Эти двое прошли мимо, чавкая взрывающейся резинкой, направляясь к мужскому туалету. Там они, закрывшись в тесной кабинке, достанут из внутреннего кармана рюкзака небольшой пакетик, стянутый куском скотча. Из этого пакетика они насыплют в потные от волнения ладони пахучий порошок, потом будут долго заворачивать его в папиросную бумагу непослушными пальцами, и, наконец, закурят эту дрянь, выпуская в приоткрытое окошко колечки дыма.
Аластор Грюм не видел эти колечки, но он точно знал, что будет именно так. Это его работа: все про всех знать. Это его призвание.
Чертыхнувшись пару раз и просверлив обшарпанную дверь кабинки своим магическим глазом, сейчас он убедится, что эти двое действительно направляются к одной из кабинок. А потом он крякнет, тихо выругается себе под нос, пробубнит пару крепких словечек, и, схватив свою палку, поковыляет вверх по лестнице. Все как всегда. Это его работа.
Тук-тук-тук.
— Ну, конечно же, это Грюм. Нимбус ставлю на то, что Эванс целился не в ногу, а в задницу…
— …и пуля все ещё осталась там.
Аластор морщится, стоя перед закрытой дверью. При Альбусе они не смели шептаться так громко. При директоре, конечно, все было по-другому. А сейчас эта Хуч побежит открывать ему дверь.
— О, Аластор! Какие новости?
Он заходит не спеша, степенно. При этих болях в спине и протезе не гоже скакать тут, как второкурсник. От этих лиц его слегка мутит. Какие они все молоденькие: и Хуч даже, и Флитвик, и они ещё взяли парочку вечно хихикающих девиц, преподающих краткие курсы какой-то никому не нужной мути с мудреным названием. Философия магии, или что-то вроде того: с названиями у Грюма всегда было неладно.
— Да уж, что-то случилось. Младшие Уизли левитировали Хвосторогу в западное крыло, — слева тихо фыркают, но Грюм все равно слышит. Он оборачивается: и конечно, видит его на месте.
Северус Снейп сидит в своем любимом кресле, раздражен, насмешлив, язвит.
— Я…
Голос срывается, и Грюму стыдно, он откашливается, и совершенно неожиданно это звучит так беспомощно. По-стариковски.
Одна из девиц-философов тоже фыркает, на этот раз громко, пытаясь сдержать смешок. Аластор оглядывается и только в этот момент понимает, как должно быть, глупо он выглядит. Повсюду расставлены низкие столики с бокалами и стаканами для виски, кое-где зажжены зачарованные свечи, в воздухе опять повисла эта неловкая пауза.
Опять молодежь затеяла праздник. А он тут как тут. Стремный старикан явился.
Все смотрят на него с вежливым вниманием.
— Малфой и Поттер. Младшие. На третьем этаже, в туалете. Курят свою дурь.
— Малфой и Поттер? — вкрадчивым голосом переспрашивает Снейп, — в туалете?
«Ты что, оглох?» — хочется взреветь Грюму, но он сдерживается, с досадой глядя на молоденьких практиканток. Они все и так смеются над ним, считают его за сумасшедшего, так он хоть не даст им лишнего повода посмеяться.
В их глазах он выглядит неотесанным мужланом. Раньше его это не волновало. Почему-то не волновало.
Он отстал, отстал от дел. Раньше вообще все было по-другому. Раньше — да, гибли люди, раньше была война. Краем глаза — того, магического — он видит, как локоть одной из девиц как бы невзначай касается плеча Снейпа. Она явно им увлечена.
Пауза затягивается, все смотрят на него как на идиота. А некоторые — пуще того — с досадой на то, что к ним на веселую майскую вечеринку, как раз в то время, когда все экзамены сданы и приняты, когда учителям положено праздновать и отдыхать, приперся этот придурошный старик на протезах, все с доносами и подозрениями.
— Это не разрешено в школе, — говорит Аластор просто для того, чтобы в ушах не звенело это ужасное молчание, — их необходимо задержать.
— Задержать, — повторяет Снейп из своего кресла, медленно так повторяет, только чтобы подчеркнуть, какое неуместное, военных времен слово вставил параноик-Грозный-Глаз.
И от этого ему становится ещё более неуютно.
— Хорошо, — наконец, произносит кто-то тихо и ласково, кажется, Спраут, — мы обязательно разберемся с этим, Аластор. Я пришлю дежурных. Не хотите ли хереса?
Грюм хереса хотел. Даже очень. Но было совершено очевидно, что ему стоило ответить «спасибо, нет», все так и ждали от него этого ответа. Он молча дернул головой — именно дернул, а не покачал — и развернулся к двери.
В последнее время все его движения неизменно получались дерганными.
* * *
В который раз он клянет себя за то, что согласился работать в Хогвартсе после смерти Альбуса. Но есть вещи, в которых он никак не мог отказать: ни себе, ни другим. Этого требовало чувство долга.
Он не пьет больше, чем полстакана за вечер. У Аластора Грюма все выверено и отмечено — он не собирается спиться к концу учебного года. А то, что этого все равно хронически не хватает — ну, с собой-то он всегда умел договариваться.
Лежа на своей узкой армейской кушетке в такой просторной и по-жлобски красивой комнате он думал о том, как жаль, что он может сдохнуть прямо сейчас.
Его время проходит; оно уже прошло. Он вспоминал долгие дождливые ночи на чердаке дома номер двенадцать про площади Гриммо, задорную улыбку покойной Тонкс, свою коллекцию биноклей. Резкое движение Розье, один взмах палочки, перечеркнувший половину его жизни и сделавшего его, Грюма, главой тайного отдела. Он помнил эту гордость — единственное поразительно четкое и счастливое воспоминание его безрадостной нервной юности.
Он коллекционирует слухи о себе. Он вообще очень внимательно прислушивается к людям. По тому, что нечаянно обронит пятикурсник, проходящий по коридору, Грюм может с уверенностью предсказать его будущее.
«Классный дед!» — ох, затейники. Не любит Грюм этих юных шутников. Он вообще с подозрением относится к любого рода шуткам. Когда он работал в Ордене, его за глаза величали «уникальнейшим созданием — человеком без чувства юмора».
Чувство юмора у него отсекли ещё одним роковым взмахом палочки — когда Дамблдор медленно оседает на землю, бессильно загребая ладонями воздух, а на его губах застыла эта дурацкая, безмятежно-детская улыбка.
Аластор Грюм ненавидит улыбки.
«Психованный ублюдок, ты, хваленый аврор, ты не умеешь элементарно слушать, Грюм, слу-шать!» — эти разъяренные черные глаза — и узкое лицо, выжженное светом инспекторской лампы.
Он не виноват, а Грюм, как всегда ошибся. Он ни в чем не виноват, и никогда не был. Альбус попросил. Найдены бумаги. Достали завещание. Он не двойной шпион. Он всегда работал только на Орден.
Есть вещь, которую Аластор ненавидел даже больше, чем Пожирателей на свободе. И название ей было «подтасовщики».
Грюм молча колотил его по роже кулаком в темноте допросной, пока костяшки пальцев не были содраны в кровь об его кости. Но ничего поделать со Снейпом он не мог. У того на руках были все карты — а в таких вещах, как закон и юриспруденция беспочвенные подозрения Грюма не стоили и ломаного гроша. У него не было улик, документов, этих сраных бумажек, которыми размахивал Снейп, с торжеством возвращаясь в школу.
— Я тебе ещё одну напишу. И на лоб повешу, слышишь, ты? — рычал он, приперев Снейпа к стене учительской, — на ней вот такенными буквами будет написано: ДАЙ МНЕ ПОВОД. Дай мне повод, Снейп. Вот только дай мне повод.
Снейп кривился, язвил, отвешивал издевательские поклоны и с какой-то невыносимой, невозможной жалостью бережно высвобождал свой рукав из пальцев Грюма. Все смотрели и все улыбались Снейпу, а Аластор ковылял назад, к себе в эту ужасную светлую комнату, у-ми-рая.
Его называли угасшей легендой, потрясным дедом, наконец, сволочью и старым ублюдком. Но никто никогда не относился к нему с жалостью. Только в школе. Только в этой гребанной школе.
Аластор молча ставит пустой стакан и привычно совершает вечерний осмотр комнаты с обязательной проверкой дымоходной трубы. Потом неторопливо раздевается, снимает все протезы и выключает свет.
Он действительно очень сдал в последнее время.
* * *
Патрулируя на перемене пустой коридор, он снова и снова прокручивает в голове этот момент, пытаясь уловить само движение: когда нежный локоток девицы касается плеча Снейпа.
Грюм немало повидал всякого такого, но почему-то именно эта сцена не дает ему покоя. Он ничего не знает про все эти шуры-муры, но Снейпу, кажется, нравится. Этот подонок, которого он, Грюм, гнобил на протяжении многих лет, кажется, все же выиграл. И сейчас он, оправданный и свободный, наслаждается жизнью — а он, Аластор Грюм — не более, чем жалкий старик, сдавший позиции, повод для всеобщих насмешек.
Чуть робко, с интересом, изящный поворот. По лицу Снейпа скользит тонкая, неуловимая улыбочка. Маленькая женская ручка ложится на плечо, а потом стремительно опускается ниже — и вот она уже гладит, безобразница, ласкает, совершенно не стесняясь его.
А потом девица неожиданно исчезает, оставляя только тронутое легким румянцем лицо Снейпа на фоне темной обивки кресла.
Он открывает глаза — он закрывает глаза, он задыхается, он возбужден.
— Ишь, торопится, — прикрикнул Аластор на пробегающую мимо третьекурсницу, — на тот свет спешишь, что ли?
А потом он неожиданно останавливается. С возрастом он становится похожим на всеми обиженную старую деву. Он сам себе смешон.
Снейп исчезает, исчезает и рука — остается только сам Грюм, прислонившийся к стене, просто усталый, разбитый жизнью старик. Он ненавидит себя и за это.
Все это веселье проходит мимо него. Разумеется, он не ждет приглашений на вечеринки коллег, он знает, что даже если бы ему прислали, он бы не пришел. Но иногда ему нравится представлять себе эти празднества: в силу своей отсталости от жизни он старомоден.
На его званых вечерах эти девицы не носят свои бесстыжие короткие мантии, они одеты в длинные балахоны до пола из золота или, там, серебра. Они пьют пунш, а не пиво, они милы и разговорчивы. Они почти не смеются, потому, что Грюм не любит улыбки и смех. Он представляет их… а ещё чаще он представляет себе Снейпа, развалившегося в кресле, в щегольских туфлях и черной шелковой рубашке. Он там, верно, король.
Ну, как же. Известный человек, могущественный волшебник, тайна в прошлом, все дела. Да и, к тому же, женщины любят плохих парней.
А таких стремных, как он, они избегают.
Снейп теперь популярен.
Аластор снова бормочет себе под нос, привычно ругается — все вновь становится на свои места. Возвращаясь себе в комнату, он, повинуясь какому-то интуитивному порыву, ставит на дверь двойные магические барьеры. Принимает свои таблетки.
С утра он понимает, что дернуло его проверять все по десять раз.
Он просыпается в холодном поту, ему снился кошмар. И это не бессмысленные взмахи палочкой, и не горы трупов, не реки крови. Это была бледная рука, тонкая, мужская рука с выступающими косточками запястий — она гладила, стискивала и сжимала его почерневшую, покрытую сетью шрамов кожу. Стискивала и сжимала.
* * *
Он видит их — чуть ли не сразу же, как выходит из своей комнаты. Смутные, переплетшиеся силуэты человеческих тел принимают все более знакомые очертания: и Аластору кажется вдруг, что то, что казалось ему сновидением, вовсе ему не снилось.
Это были они, без сомнения. Снейп и та девушка с «Философии магии». Он видел эти переплетения рук и ног, бесстыжие, оба, хорошо, хоть они одеты. Ни капли здравого смысла — нашли место! Ученики, коллеги, в конце концов…
Но когда он увидел то, что вытворяют губы Снейпа, когда он увидел движение его рук…
— Черт! — вскрикнула девица, отпрыгивая в сторону.
А Аластор замирает, не зная, что сказать. И что вообще говорят в таких случаях? Извиняться он не хочет и не умеет.
— Уходите, — бормочет он неожиданно севшим голосом.
Девица смотрит, смотрит на него, а потом снова хихикает, как она умеет, ужасно глупо. Берет Снейпа за руку и тащит вперед по коридору.
— Пойдем, — говорит она, — пойдем на улицу. Там хорошо.
Снейп с усилием отрывает от Аластора взгляд, полный чистой ненависти, и поднимается.
Дай мне повод.
Грюм отворачивается — при всех своих убеждениях ему почему-то не хочется знать, куда уходит Снейп. И вообще — видеть, как он уходит. Грюм медленно переводит взгляд в окно. А за стеклом — солнечный май, и солнце светит, и между выбеленными рамами стучит майский жук.
И снова это чувство — острое, поразительно точное. Что-то очень хорошее, пригоршня этого беззаботного, юного счастья, что ты растерял где-то в пути. Счастья, которое ускользает у тебя из рук. И пусть все, что он видел — разврат и безобразие, а все равно почему-то хорошо.
Почему-то правильно и вообще — чудесно. Будто так и должно быть — что сорокалетние люди целуются в школьных коридорах, прячась от учеников, а потом с хихиканьем убегают от старого параноика-Грюма. Будто это имеет право на существование. Да — будто так и должно быть.
До самого обеда он почти расслаблен — настолько, конечно, насколько он позволяет себе быть расслабленным. Он не дергается, не вздрагивает от каждого шороха. А за обедом он снова смотрит на эти молодые, беззаботные лица — и понимает, что любовь-любовью, а свои обязанности эти молодцы не выполняют. Поттер-Малфой-Малфой-Поттер. Кокаин, марихуана — чем они там травятся?
* * *
Превозмогая тянущую боль в спине, Грюм медленно, неспешно поднимается на третий этаж. Нет, все-таки он не имеет права вот так вот отдать концы. В этой школе только он один думает о своем долге. Не развлекается и не романы по весне крутит, а действительно работает. Без него это все развалилось бы к чертовой матери.
Бардак и разврат — вот что без него бы здесь было.
Дверь туалета поддается с трудом — хорошо хоть без скрипа. Грюму Мерлин знает сколько лет, у него радикулит и подагра, у него трещат все суставы, а он не утратил навыка двигаться совершенно бесшумно.
Он достает палочку и приближается к крайней кабинке. Он чувствует, что эти поганцы там.
Наркотики. Они все наркоманы, он курят всякую дурь, он почти чувствует этот запах, но не может позволить себе втянуть ноздрями воздух — будет слышно. Он матерый зверь, готовый к прыжку. Он говорил, говорил этим, черт их подери, преподавателям… И хоть бы одна зараза пошевелилась…
— Попались, — громко говорит он и быстро распахивает дверь кабинки. И в следующий момент выскакивает из сортира, как ошпаренный.
Он никогда не чувствовал себя таким идиотом. Он действительно старый придурок, гребанный параноик… И — да, ему надо сдохнуть. Немедленно. Пора.
Слишком много такого за последние дни. Он вспоминает насмешливый взгляд Снейпа: «обязательно задержим», жалостливую улыбку Спраут. Опять попался на удочку собственных беспочвенных подозрений. Какие наркотики…
И все эти картинки, воспоминания последний дней — переплетшиеся фигуры, освещенные майским солнцем, густые фиолетовые тени, собственные ладони, разбитые в кровь о лицо Снейпа, разгар вечеринки, сон с рукой, ласкающей его собственное обрюзгшее тело, Снейп, Снейп, Снейп. Дай мне повод, Снейп, дай — мне — повод…
Да, думает он, прислонившись к стене. Да, ему действительно пора сдохнуть. Он не хочет возвращаться в туалет, хотя он видел точно, что Малфой и Поттер-младшие все ещё там.
Потому что есть одна вещь, которую он ненавидит ещё больше подтасовщиков и безнаказанных Пожирателей Смерти.
Vova
