого я имею в виду.
Он чувствует, что мое настроение переменилось, и отвечает осторожно:
— Я и сам хотел бы узнать, где он.
— А вы не знаете?
— Нет.
— Я в это не верю.
— Как вам угодно. Можете верить или не верить во что угодно, меня это не касается.
— Если не ответите на мой вопрос — коснется, да еще как!
Кулаки мои сжимаются и разжимаются, почти независимо от моего желания. Снейп не может не заметить этого движения, но не делает попытки отстраниться. Просто сидит и ждет неизбежного.
— Последний раз спрашиваю!
Он поднимает брови, на лице написана скука. И я понимаю, что ничего от него не добьюсь, как не добились те, что допрашивали его до меня: бесчисленные люди, бесчисленные вопросы, бесчисленные заклинания и побои. Но я не могу остановиться, Джордж, иначе ты останешься со мной навсегда — гниющий придаток мертвой души.
— Crucio.
Я говорю это обыденным тоном, словно мне приходилось делать это десятки раз, и на лице его написана обыденная мука, которую ему приходилось испытывать десятки раз. Я не могу его ненавидеть, и заклятие выходит не слишком сильным. Но постепенно я распаляюсь, разгневанный его молчанием, распаляемый его беспомощностью, и он уже не может сдерживать стонов, а после и криков. Сначала же он терпел молча, только прокусывал нижнюю губу.
Потом он отключается, и мне приходится сделать перерыв.
Я терпеливо жду, присев на край стола. Снейп ворочается в своем углу, судорожно пытаясь набрать в легкие воздух. Я ловлю его взгляд. Часы. Снейп смотрит на стрелки часов.
— Он придет? — я присаживаюсь на корточки и всматриваюсь в его лицо, побелевшее до синевы, покрытое испариной. — Он придет сюда. Пытаетесь отвлечь меня, профессор? Какая самоотверженность. Вы вправду думаете, что он успеет вытащить палочку первым?
— С чего вы взяли, Уизли, что у вас реакция лучше, чем у вашего брата? — Снейп растягивает в улыбке искусанные губы. — К тому же не понимаю, почему вы решили, что Малфой здесь появится? Я его полгода не видел.
Как умело он лжет.
— Я жду совсем других гостей, — продолжает он, — и вам лучше убраться до того, как они прибудут. Ведь вы — преступник. Напали на меня в собственном доме, применили непростительные заклятия… неприятно, наверное, будет Артуру Уизли обнаружить собственного сыночка в Азкабане. Может, вы отправитесь в ту же камеру, где сидел Люциус.
Кто мне это говорит? Нет, от кого я слышу эти слова?
Я поднимаюсь и пинаю его под ребра.
— Вы тонкий человек, Уизли, — выдыхает Снейп, выпрямляясь, — мастер светской беседы.
По его лицу проходит судорога, а глаза горят, как у загнанного хищника.
— Да и вы, профессор, не промах. Умеете зубы заговаривать.
— Многолетняя практика. Может, развяжете меня?
— Палочку в руки не дать?
— Неплохо бы, — скалится он.
Вместо этого я угощаю его очередным Crucio. Получается вполсилы, но ему хватает и этого. Ему уже порядком досталось. Духом он, может быть, и силен, но плоть его — обычная человеческая плоть — слаба.
— Я реалист, — произносит он хрипло, перестав корчиться и отдышавшись. — Я понимаю, что полностью в вашей власти. Но того, что вам нужно, я все равно не скажу. И не забуду вам сегодняшнего вечера — никогда. Вам придется меня убить. Вам кажется, что это просто, верно? Но я вас огорчу: за домом следят авроры. Они должны были видеть, как вы вошли. Если после вашего ухода в доме найдут мой труп или же я исчезну, у вас будут крупные неприятности. Да, я попал в скверное положение, но и вы, Уизли, не в лучшем.
Тишина после этих слов особенно заметна. Желчь подступает к моему горлу. Нет, я не уйду, не получив того, ради чего все это затеял.
— Не в лучшем, это верно, — говорю я наконец. — Мой брат мертв, а его убийца гуляет на свободе. В конечном итоге, мне не так уж важно, что со мной станется. Все равно моя жизнь пуста.
— И постель тоже, — добавляет он.
Что? Что?!!
— Скажи мне еще одно неверное слово, — цежу я, — и то, что от тебя останется, можно будет похоронить в коробке из-под обуви.
— Хвастун.
Конечно, он сказал. Легче заткнуть пасть венгерской хвостороге, чем Северусу Снейпу. Только, в отличие от хвостороги, он находится в гораздо, гораздо более уязвимом положении, поэтому лучше бы ему промолчать.
Честное слово, у меня челюсти болят от попыток сдержаться. Ну пожалуйста, пусть он захлебнется собственным ядом.
— Ничтожество, — плюет он в мою сторону. — Все, что вы умеете — это погибать героической смертью. Вашего брата, случайно, не в коробке из-под обуви похоронили?
От удара он клацает зубами, впечатавшись в стену затылком. На костяшках моих пальцев — кровь. Его кровь.
Сейчас-то он заткнется?
Нет. Он сплевывает на пол багровый сгусток.
— Какая пылкость. Защищаете честь своей дамы, Уизли?
Теперь я знаю, что рассудок — это большой мыльный пузырь. Кажется, что он очень прочный, но это не так. Достаточно одного колкого слова, чтобы он лопнул, заляпав всё ошметками своей оболочки.
— Дамы, говоришь? Ну, из тебя-то дамы не получится, ты ведь у нас продаешься всем направо и налево. А вот шлюха из тебя выйдет вполне сносная. По крайней мере, на один раз.
Фред, не нужно этого. Вот этого — делать не нужно. Малфой придет; надо только сидеть и ждать. А Снейп все равно ничего тебе не скажет.
Он уже сказал, братец Фордж, он уже сказал мне слишком много. Теперь все, что я хочу услышать от него — мольбу о пощаде.
Что? Я дебил?
Дорогой, ты прелестен, когда сердишься.
Ты не понимаешь?
Я все понимаю.
Но я все равно иду к Снейпу, пригнувшись, как от ветра, потому что он врывается в мой разум. Мне ничего не нужно говорить — он знает о моих намерениях; он мечется в моем мозгу; сила его ненависти и страха такова, что под ее напором череп вот-вот разлетится на куски.
Я опускаюсь на колени рядом с ним.
— Ну, профессор, готовы?
Вопрос звучит, как издевательство, потому что именно здесь и именно сейчас готовность Снейпа никакой роли не играет. Да это и есть издевательство. Только — вот странно — я и не думал издеваться.
Заткнись, Джордж, ты меня отвлекаешь. Он столько лет трахал нас на своих уроках, что будет справедливо, если я оттрахаю его сейчас.
— Вы этого не сделаете, — шепчет Снейп. — Вы блефуете. Зачем вам это нужно?
— А зачем вам нужно оскорблять всех, кто попадается вам на глаза? — я притягиваю его к себе. — Просто для удовольствия. Вот и я трахну тебя — уж прости за фамильярность — просто для удовольствия.
Братец Фордж… уффф.. удар коленом в пах — чертовски болезненная штука и может надолго отбить охоту к спариванию. Я говорил, что зол на него? Вранье. Вот сейчас я зол. Я задушу эту тварь и изнасилую труп.
Мне не следовало смотреть ему в глаза. Снейп втыкает иглы своих зрачков в мой мозг, пронзая его насквозь. Голова разламывается. Я слышу прерывистое, со всхлипами, дыхание, и не сразу понимаю, что это я так дышу. Какая боль! Медленно вращается сверло в левом виске, и через рану вползает ядовитый червь, оставляя в беззащитном мозгу черные ходы.
«Соберись, брат», — слышу я сквозь боль, сквозь скрежет сверла о кость, сквозь шипенье прожигаемой плоти, и я собираюсь с силами, я отвожу взгляд и бью Снейпа кулаком в переносицу. Глаза его закатываются, лицо становится изжелта-серым; чужая сила вытекает из моей головы, словно кипящая вода.
На какое-то время Снейп теряет сознание, и я переворачиваю бесчувственное тело. Веревки снова натягиваются. Теперь он полулежит, прогнувшись в пояснице, лицом вниз. Я смотрю на него, на бессильно повисшую голову, и злость покидает меня. Меня все еще мутит, хоть сверло и перестало вращаться. Я уже готов отойти, оставить все, как есть, и спокойно дождаться прихода Малфоя — какие еще гости могут быть у Снейпа? — когда он приходит в себя и стремительно подбирает под себя ноги, поднимаясь на колени. Мое тело отвечает рефлексом на рефлекс. Сопротивление — подавление. Жертва — хищник. Я бросаюсь на Снейпа сверху, и он бьется подо мной.
Он сильный. Его сила и злость заряжают меня; ими пропитывается моя одежда, а затем — моя плоть. Если бы я не перевернул его, мне бы с ним не совладать, но даже в таком невыигрышном положении он доставляет мне массу хлопот. Я дергаю его за волосы и кусаю в шею. В укусе нет ничего от любовной игры. Я рву зубами его кожу, словно зверь, и тут он наконец пугается и сопротивление его ослабевает — только на миг, но этого достаточно, чтобы успеть задрать ему мантию и стащить брюки вместе с трусами.
Он выворачивает голову, насколько может, и его гнев выжигает мой разум. От него пахнет соленой водой и медью. Пот ручейками стекает по ложбинке, идущей вниз от уха, волосы прилипли к скуле.
Я снова бью его. Кулак проходит вскользь по мокрой коже, и на этот раз обходится без обморока. Но все же он обмяк, поплыв от удара. Его сознание больше не раздирает нежную ткань мозга когтями и клювом, словно ловчий сокол, а слабо трепыхается бабочкой, приманенной пламенем свечи… опаленное, измученное сознание, сопротивляющееся из последних сил. Снейп дрожит мелкой дрожью, сжимает бедра изо всех сил, но я понимаю, что драться он больше не будет. Я сломил его.
Тут бы мне и остановиться. Но я не останавливаюсь.
Это невозможно. Раньше я никогда не был с мужчиной, и не могу себе представить, как войти в него. Слишком узко. Ну да. Нужна смазка. Его кровь вполне сойдет. Той, что идет у него изо рта, оказывается достаточно.
Сухожилия на шее Снейпа натягиваются струнами, когда он запрокидывает голову. Я уверен, что он закричит, но он издает лишь хриплый вздох. Мышцы плеч трещат под тяжестью моего тела. Я беру его за костлявые бедра и рывком ставлю на колени, одновременно проталкиваясь в него глубже. Снова свистящий выдох — боль в заднице усилилась, боль в плечах ослабла.
— Не очень-то приятно, верно? — шепчу я ему на ухо.
Злоба бродит во мне, как октябрьское пиво в бочке.
— Приятно? С тобой? Приятнее с дементором. У них хоть изо рта не воняет, — хрипит он в ответ.
Это неправда. Я так ему и говорю, подкрепляя свои слова новым толчком.
— Кончай быстрее. Скот.
— Уж как получится.
В процессе есть определенное удовольствие, хотя мой партнер по внебрачным играм никакого удовольствия, конечно, не получает.
Был момент, когда он обезумел и с рычанием вцепился зубами себе в запястье, будто надеялся отгрызть руку и хоть так освободиться, а потом прокусил насквозь мою кисть, которую я неосмотрительно положил ему на плечо. Боль добавила остроты оргазму, хотя ощущение и без того было неслабым.
Тут дело не в сексе. Теперь я понимаю, что чувствует человек, объездивший дикого жеребца: нет ничего слаще победы над тем, кто не желает покоряться. Кто так и не покорился, но все равно проиграл, потому что, черт возьми, ты оказался сильнее, чем он!
Я отстраняюсь, отталкиваю Снейпа от себя и встаю. Возбуждение улеглось, и кровь спокойнее бежит по жилам. Я выплеснул свой гнев, выплеснул его в своего противника… вместе со спермой.
Теперь мне почти жаль его. Почти — потому что невозможно сочувствовать человеку, который готов убить тебя и себя, лишь бы ты его не жалел. У него и мозги, кажется, как-то по-другому устроены. А так — я почти готов был погладить его по плечу и сказать, что все будет хорошо. Хотя, конечно, ни хрена никому хорошо не будет.
Я ожидаю, что теперь он отползет и попытается слиться с плинтусом, корчась от унижения. Но он не собирается никуда отползать и ни с чем сливаться. Я для него не человек, а разновидность животного. Человек не лишается самоуважения только потому, что его покусала собака. Ни черта мне его не жаль. Получил по заслугам.
Снейп садится, медленно и неловко, пытаясь оправить на себе мантию. Сделать это без помощи рук нелегко; и то, что с ним произошло, нельзя устранить так же просто, как беспорядок в одежде. Я не чувствую вины, но все же смотреть на него мне неприятно. И в горле пересохло.
Я отхожу к камину. Моя палочка валяется на полу, рядом со Снейпом, но это неважно. Руки его по-прежнему связаны, и до палочки ему не дотянуться. Я непременно ее подниму, только сначала утолю жажду: шершавый язык царапается, словно шутник вроде тебя превратил его в рашпиль. Ты этого не делал? А, братец Фордж? Почему ты молчишь?
Я беру со стола стакан и выпиваю залпом, не разобрав вкуса. Что мерзость какая-то, это я понял. К ободку пристал светлый волосок, и мне становится еще противней. Снейп глядит на меня через плечо, спутанные пряди закрывают ему лицо. Он дергает головой, отбрасывая их назад, и вдруг разражается хриплыми, лающими звуками. Сначала мне кажется, что у него припадок. Потом — что он разрыдался. А потом до меня доходит — это он так смеется. Спятил, наверное.
На его губах — корка запекшейся крови, но в глазах нет ни боли, ни страха. Только черная пустота. Смех вырывается толчками из его груди, как будто он выкашливает эту пустоту наружу.
Я ставлю стакан на стол, точно в круглый след, оставленный им на слое пыли, и шагаю к Снейпу, чтобы поднять свою палочку и заставить его заткнуться, но тут же оборачиваюсь, почувствовав движение воздуха за спиной.
Джордж, мы с тобой точно одной крови! Оба — растяпы. Хорек опять успел раньше.
Он появился из камина, а я-то, дурак, старательно запечатывал дверь.
Тонкие губы беззвучно шевелятся, и я застываю на месте, вытянувшись, руки по швам. Голова ясная, я вижу отчетливее, чем раньше, и слух обостряется, но я не в состоянии даже моргнуть.
— Северус!
И к чему так визжать? Снейп смотрит на своего избавителя из-под завесы волос, и особой радости на его лице я не наблюдаю.
— Ты зачем пришел? — шипит он. — Ты не получил моего письма?
Малфой машет конвертом — получил, мол — а затем бросает его на стол. Он направляет палочку на Снейпа.
— Finite… — слышу я.
Веревки опадают, Снейп поднимается с пола, с раздражением отталкивая руку Малфоя. Он переступает с ноги на ногу, сердито бросает:
— Отвернись.
Хорек послушно отворачивается, но я вижу, как он наблюдает за отражением Снейпа в стеклянной дверце книжного шкафа. Отражение натягивает штаны, морщится от боли.
— Так почему ты здесь? Или ты разучился читать?
— Что он с тобой сделал? — голос Малфоя срывается, он делает движение ко мне, палочка указывает на мою переносицу… и вдруг опускается.
Хорек выглядит ошарашенным. И еще почему-то испуганным.
— Кто это?
— Не узнал? — Снейп усмехается, вытирая кровь с подбородка носовым платком не первой свежести. — Фред Уизли собственной персоной. Ты не ответил на мой вопрос.
— Я не знаю, что ты задумал, — Малфой поднимает конверт и трясет им перед носом Снейпа, — но я не позволю тебе…
— Да кто ты такой, чтобы ограничивать меня в моих действиях? — Снейп выхватывает конверт из его рук. — Я дал твоей матери Непреложный обет. Я вынужден его исполнить.
— Вынужден?
Кажется, наш хорек рассчитывал услышать что-то другое. Чуть не плачет, надо же. Он к этому склонен. Повышенная раздражительность слезных желез.
Все бы отдал за слезы, которые увлажнят мои глаза. Мне нужно моргнуть, просто нужно; я никогда не думал, как это может быть мучительно — не моргать. Резь в глазах невыносимая.
— Люциус будет ждать тебя, — Снейп понижает голос, и я не могу разобрать название места, — в конверте портключ.
— Я догадался, — холодно отвечает Малфой. Слез в его голосе больше нет. — Я без тебя не уйду.
— Дурак, — Снейп темнеет лицом. — У дома засада. Они не должны были увидеть тебя, потому что час назад ты уже вошел в этот дом.
— Снейп. Я устал от твоих штучек. Ну, хорошо. Не могли они меня увидеть, я же пришел через камин.
Снейп сердито мотает головой.
— Тебя вообще здесь быть не должно. Тебе следует быть рядом с твоим отцом. Ты хоть понимаешь, каких трудов нам это стоило: ему — достать портключ и переслать его мне, а мне — передать его, да еще сделать так, чтобы тебя не искали после твоего исчезновения?
— Как же ты намеревался…
Малфой бросает на меня взгляд и меняется в лице. Но не от злости на меня; нет, тут что-то другое, чего я не понимаю.
— Что бы он с тобой ни сделал, ты это заслужил, — заявляет он. — Я бы еще добавил, да только времени нет. Мне надоели — слышишь, надоели? — твои жертвы. Тебе мало того, что тебя пытались убить все, кому не лень? Ты решил довершить начатое ими самостоятельно? И не надо вести себя так, будто я ничего не стою. Будто я ничего не могу сделать сам!
— А ты можешь? — усмехается Снейп.
Он неисправим. Его собственная палочка на столе, а палочка Малфоя — у него в руках. В какой-то момент мне показалось, что Снейп получит новую порцию непростительных заклятий. К сожалению, хорек не решается их применить. Или не хочет, что, в общем-то, одно и то же.
— Я — могу, — коротко подтверждает он вместо этого. — И теперь, полагаю, у нас есть возможность отправиться вместе. Твой гениальный план все-таки сработает. Он ведь выпил?..
Снейп откинул голову и рассмеялся.
— Для него было бы лучше, если бы он выпил яду, — говорит он так, как будто в комнате меня нет.
Ясно. Разумеется, меня убьют. Я останусь тут; никто не придет мне на выручку. Винить мне некого — на аркане меня сюда не тащили. Сам поперся. И все-таки досадно умереть, почти достигнув цели. Может быть, те авроры, про которых говорил Снейп, ворвутся сюда? Не стоит тешить себя пустой надеждой — он слишком спокоен.
— Но, к счастью для нас, в стакане был не яд. Сейчас я приведу в действие заклинание, которое разрушит дом.
— Зачем? — белые брови поднимаются в изумлении.
— С минуты на минуту здесь появится группа авроров, которая сидит в засаде на задворках.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Они дожидались брата вот этого господина, который изображает из себя подпорку. Ты ведь не забыл Рона Уизли?
На мордочке хорька такое неописуемое выражение, что я понимаю — нет, не забыл.
— Где он?
— Он был… в другом месте. Я просил одного человека задержать его до определенного момента, и, вижу, он выполнил мою просьбу. Нам везет.
— Это точно.
— Без него они не начнут. Убить тебя, Драко, — его священное право.
Хорек хихикает.
— Сейчас я наложу заклинание и погашу повсюду свет. Заклинание не активизируется в темноте. Но авроры ведь не станут блуждать по дому в потемках, верно?
— Значит, они входят, зажигают свет, и дом рушится.
— Ты уловил суть, — голос Снейпа похож на лист жести — плоский, бесцветный, лишенный всяких эмоций. — Я начинаю. У нас нет времени для приятной беседы.
Снейп забормотал заклинания. Тихое шипение слетает с его разбитых губ, и дом отзывается: стонами, скрипом, шелестом. По полу бежит сквознячок, и даже я, обращенный в соляной столп, чувствую его гнилостно-сладковатый привкус. Хорек морщится, в белесых глазах — испуг и возбуждение. Возможен обратный порядок. Между лопаток у меня выступает пот. Брат, мне страшно. И, как истинный храбрец, я не боюсь тебе в этом признаться.
Сквознячок совой взлетает под потолок, шевелит слипшиеся патлы Снейпа и легкие, как сухая солома, волосы Малфоя, а потом впитывается в стены, в балки, в перегородки, и я чувствую, как все это начинает вибрировать.
— Пора уходить, — шепчет Снейп. — Nox.
Гаснут свечи. Тьма такая, будто мне глаза выкололи. Может, и правда выкололи — глазницы заполнены жгучей болью.
— А с ним что? — спрашивает невидимый хорек.
Я слышу шорох приближающихся шагов, и готовлюсь услышать: «Avada», но вместо этого тьма говорит:
— Finite Incantatem.
Я с наслаждением моргаю. Опускаю веки, снова поднимаю. Мерлин, как хорошо! Перед глазами плавают огненные колеса. Надеюсь, заклинание на них не среагирует.
Шепот приводит меня в чувство. Слышится слабый хлопок — не такой, как при аппарации — и я чувствую, что остался в доме один.
Я падаю на колени и шарю по полу, разыскивая палочку. Пол слабо дрожит. Так же дрожал Снейп подо мной. Но это — единственное, что я смогу вспомнить с удовольствием.
Все кончено. Они ушли. Я все испортил. Брат, а как же твой подарок?
Я этого не оставлю так. Я все равно их найду. Мы с Роном будем искать их вместе, и однажды…
Луч рассекает слежавшийся пласт темноты.
— Он здесь!
Ты узнаешь этот торжествующий голос, братец Фордж? Сдается мне, что это прибыли Рон и Ко (девиз этой фирмы: «Сходим за смертью! Долго. Недорого»)
Белое колесо света, вращаясь, подкатывается к моим ногам. Вибрация усиливается, и я бросаюсь вперед, чтобы предупредить Рона, предупредить остальных; они врываются в гостиную и несут с собой свет, чертовы мракоборцы.
— Рон, — кричу я, вбегая в белый луч.
От волнения голос срывается и кажется чужим.
— Малфой, — выдыхает Рон, и лицо его озаряется свирепой радостью.
Я машинально протягиваю к нему руку и вспоминаю о зажатой в ней палочке только тогда, когда в меня летит Avada. От зеленой вспышки светлеет разум, и детали произошедшего складываются воедино.
Стакан с омерзительным пойлом. Белый волос, прилипший к ободку. Испуганное любопытство на лице Малфоя, да, конечно, — он увидел самого себя. Смех Снейпа. Судьба отмстила за него едва ли не быстрее, чем было нанесено оскорбление. И вдохновенная ненависть на лице Рона.
Снейп вошел в дом под видом Малфоя, зная, его выследят. Скорее всего, он сам дал наводку в аврорат. Больше того: он был уверен, что живым хорька брать не собираются, и подготовил декорации для своего последнего спектакля. Малфой должен был погибнуть, а тело — исчезнуть под обломками рушащегося дома. Так и получится. Только хорька заменит не Снейп. Действие оборотного зелья закончилось, и он собирался выпить его еще раз, когда появился я.
Но, Джордж, это несправедливо! Это — несправедливо!
Конечно, отвечаешь ты. Разве справедливость существует в вашем мире? Пойдем со мной. Здесь нам будет хорошо. Здесь все станет, как раньше.
Стены дрожат, но Рон и те, остальные, чьи лица задернуты зеленой завесой, не движутся. Потому что время остановилось. Время исчезло. Я знаю, эта секунда будет длиться века. Я никогда не умру.
Я вижу тебя. Ты протягиваешь мне руку. Я слышу твой голос.
Привет, брат. Ты решился? Пойдешь со мной?
Он еще спрашивает! Так было всегда — куда ты, туда и я. Вот только — как же мама?
Ты нетерпеливо качаешь головой.
Пошли, пошли. Некогда тут стоять.
Ну, ты прямо как Снейп.
Интересно, разберут ли обломки дома? И что они подумают, когда вместо Малфоя обнаружат труп Фреда Уизли? Пожалуй, это станет моим лучшим розыгрышем.
Куда мы идем? Я держусь за тобой, твоя фигура тонет в зеленом тумане. Мы уходим, снова вместе. Но это не похоже на освобождение.
Возле тебя какая-то тень. Я вглядываюсь в нее, и тень перестает быть призрачной, обретая плоть. Теперь это собака. Худой пыльно-серый пес бежит передо мной, странно кренясь набок. Вместо левой передней лапы у него — культя. Пес оборачивается и поднимает верхнюю губу в безмолвном рычании.
Знаешь, братец Фордж, у меня такое чувство, что ты ведешь меня… в западню.
Я не хочу уходить. Это неправильно. Но ты не слушаешь; ты все дальше, ты уже не оборачиваешься.
Прости меня. Я не пойду. Прости. Пусть моя жизнь никогда не была только моей жизнью — моя смерть должна стать лишь моей.
Трус! — шепчет зеленая мгла. Нет, это не ты говоришь. Мой брат знает меня так же хорошо, как себя; он знает — никогда я не был трусом.
Тихий смех шумит, как прибой, накатывает со всех сторон.
Я остаюсь.
«Тогда прощай», говорит твой голос неожиданно ясно, и время возвращается.
С грохотом сыплются балки, одна падает прямо передо мной, отсекая меня от Рона, и зеленое пламя жадно облизывает ее. Я шарахаюсь в сторону, падаю, споткнувшись о кресло. Я все еще жив. Неужели у меня есть шанс?
Месть, сожаления, прошлое: все это — та самая ловушка, о которой говорил отец. Если я выберусь отсюда, то черт с ним, с Малфоем, и со Снейпом тоже. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Я не собираюсь тратить на них свою жизнь. Я похоронил тебя, Джордж. Прости меня. Я знаю, ты простишь.
Жуткий скрежет, стены качаются, и пол ходит ходуном. Рядом со мной провалилась половица.
Я раскидываю руки и представляю себе нашу квартиру. Мою квартиру. И все, что мне нужно — это секунда до того, как упадет крыша.
Эй, Кто-то На Небесах, ты задолжал мне подарок. Я слышу далекий холодный смех. Справедливости не существует.
Vova
