Моя сладкая Л.

И, выпив свой кофе, ты куда-то уйдешь,

Майк Науменко «К прекрасной N.»

Она вылетела из цветочного магазина, не успев подхватить слетевшую шляпу, не обращая внимания на стрелку на колготках, вылетела, прислонилась к стене так, будто её ноги не держали — и тут же закурила.

Вдыхала дым жадно, именно глотала дым, а не затягивалась им — и пальцы её немного подрагивали. Я смотрела и смотрела на её руки — изящные маленькие ладошки, маленькие белые пальчики, не то, что длиннющие костлявые грабли, как у меня.

Вот тут-то я и решилась поднять её шляпу — ох, чудесная! — цветочки и листики, все, что я люблю. Мне и имя такое дали, все из-за цветов, ага.

Я заприметила эту шляпку, ещё когда девушка зашла в магазин. Мне ж только покажи что-нибудь цветочное, яркое, с листиками да лепестками — не отстану, буду пялиться, как завороженная.

Работа у меня скромная, платят сущие гроши, зато удовольствия — море! А когда никто не покупает цветы, и становится ясно, что за ночь они завянут, нам даже разрешают забирать букеты себе…

Впрочем, неважно — я поднимаю эту её шляпку и подхожу к ней, а она будто и не видит.

Или не хочет видеть?

— Девушка, — говорю, — вы обронили.

Мне пришлось несколько минут подождать, пока она соизволила обратить на меня внимание. А, впрочем, кто ж её знает, может, она и не такая стервоза, какой кажется… Я же с людьми работаю, многое успела повидать. Люди разные бывают, все со своими проблемами, а у иных проблем столько, что и не замечают ничего вокруг.

Вот, может, и эта из таких. Мадемуазель.

— Ага, — говорит, а сама и не смотрит на меня, — спасибо. В общем… Сейчас.

И тут же принимается рыться в своей сумочке. Она, что?

— Держи, — улыбается как-то нервно, уголком рта, — вот тебе на помаду.

— А, — говорю я, и уже свою загребущую лапищу протягиваю, чтобы схватить двухфунтовую монетку, но потом что-то щелкает у меня в голове, — да нет, не надо. Не за что.

Смотрит на меня как-то заинтересованно, впервые, кажется, по-настоящему на меня взглянула.

А в ней что-то есть. То есть — издалека да в профиль — ничего особенного, а теперь глядит на меня своими большущими карими глазами, глядит так, что что-то есть, да… В смысле — пробирает. Здорово. И завидно. Мне бы такие глазищи.

— Как хочешь, — она пожимает плечами и сует деньги в карман — немножечко обидно, вот бы поуговаривала, — как тебя зовут?

— Лаванда.

И улыбаюсь, вот дуреха. Ну чистый детский сад, старшая группа. Смотрит ещё более пристально, медленно тушит сигарету.

— Лаванда, значит, — ужасно медленно, как будто повторяет какую-то очевидную глупость.

— Ага.

Жаль, денег не взяла. Мне новая помада точно бы не помешала. А у девушки в глазах что-то вспыхнуло и тут же погасло. Или мне показалось.

Девушка стоит и не замечает, как ползет её чулок там, под коленкой. И как она только поедет в метро?

— Хорошо, — она улыбается очень уверенной, какой-то отработанной, профессиональной улыбкой, — значит, Лаванда. Очень хорошо.

А потом говорит, что ей пора. Хватает сумочку, забирает у меня шляпу — честно говоря, прощаться с этой роскошной шляпой немного жаль — и совершенно автоматически закуривает новую сигарету.

— Пока, Лаванда.

— До свидания.

Стою и улыбаюсь, гляжу, как она исчезает за углом. Потом, повинуясь какому-то мгновенному и дурацкому — всё, что я делаю, неизменно выходит по-дурацки — желанию, подхожу к этому самому углу и выглядываю в переулок.

Девушки нет.

И свернуть там некуда, и никуда уйти она не могла. Это уж точно.

Ох, вот же чудеса. Чудеса да и только. Куда она подевалась?

Ухожу пить чай. Девушка девушкой, а обеденный перерыв не резиновый.

* * *

На следующий день я узнала её, хотя волосы были убраны и она была в солнцезащитных очках. Лето ещё не началось, но было довольно жарко, а бедняжке, вероятно, по работе приходилось каждый день носить душные костюмы и рубашки, застегнутые на все пуговицы.

Я улыбнулась ей сразу и вскочила, чтобы помочь с покупкой, и она, вздохнув обреченно, сняла очки.

— Я думала, моя конспирация сработает, — рассмеялась она, — но ты уж больно глазастая, Лаванда.

Может, и не стоило подавать виду.

— А зачем вы скрывались?

Она помолчала несколько минут, словно раздумывая, стоит ли мне доверять, а потом непринужденно улыбнулась:

— Чтобы ты не подумала, что я какой-то цветочный маньяк.

Эти слова настолько не вязались с её образом серьезной, деловой женщины, что мне самой стало смешно. Я тихо фыркнула в кулак.

— Ага, — сказала я, — что вы хотели бы купить?

Она неторопливо прошлась вдоль витрины, посасывая дужку дорогих очков.

— Ммммм…. Как насчет вон тех синих?

— Вот этих, полевых?

— Да. Веток пять, не больше.

Она улыбнулась, глядя на меня исподлобья, и мне вдруг стало понятно, что она совсем не из-за цветов сюда явилась.

Нахмурившись, я молча упаковала цветы и перевязала букетик синей ленточкой.

— С вас четыре фунта тридцать пенсов.

Она протянула мне крупную банкноту, демонстративно захлопнула кошелек.

— Это ещё зачем? — я удивилась.

— Не люблю, когда в кошельке гремит мелочь.

Хотя она сказала это со своей удивительно естественной улыбкой, это прозвучало так напряженно, так неестественно, что я, та ещё сорока, запротестовала:

— Не нужны мне ваши деньги. Забирайте.

— Лаванда…

— Нет, правда. Берите и уходите уже.

Что-то было в этом нехорошее, что-то, что заставило меня насторожиться. Она, конечно, не была похожа на всех этих дам, что завлекают молодых девушек ко всяким там насильникам и извращенцам, но мало ли что можно от незнакомцев ожидать.

Девушка простояла несколько минут, глядя на меня своими бездонными карими глазами, а потом обреченно вздохнула.

— Ладно, — сказала она, наконец, — если ты не принимаешь этого, тогда позволь мне просто угостить тебя кофе.

Прежде, чем я успела вставить хоть слово, она добавила:

— Я не собираюсь ничего плохого с тобой делать. Просто… Просто мне кажется, что я тебя знаю. Ты напоминаешь мне одного человека из моего прошлого.

— Мы с вами никогда не встречались.

— Да, но, возможно, я знакома с твоей… Твоей…

В эту минуту у неё был вид человека, говорящего откровенную ложь, и я отвернулась. Я хорошо думала о ней, и мне было неприятно смотреть на это.

Я слышала, как она цокнула языком с раздражением — на себя, вероятно. Я же, повернувшись к ней спиной, молча принялась обрезать стебельки у гладиолусов, всем своим видом показывая, что нам не о чем больше беседовать.

— Парвати.

Она сказала мне это в спину, и я замерла, как ужаленная.

— Что?

— Тебе знакомо имя Парвати?

Ножницы со стуком упали на пол. В глазах девушки мелькнуло что-то похожее на торжество.

Я медленно, ужасно медленно обернулась.

— Скажите, что вы знаете про Парвати.

— Я просто знаю её, — ответила она, — Парвати. Если хочешь поговорить со мной, позволь мне купить тебе кофе.

Я с минуту стояла, разрываемая отчаянными сомнениями. От всей этой истории с моей новой знакомой веяло какой-то страшной, непостижимой тайной. А тайны я не люблю — в моей жизни и так столько всего таинственного напроисходило, что разобраться со всем этим мне не под силу.

Но в то же время я была уверена, что эта самая девушка со своими загадочными, обманчиво-теплыми глазами, эта самая девушка в строгом деловом костюме, возможно, знает ключ ко всем моим загадкам.

— Ладно, — наконец, сдалась я, — только не дальше, чем на два квартала. Я закрою магазин.

— Очень хорошо.

Девушка развернулась, и я, будто притянутая за невидимые ниточки, двинулась за ней.

— Мокко с орехами для тебя.

Девушка поставила передо мной нечто в высоком стакане на ножке, с шапкой молочной пены, нечто посыпанное сладкой крошкой и увенчанное шоколадной стружкой — и я сразу почувствовала себя неловко со всем этим великолепием, потому что себе она взяла обыкновенный Экспрессо на один глоток — «двойной по крепости, обычный по объему».

— Спа…

Я заставила себя заткнуться. Не время ещё благодарить. В конце концов, моя незнакомка затащила меня сюда, оторвав от работы, не объясняя никаких причин — и чем я ей, спрашивается, обязана?

Я осеклась, но она ответила мне знакомой уже понимающей улыбкой.

Это не по-женски. Тут должен быть какой-то подвох.

— Может, назоветесь? — спросила я с некоторым вызовом, и девушка медленно кивнула, доставая из сумочки пачку сигарет.

Неторопливо чиркнула зажигалкой, затянулась.

— Меня зовут Гермиона.

Она выдохнула ментоловый дым и посмотрела на меня с любопытством, смешанным с изрядной долей опаски — будто ожидала, что я тотчас же упаду в обморок, только услышав её имя.

Ну и что в нем такого особенного?

— Э-ээ… — пауза затянулась, и я почувствовала, что необходимо что-то сказать, — красивое имя.

— Спасибо, — быстро произнесла Гермиона с таким облегчением, что это не могло не бросаться в глаза.

— Ну, так что? — спросила я, ковыряя ложечкой молочную пену, — вы обещали рассказать про Парвати. Откуда вам…

Она снова затянулась, задумчиво рассматривая мое лицо сквозь струйки сизого дыма. В кафе кроме нас сидели какие-то парни из соседнего офиса, да парочка туристов, неизвестно каким ветром занесенные в Сити в разгар рабочего дня.

— Сначала ты расскажешь мне, что ты знаешь по Парвати.

— Но это нечестно! — я даже стукнула по столу ладошкой, — вы обещали…

— Я юрист, Лаванда, — так вот какова её улыбка — с хитринкой, — я сказала ровно следующее: если хочешь услышать о ней, пойдем со мной. Я обязательно расскажу тебе о Парвати, но сначала ты расскажешь мне о своем прошлом.

— Зачем? — только и смогла вымолвить я, — и откуда…

— Давай.

Гермиона затушила сигарету в пепельнице и, улыбнувшись, пододвинула мне стакан. Кофе, дескать, остынет.

— Парвати… — начала я неожиданно севшим голосом, — Парвати, вообще говоря, не существовало. Есть такое понятие «воображаемый друг», знаете? Моя Парвати — что-то вроде того. С той разницей, что я никогда намеренно себе её не воображала, просто она… Она…

— Продолжай.

Теплые карие глаза стали неожиданно яркими, цепкими.

— Она снилась мне, — с усилием произнесла я, — лет до двадцати я просто слышала во сне её голос, бывало, в самое трудное для меня время она говорила со мной, поддерживала меня. Знаете, как подруга, которой у меня никогда не было. А в ночь, когда умерла моя мама, мне приснилось, будто Парвати разговаривает с кем-то ещё, с кем-то другим, и тут я узнала её имя.

— Много ты о ней знаешь?

— Да нет. Я смотрела по справочнику, оказалось, что так звали индийское божество. Я не могу даже примерно представить себе её облик, я никогда не видела её лицо. Только голос, говорящий о чем-то… Черт подери, я даже с трудом вспоминаю, о чем! Только голос.

— Не ругайся, — неожиданно мягко сказала Гермиона, и я, очнувшись, уставилась на неё с удивлением.

— Парвати — это моя мечта, моя детская фантазия. Поэтому я так удивлена, что вы про это знаете. Я никому не говорила, мэм. Я ума не приложу, как вы узнали.

Я уставилась на неё, забыв про кофе, но Гермиона быстро чиркнула зажигалкой и задала следующий вопрос, не дав мне опомниться:

— А какие ещё у тебя были странные фантазии? Какие-то ещё образы тебе снились?

— Нет, но…

— Лаванда, — она строго и как-то по-учительски сцепила ладони, — учти, ты должна различать сознательное и бессознательное. Не мечты — но сны, внезапные образы, иррациональные мысли, поступки. Что-то ещё было? Кроме Парвати?

— Раньше меня преследовали образы странных растений, цветов. Я даже собирала картинки, из альбомов всякие мифические растения вырезала, из книжек перерисовывала, но сама не могла найти свои цветки, те, что я представляла. Они все какие-то странные получались, несуществующие. Тетя смеялась надо мной, говорила, что все из области сказок — мечты о дивных садах, принцах, прекрасных принцессах и прочее. Понимаете?

Гермиона так же медленно кивнула.

— Сложная вообще история с твоим детством, не правда ли? — сказала она, глядя на меня без всякого выражения.

Но тут я уже не выдержала. Задохнулась просто — как?.. Откуда…

Сидела, как полная дура, наверное, в шоке, беззвучно шевеля губами.

Как — она — может — знать.

Это невозможно. Этого никто не знал, никто, ни один человек — со смерти моих родителей. Это было невыносимо — тайна в этой девушке давила на меня, подминала под себя мое скорчившееся сознание, и, казалось, вот-вот — и мозг в моей маленькой черепушке треснет напополам.

Воспользовавшись возникшей паузой, Гермиона одним глотком расправилась со своим Экспрессо и встала, взяв сумочку.

— Я на секундочку.

Я кивнула растерянно, умирая от волнения и тревоги, стучавшей у меня в висках. Осталось подождать, когда она вернется и, наконец, все мне объяснит.

Я ждала её пять минут, десять. Я сидела над своим пустым стаканом и теребила бахрому на скатерти — но Гермиона не возвращалась.

Я сидела там полчаса, а потом выяснилось, что девушка в сером костюме вышла из кафе в половине второго. И исчезла в неизвестном направлении.

* * *

Я возвращалась домой, по привычке пробираясь пустырями, где было, как ни странно, более безопасно, чем в ночном парке. В крохотные апартаменты на Фредерик-стрит по пятницам я залезала по веткам акации и водосточной трубе.

Дело в том, что ежемесячную ренту я должна была платить во вторую пятницу месяца, а сегодня как раз пришло время — и не дай бог миссис Брейли увидит меня в доме — быть скандалу.

Ибо денег нет и не предвидится до конца мая.

В холодильнике пусто. Я на ощупь прохожу между столом и кроватью, стараясь не перевернуть кадки с цветами и вазы, опасаясь включать свет — он меня выдаст, а по сценарию меня вообще не должно быть дома.

Вздохнув, я достала карманный фонарик — и, повинуясь внезапному острому, иррациональному, самому что ни на есть подсознательному желанию, полезла под кровать, вытаскивать на свет божий — ха, ха, невеселый каламбур — несколько старых картонных коробок, оставшихся ещё со времен моего сюда переезда.

Из первой же вытряхнула на пол старый потрепанный временем альбом в самодельной картонной обложке.

И почти сразу же ожил мой старенький ноутбук, в темноте сам по себе вспыхнул зеленый огонек на дисплее.

Я аж подпрыгнула от неожиданности. Моя соседка, пожилая миссис Хисс, всю жизнь утверждала, что в доме живет барабашка, вечно таскающий её очки. Честно говоря, я всегда подозревала, что не в домовых тут дело, но сейчас я впервые засомневалась.

«Здравствуй, детка»

Это всего лишь какой-то незнакомец в чате. Ничего особенного — я с облегчением вздохнула.

Впрочем, мне и самой неплохо было бы развеяться.

Забравшись с ногами на кровать, подсвечивая себе фонариком, я принялась печатать.

— И тебе привет. Как дела?

«Неплохо. Откуда ты родом?»

Обычное начало подобных виртуальных встреч. Очередной помешанный на сексе парень, который через десять минут предложит тебе встретиться в каком-нибудь «Би энд би».

— Шеренгем, но сейчас живу в Лондоне.

Вспомнив про свои первоначальные планы на вечер, я потянулась за альбомом и стала рассеянно перелистывать пожелтевшие от времени страницы в ожидании ответа от моего собеседника.

«А, как же, знаю. Небось, родительская ферма, затерянная среди зеленых долин, а? Собственный серый в яблоках пони?»

Цветы, цветы и… цветы. Мои детские фантазии. Зачарованный сад, открытый Гердой, цветы на шляпке старой мадам, таинственный сад вредины-Мэри, скачущая по веткам краснотала малиновка, сияющие мрачноватым великолепием сады Эдема, заросли чертополоха, окружавшие замок Спящей Красавицы, столь густые, что ни один принц не мог сквозь них пробраться. Все несуществующие, нарисованные сады — и ни в одном нет тех волшебных растений, что навоображала себе я.

Но все лучше нашего потрепанного временем загородного домика на ферме, где все на столетия вред пропахло соломой и навозом, где кроме нескольких чахлых розовых клуб и нет ничего.

— Как ты угадал?

«Мое призвание — быть волшебником»

— Ха-ха *смайл* но ты и вправду проницателен. Даже пони был, правда, недолго.

Страницы с тихим шорохом переворачиваются, на пальцах остаются чешуйки высохшего и раскрошившегося клея. Где-то пообтрепались уголки газетных вырезок и фотографий.

«Скучаешь, наверное, по пони? Почему недолго, кисуль?»

Вспоминать уже не так больно. Мой незнакомец, вероятно, пытается быть внимательным.

— Его отец сбил автомобилем. Ночью было темно, он въехал в изгородь.

«Сочувствую» — ответил мой собеседник, и замолчал. Надолго.

Я досмотрела альбом и закрыла с некоторым сожалением. Столько странного произошло сегодня, что от одних только воспоминаний начинает кружиться голова.

Замки… это правда было что-то подсознательное. Я не помню, с каких лет я начала их собирать. Но, что удивительно, это было не так давно. В семнадцать-восемнадцать, когда детство уже подходило к концу.

Жаль, у меня не осталось никаких вещей из моего настоящего детства, ни писем, ни рисунков, ничего такого. Только какие-то младенческие каракули, да и те почти все сгорели вместе со старым домом.

Мое детство, если подумать, так и не закончилось.

Мне уже черт знает сколько лет, а я по-прежнему ощущаю себя ребенком.

«Спокойной ночи» — неожиданно высветилось на экране, и окно закрылось само по себе. Забавно, он даже не предложил с ним переспать напоследок.

Но я слишком устала, чтобы разгребаться во всех этим странностях. Веки слипались, и меня хватило только на то, чтобы выключить ноутбук, полить цветы, кое-как почистить зубы и, почти не раздеваясь, рухнуть на кровать.

* * *

Мне редко снятся запоминающиеся, цветные сны, но что-то все крутилось в моей голове, что-то, связанное с этим страннейшим днем — и это не давало мне покоя.

Сначала я долго бродила по каким-то коридорам, перепрыгивая с лестницы на лестницу, но ступени все уходили из-под моих ног, лестницы постоянно перемещались, так, что я постоянно двигалась куда-то, но невозможно было определить — куда.

Мое призвание — быть волшебником! — сказал уверенный мужской голос в самое ухо, и я вздрогнула — но не проснулась.

Тем временем сон переменился, и я уже никуда не двигалась, стояла на месте, будто парализованная, смотрела на какие-то бегающие, скользящие мимо меня тени. Сначала ничего невозможно было понять или услышать, но потом будто кто-то включил звук, и я почувствовала, как волоски на коже стали дыбом.

Потому что со всех сторон раздавались вопли, стоны, крики — чуть ли не звериный рев. Я была на войне, и понимала, что надо немедленно, срочно бежать, но тут уже ноги оказывались меня слушаться, и я все стояла, и смотрела, и слушала, не в силах пошевелиться.

Ближе к рассвету я села на кровати в холодном поту, судорожно комкая одеяло — а в ушах все стоял собственный крик, страшный, отчаянный.

Тише, уговаривала я себя, ради бога, не истери, не надо.

Это сон.

Это всего лишь сон.

Я не знаю, с каких пор я начала ненавидеть праздники.

Что-то случилось в моей жизни, что-то такое… особенное случилось, буквально в последние дни — когда я стала с поразительной точностью делать выводы о своих разрозненных фантазиях, странных мечтах, подсознательных желаниях.

Я не знаю, когда я начала ненавидеть праздники, и не знаю, почему, но точно знаю, что я их ненавижу. Возможно, это связано с тем, что в последнее время у меня не было близких друзей, с которыми можно было бы отпраздновать очередной день рожденья.

Родителей моих нет в живых, и потому каждый год тринадцатого октября, если у меня нет на данный момент пассии, я сижу в своей пустой комнатке с заранее припасенной бутылкой шампанского. Я ненавижу свой день рождения.

Может быть, эта праздникофобия так же связана с тем, что я почти не получала подарков. Последний подарок из запомнившихся — тот самый пони от родителей на мое семилетие, кажется. Вот с этих самых пор я, верно, и начала ненавидеть праздники.

…Это же был совершенно обыкновенный день, такой, как и все предыдущие. Но почему-то я чувствовала себя немного на взводе, возможно, потому, что какая-то корпоративная вечеринка выбралась на свежий воздух из очередного офиса, гремя бутылками и аплодисментами в адрес какой-то необыкновенно удачливой дамы.

Я просто стояла у витрины, поглядывая на шумную компанию, стояла и обрезала садовыми ножницами стебельки первых в этом году черных ирисов.

Не то, чтобы это веселье меня смущало или раздражало. Оно странным образом завораживало.

Люди шумели, веселились как-то расслабленно, не по-деловому — с воздушными шарами и чем-то вроде хлопушек из детского набора для вечеринок. Я пригляделась к празднующим — хм, некоторые товарищи очень даже меня заинтересовали.

Был там, например, один мальчик — красавец, глаза синие-синие, да при черных волосах. Очень интересный мальчик, в костюме, и взгляд у него был такой серьезный, сосредоточенный — ужасно мило, я так люблю серьезных мальчиков, словами не передать. А этот… Какой-то такой трогательный, когда не хмурится, такой… сладкий мальчик.

У меня был как-то один, все хотел сделаться рок-музыкантом. Так вот, вся его работа состояла в том, чтобы каждый день надираться до полусмерти со своим басистом, приставать к «крошке Лав» и непременно жаловаться на то, что его никто не ценит и не понимает.

Вот с этих-то пор я и начала ценить хороших парней, серьезных, ответственных… Я снова взглянула на Сладкого Мальчика за окном. Он скользнул по мне взглядом, и я, не удержавшись, хихикнула — ей-богу, вот дурочка.

Он с четверть часа ошивался с празднующими у входа в магазин, а меня просто разрывало от взаимоисключающих желаний.

С одной стороны, мне было немножечко стыдно за сегодняшнюю меня в глупой майке с эмблемой детского танцевального клуба «Грация», не хотелось бы предстать под его огненные очи в таком виде… А с другой стороны — ну пусть он войдет, ну, пожалуйста, пусть он войдет.

Я высунулась из приоткрытого окна, и тут же — вот уж точно дурное совпадение — узрела знакомую стройную фигурку, копну блестящих кудрявых волос, высоченные каблуки — она стремительно и очень по-деловому пересекала улицу.

Я чуть в обморок не бухнулась — опять!

Дальнейшие события развивались с какой-то запредельной скоростью — и хотя я принимала в них самое что ни на есть первейшее участие, все мне казалось, что это мной кто-то руководит, а я могу лишь подчиняться; осознать же все, что происходит, для моей крохотной черепушки казалось уже непосильной задачей.

Сладкий Мальчик усмехнулся себе под нос, поймав мой взгляд, и зашел в магазин. Я, естественно, как полная идиотка, вылетела к нему чуть ли не с распростертыми объятиями.

— Для кого букетик выбираем, молодой человек?

А тот, хохотнув, хлопнул себя по колену и в следующее мгновение сделал что-то, что совершенно не укладывалось у меня в голове. Он извернулся каким-то нечеловеческим образом, запрокинул руку себе за голову, и в мгновение ока дернул резинку белой праздничной маски — что-то вроде клоуна или, как его, Джокера. Просто ухмыляющаяся рожа на белом, узенькие щелки для глаз.

— Привет, красотка, — прогнусавил он каким-то ужасно нелепым мультяшным голосом, вмиг теряя все свое очарование серьезного человека, а потом…

Потом я и сама не сообразила, что делаю. Меня словно окатило ледяной волной — страшный холод сковал все мышцы, я стояла совсем как в том сне, совершенно парализованная, не в силах пошевелиться.

Как во сне я смотрела и смотрела в это лицо, скрытое маской, в эти жуткие прорези для глаз, пока молодой человек не начал как-то странно кривиться, горбиться, будто задыхаясь.

— Эй, эй, полегче, детка, — испуганно забормотал он, каким-то совершенно неестественным образом пятясь назад, и тут я опустила взгляд, и тихо вскрикнула: это была не моя рука.

Это была не я; не я прижимала острые садовые ножницы к его животу, не я сжимала холодные оловянные ручки, это, ей-богу, не моя рука, это не я, не я, не я.

— Ступефай! Петрификус Тоталус!

Гермиона метнулась через весь магазин к Сладкому Мальчику, который упал, как подкошенный, перевернув при этом кадку с моими любимыми чайными розами, три фунта за штуку, и почему-то именно эта обида за розы перекрыла все остальные мысли в моей голове.

Совершенно растерянно я наблюдала за тем, как Гермиона ощупывает застывшего на полу парня, вроде как проверяет пульс, а я стою, дура, ни жива ни мертва. Потом она с облегчением выпрямилась, отошла немного — и тут я вздрогнула, увидев, что посетитель совсем не в отключке — при полной недвижимости его глаза были широко открыты, зрачки расширены, взгляд мечется с лица Гермионы на мое перекошенное лицо.

— Обливиате.

Гермиона произнесла слово на чужом языке, по какой-то непонятной причине показавшееся мне смутно знакомым, она наставила на него что-то, похожее на короткую учительскую указку.

Парень дернулся и затих, а потом указкой Гермиона поводила по его груди, шепча что-то, и он уже не был парализован, его грудь вздымалась и опускалась резко, глаза закрылись.

— Упал в обморок в цветочной лавке, — сказала Гермиона ему на ухо, как будто он мог что-то понимать.

Я хотела возмутиться, что у нас — самый настоящий магазин, а никакая не лавка, но даже при всей своей глупости я понимала, что сейчас не время. Здесь происходило что-то страшное, непонятное и явно противозаконное, что-то, в чем была основательно замешана я.

— Все, — сказала Гермиона, тяжело дыша, словно после долгой пробежки, — собирайся, ты больше здесь не работаешь.

— Что…

Она посмотрела на меня, а глаза у неё были какие-то недобрые, прищуренные, почти черные, хотя видела их и золотисто-карими.

— Не время для вопросов, нам нужно быстро уходить, я не знаю, когда эти олухи, — она кивнула в сторону празднующих, — очнутся.

Когда нужно, я умею соображать довольно резво. Здраво рассудив, что мои отношения с этим магазином закончены, проснулась моя сорочья натура и тут же потребовала своё:

— Я только орхидеи возьму.

Кажется, мне удалось ошарашить Гермиону. Она только молча разводила руками, не в силах протестовать, пока я деловито упаковывала в целлофан драгоценные цветки.

— Лаванда, ты хоть понимаешь, что… — начала она, но я уже уложила горшки в сумку и закинула её на плечо.

— Это самое дорогое, что здесь есть, не могу же я не воспользоваться моментом. Я бы всю жизнь копила на эти цветы, — я изобразила самую милую свою улыбку, которая могла обезоружить всякого, и на непробиваемой Гермионе это тоже сработало.

Она фыркнула и тут же схватила меня за локоть.

— Нам нельзя сейчас аппарировать, — пробормотала она и встряхнула меня за плечо, — где здесь пожарная лестница?

* * *

Через несколько минут мы уже оказались на пожарной площадке.

Как страшно, оказывается, стоять вот так вот, на узеньком выступе между небом и землей! Я, разумеется, тут же была наказана за свою жадность: тяжеленная сумка мешала балансировать на крошечных ступеньках, тянула вниз, и пару раз Гермионе пришлось чуть ли не волоком тащить меня за шиворот, потому что я цепенела от ужаса и отказывалась подниматься выше.

Подниматься.

Я-то думала, мы бежим из магазина куда подальше, но оказалось, что Гермиона тащит меня на крышу, и вот уже через несколько минут она, тяжело дыша, тянула меня за руку — через карниз.

Мы сидели, опустошенные последним рывком, не в силах и рот открыть. Но спустя несколько минут, когда я начала хоть что-то соображать, Гермиона взглянула на меня со слабой улыбкой.

— Слушайте, — начала я сердито, — я окончательно прекращаю понимать, что здесь происходит. Все люди будто сошли с ума. Вчера вы бросили меня в кафе, чуть ли не пересказав мне мою биографию, сегодня этот мальчик в магазине…

— Этот твой Сладкий Мальчик, — сказала Гермиона со знакомой мне интонацией: «ну ты вообще соображаешь?..», — не сделал ровным счетом ничего, за что его можно было бы убивать садовыми ножницами. Ты так со всеми, кто тебе понравился?

— Что? — спросила я очень глупо.

По крайней мере, после вот этой вот ерунды из области научной фантастики, я имею право на глупые вопросы, не так ли?

Гермиона уже не злилась. Она тяжело вздохнула, собираясь с мыслями, и посмотрела на меня как-то жалостливо — вот так, помнится, на меня моя математичка в начальной школе смотрела, после трех моих провальных попыток сдать четвертную контрольную.

Такие взгляды, как правило, не обещают ничего хорошего. Такие взгляды обычно означают, что мне придется как-то запихнуть в свою несчастную голову Огромное Новое Знание, и моя собеседница уже предвидит, как тяжело это мне дастся.

— Ладно, — проворчала я, — я знаю, что не блещу интеллектом, но можно хоть попытаться объяснить мне происходящее?

— Тут дело не в том, что это трудно понять, — Гермиона как-то невесело хмыкнула, — дело в том, чтобы поверить.

— Ну, пожалуйста, — сказала я, — а то этот двухдневный марафон таинственных загадок уже выводит меня из себя. Ещё немножко — и я сойду с ума, честное слово.

Гермиона вытащила из внутреннего кармана пиджака изрядно помятую сигарету и закурила, задумчиво выпуская струйки дыма в безоблачно-голубое небо.

Когда она вновь посмотрела на меня, её глаза были серьезными и немного встревоженными.

— То, что происходило за последние двое суток, вызвано вторжением магии в твою привычную жизнь, Лаванда. То, что ты видела внизу, и вчера, и ночью. Есть другой мир, вне нас, существуют люди обычные, магглы, как мы их называем, и люди-волшебники…

От хохота у меня сводило скулы.

— Представляю себе этого министра… Я бы, наверное, убежала с воплями, если кто-нибудь заговорил бы со мной с портрета…

— На то он и министр. Министры умеют держать себя в руках, — отсмеявшись, Гермиона выкинула вниз очередную сигарету.

— Я рассказала тебе почти все о нашем мире, — с некоторым удивлением произнесла она, — всего за четыре сигареты.

Я хихикнула:

— Вы все в сигаретах измеряете, да?

Но вместо того, чтобы ответить, Гермиона взглянула на меня как-то странно:

— И что же, у тебя не возникает вопросов по поводу моего рассказа? Я рассказала тебе про школы, банки, министерство, про Косой переулок, обо всех ветвях нашей власти, о структуре нашего образования — ну неужели тебе все ясно? Или ты молчишь и думаешь, что я подшучиваю над тобой?

Я улыбнулась немного робко, но Гермиона так строго смотрела на меня, что я понимала: надо что-нибудь ответить.

— Знаете, может, и есть такие, которые прямо так, сходу, будут вникать во все сложности вашей жизни, но я… Я ведь не такая умная, но я же понимаю, — говорить честно было нелегко, но надо, — конечно, в меня вот так не вдолбишь, как у вас там власть устроена, но в общих чертах…

— Ты веришь?

Гермиона вмиг посерьезнела. И глядит так — ну точно учительница.

— Верю, — ответила я просто.

И даже несколько удивленно — впервые поймала себя на мысли: ну разве я хоть раз усомнилась в том, что она говорит? А рассказывала она долго. Часа полтора где-то, и жара уже спала, и солнце ушло к горизонту, скрылось за башней бизнес-центра.

Я ожидала, что Гермиона будет переспрашивать, сомневаться, но в следующий момент она сделала что-то такое, чего не делала никогда до этого — она усмехнулась, но усмешка это не была саркастичной или язвительной, это был такой… Смешок даже, а не усмешка. Понимающий такой смешок. По-доброму.

— Знаешь, — она взглянула на меня своими светло-карими глазами, взглянула весело, как девчонка, — хорошо, что ты такая…

— Глупая? — с готовностью предположила я.

— Да нет… — она задумчиво крутила в руках пачку сигарет, — просто другой человек, более опытный и въедливый, не за что бы не поверил. А ты, верно, сказочница в душе — вот и ждешь сказок.

Я вспомнила свои альбомы с несуществующими цветами, и все внезапно встало на свои места. Я действительно жила всю жизнь с ощущением чуда. С какой-то детской уверенностью в том, что сказка должна случиться. Какой бы она ни была — вспомнился вчерашний сон — доброй или злой, веселой или страшной.

Но я знала всегда, что существует что-то вне нас, что-то неподвластное нашему разуму. Впрочем, как показывает жизнь, моему-то разуму она как раз подвластна — и только потому, что разум этот не особенно велик.

— И все же вы что-то недоговариваете.

— Верно, — помолчав, она вдруг поднялась, набросив на плечо пиджак, — это только первая часть рассказа.

Гермиона подошла к самому карнизу и с опаской глянула вниз.

— Все хорошо.

— Что — хорошо? — не поняла я.

— Они его благополучно забрали. Собственно, поэтому мы и сидели здесь — необходимо было проследить, чем это кончится.

— Я совершенно не понимаю, что со мной случилось…

Гермиона вздохнула с явным раздражением, и я поняла, как сильно она за сегодняшний день устала.

— Все это имеет отношение к тебе, Лаванда, иначе я не стала бы тут распинаться. Но, поверь мне, ты просто лопнешь, если попытаешься впихнуть это в себя за один присест.

Она ещё могла быть и такой — я мысленно добавила ещё один образ в коллекцию моих Гермион — утомленная всеобщей тупостью, слегка надменная. Какая она есть.

— Скажи мне только, — я лукаво улыбнулась, — ты ведь, небось, была в этой самой школе круглой отличницей, да?

Она перестала вздыхать и хмуриться, посмотрела на меня с каким-то особенным уважением.

— Верно. Молодец.

Мне было приятно, конечно, но чтобы показать, что я не только молодец, но и скромница, я отмахнулась ручкой:

— Просто знакомый тип. У меня была в далеком детстве такая же подружка-зазнайка, я все про них знаю.

И тут же прикусила губу, дуреха — про «зазнайку»-то. Но Гермиона не обиделась. Только улыбнулась и посмотрела на меня как-то оценивающе, задумчиво.

— А я вот всю жизнь дружила с мальчишками, — призналась она, — ты, верно, лучше меня в женских штучках разбираешься.

Мы ещё посидели немного, она покурила, а потом поднялась и сказала, что мы должны ехать ко мне домой, поскольку аппарировать — это, по-ихнему, исчезать, значит, — ей нельзя.

Когда мы спускались по шаткой пожарной лестнице, я пыталась отвлечь себя мыслями об этом, чтобы не пугаться, и думала о том, что Гермиона не права, и я все равно неправильно представляю себе людей.

В случае со Сладким Мальчиком — господи, это надо же было так сглупить. А, глядя на всю эту Гермионину женственность: эти каблуки и шляпы, эти изящные руки, эта её ухоженность, — я с трудом могла поверить, что она — в меньшей степени женщина, чем я.

Может, я и хорошо разбираюсь во всех этих женских типах, но я не более чем великовозрастный ребенок в вечных кроссовках и джинсах со стразами, девочка, рисующая цветы и принцесс, обожающая все, что блестит и переливается.

* * *

Когда мы, наконец, притащились домой, сменив три автобуса, руки у меня буквально отваливались от тяжести сумки.

Гермиона всю дорогу только хмыкала себе под нос, невзирая на мое нытье, отвечая взглядами «я-же-тебе-говорила»: сдались тебе эти орхидеи, сама их и тащи.

Это было ужасно жестоко с её стороны, она ведь думала, небось, что я это из чистой жадности. Но ведь это не так! У меня все серьезно — знала бы она, как я третий месяц на эти цветы заглядываюсь, знала бы она, как я их холила и лелеяла… А, впрочем, ей не объяснить, как это обидно — упустить такое богатство. И я упорно тащила сумку дальше.

Я открыла дверь, пропуская вперед гостью и, махнув рукой на надоедливую миссис Брейли, включила свет.

— Ой.

Гермиона с каким-то смутным восхищением, смешанным с немалой долей недоумения, осматривала мой садик.

— Да у тебя здесь целый лес.

— Да, — подхватила я, ужасно гордая, — все своими руками, представляешь?

— С трудом, — Гермиона улыбнулась и осторожно прикоснулась к листу бегонии, — никогда сама не была садоводом.

— Ты осторожнее, — я выглянула из кухонного отсека, — им больно, когда ты трогаешь листья. У человека по сравнению с растениями очень высокая температура. Каждое твое прикосновение для них — ожог.

Лицо Гермионы из расслабленно-мечтательного вновь приняло знакомое мне упрямое выражение я-все-знаю-лучше.

— Ничего они не чувствуют, — сказала она уверенно, — ты, конечно, не читала Бергинса, но…

Я демонстративно закатила глаза — просто меня ужасно раздражает, когда люди говорят с такими вот снисходительными интонациями в голосе. И вдвойне обидно, когда меня учат обращаться с растениями. Вот только этого не надо.

— Все они чувствуют. Ты сама говоришь, что никогда не была садоводом, вот и не понимаешь этого. Все твои знания почерпнуты из каких-то книг, а чтобы вырастить хоть один цветок, знаний маловато, надо с ними, как с детьми, говорить и слушать.

— «Каких-то книг», — фыркнула Гермиона, — м-да, свет в холодильнике.

В этот момент я как раз копалась в морозилке, чтобы выудить хоть что-то к ужину, но в этой фразе было что-то двусмысленное и явно обидное.

— Что?

— Анекдот про двух блондинок, когда одна спрашивает другую: «А куда девается свет, когда его выключаешь в кухне?» — а другая говорит…

Видимо, мое лицо стало таким насупленным, что Гермиона, не выдержав, рассмеялась.

— Да ладно тебе, не обижайся.

Ну как же, не обижайся… Очень приятно, когда ты — блондинка. Между прочим, это не значило, что я совсем не читаю книги. Может, и читаю. Может, у меня масса других достоинств есть.

— Вот, — я вытащила упаковку каких-то замороженных овощей и уже была готова сунуть её в микроволновую печь, как Гермиона поднялась и достала ука… палочку.

— Дай мне.

Из конца волшебной палочки вылетел сноп красных и зеленых искр, пакет подпрыгнул, раскрылся — и я только успела подставить тарелку, на которую приземлилось горячее, дымящееся овощное рагу.

Гермиона смущенно улыбнулась и как-то очень быстро убрала палочку — видно было, что она чувствует себя виноватой. И за один этот её вид я ей все простила: и поучения про цветы, и то, что она отказалась помочь мне с сумкой, и глупый анекдот про блондинок.

Мы уселись за стол, я даже, расщедрившись, достала из ящика парочку свечей.

— Приятного аппетита, — буркнула я и с увлечением принялась за еду.

Только спустя несколько минут я подняла голову и заметила, что Гермиона и не думала ужинать, она просто сидит, подперев рукой подбородок, и наблюдает за мной с интересом ученого, исследующего повадки какого-то диковинного зверя.

— Что? — спросила я с набитым ртом, искренне недоумевая.

— Все-таки ты удивительный человек, Лаванда, — вздохнула она, — я щегольнула перед тобой способностями экстрасенса, рассказав тебе про твою неизвестную жизнь, на тебя нашло затмение, ты рисковала жизнью, лазая по крышам и пожарным лестницам, тебе пришлось уйти с работы, и ты открыла для себя существование новой вселенной — и ты можешь вот так вот преспокойно ужинать, смиренно не задавая никаких вопросов?

Я молча дожевала кусок морковки, поправила прическу, глядя на отражение в суповой ложке, повесила на стул салфетку, а потом посмотрела на Гермиону и развела руками.

— Ну, ты же сказала мне, что все расскажешь со временем. Вот я и не лезу.

— Одно из двух, — сказала Гермиона скорее самой себе, чем мне, — либо ты ангельски терпеливый, спокойный и доверчивый человек, либо тебе просто все равно, а волнуют тебя только эти твои орхидеи.

— Возможно, что-то среднее, — честно ответила я, и Гермиона, не выдержав, прыснула в кулак — первый раз я видела её смеющейся.

— Вот скажи, — она поковыряла вилкой в тарелке с рагу, — как ты думаешь, сколько мне лет?

— Внешне или вообще? — уточнила я.

Она как-то странно на меня посмотрела, будто я ляпнула очередную глупость.

— Общее впечатление.

Гермиона, очевидно, расслабилась и принялась за свой ужин, махнув рукой на все загадки моей души. Я смотрела на неё и размышляла над поставленным вопросом. Когда я видела её такой — раскрасневшейся, смеющейся, с аппетитом поедающей ужин, в ней было что-то от веселой босоногой девчонки, которая вообще-то свой в доску парень и дружит только с мальчиками.

А иногда в ней мелькала совсем уже взрослая мудрость, зрелость, видение мира абсолютно взрослого, состоявшегося человека. Наверное, поэтому в первые наши встречи я величала её «мэм», даже не задумываясь о возрасте.

— Двадцать семь — двадцать восемь, — определила я и тут же смутилась, — а вообще вы бываете разная.

— Ты меня ещё мадам назови, — хмыкнула Гермиона и подняла на меня взгляд; ясные, светло-карие глаза с золотистой искоркой где-то внутри, — веришь или нет, но мы с тобой ровесницы. Как минимум пять лет прибавила.

— О-оо.

Я замолчала, уставившись в свою тарелку. А я-то думала…

На самом деле, в этом открытии не было ничего для меня лестного. Ни одного хорошего момента — Гермиона, такого же возраста, как я, умеет красиво собирать волосы, носить высокие каблуки и укладывать, пусть даже с этой волшебной штукой, здоровенных парней на обе лопатки. И в кошельке у неё не бывает пусто, пусть даже она не любит гремящую мелочь.

А я, застрявшая где-то в далеком детстве…

От этих мыслей мне стало как-то совсем грустно, и я поднялась, собирая тарелки. Гермиона вытащила новенькую пачку сигарет, намереваясь закурить — хорошо, что я уследила.

— Нет, только не здесь. Цветы в комнате.

Тут уже она закатила глаза — ах, цветы — и снова взмахнула палочкой, сотворив какое-то ужасно смешное заклинание, от которого у неё голова вместе с сигаретой оказалась погруженной в большой колыхающийся пузырь.

Тут уж я забыла про все свои печали, и засмеялась, а она стала строить мне рожи, и стенки воздушного пузыря отражали, как кривое зеркало, и это было слов нет как забавно.

А потом она устала кривляться и просто махнула на меня рукой.

— Вот тебе и вся магия, ребенок. Тебе не интересно, как устроена наша система образования, но тебя так занимает простенькое заклинание Головного Пузыря…

А я ничего не ответила. Отправилась стелить кровать.

Было что-то очень странное в том, как она делила со мной кровать. Ну, в смысле, что комнатка-то у меня одна и очень маленькая, не стелить же гостье на полу — вот мы и решили разделить мою кушетку.

У меня было много подружек в детстве — и я помню, какое это удовольствие остаться вдвоем на ночь, чтобы не спать допоздна, устраивать бой подушками, рассказывать страшные истории, делиться самыми сокровенными секретами, шептаться до потери сознания и, уже под самые рассвет, усталыми и опустошенными падать в смятые одеяла и засыпать богатырским сном до обеда.

Гермиона была… то ли усталой, то ли просто слишком взрослой. Она отодвинулась к самому краю, чтобы не дай бог меня не коснуться, не помешать мне. Она заснула сразу же, честно выделив мне мою половину одеяла, и спала ровно до девяти ноль-ноль, не сдвинувшись ни на миллиметр.

А мне, наоборот, не спалось. Что бы там она ни говорила про мой аппетит и моё спокойствие, сон упорно не приходил. Все мысли какие-то лезли в голову — я очнулась от первых захлестывающих меня впечатлений, и осознание того, что, собственно, происходит, навалилось на меня всей своей тяжестью.

Начать хотя бы с того, что я бросила работу…

Нет, начать с того, что я на кого-то напала. Я. Напала. С самого детства мне требовалось невероятное усилие воли, чтобы пришлепнуть таракана, а сейчас я попыталась зарезать симпатичного посетителя садовыми ножницами. Для маленькой Лаванды это слишком много.

Варианты зачаровали-поймали-связали-заколдовали так и мелькали в моей голове, и от всей этой истории мне как-то совсем не по себе стало.

Что со мной происходит? Ладно, я ещё могу понять Гермиону, которая вообще вся из себя умница-разумница и, может быть, даже умеет читать мысли и выуживать откуда-то из чуланов сознания мои воспоминания о Парвати, но вся эта история с магазином просто выбила меня из колеи.

Я не смыкала глаз часов до шести утра, а потом, кажется, мне удалось забыться ненадолго, да и то мне начали сниться бесконечно длинные, уходящие ввысь пожарные лестницы с ускользающими ступеньками, и я проснулась в девять разбитая, будто всю ночь таскала кадки с орхидеями.

Проснулась и увидела Гермиону, наставляющую свою палку на мой телефонный аппарат.

— Эй, он стоит бешеных денег, ты же не собираешься…

Гермиона шепнула что-то, и в нагретом утренним солнцем воздухе проскочила искра магии.

— Я все верну, когда эта ситуация с тобой устаканится, — улыбнулась она, — а пока у тебя сменился номер. Да, я ещё поговорила с твоей начальницей, с тобой якобы случился несчастный случай.

Я зевнула и бухнулась обратно на подушку.

Комната была пронизана светом, на побеленных стенах трепетали тени переплетающихся веточек и стебельков, окно было приоткрыто, и солнечные лучи светили прямо сквозь зеленые листья так, что на них можно было разглядеть каждую жилку, каждую клеточку.

— Ты не одолжишь мне какой-нибудь домашний наряд? — смущенно спросила Гермиона и добавила, — я могу, конечно, что-нибудь трансфигурировать, но эти тряпки получаются жесткими и так ужасно сидят…

Я поднялась в пижаме, выудила из шкафа свой ситцевый летний сарафан. На худой, как палка, Гермионе, он болтался, но одного взмаха волшебной палочки оказалось достаточно, чтобы подогнать его точно по фигуре.

Гермиона покружилась по моей тесной комнатке, уставленной кадками с цветами. Подол платья взметнулся в теплый, искрящийся воздух, сверкнула белая полоска трусиков — тоненькая фигурка, в лучах майского солнца она казалась почти прозрачной.

— Ух ты, — восхитилась я.

Приняв это на счет волшебства, Гермиона подмигнула мне.

— Я ещё и не такое знаю. Есть ведь всякие Косметические Чары, и…

Я уже была готова чуть ли не записывать за ней, чтобы немедленно испробовать все это на себе, но тут же вспомнила про то, что мучило меня всю ночь, и тут же стала очень серьезной.

Видно, радостный ажиотаж на моем лице так явно перешел в мрачную сосредоточенность, что Гермиона не выдержала, расхохоталась.

— Садись завтракать, — позвала она, — сейчас я тебе буду рассказывать дальше.

Она, оказывается, ещё приготовила мне поесть. Пока я уплетала омлет, Гермиона сидела рядом, теребя кудряшки своих каштановых волос, и я видела, что она немного волнуется, нервничает. Небось, как перед экзаменом каким-нибудь.

Это ещё одна Гермиона, я обязательно запомню.

— Теперь ты многое знаешь про мир волшебников, — начала она, глубоко вздохнув, — сейчас же я расскажу тебе о событиях совсем недавнего времени.

Она говорит — будто по книжке читает, я знаю такую школярскую привычку. Очень сосредоточенно, с каким-то странным оттенком вины и горечи в каждом слове.

— Ты знаешь, что волшебники бывают не только добрыми, но и злыми. Я говорила вчера про Темную Магию — так вот, в нашем мире совсем недавно появился волшебник, чью силу невозможно было сравнить с возможностями обычного мага. Злой волшебник, Лаванда. Как ты можешь себе представить, все сильные и талантливые люди — а он был очень талантлив — стремятся к власти и, как правило, её достигают…

Гермиона не обладала каким-то особенным красноречием, когда она принималась что-нибудь рассказывать, все звучало так, будто она цитирует наизусть страницу из учебника. Хотя я, конечно, даже и не представляю себе, какие там у них могут быть учебники, и про что в них написано.

Тем не менее, слушать Гермиону было интересно. Как ни странно, я даже не отвлекалась — её высокий, напряженный голос полностью завладел моим вниманием, что случалось редко, я же вообще невнимательный человек, из-за этого никогда не могла толком учиться.

Она говорила, и это звучало, как сказка. Про добрых людей и злых — я знаю, на самом деле в жизни так не бывает, но, может у этих волшебников какая-то совсем другая жизнь. А возможно, Гермиона специально для меня все упрощает, считая меня глупенькой девочкой. Что ж, может, она и права.

Она рассказывала про войну, про её друга Гарри Поттера, который мне понравился ужасно, с первых же слов. Во-первых, он был зеленоглазым брюнетом, а во-вторых… Ну, дальше уже про характер, а это объяснить трудно. Понравился — и всё тут.

Про Гарри Поттера я слушала с огромным интересом.

— Он — настоящий волшебник! — с чувством сказала Гермиона, и я возразила ей:

— Ты тоже волшебница.

— Нет, он другой. У меня нет ничего, кроме книжных знаний, а волшебство, оно… Понимаешь, оно где-то внутри. Это не только ум, но и характер, и концентрация магической энергии, да ещё плюс что-то совершенно необъяснимое, такой огонек внутри. Это очень важно.

Она говорила про то, как эта долгая война шла, как все думали, что какой-то ихний Мордеворот умер, а он на самом деле не был до конца убит, просто развалился на несколько кусочков, и теперь каждый этот кусок нужно было раздобыть и уничтожить.

И в устах Гермионы это все звучало так увлекательно, что я даже про поливку своих орхидей чуть не позабыла, а у меня ведь все по часам расписано.

Вскочила, взялась за лейку, а Гермиона смотрит на меня таким печальным всезнающим взглядом, говорит со мной, как с ребенком, ну честное слово.

— Лаванда, — и эдакий драматизм в голосе, понимаете? — Лаванда, сейчас речь идет о твоей жизни. Сейчас нужно меня слушать, а не…

— Сейчас, — возразила я, указывая на кадки с цветами, — их жизнь для меня важнее, потому что никто палочкой мне не тычет в грудь, и пока у меня есть возможность, я напою мои цветы, потому что я за них ответственна, вот как.

Гермиона вздохнула обреченно, совсем как вчера, а потом, смирившись, молча передвинула стул к кадкам и продолжила рассказ:

— В конце седьмого курса мне, как самой успешной ученице Хогвартса, предоставили желанное место в Министерстве ещё до выпускных экзаменов. Я, как ты знаешь, из магглокровных, то есть у меня оба родители — не волшебники, простецы. Я очень много знаю о магглской жизни, и потому всегда хотела работать в отделе по налаживанию связей с магглами. Когда мне предоставили место среди младших сотрудников, восторгу моему не было предела! Ты бы знала, как это — все ночами сидят в библиотеках, страшно переживая за свои экзаменационные оценки, за свои аттестаты, за свои заявления на работу, все ходят по этим дурацким карьерным консультациям у деканов факультетов, а я уже летаю по школе, как птица, у меня уже есть драгоценное место, работа, все, о чем только можно было мечтать. Ну, и завидовали, конечно, порядочно. Вплоть до самого выпускного я получила столько тычков и оскорблений, что, наверное, запомню это на всю жизнь. А тут ещё война, все как на иголках, на улицу выходить стало небезопасно. Везде плакаты: как определить Упивающегося Смертью?

А у нас выпускной в самом разгаре. Мне кто-то, разумеется, подрезал лямку на платье, кто-то «нечаянно» опрокинул бокал шампанского. Без гадостей не обошлось — считалось, что уж больно хорошо я по работе устроилась, так быстро, что наверняка это далось мне не только за счет успешной учебы.

Но я все равно радовалась, веселилась, танцевала до упаду. Я никогда не забуду этот выпускной вечер.

…Ровно в два часа ночи, когда даже самые трезвые выпускники уже не могли выдавить из себя какую-то более или менее связную благодарность родной школе и учителям, когда половина танцевавших пар уже разбредалась по пустующим кабинетам, а вторая половина усердно накачивалась праздничным пуншем, музыка резко оборвалась.

Никто ничего не понял, когда в зале вдруг погас свет — все посчитали это за шутку, и Рон Уизли продолжал сосредоточенно расстегивать непослушными пальцами крошечные пуговицы-бусинки на платье Гермионы Грейнджер.

Но уже тогда самый младший сотрудник отдела по связям с магглами навострил свои хорошенькие ушки — и неспроста, потому что в следующий момент Большой Зал и прилегающие помещения сотряс страшный грохот, и Гермиона только успела выхватить палочку и за шиворот утащить ничего не соображающего Рона под стол.

Длинные фигуры в черных мантиях ворвались в Большой Зал, и сразу же зазвучали страшные заклятья…

— Страшные — это насколько? — на всякий случай уточнила я.

— Разные, — уклончиво ответила Гермиона, — пойми, тут главное в том, что никому, даже Пожирателям Смерти, совершенно незачем было убивать ни в чем не повинных людей. В их плане захвата мира, конечно, первым пунктом стояло то, что миром должны править исключительно чистокровные волшебники, но остальные также были нужны — для низших, если оперировать историческими примерами, каст: служебных, обслуживающих высшие круги. Но, как показали жуткие события того вечера, как раз не Пожиратели оказались сущими монстрами во плоти, как было принято их изображать…

…А авроры. Гораздо менее думающее, в меньшей степени подчиненное какой-либо идеалогии общество, как правило, тупеет быстрее. Им были даны великие возможности, у них было разрешение на использование непростительных заклятий, у них в руках было страшное оружие, которое и превратило их не в людей даже, а в сущих монстров.

Движимые слепой яростью к врагу и тупым, сокрушающим призывом «не выпускать», они принялись швырять проклятиями направо и налево, не разбираясь даже в том, где враг, а где… Просто нужно было уничтожить всех Пожирателей Смерти. Никто не должен был уйти. Никого нельзя было выпустить из зала. Двери были закрыты, преподаватели давно ушли из школы, так как не принято было оставаться на неофициальную часть вечера, дети оказались запертыми в одном помещении с пятью-шестью Пожирателями Смерти и двадцатью разъяренными аврорами министерства.

Почти все были в бессознательном состоянии, многие просто на ноги не могли подняться после танцев и всего выпитого. Даже те, кто ринулся в бой и сумел отразить несколько заклятий врага, не выдержал под натиском обезумевших от ярости авроров. Спаслись те, кто сумел удачно спрятаться, как мы с Роном, и те, кому посчастливилось вовремя уйти из Большого Зала.

— Ой. А что случилось потом?

— Ты совсем как ребенок. Моя пятилетняя племянница постоянно перебивает: а потом, а потом? Ты слушай, и все поймешь.

— А моя тетя говорила: суп с котом.

— И жаркое из собаки. Говорю же, Лаванда, слушай…

…А потом произошло то, что должно было быть неизбежно. Каждый несет ответственность за свои поступки. Так и министерство должно было в каком-то виде презентовать эту историю.

А у нас новый министр, Руфус Скримжер. Он очень амбициозен, занимает пост второй год подряд и метит на третье переизбрание. Более того, ему ой как не хочется влипнуть, не войти, а именно влипнуть в историю с именем царя Ирода, повинного в смерти более полусотни детей. Выпускников Хогвартса.

Министерство, конечно, получило свое, и после того, как Пожиратели были уничтожены, очень скоро твой обожаемый Гарри Поттер покончил и с Темным Лордом, но какой это далось ценой!

И что же делать? Признаться в столь тяжком преступлении Скримжер не мог, это самый тяжелый грех на душе министерства. И тогда снова начали плести сети заговоров, расследований, арестов.

Скримжер рассудил здраво: авроры будут молчать об этой истории. На тот случай, если вдруг в ком-нибудь из них неожиданно проснется совесть, есть меры предотвратить опасные признания.

Кроме авроров после чудовищной бойни на выпускной вечер выжили только с десяток студентов из разных факультетов. Только они знают то, что произошло, только они могут рассказать о случившемся. Вот ими-то министерство и занялось.

А теперь самое главное, Лаванда. То, что в корне изменило жизнь твоей покорной слуги и то, о чем она будет сожалеть всю свою оставшуюся жизнь. К сожалению, умница и отличница Гермиона Грейнджер в описанные нами времена отнюдь не могла похвастаться силой духа и твердостью характера. Она, привыкшая к тому, что кто-то другой принимает за неё решения и выдает ей задания, которые она должна с блеском выполнять, пошла по пути другого лучшего старосты школы, Персиваля Уизли… Ты не знаешь его, но дела это не меняет.

Мисс Гермиона Грейнджер оставалась сотрудником министерства, где в срочном порядке был создан комитет по ликвидации последствий Битвы-при-Хогвартсе, так высокопарно они окрестили эту резню.

Главными и самыми опасными последствиями этой битвы были те двенадцать выживших учеников, с которыми нужно было что-то делать, пока слухи о славных деяниях Аврората не покинули стен министерства.

Выход был один. Ничто не действует так эффективно — ни подкупы, ни награждения, ни угрозы — как простое изменение человеческой памяти. Помнишь заклятие «Обливиате», которое я применила к парню из магазина? База та же, только в нашем случае к каждому уцелевшему применялся сложный многоступенчатый курс очищения памяти и прививания ложных воспоминаний.

Я знаю это, потому что я в этом участвовала. Ничего серьезного, конечно, мне не доверили, но пришлось принять участие в разработке этой чудовищной программы в обмен на то, что мне, как выжившей, и моему парню Рону в виде исключения и в счет оплаты этой услуги сохранят нашу память.

Все дело заключалось в надежности предприятия. Принцип таков, что чем больший пласт памяти ты снимаешь, тем более надежно само заклятие. То есть убирать только воспоминания о Выпускном вечере было опасно, потому что с вероятностью семьдесят процентов они всплывут в ближайшие несколько лет. Поэтому министерство сделало решительный шаг, от которого мы просто пришли в ужас.

Наша память, Лаванда, устроена очень сложным образом. Мы цепляемся за какие-то жизненные ориентиры, за подсознательное, и клочки памяти, как бы уничтоженной, вновь всплывают на поверхность. Если стереть, например, воспоминания о Вечере и двух предыдущих курсах, человек все равно найдет, за что зацепиться. Прочитает в книжке про заклятие забвения — и вспомнит. Увидит кровь на белом мраморе пола — и сообразит. Столкнется с открытым насилием — и будет ему озарение.

Единственным выходом было стереть вообще все воспоминания о магическом мире, о мире волшебников. Воспоминания семи лет школы, чтобы ничто — ни взмах волшебной палочки, ни вкус сливочного пива, ни старый хит «Ведуний» не мог пробудить нужные воспоминания.

Разумеется, нельзя было оставлять человека просто так, вычеркнутым из мира волшебников. Когда правительство выселяет нас из старых домов, нам, как правило, выделяют новые квартиры — хуже, конечно, но все же — новый дом. Так новым домом для тех двенадцати потерпевших должен был стать мир магглов, и потому вас наделили скудными, отрывочными воспоминаниями о вашем «магглском детстве».

Разумеется, тут никто особенно не старался. Всего историй — четыре-пять, и они повторяются. Таких, как ты, «выросших на ферме с серым в яблоках пони» еще человека три гуляет. Если судьба сведет вас как-нибудь, вы будете весьма удивлены поразительными совпадениями.

Другие сюжеты сильно не отличаются: дом в тихом районе с качелями во дворе, подружка Анжела или Кэти; детство на чердаке с голубями, пруд с мостиком из поваленного дерева, какие-то природные образы — чтобы было хоть какое-то, хоть самое жалкое представление о детстве…

— Все верно, — быстро произнесла я, прижимая к груди лейку, — все так, именно так! Отец сбил пони на машине, я плакала, а больше я почти ничего не помню да самого совершеннолетия, совершенно ничего.

— Вот видишь, — кивнула Гермиона, сглотнув, будто ей больно было говорить, — вот видишь.

— Этот парень все знал.

— Какой парень?

Я отставила лейку, медленно опустилась на табурет, запрокинула голову и глубоко вздохнула, прогоняя непрошенные слезы.

— Этот парень… Я познакомилась с кем-то в интернет-чате, и он разговорил меня про это самую ферму, и как только подтвердилось, он замолк, понимаешь…

-Ох, — сказала Гермиона, быстро отведя взгляд, — Лаванда, прости меня, ладно? Через министерские архивы я нашла твой адрес и постучалась к тебе. Мне необходимо было проверить…

Я не понимала ровным счетом ничего, поэтому просто уныло покачала головой — из стороны в сторону, как больной осел.

— Ты должна сейчас побыть здесь одна и обо всем хорошенько подумать, — продолжала Гермиона, — я сбегаю на работу и вернусь чуть позже.

Слезы вновь наворачивались на глаза, и я только кивнула, не в силах произнести ни звука. Она подошла и зачем-то сжала мою ладонь — крепко, но осторожно. Это — знак сочувствия, утешения. И тут же подействовало. Меня словно прорвало — и я громко всхлипнула, и, слава богу, и эта веревка, натянувшаяся где-то в горле и груди, порвалась, лопнула.

— В три часа дня, — крикнула она напоследок.

— Гермиона! — позвала я и с ужасом поняла, что вместо слов из горла раздается какой-то жалкий сдавленный звук.

Она обернулась в дверях; сгорбленные худенькие плечи и глубокие тени под глазами — в этот момент она точно выглядела на четверть века старше.

— Лаванда?

— Пар… — я всхлипнула, не удержавшись, господи, с каким трудом мне далось это имя, — Парвати… Она… Она…

— Да, — тихо сказала Гермиона, — ты правильно думаешь. Я знала, что она — самое сильное твое юношеское воспоминание, которое все равно прорвется, не отпустит тебя. Я узнаю о ней, если хочешь. Я буду сегодня в министерстве.

Я только кивнула, закрыв руками лицо. Гермиона вышла на улицу, в это солнце, в этот райский солнечный день, когда все цветет и сияет, а я, выронив садовые перчатки, медленно сползла по стенке на пол.

Господи… Боже-боже-боже.

Я была самой счастливой, самой беззаботной, самой безоблачно, беззаветно глупой девушкой на свете. У меня была моя работа, мои цветы, мои альбомы, мой горячо любимый ноутбук, переписка с приятельницей из Леона… Всхлип. Стон.

У меня ничего этого нет и никогда не будет.

Я весь день проходила, как в тумане. Бродила по своей комнате, которая раньше казалась мне бессовестно маленькой, а теперь — беспредельно огромной. Требовались часы, кажется, чтобы дойти от одной стены до другой.

Я не могла ничего делать. Все падало из рук — начиная маникюрными ножницами и кончая сковородкой.

Самое ужасное — это то, что Гермиона ушла, не подумав, оставив меня в состоянии совершеннейшей, беспомощной прострации. Она что же, решила: вот все мне рассказала, как было — и я тут же все вспомню? Не тут-то было, видно, хорошо они в этом министерстве своем поработали.

Я не могла вспомнить ничего, кроме ложных воспоминаний и того, что уже знала, но теперь ко всем моим мучениям ещё прибавилось ужасно неприятное чувство: будто позабытое слово вертится у тебя на языке, вот-вот вспомнишь, сообразишь — и тут же оно от тебя ускользает.

Правда, мне действительно потребовалось несколько часов одиночества, чтобы собрать воедино все крошечные детали последних событий.

Эти сны про движущиеся лестницы — Гермиона рассказала, что именно такие находятся в той школе, где я училась.

Свой недавний сон, где я будто на какую-то войну попала…

Заклятие забвения, которое прозвучало как-то очень знакомо…

Что же со мной происходит?

Мне нельзя так много думать, у меня болит голова. Я кое-как доползла до кровати — на фоне всего услышанного у меня появился очередной идиотский глюк — все казалось, что пол вращается, движется подо мной, и страшно шаг сделать — так вот, я легла, закинув руки за голову, и уставилась в потолок, тщетно пытаясь освободить голову от ненужных мыслей.

Это ещё хорошо, что я такая уравновешенная. Уже через час я успокоилась совершенно, и можно было начинать искать во всем этом какие-то плюсы.

Я была ужасно горда собой, знаете. Ну, в конце концов, я теперь настоящая волшебница, могу чудеса творить и все такое.

И мантии! Я знаю, что они носят мантии! Черные — рабочие, парадные — цветные.

Я задумчиво покрутилась перед зеркалом в пижамных штанах. При моем цвете кожи едва ли следует выбирать красный: хоть это и цвет моего факультета, он делает мое лицо каким-то желтушным.

Зато золотой будет смотреться… Я прикинула цену на бледно-золотистую тонкую парчу… Просто замечательно. Вот полью цветы и начну делать выкройки к мантии. Все равно я теперь безработная, заняться мне нечем.

Хихикнула.

Наверное, Гермиона права, и я действительно совершеннейший в душе ребенок. Дайте мне новую игрушку, и я позабуду старое. Все очень быстро из моей головы выветривается; что ж, в данной ситуации мне от этого большая польза.

Я взглянула на свое перепачканное чернилами и землей запястье.

Там оставались белые вытертые следы от её влажных пальцев.

* * *

Я очнулась от её осторожного прикосновения. Тут же открыла глаза и вздрогнула: слава богу, хоть в этот раз ничего не приснилось.

Гермиона усаживается на край кровати.

— Ты как?

— Ну… — пытаюсь выдавить хоть одну милую улыбку, — ты обязательно должна помочь мне с выкройкой мантии, — не обращая внимания на её изумление, я беспечно добавила:

— Да, и теперь я поняла, чем мне тот парень не угодил.

Она удивленно приподняла брови, и я пояснила:

— История с ножницами.

— А, — она улыбнулась, но как-то невесело, — молодец. И в чем же дело?

Это глупо, наверное, но мне ужасно льстит, когда она смотрит на меня вот так, как добрая школьная учительница, которая ждет от меня верного ответа, и которую я не разочарую.

Всю жизнь училки смотрели на меня с тихой яростью, ворча про себя что-то про путание с парнями, слишком короткие юбки и опасное легкомыслие.

— В маске, — ответила я, сияя, как начищенный пятак. Удивительно даже, как мелочь вроде её довольной и немножечко гордой улыбки способна отвлечь меня от грустных мыслей, — ты говорила, что Пожиратели носили белые маски?

Гермиона на мгновение прищурила глаза.

— Подумай лучше.

— Я… Я что… Сама?..

Я так и села на кровати. Не может быть. Глаза Гермионы торжествующе блеснули.

— Блестяще, мисс Браун, — к ней вновь вернулось прежнее преподское высокомерие, — двадцать баллов Гриффиндору.

— Я не понимаю, почему я стала вспоминать все так быстро. Только из-за твоего рассказа?

Гермиона поднялась и принялась расхаживать по комнате, теребя рукава своей рубашки, вновь превращаясь в маленькую точку концентрации всего самого разумного и активного, что есть в этой комнатушке.

— Полагаю, что мой рассказ послужил своего рода катализатором. Однако нельзя с уверенностью утверждать, что воспоминания возникли, так сказать, по свежим следам, слишком серьезной обработке подверглась твоя память. В то же время у меня есть теория, гипотеза скорее, неподтвержденная ничем, кроме обрывочных предположений, что процесс накопления воспоминаний связан как-то с процессом не физического — ибо оно уже наступило — а психологического процесса взросления. Понимаешь?

Я, до этой самой фразы мерно и бездумно покачивающаяся в такт Гермиониной речи, очнувшись, зевнула.

— Ни черта не понимаю, — честно призналась я, — но верю тебе. Я совсем запуталась с этой магией.

Гермиона уже открыла рот, чтобы начать объяснять мне все заново, но, взглянув на меня, быстро его закрыла.

И улыбнулась совсем как прежде — та же живая, непринужденная улыбка.

— Ладно, — сказала она, по-девчоночьи забираясь с ногами на кровать, — теперь ты знаешь, что ты волшебница. А какая волшебница не знает заклинания для удлинения ресниц?

Она дала мне свою волшебную палочку, и я взмахнула ей несколько раз, высекая красные и зеленые искры, и это было так поразительно, так весело, так увлекательно, что я забыла обо всем, и все взмахивала этой палочкой, и шептала волшебные слова.

Гермиона смеялась надо мной — чем бы дитя ни маялось… — но я видела, что ей самой было неудержимо весело, хоть и были в её смехе какие-то нездоровые, истерические нотки.

Мы прохохотали до самой ночи.

* * *

— А платье, платье какое было?

— Ну… Такое розовое, с открытыми плечами, нитка жемчуга, кажется…

— Розовое? Фу-уу. Ну, а прическа-то хоть нормальная была?

Гермиона всплеснула руками, вылезая из-под завала каких-то скрученных бумажек на столе.

— Мерлин всемогущий! Ты что, только о платьях и прическах думаешь? Я бы на твоем месте узнала бы все про темные и светлые заклятия, про магические способности… Ты даже не представляешь себе пределы магии.

Я, насупившись, принялась обрезать пожухлые розы. Гермиона уже второй день смотрит на меня, как на малолетнюю идиотку — может, конечно, так оно и есть, но если бы она действительно оказалась бы на моем месте, кто знает, что интересовало бы её в первую очередь!

— Нет, ну, правда, нормальная?

Гермиона возвела очи горе.

— Высший класс.

— Здорово.

Я вынырнула из-за горшков с драгоценными орхидеями, встала сзади неё и попыталась заглянуть через её плечо:

— А что ты пишешь?

Гермиона быстро прикрыла рукой записи — я вообще не особенно резво читаю, а сейчас вообще не успела разобрать ни строчки.

— Я пишу о твоем случае, — сказала она, — знаешь, эти наблюдения дают очень много. Мне, как ученому, очень интересно наблюдать за диаграммой твоего эмоционального состояния, за графиком плотности и частоты твоих воспоминаний.

— А, — сказала я, не совсем понимая, о чем идет речь, — вот зачем ты здесь, да?

— Что? — Гермиона резко обернулась.

Я набрала побольше воздуха и попыталась сосредоточиться. Я не хотела её уколоть или обидеть; знаю, что если бы попыталась даже, мне все равно бы это не удалось, она же такая умница. Я просто попыталась собрать воедино все, что я знаю о наших с ней отношениях.

— Ты искала встречи со мной по двум причинам, да? Тобой движет научный интерес, это во-первых. Ты, наверное, не каждый день с таким сталкиваешься — с этими пробуждающимися воспоминаниями и все такое. А сейчас ты здесь ещё и потому, что тебе меня жалко. И ты чувствуешь себя виноватой передо мной, потому что сама принимала во всем этом участие.

Вышло довольно путано, но я надеюсь, что хотя бы общий смысл был понятен.

Гермиона медленно отложила ручку, потушила сигарету и сняла с себя это дурацкое заклинание головного пузыря.

— Даже если ты захочешь, я не уйду, — твердо сказала она, — я наделала достаточно в твоей спокойной жизни и в твоей голове, мне это и разгребать. Но я не могу не вести записей, ты тоже пойми. Я отнюдь не воспринимаю тебя как какого-то подопытного кролика, Лаванда.

Я промолчала. Мне было немножечко обидно из-за этого её голоса, потому что получилось так, что все, что я ей наговорила, она восприняла в штыки, а ведь на самом деле я не пыталась её обидеть.

— Я чувствую себя ответственной за твою судьбу, — твердо произнесла Гермиона и как-то по-профессорски поджала губы в ниточку, — и я буду здесь, хочешь ты этого или нет.

Она была такой напряженной, будто ожидала, что в следующий момент я начну на неё орать, протестовать, спорить с ней с пеной у рта. Но её ведь все равно не переспоришь. На то она и умница-Гермиона.

Мне просто хотелось, чтобы она не думала, что это я на неё сержусь.

Ведь это совсем не так.

Я молча потянулась к ближайшей кадке и срезала свежую, пахучую ветку мимозы. Молча улыбнулась и положила её прямо на все эти Страшно Секретные Записи, поверх этих сложных графиков и диаграмм.

И вновь спокойно принялась за работу. Гермиона так и сидела ещё с четверть часа, вцепившись в ручки кресла, нервная, растрепанная. Смотрела на этот цветок, а потом на меня. И снова на цветок.

* * *

К вечеру она встала, отложив в сторону все свитки пергамента, чернильницы и перья, подошла и села рядышком со мной на кровать, где я рассматривала журналы.

— Ты точно не сердишься на меня? — спросила она осторожно, и я улыбнулась без всякой задней мысли.

— Ну как ты вообще могла подумать, что я на тебя сержусь.

Гермиона молча потянулась ко мне, и я позволила обнять себя за талию. А сама уткнулась носом в её каштановые кудри.

В этом объятье не было ничего демонстративного — ну, как принято считать, что человек вроде как хочет что-то этим сказать. Ну, когда лезет обниматься. На самом деле это было так естественно — и так необходимо — что я даже ни о чем не думала. Мы с ней не подруги даже, и не как сестры, мы с ней явно не подходим друг другу ни интеллектуально, ни как-либо ещё.

Но это в данную минуту казалось мне совершенно неважным. В эту минуту вообще не существовало ничего, кроме теплых рук и едва ощутимого запаха какао — видимо, какое-то средство для волос.

— Как тебе «Ведьмополитен»? — спросила она, отстраняясь. Это Гермиона принесла мне вчера пачку толстеньких глянцевых журналов.

— Мне не нравится эта новая мода на летние шелковые мантии, — от всей души пожаловалась я, — теряется силуэт, они слишком легкие.

С Гермионой что-то происходило странное — я водила пальцем по странице, показывая ей понравившиеся мне модели, сопровождая все это комментариями, а она вроде как и следила за мной — и в то же время будто ничего и не слышала. Смотрела не на мантии, а куда-то сквозь страницу, будто та была прозрачная.

Полная ерунда, я понимаю, но в то же время что-то говорило мне, что Гермиона сейчас думает обо мне, и мысли эти далеко не радостные.

— Да, да, — рассеянно повторяла она, но я-то вижу, что она совершенно меня не слушает. Вся бледная какая-то просто ужасно, пальцы подрагивают, она искусала себе губу до крови.

Говорят, что у таких глупеньких, как я, хорошо развита женская интуиция — и это правда, наверное. Ведь и ослу понятно, что тут дело во мне, что что-то пошло неправильно в этих её расчетах и измерениях.

Мне страшно хотелось сказать ей что-то утешительное, но я же совершенно в этих её графиках не разбираюсь, вообще никак. А если честно, то я вообще не очень понимаю, какого рода она несет за меня ответственность, ведь я как жила, так и живу, пусть без работы, но это же временно.

Я бы и сама справилась — с другой стороны, без Гермионы здесь было бы скучно.

И я бы точно умерла от воспаления мозгов! За последние два дня я переработала больше информации, чем за всю мою магглскую жизнь до этой недели.

Изо дня в день Гермиона становится все мрачнее. Не знаю только, нормально ли у волшебников устраивать дома настоящую совятню, а то ведь к нам совы теперь прилетают каждые два-три часа.

И что самое страшное, так это то, что птицам ужасно нравится жевать листья моей голубой герани! Из-за Гермионы я, конечно, все это терплю, но, вообще-то говоря, мне уже можно присваивать диплом квалифицированного орнитолога, или как они там называются.

В окно стучит очередная сова, красивая, полярная, и мне хочется прыгать — я никогда такой красавицы не видела! А Гермиона, наоборот, резко меняется в лице, буквально выхватывает у совы записку и впивается в неё яростным взглядом. Честное слово, будто она ей жизнь испортила.

Я хотела бы сказать Гермионе, что нужно уметь радоваться маленьким вещам и что оттого, что ты постоянно хмуришься, возникают ранние морщины, но я боюсь ей помешать.

Вместо этого я достаю коробку с рисовым печеньем и начинаю играть с совой, чтобы отвлечь её от моей герани.

— Прекрати, — прикрикнула Гермиона, — Мерлина ради, Лаванда, когда же ты, наконец, повзрослеешь.

А я вот гляжу на неё, и взрослеть мне совершенно не хочется. Чтобы вот так вот тухнуть целыми днями за письменным столом, сидеть с постоянно недовольным выражением лица? У меня кожа гладкая, как у ребенка. Это потому, что я никогда не хмурюсь.

А если и хмурюсь, то очень недолго.

Я бы хотела ей помочь, подбодрить её, да она сама не хочет. Эти её графики невообразимо скучные, представляю, каково ей, бедняжке, корпеть над ними целыми днями! Я зову её то в парк, то в кафе, то на летнюю танцплощадку — а она лишь отмахивается от меня сердито, будто я какое-то назойливое насекомое.

Тогда я решила ей не мешать. И все равно, надолго меня не хватило. Я видела, как она сердито что-то чиркнула на странице, да так, что разорвала её кончиком пера. Ну, я и купила в магазине специальный клей для бумаги, подождала, пока Гермиона отойдет, да и стала приклеивать эти листки — вроде как было.

Ух, что началось, когда Гермиона вернулась!

— Идиотка, — завелась она, — как ты можешь лезть в то, в чем не понимаешь ни слова? Я разве просила тебя о помощи? Я разве давала тебя разрешения одной выходить на улицу?

Я стою, молчу, понимаю ведь — правильно она меня ругает, за дело. И смотрю на неё. А она даже такая — злая и сердитая, с этими темными сверкающими глазами все равно красивая. Я говорю ей об этом, а она смотрит на меня, как на умалишенную, а потом что-то переключается у неё в голове, и она говорит неожиданно мягким голосом.

— Я ведь для тебя все это делаю, глупый ты ребенок, — так и говорит, честное слово, — это ведь последствия заклинания стоят на кону, ты, твое будущее.

Я тогда попросила хоть как-нибудь популярно объяснить мне про мое будущее, а Гермиона только сидела, обхватив руками колени, вздыхала тихо и качала головой.

— Дело в том, что ты можешь представлять опасность для окружающих. Воспоминания постепенно возвращаются к тебе, но внешние раздражители, эти самые зацепки подсознания, продолжают действовать. Ты ведь помнишь, с чего все началось? Я вела эти записи с тех самых пор, когда ты чуть не зарезала посетителя в магазине.

Я помню это особенно хорошо, потому что это все случилось ужасно глупо… Представляю себя со стороны: мальчик-то мне сначала понравился, я с ним пофлиртовала, он зашел познакомиться в магазин, а потом сработала эта маска и я чуть не убила его садовыми ножницами. Ужас какой-то.

— И что же будет? — спросила я и покраснела: уж больно наивно это звучало.

А Гермиона только отводила взгляд и печально качала головой:

— Не знаю. Я пока не знаю.

А потом, когда она скидывает рубашку и забирается ко мне в постель, я не могу удержаться от того, чтобы не обнять её изо всех сил. Явно не понимая, в чем дело, она пытается отодвинуться, но я её не пускаю.

— Лаванда… — произносит она каким-то недоумевающим голосом, — в чем дело, Лаванда?

А я и сама не знаю. Просто мне со словами трудно бывает.

Сложно выразить, насколько я ей благодарна: ведь она живет здесь, со мной, столько делает всего для меня, занимается всякой скучищей — все для того, чтобы я была в безопасности.

— Я не волнуюсь, знаешь, — сказала я, — ты ведь самая умная девочка в мире. Я знаю, что раз ты взялась за это, все кончится хорошо.

Гермиона лежит вся такая напряженная в моих руках, но взгляд у нее какой-то больной, усталый.

— Ты же ничего не понимаешь… — шепчет она, — в том твое счастье.

— Ага, — киваю я, довольная, и без зазрения совести кладу голову ей на плечо. А она вся такая мягкая и теплая, хоть и худая ужасно, а все равно мягкая. Бывает же такое?

Она что-то бормочет, пытается сбросить мои руки, отодвинуться, но я сама — та ещё хитрюга, я притворяюсь, что уже заснула. Соплю так выразительно ей в ухо, ага… И чувствую, как она медленно расслабляется в моих объятьях.

* * *

— Это Злопустень Болотная, — маленький пальчик Гермионы скользит по листам в моем альбоме, — смотри-ка, как точно. Только чашелистики немного другой формы в период цветения…

— А это?

Я переворачиваю страницу.

— Это Поющий Тюльпан, самый что ни на есть настоящий! Мы проходили их на четвертом курсе, Гербология.

— Так значит, все это — не просто мои фантазии, а реально существующие растения?

— А как же, — Гермиона на мгновение снова становится задумчивой, будто вспомнила что-то, — это опять прорываются на свободу твои воспоминания. Неудивительно, что ты, как ни искала, не могла найти похожие цветы в магглских книжках.

— Понятно, — я киваю, радуясь тому, что хоть что-то не надо мне объяснять по двадцать пять раз.

Днем она все реже бывает дома, все бегает по Лондону, все что-то выясняет. Я сижу одна, скучаю, жду вечера. Теперь это мое самое любимое время дня: когда Гермиона приходит, уставшая и раздраженная, и мы долго лежим с ней, обнявшись, бездумно уставившись в потолок.

Раньше она ещё сопротивлялась, когда каждую ночь я захватывала её в плен, но постепенно она смирилась с этим, и я была ужасно гордая собой, потому что это была моя маленькая победа.

— Своей наивностью ты выбиваешь меня из колеи, — ворчит Гермиона после очередного тяжелого дня, — но потом я понимаю, что это лучшее для меня лекарство.

— Угум.

Я радостно улыбаюсь своей жизнерадостной идиотической улыбкой, а Гермиона выглядит так, будто собирается рассказать мне очередной анекдот про блондинок.

— Мне не нравится, когда ты так улыбаешься, — говорит она, — у тебя в глазах пусто. И вообще ты меня пугаешь.

Мне впору бы и обидеться за такие слова, но на Гермиону обижаться почему-то не хочется. Она лежит рядом, вся такая теплая и немножечко угловатая, и мне в бок упирается её острый локоть, а в бедро — её худое твердое колено, но почему-то это не вызывает никаких неудобств, а наоборот — мне так нравится.

— Я выяснила, приступы будут продолжаться. Сны, воспоминания. Резкое узнавание погружает тебя в состояние оцепенения, совсем как в тот раз. Ты как бы отключаешься, за тебя действует твое подсознание… Эй… Ты спишь?

Я не спала. Я лежала с закрытыми глазами, улыбаясь, мне почему-то хотелось поиграть в спящего. Интересно, узнает ли Гермиона?

С утра я закидала её столик крохотными цветочками незабудки, и она сказала, что большего сентиментального идиотства в жизни своей не видела. А ведь я всего лишь пыталась поднять ей настроение, она по утрам такая хмурая ходит.

А потом я подглядела, как она собрала все эти голубенькие цветочки в горсть и долго пересыпала их из одной ладони в другую. Задумчиво.

Я обняла её покрепче и театрально так захрапела, так что сама не поняла, когда заснула. Помню только, что перед самым этим засыпанием видела сквозь сомкнутые ресницы серьезное, озабоченное лицо Гермионы.

— Я привязалась к тебе на свою голову, девочка-цветочек.

Знаю, она смеялась надо мной. Но пусть даже и так.

Гермиона тронула мой лоб сухими обкусанными губами и перевернулась на другой бок.

* * *

Сумасшедшая неделя стремительно подходит к концу, а у Гермионы не исчезают черные круги под глазами.

— Пойдем в кино, — я тихо-тихо подхожу к ней сзади, чтобы не помешать, и застенчиво улыбаюсь, хоть она и не видит, — ну пойдем.

Гермиона вздрагивает, резко оборачивается, опять бледная и раздраженная.

— Н-нет, — с запинкой произносит она, — не время.

— Для отдыха всегда есть время, — застенчиво говорю я, — и к тому же мне скучно. А ты даже не даешь мне никакого задания, я не знаю, чем могу тебе помочь.

— Я не устала. А тебе же я принесла вчера кучу журналов, ты бы почитала, что ли.

— Я уже опухла от журналов, — нежным голоском говорю я, а сама тихонечко так, бочком забираюсь на стол, чтобы усесться прямо поверх всех этих её Серьезных Записей с пометками «крайне важно», — тут нечем заняться, кроме того, что поливать цветы и рассматривать светскую хронику.

— Нет, — устало повторяет Гермиона, а сама даже не смотрит на меня, будто ей все равно.

И тогда я решаюсь на отчаянный шаг.

Покрепче вцепившись в край стола, чтобы не спихнули, и, задрав к потолку веснушчатый нос, я торжественно начинаю всхлипывать.

— Ну ладно, ладно! — сердито вскрикивает Гермиона с таким видом, будто у неё аллергия на хныкающих девочек, — ну хорошо, только сегодня, один раз!

Я от радости моментально забыла про слезы и бросилась ей на шею; от неожиданности мы вместе со стулом ухнули на пол.

… В кино было столько замечательных фильмов: «Любовь с незнакомцем», «Дочь махараджи», «Пила дровосека», в конце концов. Так нет же, они все были сразу отметены, как глупые и ничего не дающие ни мозгам, ни сердцу.

— Куда тебе ещё в мозги впихивать? — пыталась протестовать я, — они и так у тебя перекормлены знаниями!

— Куда тебе дальше глупеть? — беспощадно парировала Гермиона и повела меня на какой-то долгий и ужасно серьезный фильм про войну, на такой я по своей воле никогда бы не купила билет.

Я смотрела на все эти небритые солдатские физиономии, свистящие пули и брошенных беременных девушек в тылу, а потом, ближе к концу, поняла, что у меня щеки мокрые. Даже не заметила этих слез, представляете?

— Не знала, что ты такая у меня восприимчивая, — насмешливо, но по-доброму шепнула Гермиона, сжав мою ладонь, а я продолжала сидеть, смотреть и реветь, как полная дура.

Когда мы вышли, было уже темно.

Гермиона сказала, что она теперь может аппарировать, потому что ничего подозрительного рядом не происходит, а по мне так сам факт того, что такая вся из себя идеальная девушка водит меня, эдакую дуреху, в кино, был подозрителен. Будь я на месте Гермиониного начальника, я бы точно обратила внимание на странное поведение подчиненной.

И она обняла меня, хотя можно было просто взять за руку.

— Я так спать хочу.

— Я сама умираю. Сейчас, сейчас уже приедем.

Рвануло что-то в груди, голова закружилась, и закружился-завертелся весь мир вокруг нас — пока мы не грохнулись на кровать в моей комнате, зацепившись за кадку с вьюнком.

Гермиона сразу же растянулась на кровати, как была, одетая, и заснула, не в силах даже подняться, чтобы почистить зубы. Я смотрела и смотрела на неё, вот такую вот, смертельно усталую, расстроенную какими-то неудачами в исследовании, и почему-то чувствовала себя за все это виноватой.

Я-то не работала, как она, а только бездельничала все это время, стало быть, надо бы за ней поухаживать — хоть в чем-то окажусь полезной. Я осторожно стянула с неё свитер и брюки, хотела надеть на неё пижаму, но побоялась разбудить.

Она спала так крепко. Моя Гермиона.

Динамики, усилители звука по всему залу — и грохот пулеметных залпов — и в жесткую ручку соседнего кресла упирается твой локоть.

И стук распахнувшихся дверей. Хлопки аппарации.

И пусть глаза слезятся от дыма — ты все равно пристально всматриваешься в темноту, потому что впервые за все эти годы ты — господи, ты не можешь в это поверить — ты впервые видишь её.

Точеный профиль, тонкие руки в позвякивающих браслетах, роскошная грива иссиня-черных, как ночь, как эбеновое дерево, волос. И этот взгляд, такой знакомый, чуть кокетливый, чуть задумчивый, чуть удивленный.

Какие залпы? Это всего лишь шампанское.

— Невилл, вечно у тебя все летит из рук. Пусть лучше Симус открывает…

Она не поворачивается в твою сторону, но глядит на тебя из-за плеча, прикрытого расшитой золотом ткани сари.

— А, впрочем, черт с ним. Я передумала. Я не хочу больше шампанского.

Она смотрит на тебя, улыбаясь, и вдруг хватает тебя за руку —

— Я хочу танцевать!

Желающих хоть отбавляй, а вы несетесь по коридорам из зала, по-детски взявшись за руки, и ты немного отстаешь, потому что напялила десятисантиметровые шпильки.

Останавливаетесь где-то у окна, счастливые, запыхавшиеся.

— Ну, вот и все, — произносит она, быстро справившись со сбившимся дыханием, — не забывай мой сонник.

Ты улыбаешься, вновь что-то припоминая. Она взмахивает рукой, не дав тебе произнести и слова.

— Я вчера составила на тебя лунный календарик. Все должно быть хорошо до двадцатого числа, потом начнется какая-то муть, но ты все равно лучше пересчитай заново. Как придешь поступать — пришли мне сову. Обязательно.

— И ты пиши, — вырвалось у тебя, — удачи на практике.

Она берет в свою горячую ладонь твои пальцы, сжимает легонько, а потом крепко чмокает тебя в щеку.

— Славная моя. Я пойду, Финниган, небось, уже извелся.

— Ага. Осторожнее там.

Она отступает дальше, но тебе не хочется её отпускать, и ты, завороженная, делаешь несколько шагов.

— Куда ты? — смеется, — третий в таких делах лишний.

Она разворачивается и бежит по коридору, а ты за ней, бежишь ещё быстрее, ещё стремительнее, когда чувствуешь, что тебя не пускают.

— Лаванда!

Две сильные руки вцепились в тебя, крепко, не выпутаешься. Покорно скуксившись, ты оборачиваешься и открываешь глаза.

— Лаван… — зрачки Гермионы расширены от ужаса, и она молчит, молчит долго, а потом быстро произносит, — только не оборачивайся.

И придерживает твой подбородок указательным пальцем, потому что первое, что ты хочешь сделать — действительно, оглянуться.

— Сделай шаг вперед медленно.

Ты послушно идешь на знакомый голос, и в следующий момент земля уходит у тебя из-под ног — ты вскрикиваешь, падая, и Гермиона со вздохом облегчения подхватывает тебя подмышки.

— Мерлин всемогущий!

Вот теперь ты окончательно просыпаешься и медленно, очень медленно поворачиваешь голову — в спину дует, ночная рубашка задралась.

Сзади горят огни ночного города. Окно распахнуто, и вы сидите, обнявшись и дрожа, на широком подоконнике, и Гермиона продолжает что-то испуганно говорить, повторять какую-то фразу, но ты её почти не слышишь.

* * *

— Мама, — растерянно повторяла Гермиона, забыв по Мерлина и всех остальных, — мама, что это такое-то, а?..

— Как я там оказалась? — мне до сих пор трясло.

— Встала с кровати, вылезла на карниз. Распахнула окно и чуть туда не шагнула, — глухо ответила Гермиона, — я ведь знала, что так случиться. Знала.

— А.

Я тупо уставилась на ночной пейзаж. Мы, конечно, не на абы какой верхотуре живем, я вообще сюда каждый вечер чуть ли ни по водосточной трубе лазила, но инвалидность была бы гарантирована, угу.

Ужас.

— Я должна была, должна была это предвидеть. Так больше не может продолжаться.

У Гермионы был в этот момент такой несчастный вид, что я забыла про все свои горести — уж больно мне было её жалко.

— Но ты же знала, — я попробовала её ободрить, — вот если бы не знала, вообще черт знает что случилось бы. И ты успела.

А Гермиона сидела, сидела, молчала, хмурилась, а потом резко обернулась ко мне и как выпалит:

— Я знаю, что это все с фильмом связано. Война, я понимаю. Скажи только, кто тебе снился?

— Парвати.

Гермиона смотрела на меня некоторое время, не моргая, будто надеясь, что я ошиблась и что сейчас поправлюсь, а потом, поняв, что я больше ничего не скажу, тихо закрыла лицо руками.

— Гермиона... — я осторожно коснулась рукава её пижамы, — я вижу, ты знаешь, что с ней. Я тебя очень давно просила выяснить.

— Нет.

Она не оглянулась на меня и стала сползать с подоконника — но не тут-то было, я схватила её за руку.

— Да что там. Скажи.

— Я не могу, — нечетко проговорила она, — иди спать.

— Ты же знаешь, что я не отстану, — я робко улыбнулась, — сейчас ещё реветь начну.

Гермиона обернулась очень медленно, а взгляд у неё был какой-то несчастный, беспомощный, как у человека, который обязательно должен сделать что-то против своей воли.

Я сидела на подоконнике, как какая-нибудь там Аленушка, сидела, обхватив руками колени. Гермиона подошла ко мне и взяла моё лицо в свои холодные и мокрые руки.

— Это точка отсчета, — сказала она, — хорошая моя, ты распрощаешься со своим детством.

* * *

Мы сидели за столом, одинаково сложив на коленях руки, а перед нами стояла большая серебряная чаша с сияющими ниточками, плавающими в какой-то мути.

— Я взяла это в тот же день, когда ты просила меня разузнать о Парвати, — сказала Гермиона и добавила что-то совсем непонятное, — это Омут Памяти.

— О.

Её голос звучал как-то отстраненно, будто издалека, будто и не она говорила вовсе, а кто-то другой, а у неё просто шевелились губы.

— Когда к человеку возвращаются былые воспоминания, и он пытается соединить в себе память о двух мирах, двух домах, двух знаниях, зачастую происходят очень странные вещи. Люди начинают — не то чтобы сходить с ума — а поддаваться бессознательному. Прыгать из окна. Нападать на других людей с ножницами в руках. Просыпаться среди ночи с незнакомым именем на губах.

Она вздохнула очень глубоко, тяжело, и видно было, с каким усилием дается ей каждое слово.

— Неизбежно это все накапливается и усугубляется. Дальше процесс может идти либо в сторону накопления новых знаний, адаптации. Либо — к полному краху, потере вообще какой-либо ориентации в пространстве.

Она едва кивнула на серебряную чашу, и мне стало не по себе, я почувствовала не головой, а чисто интуитивно, что мне ничего хорошего сегодня не светит.

— Это — то, что может случиться с тобой. Ты точно хочешь увидеть?

Я молча опустила голову. Гермиона сосредоточенно облизала пересохшие губы и заговорила снова:

— Парвати повезло чуть больше, чем другим. Оказавшись в магглском мире, она не потерялась, а нашла себе новых друзей. Никто не знает, была ли она замужем, однако, известно доподлинно, что угасала она в полном одиночестве. У неё, — Гермиона судорожно сцепила пальцы, — у неё был ребенок, мальчик. Когда психически больной человек рожает ребенка, необходимо провести специальное собеседование — сможет ли он в одиночку его растить. Это медицина, Лаванда. Это твой, хорошо знакомый тебе мир —

Не успев договорить, Гермиона схватила меня за руку и коснулась раскрытой ладонью поверхности серебристого Омута — и в то же мгновение я почувствовала, что падаю.

Думать не было времени. Мы плюхнулись прямо на пол в большой светлой комнате, и никто даже не обратил на нас внимания.

— Я надеюсь, вы понимаете важность происходящего, — молодой человек с белой повязкой на рукаве внимательно посмотрел на сидящую перед ним совсем ещё юную девушку.

Та с готовностью кивнула, заметно волнуясь. Одета она была очень тщательно, но все же некоторое детали явно выбивались из её облика: развязанный шнурок на левой туфле, не одинаковые по длине гольфы.

Врач ободряюще улыбнулся и сложил на груди руки.

— Я только задам вам несколько вопросов, хорошо?

— Да, — голос девушки слегка подрагивал от напряжения, хотя она старательно улыбалась.

Я прижалась к стене, чуть ли не задыхаясь. Парвати совсем не изменилась, совсем.

— Парвати, — молодой человек заговорил чуть медленнее, чем обычно, — в какой комнате вы поставите детскую люльку?

— В моей, — без запинки ответила экзаменуемая, и врач улыбнулся.

— Так. А, проснувшись с утра, вам необходимо приготовить завтрак, накормить себя и ребенка. Что вы сделаете?

— Я… Я пойду на кухню и сделаю яичницу.

— Хорошо. А, представьте себе — яиц нет. Что в этом случае?

— Я пойду в магазин.

— Что купите?

— Яйца, ещё молоко куплю.

— Что-нибудь ещё? — доктор прищурился, и Парвати нервно пожала плечами.

— Мороженое.

— И, вернувшись домой, вы приготовите завтрак, верно? И что же дальше?

— Я… Я позавтракаю и…

— Куда вы пойдете, Парвати?

Парвати робко улыбнулась, уголки её губ слегка подрагивали от волнения.

— Я пойду рисовать, в гостиную.

— А, вы рисуете? И что же, позвольте полюбопытствовать?

— Рисую, — девушка раскраснелась от удовольствия, — замки рисую. С башенками.

— С башенками, — повторил врач, пристально глядя ей в глаза, — понятно.

— А потом я пойду вклею рисунок в альбом, — с готовностью предложила пациентка.

— А где ваш ребенок, Парвати?

На мгновение воцарилась страшная тишина, девушка сидела, хмуря брови, кусая губы с таким видом, будто вот-вот заплачет. Но потом мысль пришла в её голову, и она резко вздернула голову, радостно улыбнулась:

— Я помню. Он в моей комнате. Я буду хорошей матерью! Я люблю своего ребенка.

Врач с досады пнул ногой табурет; впрочем, девушка ничего не заметила.

— Уведите её, — сказал он, — мальчика я заберу.

Серебристый туман завертелся, закружил все в комнате — столы, стулья, фигурку всхлипывающей девушки — и я повисла на Гермионе, как клещ, просто вцепилась в неё, отказываясь думать, не желая соображать.

— Уйдем, — прошептала я ей на ухо, — пожалуйста, уйдем отсюда.

Предрассветный Лондон, казалось, был сплетен из вдохов и выдохов, сумрачных силуэтов, трепещущих теней.

Мы шли по пустой мостовой, взявшись за руки, не глядя друг на друга.

Это и есть мой таинственный сад, сумрачный городской сад, где на каждом углу тебя подстерегает дикая роза с шипами или какой-нибудь опасный хищный цветок.

— Куда мы идем? — спросила я тихо, но Гермиона ничего не ответила.

Было не по себе.

Нет, даже не так, наверное. Когда тебе не по себе, это означает, что тебе плохо, тревожно. На самом деле, я не чувствовала ничего — все мои чувства были атрофированы, никаких эмоций.

Может, этот вакуум и называется точкой отсчета, прощанием с детством? Впервые в жизни ни обида, ни радость, ни восторг не застилают моих мыслей — я мыслю четко, правильно, ясно. Я мыслю, не чувствую, но мыслю.

Когда мы подходим к Риджентс Стрит, туманная дымка исчезает, и город медленно просыпается. Гермиона останавливается у витрины какого-то заброшенного торгового центра — облезлый манекен в дурацком фартучке, и полная разруха за пыльным стеклом витрины.

— Почему ты на меня не смотришь? — говорю я, а Гермиона упорно не поднимает глаз.

— Посмотри на меня, пожалуйста.

Я беру её за руку, а она стоит, не двигаясь, все смотрит на этот манекен, будто в нем какая-то тайна сокрыта. И вот как только я касаюсь её руки, она громко всхлипывает и обнимает меня, она никогда меня вот так, при всех не обнимала.

Ну, мы и стоим, как две идиотки, обнявшись. А мимо люди идут, спешат по своим делам. Стоим.

— Вечно у них закрыто, — недовольно произносит какая-то дама с толстой сумкой, остановившись у витрины, и это похлеще любого дежавю.

Я стою, закрыв глаза, пытаясь справится с этим, именно этим новым воспоминанием, более ярким и отчетливым, чем все предыдущие.

Стерильные коридоры и вечная толпа у окошка справочной.

Третий этаж, отделение «Тяжелые магические недуги».

Ох.

— Тебе незачем чувствовать себя виноватой, — говорю я, и Гермиона удивленно смотрит на меня сквозь пушистую челку. Да, да, я все помню. Я знаю, куда ты меня привела.

— Ты, должно быть, так меня ненавидишь…

— Нет, — на удивление легко говорю я, — раньше бы ненавидела, а теперь понимаю. Я все понимаю, честное слово. Ты только за цветами ухаживай, я очень за них переживаю.

Она даже не замечает, как слезы наворачиваются ей на глаза; она наклоняется — и целует меня в первый раз.

Тут нет никакой эротики, никакого желания. Есть только быстрые, сухие прикосновения потрескавшихся губ, есть тепло её рук на моей шее, на моих плечах, есть пушистые непослушные пряди волос, лезущие в глаза и в рот — и от этого смешно становится, вот клянусь вам, должно быть грустно — а мне почему-то смешно.

— Сладкая, — произносит она, отстраняясь, а мне жаль разрывать это прикосновение, — не бойся.

— Я не боюсь, — честно говорю я, — ты только не исчезай, ладно? Пиши.

— Обязательно.

— Так и пиши «В третью палату, моей сладкой Л.»… И все поймут, я всем расскажу про тебя. Обещаешь?

— Какую страшную клятву тебе дать?

Она смеется, но это невеселый смех, смех сквозь слезы, и мне хочется снова поцеловать её, вот так вот беззаветно-чисто, чтобы она не волновалась за меня.

— Ну, пойдем, если готова.

— Ага.

Я последний раз оглянулась на мой таинственный сад и крепко взяла её за руку. Что бы там ни было — все будет хорошо.

Я точно знаю это, я иду с чистой душой, повторяя про себя, как детскую считалочку. Три слова, шесть слогов, четырнадцать букв. Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо.

Все. Будет. Хорошо.