Как у меня почти была собака

Когда тебе пять лет, и тебя дразнят, ты плачешь и бежишь к маме. Мама говорит тебе: не слушай их, дочка, они все дураки.

Когда тебе восемь лет, и тебя дразнят, ты учишься драться.

Благодаря этому, когда тебе одиннадцать лет, тебя дразнят только издалека, потому что ты на полголовы выше любого мальчишки, и кулак у тебя тяжёлый.

Однако потом тебе исполняется тринадцать лет, и тебя всё ещё дразнят. Ты впервые задумываешься: а что же в тебе не так? Даже если они все дураки — почему именно ты? Сначала тебя просто не брали играть. Потом дразнили заучкой и лохушкой, потому что ты сидела дома с книжкой, вместо того чтобы играть в дочки-матери во дворе. Ещё позже хихикали над твоими секущимися волосами-сосульками, над дешёвой поношенной одеждой и над огромным носом. Теперь тебя не любят за строптивый нрав и агрессивное поведение.

К тому же ты неожиданно обнаруживаешь, что все мальчишки за лето резко выросли и стали сильнее тебя. Просто сильнее. И с этим ничего нельзя поделать…

…Именно тогда, в тринадцать лет, я стала впервые мечтать о собаке. Об очень большой собаке. Которая была бы мне предана до гроба. Которая защищала бы меня куда лучше собственных кулаков, которые давно перестали казаться тяжёлыми. Которая стала бы моим лучшим другом, каким никогда не станет человек.

Моя мама была против собаки. Она была против настолько, что я не пробовала больше даже поднимать эту тему. Но мечты так легко не уходят.

Когда я шла в школу, я представляла, что собака бежит рядом со мной. На коротком поводке, конец которого сжимаю я. Это очень умная и преданная собака, но слушается она только меня. И она никого ко мне не подпустит.

Ещё я писала рассказы. Маленькие драмы. Иногда в них фигурировала девочка с собакой.

И вот однажды, возвращаясь из школы домой, я увидела, что в помойке во дворе роется огромный чёрный пёс. Он был очень тощий и весь какой-то драный, но всё-таки было видно, что он очень большой — размером едва ли не с телёнка. Пёс ковырялся в какой-то консервной банке и, казалось, не решался поживиться её содержимым. Очевидно, в банке содержалась такая тухлятина, что даже бездомной собаке было противно.

Я подошла поближе. Пёс дёрнулся в сторону и начал подозрительно коситься на меня глазом.

— Ну, чего ты шуганулся? — дружелюбно спросила его я. — Не волнуйся, не отберу. А вообще, знаешь, плюнь ты на эту гадость. Давай я лучше тебе что-нибудь из дома принесу?

Пёс вильнул хвостом.

— Я быстро, — пообещала я и галопом бросилась домой.

Когда я вышла, пёс ждал меня у двери. Он сидел совершенно как послушный ребёнок перед обедом, ещё только салфетку на шею осталось повязать. Я улыбнулась.

— Ишь ты, воспитанный!

Пёс посмотрел прямо на меня. Глаза у него были умные. По-настоящему умные, а не как это обычно пишут о собаках.

Я положила перед псом две сосиски, и он съел их очень интеллигентно, ни разу даже не чавкнув. Потом поднял на меня повеселевшие глаза и махнул хвостом.

Может быть, такую культурную собаку мама разрешит мне оставить?

— Пойдёшь со мной? — робко предложила я, махнув рукой на дверь. Пёс тут же сделал шаг назад и — честное слово! — замотал головой.

Не стану скрывать, я была слегка разочарована. Но насильно, как известно, мил не будешь, и я ушла домой одна.

Однако через два дня, когда я выходила из дома, чёрный пёс был поблизости и, завидев меня, сразу подбежал.

— Ой, дружок, извини, у меня для тебя сейчас ничего нет, — огорчилась я. — Ты же не предупредил, что придёшь. Но я вернусь из школы и тебя обязательно покормлю, хорошо?

Пёс шумно вздохнул и вдруг неожиданно ткнулся мордой мне в руку. Я опешила от этой неожиданной ласки, но уже через секунду с удовольствием гладила его по голове, чесала за ушами и думала: «Какой же он доверчивый! Ведь он даже не понимает, что я ему говорю, а ласкается ко мне. И ведь жизнь его явно не баловала, вон какой он измождённый и ободранный!»

— Может, ты всё-таки хочешь пойти ко мне? — предложила я снова.

Пёс снова вздохнул и замер, прижав уши. Потом он аккуратно высвободился и встал в стороне, понурив голову.

— Да ладно, не стоит так извиняться, — грустно сказала я. — К тому же мама всё равно, наверное, тебя бы не пустила. Ну хорошо, давай я буду тебя просто так кормить. Идёт?

Пёс снова посмотрел мне в глаза и вильнул хвостом.

Он ждал меня на улице почти каждый день. Глядя в окно, я видела, как он бродит туда-сюда по двору или сидит у двери чёрным изваянием. Он ел всё, что я приносила, позволял себе гладить, сопровождал меня в школу, где местная шпана окончательно рассталась с надеждой застать меня без моего замечательного защитника. Стоило кому-то хотя бы только грубо ко мне обратиться, как чёрный пёс начинал угрожающе рычать. Даже несмотря на свою худобу, он имел настолько впечатляющие размеры, что мои обидчики сразу сникали.

Впрочем, он вовсе не был боевой машиной. Однажды, когда он, по своему обыкновению, провожал меня в школу, из дома, мимо которого мы в тот момент проходили, вышел какой-то человек. Совершенно обычный человек, только укутанный в плащ с капюшоном, который бросал тень на его лицо.

Но на моего пса он произвёл почему-то огромное впечатление. Пёс шарахнулся в сторону так, что едва не сбил меня с ног, поджал хвост и даже слегка заскулил. Человек спокойно пошёл себе дальше, и пёс постепенно расслабился, однако в прежнее весёлое расположение духа не пришёл. Помедлив минуту, он покинул меня и побежал куда-то, прихрамывая и подволакивая ногу.

Я так и не поняла, в чём тут дело. Единственное, что мне пришло в голову — что, должно быть, когда-то его обидел кто-то в плаще с капюшоном.

Если не считать этого случая, пёс защищал меня очень преданно. Я уже почти-почти считала его своей собакой. Правда, я так и не придумала ему имени. Называла просто “пёс”.

Однако на предложение стать моей, по-настоящему моей собакой он неизменно отвечал отказом. Меня удивляло, как он всегда угадывал, что я поднимаю эту тему. Он был действительно потрясающе умной собакой.

Однажды он принёс мне откуда-то подарок. Долго прыгал, повизгивал и вилял хвостом, а потом положил мне что-то в руку.

Это была монета. Очень странная монета, я таких вообще никогда не видела. Причём на ней не было указано государство, в котором её выпустили. Я повертела странную монетку и засунула в карман…

…Иногда он исчезал. Исчезал на несколько дней или даже недель, но потом — назавтра, или через неделю, или через месяц — всегда появлялся, ещё более исхудавшим и понурым, чем в тот день, когда я его впервые встретила.

Однажды он пропал совсем. Просто не пришёл ни завтра, ни через неделю, ни через месяц. Прошла зима, мне исполнилось пятнадцать, а его всё не было. Постепенно я стала о нём забывать, потому что думала, что он погиб и больше никогда не вернётся.

К тому же, у меня появился первый настоящий друг.

Он перевёлся в наш класс из другого города. Когда он впервые вошёл в класс и встал, скрестив руки на груди и глядя исподлобья, с таким независимым и агрессивным видом, что никто даже не сказал ему “привет”, я уже поняла, что заводилы нашего класса не только не захотят с ним общаться, но и объявят бойкот каждому, кто захочет.

А я захочу. Захочу и буду. Потому что он мне понравился. Мне очень понравилось, как он держал себя, и как моё жалкое “вы все дураки”, высказываемое со слезами в подушку, читалось на его лице метровыми буквами, презрительное и уверенное.

И тогда, в первый день, он обвёл равнодушным взглядом ряды злых лиц, и спокойно пошёл на заднюю парту, где я сидела одна. Ничего не спрашивая и не глядя на меня, бухнул рядом свою сумку и сел.

Мы не разговаривали. Но было между нами какое-то молчаливое принятие, признание даже. Признание того, что из универсального “ вы все дураки” могут быть исключения.

Потом я так же молча смотрела, как в своей тетрадке он пишет что-то мелким неразборчивым почерком, наклонившись носом к кривым строчкам. Стихи. Он писал стихи. Совершенно не волнуясь о том, что подумаю я. Лишь слегка загораживая их рукой.

Я читала их через его плечо, из-за его локтя, под его ладонью. Я не пряталась, и он знал, что я всегда их читаю. Однажды он просто убрал руку, которой всегда прикрывал их. Подождал, пока я дочитаю. А потом перевернул несколько страниц и молча пододвинул ко мне тетрадь.

На следующий день я принесла из дома свою тетрадку с рассказами. И молча положила на его половину. А он молча открыл и принялся читать, едва не касаясь носом бумаги.

Так начался период, на который мечты о собаке временно потеряли актуальность.

Мы носили друг другу листочки, на которых записывали разные мысли, приходившие нам в голову. Разные интересные наблюдения или просто поэтические наброски. Потом мы никогда не обсуждали их вслух. Но на другой день приносили новые листки, на которых было запечатлены размышления, на которые мы были вдохновлены прочитанным. Иногда такой “ответ” мы набрасывали тут же на месте, прямо во время урока.

С нами не дрались и почти не дразнили. Нас просто обходили стороной. И даже избегали встречаться взглядом. С того самого первого дня его взгляда боялись.

…Однажды мы с моим другом, выйдя из школы, отправились домой вместе — так же молча и не сговариваясь, как делали всё. Ему надо было в другую сторону, я знала. Но он просто пошёл со мной.

Во дворе меня ждал мой пёс. Я узнала его сразу, хотя и не видела больше года. Едва завидев меня, он, как обычно, бросился ко мне, однако, не добежав двух шагов, резко остановился и ощетинился.

— Здравствуй, пёс! — успокаивающим голосом приветствовала его я. — Что это с тобой? Обидел кто?

Он рычал. Рычал, уставившись в упор на моего спутника, и хвост его дёргался. Его тяжёлый взгляд исподлобья так напомнил мне взгляды, которыми встретили моего друга мои одноклассники, что мне стало как-то не по себе. Ведь я и правда очень соскучилась по моей собаке.

— Спокойно, пёс, — постаралась я установить мир. — Это мой друг, он не собирается меня обидеть. Ты что?

Пёс, казалось, находился в совершенной ярости. Слегка подпрыгнув, он начал лаять. По-настоящему злобно. Он никогда так не лаял даже на тех, кто угрожал мне всерьёз. А теперь… в его лае мне слышалось: «Ты, выродок! Пошёл отсюда!»

— Послушай, пёс, — сурово обратилась к нему я. — Я тебе очень рада, но такого хамства я не потерплю. Это мой друг, так что давай тут без сцен ревности. Я тебя не бросила, просто у меня появился ещё один друг. Это же не значит, что я меньше теперь тебя люблю, так?

Пёс бросил на меня взгляд, которого я не забуду, наверное, никогда в жизни, молча развернулся и побежал. Такой взгляд бросают на предателей. Всё-таки морда у него была очень выразительная. Не из серии “всё понимает, но сказать не может”. У меня было полное ощущение, что говорить эта собака прекрасно может. Только предпочитает молчать.

Как и мы с моим… другом.

Друг же мой всё это время не выказывал никакой обиды. Поглядев вслед удаляющемуся псу, он повернулся ко мне и без эмоций сказал:

— Увидимся завтра.

И тоже ушёл.

Пёс больше не возвращался. Хотя к тому времени я уже смирилась с его потерей, но теперь мне было очень больно. Больно от того, как он ушёл. Как будто не было того года, в который он почти был моей собакой…

…Я видела его ещё один раз. На вокзале. Я собиралась съездить к бабушке перед началом учебного года. И там, на платформе, я увидела его в сопровождении рыжей суетливой женщины, странновато одетой старушки и тощего лохматого мальчика в очках. Они куда-то торопились, и мой пёс прыгал вокруг них, словно щенок, выделывая смешные коленца и то и дело порываясь положить лапы на плечи мальчику. Он выглядел очень поздоровевшим и отъевшимся — размером он теперь казался с ломовую лошадь, шерсть у него лоснилась, но это всё же был он.

— Сириус, веди себя прилично! — прикрикнула на него рыжая женщина.

Сириус. Ничего себе имечко придумали, пафосно.

Что ж… он, кажется, в хороших руках. Мальчика вон как любит. И женщина эта такая, типичная мамаша. Она, конечно, о нём заботится. Наверное, он не вернулся потому, что его наконец взяли в семью…

“А к тебе он идти не хотел”, услужливо подсказала память.

— Ну и чёрт с ней, с собакой! — сказала я вслух звенящим от обиды голосом. — Зачем она мне? У меня теперь есть настоящий друг. А эти все, остальные, просто дураки. Много им чести — из-за них собаку заводить.

Я с отчаянной решимостью развернулась и пошла к своей платформе.

Ни разу не оглянувшись.

В этом же году мой друг уехал. В Германию. Он написал о том, что уезжает, в очередном домашнем эссе, положенном мне на парту. Ещё он начал рисовать карандашные портреты. Иногда злые, иногда просто очень… пронзительные. Но всегда пугающе похожие. Острые и бескомпромиссные, как и он сам. Он нарисовал мой потрет и пододвинул его ко мне. И я впервые не знала, что мне делать. Потому что я не умела рисовать. И не могла ответить тем же. До сих пор мы всегда общались по принципу “тайна за тайну, откровенность за откровенность”. А что делать теперь, я не знала. Поэтому я просто тихонько пожала ему руку и сразу отпустила.

Это был первый раз, когда я к нему прикоснулась,

Тогда он придвинул ко мне лист бумаги, на котором было написано: “завтра в 11 на вокзале под часами”.

Я пришла в одиннадцать. Там была его мать, маленькая хрупкая женщина с мышиными волосами. И отец, хмурый, высокий… и очень похожий на него. Мы просто стояли рядом с моим другом, пока призывно не засвистел поезд. Молча.

Потом он молча вошёл в поезд. На верхней ступеньке он оглянулся, бросил на меня короткий взгляд и сразу прошёл внутрь.

Он прислал мне письмо из Германии. Ни слова. Только карандашный рисунок. Вид из окна поезда на платформу, где стоит одинокая сутулая фигурка девушки-подростка в старой куртке, с жидкими волосами-сосульками и вызывающе крупным носом.

А у её ног лежит большая чёрная собака.