Первое слово, пришедшее мне на ум при виде Игоря Каркарова — “нелепый”. Нелепый вычурный покрой мантии, каких не носят английские маги, нелепая эспаньолка, призванная скрыть безвольный подбородок, но лишь привлекающая к нему внимание, нелепо мягкие для взрослого мужчины интонации...
И вот этот провинциальный чудак, говорящий на языке Мерлина и Шекспира с чудовищным акцентом, словно камни в зубах дробит, — ведущий идеолог “Пожирателей смерти”?
Но изумление длилось недолго — до первой услышанной мною лекции.
Это он так называл свои выступления — лекциями. Впрочем, узнал я об этом гораздо позже. А в тот вечер слушал, только что рот не открыв, о неизбежной катастрофе, в которую ввергнет наш мир маггловский технический прогресс, о потере Министерством Магии контроля над маггловскими правительствами и их безумной гонкой вооружений, о необходимости противостоять ядерной чуме. О прозорливости немногих избранных, призванных уберечь хрупкий, как хрустальный шар, и такой же всеобъемлющий, магический мир от надвигающегося краха.
О том, что нет и не может быть запрещенных средств в священной борьбе за право наших детей жить согласно столетиями созидавшимся законам магического сообщества, а не превращаться в жалких отщепенцев, вышвырнутых на обочину истории не помнящими родства грязнокровками, жаждущими интеграции с породившим их маггловским муравейником.
Многие Игоревы “лекции” я помню до сих пор. Даже помогал ему их составлять потом, посмеиваясь порой над цветистыми выражениями, на пергаменте казавшимися чрезмерно-пафосными и экзальтированными, но обретавшими поистине магическую силу убеждения, будучи произнесенными вслух — им.
Хотя никакой магии он не использовал, даже для усиления голоса. Просто повышал его так, что было слышно в любом зале, от чего сквозь обычные елейные интонации сразу проступал жесткий костяк русского акцента. Чуждое английскому уху грубоватое произношение барабанной дробью раскатывало “р”, превращая речь в вербальный боевой марш.
Позже я много слышал о выдающейся харизме Лорда, обеспечившей ему, несмотря на использование крайне радикальных методов воздействия на общественное сознание, поддержку стольких волшебников. И не маргиналов, которым нечего терять, кроме своей палочки, а представителей старинных, уважаемых и весьма обеспеченных семейств, готовых жертвовать немалые средства, а порой — и самое жизнь, на то, чтобы привести его к власти.
Да, харизма у него была. И звали ее Игорь Каркаров.
Вдохновенный оратор Игорь Каркаров, который говорил, что наш Лорд — творец великих, новых слов и дерзновенных идей, провидец и духовный вождь будущего, обновленного магического сообщества… Говорил так, что ему — верили.
И шли на боевые и карательные операции с горящими глазами и стойкой верой в наше дело, которое всегда правое.
Пусть даже тот, кто внушил им это, выблевывал кровавую желчь после каждого “акта устрашения”.
* * *
У него были желтые от никотина зубы. И пижонская трубка, которую он непременно раскуривал после обеда или за чаем, вызывая перешептывания наших дам и легкую оторопь мужчин. В Британии увидеть с трубкой можно было разве что какую-нибудь деревенскую ведьму или дряхлого хогсмидского бакалейщика, из тех, что сами казались древнее Хогвартса.
Игорь, со свойственной ему рассеянностью, не замечал впечатления, производимого его шокирующей привычкой. А может быть — делал вид. Скорее все же второе; чем ближе я его узнавал, тем больше убеждался в том, что он действительно не боится быть смешным.
Поначалу я не мог понять, как это сочетается с блестящими ораторскими способностями и умением “держать” любой зал, а потом пришел к выводу, что образ нелепого чудака обеспечивал Каркарова постоянным вниманием публики. А уж обратить это внимание на нужный ему предмет он умел превосходно.
И вообще — мне нравилось, что он курил. От него всегда хорошо пахло — не терзающим обоняние дорогим одеколоном, как от большинства наших аристократов, не потом и свернувшейся кровью, как от бригады Долохова после очередной акции, не едкими экстрактами и ингредиентами зелий, как от меня самого, и не мятным шоколадом, как от сладкоежки Нарциссы, а хорошим трубочным табаком. Такой… густой бархатный аромат, тянувшийся за ним, как шлейф. И мне нравилось смотреть, как он священнодействовал, зачерпывая чашечкой трубки пахучую смесь, приминая ее большим пальцем, а потом прикуривал от палочки, выпуская пушистые кольца отдающего ладаном дымка.
Даже спустя много лет книги, которые он читал в библиотеке Блэков, хранили этот запах. Люпин смешно обижался, а Блэк впадал в ярость, когда я после очередного собрания Ордена останавливался у книжных шкафов, чтобы вновь перелистать “Историю оборотничества” Вуда и вдохнуть поднимающийся вместе с пылью пряный аромат латакии(1). Впрочем, на четвертый раз книги я не нашел. Скотина.
* * *
Когда в некоем человеческом сообществе оказывается всего двое мужчин нестандартной сексуальной ориентации, роман между ними предрешен.
Стоит им найти общую тему для разговора, как окружающие начинают понимающе переглядываться и выразительно поводить бровями в сторону несчастных. Быть в центре подобного внимания не слишком приятно даже взрослому и привыкшему к публичности человеку, а уж вчерашнему школьнику, да еще и изрядно затюканному однокашниками…
В общем, на первые ухаживания Игоря — такие же архаичные и нелепые с точки зрения подростка из рабочего квартала Галифакса, как и сам русский маг — я отвечал со свойственной подросткам благовоспитанностью. Проще говоря — огрызался и хамил почем зря.
Но обидеть Игоря, когда он не хотел обижаться, было сложно до чрезвычайности — сарказма он не понимал, а прямые оскорбления каким-то удивительным образом просто не слышал. При том, что слух у него был отменный — на общих собраниях он умудрялся комментировать разговоры, ведущиеся на другом конце обеденного зала в Малфой-мэннерс, который, конечно, уступал размерами Хогвартскому Большому, но не так, чтобы на порядок величины. А комментарии Каркарова, надо сказать, отличались изрядным ехидством — что заставляло сомневаться в его непонимании какой бы то ни было язвительности так же, как и в выборочной глухоте.
Нет, с ним, конечно, можно было просто не разговаривать. Игнорировать. Если бы не одно “но”. С Игорем было интересно. По-настоящему. То есть не он сам был мне любопытен — в качестве очередного экспоната в моей “человеческой коллекции”, как я это именовал в силу молодости, глупости и амбициозности, и как были любопытны фанатики-Лестранжи или идеальный приспособленец Малфой, нет, было именно интересно. И именно — с ним.
Интереснее было только с Лордом, но поболтать с ним об истории или литературе было несколько сложнее, чем с Игорем Каркаровым.
Поэтому я общался с Игорем. Его познания в истории магии, происхождении и культурном развитии различных магических сообществ были глубже, чем у кого-либо из моих знакомых, включая Хогвартских профессоров. Его вкусы в литературе и музыке до странности совпадали с моими — с поправкой на чудовищные пробелы в моем образовании, которые он охотно заполнял, не выказывая при этом никакого презрения к моему вопиющему невежеству. Более того, в разговорах со мной ему, казалось, бывало неловко не за мою провинциальную отсталость, а за свою академическую образованность.
Он был очень странным человеком.
* * *
Через пару недель после начала нашего романа мы были поставлены в известность, что о нем — знают. Малфой, весь — сияние платиновых волос и бьющий в глаза аристократизм, брезгливо поинтересовался у Каркарова, как тому не стыдно ронять себя отношениями с грязнокровкой.
Игорь, который легко прослеживал свою родословную до волхвов языческой Руси и шаманов Хазарского каганата, мягко улыбнулся в ответ:
— Ну что ты, Люциус. Разве можно обращать внимание на такие мелочи? — и пояснил, ехидно прищурившись. — Ты же понимаешь, что с точки зрения моего происхождения разница между тобой и Северусом настолько незначительна, что даже говорить о ней неудобно.
Люциус позеленел, взмахнул гривой и удалился. А Игорь мелко и совсем не аристократично захихикал, ухватил меня под руку и потащил в библиотеку показывать какие-то редкие манускрипты.
* * *
Порою я испытывал страшную неловкость, бывая с ним на людях. Он мог, увлекшись интересным разговором, перепачкаться за столом, как ребенок. И искренне не замечать этого — как и ехидного перешептывания сестричек Блэк у себя за спиной. Вот уж кто любил перемывать всем косточки!
Я даже не запомнил, о чем говорил в тот вечер Руквуд, которого слушали все — кроме наших прекрасных дам. Ну конечно, политика — это не для их нежных ушек, куда интереснее поупражняться в остроумии на безответной мишени. Стервы.
Когда их взгляды начали перебегать с Игоря на меня и обратно, сопровождаясь уже совершенно откровенным хихиканьем, я не выдержал. Больше всего мне хотелось сбежать — и пусть этот хренов мечтатель изображает клоуна в одиночку. Ненавижу быть смешным.
Но я все-таки дождался, пока Август закончит, переждал град вопросов, которым его засыпал мой, будь он неладен, любовник, и только после этого выволок наконец его под руку в сад.
— Ты что, Sevushka? Что-то случилось?
— Ты. Похож. На стукнутого Риддикулосом боггарта! — выплюнул.
Зло. Желая обидеть. Достать наконец, пробиться через его вечное прекраснодушие.
Игорь поморгал удивленно, потом в голубых глазах заблестело лукавство, и он очень ласково ответил:
— В таком случае мы и в самом деле неплохая пара, друг мой. Боггарт до изгнания и — сразу после, согласись, это символично. Отражает внутреннюю гармонию наших отношений, глубинное единство, скрытое за внешним противоречием…
— Игорь, — простонал я.
— Да, Sevushka?
— Заткнись…
— Ну почему же? Разве это не удивительно? Такое зеркальное отражение внутренней сути… Или ты обиделся? Но на что же? Мне казалось, классическая красота никогда не была предметом твоей гордости… Да и мечтаний. Или я ошибся? Тебе не нравится быть… пугающим?
— Скажи уж прямо — страшным.
Игорь наклонил голову, внимательно меня разглядывая. В лунном свете. Подчеркивающем размер моего носа лучше любого карикатуриста.
— А мне нравится. Знаешь, я всегда любил Пикассо…
Затыкать мужчине рот поцелуем — последнее дело. Но что мне оставалось?
Под возмущенное фырканье направлявшегося к дому Эйвери мы аппарировали к Игорю в спальню.
* * *
При всей своей недотепистости в обыденной жизни, Игорь был на удивление хорошим любовником. Умелым, ласковым и совершенно не эгоистичным. Он так искренне радовался моему наслаждению, так старался его доставить, что я невольно начинал… ревновать. Он только со мной такой или? А в том, что “или” — были, сомневаться не приходилось. Никакое чутье не дает такого точного понимания желаний партнера — только опыт. И опыт изрядный.
Но в этом Игорь всегда был джентльменом: никогда не говорил — ни со мной, ни, насколько я знаю, с кем-либо другим — о своих прежних “амурных делах”, как он выражался. Он вообще использовал бесконечное количество эвфемизмов, чтобы только не называть вещи своими именами. Меня это когда забавляло, когда — раздражало, в зависимости от настроения.
Впрочем, действовал я в обоих случаях одинаково — переходил на язык настолько буквальный, что это граничило со скабрезностью.
По-моему, его это возбуждало.
* * *
Джентльмен… Он умел поставить хамов на место, не опускаясь на их уровень. И не выходя из себя.
Даже когда Нотт во время одного застолья завел разговор на “пикантную” тему, и Уолден ржал, как гиппогриф:
— Какая, на фиг, фобия? Я их нежно люблю — педиков. Правда, не так как им того хочется, — от упершегося мне в скулу наглого взгляда у меня все волосы на теле стояли дыбом, но огрызаться за столом у Лорда было плохой идеей, и я молчал, отчаянно делая вид, что все это ко мне не относится.
— Ведь чем их больше — тем больше баб достается нам! — закончил свою глубокую мысль Макнейр, вновь разразившись утробным хохотом.
По счастью, к нему мало кто присоединился — все-таки чувство юмора большинства представителей “ближнего круга” было несколько тоньше туалетного. Но зато это дало повод высказаться другому нашему остряку.
— Что ты, Уолли, — томно протянул Малфой со своего места на другом конце стола, по левую руку Лорда, — ты путаешь причину и следствие. Разве могут они конкурировать за женское внимание с нами? Вот им и остается наслаждаться обществом друг друга.
На этот раз рассмеялись многие. А посмотрели на нас в ожидании ответной реакции почти все. Хоть Малфой и не называл имен, утаить что-либо в столь замкнутом обществе, как наше, было невозможно. О нас с Игорем знали практически все. И теперь разглядывали, как зверей в зоопарке. Даже Лорд.
Я не выдержал — уткнулся взглядом в тарелку, мучительно мечтая о том, чтобы это быстрее закончилось — как угодно. Хоть Круцио Лорда. Все лучше, чем быть вот так выставленным на потеху.
Тем сильнее поразила меня реакция Игоря:
— Конечно, Люциус, — с обычными своими ласковыми интонациями отозвался он, — конкурировать с вами мы никак не можем. У Северуса всего лишь маленький домик в маггловском районе, а у меня и вовсе нет недвижимости в Британии…
Лорд смеялся редко. И сейчас только изогнул тонкие губы в улыбке, но для тех, кто его знал, этого было более чем достаточно.
Первой среагировала настроенная на него как камертон Белла. Впрочем, мужа сестры она не любила вполне искренне.
— В самом деле, — с явным удовольствием протянула она, обращаясь к Нарциссе, но так, что ее слышали все присутствующие, — у некоторых мужчин основным достоинством является толщина их кошелька.
Это было понятно даже Макнейру.
А судя по лихорадочным пятнам, проступившим на скулах Люциуса, роль всеобщего посмешища ему понравилась ничуть не больше, чем мне.
* * *
Однажды я видел Каркарова пьяным. По-настоящему. В стельку, в хлам.
После казни Регула.
Мы тоже выпили тогда — чуть не единственный раз я пил на пару с Малфоем, у которого непрерывно дергалось в нервном тике веко. Левое. Почему-то я это запомнил. После третьей рюмки перестало; и я решил, что мне тоже хватит.
И пошел искать Игоря.
Он сидел на полу нашей спальни с полупустой бутылкой дешевого огневиски в руке. О пустую я споткнулся.
— Зачем так, Северус, — почему-то шепотом повторял он, когда я раздевал его и укладывал в постель, — зачем — так?
Так… Макнейр с Долоховым постарались. Превзошли себя.
— Я все понимаю — предателям не место среди нас, не место — среди живых, но так… Так-то зачем?! Ведь ребенок же…
Он еще бормотал что-то по-русски, беспокойно ворочаясь в постели, я подбирал бутылки и думал, что надо бы, наверное, влить в него гидроксид алюминия, пока язва снова не открылась. И еще — что я вовремя остановился с выпивкой. А то хороши б мы сейчас были — оба.
А потом Игорь вдруг затих, и когда я обернулся проверить, все ли с ним в порядке, посмотрел на меня почти совершенно трезвыми глазами. Трезвыми и тошнотно тоскливыми.
— Неужели нельзя было — иначе? Обязательно — так?
Можно подумать, это я распоряжался Долоховскими костоломами.
Это всегда поражало меня в Игоре — сочетание истовой веры в террор как средство политической борьбы и — физической неспособности к насилию. Его тошнило при виде работы наших карателей. Он совершенно не переносил вида крови — до обморочной бледности и испарины на лбу.
В ближнем кругу Лорда знали эту его особенность и практически никогда не брали Каркарова на серьезные операции — только пошуметь и погонять магглов. Morsmorde у него получалось очень эффектным. Эйвери шутил, что за счет акцента.
Но на показательную казнь согнали всех.
А теперь Игорь сидел в нашей постели, бледный, потный, жалкий, с прилипшими ко лбу спутанными волосами, и глядел побитой собакой. Тряпка. Трус.
— А как ты хотел? Чашу с ядом поднести? Или чтоб он одной Авадой отделался? Чтобы следующий, кто решит поискать иной правды, знал, что единственной платой за измену будет его жизнь? Жизнь, которой мы и так рискуем на службе у Лорда? — я отхлебнул из отобранной у Игоря бутылки, закашлялся.
Как мог он пить такую дрянь?
— Нет, дорогой. За предательство платят рассевшимся чревом и выпущенными кишками. Всегда.
— Какой ты жестокий, Sevushka...
— Ой, да спи ты уже, наконец! Жалостливый ты наш…
Наутро он, как мне показалось, забыл этот разговор. Я тоже не вспоминал о нем… Долго. Больше пятнадцати лет.
~~~1980-1981~~~
Ненавижу разведку. Не-на-вижу. Всегда ненавидел. Интуитивно. Еще даже до того, как понял, что за каждый успешный ход в шпионских играх каждая из сторон платит жизнями своих.
Но самое отвратительное, что через какое-то время начинаешь получать извращенное удовольствие от этих многоходовых комбинаций и собственной незаменимости в них. Иллюзия собственного почти что божественного могущества пьянит, до поры известные только тебе тайны дарят особую власть — решить, кому это знание подарить, кого осчастливить своей верностью…
В которой уверены обе стороны, и даже сам ты не можешь сказать, кто из них ошибается.
Прав был Каркаров. Когда я сообщил ему, что Лорд выбрал меня для внедрения в организацию Дамблдора, Игорь посмотрел, смешно морща губы, и тяжело вздохнул:
— Это же аморально, Sevushka. Нельзя так…
“Молчал бы уж, теоретик”, — хотел я ответить, но промолчал.
Время идеологических противостояний и акций устрашения было позади, начиналась настоящая война. Война, в которой нет места прекраснодушным теоретикам. В которой нужны нерассуждающие бойцы вроде Макнейра и хитрые лисы, умеющие заметать следы и выкручиваться из любых ситуаций, такие, как Малфой.
Я хорошо понимал это и со снисходительным превосходством выслушивал очередные идеалистические рассуждения Игоря, но почему-то совершенно не был готов к тому, что это понимание разделяют и другие. И делают вполне логичные выводы.
Выводы, обернувшиеся арестом и заключением в Азкабан единственного близкого мне человека.
Его взяли на операции, которую я еще на стадии подготовки сдал Дамблдору. С благословения Лорда, конечно. Операции, на которой Игоря не могло и не должно было быть — его никогда не брали в серьезные рейды. И мне не надо было спрашивать планировавших ее Лестранжей, отчего это неписанное правило вдруг было нарушено. Я и так знал, что услышу — про провал боевой группы перед этим, про нехватку людей…
Возможно, я заразился Каркаровским идеализмом, но почему-то был совершенно уверен, что Дамблдор так со мной не поступил бы. Нет, он бы отправил близкого мне человека на смерть, если бы это было нужно для Дела. В этом у меня не было ни малейших сомнений. Но он бы оговорил это со мной. И заставил бы меня понять и принять необходимость таких мер, и я бы чувствовал себя иудой…
Но я бы знал.
Говорят, я сменил сторону из-за Лили Эванс? Ну-ну.
* * *
В те месяцы я часто вспоминал наши последние проведенные вместе ночи. Три подряд — редкая роскошь для военного времени.
Они отличались какой-то отчаянной, почти истерической нежностью, мы в самом деле любили друг друга — как в последний раз. Словно перед казнью или расставанием навсегда. Как будто знали… Впрочем, подспудно, наверное, и впрямь догадывались. Я — так уж точно. И капризное искусство Трелони тут ни при чем. Просто время уходило сквозь пальцы, ощутимо утекало — как песок из разбитых часов. Партия неумолимо приближалась к эндшпилю, и на размен шли все более крупные фигуры…
И почему-то самое яркое воспоминание тех дней — Игорь, вытянувшийся на постели у меня в ногах, медленно и лениво делающий мне минет. Для меня это уже второй раз за ночь, и я балансирую на зыбкой грани предоргазменного наслаждения, длящегося какие-то невозможно долгие минуты.
Или это Игорь удерживал меня на этой грани? То заглатывая почти до основания, так что я чувствовал, как сокращается его горло вокруг головки, то отстраняясь, неспешно и обстоятельно обрисовывая языком вены, пока член почти полностью не выскользнет из его мокрых и темных от прилива крови губ… И снова — вниз, медленно, одуряюще медленно, заставляя стонать в голос и мотать головой по подушке.
Смешно: мне безумно хотелось — быстрее, хотелось — вскинуть бедра, задавая свой собственный ритм, резкий, частый, вколачиваться в этот восхитительный рот… И было лень. Или — не лень, а просто вот так, отдаваясь на милость его рук и губ, было слаще…
А может, я просто пытался оттянуть неизбежное — ночь, сон и незаметно подкрадывающееся утро.
Потом он лежал рядом, подперев рукой щеку с пробивающейся черной щетиной — Мерлин, она отрастала у него с такой скоростью, что я вечно просыпался с саднящей от едва заметных царапинок физиономией, — и улыбался. Чуть насмешливо, но почему-то совершенно не обидно.
— У тебя всегда такой удивленный вид, когда ты кончаешь. Как будто это у тебя в первый раз.
— Ой, да иди ты… Скажи лучше, что ты думаешь об этой затее Лестранжей по ликвидации Ордена Феникса?
— Ай-яй-яй, о работе — в постели? Да разве ж такое можно делать?!
Он смеялся и снова целовал мои ключицы, а мне отчаянно хотелось растянуть эту ночь, чтобы утро вечно было — потом. Не сейчас.
Ох, Игорь…
До его ареста и заключения в Азкабан оставалась неделя. До падения Лорда и конца войны — почти год.
* * *
Меня оправдали. Я так и не понял, почему. Точнее — зачем.
Зачем Дамблдору понадобилось меня выгораживать и спасать от тюрьмы?
Единственное объяснение, приходящее мне в голову — что после ухода Слагхорна директору сложно было найти приличного зельевара на его место. Да и разбираться с факультетом, на котором у каждого третьего кто-то из родственников был под следствием…
Если я что-то ненавижу больше, чем разведку, так это преподавание.
Хотя повторяющаяся изо дня в день школьная рутина… Помогает. Не оставляя времени на праздные раздумья и самокопание. И на воспоминания.
* * *
Игоря я больше не видел — на суд Альбус меня не пустил. Хотя после показал мне его — в думосборе. Я так понимаю, чтобы окончательно убедить меня в аморальности проигравшей стороны. Они иногда оперировали до смешного схожими терминами и понятиями — Каркаров и Дамблдор. Идеологи. Властители дум, мать их.
— Мне очень жаль, мальчик мой, — сказал Альбус, открывая нишу с думосбором.
Можно подумать, я не знал, что в нем увижу.
Хотя — нет, не знал. Я понимал, что Игорь сдаст всех — он был слишком слаб, чтобы выдержать допросы, не говоря уже о дементорах. И слишком трус, чтобы не продать все и вся за избавление от этого кошмара. А вот чего я не мог себе представить, пока не увидел своими глазами, это как они сумели его сломать за этот год.
Он был жалок. Не нелеп, как обычно, а именно жалок. Убог. Почти отвратителен.
Я поднял голову от думосбора, вежливо поблагодарил Альбуса, по извечной своей привычке порывавшегося “поговорить об этом” и объяснить, что я там, по его мнению, увидел и что должен по этому поводу чувствовать, и сбежал к себе в подземелья.
В голове крутилось заученное в детстве: “Не судите, да не судимы будете…”
~~~1994-1995~~~
Тринадцать лет — достаточно большой срок, даже для мага. Особенно для мага, предавшего все, во что верил, и всех, кто верил ему. Я ожидал, что он постареет. И все-таки увидеть брюнета-Игоря белым, как полярная сова, как Дамблдор…
Который приветствует приехавших дурмштанговцев, а я прячусь в тени и стараюсь избавиться от неожиданных неприятных ассоциаций. Это сложно. Когда они стоят рядом — оба высокие, сухощавые, синеглазые… седые.
Сколько же Игорю лет? Он никогда не говорил…
А я стеснялся спрашивать.
Он изменился не только внешне. В нем появились властность, апломб, которых не было прежде — но какие-то вымученные, с напряжением в спине и нервной оглядкой по сторонам. Раньше Малфой со своим вечно задранным подбородком и раздувающимися ноздрями казался карикатурно смешным по сравнению с абсолютно естественным в своей рассеянной нелепости Игорем.
Теперь… Я радуюсь, что Люциус — холодный, заматеревший в своем некогда напускном снобизме Люциус — не появляется в школе. Не хочу сравнивать.
Мне до сих пор не все равно? Спустя столько лет? Половину моей сознательной жизни…
Да. Не все равно. Настолько, что скулы сводит — я понимаю это совершенно отчетливо во время вечернего пира, когда вижу, как Игорь опекает этого мальчишку, болгарского ловца.
Глупо, нелепо, просто стыдно, наконец — ревновать его вот так; я же знаю, что ничего там нет, быть не может, Каркаров никогда, как бы его не перекорежило, не опустится до отношений с учеником… А на языке все равно — горечь.
— Каким ты стал желчным, Северус, — скажет он мне потом.
И будет прав. Желчь стоит у меня в горле, разъедая пищевод и вызывая неудержимое желание сплюнуть, когда я вижу, как он с мягкой улыбкой склоняется к худому чернявому парню с орлиным носом.
“Вкусы у него не меняются”, — думаю я... ну да, с обидой.
И делаю вид, что мы незнакомы.
Ну что я за идиот?
* * *
У меня бессонница. Третью ночь.
Не то чтобы это было для меня внове, да и причин более чем достаточно — одного Хмури, шляющегося по школе, хватит на дюжину ночных кошмаров — но это все кажется убедительным только при свете дня.
Ночью, когда я ворочаюсь с боку на бок в своей постели, я точно знаю, почему не сплю. И чего жду. Точнее — кого.
Нет, в самом деле, не мне же к нему на корабль идти?!
Тем не менее, я уже почти готов именно это и сделать — отправиться на проклятый дурмштанговский парусник пугать мальчишек и выяснять отношения с их директором — когда Игорь стучится вечером в двери моих комнат.
С бутылкой водки за пазухой и смущенной улыбкой на губах. Редкой нелепости зрелище.
Мерлин, как же я, оказывается, соскучился…
И как же мы надрались.
Нет, не с одной бутылки, конечно. Я всегда держу хороший виски в кабинете. В периоды обострения самокритичности, которые со мной случаются с регулярностью лимоннодолечных приступов Дамблдора, мне даже кажется, что бутылки в моем шкафу пустеют слишком быстро для того, чтобы владелец мог с негодованием отвергать обвинения в алкоголизме.
Но одного вечера, проведенного за рюмкой в компании Игоря Каркарова, оказалось достаточно, чтобы убедиться в необоснованности подобной самокритики. Для алкоголика я слишком медленно напиваюсь.
А вот Игоря развозит быстро. Пугающе быстро. Раньше так не было. Что это — возраст? Или…
Не хочу. Категорически не желаю представлять себе его тихо спивающимся в своем роскошном директорском кабинете самой известной темномагической школы Европы. Или не тихо? И у них там в порядке вещей шумные коллективные попойки, как рассказывал когда-то Долохов?
Нет. Даже думать об этом не хочу. И не буду. Лучше уж пить водку.
В результате Игорь засыпает в кресле у камина, а я отрубаюсь, сидя за столом и уронив голову на свитки с непроверенными эссе.
На утро мне приходится устраивать внеплановую контрольную пятому курсу. Северус Снейп не подготовился к уроку. Позорище.
Прячу глаза от Дамблдора и желчно завидую Каркарову, который спокойно отсыпается на своем плавсредстве. И даже под Круцио не признаюсь, что причиной моего отвратительного настроения является не благополучно снятое зельем похмелье, а то, что мой бывший любовник ко мне даже не притронулся.
Я и в самом деле идиот.
* * *
Он боится. Он так боится, что смотреть больно.
Весь сжимается при виде Хмури, словно удара ждет. Заводит озабоченные разговоры где ни попадя — на святочном балу, это ж надо было додуматься! И все иносказаниями, ничего не называя своими именами, как обычно. Только раньше мне в этом мнилось безобидное чудачество, своеобразный способ борьбы с грубостью и жестокостью окружающего мира, а теперь я четко вижу слабость и страх. Обыкновенная пошлая боязнь за свою жизнь.
Трусливый мечтатель, чьи убеждения осыпались пожухлой листвой при первом серьезном столкновении с реальностью, вот кто он такой. Мне стыдно, что я — с ним… Пусть не сейчас. Раньше.
Врать себе — последнее дело. Можно подумать, это “не сейчас” я выбрал.
Да, мне за него стыдно. Он слаб и жалок. Мне тошно видеть его таким. Но вдвойне тошно от того, что я… ну, да — все равно хочу его. И стыжусь этого, что самое мерзкое.
Я злюсь. И больше всего от того, что не могу помочь. Ничем.
Только и остается сказать, глядя в полные животного страха глаза:
— Беги. Беги, Игорь, я что-нибудь придумаю в оправдание.
* * *
Я всегда знал, что страх — материален. Все наши боязни овеществляются рано или поздно. Но я никогда не думал, что это может происходить — так. Что страх может вплавляться в живую плоть, меняя ее почти до неузнаваемости.
Он бросил курить. Зубы остались желтыми, а запах, неповторимый, принадлежащий только ему аромат смеси латакии с берли(1) — ушел. Исчезли пятна никотина с пальцев, руки стали белыми, холеными… чужими. И седина — избитый до банальности признак пережитого ужаса.
И все равно. Все-рав-но…
Он смотрит на меня, склонив голову к плечу, касается костяшками пальцев моего запястья, и — все.
— Ты стал таким взрослым, Sevushka...
Мерлин! Мне тридцать пять лет!
И я снова чувствую себя мальчишкой.
* * *
Заниматься сексом со старым любовником — это как перечитывать заученный в школе манускрипт. Вроде и не открывал его годами, и забыл уже десять раз, что в нем написано, но вот заглянул случайно — и вспомнил, где замята страница, где пометки на полях, над каким параграфом корпел особенно прилежно…
Он запрокидывает голову, эспаньолка смешно и трогательно задирается вверх, а я скольжу от ямочки между его ключиц — вниз, по бледной, как змеиное брюхо, коже между полами расстегнутой мантии, вниз, сражаясь с непривычной застежкой — Мерлин, ну кто в наше время носит брюки с гульфиком на пуговицах? — туда, где я знаю каждую выступающую венку, и вкус, и запах — там он не изменился…
Игорь.
А потом он лежит, закинув руки за голову, и его седые волосы кажутся странно-инородными на моей подушке. Как будто я делю постель со стариком. Хотя я и сам чувствовал себя стариком весь этот год, и еще несколько часов назад... А сейчас мне хорошо. Так непристойно, бессовестно хорошо, что даже трудно понять, как оно может так быть — когда вокруг все настолько плохо.
— А это как раз естественно, — отзывается Игорь, и я понимаю, что сказал это вслух, — ощущение приближающегося краха неизбежно обостряет все чувства и инстинкты, в том числе — основной. Многократно обыграно в литературе — тема “пира во время чумы”…
— Игорь.
— Да?
— Заткнись.
Его кудахчущий смех теряется под низкими сводами моих комнат.
* * *
Проходит несколько месяцев, и мне уже кажется, что вовсе он не изменился. Те же интонации, та же застенчивая и одновременно лукавая улыбка… Даже бровь заламывает как раньше. Это мой Игорь, пусть седой и без трубки.
Наедине со мной он — прежний. Но стоит ему оказаться на публике…
Подумать только, когда-то я стеснялся его неуклюжести. Капель соуса, которые он сажал на мантию за ужином, застревающих в его бородке крошек… Теперь он омерзительно элегантен. Почти по-малфоевски. Его манеры безупречны, осанка идеальна, меха, в которые он нарочито кутается, всегда белоснежны…
А мне по-прежнему стыдно сидеть рядом с ним за столом.
Впрочем, Игорь и не стремится оказаться возле меня, когда мы встречаемся за едой в Большом зале. Старается подсесть к Дамблдору, заводит с ним какие-то приватные разговоры вполголоса, доверительно склоняя голову к его плечу… Альбус улыбается в бороду. Понимающе.
А я — не понимаю. Мало что вызывало у Игоря такую неприкрытую насмешку, как снобизм Малфоя и неуклюжие попытки Кребба выглядеть респектабельно. Что же заставляет его теперь уподобляться им в самых худших проявлениях этих слабостей?
И ведь это — не от того, что он боится. Не страх заставляет его пошло надувать щеки и пыжиться, пытаясь придать себе значимости и стараясь ни в чем не уступить Дамблдору и мадам Максим, и влезать в разговоры с бесцеремонностью, переходящей в прямое хамство… Или все-таки страх?
Боязнь показаться смешным? Но откуда?
Ему же всегда было плевать, как он выглядит, и что по этому поводу думают окружающие. Его уверенность в себе — не показная, а настоящая, глубинная, не нуждалась в подпорках подобных демонстраций…
Вот и ответ, в общем. Знать бы еще, где он ее растерял — в азкабанских камерах в тот проклятый год, или…
* * *
Терпеть не могу серьезных разговоров в постели. Верх дурновкусия.
Но сам же их и завожу, лежа щекой у него на плече. Потому что есть вещи, которые я хочу знать. А вести задушевные разговоры, будучи застегнутым на все пуговицы, я могу только по долгу службы. В Ордене.
Но Ордену нет никакого дела до того, как Игорь Каркаров прожил эти тринадцать лет. Северусу Снейпу — есть. Как ни нелепо. Спустя столько… всего.
Он отвечает мне странно звучащей русской фразой, потом переводит:
— Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мной кривые глухие окольные тропы... (2)
Я поднимаю голову, смотрю ему в лицо. Он улыбается, а глаза тоскливые.
— Откуда это?
— Да так, — он двигает плечом, и я скатываюсь подбородком на простыню, — маггловская беллетристика.
* * *
— Мы ста'аемся облехчить маглоpожденным студентам адаптацию в волшебном ми'е — не только в рамках школьной прог'аммы, но и вне ее, — рокочущее контральто мадам Максим гулко разносится над учительским столом, не давая игнорировать сказанное. — Уже несколько лет мы организуем совместные поездки чистокpовных и магглорожденных учеников на мо'е во время летних каникул — под п'исмотром учителей и некоторых из родителей-волшебников.
На словах все просто мармеладно, но мысль о том, насколько они отражают реальное положение дел в Бобатоне, заставляет меня кривить губы в недоверчивой усмешке. Чемпион-то у них весьма и весьма чистокровна. И свой хорошенький носик задирает не хуже Драко Малфоя.
Но критический настрой — это не то, чего стоит ждать от Альбуса Дамблдора, когда речь заходит о школе.
— Какое замечательное начинание, не правда ли, — радостно подхватывает он, и даже стеклышки очков блестят от возбуждения. — Северус, как ты думаешь, не перенять ли нам опыт коллег?
Минерва сдержанно хихикает при виде кислого выражения, которое невольно приобретает моя физиономия. И ведь знаю, что шуточки это все, а сделать с собой ничего не могу. Бесит меня этот подростковый энтузиазм, охватывающий директора при малейшем намеке на усовершенствование педагогического процесса.
Я отделываюсь невнятным бурчанием, и Дамблдор переключает внимание на моего соседа по столу:
— А как вы относитесь к перспективам интеграции магглорожденных в магическое сообщество, Игорь? — Альбус говорит негромко, как всегда, но его слова все равно стелятся над учительским столом, как пар от чашек с горячим чаем, привлекая внимание не меньше, если не больше, чем органные ноты Директрисы Бобатона.
— Мы не делаем различий между чистокровными и магглорожденными, — с плохо скрытым раздражением отвечает Игорь. — В Дурмштанге у всех равные возможности.
Я не успеваю удивиться — и понять, что удивляться нечему, — как он торопливо добавляет, сглаживая прорвавшуюся резкость:
— И, конечно, мы всячески приветствуем неформальное общение учащихся разного происхождения, ведь их успешное сотрудничество в будущем — залог стабильности магического сообщества.
Да, я не удивлен. Я шокирован. Я понимаю, что можно отказаться от своих убеждений — но вывернуть их наизнанку? А ведь это даже не допрос — просто застольная беседа…
Ох, Игорь…
* * *
Предплечье жжет все сильнее, времени остается все меньше, а я…
Я снова избегаю Каркарова. Я просто устал — от его вечного страха, от постоянной оглядки через плечо, от того, как любой разговор он рано или поздно сворачивает на возвращение Лорда. А я не могу говорить об этом — слишком много пришлось бы врать. Не хочу.
И, мать вашу, мне тоже страшно!
Игорь заявляется ко мне на урок.
— Неужели ты не видишь? — побелевшие губы едва движутся, в глазах тихая паника.
Метка проступает уродливой меланомой на нетронутой загаром руке. У него она, правда — заметнее. Аристократ с тонкой кожей. Во всех смыслах.
И я вдруг понимаю, что мне плевать. На все его грехи, на все мои, на то, сколько нам осталось…
Спрятавшись за своим котлом, возится с осколками разбитой колбы Поттер. Мантикора раздери этого проныру.
Тьфу-тьфу-тьфу, не дай Мерлин.
Пока я выгоняю шпионящего засранца, Каркаров, разобиженный, уходит.
Я запираю класс, возвращаюсь в свои комнаты, достаю непочатый Гленливет(3) и, спрятав бутылку под мантию, иду на дурмштанговский парусник.
На следующую ночь Игорь приходит ко мне, и на следующую тоже…
Альбус хмурится, глядя на нас в Большом зале, но мне действительно — плевать. Потому что это — последнее. Потом не будет уже ничего. И Альбус молчит.
А мне каждую ночь снова — двадцать, и я вцепляюсь в худые Игоревы плечи как в далеком восьмидесятом, и шум крови в ушах вторит его нелепому и такому нежному: “Sevushka”.
В последний раз я слышу это у стен лабиринта в день третьего состязания Турнира.
— Береги себя, Sevushka.
И страх в его глазах смывает… то, что в них еще было, когда он смотрел на меня.
~~~ 1996 ~~~
Когда я вновь увижу его — следующим летом на севере Шотландии, ворвавшись с группой Пожирателей смерти в маленькую хижину, в его взгляде уже не будет страха. Только тоскливая обреченность и бесконечная усталость. И тогда я в первый раз услышу это проклятое: “Северус, пожалуйста”.
И отвечу так же, как и год спустя на Астрономической башне, глядя в такие же измученные голубые глаза:
— Avada Kedavra.
Конец
_______________________________
(1) Латакия, берли — сорта табака
(2) Цитата из романа Стругацких “За миллиард лет до конца света”
Vova
