Капли памяти

…Ужель затем, чтобы когда душа уйдет совсем,

Мне имя говорит.

— Ты???

Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы удержать в руках палочку, сейчас, в эту секунду, прижатую к твоей щеке. Уголком глаз ты, наверное, заметил, как дрогнула моя рука. Слава Салазару, все остальные были слишком заняты драгоценной персоной Поттера и твоим появлением, чтобы обращать на меня внимание.

А ты улыбался. Жалкие лохмотья моего сердца, истерзанные годами лжи, предательства, бесконечного притворства, дней и ночей окклюменции. Адская смесь из крови, боли, темного, неудовлетворенного желания, беспробудных воспоминаний, тяжелых, как затянувшееся похмелье. Я изгнал из своей души или, вернее, из того что от нее осталось, всех демонов кроме одного. Я смог заставить себя забыть, как блестят твои глаза, цвета крепко заваренного чая. Я смог больше не вспоминать манящую влажность твоих губ. Я отучил свои руки помнить нежную ласку твоей кожи. Я больше никогда не вспоминал, какие у тебя тонкие запястья. Я забыл твое тело в своих руках. Но эту скользкую, безумную улыбку, что змеится в уголках твоих губ, я не мог забыть, как не пытался. Я надеялся, что больше никогда тебя не увижу. И эта надежда рухнула.

— Северус, влейте ему Веритасерум.

Они не дали мне времени прийти в себя. Ничего удивительного. Когда речь идет о бесценном Поттере, разве есть нужда думать о ком-то другом? От Альбуса исходили волны праведного гнева. Этот гнев был ужасен и мог напугать кого угодно, только не тебя. Я двигался как в тумане. Альбусу не было дело до того, что я не мог заставить себя дотронуться до твоего лица. Он смотрел на меня с нетерпеливым ожиданием. Его взгляд пронизывал меня. Я должен был из последних сил делать все возможное, чтобы он не смог залезть в мои мысли. Я прикоснулся к тебе. Сжал твои щеки, чувствуя тонкие кости под своими пальцами, сжал нарочито грубо, так, что на бледном лице остались красные пятна от моих прикосновений. Ты не обратил на это внимание. Проклятая улыбка осталась неизменной. В твоих глазах, выцветших до оттенка разбавленного виски, сквозило безумное веселье. Все что происходило, забавляло тебя. Будто все это игра, сполна удовлетворившая твою натуру, где уже не было место ничему человеческому. Я стоял и смотрел, как ты безропотно глотал бесцветную жидкость, все еще не сводя с меня взгляда. И я не мог заставить себя отпустить твое лицо. Даже когда в склянке не осталось более ни одной капли.

Я отступил назад, за спину Альбусу. Но твой взгляд по-прежнему преследовал меня. Грязная одежда и этот нелепый кожаный плащ висели на тебе, как на вешалке. В них можно было втиснуть два таких тела, как твое теперь — тощее, измученное, но проклятье, не потерявшее этой нереальной, нечеловеческой пластики. О, если бы я мог тогда оказаться без глаз, без рук, чтобы не помнить тебя, не помнить, не помнить! Не видеть твои пальцы. И это быстрое движение, каким ты поднял, слишком широкий для твоей руки, рукав плаща:

— А ты покажешь мне свою метку, Гарри?

Твой проклятый голос, чернота метки, что живет на твоем запястье, перекатывается под кожей гибким, змеиным телом. Твоя истеричная улыбка, ты готов засмеяться им в лицо. Еще мгновение, и я услышу твой смех. Ты наслаждаешься каждым мигом. Пьешь, как дорогое вино, страх и отвращение на лице хваленого Мальчика Который Опять Попался. Потому что помнишь, должно быть, как он смотрел на тебя с восхищением. Как ловил каждое твое слово, каждое твое указание, когда ты был иным, носил это уродливое обличие. О, это должно было тебя сильно развеселить! Ты, проклятый всеми и всеми забытый, ты почти целый год ходил мимо меня, а я даже не догадывался об этом! Ты ловко всех провел, даже хваленое чутье Альбуса! Ты доволен? Доволен, чертов ублюдок?! Теперь, когда всесильный и всевидящий Дамблдор прячет за гневом свою растерянность от собственной недальновидности. Он готов стереть тебя в порошок, чтобы больше ничего не напоминало ему об ошибке!

Я пытался не слышать тебя, но не мог. Твои слова раскаленным железом падали на мою душу. В этой комнате я был единственным, кто мог понять всё, что на самом деле ты сделал. И что произошло с тобой. Только я, потому что знал всю подноготную. Потому что только я мог чувствовать, как поднимается на моей голове каждый волосок, слушая твой бесстрастный рассказ о двенадцати годах, проведенных под Империо. Под полной властью человека, которого ты ненавидел сильнее всего на свете. Который сломал твою жизнь, изуродовал твою душу и свел тебя с ума. Нашим радетелям добра и справедливости не было до этого дела. Они не хотели помнить тебя хрупким и бледным подростком. Не знали и не хотели знать, что происходило в слизеринских подземельях и в кабинете твоего отца. К чему им это? У них было о ком позаботиться и за кого переживать. Они видели перед собой проклятого отцеубийцу, безумного Упивающегося Смертью, чьи руки знали столько крови, что в ней можно было захлебнуться. Того, кто покушался на самое дорогое для них — бесценную персону мессии, избранника судьбы, самую главную карту в колоде.

Они смотрят на тебя с омерзением, а за ним прячется страх. Страх, похожий на дым от костра, что скрывает внутри, в глубине сизых клубов, пламя ужаса. Всё, чего они так опасались, от чего берегли свой мирок, теперь случилось! А ты чувствовал себя победителем, да?

— Вызовете Министерство. — Ах, Альбус, с каким удовольствием ты бы стер его с лица земли, потому что это твое напоминание о своей самонадеянной слепоте. — Пусть отправят его в Азкабан. Там ему место.

Великий старец приговорил тебя так буднично, словно речь шла о крысе, о комке грязи под его ногами, не о человеке. Это было так похоже на Альбуса. Впрочем, на тебя его слова не произвели никакого особого впечатления.

— Мой Лорд придет за мной. Он знает, что я ему верен больше других. Я буду там ждать его.

— Пусть упрячут эту дрянь как можно глубже. Главное, подальше отсюда.

И тогда ты засмеялся. По аккомпанемент этого смеха, что отражался теперь от стен, наши сердобольные наседки выволокли Поттера из комнаты. И сделали это совершенно вовремя, потому что мальчишка уже вознамерился броситься на тебя, пылая гневом от ужаса и утраты, раздираемый ненавистью ко всем и всему, что так или иначе было связано с Волдемортом. Он считал, что умеет ненавидеть. Нет, настоящей ненависти ему еще предстоит научиться. Ты мог бы научить его ненавидеть, потому что обладал уникальным даром, — делать ненависть смыслом своей жизни.

Они ушли и оставили тебя со мной. Ты все так же полулежал на стуле, вцепившись в подлокотники и не отводя от меня глаз. Чего ты ждал? Что я уйду вместе со всеми? На твоих губах лежала усмешка. Ты и меня решил проверить на прочность?

Я бросился к тебе, схватил за ворот этого ужасного плаща и встряхнул со всей силой, на которую был способен. Я хотел трясти тебя до тех пор, пока не вытрясу из тебя всю душу, сколько бы её не осталось.

— Что ты наделал, идиот!

Салазар Великий! Я не знал, какое желание было во мне сильнее, — убить тебя или вытряхнуть из этой грязной одежды и прижаться к твоим влажным губам, как когда-то очень давно, о чем ты уже давно забыл. Подчинить себе твое тело, что мучило меня в воспоминаниях. Я не видел тебя тринадцать лет. Меня не было с тобой в то время, когда лучики морщин легли у твоих глаз, когда нежность твоего лица сменилась резкими, жесткими чертами, потому что каждое убийство меняет человека. Я знаю это по себе. Я смотрел на светлую щетину на твоем подбородке, на беспорядочные россыпи соломенных волос, в которые вплетались теперь серебряные нити. И гнал от себя мысль, что мне это безразлично, — каким ты стал. Тринадцать лет назад я смирился с тем, что потерял тебя навсегда. На самом деле, это произошло гораздо раньше. В тот день, когда ты принял метку и навсегда отдалился от меня. Но какая-то моя часть все еще глупо надеялась, что я не стал тебе чужим. Пока я не узнал о твоей мнимой смерти.

Я смотрел на тебя. И в какую-то минуту ты перестал улыбаться.

— Привет, Севи.

— Идиот! Чокнутый, непроходимый идиот!

Я не знал, сколько времени мне отмерил Мерлин. Как скоро дверь снова откроется, чтобы навсегда тебя забрать. Секунды летели безумным калейдоскопом, наслаивались и подгоняли друг друга, а я физически ощущал, как они уносятся прочь.

— Что ты наделал!

— К Салазару, Снейп. Это все теперь не важно. Лорд освободит меня. Он возродился. Мерлин! Ты все еще был во власти этой иллюзии! Все еще верил, что Волдеморт вспомнит о тех узах, что связывали вас, когда у него из-под носа ушел главный ингредиент, главная ставка в игре!

— Будь ты проклят, Барти! Неужели ты до сих пор не понял, что он просто использовал тебя. А ты, как верный пес, все еще ждешь, что он…

— Заткнись! Он сам пришел за мной! — В твоем голосе сквозило неприкрытое бешенство. — Он знает, что я его не покинул! И я сделал всё, что он мне приказал! Ему не за что злиться на меня!

Ты кричал мне в лицо, с тем же иступленным жаром, с каким когда-то безумно давно обещал, что убьешь своего отца.

— Ты не выйдешь из Азкабана. Ты же знаешь, что живым тебя больше оттуда не выпустят!

Ты усмехнулся. Я хотел вколотить эту усмешку тебе в глотку, но не мог поднять руки. Что бы, интересно, сделал Альбус, если бы увидел, как я прижался лбом к твоему лицу, стискивая руки до побелевших пальцев. Ты не двигался. Только сжал мои руки своими тонкими пальцами и замер, позволяя мне вдыхать твой запах. Тот самый, от которого я давно отвык. Тот, что так долго будоражил мне кровь. Как самый сильный наркотик, как самый изощренный яд, что отравил меня когда-то. И от которого я так и не смог найти противоядия.

— Ты же не бросишь меня, верно? Теперь ты вытащишь меня, откуда угодно! Назло своим новым хозяевам!

— С чего ты взял, что я буду ломать свою игру ради тебя?

— Потому что, ты все помнишь, Сев…. Я знаю. Ты хочешь получить меня, как раньше…

— Заткнись! Не смей даже думать….

Кого я хотел обмануть? Тебя? Себя? Я должен был сказать, что ненавижу тебя. Что не собираюсь верить ни одному твоему слову. Потому что сейчас ты скажешь что угодно, чтобы вырваться на свободу. К нему, ставшему для тебя всем. А мне останется снова смотреть, как в ту проклятую ночь….

Я услышал шаги первым, — быстрые, почти у самой двери. Секунда, чтобы прижаться губами к твоему виску и прошептать, оставив на потом все объяснения и все слова, что я так и не успел тебе сказать:

— Я вернусь за тобой…

Я едва успел разжать руки и отпрянуть от тебя. Будь Минерва чуточку повнимательнее, она бы обратила внимание, что я больше не направлял на тебя свою палочку. Но она была слепа, — общая болезнь Ордена, — если дело касается главного, нет смысла обращать внимание на мелочи. Она была очень смешной, со своим нелепым кукишем на затылке, воинственно державшая палочку перед твоим лицом.

— Северус, скорее, идите к Альбусу! Гарри нужна помощь!

Мерлин, кем она тебя считала, с глупым бесстрашием оставаясь один на один? Похоже, они уже забыли половину твоего рассказа. Я поймал себя на мысли, что хочу, чтобы ты освободился прямо сейчас, дабы наказать их глупую, напыщенную гордыню.

На пороге я оглянулся. Ты не двигался. Только проводил взглядом, словно напоминал о моем обещании.

Где-то в глубине души я понимал, что не должен уходить. Это очень плохое предчувствие поселилось во мне сразу, как только я закрыл дверь и едва не бегом устремился в больничное крыло. Будь он проклят, этот Поттер и Альбус вместе с ним! Чего ради, мне было идти туда, если и без меня там уже набьется куча «помощников»! И все-таки я шел, безуспешно пытаясь унять дрожь в руках. Они еще чувствовали, как только что прикасались к тебе. Я рассчитывал, что пробуду там самое большее час, ну полтора. Но Мерлин распорядился так, что мне пришлось остаться. Поттер уснул после львиной дозы успокоительного, что впихнула в него Поппи, но Альбус не отпустил меня. Чего он хотел от меня, Мерлин его побери? Я отвечал ему, в лазарете становилось невыносимо многолюдно. Через пару минут у меня уже болела голова от кудахтанья глупой жены Артура Уизли. Я терял терпение. Мне нужно было вернуться туда, в темную подклеть комнаты, где я оставил тебя. Вернуться немедленно, даже если нужно будет прервать разговор на середине слова и просто хлопнуть дверью. Я готов был лгать, оставаясь невозмутимо спокойным, что волновался за Минерву, до которой мне не было ни какого дела. Сделать что угодно, чтобы снова тебя увидеть. Ты был прав, теперь я сделал бы что угодно, но больше не отпустил бы тебя.

— Я должен был так поступить! Не вам меня судить!

Голос Фаджа раздался у самой двери в лазарет и был таким громким, что заглушил все прочие разговоры в комнате. И когда он, малиновый от гнева, ворвался внутрь, я почувствовал, что с тобой что-то случилось. Что-то такое, отчего у меня подкосились ноги. Появление Минервы подтвердило мои опасения.

— Что вы здесь делаете? — Я едва не кричал на нее, — мне больше не было дела до того, что они подумают. — Где он?

— Минерва, разве я не сказал вам стеречь Крауча?

Дамблдор произнес эти слова спокойно.

— В этом больше нет никакого прока! — Макгонагалл тряслась от бешенства, очки съехали на самый кончик утиного носа, но она даже не думала их поправлять. — Мистер Фадж решил, что в его власти притащить в школу дементора! Что он может наплевать на ваше мнение, Альбус! Я говорила ему, что вы запретили!

— Министр магии пока я, а не Дамблдор! И приказываю здесь я! — Визжал Фадж. — И я решаю, кого мне брать с собой, если дело идет о государственном преступнике!

— Поздравляю! Только теперь от этой поимки нет никакого толка!

— Что произошло, Минерва?

— Он явился в комнату с дементором! В школу, к ученикам, приволок эту дрянь! Дементор бросился к Краучу, и… — она перевела взгляд на притихшего Поттера и решила не продолжать свою мысль. — Вы знаете, что случилось. Мы потеряли свидетеля, Альбус.

Я больше не слышал их. В лазарете продолжалась перепалка между Фаджем и Дамблдором, а я бежал по ступеням вниз, проклиная все на свете: Дамблдора, Фаджа, Поттера. И себя самого. Я бежал, сознавая, что поступаю глупо, потому что ничего уже не изменишь. Я бежал, зная, что не смог бы спасти тебя. Потому что я, лучший зельевар Англии, двойной агент Ордена Феникса, предатель, перебежчик, ненавидимый всеми, знающий заклятия, о которых подавляющее число магов даже не слышали, так и не научился создавать защитника. Но я бы умер за тебя, если бы смог.

Дверь была открыта, — никто не позаботился закрыть её, потому что ты не был для них человеком. «Свидетель», орудие нового витка игры, что в последний момент отказало действовать, и теперь никому не было нужно. Я ухватился рукой за притолоку и стоял, не в силах приблизиться к тому, что так недавно было тобой. Вновь мною обретенный и потерянный. Навечно.

Ты все так же полулежал на стуле, в той же позе, что я оставил тебя. Только руки безвольно свисали вдоль подлокотников, твоя голова была запрокинута назад. Но сегодня у дементора была двойная добыча. Потому что внутри меня зияла пустота. Которую я больше никогда не смогу заполнить. В ушах стоял густой звон, но я смог оторваться от двери. Даже закрыл её, поражаясь, как у меня хватило на это силы. Я двигался, как в тумане, каждое мое движение, каждый мой вздох, каждый стук моего сердца, — словно не мое, чужое, наблюдаемое со стороны. Я подошел к тебе. Не помню, сколько я так стоял, смотря на тебя сверху вниз. Не помню, как опустился рядом с тобой на колени и обнял тебя. Никто не входил сюда. Никто меня не видел. А я сидел на полу, прижимая тебя к себе.

Я вернулся за тобой, я обещал. Твое тело еще было теплым, я чувствовал это тепло своей щекой. Когда-то я обещал, что больше никому тебя не отдам. Но я отдавал тебя столько раз, что потерял счет. Сколько чужих рук тебя касалось, для скольких ты был собственностью. Даже на твою душу у меня не было прав. Ты отдавал её так же щедро, как свое тело, — ненависти, мести, Лорду. А теперь её больше не было. И твое тело умирало у меня на руках. Еще час, и от тебя не останется даже тепла. Ты сделал все, что хотел. Ты не нарушил клятвы своему хозяину, ты сдержал слово, данное мне, убив своего отца. И я знаю, что даже в тот миг, когда дементор пришел за твоей душой, ты не чувствовал страха. И он забрал твою душу так же, как ты когда-то забрал мою.

Больше тебя не будет. Но эти последние минуты с тобой не было никого, кроме меня. Твои глаза были закрыты, проклятая улыбка больше никогда не коснется этих губ. Никогда раньше, мне так не хотелось умереть.

Я ненавидел их. Я убил бы их за тебя, всех, без исключения. Проклятого Поттера, идиота Фаджа, Макгонагалл, что даже мысли не допустила вытащить палочку и отогнать дементора. Дамблдора, что увел меня от тебя, когда я должен был остаться здесь! Со всей очевидностью я вдруг понял, что ему никогда не было до меня дела. Под этой блистательной маской мудрости и доброты не было человека, а был экспериментатор, что от пресыщенности долгой жизнью наблюдает за течением уникального эксперимента. Все мы пешки, расхожие ставки в его игре с Лордом, которого он сам же и породил. И я всего лишь мелкая сошка в его грандиозных представлениях о Добре и Справедливости, на кого не стоит обращать внимание. Сейчас главным был Поттер, а всем остальным можно было пренебречь. Чтобы потом, если что-то пойдет не так, пренебречь и им.

Ты ничего не оставил мне на память о себе. Ничего, кроме пустой оболочки, что я еще держал в своих руках. Мои пальцы еще путались в грязных прядях твоих волос. Сколько времени мне осталось чувствовать тебя? Минуту? Две? Десять? Пока не послышатся шаги за дверью, пока я не выпущу тебя из своих рук, не наклею на лицо непроницаемую маску, — это теперь будет нетрудно сделать, потому что во мне больше нет души. Пока я не выйду отсюда, не вернусь к тем, кого я ненавижу, не буду слышать их голоса, их разговоры и указания, буду делать вид, что следую за ними. Сколько пройдет времени? Я хотел бы, чтобы они оставили меня в покое, но этого не будет. Никто не даст мне такой возможности.

Я опустил тебя на пол. Не стал накрывать твое лицо, напоследок стараясь наполнить всю мою память тобой, успокоенным смертью, что забрала с собой безумие.

Сейчас я встану, выйду отсюда, аккуратно закрою дверь в комнату, что стала твоим фамильным склепом, твоей могилой. Встану, чтобы ничего не забыть.

И продолжу то, что теперь пойдем по моим правилам.

Свою игру…

…. Как же я не хотел возвращаться в эту комнату! Каждый шаг, — как удар по незажившей ране, но Альбус бичевал меня своими приказами, со всей безжалостностью, на которую был способен.

— Ты должен понимать Северус, то, что было раньше, это уже прошлое. Тот, кого ты знал, умер много лет назад.

Я не ответил, — любые мои слова были бессмысленны.

— Осмотри каждый дюйм, выпотроши ауру, делай все, что сочтешь нужным. У него не было времени заметать следы. Что-то там должно было остаться. Любой знак, любое воспоминание, мне не надо объяснять тебе, как это важно для Ордена. Мне придется уладить дело с Министерством, но я полностью доверяю тебе.

— Они не поверили? — Не то, чтобы меня так уж сильно волновало мнение тупоголовых авроров, я просто поддерживал разговор. Я прекрасно знал Фаджа и понимал, что он и дальше будет закапывать голову в песок, пока не станет слишком поздно.

— Нет! — Я подозревал, что еще не остывший гнев Альбуса куда больше объяснялся тем, что Фадж осмелился поставить под сомнения ЕГО слова. — Они не заметят возвращения Риддла, даже если он аппарирует в Министерство у них под носом! Мне еще предстоит убеждать в очевидном этих самонадеянных болванов! Но ты-то знаешь, Северус, что я прав.

Я кивнул, стараясь как можно скорее закончить этот разговор. Он тяготил меня. Каркаров, как я и ожидал, бежал из Хогвартса сразу, как только почувствовал метку. Я еще смог удивиться, как у Барти хватило выдержки не покончить с ним за этот безумный год. Почти каждый день видеть человека, что выдал аврорам так много твоих единомышленников, не иметь возможности для мести, — не каждый смог бы это выдержать. Только если цель, что стоит перед тобой стоит того, чтобы поступиться местью. Может, он рассчитывал свести свои счеты с Игорем позже, кто теперь ответить на этот вопрос?

Я должен был выполнить указание Альбуса как можно скорее, пока магия еще могла обнаружить следы эмоций и произнесенных заклятий. Слава Салазару, этот приказ избавил меня от необходимости присутствовать на прощании с Диггори. Поэтому, пока сердобольные преподаватели хлюпали носами в унисон носам учеников, я наслаждался тишиной школьных лестниц.

Теперь, когда тебя не было в комнате, она казалась пустой. Несколько минут я стоял, бесцельно смотря на стул. Словно могло случиться чудо, или времяворот мог помочь мне вернуться сюда, пока не стало слишком поздно. Я столько лет пытался занять эту должность и этот кабинет, но теперь мне было отвратительно находиться здесь. Эта пыль, эти облупленные стены, убогая мебель, потухший камин, — окружающая обстановка душила меня отчаянием, затягивая петлю на горле. Я знал, что здесь не осталось ни одной твоей вещи, все принадлежало Хмури, не менее безумному, чем ты. Но с его безумствами все мирились, потому что он безумствовал на правильной стороне. Я усмехнулся, — величайший мракоборец провел год в собственном сундуке! И засадил его туда не Темный Лорд, а вчерашний мальчишка, полными горстями разменивающий свою жизнь. Я бы не пережил такого удара по репутации.

Что Альбус хотел заставить меня найти здесь? Карту с крестиком «я здесь, лорд Волдеморт»? Указания как до него добраться? Неужели он сам не понимал, что это глупость? Я хотел бы найти здесь то последнее, что осталось от Барти. Но, судя по всему, он проводил в этом кабинете не так много времени, разве что заходил иногда. У него было слишком много других дел. Внезапно я почувствовал злость. Я представил, как он следил за мной по карте, взятой у Поттера, как он проникал в мой кабинет. Посмеивался про себя над слепым болваном Севи. О чем он думал, когда видел меня? Вспомнил ли хотя бы раз, что нас связывало десять долгих лет? Снейп, не обманывай хоть сам себя! Он уже ничего не помнил, потому что тебе больше не было места в его жизни. Даже в воспоминаниях.

Я злил сам себя, меряя шагами маленькую клетушку, которую можно было назвать кабинетом с большой натяжкой. Просмотр ауры ничего не дал, — ничего нового, только то, что я уже знал. В дальнем углу, на запыленном столе еще остались ингредиенты для оборотного зелья, — поздравляю Сев, вот тебе прощальный подарок от школьного дружка! Все что я нашел, это пустые склянки. Они оказались везде, — на полке, на колченогом стуле рядом с узкой, пыльной кроватью, на полу, на каминной полке, на облупленном подоконнике. И все-таки я не мог отделаться от странного ощущения, что я что-то пропустил, что-то скрытое от моих глаз, но очень важное, не для Ордена, нет! То, что в этой комнате я не найду ничего, чтобы указывало на твою связь с хозяином и место его нахождения, было совершенно очевидно и не стоило поисков. Что-то важное для тебя и для меня. Я не мог сказать, чем было вызвано это ощущение, но оно было, поселилось и жило во мне, навязчиво, как прилипчивая мелодия.

Я опустился на кровать, бессмысленно разглаживая грязное покрывало. В эти минуты я старался ни о чем не думать. Пустить свое сознание на самотек, чтобы уловить в этой тишине и пустоте намек на то, что я искал, призрачный, неуловимый. Я был уверен, что этого намека мне будет достаточно, чтобы отыскать, что ты скрыл от всех. Я не давал себе даже возможности подумать, будто в этой комнате не осталось ничего, кроме пыли и пустоты.

В эти минуты я попытался стать тобой. Как сильно не изменился ты за последние двенадцать лет, что я не видел тебя, ты не мог измениться полностью. Что-то должно было остаться от тебя прежнего, — твоя стремительность, отсутствие логики и рассудительности в твоих поступках.

Я закрыл глаза. В хаотичной темноте слепоты я отчаянно пытался поймать указание. Иногда это помогает, — отрешиться на какое-то время, а потом открыть глаза и посмотреть на увиденное еще раз. И я сделал эту попытку, потом еще одну. Тайник, двойное дно под камнями пола? Все по-прежнему: пыль, пустые склянки из-под зелий, кривоногий стул, грязная кровать. Подслеповатое окно. Проклятье, Барти, ну почему ты не дал мне даже знака! Неужели ты действительно верил, что я вернусь, что у тебя еще будет время сказать мне что-то очень важное?

Я встал с кровати, — здесь не было свидетелей, способных увидеть мою ярость, и я в отчаянии перевернул постель на пол. Ты унес эту тайну, какой бы она не была, с собой в могилу. Я мог беситься сколько угодно.

Пару шагов по комнате, уже не на что конкретно не смотря. Бессмысленно! Оставалось только принять свое поражение и выйти отсюда, чтобы никогда не возвращаться.

Я сделал шаг к двери, и не сдержался, чтобы не оглянуться на пороге. Сколько еще я буду видеть перед собой эту комнату и этот стул? Сколько раз представлю твои руки, вцепившиеся в подлокотники? Сотню раз, две? Я даже не могу представить себе, что ты чувствовал, сидя здесь, в тот момент, когда лохмотья дементора приближались к тебе. Я никогда об этом не узнаю. Даже если вернусь и сяду на этот стул, положу руки туда, где дерево еще хранило следы твоих пальцев.

Как сейчас.

Это странное, противоестественное ощущение продолжалось не больше секунды. На какой-то миг я утратил себя, просто перестал быть Северусом Снейпом. Было ли это связано с тем, что я в одну секунду попал в эпицентр последнего всплеска эмоций, которые ты пережил в этой комнате? Краткое ведение, похожее на сон больного разума, — серое пятно и холод, что накрывает с головой, словно ледяная волна. Отчаяние, мешающее закричать, залепило рукой горло, забило крик, заморозило воздух в легких, я перестал дышать. Интуитивно попытался отпрянуть, выскользнуть из ледяного, серого облака. Это страшное ощущение конца и темнота, подступившая со всех сторон. Я плыл по этой темноте, отчаянно пытаясь остановиться, замереть, не дать себе скользить дальше, по бесконечному потоку, несущему меня. Не знаю, сколько времени прошло, — я повис в хаотичном вакууме, как муха, попавшая в смолу. Не знаю, как мне удалось сделать судорожный вздох, но страшное ощущение вдруг покатилось назад, возвращая меня в пыльную, полутемную комнату. Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, проталкивая в грудь воздух маленькими, болезненными глотками. Когда сознание возвратилось, холод все еще давил на меня. Но теперь это был другой холод. Холод камня под моей щекой и руками. Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, что я лежу на каменном полу, вжимаясь в него всем телом, словно в поисках защиты. Ногу саднило. С трудом поднявшись на четвереньки, я вновь ощутил реальность происходящего. Обломки стула лежали у моих ног, — я со стоном отполз от них прочь. Что-то сверкнуло на полу, прямо перед моими глазами. Салазар Великий, ну как можно было быть таким слепым! Я искал тайник, который все это время был у меня под носом. В круглом подлокотнике этого проклятого стула! Маленькая ниша, достаточная только для того, чтобы спрятать очень маленький предмет. Такой, как узкая склянка из матового стекла, грубо запечатанная воском свечи.

Я сжал свою находку в ладони и почувствовал, как дрожит моя рука. Света от окна было ничтожно мало, но я увидел, как там, за мутным стеклом, переливалась серебристая субстанция.

Ты не прятал бы там яд. Зачем он тебе? Ты и так был отравлен самим собой. Ты прятал там свою память. Какую-то маленькую, но бесконечно важную для тебя часть своей памяти, одно или два воспоминания, которые не дано было увидеть никому. Ты оставил мне больше, чем я мог вообразить. Твой подарок оказался горьким и страшным, но разве то, что ты оставлял мне до этого, было иным? Вся твоя жизнь состояла из ненависти и боли, — я хорошо это помнил. Но я делил с тобой эти чувства и никогда не жалел об этом. И если теперь мне было суждено разделить с тобой ПОСЛЕДНЮЮ боль, я был к этому готов.

— Северус?

Я едва успел убрать склянку в карман мантии, — Альбус явился как всегда вовремя. Я оглянулся, все еще стоя у окна. В эту секунду я почувствовал, что наступил срок, между моими двумя существованиями проведена грань, — грань катастрофы. Глядя на Альбуса, я понял, что больше не вынесу притворства. Что я готов порвать с ним, со всем, чем я жил последние годы — сейчас, немедленно. Два сердечных толчка, не больше, — и я переступлю грань. И моя жизнь, — отвратительная, насильственная, полная чужих дел и игр, до которых мне не было никакого дела, — останется позади. Даже если мой недавний благодетель, когда-то закрывший меня от Уизенгамота, окажется последним, кто это поймет.

— Да?

— Ты чувствовал, что все так закончится?

— Нет, Альбус. — Склянка огнем жгла мое тело даже через ткань одежды. Он не спрашивал меня о результатах моих поисков, — это было вполне в духе Дамблдора. Он, разумеется, полагал, что я в любом случае ничего не стану от него скрывать.

— Думаю, ты понимаешь, почему я спрашиваю тебя. Я знаю, что когда-то ты был с ним близок. Достаточно близок, чтобы узнать его под любым обличием.

— Это было слишком давно.

— И все же?

— Это обвинение?

Всё ложь. Каждое слово, каждый вздох, каждая мысль, высказанная и невысказанная.

— Нет. Мне не в чем тебя обвинять. Я просто пытаюсь понять, где была допущена ошибка. Где мы ошиблись и погиб мальчик. Этого не должно было случиться. Как мы могли быть так слепы?

«Мы? Ах, все-таки мы?»

— Он провел нас! Как последних мальчишек!

Я даже не позволил себе сарказма:

— Этот виток игры мы проиграли, Альбус.

— Да, возможно. Мне еще предстоит переговорить с Амосом…

«Слава Салазару, что не мне!»

— И с Гарри, конечно. Он чувствует себя виноватым в случившимся. Все время повторяет, что это он предложил Диггори взяться за портал вдвоем…

«Конечно, считает. А ты не особенно спешишь разделить эту вину, так, Альбус? Ты был слишком занят, чтобы распознать подделку в лице своего старого боевого товарища, ты же ему так доверял, да? Так сильно, что даже не удосужился проверить этот чертов кубок? Этот чертов лабиринт? Или ты просчитал эту возможность после того, как мальчишка целый год твердил тебе про свои сны? Сделал ставку на шикарную приманку и проиграл?»

— Северус, мы попали в незавидную ситуацию. Нам ничего не известно о его планах. Нам неизвестно где он находится, что собирается делать дальше. Я не могу начать действовать, не могу защитить Гарри, у меня просто нет права на еще одну ошибку!

« Ах, ну конечно. Защитить Гарри, вот он, главный приоритет, вот ради чего сейчас ты бросишь меня на передовую, немало не заботясь, останусь ли я в живых. Чего же ты тянешь? Говори, убеждай меня рискнуть, можешь даже напомнить, про благородные цели Ордена, и про то, что я тебе должен».

— У нас нет другого выхода.

— Я знаю, Альбус.

— Знаю, насколько это опасно для тебя, Северус…

«Да неужели?»

— Но ты должен вернуться туда. Обязан, понимаешь? Ради спасения жизней тех, кто доверился нам….

Я остановил его движением руки. Мерлин, меня мутило от всего этого! Еще секунда, еще слово о невинных жертвах, о надежде всего волшебного мира, и меня вытошнит прямо на его мантию. Почему бы просто не сказать: «Северус, я прекрасно понимаю, что за твою жизнь не дашь даже ломаного кната, как только ты сунешься в это осиное гнездо. У тебя один шанс на миллион, что Лорд вообще позволит тебе к нему приблизиться. А если ты еще и успеешь открыть рот, до того, как тебя растерзают на части, как предателя, так это вообще будет чудом». Но он не скажет этого. Потому что в наших отношениях уже давным-давно куда больше подразумевается, остается за гранью слов, превращается в нелепую игру, кто из нас больше скроет друг от друга, не произнося при этом ни звука.

— Я отправлюсь, когда буду готов.

«Как скоро?» — этот вопрос витал в воздухе.

— Судя по рассказу Поттера, из всех призванных, только я и Игорь не ответили на зов. Мне нужно некоторое время, чтобы продумать свои шаги.

— Я понимаю, Северус.

«Сомневаюсь».

— Лорд не встретил меня с распростертыми объятиями. Моя причина задержаться должна быть очень веской.

— Разумеется. Ты сможешь задействовать все наши ресурсы, всё, что будет необходимо. Всю информацию Ордена…

Я кивнул головой. О, они его не слышали, эти наивные простачки, возомнившие себя полноправными членами Ордена Феникса и глупо гордящиеся этим. Ваш дорогой Поттер со своими друзьями недоумками. А если бы и слышали, но ничего бы не поняли. Информация, — тайны, планы, передвижения, магические пароли. Ресурсы, — маги, все еще верившие в глупые идеалы, в эту лживую и бессмысленную борьбу абстрактного Добра с абстрактным Злом, именно потому, что все эти понятия давно потеряли свой первоначальный смысл. С тех пор, как сравнялись в своих планах и своих методах. В чем смысл Добра, если оно действует так же, если этот путь вымощен смертями и кровью? Только лицемерием, что все это сделано во благо? Чье благо? Кого ты решил благоденствовать, великий Альбус Дамблдор? Тех, что ждали тринадцать лет назад, словно бараны на бойне, когда Упивающиеся придут за их никому не нужными жизнями? Эта борьба, какой бы утопичной она не была, давно стала смыслом твоей жизни, не ради конечного результата, а ради самой борьбы. Процесса, многоходовой игры, партии, что вы ведете между собой, пока другие расплачиваются жизнями. Сейчас я твой ферзь, ты ставишь меня на доску, когда партия находится под угрозой. Ты даешь мне право раскрыть перед Риддлом любые карты, жертвуя тайнами, чтобы выиграть в следующем заходе. А что при этом я подставляю жизнь твоих соратников, — нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. В любом случае ты останешься непогрешим, разве только в том, что «доверял» мне. И все вокруг будут недоуменно пожимать плечами, каким это образом я, бывший Упивающийся Смертью, смог втереться тебе в доверие. Конечно потому, что ты во всех стараешься увидеть хорошее! Разумеется! Во всех, даже самых черных душах, вроде моей! О, если бы это было так, хотя бы на одну секунду! Ты всегда говорил, что наши отношения никого не касаются. Да, конечно, ты же не станешь признаваться, что через меня жертвуешь своими пешками. Что вынужден мне доверять, потому что я знаю каждый следующий ход. Втайне ты, наверное, брезгуешь мной. Я орудие с грязными руками. Ты спас меня когда-то и я остался тебе должен.

Но рано или поздно я закрою этот счет.

— Если ты хочешь о чем-то попросить меня, Северус…

Э, нет, так не годится! Я не собираюсь умирать. Мне еще нужно многое сделать, так что я не доставлю тебе радости избавиться от опасного свидетеля. Да и что ты можешь мне дать? Вернуть его? Вырвать у дементора его душу?

— Соберите Орден, Альбус. Я буду присутствовать, это обязательно. Скажите все, чем можете пожертвовать, ту информацию, которой я смогу располагать. Найдите Игоря, если я смогу указать, где он скрывается, у меня будет куда больше шансов вернуть… былое доверие.

Он даже не возражал, — просто слушал, но я знал, что все будет именно так, как я сказал. Потому что это мне закладывать свою голову в пасть, не ему.

— Сколько потребуется дней?

— Пара дней, Северус, ждать дальше не имеет смысла.

Я холодно кивнул, давая понять, что разговор окончен. Он не настаивал, — отпускал меня на все четыре стороны. На эти самые два дня. Я получил твой очередной приказ, а теперь избавь меня от своего присутствия. Лучше навсегда, но хотя бы на эти самые дни...

Я спустился в свой кабинет, ощущая странное чувство освобождения. Я знал, что эти два дня постараюсь не выходить отсюда. Потому что моя память и мое прошлое настойчиво предъявляли мне счет. На этот раз счет своей памяти. Я выжму её из себя до последней капли. Мне некому писать завещание, потому что нечего завещать. Мы слишком похожи в этом, Барти. В своем одиночестве, мы были похожи в нем всегда. Я еще острее способен ощущать это, когда иду по знакомому подземелью, где провел почти всю свою жизнь. Когда прохожу мимо самой дальней спальни, что когда-то принадлежала нам с тобой.

Я зажег камин, — чисто механическое движение, мне не нужно было тепло, не нужен был мягкий отсвет на витую решетку. Я все равно не чувствовал этого тепла. Помню, бытовало такое мнение, что наш факультет холоден и неэмоционален именно потому, что живет здесь, вдали от солнечного тепла, под этим проклятым озером, как змеи под корягами. В сущности, даже Альбус не имеет правильного представления, кто именно обитает среди дикого камня стен, здесь, куда не долетают отголоски школьной жизни. Ему удобнее, всем им удобнее, думать, что в Слизерин попадают люди определенного склада. На самом деле все прозаичнее и проще. Эти стены и это заточение играет большую роль, чтобы этот склад проявлялся и прирос намертво, как вторая кожа. Обособленность, как способ выживать. Замкнутость, как оружие.

И тем, кто живет под солнцем и имеет возможность просто распахнуть окно, чтобы вдохнуть ночной воздух и полюбоваться на звезды, совершенно не обязательно знать, что происходит глубоко под землей.

Потому что жизнь Слизерина и жизнь Хогвартса слишком разные вещи.

И так было всегда. Было до меня, при мне, будет дальше. Это очень удобно, — растить будущих врагов в собственных стенах. При этом, не переставая фальшиво удивляться, по какой причине именно Слизерин выпускает самое большое количество темных магов.

Но рано или поздно за все приходится платить. И я думал об этом, сидя в кресле, перед камином, и смотря на огонь. Узкая склянка в моей руке вбирала в себя отсвет пламени, разжигая мою память. Сегодня и завтра, сколько мне потребуется, сюда никто не войдет.

И я останусь наедине со своей памятью, Барти. И наедине с тобой.

Ты и я.

Как тогда, раньше…

… Впервые, я увидел Барти в Общем зале, когда стоял в стайке первокурсников и чувствовал, как от волнения у меня мокнут ладони. Я точно помню, что мы ехали в разных купе. И в лодке, что везла меня к замку, на какое-то время ставшему моим вторым домом, он не попадался мне на глаза. Впрочем, вполне возможно, что я его просто не заметил. Я тогда ужасно нервничал. Мне казалось, что все вокруг смотрят на меня и презрительно морщат носы. Это чувство неловкости, словно ты очутился голым в людном месте. Мне было стыдно за всё: за то, что брюки на мне были неприлично короткими, что рубашка сильно помялась в чемодане, что одежда вся топорщилась и самое главное, — эта бедность, такая красноречивая, что хотелось взвыть. Я не знал, куда деть руки. Старался как-то уменьшиться, спрятаться в толпе, стать маленьким и незаметным. Смотря себе под ноги, много не увидишь. Может быть, поэтому я мало кого заметил.

До приезда сюда, я, пожалуй, никак не представлял себе Хогвартс. Даже когда получил письмо, и мама объяснила мне, что это такое. Тогда она уже болела, так, что зелья были бессильны унять её боли. И я все еще мечтал, как смогу составить лекарство и ей станет лучше. Воспоминания о Хогвартсе были тем немногим, что еще вызывало у нее улыбку. Она была счастлива там. Но, идя между столами, когда меня мутило от взглядов, я чувствовал страх. Привычка обо всем иметь более или менее точное представление, подготовить себя к неожиданностям заранее, подтолкнула меня прочитать о Хогвартсе все, что можно было достать у матери. Вероятно, библиотека в имении её родителей дала бы мне куда больше, но после её замужества путь туда был для нее заказан. Для меня тоже. Я никогда не видел своих родственников, и никто из них не горел желанием увидеть меня. Но я уже знал, что в школе имеется четыре факультета и некая Шляпа, распределяющая туда учеников. То, что я видел перед глазами, — этот звездный потолок, эти столы, под флагами, эти яркие, горящие факелы и свечи, эта помпезность, торжественность, величие, — напоминали мне ожившие картинки в книгах.

Я не знал, куда попаду. Все вокруг сливалось перед глазами, в ушах стоял какой-то гул. У меня за спиной шептались двое, я слышал только голоса, но не мог найти в себе силы повернуться и посмотреть на них. Я не заметил бы Барти, если бы ему не нужно было пробираться мимо меня, услышав свою фамилию. Смешно. Потом оказалось, что он испытывал то же самое состояние, что и я…. Не знаю почему, но когда он прошел мимо, мой взгляд словно приклеился к его спине. Я видел, как он пробирался к табурету, втягивая голову в плечи. Я тогда еще подумал, что, наверное, со стороны выгляжу точно так же. Он как-то боком сел на табурет, очень неловко, на самый край, и Шляпа сразу закрыла ему половину лица. Каким он был тогда? Невысокого роста, болезненно худой, похожий на переодетую девочку. Он был очень бледный. И только эти губы…. Он их все время облизывал…. Пальцы, тонкие и длинные, нервно мяли край мантии. Я услышал, как один из тех двоих, что шептались у меня за спиной, сказал:

— Ну, этот точно на Гриффиндор. С таким папашей….

Кажется, второй с ним согласился, я не помню. Шляпа смялась всеми своими складками в такой глубокомысленный вид, а потом рявкнула:

— Слизерин!

Она еще завопила так громко, что он упал с табурета. И все засмеялись.

До Хогвартса я жил в такой изоляции, что его фамилия мне ни о чем не говорила. Но интуитивно, я как-то выделил его из всех других. Он выглядел таким испуганным, что на его фоне я ощутил в себе силы. И очень обрадовался, что Шляпа затолкала меня за тот же самый стол, что и его. Мы с ним оказались соседями за столом, потому что он сел с краю, и там еще можно было уместиться. Помню, они все его разглядывали, а он ничего не ел, просто смотрел в стол. О, эти запахи первого ужина в школе! Они сводили меня с ума, но я боялся выглядеть нищим уродом, дорвавшимся до приличной еды. Напротив нас сидел Люциус Малфой и очень аристократично копался в тарелке. Будто не видел вокруг ничего, заслуживающего внимания. И мне хотелось быть таким же, как он. Весь ужин я глазел на него. Он казался тогда самым совершенным созданием из всех, кого только можно было вообразить. У него еще была такая шелковая рубашка, с тонким шитьем и кружевами. Не такая, как у всех. И эти белые волосы, вобравшие в себя весь свет, что был в этом зале. К нему постоянно кто-то обращался, даже те, кто казался старше его по курсу. Он не отвечал, а как бы снисходил до ответа. Лениво, растягивая слова, и взгляд его казался усталым, пресыщенным всем и вся. Я мечтал, чтобы этот ужин как можно скорее закончился, потому что, наверное, за всю свою жизнь я не ощущал себя настолько скованно и ужасно.

Наконец пытка закончилась, все потянулись куда-то за высоким, мрачного вида старшекурсником. Барти шел рядом со мной, — я заметил, что у него дрожат руки. За нашими спинами кто-то смеялся, отпуская не самые лестные комментарии в адрес первокурсников. Среди этого смеха я слышал голос Малфоя. Больше всего на свете я тогда боялся, что кто-то из них будет говорить обо мне. Мне безумно хотелось оглянуться и увидеть Люциуса еще раз, но я не посмел.

Мы двигались по узкому, извилистому коридору, щедро освещаемому каменными чашами, подвешенными к потолку. Мне казалось, что мы шли бесконечно долго, все глубже и глубже уходя под землю. Страх все еще бился во мне, — я чувствовал, что этот путь уводит меня от всего, что было со мной раньше. Я погружался в мрачную пучину подземелий, затягивающую в свои глубины, как в омут. Об этом не было написано ни в одной книге. А потом коридор перестал петлять, расширился на глазах, и все мы оказались перед гладкой каменной стеной, на которой красовалась змея, — настолько реальная, что, казалось, она готова зашипеть, выгнуться всеми своими кольцами и броситься на меня.

— Пароль «Чистая кровь». Запоминайте сразу, малявки. — Произнес мрачный провожатый. — Никто не будет вас водить через стену за ручку. Я вас предупредил.

Я ожидал тогда, что стена двинется в сторону, но вместо этого она медленно таяла у меня перед глазами, пока не открыла широкий проход. Там, на той стороне, ярко горел свет. Мне захотелось немедленно очутиться внутри, откуда веяло теплом жарко натопленного камина.

Сейчас мне трудно представить, что когда-то гостиная Слизерина произвела на меня такое завораживающее впечатление. Или может быть, сейчас я слишком привык к ней? И я просто не могу представить, что наши кожаные диваны, этот черно-зеленый ковер, горящие чаши и портреты великих в почерневшей позолоте рам, привели меня когда-то в такое восхищение. Я стоял и смотрел по сторонам, забыв о голосах вокруг. Тепло грело меня. Где-то там, в глубине сердца, я вдруг понял со всей отчетливостью, что попал домой. Во всяком случае, тогда мне так казалось.

Мы простояли так несколько минут, пока в центр гостиной не выкатился невысокий толстячок, с приветливой улыбкой и беспокойно бегающими глазами.

— Господа и дамы, рад видеть вас в добром здравии и в прежнем количестве.

Старшие встретили его приветствие снисходительными улыбками, а мне до смерти захотелось вот так возвращаться сюда, чтобы и меня встречали приветствием, как старого знакомого.

— Для новеньких разрешите представиться. Я Горацио Слазхорн, ваш декан и преподаватель Зельеварения. И вы, разумеется, будете называть меня «сэр», «господин декан» или «господин профессор». Самые выдающиеся из вас заслужат моё особое расположение и право посещать наш закрытый клуб. Но конечно не все, дорогие мои, не все. Меня интересуют ваши таланты и положение в обществе, но тут я думаю, среди нас нет лишних. Иначе, вы не попали бы на Слизерин.

Он выдержал театральную паузу, — должно быть это была шутка, и после нее прилично было засмеяться. Мне же совершенно не было смешно. Более того, я возненавидел Слазхорна с первого взгляда. Это гриффиндорцы сразу влюблялись в Дамблдора и на всю жизнь оставались ему верны. У нас все было по-другому. Я его не интересовал ни с какой стороны. Он смотрел на меня, как на пустое место. Ну, кому был нужен какой-то там Снейп? Кто это вообще такой? Мне бросились в глаза перстни на его пальцах, толстых и коротких. Округлых, похожих на сосиски. И это брюшко под твидовым жилетом. У меня потом долго вызывала отвращение материя в крупную клетку. А мантия у него была шелковой и скользкой. Не снимая благодушной, улыбчивой маски, он дал мне понять, что таким, как я, здесь ничего не светит. Потом его взгляд, блуждающий по лицам, остановился на Барти, и в улыбке появилось что-то льстиво располагающее. Он сказал ему:

— Мистер Крауч, какой приятный сюрприз! Надеюсь это не ошибка? И утром вы не будете носить малиновые цвета? А как ваш отец посмотрит на подобное распределение? Мне не хотелось бы неприятностей.

Чушь! Какие неприятности у него могли быть? Малфой тогда засмеялся, а за ним все его окружение. Они разглядывали Барти, довольно неприязненно, а он все пытался спрятаться от этих взглядов за мою спину. Люц как-то сказал, что обратил на меня внимание именно тогда, — я невольно все время попадался ему на глаза. Нас распределяли по спальням, и все суетились, высказывали какие-то пожелания. Когда до меня и Барти дошла очередь, оказалось, что свободной осталась только одна комната, самая маленькая, на две кровати. А я был очень этому рад. Наконец-то, можно было закрыть дверь и избавиться от всех этих взглядов….

Он сел на кровать, сложил руки на коленях и смотрел на меня. Я раскладывал вещи, все время загораживая их спиной, чтобы он не видел, что они далеко не новые. Мне покупали их в «Клубках и Заплатках», — был такой магазин для подержанных вещей. А он все сидел и смотрел на меня. А потом вдруг вскочил, очень быстро, протянул руку и выпалил:

— Я Барти Крауч. Младший. А ты?

Я долго не мог привыкнуть к этой его манере…. К истеричной стремительности. К нервным движениям… Он мелькал перед глазами и был совершенно непредсказуемым. Было трудно предугадать, что он выкинет в следующую минуту. Барти делал что-либо безо всякого смысла, безо всякой логики. Я тогда еще не успел ему ответить. Он стоял напротив, по-прежнему протягивая руку. А на лице была эта улыбка, совершенно невозможная, глупая, идиотская улыбка.

— Мой папочка большая министерская шишка. — И засмеялся. — Он сейчас где-нибудь рассказывает, какой замечательный гриффиндорец из меня получится. А потом ему скажут, что я попал на Слизерин! Это будет потрясающе! Потрясающе! Хочешь, будем друзьями?

Вот так он это и сказал, без всякого предисловия, без логики и смысла. Не помню, что я ему ответил. Он говорил весь вечер, перескакивая с одного на другое. Трудно было что-либо понять, кроме одного: он ненавидел своего отца. Мерлин, я думал, что умею ненавидеть сильнее всех на свете. Нет. Ненависть была для него смыслом жизни, Каждый его поступок существовал для того, чтобы досадить отцу, все равно по-крупному или в мелочах. Если ему это удавалось, он смаковал удачи, как гурман.

В отличие от меня, Барти не прятал свои вещи. Я заметил, что его учебники и одежда тоже не были новыми. Поймав мой красноречивый взгляд на потрепанные учебники, он на секунду замер, а потом нравоучительно поднял палец вверх и произнес, передразнивая чей-то голос:

— Достоинство мага не измеряется в галеонах. Запомни это раз и навсегда. И самые лучшие не брезговали ходить в заплатах и совершать при этом великие дела! Древность нашего рода лишь оболочка. Не подкрепленная делами, она ничтожна. Здорово, а?

— И кто так говорит? — Я сел напротив, его поза и эти слова почему-то сняли мое странное напряжение.

— Мой глубокоуважаемый папаша. Знаешь, Сев, — он назвал меня так совершенно естественно, хотя даже мама звала меня полным именем. А у него это получилось так, словно мы были знакомы очень давно, — нет ничего хуже, чем оправдывать чьи-то там ожидания.

— А ты не хочешь?

— В тот день, когда мне скажут, что я похож на него, — я удавлюсь.

— Все так плохо?

— А ты хочешь быть похожим на своего отца?

— Да не особенно. — Честно ответил я.

— Тогда чего спрашиваешь?

Он был очень смешным, когда надувал губы. Но этой обиды на лице хватало от силы на полмига, чтобы снова смениться улыбкой. Когда я совершенно его не знал, мне казалось, что Барти был из породы легких и неунывающих людей. Из тех, что никогда не отчаиваются, чья жизнь легка, как его походка. Я тогда даже не предполагал, что скрывается за быстрыми сменами настроения и этими улыбками.

— Садись ко мне!

Он прыгнул с ногами на кровать и похлопал по покрывалу узкой ладонью. Я никогда не сидел на кроватях с ногами, но у Барти это было одной из привычек. Я неловко примостился на краешке, и он настойчиво потянул меня за руку. Я сбросил ботинки, сел напротив него. Его лицо перед моим, этот интерес в глазах…. Раньше на меня никто не смотрел с интересом, кроме матери. Я тогда подумал, — поскольку у меня еще никогда не было друга, будет совсем не плохо, если им станет Барти. Он был странным, но что-то между нами было общее.

— Ну и как тебе здесь? — А еще он говорил, наклонив голову на бок. Это выглядело смешно.

— Не знаю. — Я действительно не мог пока ответить на этот вопрос, — все мои впечатления еще предстояло разложить по полочкам и хорошенько обдумать. — А тебе?

— Мне, наверное, везде будет хорошо, только бы не дома.

— А почему все думали, что ты попадешь в Гриффиндор?

— А куда я должен попасть, если все вокруг знают, как мой папаша ненавидит темные искусства?

— Так это же ты распределяешься, а не он!

— Ну и что? Они думают, что если я его сын, то о темных искусствах никакого понятия иметь не должен. Тогда что мне делать в Слизерине?

— Тебя послушаешь, так тут учатся одни чернокнижники.

— Сев, ты что, с Луны свалился?

Его круглые глаза выражали такое удивление, что мне стало стыдно.

— А что?

— А ничего. Почти все темные маги и колдуньи окончили Слизерин. Это же все знают! Да мой папаша сожрет собственную мантию, если я буду учить темные искусства!

— А ты этого хочешь?

— Шутишь? Конечно, хочу! Я даже кое-что уже учил потихоньку дома. Хочешь, покажу?

— Только не на мне, ладно?

— Боишься?

— Опасаюсь.

— Да ладно, я бы и не подумал. Вот, смотри.

Он вскочил, как развернувшаяся пружина, рванулся к клетке, в которой сидел его маленький, пестрый филин, бесцеремонно вытащил птицу наружу.

— Если все правильно получится, он сейчас останется без перьев. Хочешь посмотреть?

— А если не получится?

— Не знаю. Это же не для птиц было придумано. — Пожал он плечами, хватая с прикроватного столика свою волшебную палочку. — Это мне папочка его купил, так что я скажу, что он просто улетел.

— Не надо!

Я выхватил у него палочку, сам не знаю, как у меня это получилось. Толи я тогда испугался, толи мне просто не хотелось смотреть на лысую птицы, толи было жалко филина, — сейчас я наврятли вспомню свои чувства. Барти смотрел на меня с недоумением, его глаза лихорадочно поблескивали в полутьме комнаты.

— Да ты чего? Тебе жалко, что ли?

— А тебе нет?

— Я хотел ворона. А он сказал, что все это глупости.

Спасенный филин заухал, неожиданно громко для своих маленьких размеров.

— Он голодный, наверное.

— Обойдется. А ты что-нибудь учил до школы?

— Ну, читал кое-что. Отец не разрешает маме дома ничего серьезного держать, — едва не проговорился я. Помню свой страх, помню, как боялся, что сейчас он продолжит эту скользкую тему. Но Барти не обратил на мои слова никакого внимания.

— По заклятиям?

— Да нет. «Практическое зельеделие» и «Травы и камни. Теория и практика». Я там, правда, немного понял….

— А, ясно. Все эти котлы и лунные фазы….

— Тебе не нравится?

— Не знаю, я же их не читал. Мне про заклятия нравилось. У папочки в кабинете знаешь сколько книг? Только он мне не разрешает ничего оттуда брать. А я все равно залез в начале лета и стащил одну. Там такие картинки были, ты не представляешь! Там проклятий на смерть целый раздел! И еще было, как наложить проклятие на вещь. Или как сделать, чтобы человек делал всё, что тебе захочется….

— И он не узнал? Ну, твой отец.

— Узнал. — Он опять улыбнулся, но от этой улыбки мне стало не по себе. — У нас все домовики на него шпионят.

— И как?

— Смотри, видишь?

Он задрал рубашку, таким быстрым движением, что я не успел его остановить. Он был очень худой. Я видел, что ребра у него выступали из-под кожи. Ниже груди, наискосок, пролегал розовый шрам, слишком глубокий, чтобы быстро зажить, если к этому не прилагать усилий. Я смотрел на него и чувствовал, что краснею до ушей. Мне было нестерпимо стыдно смотреть. Но вместе с этим стыдом, я не мог себя заставить оторвать глаз от его тела. В голове бешено билась кровь, а во рту образовалась сухость. Тогда я еще не мог понять, что именно почувствовал, — закусил губу и одернул на нем рубашку.

— Это что, — он моего смущения даже не заметил. — На голове тоже есть, только под волосами не видно. Книгу отобрал, вот жалко. Но здесь то, я думаю, будет что почитать. А ты почему ничего о себе не рассказываешь?

— Да нечего особенно рассказывать.

— А твои родители хотели, чтобы ты на Слизерин распределился?

— Не знаю. Отцу все равно, а мама просто радовалась, что меня взяли в Хогвартс. Правда она тоже училась на Слизерине.

— А, понятно. А как тебе наш декан?

— По-моему он полный придурок. — Откровенно признался я.

— По-моему тоже. — Согласился Барти. — Давай держаться вместе, а Сев? Мы ведь сможем с тобой подружиться, правда?

— Думаю, сможем. — Я очень хотел в это поверить.

Мы о чем-то еще говорили, — сейчас мне трудно вспомнить, о чем именно. Наверное, это были какие-то посторонние темы, пустяки. К нам никто не входил, а отсутствие окон затрудняло определить, сколько времени мы с ним вот так просидели, болтая о всякой ерунде. Наверное, когда я все-таки лег в свою новую постель, была глубокая ночь. В темноте я слышал, как он беспокойно ворочается в кровати, пока этот бесконечный скрип не сменился тихим сопением. Я лежал на спине, положив руки под голову, и старался вспомнить весь свой первый день. Начиная с того момента, как мама проводила меня на экспресс до Хогвартса и взяла слово, что я буду писать ей обо всем, что со мной происходит. Мной тогда овладело спокойное и восхитительное состояние. У меня была мягкая кровать, теплое одеяло и высокая подушка, — то, чего не было дома. Я вспоминал свою узкую, жесткую кровать и думал, что мама была права. Мне невероятно повезло. Хотелось возиться под одеялом, вбирать в себя его тепло, проваливаться в перину как можно глубже. От этой теплоты и уюта меня клонило в сон, и он сморил меня куда раньше, чем я смог обдумать свои впечатления. Я не знаю, сколько успел проспать, прежде чем меня разбудил звук, совершенно посторонний тишине и покою ночи.

Сначала я не понял, что случилось. Лежал в кровати, хлопая глазами и пытаясь понять, откуда я слышу эти тихие всхлипы, словно где-то рядом со мной плакал ребенок. Какое-то время мне даже казалось, что эти звуки мне просто приснились. Но когда сон окончательно отступил от меня, я понял, что это не игра моего воображения. Там, в темноте, горько и безудержно плакал мой сосед по комнате.

Я не знал, как себя вести, — в такую ситуацию я попал впервые. Лежать и делать вид, что я сплю и ничего не слышу? Может, потом ему будет стыдно за свои слезы, он будет злиться на меня, что я это увидел? А может, ему нужна помощь? Может, он как раз ждет, что кто-то встанет и подойдет к нему? Я лежал, смотря в темноту, и надеялся, что сейчас он успокоится, звуки стихнут. Но они продолжали терзать мой слух.

И тогда я встал. К моему поступлению я уже выучил самые простейшие заклинания, и теперь мой «Люмус» был как нельзя кстати. Свет вырвал из ночной темноты лицо моего соседа. Его глаза были закрыты, но я увидел, как из-под ресниц медленно ползли прозрачные слезы. Было совершенно очевидно, что он плакал во сне. Будить его было, по меньшей мере, глупо. Тогда я подумал, что ему, должно быть, приснился кошмар. Или он не все рассказал мне, несмотря на кажущуюся открытость. Я ощущал странное желание подойти к нему, сесть рядом и положить руку на плечо. В конце концов, я мог бы сказать, что он просто разбудил меня, и я хотел узнать, что случилось. Осторожно, стараясь не производить ни звука, я вылез из-под одеяла и сел рядом с ним. У него было такое узкое плечо, что я чувствовал под тканью пижамы каждую косточку. Барти не открывал глаз, так и не проснулся. Но должно быть даже во сне он почувствовал мое прикосновение. Его рука сжала мою на своем плече, — так я и остался сидеть рядом, не в силах заставить себя вытащить свою ладонь из плена его горячих пальцев.

Я тогда смотрел на его лицо, на высыхающие дорожки слез, и чувствовал, как нас связывают какие-то неуловимые, но очень прочные нити. Я ощущал в нем такое же одиночество и потерянность, что владело мной. И это ощущение привязывало нас друг к другу. Мы на самом деле были очень похожи, — никому по-настоящему не нужные и не интересные.

С этой первой ночи в Хогвартсе, мы стали друзьями.

От одиночества.

Три первых курса, что мы с Барти проучились в Хогвартсе, слились перед моими глазами в один непрекращающийся калейдоскоп, из которого я смогу выудить немного цельных воспоминаний. Это был этап своеобразной проверки на прочность, через которую когда-либо проходил каждый слизеринец. Это было время, когда мы на горькой практике познавали основные законы жизни на нашем факультете, — непреложные правила, кодексы, приличия и обычаи. По воле случая, я и Барти находились на самой нижней ступени внутренней иерархии. Я, потому что мое происхождение делало меня парией безо всяких разговоров и надежд. А Барти, потому что репутация его отца была настолько враждебна самому смыслу существования Слизерина, что к нему относились как к врагу. Чужому, неизвестно как затесавшемуся среди нашей братии. Не имея ни какой поддержки извне, мы держались только друг друга. Вокруг нас жили, — мы выживали.

Вычеркнутые из «приличного общества» и внутренней жизни факультета, мы оба яростно вгрызались в учебу. Слазхорн не желал признавать вслух моих достижений, но мне было на это наплевать, — я и без его признания видел, что мое мастерство росло с каждым днем. Я с такой жадностью набросился на библиотеку Хогвартса, что очень скоро мои глаза стали жадно шарить по полкам Запретной Секции. По вечерам я практиковался, — Слазхорн с преступной беспечностью относился к своим запасам, о чем не раз получал предупреждение от Диппета. Барти и я занимались банальным воровством. Слазхорн не любил подземелье и почти не проводил в нем время. Кабинет зельеделия находился тогда на третьем этаже, а его кладовая располагалась в маленькой башенке, в которую Барти очень ловко лазил по карнизу, изумляя меня своей отчаянной, кошачьей ловкостью. Из него получался средний зельевар, но по части заклятий, Барти обогнал всех наших однокурсников, включая меня. В чем-то это был счастливый период, — мы никогда не проводили вдвоем столько времени, сколько за эти три года. Эти наши вечера, маленькая спальня, стол, который я занимал под свои эксперименты. Пятна на моих пальцах, мерный стук пестика, — непрерывное растирание ингредиентов делало мои руки сильными. Густые запахи витают к потолку, — Барти чихает, трет глаза кулаком и возвращается к своим книгам. Он разучивал новые заклинания с маниакальным упорством, повторяя снова и снова, стараясь сконцентрироваться, до напряженной дрожи рук, до судорог, до испарины на лбу.

Мы за чертой. К нам никто не ходит. Утром мы выскальзываем из своей спальни. «Заучки», «ученые крысы». Мы идем рядом, Барти инстинктивно прячется за моей спиной.

Ему приходилось хуже, чем мне. Мной брезговали или просто не обращали внимания. Ему старались причинить боль, унизить, испугать. Еще тогда меня поражала в нем донельзя странная черта, — он терпел молча и никогда, ни при каких обстоятельствах, не воздавал обидчику сторицей. Я не мог понять, по какой причине он отвечал вымученной улыбкой на щипки и толчки в спину, на брань и оскорбления, если для этого нужно было только вытащить палочку и заставить недругов обходить себя стороной. Он отмалчивался в ответ на мое возмущение, но вскоре я начал понимать, что он находил в собственных страданиях какую-то извращенную прелесть. Он любил боль, как не дико это звучало. Я лечил его ожоги, когда он хватался рукой за раскаленную кочергу. Он практиковал заживляющее заклятие, методично, с неизменной улыбкой на влажных губах, располосовывая свою ладонь узким атемом и смотря, как на пол капают тяжелые, ртутные капли его крови. Эта боль, физическая, ощущаемая, была единственной, доступной ему защитой от душевной боли. Защитой, избранной им бессознательно, по наитию, как больное животное ищет целебную траву. Он защищался этой болью, с её помощью изгоняя из души и головы бесконечную горечь от нелюбви.

Барти ненавидел свой дом. Когда наступили первые каникулы, и школа счастливо расползалась по родным пенатам, он выл в нашей спальне, как осужденный на смертную казнь. Очень скоро я узнал такие тайны его семьи, за какие вездесущие писаки «Вестей из сундука» отгрызли бы себе полруки. Отец ненавидел его. Этот факт долго не умещался в моей голове, но тонкие шрамы на теле Барти красноречиво подтверждали эту неприглядную сторону жизни чистокровного благородного семейства. Причина этой ненависти казалась мне абсолютно дикой. Мистер Крауч старший до исступления любил свою жену. В ней одной он видел смысл своего существования. Его жена так же исступленно любила сына. Это была гибельная любовь. Любовь, граничащая с помешательством. После рождения Барти, она больше не замечала своего мужа. Он перестал для нее существовать. Стал некой абстрактной, физической оболочкой, которая говорила, что-то требовала, заботилась о благополучии семьи, но не занимала даже крохотной частички её души. То, каким образом это внезапное равнодушие сказывалось на Барти, она счастливым образом не замечала. Её муж, доведенный до отчаяния, не нашел ничего лучшего, как возненавидеть своего единственного отпрыска всей силой своей души. Он не просто не любил Барти, — он его уничтожал. Барти рано узнал, что такое физическая боль. Ему потребовалось очень мало времени, чтобы понять, что эта боль ничто по сравнению с болью в сердце, когда ты хочешь отцовской любви, а взамен получаешь удары, — хлесткие, скрытые, за спиной матери. Невозможность пожаловаться, потому что любая жалоба пресекалась обвинениями во лжи, в детских извращенных фантазиях, в утверждении, что он испорченное, злое создание, не заслуживающее ничего, кроме хорошей порки. Боль, искусанные пальцы, наспех залеченные синяки и кровоподтеки, паутина лжи, опутывающая каждый день, где он должен был улыбаться для матери, изображать счастливую беззаботность. Ненависть рождает ненависть, — уважаемый министерский работник мистер Крауч старший добился только одного. Барти его возненавидел. Он больше не просил любви. Не имея возможности ответить ненавистному папаше сторицей, он копил свою ненависть про запас. Словно уже тогда знал, что когда-нибудь она понадобится ему во всей своей сокрушительной силе.

Я был первый человек в его жизни, с которым он мог разделить свою боль. И мне поневоле приходилось быть сильнее. За себя и за него, слабого и хрупкого.

Я быстро понял, что физически мне не справится с нашими недругами. Тут требовалось что-то иное, и я искал это средство, призвав на помощь всю свою наблюдательность.

По многовековой традиции нашего факультета, до достижения третьего курса новички никого не интересовали. Старшие оставляли их вариться в собственной соку. Самоутверждаться в своей среде за счет ближнего. Обычно к третьему курсу, из аморфной массы новичков вылуплялись свои лидеры, которые получали ограниченные права в глазах старших курсов. И самое главное, — факультетной элиты, затесаться в круг которой старались всеми правдами и неправдами.

Элитой рождались под фамильными гербами, среди межродственных браков в чистокровных семействах. Дети сменяли своих отцов и матерей на посту законодателей нашей жизни и ревнивых хранителей традиций.

Тех самых, которые новичков заставили зазубрить наизусть, вытащив в гостиную на третью ночь нашего пребывания в Хогвартсе:

«Чистота крови навечно».

«Каждый сам за себя».

« Честь. Величие. Достоинство».

«Что происходит в Подземелье, — остается в Подземелье».

«Предательство не прощается».

Салазар Великий! Почему тогда гостиная казалась мне такой огромной? Распахнутое жерло камина, такое большое, словно способное поглотить тебя без остатка. Снисходительные усмешки старших…. Эта своеобразная эстетика, некий канон, каким должен быть настоящий слизеринец. Абстрактный образ спокойного, уравновешенного аристократа. Эта вежливая отстраненность, — от преподавателей, друг от друга, от других факультетов. «Мы не мешаем кровь». Слизеринец всегда спокоен. Список того, что ниже нашего достоинства длинен, как выпускное эссе по истории магии. Общение с гриффиндорцами, споры с преподавателями, помощь ближнему. «Падающего — подтолкни». Слизеринец не опустится до низкопробных авантюр, — это удел грязнокровок и им сочувствующих. Смешно, — мы жили в глубине замка, под землей, сосланные, куда подальше, от кипения школьной жизни, но даже там умудрялись считать себя выше других. И для этого нам не были нужны светлые комнаты воздушных башен.

Аутсайдерами, как правило, оставались до окончания школы. Не сказать, что на Слизерине их было много. Полукровки, потомки чистокровных, но окончательно обедневших родов.

И два выхода: превратить семь лет обучения в вечную битву за свое достоинство или… стать эльфом.

Сейчас мне кажется, что всё это было не со мной…

Сейчас мне не у кого спросить, (да я никогда бы этого и не сделал), что именно так бесило во мне Поттера и его компанию. Иногда мне кажется, что все потому, что я был одним из немногих слизеринцев, к кому можно было безнаказанно пристать и всласть поиздеваться, не боясь противодействия. Блек и Поттер прилипли ко мне, как смола, словно тем и занимались, что выискивали мою персону по углам. Я помню, как сначала вжимал голову в плечи, слыша их паскудный смех. «Эй, слизняк», «грязный стручок», «Сопливиус», «Нюниус», «господин немытые патлы», «слизеринцы совсем обнищали. Не могут всем факультетом скинуться на мыло». Я стараюсь забыть эти слова, но все равно слышу их, будто не было всех этих лет.

Я даже могу представить ту интонацию, с которой они произносили эту гадость, помню их голоса до мельчайших оттенков. Их преследования превратили меня в параноика. Иногда даже в спальне мне казалось, что сейчас откроется дверь, и я увижу этих мерзавцев. Взмою в небо вверх ногами, прямо из постели.

Сейчас не время для вранья. Я никогда бы их не простил. И не прощаю сейчас. Ни за один день, ни за одно унижение, ни за один мой позор на глазах у всех. Не прощаю, даже если мое незавидное положение, как не странно это звучит, сблизило меня с Люциусом.

Помню, что был еще один день, мы стоял в коридоре, ждали начало какого-то урока. Один из бесконечной череды дней, когда Блэк и Поттер доставали меня. Я изо всех сил старался сохранить лицо, зная, что все смотрят на меня, но никто не придет мне на помощь. День, когда Люциус вдруг отошел от стены и подошел к ним.

— Отвали от него, Блэк. Иначе я обо всем напишу домой. Тебе ведь не хочется, чтобы мой отец устроил очередной скандал? Или наслал Министерство на вашего дорогого Дамблдора?

Поттер тогда сказал Блэку:

— Гляди-ка, Сири, на помощь Сопливиусу спешит твой мерзкий, гадючный кузен!

— Вот именно, Поттер. Ты же не хочешь быть ужаленным гадюкой?

И они отошли, — кто бы захотел связываться с Малфоями? Я стоял, боясь дышать и верить тому, что слышали мои уши. Среди свиты Люциуса тоже послышался удивленный шепоток, но вслух никто ничего не сказал. Тогда он подошел ко мне:

— Удивляюсь, Снейп, почему ты вечно позволяешь им над собой издеваться?

Вместо благодарности, я, кажется, взглянул на него довольно неприязненно:

— А что я сделаю один? Мне не на кого рассчитывать.

— И всё? — Притворное удивление на красивом лице, — о, эта его атласная кожа, этот взгляд глаз цвета ртути, эта изогнутая бровь! И совершенно невероятные слова:

— Тогда рассчитывай на меня. Я не могу позволить помойным котам доставать слизеринца.

Урок прошел как в тумане, — я ничего не слышал и не видел, кроме узкой спины в мантии дорогого сукна, кроме этих снежных волос по черному полю, кроме невероятных слов, что звучали в моих ушах. Я боялся обмануться в своих невероятных ожиданиях.

Несколько дней ничего не происходило. А потом был Хогсмит, первый неверный снег, что выпал вечером и должен был непременно растаять к утру. Я был там один, — Барти остался в спальне, готовиться к урокам и прятаться от Уилкинса, который становился настоящей проблемой. У меня было совсем немного денег, и я мучительно размышлял, на что их потратить. Толи купить новые перья, толи отложить на ботинки. Я самоотверженно копил на каждую новую вещь. Это состояние убогой бедности доводило меня до слез. Я вовсе не ожидал, что столкнусь с Люциусом в «Волшебной игле». Он приветствовал меня кивком головы и прошел мимо. А я остался стоять и давиться от зависти к тем счастливчикам, что имели право говорить с ним, слушать его шутки, становиться объектом его сарказма, его слов, брошенных как бы нехотя, усталым голосом. Я стоял в нескольких шагах от них, слушал краем уха непонятный разговор.

— Не слишком большой выбор, Вальд. — Голос Нотта, с его примечательным фырканьем после каждого слова.

— Кому как, Грей. Кто-то должен лизать наши ботинки.

— Выпиши из дома домовика.

— Очень смешно. На кой Мерлин мне грязные домовики, если можно приобрести «эльфа» и ни в чем себе не отказывать? Домовика не уложишь в кровать.

Они засмеялись. Я, сам того не ожидая, покраснел, как вареный кальмар.

— И это все, что тебе нужно?

— А ты у нас святой и тебе не нужно!

— Я предпочту милые золотые монетки и хороший бордель.

— Нотт, не смеши меня, ладно? Всё, на что ты сможешь рассчитывать, это на хорошее заклятие от папочки! Он тебе устроит настоящий бордель!

— Всё, прекратили! — Хрипловатый голос Эйвори. — Извращенцы, честное слово!

— Как будто других интересов нет! — Поддержал Эйвори Лестрейндж.

— Как нет, есть. — Опять Макнеер. — Поговорим о Блэк. И о том, как она держит тебя на голодном пайке, Руди. О вреде полового воздержания на интеллектуальные способности мага.

— Заткнись! — По голосу было слышно, что Лестрейндж уже готов броситься в драку.

— Вы подеритесь еще! — Ломающийся голос Розье. — А потом все равно никто из вас еще не получил поводок. Так что и говорить не о чем. Да кому охота будет вам продаться, правда, Люц?

— Правда, Розье.

— Ну, ты-то точно получишь, Люц. — В голосе Макнеера звучали плохо скрываемые завистливые нотки. — Вон наша ученая ворона Снейп за этим сюда и пришел, правда?

Помню, что я вздрогнул. Они уставились на меня, оглядывали с ног до головы презрительными взглядами. И только полуулыбка Люциуса, как спасительный свет маяка.

— Ты не стесняйся, Снейп, поскреби по дну чемодана. Может, наскребешь пару-тройку стиглей.

— Люц тебя простит, правда?

— А если продашь пару своих гениальных зелий, хватит на серебро.

— Люц, как тебе идея?

Они смеялись надо мной и не скрывали этого. Помню, как мои руки сами сжались в кулаки. Но Люциус сделал шаг вперед, и я почувствовал, как мои кулаки разжались сами собой. То впечатление, что он на меня производил…. Салазар, я не мог бы причинить ему вред, даже если бы речь шла о моей жизни. Я скорее отрубил бы себе руку.

— Почему нет? Кто же откажется от лучшего зельевара нашего факультета? Ты ведь хочешь стать моим эльфом, Северус?

Пол ушел у меня из-под ног. Он назвал меня по имени! И он смотрел на меня без жалости и презрения. У меня не было сил даже кивнуть. Но тем же вечером, наплевав на новые ботинки, я купил самую дешевую серебряную цепочку. И он принял её на следующий день, с той же полуулыбкой, с которой он смотрел на меня в магазине.

На Хеллоуин я стал «эльфом» Люциуса Малфоя.

Это была первая веха, круто изменившая мою жизнь.

По давно заведенной традиции, в ночь Хеллоуина, студенты старших курсов Слизерина покидали свои спальни и летели в Запретный Лес. В эту ночь их никто не ловил и не наказывал. Именно потому слизеринцы называли Хеллоуин «Наша Ночь». В эту ночь разжигались костры, в эту ночь, украшенные венками из остролиста, мы справляли настоящий шабаш, питая себя энергией священной ночи. Это была ночь безумных гонок на мётлах, волшебства и танцев вокруг костра. Ночь, когда злые духи становились друзьями и союзниками, открывая свои тайны. Для меня это был первый шабаш. Тот самый, на который я и послал Люциусу Малфою цепочку, — знак готовности стать его «эльфом». И он принял её. Обряд посвящения в «эльфы» был одной из непреложных традиций факультета и проходил только раз в году, — в Нашу Ночь.

Сам обряд я плохо помню. Крутятся перед глазами моей памяти искры костра, неистово рвущееся пламя. Отсветы на лицах, делающие их похожими на фантастические маски огненных духов. Венки из остролиста, это прикосновение, царапающее лоб. Памятуя слова Макнеера, я вымылся и одел все самое приличное, что нашел в своем скудном гардеробе. Терпкий вкус «Серебряной Феи», легкость в теле, это ощущение освобождения от смущения и неловкости. Белый шелк на плечах Люциуса, взмах его руки. Я стою на коленях, не в силах поднять на него глаза. Блестящие носы его обуви, строгие стрелки на брюках. Палочка, направленная мне в лицо, и этот секундный страх, когда серебряные звенья смыкаются на шее. Кажется, я бессознательно схватился за нее рукой. Медленный, в растяжку, голос Люциуса. Слова, которые я повторяю за ним:

— Буду верен тебе, как себе. Клянусь кровью.

— Твои тайны, — мои тайны. Твое слово, — мое слово. Твоя честь, — моя честь. Клянусь кровью.

— Твое желание — закон для меня. Клянусь кровью.

— Клятву верности эльфа, я, Северус Снейп, произнес.

— Клятву верности, я, Люциус Эдгар Диксон Малфой Десятый, от тебя принимаю. Награды за службу не пожалею. Клянусь кровью.

С колен я поднялся другим человеком. Не парией. Многие смотрели на меня с завистью. Я знаю, что Люц отказал тогда другим, взяв в эльфы меня, — было от чего раздуваться от гордости. И тогда я стоял рядом с ним, совсем другими глазами смотря на наш факультет, на бешеные гонки на метлах, на раскрасневшиеся лица танцующих. Я потерял Барти из виду, признаться честно, мне стало не до него. И когда Макнеер подвел к Люцу Уилкинса, и они о чем-то переговаривались в полголоса, я даже не обратил на это внимания. Я упивался чувством защищенности.

— Скажи, Северус, твой сосед по комнате быстро бегает?

Кажется, я посмотрел на него с недоумением.

— Наверное. Я не бегал с Барти наперегонки.

В глазах Люциуса плясали веселые искры костра.

— Что ж, тогда сегодня мы об этом узнаем. Я разрешил эльфу Макнеера сделать с ним всё, что захочет, если он его поймает.

С минуту я смотрел в эти искрящиеся глаза, пока смысл услышанного не дошел до меня. А когда дошло, я рванулся в толпу. Сколько шагов я успел сделать? Один, два? Когда звенья цепочки сомкнулись на моей шее, и я захрипел, падая на землю. Люц подошел ко мне, — мои глаза снова уткнулись в его блестящие туфли.

— Куда же ты собрался, Сев?

Цепочка ослабла, но я все еще чувствовал боль в горле, что мешала мне говорить.

— Уилкинс, он…

— Я знаю что он. — Его голос по-прежнему был спокоен, — тогда я понял, что это был урок, который Малфой решил мне преподать. — Но я не помню, чтобы разрешал тебе кидаться на помощь.

— Но Барти мой друг!

— А я твой хозяин.

Сейчас я вспоминаю об этом со смехом. Сейчас. Эту фразу, что произнес тогда семнадцатилетний Люциус Малфой, что казался мне невероятно взрослым, способным распоряжаться моей душой и моими поступками. Тогда мне было не до смеха. За его защиту мне приходилось платить, и он предъявил свой первый счет. И я остался с ним, потому что по собственному желанию надел этот ошейник. Ночь казалась мне бесконечной. Кажется, я испытывал тогда угрызения совести, даже когда я и Люциус остались наедине. Ничего такого, о чем говорили в «Волшебной Игле» Макнеер и Нотт не было. Были тонкостенные фужеры и красное вино, которое я пил первый раз в жизни. Был Люциус, полулежавший на высоких подушках и говоривший со мной. И его голос стирал мысли о Барти, как заклятие памяти. Неужели тогда я был способен блаженствовать от одной только фразы Люциуса, что «похоже» он сделал отличный выбор? Мерлин, как неразборчивы и слепы становятся люди, изголодавшиеся по человеческому отношению! Как мало нужно иногда для счастья. Заинтересованный взгляд, располагающий голос, ощущение, что тебя слушают, интересуются твоим мнением. И ты уже готов обо всем забыть, вывернуть свою душу наизнанку за минуту ощущения этой «нужности» кому-то. А дрянной голосок, шепчущий о предательстве, растворяется в искрах на дне зрачков этих невероятных жемчужно-серых глаз.

Барти вернулся в спальню утром, — грязный, замерзший, рыдая от страха и бессилия после дикой гонки по темным кустам и ночевки под вывороченным корнем какого-то дерева. Он не упрекал меня, но хорошо понимал, что теперь о моей защите можно было забыть. Он оставался один на один со своими проблемами, самой страшной из которых было бесконечное, тупое преследование Уилкинса.

Теперь, когда оба они лежат в земле, я сижу в своем кабинете, и пытаюсь вспомнить, каким Уилкинс был тогда. Он пошел свой путь, став, Упивающимся по протекции Макнеера, и сложивший свою недалекую голову за год до первого падения Лорда. А в школе я помню его каштановую шевелюру, грубоватые черты лица и широкие плечи. И эту мерзкую улыбочку, что появлялась на тонких губах всякий раз, когда он видел Барти. Не помню, чтобы Уилкинс блистал какими-то способностями. Мы учились на одном курсе, и, кажется, хуже всего у него обстояло дело с трансфигурацией. Или с арифмантикой? Теперь я уже не помню точно. Но для Барти он был настоящим бедствием, как когда-то для меня Блэк и Поттер. С первого курса он не давал ему проходу. Тогда мне казалось, что Уилкинсу просто нравилось причинять Барти боль, — хрупкому, низкорослому, с этой девчоночьей внешностью и слабыми руками. Сейчас я думаю, что, скорее всего, тут дело было в другом. Барти притягивал его. Похоже, Уилкинс отлично понимал, как именно. И он постоянно доказывал сам себе, что ничего подобного нет.

После того, как Уилкинс стал эльфом у Макнеера, Барти не мог спать спокойно ни одной ночи. Про обваренные зельем руки, синяки от вечных щипков, обидное «сахарная девочка» можно было вспоминать с ностальгией, как о весенних цветочках. «Заучка» Крауч получал теперь по полной, и Уилкинс сил не жалел, чтобы доказать Люцу и остальным, что Барти позорит факультет своим присутствием.

Тот год начался как обычно, — в преддверии Рождественского бала все получили новые парадные мантии из дома, естественно за исключением меня и Барти. Это обстоятельство заставило его снова отказаться от предложения Слазхорна явиться на собрание закрытого клуба. Этот отказ Слазхорн интерпретировал по-своему:

— Полагаю, вы снова не сочли нужным принять мое приглашение, мистер Крауч, потому что не одобряете политики элитарности, как таковой. Что ж, не смею вас осуждать. Вы, вероятно, хотите пойти по стопам своего достойного отца…

Уилкинс смотрел на нашу элиту победным взглядом, словно говорил «ну, что я вам говорил?». Под его взглядами Барти трясло. Было уже поздно, и мы сидели в гостиной почти одни:

— Ненавижу Слизня! Ублюдок! Жирный носатый урод! Кто тянул его за язык? Мне не надо сотню раз напоминать, что я выгляжу, как нищий! Папочка, Салазаром клянусь, делает это специально! И я не пошел на это сборище только поэтому. Потому что мне стыдно, стыдно носить эти обноски! Сволочь, при чем здесь мой отец? Мой поганый папаша!

Он кричал в голос, уже не заботясь, что нас услышал. Я понимал его глухое отчаяние, ненавидя себя, что ни чем не могу ему помочь. Они появились в гостиной одновременно, — всех лишних ветром сдуло с кожаных диванов. Мне было достаточно беглого взгляда на физиономию Уилкинса, чтобы понять, что сейчас произойдет. Я уже открыл рот, чтобы вмешаться, но Люциус остановил меня движением руки и подозвал к себе. И Барти остался стоять напротив всех, один, в окружении тех, кто в эту минуту его ненавидел и презирал. Но когда Уилкинс ударил его, я рванулся вперед. Люциус дернул меня за плечо, с такой силой, что я едва не свалил его на пол.

Я видел, как Барти упал, словно, удар выбил из него весь воздух.

— Получи, ублюдок!

— Девочке захотелось в львиную стаю?

Барти попытался встать, судорожно хватая ртом воздух. С невероятным усилием, поднялся на колени, но его снова ударили в спину. Лицо ушло на свидание с ковром гостиной.

— Решил вынюхивать, чтобы потом все рассказать папочке?

Он лежал на полу, инстинктивно поджав колени, сжавшись в один тугой комок, чтобы избежать ударов. И этого зрелища я тогда выдержать не смог. Мне вдруг стало на всех наплевать, даже на приказ Люциуса:

— Перестаньте! Это глупость!

Они сразу повернулись ко мне, — защита Люциуса и то внимание, что он мне оказывал, бесило всю его свиту, и я об этом знал.

— Люц, ты давал слово своему «эльфу»?

— Да, Макнеер, и куда больше чем тебе! Что это значит, Сев?

Он смотрел на меня с неудовольствием, но я бы проклял себя, если бы промолчал тогда:

— Он не общается со своим отцом. Да они ненавидят друг друга!

— Ты-то откуда знаешь?

— Знаю и всё! Он и к Слазхорну не ходит, потому что ему папаша специально ничего не присылает, в чем можно пойти.

— Тогда зачем он отирался около клуба?

— Чушь все это! Плод твоего больного воображения, Уилкинс! Ты к нему все время придираешься!

— Заткнись, Снейп!

— Сам заткнись! Ты Барти проходу не даешь, потому что…

— Ну и почему же?

— Сам знаешь, почему! Ты же его «девочкой» зовешь! Может тебя просто зло берет, что он тебе не дает?

Они засмеялись, а я смотрел, как Барти сжал голову руками, ожидая нового удара.

— Как он тебя, а, Уилкинс?

— Я тебя убью, Снейп!

— Попробуй, ты, недоучка!

— Всё, ты попал!

— Не смеши меня, Уилкинс!

— Давай, давай, Сев! Покажи ему!

— Эй, Люц, ты чего?

— А что? Мне нравится эта идея. Ставлю галеон на Северуса! Кто поднимет?

— Люц, еще галеон! Розье, принимай ставки!

— Ну, Макнеер, сколько ставишь на своего «эльфа»?

— Галеон.

— Фу…

— Три галеона!

Дело принимало серьезный оборот. Барти был забыт. Отполз в сторону, силясь найти безопасный угол, пока о нем не вспомнили.

— Какие условия?

— Три попадания.

— Ладно, согласен.

— Куда б ты делся!

— Эй, разошлись все! Дайте место!

Я был спокоен, — теперь, когда намечалась новая забава, можно было не опасаться, что о Барти вспомнят. Не будут бить, уже хорошо. Уилкинс был выше меня, но выглядел не таким уверенным. Ни для кого не было секретом, что я знал куда больше заклинаний, чем многие семикурсники. Макнеер стопроцентно проиграл свои три галеона, — остальные, как и следовало ожидать, поддержали Малфоя и поставили на меня.

Уилкинс сделал единственно возможное в его положении, — атаковал первым. Для меня это были семечки. Я легко отбил заклятие Уилкинса и с ходу бросил в противника «ступефай». Уилкинс замешкался на какую-то долю секунды. Этого оказалось достаточно, чтобы он не успел блокировать заклятие. Уилкинса отнесло в угол. Он вскочил на ноги и послал «диффиндо антем», чтобы дезактивировать мою палочку. Но его заклятие столкнулось с мощным заклятием блокировки. Два следующих «ступефая» столкнулись в воздухе, и мы оба отскочили в стороны. Уилкинс кидал одно заклятие за другим, но я всякий раз умудрялся быть быстрее. «Риктусемпру» Уилкинс не сумел полностью отразить, лишь отклонил действие.

— Что б вас! — Заорал Розье, проворно отскакивая в сторону. Над его головой в разные стороны брызнули осколки камня.

Уилкинс попробовал защититься «контратусом», но заклятие оказалось слишком мощным. Люциус Малфой зааплодировал, — второе попадание лишило Уилкинса всяческой надежды на успех. Третьего ждать было недолго. Уилкинс, уже плохо соображая от злости, попытался кинуть в меня «дифендаркус», — темное наступление, чего делать не стоило. Я блокировал неудачную попытку заклятием «фините инкантантем», — отраженное проклятие полетело обратно. Уилкинс катастрофически не успевал что-либо сделать. Это видели все, поэтому никто не стал возмущаться, что Люциус просто отразил проклятие, воздвигнув магическую стену. Уилкинс проиграл, а Макнеер лишился трех галеонов.

— Плати, Вальд! — Поддел его Эйвори, посмеиваясь над незадачливым однокурсником. — Снейп разделал твоего «эльфа» под орех!

— Тебе-то что за черт, Стив? — Огрызнулся Макнеер.

— Деньги никогда не бывают лишними. — Нравоучительно произнес Эйвори.

Макнеер не стал спорить, — это было опасно и бессмысленно. Ему осталось только вымещать злость на Уилкинсе, о чем очень красноречиво свидетельствовал взгляд, брошенный им на проигравшего. Меня это не волновало. Гораздо больше пугало то, что сам Уилкинс, похоже, собирался отыграться на Барти в самое ближайшее время.

Старшекурсники направились к выходу, а Барти все еще сидел на полу, боясь даже громко вздохнуть, чтобы снова не стать объектом внимания. Когда они ушли, я осторожно поднял его с пола и прижал спиной к стене. Он простоял так несколько минут, пытаясь выровнять дыхание. Было совершенно очевидно, что через самое непродолжительное время об этом происшествии узнает весь факультет. Неизвестно чего я ожидал, но, глядя на него, я видел, что Барти чувствовал скорее злость, чем благодарность.

— Чего ради ты влез?! — Накинулся он на меня.

— И это вместо благодарности? — Я, кажется, разозлился на такую несправедливость.

— Благодарности?! Да Уилкинс теперь три шкуры с меня спустит!

— Так не давай ему такой возможности! Я вообще удивляюсь тебе, Барти! Тебе еще не надоело все это терпеть?

— Не твое дело!

— Конечно, не мое. Просто интересно.

— Да? Сам-то ты такой смелый, потому что Малфой тебя прикрывает! Без Малфоя ты ничто! — Слова сами слетали у него с языка, будто во всех злоключениях был виноват я. Это была злость от бессилия, и я это прекрасно понимал.

— Так кто тебе мешает? — Я старался говорить спокойно, хотя и знал, что мое спокойствие Барти бесило. — Стань «эльфом» и реши свои проблемы, если сам не можешь за себя постоять. Или позволяй всем кому не лень чесать об тебя кулаки.

— Заткнись, Сев! Я до этого не опущусь!

Хренов праведник! Теперь уже он меня начал бесить. Я едва сдерживался.

— Твое дело, Крауч. Тогда терпи и не жалуйся.

Барти не нашел что ответить. Несколько минут стоял, изучая мою физиономию, а потом бессильно опустился на диван и сжал руками голову. Не нужно было окклюменции, чтобы прочитать его мысли.

— Скоро Хеллоуин. Будет вечеринка, ты знаешь. — Произнес я, не отрывая от него глаз. — Так что мой тебе совет, — засунь свою гордость в одно место, и выбери себе хозяина. Только выбирай умно, — шестерка тебя не защитит, да и продаться абы кому будет противно. Они выпускаются в следующем году. Потерпишь, если хочешь жить нормально. Я не могу каждый раз драться из-за тебя с Уилкинсом.

Барти промолчал, — он и так прекрасно понимал, что из создавшегося положения, это был самый разумный выход.

На следующее утро, за завтраком, мы всерьез занялись этой проблемой, рассматривая факультет так, чтобы наше внимание не слишком бросалось в глаза. Я сказал «выбирай умно». Браво, какая блестящая идея! Выбери себе, чтобы не был шестеркой! Да они все шестерки у Малфоя, это слепому видно! Вся жизнь Слизерина крутится вокруг Люциуса Малфоя! Одна его булавка для галстука стоит больше, чем наши с Барти родители раскошеливались на нас за всю нашу жизнь. Все стараются ему подражать, — иногда это «подражание» доходит до идиотизма. Лестрейндж отпустил себе длинные волосы, и пытается зачесывать их назад. Выглядит он ужасно, учитывая его лошадиную физиономию. Они копируют его манеру одеваться, чудесным образом забывая, что все это идет только Малфою и больше никому.

Впрочем, у Малфоя уже был я, и эта кандидатура не рассматривалась. Итак, что мы имеем? Доморощенная элита Слизерина держит факультет в железном кулаке. Но при этом, все они пляшут под дудку Малфоя.

Макнеер отпадает сразу, — лучше удавиться.

Розье? Секретарь Малфоя. Скоро начнет цитировать его словечки, как величайшие откровения.

Эйвори? Пытается делать вид, что у него есть собственное мнение. Но я уже знал его достаточно, чтобы отбросить и этот вариант. Да и какая, к черту, от него может быть защита? Он продаст Барти сразу же, как только этого захочет Люциус.

Лестрейндж? Помешан на Белле Блэк. Он сам как эльф.

Ну, кто у нас остается? Квиддичная команда?

И вот тогда взгляд Барти споткнулся об эту мрачную физиономию.

«Миляга» Гаральд! Не знаю, кто первым так его назвал, но прозвище приклеилось намертво. И я думал о нем, когда, став деканом Слизерина, прервал многовековую «эльфийскую» традицию Слизерина. Именно о нем, и о том, что он сделал тогда…. Старался никогда больше не вспоминать его лица, но не мог забыть, потому что семь лет учил его сына. И иногда, когда замечал из-за парты этот мрачный взгляд исподлобья, я сравнивал Маркуса с ним. Что, Гаральд, ты, наверное, намеренно растил из него свое полное подобие? Ты же был тогда почти таким же, за исключением оскала, которым наградил своего отпрыска: бледное лицо, рябь на щеках, походка вразвалку, словно тебе было тяжело нести такое мощное тело, бугры мышц, тонкие губы, всегда сжатые в линию. Злобный взгляд волка, загнанного в угол. И неспособность прощать….

Впрочем, я отвлекся.

Тогда, Гаральд Флинт сидел за столом, сжимая вилку в крепком и объемном кулаке, и ни на кого не смотрел. Казалось, что всё, что его занимает, это содержимое тарелки. Время от времени, лучший охотник факультетной команды поднимал мрачный взгляд на того, кто начинал с ним говорить, отделывался односложными фразами и снова возвращался к прерванному занятию.

— Действие ведешь в верном направлении.

Барти вздрогнул.

— Ты что, мысли читаешь?

Я пожал плечами, делая вид, что поглощен новой порцией картофельных оладий.

— Тогда перестань на него таращиться. Тут и читать нечего.

— Идея настолько плоха?

— Я же сказал, может пройти. Если не струсишь.

— Что может быть хуже?

— Не знаю. Прими во внимание факт, что ты будешь единственным претендентом. Это такая же чокнутая идея, как ты сам, но может пройти. Люциус никогда с ним не связывается. У них тут четкое разграничение, — ты не лезешь в мои дела, а я не лезу в твои. Так что может выгореть.

— А чего я тогда должен струсить?

— Я же не знаю, что он с тебя потребует за защиту. А если, ну, сам понимаешь?

— Мне уже все равно. — Обреченно выдохнул Барти. — Пусть уж лучше кто-то один, чем… все.

Помню, что уговаривал Барти послать поводок с запиской, не лезть самому. Может быть потому, что не верил в благополучный исход этой затеи. Но Барти сделал ставку на внезапность.

Он подошел к Гаральду в гостиной, — кажется дня через два или три после утверждения нашего плана. Я бы выбрал менее многолюдное место, но Барти словно толкали демоны. Флинт сидел у стола, в компании Партриджа и Престона. Кажется, они там обсуждали что-то, связанное с квиддичем. Я сидел на диване, в обществе Люциуса и остальных. Не было, по-моему, только Лестрейнджа и Розье. Когда я увидел Барти, мне отчего-то стало так стыдно, что впору провалиться сквозь диван.

— Ох, смотрите, кто притащился! — Первым его заметил Нотт. — Ты что, мазохист? Еще хочется?

Все повернулись к Барти, Партридж и Престон оторвались от схемы. Флинт тоже повернул голову, по-прежнему опираясь локтями о стол. Барти выглядел смешно и жалко, в этой дурацкой, магловской рубашке в клеточку, что болталась на его тонких ключицах. Не обращая внимания на Нотта, он решительно подошел к столу и встал напротив Флинта.

— Тебе чего надо? — Спросил Партридж.

Барти не ответил. Молча протянул руку и разжал пальцы. Так он и стоял, протягивая цепочку. Серебро металла сливалось с его белой, узкой ладонью.

Нотт засмеялся, за ним загоготали все вокруг.

— Кому? — Сквозь смех спросил Партридж. — У меня уже есть эльф, деточка.

— Не тебе. — Голос у Барти дрогнул. — Ему.

На минуту смех смолк. Гаральд обратил на него свой мрачный взгляд, но Барти не отвел глаз.

— Тебе. — Тихо произнес он, быстро облизнув пересохшие губы. — Я хочу быть твоим эльфом, Флинт. Твоим…

Бьюсь об заклад, никто не ожидал от него такого финта, а уж миляга Гаральд не ожидал вдвойне. Он встал, возвышаясь над Барти на целую голову. Барти приходилось смотреть верх, чтобы видеть его лицо.

— Флинт! Не делай этого!

— Зачем тебе эта никчемная малявка!

— Девочка очень хочет нарваться!

— Иди сюда, Крауч, мы тебя сделаем совершенно бесплатно!

— Да, а поводок подаришь папочке!

— В целях экономии!

Флинт молчал. Все так же смотрел Барти в глаза, не отрываясь, долгим, немигающим взглядом. Барти стоял напротив, смертельно бледный. Я видел, как подрагивали его пальцы. А потом он медленно взмахнул ресницами и улыбнулся Гаральду. Жар бросился мне в лицо. Это была та самая улыбка, что потом столько раз переворачивала мне душу: ложно смущенная, где за невинностью скользит чувственная ненасытность. Порочная и скользкая, обещающая все наслаждения мира. И обманчивая в своих обещаниях.

— Сука, — сплюнул сквозь зубы Нотт и отвернулся.

Это взаимное разглядывание продолжалось несколько минут, а потом Флинт протянул руку и принял поводок. Кажется, я облегченно вздохнул, — во всяком случае, Люциус посмотрел на меня с недоумением.

А Барти развернулся и пошел прочь. Но я видел, как Флинт медленно окинул взглядом его фигуру, останавливаясь на узких бедрах. Мне совершенно не понравился этот взгляд, но теперь об этом было поздно говорить.

Наш план удался. Через месяц настала очередь Барти стоять на коленях и произносить клятву эльфа. И чувствовать, как на шее сжимаются звенья поводка.

С появлением на нашем горизонте Гаральда Флинта, жизнь Барти круто изменилась. Я не лез к нему ни со своими советами, ни с наблюдениями, чтобы не делать еще хуже чем было. Но от моего взгляда не могло укрыться то обстоятельство, что миляга Гаральд с каждым днем привязывался к Барти все больше и больше, сам того не замечая. Скажу честно, что когда я советовал Барти продаться именно Флинту, я не предполагал такого поворота событий. Мне казалось, что Флинт будет защищать его исключительно для сохранения собственного авторитета. На самом деле, события покатились по самой неожиданной колее.

Барти об их отношениях не распространялся. Но постепенно у него исчезло мученическое, болезненное выражение лица, после каждого «свидания». Походка приобрела прежнюю легкость. И он, судя по всему, отлично уяснил, что при желании, мог вить из Гаральда Хелета Флинта веревки. Несколько раз я замечал, что Барти было достаточно быстрого взгляда из-под ресниц, чтобы приковать к себе внимание «хозяина». Гаральд не обременял его делами, — Барти не таскал книги из библиотеки, не бегал на кухню, не делал массаж, не варил зелий, как я, не терпел бесцеремонного покрикивания и расталкивания среди ночи, не ходил в прачечную, и вообще не делал ни какой работы. О любых поползновениях Уилкинса можно было забыть, — он не осмеливался приблизиться к Краучу на пушечный выстрел. Все, что Барти приходилось делать, так это терпеть ночные вылазки за пределы спальни. Но с этим он постепенно смирился.

Не помню, говорил я или нет, но он любил квиддич. И в отличие от меня, ему не было нужды врать себе и окружающим, что квиддичное поле для него слишком шумное место. Что нет ни какой особой радости, чтобы лупить друг друга бладжерами, а потом с дурным видом гоняться за золотым мячиком. Просто квиддич и я не были созданы друг для друга, и мне здесь абсолютно ничего не светило. Я с трудом летал на метле, даже если речь шла о спокойном полете в рамках учебной программы.

С Барти все обстояло по-другому. Он летал легко, как ветер. Теперь, благодаря своему новому положению, он часто присутствовал на личных тренировках Гаральда Флинта, который совершенно справедливо полагал, что нет пределов личному мастерству.

Гаральд Флинт был очень упрямым человеком. Единожды что-то решив для себя, он следовал этой дорогой с маниакальным упорством, и даже самые разумные доводы, не могли убедить его отказаться от своих убеждений. Несмотря на упорное нежелание гриффиндорцев признавать этот факт, Флинт был самым лучшим охотником не только нашей команды, но и всей школы. В те мгновения матчей, когда он в воздухе перепрыгивал через головы противников или исполнял двойное сальто, выбивая у врага квофл сильным ударом ноги, девчонки Слизерина визжали от восторга и были готовы простить ему непрезентабельную физиономию. В небесах он был тараном, способным в одиночку разбить любую защиту.

Чаще всего, по вечерам, когда Слизерин погружался в пучину интриг, споров и развлечений, он уходил на пустое квиддичное поле и упражнялся в новых финтах и комбинациях. Барти он брал с собой. С точки зрения тренировки это был верный ход, — ловкий, необычайно увертливый Барти представлял собой отличный тренажер для совершенствования нападения. Даже мне было очевидно, что если Флинт был способен догнать Крауча или загнать его в угол, то волноваться насчет остальных противников было бессмысленно.

Поэтому я не сильно удивился, что когда разразился кризис, и наша команда осталась без ловца, Барти записался на отборочный тур. Непререкаемый авторитет Флинта довершил дело, — к началу пятого курса, Барти стал новым ловцом нашей команды.

Пятый год нашего с ним обучения в Хогвартсе, был для сборной Слизерина важным годом. Чертов Джеймс Поттер почивал на лаврах, — он считался лучшим ловцом Хогвартса за последние двадцать лет, и не давал никому об этом забыть. Во время последнего прошлогоднего матча, он провернул блестящий финт, схватив мяч у самой земли, в то время как наш Блекбёрн на всех парах врезался в землю и разбил себе голову. Кроме того, директор Диппет совершенно некстати сместил график игр на начало года. Партридж рвал на себе волосы. Времени на подготовку Барти было ничтожно мало, — дело решилось за неделю до встречи с Райвенкло. Единственное, что сделал для команды Слазхорн, так это соизволил выпросить у Диппета дополнительное время для тренировок. А я был свидетелем стычки между нашими и гриффами, — первой, что касалась непосредственно Барти. Легкая, я бы сказал предварительная, перепалка:

— Плохи ваши дела, а, Партридж?

Больше всего, как обычно, наглел Блэк. Я как сейчас вижу его смазливую физиономию. Салазар Великий, я так ненавидел их обоих, как же я их ненавидел! Сейчас они стоят перед глазами моей памяти, — Поттер, с этой нагловатой, спокойной усмешкой, весь в сознании собственной неотразимости, и Блэк, — красивый, свободно стреляющий по сторонам черными глазами. Блэк, которого провожали восхищенным взглядом девчонки всех четырех факультетов. Он находил необъяснимое удовольствие, чтобы влюблять их в себя пачками, а потом бросать, — зло, резко, растаптывая самолюбие.

— Ты не представляешь, как мы с Джеймсом расстроились из-за Блекбёрна! Правда, Джимми?

— А то! У меня никогда уже не будет такого потрясающего соперника! Какой был ловец, какой был ловец! — Поттер просто разбрызгивал вокруг себя сарказм. От смеха его очки запотели и съехали на нос, но он не спешил их поправлять.

— Точно! А теперь, из-за этого дурацкого недоразумения змеи пролетели мимо турнира! И нам некому будет надрать задницу!

— Веселимся?

— Что ты, Партридж! Мы так тебе сочувствуем!

— Засунь сочувствие своему дружку, Поттер, и как можно глубже. Мы будем участвовать в турнире, так что сочувствуй лучше себе.

— А ты, слизнячок, оказывается мечтатель! Кто же вам разрешит играть в квиддич без ловца?

— У нас есть ловец!

— Неужели Блекбёрн воскрес, Джимми?

— Это не Блекбёрн, Поттер. Можешь идти и поделиться со своими грязнокровными дружками свежей новостью. Мы будем играть, понятно?

— Нам уже сейчас начинать бояться? — Блэк крикнул уже вслед Партриджу.

Наш капитан гордо шествовал прочь от гриффиндорцев, потому как уже и так достаточно себя унизил, вступая с ними в разговор. На Слизерине это было не принято, ниже своего достоинства. Это была традиция факультета, непреложная, как сама вражда с Гриффиндором.

К вечеру, как и следовало ожидать, о новом ловце Слизерина гадала вся школа. На носу был матч с Райвенкло, — неполная неделя. Поэтому этим же вечером, на нашу тренировку народу набилось куда больше, чем требовалось. Если бы гриффиндорцы снова не нарисовались на нашем горизонте, я бы подумал, что мир сошел с ума.

Но мир стоял на месте, а я сидел на трибуне в обществе Люциуса и его свиты, наблюдая очередной виток представления. Гриффиндорцы выбрали наблюдательный пункт сбоку от нас и не слишком понижали голос.

— Потроха Годрика! Это же Крауч!

— Партридж совсем с дуба упал! Он бы еще первокурсника поставил!

— Деточка-конфеточка будет ловить снитч!

— Джимми, тебе не стыдно? Раздавить такую малявку!

— Что он интересно сделал, чтобы попасть в команду?

— Фу, даже думать не хочу!

— Они его там хором или по очереди?

— Маленькая, смазливая шлюшка!

— Зато очень чистокровная!

— А что, я бы его поимел!

— Фу, Сири, слизеринца? Да еще после Партриджа и его недоумков?

— Да ладно вам, какая разница! — Люпин как всегда осторожен, пытается выступать в роли миротворца. — Пусть берут, кого хотят! Зато теперь можно спать спокойно. Да он слетит с метлы на первом же витке!

— Малфой, а Малфой! Хочешь пари? Если твой ловец проиграет Джимми, мы его возьмем в свою раздевалку, во временное пользование.

Пока они трепались у нас за спиной, мы молчали. Змея никогда не ринется в безмозглую схватку, если на это нет особой нужды. Люциус бросил на них только один взгляд, — полный брезгливого высокомерия. Так уничтожать взглядом мог только он. Этот холод, стилетом пронизывающий любого, кого Малфой хотел унизить. Взгляд, заставляющий чувствовать себя ничтожеством.

— Ну а если выиграет, Блэк? Мне нужен равноценный обмен.

— Малфой! Даже не мечтай!

— Ты меня неправильно понял, Блэк. Поттер меня не интересует ни в каком виде.

— Что так, Малфой? Я для тебя недостаточно хорош?

— Вот именно. Мне придется тратиться на мыло и духи, чтобы избавиться от грязи и отбить вонь. К тому же я не уверен, что полученный результат оправдает мои усилия.

— А как же Нюниус, Малфой, которого ты вечно за собой таскаешь? Он для тебя достаточно чистый?

Я в очередной раз поклялся себе, что назло всем доживу до того момента, чтобы вколотить гвоздь в гроб этому самодовольному очкарику.

— Поттер! Неужели мое равнодушие так тебя задевает?

— Тогда может, возьмешь Питера? По росту и весу они с Краучем одинаковые.

— Хорошо, Поттер, я передам Флинту твои условия.

— А при чем здесь Флинт?

— Притом, что Крауч его, а не мой. Но тогда боюсь, что мне придется передать, что вы тут только что промяукали. И на поле не выйдешь уже ты. Устраивает, Поттер?

— Поговорим после матча, Малфой…. — Поттер предпочел больше не обсуждать эту скользкую тему и правильно сделал.

В ответ ему досталось только равнодушное пожатие плеч Люциуса, — больше, до конца тренировки, он ни на какие выпады гриффиндорцев не реагировал.

Я знал, что Малфой все равно все расскажет Флинту, исключительно для того, чтобы разжечь у Гаральда злость, которой и так было, хоть отбавляй. Предстоящий матч с Райвенкло обещал быть знаменательным хотя бы в том, что все прочие команды могли посмотреть на нашего ловца и прикинуть свои шансы.

Не скажу, чтобы предстоящий дебют сильно напугал Барти. Он вообще принадлежал к той породе людей, которые никогда не забивают голову будущим, полагая, что все в руках Мерлина, и что случится, то и случится. Я не очень хорошо помню этот матч. Я еще тогда тяготился пребыванием в орущей толпе, — визжащей, ругающейся, скандирующей, размахивающей факультетными шарфами. Эти матчи остались в моей памяти этаким грохочущим пятном, какофонией звуков вокруг меня, мелькающими фигурками игроков, за которыми я не успевал следить глазами. Впрочем, одно оставалось неизменным, — против нас болело три четверти школы, кладущие последние силы, чтобы перекричать наших болельщиков. Гриффиндорцы, размалеванные в цвета Райвенкло. Эти сине-белые маски со всех сторон, которым все равно, что скандировать, лишь бы это задевало ненавистный Слизерин. Это был первый матч турнира, и Партридж пробовал на поле новую тактику. Флинт, как таран, сносил защиту противника, за ним, клином следовали оба охотника, расчищая бладжерами путь для своего капитана, — Партридж, без сомнения, был самым метким игроком нашей команды. Я не слишком хорошо разбирался в квиддиче, но даже мне было понятно, что райвенкловцы совершили большую глупость, пытаясь остановить Гаральда. На десятой минуте они лишились одного из своих загонщиков, и перешли к глухой обороне. Честно говоря, если бы Ренди Коннели, бессменный комментатор из Хаффлпаффа не взвыл, что на поле снитч, — я бы этого даже не заметил.

Барти рванулся вперед, почти лежа на метле, распластавшись над древком, сразу опережая Фиц-Патрик почти на корпус. Снитч так стремительно менял направление, что я не мог понять, как Барти умудрялся успевать разворачиваться в этих безумных, резких поворотах. Надо было отдать Фиц-Патрик должное, — она почти не отставала от него, но только почти. На четвертом вираже, райвенкловка взяла ниже, чем было нужно, и проиграла необходимые секунды. Через пару мгновений все было кончено, — снитч успокоился в руке Барти, а наша трибуна взвыла от восторга.

— Браво! — Лениво хлопнул в ладони Люциус, снисходительно посмеиваясь над общей эйфорией нашей команды, когда там, в воздухе, они налетели на Барти и погребли его под собой. — Как думаешь, Сев, твой дружок заслужил поощрительный поход в «Кабанью голову»?

Не думаю, что он тогда нуждался в моем ответе. Помню этот его жест, с отряхиванием с манжет несуществующей пыли, тонкие, ленивые пальцы, расправляющие кружева. Мне тогда хотелось как можно скорее поздравить Барти с первой победой. Я встал со скамьи, надеясь перехватить его у раздевалки.

— Ты куда, Сев?— Люциус остановил меня за рукав.

— Сбегаю к раздевалке. — Ответил я. — Хочу поздравить Барти.

Люциус снисходительно усмехнулся. За ним захохотал Лестрейндж, — он всеми силами старался подражать интонациям Люциуса, но у него ничего не получалось.

— На твоем месте, Снейп, я бы сейчас туда не ходил. — Я помню ухмылку Нотта, презрительную, заставляющую меня почувствовать себя так, словно он вывалил меня в грязи.

— Почему? — Я не хотел с ним говорить: Нотт еще в школе вызывал у меня сильнейшую неприязнь. Может потому, что я отлично понимал, что его злость основана, прежде всего, на зависти.

Нотт не ответил, — кивнул головой куда-то за мою спину. Среди бело-зеленого пятна спортивных форм я видел Барти, — он шел к выходу, рядом с Гаральдом. Широкая ладонь Флинта по-хозяйски лежала на его узком плече. Помню, что в тот миг, я почувствовал непонятный жар в голове. Мне вдруг стало отчего-то стыдно, словно я наблюдал что-то постыдное, недостойное. В эту минуту я ненавидел Флинта и понимал, что окончательно запутался.

Мне нужно было уединение, нужно было время, чтобы разобраться в себе. Что было со мной тогда? Я понимал, что ненавижу Гаральда не за его бледную физиономию, не за его безудержную, грубую силу. Я ненавижу его именно за Барти. За каждое его прикосновение к хрупкому телу моего соседа по комнате, на которое он имел право. За ночи, за эту проклятую цепочку на шее Крауча. За взгляд из-под золотых ресниц, что был адресован Флинту, а не мне. Но почему? Зачем? Разве еще совсем недавно, ни я считал, что влюблен в Люциуса? Что мои чувства навсегда прикованы к этим шелковым россыпям снежных волос, к этим кружевам, к этим ленивым жестам, к этому снисхождению, к томной улыбке на чувственных губах. Разве теперь что-то изменилось? Почему тогда меня так волнует все, что связано с Барти, волнует не как друга, а как-то по-другому, запретно, постыдно, сжигая меня изнутри. Так не должно было быть, но так было.

Пока длился турнир, я почти не видел его по вечерам. Наше уединение ушло в прошлое, — он вваливался в спальню среди ночи, разбрасывая по комнате одежду, дуясь на мои замечания, и не желая говорить ни о чем, кроме квиддича. Он был где-то там, в своем новом окружении, у Флинта на коленях. Не видя этого физически, я мог ощутить, как сильные пальцы Гаральда путаются в соломенном ворохе его волос.

Школа бурлила. Информационный пергамент с расписанием игр и очками команд, вывешенный на первом этаже, каждое утро осаждали возбужденные толпы студентов, обсуждающих новости за завтраком, обедом и ужином. Райвенкло проиграли гриффиндорцам, но выиграли у Хаффлпаффа. В школе опять заработал подпольный тотализатор, — все делали ставки на лидерство по очкам, на ход матча, и конечно на то, чей ловец поймает снитч. Барти становился новой спортивной звездой, и это обстоятельство, вместо того, чтобы заставлять меня радоваться, почему-то раздражало. Я всеми силами пытался придавить на корню это глупейшее и противное чувство, но все равно продолжал скучать по тем вечерам, когда никто не вторгался в нашу с ним спальню.

Наконец, решающий матч настал. Вся школа словно сорвалась с цепи, — у меня уже в глазах рябило от малиново-желтых цветов, в ушах стоял зуд от орущих значков «Кубок — Львам», вопящих на каждом углу. В то утро я проснулся за пару часов до нужного времени, потому что Барти, немало не заботясь о моем сне, носился по комнате. Я от злости метнул в него подушку, но, конечно же, не попал.

Призывать его к порядку смысла не было, поэтому я уныло потянулся к умывальне, а когда вернулся, Барти уже не было. Мы столкнулись во время завтрака в Общем зале, — Барти сидел в окружении команды, как принц, которого папаша король снабдил телохранителями. Меня так и подмывало испортить ему настроение и открыть глаза на то, что вся эта возня вокруг него закончится в одну секунду, если сегодня он проиграет Поттеру. Люц снисходительно посмеивался, — я знал, что он поставил на Барти 50 галеонов. Ставки делались по-крупному.

В итоге, я снова сидел на трибуне и чувствовал, как от волнения у меня мокнут ладони. Выход команд сопровождался таким визгом, что я временно оглох. В тот день в небе встретились практически равные соперники, готовые совершенно на все, чтобы стереть противника в порошок. Коннели надрывался, как мог, но перекричать болельщиков не помогал даже Сонорус. Преподаватели мало чем отличались от учеников, — я видел, как Слазхорн вскакивал со скамьи, как Дамблдор, тогда еще преподававший трансфигурацию, что-то выкрикивал с места. Да и остальные тоже не отставали. Впрочем, их можно было понять, — это был не квиддич, а сплошные силовые приемы. Я видел, как Флинт и Блэк со страшной силой сшиблись в воздухе, так что метлы затрещали. Ни один из них не вышел из игры, но смотреть на это зрелище было жутко. Партридж поставил свой абсолютный рекорд, пробив кольцо Гриффиндора с 6 ярдов, после чего получил по голове бладжером от Трента, и мешком рухнул вниз без всяких признаков сознания. Флинт выполнял за него пенальти, — в омнинокль я видел его физиономию в разводах засохшей крови, и скажу вам, зрелище было отвратительным. Лишившись Партриджа, наша команда пропустила четыре квофла, и гриффы вырвались вперед. Лестрейндж, единственный из свиты, кто играл в квиддич, попытался вырубить бладжером Трента, но из этого дела ничего не получилось, кроме пенальти для нашей команды. Я видел, как Белла Блэк скорчила недовольную физиономию, из чего следовало, что «жених» получит вечером по полной программе. Блэк обыграл нашего Престона, — гриффы увеличили разрыв на 50 очков.

— Ну, Сев, — шепнул мне на ухо Люциус, не теряя при этом идеально спокойного выражения лица, — если твой дружок не поймает снитч, я лично зарою его под Гремучей Ивой.

Это не было пустой угрозой, поэтому появление чертового золотого мячика, я ждал с ужасом. Пока на поле бушевали страсти, Барти и Поттер ни на секунду не выпускали друг друга из виду. Было очевидно, что оба ловца ничего так не желали, как ринуться в самую гущу схватки, — они сжимали кулаки, стискивали рукояти метел и зубы, но ни на шаг не отдалялись друг от друга. Барти сорвался первым. Позже он рассказывал мне, что это было похоже на внутренний голос. Будто кто-то невидимый завопил ему в ухо: «Под тобой снитч!». И он, даже не разглядев, где именно находится золотой мяч, сорвался вниз. Поттер бросился за ним. Они летели так близко, что колени их порой соприкасались. Барти резко взял вверх, пытаясь отделаться от преследователя, при этом он едва не врезался в трибуны, затормозив в самый последний момент. Развернулся и снова взмыл вслед за Поттером.

Постепенно он приближался к Поттеру, затем они поравнялись.

— БАХ!

Снитч проскочил между ними, стрекоча крылышками, и очутился позади ловцов. Оба противника едва не врезались носами в песок, в последнюю секунду взмыли вверх, с одинаковой скоростью. И тут же развернулись, едва не сбив друг друга в поисках ускользнувшего снитча. Такого еще не было, — на несколько минут все игроки забыли о голах. Снитч выписывал бешеные круги, по сто раз за минуту меняя направление. Барти и Поттер зависли в воздухе, мотая головами из стороны в сторону, но все равно не успевали уследить за снитчем. Наконец, неуловимый мяч замер на мгновение, а потом с огромной скоростью понесся вниз. Барти отставал от Поттера на несколько дюймов, но в погоне за снитчем и такое расстояние могло привести к зловещему поражению. Ему пришлось выжать из своей метлы все, на что она была способна, — на какое-то мгновение он даже вырвался вперед, но потом все равно начал отставать. Снитч оказался почти у самой руки Поттера, но потом резко рванулся вверх и вправо. Поттер не смог схватить его, промазав рукой по воздуху.

А дальше случилось нечто невообразимое. Барти перевернулся в воздухе и полетел прямо навстречу Поттеру. Мяч висел между ними, словно насмехался. Было совершенно ясно, что выиграет тот, кто не увернется от столкновения, если оба ловца не расшибутся к Мерлину, и тогда не выиграет никто. Я просто прирос к омниноклю, а Люциус даже забыл о своем спокойствии, и о том, чтобы отобрать у меня волшебные стекла. Таким я помнил Барти в квиддиче, — мокрые волосы, сумасшедшая улыбка, прикушенные губы... Расстояние перед ними сокращалось так стремительно, что я не успевал следить.

И в тот миг, когда до бешеного удара оставалось не больше фута, Барти вскочил на древко метлы ногами и … прыгнул.

Бьюсь об заклад, — Поттер ничего не понял. Надо было быть таким же безумным, как Крауч, чтобы повторить этот финт. Он поймал снитч в воздухе, в то время как Поттер пролетел под ним и срезался в его метлу. А Барти упал на песок стадиона, — боком, с высоко поднятой вверх рукой, в которой был зажат снитч.

Что тут началось! Я до сих пор помню это так отчетливо, словно матч произошел вчера. Помню тишину, что установилась на стадионе, будто никто не мог поверить своим глазам. А Барти выпрямился, стоял, пошатываясь, с поднятой рукой, — снитч переливался на его ладони, как маленькая золотая птица. А потом заорали наши трибуны, так, что я повторно оглох. Я видел, как наша команда слетала к нему вниз, как Флинт отшвырнул метлу и бросился к Барти. Я испугался, что он его снесет, а потом увидел, как Барти прыгнул ему в руки. Слизерин уже ускакал вниз, а я остался на трибуне один, — смотрел, как Гаральд сжимал его в руках, видел, как Барти обнимал его за плечи, как Гаральд бестолково прижимался губами к его виску. И на лице у него, грязном, перемазанном кровью, была такая гордость, словно злосчастный мяч поймал он сам.

Сверху их фигуры были маленькими, не больше ладони. И эти фигуры обрастали бело-зеленой толпой. Я скоро едва мог различить Барти, пока Флинт не схватил его за ноги и не приподнял над толпой. И пока они шли к выходу, под каменное молчание остальных факультетов, я стоял на трибуне и провожал глазами его хрупкую фигуру, возвышающуюся над всеми.

Странно, почему я так хорошо это помню. В его жизни было много моментов, когда жизнь и окружающие давили его, стремились опустить ниже, сломать, подчинить себе, но он каким-то непостижимым образом возвышался над ними. Как тогда. Словно грязь, в которую его втаптывали, не могла к нему прилипнуть. Солнечные лучи били в соломенный вихрь его волос, и казалось, что он светлее дня, ярче солнца. Как в жизни.

По случаю грандиозной победы над гриффиндорцами было решено устроить не менее грандиозную попойку, причем сделать это в родном подземелье, ибо «Кабанья голова», при всем желании, не могла бы вместить всех желающих. Слазхорн не возражал, — кроме того, Люциус сорвал большой куш и заявил, что праздник организуется за счет Гриффиндора. Шутку встретили на ура. Весь вечер прошел в жутком всеобщем возбуждении. Матч обсуждали все, с первого по седьмой курс. Барти в жизни не слышал столько комплиментов, сколько досталось ему тогда. Младшекурсники провожали его восхищенными взглядами, — безо всякого сомнения, он был героем дня. У него голова шла кругом, — от похвал, от Уилкинса, что протянул ему руку и предложил забыть старое, от приглашения в спальню Малфоя, где собирались только сливки факультета, от заинтересованных взглядов девчонок, что еще вчера, казалось, даже не догадывались о его существовании. Впрочем, этим ничего не светило. Миляга Гаральд никого бы к нему не подпустил.

Этот вечер…. Что подсовывает мне память? Сладкий голубоватый дым раритетных сигар, эти пахнущие дорогим табаком деревянные коробочки с золотой лентой. От камина и свеч дым сплетается в причудливые фигуры, похожие на диковинных зверей, на переплетенные тела змей, закручивается в маленькие вихри. В спальне жарко, Люциус сидит рядом, его шелковая белоснежная рубашка расстегнута на груди. Шелк льстиво льнет к гладкому телу. Какой-то спор между Макнеером и Эйвори, пьяный в дымину Партридж. Густой аромат дорогого вина. Блики в тонкостенных бокалах, будто наполненных густой венозной кровью. Бесконечное повторение одного и того же факта:

— Видели рожу Поттера?

— Полжизни, Салазар Великий, полжизни!

— Наш малыш урыл его сегодня!

— Мы их сделали! Сделали!

— Ну, какая рожа была, а!

— Я с самого начала понял, что от малыша будет толк!

— Ври! Ты хотел поставить на Поттера!

— Иди к Мерлину! Я поставил на Крауча пять галеонов!

— Кубок наш! Пусть сожрут свои метлы!

— Ну, кто кого теперь поимеет?

— Может, возьмем Блэка? Этого дружка грязнокровок давно пора поставить на место!

— Мараться неохота!

В голове моей очень скоро закружился туман, — я все-таки не был привычен к дорогому вину, — чувствовал, как оно бродит по моим венам, будоражит кровь, разливаясь теплотой. Лица начинались сливаться в одну бесконечную маску, растянутую, похожую на кусок теста. Угасающим сознанием я понял, что сейчас самое время добраться до спальни и принять зелье, чтобы не свалиться в пьяный сон прямо перед Люциусом, и не опозориться окончательно. Пользуясь спором, я проскользнул из спальни и нетвердыми шагами направился к себе, держась за стены. Я был уверен, что моего отсутствия никто не заметит, — не до того им всем было.

В нашей спальне я пробыл несколько дольше, чем предполагал. Зелье подействовало, но, глянув на себя в зеркало, я просто ужаснулся. На меня смотрело огородное пугало с всклоченными волосами и ненормально блестящими глазами. Я стоял перед зеркалом и тупо рассматривал свое отражение. С пьяных глаз мне как всегда стало противно. Я смотрел и думал, как такое чучело могло заинтересовать Люциуса. Что привлекательного он мог увидеть в этой сутулой несуразной фигуре, длинных руках, висящих, как плети. Все было ужасно: мой длинный нос, впалые щеки, узкие губы, тощая шея, сосульки волос. Хотелось размахнуться и ударить по зеркалу кулаком. Я был так увлечен самоуничижением, что пропустил тот момент, когда дверь скрипнула, нарушая мое уединение. Не знаю, как у меня так получилось, но я тенью скользнул за портьеру, побив все рекорды скорости. Непонятно было, зачем я вообще туда полез в собственной спальне. Какой-то инстинкт загнал меня в убежище, как вора, застигнутого на месте преступления. А когда я понял это, было уже поздно.

Дверь распахнулась, резко, словно кто-то пнул её ногой. В висевшем наискосок от меня зеркале, я увидел мощную фигуру Гаральда Флинта. Он нес Барти, перекинув его через плечо, как девицу в осажденном городе. Нёс, придерживая за ноги, ни на что больше не обращая внимания. Я замер, — о том, чтобы выйти, не могло быть и речи. Во всяком случае, тогда мне так казалось. И я остался на месте, вжимаясь в стену, не в силах оторвать взгляд от их отражения в зеркале.

В более глупое положение я не попадал никогда. Спрятавшись за портьерой, я видел, как Гаральд опустил его на пол, как они стояли в полном молчании друга напротив друга. Рука Гаральда скользнула по его лицу, сжав подбородок, — он поднял голову Барти, заставляя смотреть ему в глаза. А потом я услышал голос Флинта, тихий и властный:

— Разденься. Я хочу, чтобы ты снял с себя всё. Сам.

Я почувствовал, как у меня пересохло в горле. Не знаю, что почувствовал тогда Барти, но я ощущал себя так, словно меня начали поджаривать на сковородке. Барти не опускал головы, не отрывал взгляда, только тонкие пальцы путались в пуговицах, быстрыми росчерками порхали по плечам, скользили вдоль бедер. Я зажмурил глаза, — Салазар свидетель, я боялся открыть их, зная, что я увижу. Флинт даже не поцеловал его. Не прикоснулся к вечно влажным припухшим губам, за одно прикосновение к которым я был готов отдать полжизни. Я видел в отражении лицо Гаральда, — сведенные на переносице брови, мрачный, застывший взгляд человека, что-то для себя решившего, преследующего какую-то непонятную цель. Он развернул Барти спиной к себе и толкнул к зеркалу, резко и властно. Я снова закрыл глаза, решив, что ни за что на свете больше их не открою, чтобы не выдать себя. Но мне не нужно было зрение, чтобы понимать что происходит. Достаточно было звуков, шороха, слов, что долетали до меня и вызывали стойкое желание заткнуть уши:

— Наклонись, ниже… вот так, мой послушный мальчик, еще.

— Гаральд, ты что?

— Я не разрешал тебе говорить. Стой тихо. Держись за рамку.

— Что ты дела… а… а…

Несильный шлепок по голому телу, — я до боли стискивал руки, но мое тело больше не подчинялось приказам разума. Вместо того чтобы отвернуться, я во все глаза смотрел, едва удерживаясь на ногах. Барти стоял прямо перед зеркалом, держась руками за стекло и низко наклонившись вперед. Я не видел его лица, спрятанного за волной светлых волос. Зеркальная поверхность потела под его рукой, я видел, как скользили пальцы, оставляя длинные мокрые следы.

— Стой смирно, малыш….

Гаральд расстегнул пряжку ремня, рванул молнию, — его крепкое тело бронзового цвета резко контрастировало с белой кожей Барти.

— Смотри в зеркало. Смотри, я сказал. Подними голову, малыш.

— Зачем? — Я едва не задохнулся, — впервые в жизни в голосе Барти я услышал страх.

— Хочу, чтобы ты видел все, что я сейчас сделаю. И запомнил.

Барти затрясло, — мелкой дрожью плеч, на щеках алели пятна лихорадочного румянца. Он быстро и часто облизывался, кусая губы, словно знал, что его ждет. Я потом я услышал его дрожащий голос, быстрые слова, как град, бьющийся о стекло:

— Гаральд… Гаральд… я…

— Ни слова, малыш. Я еще никогда так тебя не трахал, да? Во всю длину…. Ты же такой узенький, такой тесный…. А теперь я это сделаю, малыш. Чтобы ты чувствовал меня всего, смотрел, когда я тебя возьму….

Я до боли сжал зубы. Гаральд нависал над ним, одной рукой упираясь в зеркало, а другой сжимая Барти поперек бедер. Он резко подался вперед и Барти застонал, — громко, сквозь стиснуты е зубы. Я видел, что он давит в себе крик, и с ужасом подумал, что если Гаральд не произнес заклинание смазки, то боль должна быть адской. А он все толкал свое тело вперед, вгоняя твердую плоть в узкий проход. Барти извивался всем телом, всхлипывая уже в голос с каждым новым движением. Бесконечно скользили по зеркалу дрожащие тонкие пальцы. Несколько раз он пытался вырваться, но от этого должно быть становилось еще больнее, — эта долгая, бесконечная пытка, пока их тела не соприкоснулись так плотно, что я услышал этот звук. Флинт замер. Барти стонал у него в руках, так горько и жалобно, что мне захотелось выскочить из своего укрытия, вытащить палочку и отправить этого ублюдка Гаральда к праотцам. Не выходя из заполненного им тела, Флинт выпрямился, прижимая Барти к себе. Широкая ладонь подняла его голову за волосы, пальцы скользнули под цепочку, сжимая звенья так, что они впились в белую кожу на тонкой шее. Барти скулил тоненько, как щенок, из зажмуренных глаз по щекам катились быстрые, прозрачные слёзы.

— Посмотри на нас. Ну же… — Рваное движение рукой, цепочка давила рыдания, врезаясь в горло. — Чувствуешь меня?

— Даааа….

— Это больно?

— Даааа…

— Тесно?

— Даааа…

« Что он от него хочет, чертов ублюдок!» Думаю, если бы тогда Флинт не прекратил, я бы все-таки выскользнул из своего убежища, и Салазар знает, чтобы было дальше. Но Гаральд повернул к себе его лицо, — я увидел, как его губы быстро прикасаются к побелевшим щекам, вбирая в себя соленую влагу слез.

— Ты мой, Барти. Мой. Никому тебя не отдам. Пока я здесь, я горло любому перегрызу, кто до тебя дотронется. Ты как наркотик, малыш. Я без тебя уже не могу. Я не хочу этого, но не могу. Ты ничьим кроме меня не будешь. Запомнил это?

— Даааа….

— Я никого не подпущу. И тебе уйти не дам….

— Даааа….

Гаральд отпустил его, — Барти упал на пол, лежа в ногах как изломанная кукла. Флинт опустился на колени у него за спиной, прижал к себе, раскачиваясь из стороны в сторону, как укачивают засыпающего ребенка. Секунду назад я не мог даже предположить, что Флинт способен на эти бережные прикосновения к плечам, к вздрагивающей спине.

— Все хорошо, ну, не плачь, слышишь…. Мой сладкий, моя куколка….

Он встал, поднял Барти на руки. Я больше не видел их, но по звукам понял, что он положил его на стол, спиной на мои книги и неоконченные работы. Что-то упало, — я услышал шелест раскрытых страниц, грохот покатившейся чернильницы. И бесконечный звук поцелуя…

Всхлип Барти, еще испуганный…. Тихое «шшшш.…. Успокойся, малыш, я осторожно….»

Скрип стола, звук, который ни с чем нельзя перепутать, — когда соприкасаются два обнаженных тела. Горячий, прерывистый шепот:

— Так лучше?

— Да….

— Больно?

— Немного….

— Хорошо, маленький, лежи, ну…. Дай мне на тебя посмотреть… Мне это нравится. Видеть, как ты лежишь подо мной, такой покорный, какой горяченький. Ну, давай, малыш, раскройся мне весь. Ты так сладко стонешь….

Частое дыхание, стоны, но в них больше нет боли.

— Вот так, так, сладенький… О, да…. Да…. Хочешь еще, в тебя, хочешь?

— Да....

— Барти… малыш мой, куколка… моя сахарная куколка…. О… о…

А я стоял за этой проклятой пыльной портьерой и не понимал, почему такими липкими стали вдруг руки. А потом опустил глаза и увидел, что это кровь. Кровь от ногтей, впившихся в ладони. Я был возбужден так, как никогда еще не был, — моя плоть рвалась наружу, до боли, до судороги, от которой подкашивались ноги. И это желание было невыносимым от невозможности утолить его. Я стоял тихо, как мышь, проклиная невозможность аппарации. Стоял и ждал, пока они уйдут, вязнув как в трясине в минутах, похожих на годы. А когда мне все-таки удалось вырваться из комнаты, я летел по узкому коридору, прочь от собственной спальни, чтобы упасть между холодных камней, прижаться к ним всем телом, безумно надеясь, чтобы этот холод унял мое желание. Это было противно и мерзко, — прежде всего, самому себе. В полутьме коридора, яростно мастурбируя в руку и давясь слезами оттого, что я как никогда горько чувствовал свое одиночество.

Этой ночью я не вернулся в нашу спальню. Я проснулся утром в спальне для старост, с трудом фокусируя взгляд на недопитом бокале красного вина и снисходительной улыбке Малфоя. В ту ночь я впервые в жизни познал радости физической любви, — Люц считал, что в этом целиком его заслуга. Банально, просто. Он говорил, что просто не любил спать один.

А я возвращался к себе, мучительно гадая, как я буду смотреть Барти в глаза.

Я потратил на душевные муки целую ночь.

Я впервые в жизни ощутил такое острое желание, что едва не разорвало меня на части.

Я переспал с Люциусом и при этом был так пьян, что у меня не осталось от этой ночи ничего, кроме боли в пояснице, тошноты и дрожи в ногах.

Я полчаса стоял под нашей дверью, не решаясь войти.

А в это время Барти сладко спал на кровати, свернувшись калачиком и положив руку под щеку. Его лицо было безмятежным и мирным, словно все, что я наблюдал стоя за портьерой, было только сном….

А потом было Рождество. Я любил время каникул какой-то болезненной любовью. Это было единственное время, когда я мог остаться один и всласть пожалеть себя. Почувствовать себя неким героем, гордым и одиноким, всеми оставленным. В то время, когда все население школы расползалось по домам, а в коридорах и гостиных оставались считанные единицы, я почти все время проводил в библиотеке, заранее предчувствуя, что с каникул Люциус привезет мне очередную редкую книгу. Барти не было, — он всегда уезжал домой и готовился к этой поездке, как к тюремному заключению. Он ненавидел свой дом, но всякий раз отправлялся ради матери. С тех каникул он не вернулся, как было положено всем, когда Хогвартс снова наполнялся гулом голосов. Хогвартс-экспресс уже отбыл обратно в Лондон, ночь вступала в свои права, когда он появился в таком виде, что я предпочел бы об этом не вспоминать. Если сейчас я закрою глаза, то без труда увижу нашу комнату, полумрак от лампы и догорающего камина, его узкое тело под школьным одеялом. Я сижу за столом, пытаясь сосредоточиться на уроках. В воздухе витает травяной запах свежеприготовленного зелья, а я стараюсь писать, чтобы не скрипело перо. Я боюсь его разбудить, и на это есть свои причины.

— Я долго спал? — Голос был тих и слаб, едва ли громче треска поленьев в камине. Но я услышал его сразу, будто последние несколько часов, только и делал, что ждал этих звуков.

— Ты как?

Я поднялся из-за стола, едва не опрокинув чернильницу на свежеисписанный пергамент. Убрал с лица прядь прилипших волос, и, подойдя к кровати, осторожно присел на краешек.

— Лучше?

— Не знаю.

Барти приподнялся на локте, неуклюже силясь сесть.

— Давай я помогу.

Я наклонился вперед, потянул за край подушки, поднимая повыше. Барти вынырнул из-под одеяла, привалившись к подушке спиной. Выцветшая пижама в бледную клетку, липла к его телу, как вторая кожа.

— Ненавижу это запах, Сев! Я пахну сушеной травой!

Пухлые губы Крауча скривились, тонкий нос принюхивался к запаху, витающему по спальне.

— Ну и что?

— Где я свалился? — Барти смотрел на меня с назойливой настойчивостью.

— В гостиной, около дивана.

Барти хотел что-то сказать, но сильный кашель забил ему горло. Помню, я встал с кровати, взял со стола чашку теплого чая и влил туда пару ложек зелья. Больше всего на свете, мне не хотелось рассказывать ему, как все было. Собственно, и рассказывать-то было нечего, — я сидел в спальне, когда с грохотом распахнулась дверь, и на пороге возник Гаральд Флинт, со своей ношей на руках.

«Снейп! — орал, как на пожаре, лучший охотник команды Слизерина, — Снейп!»

Это уже стало чем-то, вроде дурной привычки старшекурсников. За время своего обучения, мне пришлось сварить для них столько зелий, что хоть сдавай экзамен на мастера. Начиная от пустякового антипохмельного и снадобья для предотвращения нежелательной беременности, до сложных составов из редких рецептурных книг Люциуса Малфоя.

— На, пей. И не корчи рожу! Лучше пахнуть сушеной травой, чем сыграть в фамильный склеп.

— Как ты вообще меня сюда дотащил?

— Это не я. Я в спальне сидел. Это Флинт. Он так орал, словно ты уже умер.

Барти покраснел, — изящные пальцы рванулись к вороту пижамы и сжали его, в каком-то жалком, безотчетном приступе стыдливости.

Помню, я отвернулся. Глаза скользнули по комнате, чтобы не смотреть на него. Его мантия и одежда, промокшие насквозь, были развешены около камина. Не знаю, сколько же он блуждал вокруг замка, прежде чем попал внутрь. Шел сырой, промозглый дождь, с ледяной крупой, острой, как осколки стекла. Я больше не хотел вспоминать бледное лицо Флинта, большие, сильные руки, срывающие с Барти эти мокрые тряпки. Неловкие пальцы боролись с мелкими пуговицами рубашки, желая стащить её с неподвижного тела как можно скорее. Я видел, как Гаральд изменился в лице. «Что за…» — он не договорил, — отпрянул от Барти, словно под рубашкой таилось нечто омерзительное и страшное, отчего сдали нервы даже у такого человека, как Гаральд Флинт. Я тогда оттолкнул его с дороги. И он остался скрипеть зубами у меня за спиной. Флинта трясло, как в лихорадке, словно до этого вечера он не видел ни одной раны. Стоял за мной и методично долбил кулаком в стену. Мне было смешно, — поганка любовь с одинаковой легкостью расправлялась и со слабыми и с сильными. И те и другие начинали вести себя совершенно по-идиотски. Ну, при чем здесь, скажите, была ни в чем не повинная стена?

— Надеюсь, не он меня переодевал?

Кажется, я сказал тогда:

— Барти, твое запоздало проснувшееся целомудрие, — отличная тема для анекдота!

— Хватит, Сев! Я не шучу! — Ответил он.

Тонкие пальцы теперь нервно теребили край одеяла. Барти сжал плечи, словно хотел провалиться в мягкую утробу подушки, но тут же поморщился. Ничего удивительного, — раны затягивались, и приятного тут было мало. К завтрашнему дню заживляющее зелье сделает свое дело и ничего не останется. Ни багровых полос на плечах, ни безобразных, фиолетовых кровоподтеков на боку и на груди, ни глубоких царапин на бедрах. Но только завтра.

— И я не шучу. Угомонись и лежи спокойно. Это я тебя переодевал. Доволен? А Флинт маячил у меня за спиной и орал под руку: «Кто это сделал?! Кто это сделал?!» Как будто я знал ответ на этот вопрос.

— Ты знал.

— Я догадывался, но ему не сказал. Не бойся.

Барти закрыл лицо руками, — я увидел, как затряслись узкие плечи.

— О, только не это! Прекрати биться в истерике! Ты же знаешь, я это ненавижу!

А когда я разжал дрожащие пальцы, то понял, что меня надули. Барти смеялся. Это был нервный, истеричный смех, что балансировал на грани слез.

— Ну, теперь-то что? Представил себе его физиономию?

Он не ответил, — откинулся головой на подушку и закрыл глаза. Я по-прежнему держал в руках остывающую чашку. У меня была такая глиняная чашка с пасторальной хризантемой на боку. Пока прячут золотистые ресницы эти глаза, цвета крепко заваренного чая, я мог его рассматривать, не боясь показаться смешным. Это лицо…. Я видел его каждый день в течение пяти лет, но так и не мог привыкнуть. Темные брови, меловые щеки, тонкий нос. Припухлость на бледных губах. Легкая веснушчатость делала его трогательно-нежным. Эта хрупкая изящность, не красота, нет. Что-то неуловимо утонченное, что хотелось хранить, бережно, как самое дорогое сокровище. Способное разбиться от одного неловкого прикосновения. Он напоминал мне шкатулку с двойным дном. Кажущаяся уязвимость была обманчива, — только для тех, кто не видел в уголках нежных губ скользкую улыбку подступающего безумия. В те страшные минуты, когда сквозь хрупкую оболочку тонкого лица проступало лицо другое, — чужое и опасное. Как холодное дуновение северного ветра, разрушающее иллюзию теплой летней ночи. В те минуты, когда лицо Барти на глазах превращалось в безумную маску.

— Сев…

Быстрый взмах золотистых ресниц, — о, если бы это было правдой! Если бы можно было отбросить недоверие! Если бы я мог ему верить!

— Что?

— Ужин уже был? — И этот голос действовал на меня, даже если он произносил бытовые мелочи.

— Был, и при этом чертовски давно.

— Я хочу есть.

Я старался язвить, чтобы скрыть смущение:

— Хочешь, чтобы я сходил для тебя на кухню?

— Я, конечно, идиот, но не настолько.

— Да неужели?

Что-то вроде дурной игры. Подколы, издевки, сарказм. Кирпичики стены, что я выстраивал между нами сам, по собственной инициативе, чтобы отгородиться от своих мыслей. Чтобы не допустить даже возможности, даже призрачной надежды, что-то изменить в наших отношениях. Почему? Чего я боялся? Показаться смешным? Нелепым? Неуместным? Отказа? Увидеть скользкую улыбку в уголках губ? Обманчивую своей порочностью. Не имеющую никакого отношения к искренности, как простое «да» к клятве.

— Я просто спросил. У нас все равно нет ничего съестного.

Я не ответил, просто бросил пакет ему на кровать.

— Что это? — Барти рассеянно крутил пакет в руках, принюхиваясь к бумажной обертке. — Пахнет вкусно.

— Еще как вкусно. Заботливая мамочка Гаральд приволок тебе из «Сладкого королевства» для восстановления моральных и физических сил.

Барти от изумления раскрыл рот, — выражение его лица было таким глупым, что я не мог удержаться от смеха.

— Открывай, не бойся.

Барти еще сомневался, — тонкие пальцы мяли краешек обертки. Я сел напротив, не сводя взгляда с его лица. Это было очень смешно, — Флинт тогда так неловко топтался у стола, прежде чем вручить мне этот пакет, словно в жизни не сделал ни одного подарка. На хмуром лице проступало беспокойство и сознание собственной глупости. Я мог побиться об заклад, что Флинт сам не ожидал от себя таких, несвойственных ему, поступков. И эта нелепая забота была трогательной и смешной одновременно.

— Фу, и кто только что жаловался, что хочет есть?

— Что он сказал?

— Ничего. Велел передать тебе это, когда ты проснешься. А ты чего ждал? Любовной записки?

— Ничего я не ждал. — Нервные пальцы все еще теребили бумагу. — Что мне теперь с этим делать?

Я изо всех сил старался быть невозмутимым:

— С Флинтом или с пакетом? С первым предлагаю продолжать делать тоже, чем вы там обычно занимаетесь перед зеркалом. А со вторым предлагаю перестать мять бумагу и съесть содержимое. Обратный вариант все равно невозможен.

Он улыбнулся, а мне захотелось зажмуриться. Ненавистная скользкая улыбка змеилась в уголках губ. Эта улыбка будила во мне желание и отвращение, — самые противоречивые чувства, те, что так сложно разложить по полочкам разума. Я хотел подняться, но его пальцы ухватили меня за рукав, усаживая на место.

— Друг, тоже мне! Я все равно не съем это один. А потом я же должен чем-то расплатиться за твои зелья.

Он был похож на ребенка, разбирающего рождественские подарки. Я залез на кровать с ногами и просто смотрел, как Барти копается в пакете, с тем выражением детской радости, что ведет через лабиринт шуршащей обертки, цветных лент и мишуры, к восторгу обладания вожделенными игрушками. Откинув одеяло, он раскладывал на простыне горки конфет в ярких фантиках, с восторгом строил одному ему понятные фигуры из перечных чертиков, сахарных перьев и шоколадных шаров с клубничным джемом. В этих построениях не было никакого порядка, никакого смысла, но Барти находил какую-то непонятную прелесть в самом процессе. Я вижу это как сейчас, — тонкие пальцы прикасаются к шоколадным фигуркам, тает карамельный бок конфеты под горячими касаниями, в карих глазах загорается безумный огонек при виде голубых шариков жевательной резинки.

— А это, это что?

— Шоколадные единороги с разной начинкой.

Шоколад клеймил его пальцы, — тягучие коричневые отпечатки на простыни, как следы на снегу.

— Дай откусить. Тебе с чем досталось?

Он даже ответил не сразу, — половина лакомства, засунутая за щеку, делала его похожим на хомяка.

— У меня карамель. Сев! Возьми другую, я эту уже откусил!

— А у меня с ореховой нугой. Что ты делаешь? Это с ликером конфеты! Прожуй сначала, а потом тащи другую!

В этом маниакальном уничтожении сладостей было что-то смешное, невообразимо глупое и… завораживающее. Мне безумно хотелось облизать эти перепачканные шоколадом пальцы. Он, наверное, пропитался этой сладостью весь, — каждый дюйм изящного тела. Его губы, липкие от конфет, карамельные росчерки на щеках, покрытых лихорадочным румянцем…

— Осторожно!

Барти слишком сильно сжал пальцы или шоколад растаял от тепла, но хрупкая стенка лопнула, и малиновый джем с взбитыми сливками прыснул в лицо. Испуганный взмах золотых ресниц, тонкие лучики у зажмуренных глаз. Я смотрел, как завороженный, на сладкие, белые веснушки сливок на остром, тонком носу, на щеках, на груди, не скрытой пижамной рубашкой. Алые капли джема на подбородке, неприятно похожие на кровь. Хотелось броситься вперед, рвануть в стороны полы пижамы, слизывать эти капли языком. Вобрать в себя эту сладость с липких, блестящих губ. Почувствовать под собой это хрупкое, податливое тело. Прижать его к кровати и пить, жадно, без конца, пока не растает этот дурманящий запах шоколада и вкус, осязаемый на губах. Пока закрыты глаза, пока исчезла скользкая улыбка, пока он рядом, так близко, только протяни руку. Только возьми. Здесь, сейчас, на испачканной сладостями кровати, в этом липком, сахарном аду. Сделать то, чего так давно хотел, что гнал от себя днем и видел во сне ночью. Это узкое, белое тело, со слившимися пятнами веснушек на плечах и острых ключицах, — покорно принимающее меня. Я едва не закричал:

«Нет! НЕТ! НЕТ! Нет, разрази меня Мерлин!»

— Сев?

Должно быть, я сказал это вслух.

— Что?

— Что «нет»? Ты сказал «нет».

— Ничего. Ты весь липкий. Посмотри на себя!

Я не хотел быть вторым, третьим, пятым! Не хотел этого! Не хотел обнимать и вспоминать его стоны, что я подслушивал из-за неприкрытой двери квиддичной раздевалки. «На твоем месте, Снейп, я бы туда сейчас не заходил!» Не хотел снова видеть его в этих сильных и больших руках, — каким же маленьким и хрупким он был рядом с Гаральдом! Не хотел видеть презрительную ухмылку Нотта: «Великий ловец Слизерина, мать твою! Ненавижу эту шлюшку!» Не хотел! И не мог заставить себя отвернуться. Смотрел на него…. А рука сама потянулась к его лицу. Пальцы дрожали, прикасаясь к влажным, сладким губам…. Я хотел спросить у него:

«Почему ты не отталкиваешь меня? Почему позволяешь?». Он облизывал уголки губ, очень медленно. В этом движении было столько манящей непристойности, что я потерял голову. У меня больше не было воли. От не отталкивал меня, смотрел мне в глаза и расстегивал пуговицы пижамы.

Я видел себя словно со стороны. Эта слабость…. На мне была только рубашка и брюки, но мне стало нестерпимо жарко. Я тянулся к нему. Забывал, что у меня сутулые плечи и острые колени, что мне стыдно раздеваться даже в ванной, наедине с собой. Перечные чертики крошились в пыль под моей рукой, оставляя на простыне охристые крошки. Моя решимость висела на волоске. А он улыбался, словно его это забавляло. Когда я прижимал его к подушке, тыкался губами в его губы, будто до него никогда никого не целовал. Я прилипал к нему. Эта проклятая сладость склеивала нас, как волшебный клей. Проклятие! И он впускал меня, ложился ниже на постель, чтобы было удобнее.

Не помню, где я взял силы, чтобы отпрянуть от него. Я хотел увидеть недоумение на его лице. Я хотел, чтобы он меня удержал. Но он отпускал меня так же спокойно, как позволял себя ласкать секунду назад. И я ненавидел его за это!

И любил.

— Барти, зачем? Ты же не хочешь…

Скользкая улыбка, пожатие узких плеч.

— Ну и что? Я же должен расплатиться с тобой за то, что ты столько со мной возишься.

— Не смей! Не хочу этого слышать! С Флинтом ты тоже расплачиваешься? Тоже, да?

— Может быть. Я его эльф и он меня защищает, разве нет?

Ненавижу! Наверное, это было написано на моем лице, оно исказилось этой ненавистью. Я не видел себя со стороны.

— Ну, ударь меня за это. Ну же, Сев! Тебе так этого хочется.

Я занес руку, — и не смог. Потому что он принял бы этот удар с тем же покорным равнодушием, с которым принимал любовь. Губы и руки, что ласкают его. Я ударю, на его лице вспыхнет багровая полоса, а на губах заскользит безумная улыбка.

— Барти, я не знаю, зачем ты это делаешь, но это… мерзко.

Нет ответа.

Барти отвернулся. Как-то буднично и устало, словно после долгого, неприятного разговора. Лежал на боку, согнув ноги в коленях. Зябкое передергивание плеч, — я нашел на полу одеяло, накинул на него. Теперь, когда не было видно его лица, я немного успокоился. Можно было снова, на правах друга и соседа по комнате, сесть рядом, положить руку ему на плечо. Я был готов говорить о чем угодно. И тогда выбрал не самую лучшую тему. Но когда я понял это, было уже слишком поздно.

— Тебе было больно?

— Да.

— Я не понимаю, Барти. Твоя мать на тебя просто не надышится. Как она позволяет ему так с тобой поступать?

Он не повернулся, но я мог побиться об заклад, что сейчас на лице Барти проступали алые пятна жгучего стыда. И ненависти. Дикой, всепоглощающей ненависти, что сводила его с ума.

— Он опять сказал мне придти к нему в кабинет. Он всегда так говорит. У него там все покрыто заклятиями, стены, пол, потолки, окна. Чтобы ничего не было слышно, и никто не мог войти. Он и раньше туда меня таскал. Кричал на меня, чтобы мама не слышала. Я тогда подумал, он снова начнет орать… — Голос Барти становился все тише и глуше. Мне пришлось прилагать усилия, чтобы услышать, о чем он говорит.

— Ему сказали, в Министерстве…

— Что сказали?

— Про меня и Флинта. Что я с ним сплю.

— Кто?

— Этот недоумок с Хаффлпаффа. Фрэнк Лонгботтом. Он нас видел один раз в раздевалке, и растрепал своему папаше.

— У Лонгботтома отец служит в Министерстве?

— В отделе тайн.

— Не понимаю. Ему-то, какое дело?

— Откуда я знаю, Сев? Они с отцом сцепились на службе. Лонгботтом и ляпнул, что пусть его сыночек и не играет в квиддич, зато не трахается со всеми подряд.

— Он за это тебя бил?

— Бил? Если бы… это было бы слишком… просто.

Мы замолчали. Прожорливый огонь камина глотал последние остатки дров, в спальне, под зелеными пологами кроватей царил полумрак. И тишина, изредка нарушаемая потрескиванием одиноких искр.

— Он сказал, чтобы я снял рубашку. Что я не заслужил ни одного кната, что мать на меня потратила. Сказал, что не дотронется до меня, потому что я грязный. Что я не смею прикасаться к ней. Я её пачкаю. А потом достал плеть. Я даже не думал, что у него есть такие вещи. Я хотел убежать, но не мог выйти. А он стоял и смотрел, как я бьюсь в дверь. И смеялся, Сев. Знаешь, я бы все это перетерпел. Если бы он просто меня бил, это ведь только больно, и всё. Если бы он не говорил, что я… не называл меня так…. Он хотел, чтобы я просил прощения, но я не просил, только кричал и….

— Барти, не надо.

— … я не просил…

— Барти…

— … было очень больно, когда… вот сюда… — тонкая рука скользнула по груди. — Я дышать не мог и упал, а он…

Я сжал руку на его плече, но Барти даже не заметил этого. Он мог рассказать о своих злоключениях только соседу по комнате и своему единственному другу. Другу? Когда я слышал тихий, прерывающийся голос, то чувствовал боль. Будто все это происходило со мной, будто я видел своими глазами этот кабинет и лицо уважаемого министерского работника Бартемиуса Крауча старшего, на котором больше не было ничего человеческого. И хрупкую согнутую фигурку у его ног.

— Я ударился головой о стол и потерял сознание, а когда очнулся… Я лежал на столе, Сев, и на мне ничего не было. А он перевернул меня лицом вниз…. Я закричал, чтобы он этого не делал, а он сказал, что я… и меня надо проучить… потому что я…

— Барти не надо!

— Я умолял его, Сев! Я себя ненавижу, что я его умолял. Я пытался вырваться, но он бросил заклятие неподвижности, — я ничего не мог сделать. Только чувствовал все. Он держал меня за волосы, всё время спрашивал, так ли это делал со мной Флинт. И как он меня брал… Спрашивал: «Тебе это нравилось, да? Нравилось?». Мне никогда не было так больно, Сев. И противно. И я… — Он усмехнулся. Я услышал тихий, страшный смешок, короткий и безумный, от которого у меня волосы вставали дыбом. — Меня рвало прямо на его ковер….

— Барти, я не хочу этого слышать!

— Почему? Ты тоже считаешь, что я просто подстилка? Шлюха, да? Так меня зовет Нотт? И все они.

— Я ничего такого не считаю.

— Знаешь, что я сделал потом? Он отшвырнул меня от стола, когда сделал свое дело, и у него на роже была такая брезгливость… А я закричал, что мне очень нравилось, когда Флинт меня брал, как хотел, и все другие тоже! Я ему врал про других, но мне было приятно смотреть, как он бесится. Он бросился на меня за эти слова, но я даже не закрывался. Я плохо помню, что именно я говорил, Сев. И чем больнее мне было, тем ужаснее я говорил. Что я один, потому что мать не хочет с ним спать, потому что её от него тошнит, и меня тошнит. Что я скорее трахнусь со всеми парнями на факультете….

— Барти не надо!

Я кричал. Это было глупо, потому что кричи или нет, но ничего уже не изменишь.

— Я очнулся на улице. У меня была только сумка и мантия, было очень холодно. Он выкинул меня на улицу, как бездомную кошку. Я еле шел, потому что у меня все болело, а потом меня подобрал «Ночной Рыцарь». Я не помню, как попал к школе, я так замерз, Сев! Так замерз… Я не попрощался с мамой. Он ей наврет что-нибудь, она напишет мне письмо. — Барти нервно усмехнулся, а потом его голос стал плаксивым и тонким. Он передразнивал мать, и эта пародия была гнусной, отвратительной. Страшнее всего, о чем он только что услышал. — Она напишет: «мой дорогой мальчик, почему ты уехал, даже не сказав мне «до свидания»? Я чем-то тебя обидела? Мой любимый, ты же знаешь, как сильно я ждала твоих каникул…».

Я из последних сил боролся с собой, чтобы не заткнуть рукой эти сладкие губы, не вбить ему в глотку каждое слово издевательства над слепой любовью его матери, но Барти вдруг сел на кровати, резко, как развернувшаяся пружина, и закричал:

— Ненавижу!!! Я их всех ненавижу!!!!!!

— Прекрати!

Тогда я ударил его по щеке, — это получилось само собой, каким-то одним отчаянным порывом, за который мне тут же стало нестерпимо стыдно. И чтобы загладить свою вину, я прижал его к себе, стискивая руки так сильно, как только мог.

— Я убью его когда-нибудь. Я тебе клянусь, Сев. Я больше никогда и никого не буду жалеть. Он за все мне заплатит, за всё. Ты мне веришь? Веришь, что я это сделаю?

— Верю….

Что было потом? Что я помню? Как мои руки перебирают его волосы. Он вдруг отстранился и посмотрел на меня. С минуту мы просто сидели рядом и смотрели друг на друга. А потом он протянул руку и дотронулся до моего лица. Я замер. Он никогда не касался меня сам, по своей воле, и теперь эта неожиданная ласка, заставила меня задрожать всем телом. Его рука гладила меня по щеке, прикасались к губам тонкие пальцы. Мир поплыл перед моими глазами. В ушах стоял густой звон, и сквозь эту пелену я услышал его голос, тихий, почти шепотом:

— Ну, Сев. Я же вижу, что ты меня хочешь… Сделай это. Может, я не захочу потом, как сейчас…. Но ты мой единственный друг здесь, кому на самом деле есть до меня дело….

— Барти! — Я почти застонал, — думать, что все это может оказаться обманом, было невыносимо. — Только не лги мне… Ты, правда, хочешь?

— Да. — Взмах длинных ресниц, цвета золота.

Один взмах, один взгляд, сжигающий мир вокруг меня. Секунда, за которую мне стало безразлично, обманулся я или нет. Я понимал, что даже если это обман, я возьму его силой. И пусть это будет последним днем нашей дружбы. И каким я буду по счету мне тоже безразлично.

Я тянусь к нему, к его сладким губам. Я ощущаю их липкую влажность. Вся нежность, весь жар моего сердца сейчас умещается на моих губах, на кончиках пальцев. И я целую его, чувствуя, как раскрываются его губы, впуская меня внутрь, блуждать языком среди вкуса шоколада и карамели, в пряном, волшебном царстве. Поцелуй затягивает меня, как омут. Я тону. Но, Салазар свидетель, я готов умереть вот так, в этом поцелуе, слаще которого я не испытал за всю свою жизнь.

Его рука тянется к пижаме, но я останавливаю его, сжимая пальцы.

— Не надо, я сам….

Он не настаивает, — его губы во власти моих губ, я вижу, как опускаются ресницы, прикрывая карие глаза. Все еще не в силах оторваться от него, я расстегиваю последние пуговицы. Мои пальцы дрожат, потому что всей кожей я ощущаю его гладкое, нежное тело, эту ломающуюся хрупкость. Я хочу раствориться в нем, прижаться так сильно, чтобы наши тела стали одним целым. Я дышу им. И не могу надышаться.

Я боялся, но это оказалось так быстро, — освободить его от одежды, моя рука слепо, на ощупь, блуждает по телу, скользит по груди, по узким бедрам. Я забываю, что сейчас не самое подходящее время, что ему должно быть больно от моих прикосновений. Он откидывает голову назад, смотрит из-под ресниц, как я спускаюсь ниже, прижимаясь жадным ртом к его груди, оставляя после своих поцелуев влажные следы на его сосках. Я никогда не делал этого раньше, но сейчас мне кажется совершенно естественным скользнуть рукой между сведенных ног. И тогда я слышу его первый, долгий стон.

— Тебе не больно?

— Нееет….

Он отдается во власть моих губ, — я хочу помнить каждый его уголок, каждый дюйм его кожи, мои губы неумело скользят по его плоти. Я готов сгореть со стыда, но тонкие пальцы Барти перебирают мои волосы, прижимая голову. И я подчиняюсь. Слышу, как он постанывает от сладкого нетерпения. На какой-то момент я перестаю владеть собой, — желание во мне так сильно, что моя плоть готова разорваться. Я чувствую боль, глухие толчки крови, до спазма, до судорог, сводящих меня с ума.

— Повернись, Барти, умоляю, повернись…

Я слышу свой голос и не узнаю его. Он поворачивается ко мне спиной, — быстро, привычно. Я ловлю ощущение, что мне больно от этого. Хочу повернуть время вспять, выбросить из его жизни Гарольда, всех, кроме меня. И от невозможности этого мне хочется плакать.

Несколько мгновений я смотрю на его вздрагивающую спину, на багровые, еще не зажившие полосы на плечах. Я прижимаюсь к ним губами и чувствую горечь. Его любовь, он сам, навечно остались для меня этой смесью горечи и сладости, боли и наслаждения, — они переплелись так прочно, что стерли грань между собой. Я целовал его, — нежный, светлый пушок на спине, сродни бархату. Я хочу чувствовать этот бархат всем своим существом, — он приподнялся в моих руках, прижимаясь ко мне спиной. Голова шла кругом, что я в одном движении от того, чтобы войти в него. Помню, как я быстро облизнул пальцы, поглаживал его соски, упиваясь его дыханием, частыми стонами:

— Сев….

— Я сделаю это, сейчас, сейчас…. Ты позволишь? Позволишь мне?

— Даааа.

Что я помню? Как он оперся рукой о постель? Светлый росчерк его волос, мокрых у основания, на секунду приковавший к себе мой взгляд? Почему я смотрел на его волосы? Не помню. Мое тело начало жить своей отдельной жизнью. Я подаюсь вперед, его слабый вскрик… Это ни с чем не сравнимое ощущение вторжения в его горячую глубину. Я на секунду замер, не в силах двинуться, все мое сознание уместилось в ощущении, что я делаю это. Голос в голове, посторонний, сообщающий, как факт: «Эту секунду и следующую. Эту ночь, безумную, дикую, сладкую, ты мой, мой, мой. Я в тебе, сейчас, и ты чувствуешь это. Я вижу, как прогибается подо мной твое тело. Все мои сны, все мои желания, сотканные из прикосновений к тебе, случайных, без надежд на взаимность…».

Я теряю голову. Твои стоны, похожие на всхлипы, — я уже столько слышал их, но они не относились ко мне. Раньше, не теперь, когда я беру тебя, раз за разом погружаясь в узкую, податливую влажность. Я не могу остановиться, не могу насытиться тобой!

— Я сейчас, Барти, потерпи немного, пожалуйста…. Совсем чуть-чуть… Совсем немного… Я хочу тебя, если б ты знал…

Мир закрутился вокруг в стремительном вихре его стонов, восхитительного трения, моих взмокших ладоней, что ласкали его впереди. Вторжение, безумно глубокое, когда я чувствовал, как мои бедра прижимаются к нему очень плотно, до звука, с каждым его стоном сквозь стиснутые зубы. Все быстрее, быстрее, до головокружения, до последнего вскрика:

— Сеев! Мне…

Бешеный стук сердца, его сердца, что я чувствую под своей рукой. Сладость, долгая, ни с чем несравнимая, сладкая судорога. Я замер, изо всех сил прижимая его к себе. Желая продлить это безумное наслаждение на миг, на полмига, еще, Салазар, пожалуйста, еще! Не размыкая рук, я опустился рядом с ним на кровать, все еще не выходя из его тела. Сколько мы так лежали рядом, мокрые, с трудом выравнивая дыхание? Сколько времени я вдыхал его запах, покрывал поцелуями влажные плечи? Повторял про себя, как заклятие: «Ты был моим, Барти. Это было, не плод моего воспаленного воображения, наяву, я был в тебе, с тобой, и ты уже ничего не изменишь».

Моя память. Эта ночь, она живет во мне, отдается сладкой и мучительной болью, как тоска по утраченному. Наша спальня и его лицо. Это хрупкое тело в моих руках, капли джема на узком подбородке. Я грежу этими воспоминаниями. Его руками, перебирающими конфеты. Следами слез в его глазах, цвета крепко заваренного чая. Его телом, впускающим меня.

Этой слабостью, этой ненавистью, покорностью и равнодушием.

И липкой, влажной сладостью его губ.

Я не могу от этого избавиться.

Я думал, что эта ночь все изменит. Я думал, что она также важна была для тебя, как для меня. И я снова обманулся. И этот самообман душит меня, до сих пор не дает мне забвения. Я стараюсь не вспоминать об этом, но не могу. Может быть поэтому, я до сих пор ненавижу конфеты….

… Сейчас я понимаю, что был не прав, когда гнал от себя это воспоминание. Запрещал себе помнить даже ради создания патронуса. Я боялся, что создам абсолютный прецедент в истории магии. Спешите видеть! Только раз! Патронус в виде Упивающегося Смертью! Государственный преступник, — защитник шпиона Ордена Феникса! Каким же глупцом я тогда был!

Но теперь я знаю: моим патронусом был бы русоволосый мальчик в пижаме, с каплями малинового джема на узком подбородке…

Был бы….

Сейчас бессмысленно и глупо пытаться узнать, что стало бы с нашими жизнями, не случись того, что случилось. С какого момента ты вступил на путь своей гибели? Где начиналась дорога, что, как ком с горы, полетела вниз, рождая лавину. Когда ты пришел на службу Лорду? Нет. Гораздо раньше. Все в тот же безумный год, когда, укрепив свое положение на факультете, ты совершил самый глупый поступок в своей жизни, — влюбился в Нарциссу Блэк. А я не смог тебя остановить.

Сейчас я признаю, что все равно ничего бы не смог изменить, — ты был не из тех людей, что прислушиваются к голосу разума. Твои попытки произвести на нее впечатление я начал замечать еще в конце пятого курса. Теперь у меня нет возможности спросить, кем она была для тебя на самом деле: нежданно осознанной любовью или планкой, что ты поставил себе в порыве самоутверждения. Но я почувствовал угрозу в тот самый день, когда нашел на нашем столе забытый тобой пергамент.

Помню, как стоял и с ужасом смотрел на твои успехи в рисовании. Потому что безо всяких подписей узнал, кого ты так старательно изображал на измятом свитке, среди обрывков записей о механизме заклятия «Confundus».

Тонкие черты, профиль и анфас, блестящие локоны рамой вдоль красивого лица. Иногда изображение распадалось на фрагменты.

Голубые глаза, взгляд меняется от застенчивого, из-под ресниц, до открытого, бросающего пламенный вызов.

Губы. Смех бродит в уголках рта, как любовник под распахнутым окном.

Тоненькая рука поправляет сползающую мантию. В повороте плеч, — любование своей красотой.

«Она снится мне очень часто, но я хочу видеть её во сне каждую ночь. Два дня назад, мне снилось, что она подошла ко мне, протянула руку и назвала по имени. И я ни как не мог (далее зачеркнуто несколько предложений)… Она обняла меня и… (зачеркнуто). Показалось, что она прижимается ко мне, словно я могу… (зачеркнуто очень тщательно). А потом сказала, что хочет… и я её (зачеркнуто с такой силой, что пергамент порван).

Далее стоит жирная клякса и надпись большими буквами « Ненавижу!»…

Внезапно в моей голове все стало на свои места: твои быстрые взгляды вслед удаляющейся фигуре Блэк, твое навязчивое желание быть ей чем-то полезным. Тот вечер в библиотеке… Помнишь, как я застал тебя там с ней, а ты потом так неуклюже пытался мне доказать, что она просто попросила тебя помочь ей с заклятиями? Но ты все время старался коснуться её рукой. Твое вечное желание попасться ей на глаза. Её день рождения, розы под дверью её спальни, — ты потом так яростно отпирался, что это твоих рук дело.

И осознав это, я смял злосчастный пергамент и кинул его в камин.

— Ты что делаешь, Снейп, мать твою!

Ты ворвался в спальню и с такой силой оттолкнул меня с дороги, что я упал на пол. К счастью, огонь слизал свиток очень быстро, ты ничего не мог сделать. Я поднялся с пола, схватил тебя за рубашку и встряхнул так, что затрещали нитки:

— Ты спятил, придурок?! В твоих воробьиных мозгах осталась хотя бы капля разума?

— Не твое дело!

— Куда уж мне, конечно не моё! Я должен стоять и смотреть, как ты сходишь с ума! Это же Блэк!

— Не называй её по фамилии!

— Да что ты! А как мне её называть? Её высочество? Дама сердца безмозглого кретина Барти Крауча? Квиддич вышиб последние мозги или Флинт трахнул тебя слишком сильно?

— Заткнись!

Ты бросился на меня, забыв про волшебство. Я в полной мере это ощутил, когда твой кулак довольно сильно припечатал меня в челюсть. Вечер переставал быть томным.

— Incarcero! — Я не собирался быть таким же дураком и кидаться в драку, как последний маггл.

Когда магическая веревка крепко опутала твое тело, я сел на тебя сверху и ударил по щеке.

Ты проявил недюжие знания в разговорном маггловском языке, награждая красочными эпитетами меня и всю мою родню, но я тогда даже не обратил на это внимание.

— Идиот! Ты хотя бы понимаешь, куда ты лезешь? И что сделает с тобой Люц, если эта безмозглая курица вздумает поиграть в любовь?

— Заткнись, Снейп! Ты ничего о ней не знаешь!

— Да что ты! Я знаю гораздо больше, чем ты можешь себе представить! И меня не проймешь несчастными вздохами и жалобами на одиночество! Она играет с тобой от скуки, потому что на факультете больше не нашлось дураков, чтобы лезть против Малфоя!

— Он её не стоит!

— А ты стоишь! Браво, Барти! Решил поиграть в благородного рыцаря и спасти прекрасную даму от навязанного брака? Кретин, я даже думать не хочу, что с тобой будет! Думаешь, Флинт будет тебя защищать? Да он первый тебя удавит, если ты променяешь его на пару голубеньких глазок! Он никогда тебе этого не простит!

— Мне плевать, понял! Это их последний год, и мне уже никто не помешает быть с ней рядом! И никогда, слышишь, никогда не смей говорить о Нарси плохо!

— Я называю вещи своими именами, Крауч! И если она сука, то я так об этом и говорю! Потому что твоя Нарси прекрасно знает, чем эта бредятина грозит, но все равно пудрит тебе мозги! Она бросит тебя, как только наиграется, ты сам об этом знаешь!

Разговор был бессмысленным. Я это видел по глазам Барти, буравящим меня с такой ненавистью, словно перед ним сидел не я, а его отец. Впервые за пять лет мы с ним разъехались на летние каникулы, так и не сказав друг другу ни слова.

Я пережил отвратительное лето, — худшее, наверное, за все мое пребывание в Хогвартсе. Бесконечна череда дней. Я просыпался, хватался за книги, засыпал на страницах, — чтобы спастись от пустоты. Дом давил, смыкал стены над моей головой, как жерло могилы. Я ненавидел звуки. Часто целый день не слезал с кровати, чтобы не слышать, как скрипят половицы. Скрип пилил мой мозг, как ржавая пила, скручивал мускулы в болезненный узел.

Я метался между желанием услышать человеческий голос до состояния черной мизантропии, засосавшей меня, как трясина. Первый месяц мое окно было открыто, — я ждал, что сова принесет мне письмо от Барти или хотя бы записку. А затем закрыл все окна и запечатал заклятием Непроникновения. Скучал по нему и ненавидел его, изъедая душу красочными фантазиями, призывая на его русую голову все возможные «радости» от пребывания в обществе папочки.

Шестой курс начался ужасно. Мы отдалились друг от друга. Мне оставалось только наблюдать со стороны за его активной личной жизнью и утешать себя мрачными прогнозами, что рано или поздно все кончится так, как я и предсказывал. Не то, чтобы мы по–прежнему не разговаривали, но в наших отношениях исчезло взаимное доверие и та близость, которой мы жили пять предыдущих лет. Блэк меня не разочаровала. Она вела себя так, как я и думал: то подавала Барти надежду, то отнимала её, играя с ним, как кошка с мышью. В то время я её ненавидел. Она платила мне тем же. Нарцисса Блэк, отнявшая у меня всех, кого я любил. Но тот год был её звездным часом, — единственным в жизни. Зная конец истории, я могу чувствовать злорадное удовлетворение. И не чувствую его. Только жалость, — брезгливую и снисходительную.

В преддверии Нашей Ночи случилось то, чего я так боялся. Неотступное внимание Барти принесло свои плоды. Блэк согласилась на свидание. Переубеждать его не было смысла, — мне оставалось только наблюдать.

Вечер. Барти собирается на встречу, как на прием к Министру Магии. Минута спокойствия, а потом взрыв, ураган хаотичных движений. И его быстрые шаги по спальне.

— Хватит!

Я сижу за столом, скрючившись над завалами свитков и раскрытых книг, бросаю перо и сжимаю руками голову:

— Прекрати метаться у меня перед глазами! Ты меня бесишь!

— Заткнись, Сев!

Он падает на кровать, сжимает предательски дрожащие пальцы. Круглые карие глаза, что при желании могут поспорить размерами с монетой, горят нетерпеливым, лихорадочным огнём.

— Сам заткнись! Я не могу сосредоточиться в такой обстановке! Мне, между прочим, еще писать эссе по Истории магии.

— Плевал я на твое эссе, на Историю магии и на тебя тоже.

— Салазар! Ну почему из всех соседей по спальне, мне достался влюбленный идиот?!

— Ха! Шесть лет ты был не против.

— Шесть лет ты ловко притворялся вменяемым.

— А теперь я идиот?

— Какая догадливость!

— Ты непрошибаем!

— Блеск, Барти! Будешь поражать Блэк поэтичными эпитетами. Она это оценит.

— Ты просто урод.

Я пропускаю оскорбление мимо ушей.

— Я уже говорил тебе сто раз, что Люц подвесит тебя на Гремучей Иве, когда эта бредовая авантюра вылезет наружу.

— Ну, если ты ему об этом скажешь.

— Конечно, скажу. Потому что, пока он будет кипеть праведным гневом, я буду ему жизненно необходим. Я, знаешь ли, по нему очень скучаю. Будет о чем написать.

— Ты этого не сделаешь.

— Еще как сделаю! Забыл девиз нашего любимого факультета? «Каждый сам за себя».

— Скотина! Лучше скажи, как я выгляжу.

— Отвратительно!

— Спасибо!

— Не за что.

— Сев, я серьезно!

— А я нет? Слушай, отвяжись от меня, в самом деле! Нормально ты выглядишь. В меру пристойно.

— И это всё?

— А чего ты хотел? На тебя что не надень, ты все равно будешь похож на…

— Заткнись!!!

Я смеюсь, — ехидно, зло.

— Как тебя там называл наш миляга Гаральд? «Сахарная куколка»?

— Заткнись! Заткнись! Заткнись!!!

Я уворачиваюсь от книги, запущенной мне в голову. Когда шесть лет живешь в одной комнате с нервнобольным, поневоле привыкаешь ко всему.

— Успокойся, Крауч. Сделай глубокий вдох. Иначе, придешь к Блэк мятым и растрепанным. И она ещё, чего доброго, подумает, что ты не крутился перед зеркалом три с половиной часа, чтобы предстать перед очами её высочества.

— Я всегда знал, что ты её ненавидишь!

— Кто бы говорил о ненависти!

— Пять минут осталось! Пять минут!

Его тонкая рука срывает со стула черное полупальто и бело-зеленый шарф.

— Она всё равно не придет вовремя. У тебя еще часа полтора чистого времени! И я бы на твоем месте…

Дверь хлопнула. Мне отвечает тишина спальни и хохот быстрых шагов по коридору.

Говорить не с кем. Осталось только вздохнуть и вернуться к истории магии. И строить неутешительные прогнозы.

Я снова оказался прав, — может, стоило бросить зелья и податься в прорицатели? В этом я еще раз убедился, когда он ввалился в спальню и рухнул на кровать лицом вниз, не снимая пальто. Я поднимаюсь из-за стола, сажусь на краешек постели. Как в старые добрые времена кладу руку на его плечо. Говорю о том, что дерево надо рубить по себе. Чтобы потом не рыдать от боли и разочарования. О том, что в гробу видал любовь и все эти душевные дрязги. Хотя и знаю, что все слова пусты.

Нет ответа. Только вздрагивают узкие плечи в сдавленных рыданиях. Барти мог и не рассказывать о том, что случилось. Я и без его слов знал, что как только дело дошло до главного, Блэк испугалась и послала его к черту, придав себе вид оскорбленной невинности.

Но даже я не мог предположить, что ей хватит ума пожаловаться Люцу, дабы обезопасить себя от нежелательных сплетен.

Это случилось перед Рождественскими каникулами, в один ни чем не примечательный вечер, имеющий далеко идущие последствия. Тот самый вечер, когда я отправился в Зонко, договорившись с Барти, что мы встретимся в «Кабаньей Голове». Я вышел из лавки, кутаясь в мантию от летящего в лицо мокрого снега. «Кабанья голова» манила светящимися окнами и подсознательным ощущением тепла. Поэтому я почти бегом преодолел расстояние и влетел внутрь, отогревать замерзшее тело.

Барти в трактире не было. В тот вечер там вообще было подозрительно пусто, и я без труда увидел в углу зала живописную компанию бывшей факультетной элиты, во главе с Люцем. Я замер на пороге, испытав острое желание выскочить за дверь и рвануться прочь. Должно быть, мое замешательство было слишком явно, — Люц вышел из-за стола, быстро подошел ко мне и положил руку на плечо. И по тому, как сильно сжались его холеные пальцы, я понял, что сбежать мне никто не даст.

— Сев! А я уже успел послать за тобой.

Он улыбался, но Салазар свидетель, как же напугала меня эта улыбка! Мне ничего не оставалось, как пойти вместе с ним и сесть рядом, все еще чувствуя на своем плече его руку.

— Как жизнь, Севи? Какие новости в родном подземелье?

Я постарался взять себя в руки и выглядеть спокойным. Все они смотрели на меня, не отрываясь, — Эйвори, Нотт, Розье. Рядом с Макнеером сидел Уилкинс. Его ухмылка будила во мне самые дурные предчувствия.

— Что ты молчишь, Севи? Неужели тебе нечего мне рассказать?

— О чем, Люц? Наверное, Уилкинс уже все рассказал за меня. Не к чему повторяться.

— Почему же? Я хочу услышать это от тебя, как лица заинтересованного.

— В чем заинтересованного?

— Вот в этом. — Он потряс перед моим носом распечатанным пергаментом. — Я узнал от Нарси очень интересные новости. И уж кому, как не тебе, знать всю правду.

— Что ты его спрашиваешь, Люц! Тут и так все ясно. — Нотт смотрел на меня в упор, словно только и ждал, что я начну отпираться.

— Это правда, да, Севи? Все что написала Нарси про твоего маленького дружка?

— Я не знаю, что она тебе написала, Люц, но…

— Но? Продолжай, Севи. Что ты хотел сказать? Что ничего не было? Что Нарси это приснилось? И Запретный лес? И все эти разговоры обо мне?

— Люц, если бы она сама не хотела…

Он не дал мне договорить, — быстрая, хлесткая пощечина обожгла лицо. Щека онемела на мгновения, потом загорелась.

— Какое неуважение, Сев. Я не разрешал тебе говорить со мной в таком тоне. Или ты забыл?

Я не успел возразить, — дверь открылась, и я почувствовал, как жар бросился мне в голову. Я боялся, что сейчас сюда войдет Барти, но все обстояло еще хуже. Перед моими глазами вырос Гаральд Флинт, собственной персоной.

— Ну что, Севи, так где же наш маленький ловец? Или мне сходить за ним лично?

Ничего глупее и придумать было нельзя, — я попытался вскочить на ноги, но Люц быстро умерил мою прыть. И мне ничего не оставалось, как сидеть между ними, чувствуя, как под взглядом Флинта меня прошибает холодный пот.

— Я же говорил тебе, Гаральд, что твоя куколка слишком много на себя взял. И Севи только что нам это подтвердил. На твоем месте, Флинт, я бы объяснил ему, где его место.

— Я разберусь.

Я задыхался в глухом отчаянии, отлично зная, что у меня нет ни каких шансов предупредить Барти. Только сидеть здесь, корчась от омерзения к себе самому,

и ждать, когда он войдет. Сейчас я хорошо помню то выражение застывшего ужаса, что проступило на лице Барти, когда он вошел внутрь. Он смертельно побледнел, замерев на пороге и не сводя взгляда с фигуры Гаральда, вставшего перед ним. Флинт держал руки в карманах, но я видел, как он стиснул кулаки.

— Не рад меня видеть, малыш? Я скучал по моей куколке долгими холодными ночами. Иди ко мне, что ты там встал.

Барти не двигался. Флинт подошел к нему и бесцеремонно схватил за цепочку поводка, который он, в отличие от Люца, так и не снял с его шеи.

— Хочешь, я тебе покажу, как скучал?

Барти запоздало рванулся назад, но Флинт бесцеремонно подтащил его к себе и впился в его губы долгим, грубым поцелуем. Барти попытался отстраниться, но цепочка не пускала его.

— Сидеть! — Рявкнул Люциус, предугадывая мое желание броситься на выручку.

— Отпусти его!

Флинт повернул ко мне лицо, вытирая рукой рот. Не слова не говоря, подтащил Барти к столу, и я увидел кровь на его припухших губах.

— Ну, что решишь, Флинт? Кажется, теперь ни каких сомнений не осталось, да? — Люц говорил все там же мягким, бархатным голосом, и это убивало меня. Лучше бы он кричал тогда, но только не так, — буднично, не спеша, словно ничего не происходит. — Сам сделаешь или тебе помочь?

Флинт повернулся к Барти, — смотрел долгим взглядом на его бледное лицо, в глаза, безумные от понимания, что сейчас должно произойти. А потом достал палочку и разомкнул поводок. Стиснутые зубы, быстрое движение сильной руки, серебряные звенья, падающие на пол.

— Забирайте. Делай что знаешь, Малфой. Я больше его не хочу.

— Гаральд!

Не знаю, как Барти удалось вывернуться из рук Макнеера и Уилкинса. Но он выскользнул, рванулся вперед, хватая Гаральда за руку.

— Не надо, Гаральд, прошу! Не надо! Гаральд!

Флинт оттолкнул его, — резко и зло. Барти едва не упал, но не выпустил его руки, сплетая горячие пальцы, хватаясь за него, как за последнюю надежду.

— Гаральд! Гаральд! Пожалуйста, не надо!

Лицо Флинта, — каменная маска, стиснутые зубы, руки, сжатые до побелевших пальцев. О чем он думал тогда? Тогда смотрел на Барти и отталкивал его от себя? О чем он вспоминал, зная, что он делает, что произойдет потом? Когда Уилкинс рванул Барти за волосы, назад, прочь от руки, которая могла его спасти.

— Гаральд! Ты обещал, что никому меня не отдашь!

— А ты обещал, что будешь верен мне, как себе. И предал меня.

— Ну что, куколка, развлечешь нас?

Я видел, как Макнеер тащил его наверх, — Барти старался удержаться за перила лестницы, за стены, за что угодно. Слышал его отчаянный крик, от которого закладывало уши:

— Гаральд!!! Гаральд!!!

Я перепрыгнул через скамью, устремляясь за ними, но Люц выбил у меня палочку, и я услышал прямо над моей головой:

— Locomoter Mortis.

Я упал. Люц переступил через меня и пошел к лестнице, поигрывая моей волшебной палочкой. На губах его по-прежнему лежала улыбка. Он оглянулся на меня только один раз, смерив взглядом мою корчащуюся фигуру. Взглядом, полным снисходительного сожаления.

— Предательство не прощается, Севи. Надеюсь, ты никогда этого не забудешь.

Я валялся на грязном полу «Кабаньей головы» и бил кулаками пол. Не в силах встать на ноги, мог только скрести неотзывчивые доски и выть от бессилия, пока не наткнулся взглядом на фигуру Флинта, замершего около стола. Я приподнял голову: от подступивших слез его фигура троилась у меня в глазах. Салазар свидетель, когда, в этой комнате не было ни кого, кого я ненавидел бы сильнее.

— Останови их! Останови их, ублюдок! Что же ты делаешь! Что ты делаешь!!! Ты же знаешь, чего они хотят, знаешь!

Он молча смотрел на меня, не мигая, стискивая руки. И я бился о его молчание, как о глухую стену.

— Отомстил, да? Сволочь! Обидно стало? Лучше б на себя в зеркало посмотрел, тварь! Ненавижу! Как ты можешь так с ним поступать!!! Как ты можешь?!

Он пнул меня под ребра, — удар тяжелым ботинком был невыносимо болезненным, но тогда я, кажется, этого не заметил.

— С тобой он тоже, да, Снейп? Ему же все равно с кем! — Флинт схватил меня за мантию, приподнимая над полом, — я увидел его глаза очень близко, где ненависть вела неравную битву с болью.

— Не все равно! — Я уже не кричал, — скулил как щенок, ловя в его глазах отблески этой боли, еще на что-то надеясь. — Барти ничего не сделал этой дуре! Поверь мне, пожалуйста! Флинт! Останови их, умоляю! Забери его, хотя бы ради того, что у вас было! Он же ни разу тебе не отказывал!

— Не только мне. — Его голос был глух, словно из глубины колодца. Каким-то чутьем я понимал, что сейчас Флинт отчаянно боролся с собой, но у меня не было уверенности, что он позволит своим чувствам взять верх над гордостью.

— Это тебя грызет, да? — Я старался вызвать его злость, пнуть побольнее. — Что кто-то еще будет, кроме тебя! Будь ты проклят со своей гордостью! Я знаю, что ты с ним делал, я видел в спальне, после матча с гриффами! Я бы тебя убил за это! Убил бы! А он все это терпел! А ты, ты… Ненавижу! Ненавижу!

Он отпустил меня, — просто разжал руки, и я мешком свалился на пол. Услышал его голос, что помню даже сейчас:

— Что ты в этом понимаешь, Снейп? Я его любил… Я никого никогда так не….

— Флинт, пожалуйста. — Я умолял его. Шептал, давясь слезами, что сами текли из глаз. — Ты еще можешь это сделать. И он больше никогда от тебя не уйдет. Прости, хотя бы раз в жизни прости…

Он не ответил. Встал, повернулся ко мне спиной, пошел к выходу, ни разу не оглянувшись. Кажется, я что-то еще кричал ему вслед, понимая, что ничего уже не могу изменить. Я не видел, как он выходил. Лежал, смотря в законченный потолок, глотал бессильные слезы. А потом почувствовал, что заклятие снято. Это было единственным, что Флинт пожелал сделать для Барти, — освободить меня. И я, спотыкаясь на каждом шагу, пополз наверх.

Я пришел поздно, слишком поздно. Да и какой был бы от меня прок, одного, без палочки, бьющегося в дверь всем телом. Мне ничего не оставалось, только разбивать в кровь кулаки и слышать, слышать, слышать…

«— Ну что, Уилли, я же говорил, что ты девочке понравишься.

— Не против, Люц?

— Нет, Макнеер. Он ваш, делайте что хотите.

— А ты?

— Увольте. Я не пользуюсь объедками.

— Давай, Вальд, кидай его сюда. Ну что, сам откроешь ротик или тебе помочь?

— Отличная поза, Крауч! Флинт тебя хорошо научил!

— Давай, Уилкинс, сильнее. Ему же нравится.

— Пять лет мечтал об этом!

— Ну, кто следующий?

— Нотт! Ты же всегда его ненавидел.

— А когда ненависть мешала трахаться?

— Как тебе, а, Крауч? Я тебе нравлюсь? Моя сладкая сучка…

— Фу, Нотт, что ты за извращенец такой? Чего ты у него спрашиваешь?

— Я не люблю, когда молчат.

— Давай, Нотт, поласкай его. Галеон ставлю, что детка сейчас кончит.

— Тащи его на стол. Люц, тебе видно отсюда?

— Вполне.

— Разведи ноги, ну…

— Нотт, ты вошел во вкус!

— Отошли все! Я хочу один. Жалко, что ты не девочка, Крауч. Был бы моей маленькой, беременной шлюшкой.

— Нотт!

— Давай! Мне нравится, как ты стонешь, давай, проси меня. Проси: «Пожалуйста, Грей»!

— С тебя галеон, Розье. Он кончил. Нотт его сделал».

Сейчас я знаю, что это Люц убрал заклятие. Я ввалился внутрь комнаты, от неожиданности падая на пол. Боюсь, что даже «Обливейте» никогда не заставит меня забыть…

Люц сидел на стуле, опираясь на трость, совершенно одетый, чего нельзя было сказать об остальных. Он смотрел на меня в упор, — вальяжно красивый, с этой снисходительной улыбкой человека, которому угодили представлением те, кто плясал под его дудку с болезненным удовольствием слабых, сломленных силой чужого авторитета. А он удовлетворил свою тупую гордость и чувствовал себя отмщенным. Смотрел на меня в упор, словно ожидая моей реакции, как исследователь ждет итогов своего эксперимента.

Барти лежал на столе, а Нотт все еще нависал над ним, опираясь руками на столешницу и оглядываясь на меня через плечо.

— Ты опоздал, Снейп. Тебе теперь ничего не обломится.

Они что-то еще говорили, — слова пролетели мимо моего слуха, как стая потревоженных птиц. Я смотрел на Барти, из последних сил пытаясь удержать слезы. Да, я опоздал. Я понимал это, когда смотрел на его распростертое белое тело, неестественно блестящее от пота, когда каждый волосок поднимался на моей голове от взгляда его глаз, в которых не было даже проблеска разума.

Я шел к нему, как слепой. Нотт отошел в сторону, смотря на меня с интересом.

— Как тебе твой дружок, а, Снейп? Смотри, улыбается! Еще хочется?

— Заткнись!!!

Я схватил табурет и с силой запустил его в Нотта. Салазар Великий, тогда я был способен на любое безумство, потому что Нотт бал прав. Барти приподнялся на локтях и смотрел на меня, наклонив голову на бок. Скользкая, развратная улыбка цвела на его искусанных губах. И эта улыбка, — противоестественная, отвратительная, идиотская улыбка сводила меня с ума. Я стащил его со стола, пытаясь поставить на ноги. В полном молчании они стояли и смотрели, как я срывал с себя мантию, кутая в нее Барти, в каком-то безотчетном порыве укрыть тело от их взглядов. Глупом, если учесть, что теперь в этом не было ни какого смысла. Но для меня это почему-то было очень важно.

— Вы его больше не тронете! Его нельзя больше трогать! Я вам не позволю! Слышите?!

— Люц, как тебе это нравится? Ученая ворона Снейп совсем отбился от рук.

Я ждал самого худшего. Но в тот момент, как никогда остро я понял, что даже без палочки буду драться до последнего шанса. Грызть их зубами, делать что угодно, но я больше никому не позволю прикоснуться к Барти, что сейчас безвольно обмяк в моих руках.

Люц встал, — я с трудом стоял на ногах, но старался не отрывать взгляда от его лица, которое так долго было светом моей жизни. Он подошел ко мне близко, так близко, что я почувствовал его запах, услышал его дыхание.

— Я никогда в тебе не ошибался, Сев.

— Зачем, Люц? — Потерянно шептал я, силясь найти ответ в ртутном мареве его глаз.

— А чего ты ждал от меня, Сев?

Я ничего не ждал. Палочка упала к моим ногам, но у меня не было сил даже поднять её. Только смотреть, как они уходили, оглядываясь на меня напоследок. Тогда я надеялся, что больше никогда не увижу никого из тех, кто был в этой комнате. Но мне пришлось с ними встретить еще не один раз, хотя уже при совсем других обстоятельствах, о чем тогда я даже не мог догадываться.

Но именно в тот момент я понял, что никогда не смогу любить Люца. Больше не смогу.

— Прощай, Сев. Ты был мне другом, я этого не забуду.

Это были последние слова, что я услышал от тебя на перроне 9 34, когда мы закончили свои семь лет в Хогвартсе и разъехались по своим домам, чтобы начать пресловутую «взрослую» жизнь. Я хотел обнять тебя, но ты отстранился и пошел прочь, так ни разу на меня и не оглянувшись.

После того, что случилось в «Кабаньей голове» ты стал другим. Это произошло не сразу, — почти полгода потребовалось тебе, чтобы прийти в себя. Но что-то сломалось в тебе, что-то закралось в твое сердце такое, что с каждым днем перерождало тебя. Ты не позволил мне поддержать тебя, не позволил стать рядом, даже просто поговорить с тобой о том, что произошло. С каждым днем твоего молчания, односложных ответов, ты отдалялся от меня, воздвигая между нами прочную стену отчуждения. Ты остался один на один со своей болью, не позволяя даже мне разделить её с тобой. Может поэтому, услышав от тебя напоследок, что ты по-прежнему считал меня своим другом, я был очень удивлен.

Ты исчез из моей жизни, словно в воду канул. Я ничего не знал о тебе, — где ты, что делаешь, почему ты так стремительно исчез, не дав мне ни малейшего шанса найти тебя.

Моя жизнь завертелась в безумном вихре. Кто знает, если бы мы с тобой были вместе, может быть, все бы сложилось по-другому. Теперь об этом даже думать бессмысленно.

Я вернулся в свой одинокий, ненавистный дом со скрипящими половицами. В тот год на мою голову совершенно неожиданно свалилось наследство, и я мог позволить себе не поступать куда-либо на службу, а замкнуться в четырех стенах наедине со своими зельями. Я закрыл дверь перед миром, и мир не беспокоил меня, предоставив неограниченное время для серьезной работы. Я зарылся в гримуары и эксперименты, как книжный червь вгрызается в переплет, пробираясь через плоть пергамента. И видит Салазар, такая жизнь вполне меня устраивала. Первые полгода я еще вспоминал тебя, все еще видел во сне, все еще душил меня запах карамели и шоколада с твоих губ. В те страшные ночи, я метался на мокрых простынях, потому что сладость давила меня, а вслед за этими воспоминаниями неизменно вставали другие. Жуткий призрак прошлого, — твоя скользкая улыбка, Нотт нависающий над твоим телом. И я тряс головой, просиживая ночи без сна в душной комнате. Тошнотворная волна отвращения к себе и затхлая пустота дома. Та жизнь, на которую я сам себя обрек.

Люц ворвался в мою жизнь как вестник рока, — впрочем, так было всегда. В первый момент, когда дверной звонок хрипло прокаркал о чьем-то желании нарушить мое уединение, я даже ушам своим не поверил. Ко мне некому было прийти, — уж об я этом позаботился в полной мере.

— Не рад меня видеть, Сев?

Он стоял на пороге и улыбался. Его дорогая одежда, булавка и украшения, подобранные с безупречным вкусом, эта трость, прибавляющая солидности, весь его вид, каждое движения пальцев, резко контрастировали с моим домом и заросшим крыльцом. А я испытал непреодолимое желание захлопнуть дверь прямо перед его носом.

— Не рад.

— Честный ответ, Сев. — Словно предугадывая мое движение, он протянул трость, не давая мне возможность исполнить задуманное.

— А чего ты от меня ждал? Что я на шею тебе брошусь от радости? — Я никогда не думал, что смогу говорить с ним ТАК. Но тогда, когда он стоял у меня за порогом, это оказалось совсем не сложно.

— Может, все-таки пустишь в дом?

— Нет. Говори, зачем пришел, и убирайся.

— Все еще не можешь мне простить тот маленький спектакль?

— Проваливай от моего дома, Малфой! — Я вскипел сразу, — этот был тот самый приступ неконтролируемой ярости, что так редко посещал меня, когда сдержанность рвется, словно паутина. Но ему не стоило этого говорить. Я захлопнул дверь с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка.

— Ты неправильно меня понял, Сев. — Летел с той стороны насмешливый голос. — Если будет надо, я поселюсь под стенами этой милой развалины, но все равно не уйду, пока ты не выслушаешь меня.

Он мог быть очень настойчив. Я прекрасно понял, что если мне не повезло, и Люциус Малфой нашел меня, я все равно не смогу от него избавиться.

— У тебя пять минут, чтобы сказать, что тебе нужно.

Я помню, как он вошел, не спеша прошел в комнату, оглядываясь по сторонам с тем же насмешливым любопытством. Его физиономия выводила меня из себя. Я прислонился к косяку двери и ждал, пока ему, наконец, надоест обозревать мой стол, скользить длинными пальцами по ретортам и книгам. Меня бесила его полуулыбка, его хозяйские шаги, этот жест, когда он опустился в единственное незанятое кресло и сцепил пальцы.

— Не предложишь мне выпить?

— А надо? — Нехорошо усмехнулся я, отметив про себя, что с радостью напоил бы эту белокурую змею «Эликсиром вдовы» и сразу избавил себя от множества проблем. — Может еще и компанию тебе составить? Вспомнить старые добрые школьные времена?

— О, да. В Хогвартсе ты был полюбезнее.

— Мы больше не в Хогвартсе, Малфой. Поэтому говори, зачем пришел и убирайся.

— Это будет долгий разговор, Сев.

Тут он оказался чертовски прав. И в первую минуту, когда я услышал, чего ради Люц отыскал мое убежище, я был в шаге оттого, чтобы выхватить палочку и покончить с нашим знакомством раз и навсегда. Кажется, он ожидал такой реакции, потому что все это время держал трость на коленях, а ладонь на изголовье серебряной змеи. Надо признаться, что я действительно прозевал многие события и очень жалел, что узнал об этом. Люц не особенно скрывался, — знал, что даже в случае отказа я не побегу в аврорат. Поэтому спокойно излагал мне невероятную историю появления Темного Лорда и те заманчивые перспективы, что открывались перед теми, кто согласится пойти за ним. Я слушал его, не перебивая. Кем бы ни был Лорд, он явно знал, как вскружить голову Люцу и ему подобным, предлагая им то, чего они так жаждали, — бесконечную, неограниченную власть. И заглотив наживку, доморощенные слизеринские аристократы плотно сидели на крючке.

— Я все понял, Люц. Всё, кроме одного. Зачем тебе понадобился я.

— Ты издеваешься? Ты лучший зельевар из всех, кого я знаю!

— Ну и что?

— Лорд оценит это, поверь мне! К тому же это дело всех чистокровных магов!

— А ты не знал, Малфой? Я полукровка. Посему дела чистокровных магов меня мало волнуют.

Я испытал ни с чем несравнимое удовольствие, щелкнув его по носу. Салазар, полжизни можно было бы отдать за мину, что я увидел перед собой, когда Люц услышал такое признание. Ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы справиться с собой. Впрочем, я его недооценил.

— Ты даже не представляешь, что он сможет тебе дать! — Люц обходил мою оборону с другой стороны, и тогда я подумал, что, вероятно, неправильно оценил, насколько был ему нужен.

— И что же?

— Всё, Сев. Власть, богатство, весь этот мир на блюде, когда здесь не останется больше грязнокровок и их подпевал, этих ублюдочных радетелей браков с магглами, гриффиндорских выскочек, этих святош, всех, кто портил нашу кровь. Разве тебя это не увлекает?

— Представь себе, нет.

— Неужели? Ты стал таким добреньким в этой глуши? Ты все простил и обратился к Мерлину?

— Заткнись, Люц. Иначе я вспомню, чего и кому я на самом деле не простил. А ты хоть на минуту задумался, мой дорогой радетель дела Слизерина, какой будет твоя цена? Что твой Лорд потребует с тебя и твоих недоумков?

— Только верности.

— Да неужели, Люц? Ты за идиота меня держишь? Хочешь ввязаться в бойню, не запачкав своих белоснежных манжет? Или ждешь, что твои приятели как всегда сделают всю грязную работу?

— Грязную работу, Сев? Ты переоцениваешь этих сонных баранов, которым хватает наглости именовать себя магами! Достаточно уничтожить десяток в назидание остальным, и проблем не будет, — твое магическое сообщество подожмет хвосты. Или избавиться от пары авроров для тебя убийство?

— Убийство всегда убийство! И этого не понимает только такая зажравшаяся тупица как ты и тебе подобные. И это не игра, черт тебя дери! И авроры, что ринутся по вашему следу, не беспомощные магглы и не дураки — обыватели.

— Ты еще не знаешь силы Лорда, Сев. В какой-то степени это оправдывает твои слова.

— Хватит, Люц! Я уже наслушался. Ваши идеи меня не интересуют. Что-нибудь еще? Что ты еще хочешь мне предложить?

— Ну, у меня есть еще кое-что, вот только не знаю, стоит ли? Может тебе правда хорошо сидеть здесь, забившись от всех, как таракан в щель, и разговаривать с ретортами. Может тебе греет сердце, что в это время Поттер, Блэк и иже с ними будут именоваться достойными семьянинами, уважаемыми членами магического общества, кем там еще? Может, ты встретишь их еще не раз, и тебе будет отрадно слушать, что ты всего лишь грязная слизеринская ворона, — нищий, помешанный на порошках. Что я, в самом деле, пристал к тебе? И знания, раньше считавшиеся потерянными, пусть себе пылятся. Ты же достаточно умен, чтобы до всего докопаться самостоятельно! Может это все правильно, в конце концов.

Ублюдок брал меня измором. Бил по самым тонким струнам.

— Не крути, Малфой! О чем идет речь?

— Так тебе все-таки интересно, что может предложить Лорд?

— Не испытывай моего терпения.

— Почему бы тебе не посмотреть самому? Я могу устроить аудиенцию. Это не трудно, тем более что Лорд уже наслышан о тебе. Ты всегда можешь отказаться.

— А тебе что за выгода, Люц?

— Ты не поверишь.

— Так постарайся быть убедительным.

— Я хочу, чтобы ты был со мной. Всегда. Я сделаю для этого все. Или уничтожу тебя. Решай. Ты мне нужен, Сев.

Это был запрещенный прием. Неожиданный, бьющий наповал, как удар ниже пояса. Как его губы и руки, что я уже забыл. Он не кривил душой, что сделает для этого всё. Он хотел преподнести меня своему хозяину, как самый ценный подарок. И у него это получилось. Не скажу, что Лорд купил меня задешево. Не буду оправдываться и не буду ничего объяснять. Не к чему это. В тот первый раз, когда я увидел Тома Риддла, мне показалось, что весь мой мир перевернули с ног на голову. И я ухнул с головой в черную пропасть его глаз и тот мир, что открылся передо мной.

Люц не врал, — я получил от Лорда то, о чем мог только мечтать. Поначалу они даже не посвящали меня в свои дела. Я, словно одержимый, ушел с головой в тайны «Пути Проклятых», — гримуара, канувшего в вечность вместе с Салазаром Слизерином. Я получил такие перспективы, за которые все зельеделы мира согласились бы оттяпать себе руку. Может быть, именно Лорд был тем первым ценителем моего таланта, которого мне так недоставало. И этот талант он холил и лелеял, щедро позволяя заглянуть за грань невозможного. Через год после той первой аудиенции я принял Метку. Сидел за своими экспериментами, когда Люц и Упивающиеся истребляли недовольных. Когда метки взвивались над домами, наводя ужас на магов, вдруг ставших совершенно беспомощными перед той силой, что обладал Лорд. Он заплатил за эту силу страшной ценой. Но и моя цена была немалой. Цена за знания, за умение сделать то, чего не могли сделать уже тысячелетие, изготовить, модифицировать, заставить служить мне. О, я грелся в пламени его могущества, упиваясь сознанием своей силы и исключительной ценности. И думал, что так будет продолжаться вечно. Ведь я не знал их, — тех, кто умер в муках от моих ядов, чьи дома и секреты были взломаны моими «эликсирами ключа». Но если бы и знал, чтобы это изменило?

Иллюзии. Мерлин, вся наша жизнь это иллюзии.

В тот день мы все получили вызов. Я проснулся позже Люциуса, но за секунду до того, как мою руку скрутило болью, я услышал, как Люциус застонал в ванной. Я успел сделать только шаг, когда моя метка тоже дала о себе знать. Мы аппарировали так быстро, как только смогли, — Лорд не выносил промедления, и мы оба знали об этом. Он встретил нас в большой зале своего пристанища, расположившись в кресле. Не прошло и двух минут с нашего прибытия, как в зале уже оказались все, — стояли, почтительно склонив головы, дожидаясь, когда Лорд объяснит, что означал этот внезапный вызов. В зале он был не один, — чуть в стороне от кресла находился незнакомый человек, закутанный в мантию. Низко надвинутый капюшон мешал нам разглядеть его лицо, но в ту секунду, когда я увидел его, мной овладело странное чувство, что наши пути уже пересекались.

Лорд выждал довольно томительную паузу, пристально рассматривая склоненные перед ним фигуры.

— Поднимите головы, друзья мои. — В то время Том Риддл обладал вкрадчивым, глубоким голосом, что располагал к себе, усыпляя волю и собственные желания. — Хорошо, что вы так скоро ответили на мой призыв. Я не мог отказать себе в удовольствии представить вам нового друга.

Никто не выдал своего удивления, хотя удивляться было чему. Обычно кандидата приводил кто-то из уже состоявшихся Упивающихся. Инициации предшествовали испытания, в которых активное участие принимали все присутствующие. Но то, как Лорд говорил о незнакомце, могло означать только одно, — он сам принял его, инициировал, не подпустив больше никого. И теперь ставил нас перед фактом.

— Подойди сюда мой мальчик. — Лорд поманил его пальцем, и незнакомец подошел к креслу.

Он двигался свободно и уверенно, даже не поклонившись повелителю. Его легкая походка и эта свобода движения говорили о многом. Этот человек чувствовал свою исключительность, защиту Лорда, уверенность в том, что ему дано больше, чем остальным. Мне не нужна была окклюменция, чтобы почувствовать, как все присутствующие его тут же возненавидели.

— Тебя представить? — Насмешливо спросил у него Лорд.

— Мы уже знакомы, мой господин. — Услышал я из-под капюшона до судорог знакомый голос.

Узкие белые пальцы мелькнули из широкого рукава, расстегивая пряжку мантии. Упавший капюшон открыл знакомые россыпи соломенных волос, отросших по плечи. А я стоял, сжав руки, смотрел на него во все глаза… и не узнавал. Его черты стали маской. Слепком с иного лица, что снилось мне ночами. Удачная имитация, очень искусная подделка. Но теперь, то чужое и холодное лицо, что когда-то в школе проступало за ненавистной мне скользкой улыбкой, вышло наружу, заменив собой его трогательную нежность. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть, чем Барти пожертвовал, чтобы стать таким, каким стал. Он больше не был живым. Он убил в себе счастливую способность радоваться, чувствовать раздирающую боль в груди, когда душа готова была вырваться наружу от досады или обиды. И прощать.

— Ты оказал мне неоценимую услугу, мой дорогой. И вправе требовать поощрения.

— Благодарю, мой Лорд.

— Месть бывает очень сладкой, не так ли?

— Месть? Я просто верну кое-какие долги, господин, не более того.

Они говорили между собой, так, словно в этой зале не существовало больше никого. И в этом единении не было ничего хорошего, — во всяком случае, для тех, кто сейчас стоял перед Лордом. Исподволь я бросил взгляд на их лица. Первое презрение быстро исчезло, заменив место страху. Потому что те, кто когда-то был в «Кабаньей голове» прекрасно поняли, о чем шла речь.

Барти не спешил. Он стоял и смотрел на них, будто решал с кого начать первым. Рукава его тонкой рубашки были закатаны по локоть, так, чтобы каждому была видна скалящаяся метка. Элегантная, дорогая одежда не оставляла никаких воспоминаний о маггловских подержанных вещах, стоптанных ботинках и нелепой рубашке в клеточку.

— Помнишь, что я сказал тебе, мой мальчик?

— О да, мой господин. Ни сомнения. Ни пощады. Ни жалости.

Нотт был первым. Когда «Круцио» ударило в него, согнув вдвое и бросив на холодный каменный пол, я еще успел удивиться, почему Барти начал именно с него. Его лицо не изменилось. Нотт корчился на полу, с трудом сдерживая рвущийся наружу вопль, но я понимал, что это не сможет продолжаться долго. Он должен был закричать, заорать так, что эхо ударит под сводчатый потолок. Барти не опускал палочку. Я видел, как мускулы Нотта скручивало в узел, заставляя принимать самые немыслимые позы. Кататься в ногах Барти, хрипло воя от нечеловеческой боли, раскаленными прутьями вонзающейся в кости, в мышцы, раздирая его на части. Это было не первое «Круцио», которое я видел в жизни, но сейчас все казалось ужаснее и отвратительнее, главным образом из-за улыбки Барти, — насмешливой, блуждающей на припухших губах, почти нежной.

— Нравится, Нотт?

Барти присел перед ним на корточки. Нотт пополз к нему, скребя ногтями по каменной плите пола. Барти не двигался. Пена с тонких губ Грейна падала на его лакированные ботинки отвратительными белыми пузырями, но Барти даже не сделал попытки отодвинуться.

— Мне нравится смотреть на тебя сверху вниз, Нотт. Это очень приятно, поверь мне. Смотреть, как ты тут ползаешь. Ты даже выглядишь отсюда лучше.

— Сучка. — Захрипел Нотт, вцепившись скрученными пальцами в его мантию. Я видел, что он изо всех сил пытался встать, но боль пыточного заклятия всегда отпускала слишком медленно.

— Ты забыл прибавить «сладкая», Грей. — Промурлыкал Барти.

Я смотрел, как его узкие пальцы погладили Нотта по щеке, и почувствовал, что меня сейчас вырвет. Салазар Великий, он был отвратителен в этот момент, до тошноты, до стойкого желания закрыть глаза и броситься из этого зала куда угодно, лишь бы больше никогда не видеть его лица и ласкающей руки.

— А ты помнишь… — Нотту все-таки удалось подняться на колени. Теперь он оказался с Барти лицом к лицу. Кровь изо рта стекала по подбородку, — Нотт с трудом прижал руку к губам, силясь остановить кровотечение. Испачканные пальцы прикасались к щеке Барти, оставляя на белой коже багровые полосы. — Тебе так понравилось со мной, да, Крауч? Больше, чем с другими? Тогда, на столе…. А ты визжал от удовольствия. Хочешь еще… со мной?

— Жаль тебя разочаровывать, Грей. — Я видел, что Барти специально называл его по имени.

Он легко поднялся, понимая, что, не смотря на все попытки, Нотту не удастся встать на ноги. С минуту он возвышался над Ноттом, глядя ему в глаза ласковым, многообещающим взглядом, а потом ударил ногой в лицо, резко и неожиданно. Он больше не улыбался.

— Что ты там от меня хотел, Грей? — Режущий удар в лицо, разбивая губы и нос в кровавую лепешку. — Кем я должен был стать? Твоей маленькой беременной шлюшкой?

Быстрый взмах ноги и еще один удар. В голову.

— Ты кое-что упустил из виду, Грей.

Нотт закричал, — черные волосы слиплись от крови, свисая сосульками вдоль разбитого лица.

— Я не способен к деторождению!

Я тогда подумал, что еще один удар наверняка отправит Нотта к праотцам, но Барти отошел на шаг и снова поднял палочку.

— Круцио!

Больше Нотт сдержаться не мог, — его бесконечный вопль висел под сводами комнаты, обрывался и начинался вновь, пока сознание не оставило тело. Он рухнул мешком на неотзывчивые плиты пола. Несколько секунд Барти стоял над ним, брезгливо вытирая носок ботинка о мантию поверженного врага, а потом вдруг засмеялся, — коротко и безумно, тем страшным, отталкивающим смехом, что мог смеяться только он один. И его смех был единственным звуком в этой зале. Потому что остальные стояли и безропотно ждали своей участи. Даже я.

О, должно быть в тот миг он насладился местью в полной мере. Когда смотрел, как они валялись у него в ногах, сначала пробуя сохранить лицо перед повелителем, а потом всё равно опускаясь до обезумевшего визга боли, унизительной втройне, потому что принимали её от Барти. Принимали на глазах своего хозяина от человека, которого раздавили когда-то, втаптывая в грязь униженного подчинения их похоти. И теперь он предъявил свой счет, в полной мере каждому. Барти ничего не забыл. Он напоминал им все те слова, что они говорили о нем когда-то, — каждому свое. Их фразы, брошенные в порыве безнаказанного насилия над его телом, над душой, что когда-то была у него. Всем. До одного.

Без сомнения. Без пощады. Без жалости.

— Благодарю, господин.

Барти больше не смотрел на них, — упав на одно колено, благоговейно прижимался губами к руке Лорда.

— Ты, кажется, забыл Люциуса, мой мальчик. — Безучастно произнес Лорд, жадно разглядывая лицо своего нового слуги.

Барти обернулся, не отпуская руки Лорда, смерил Люциуса брезгливым взглядом круглых карих глаз.

— Я не пользуюсь объедками.

Краска бросилась в лицо Люца, — на мгновение он стал багровым, и, забыв о всякой осторожности, рванулся вперед. Я едва успел задержать его. Секунду назад он был готов стоически пережить пыточное заклятие, но только не этот брезгливый взгляд и не эту фразу, что когда-то произнес сам. Круцио не понадобилось, — Барти ударил его больнее, чем все пытки мира, прекрасно зная, как заставить Малфоя почувствовать такую боль, что не могла вызвать ни одна мука на земле. Безобразное, смертельное унижение перед лицом Лорда, когда Барти дал понять, что не испачкается о Люца. Я стоял рядом и видел, как Люциуса трясло, как мелко дрожали его губы, и он совершенно безуспешно пытался спрятать свои чувства.

— А Снейп? — Лорд кивнул на меня головой, но Барти так и не повернулся.

— Он никогда меня не трогал.

— Никогда? — Казалось, что Лорд испытывал его, — черные глаза впились в центр зрачков Барти, но тот не отвел взгляда.

— Никогда, мой господин.

Он так и не посмотрел на меня. Ни единого раза. Нет, мне не досталось «Круцио» от старого школьного друга. Я перетерпел бы пытку. Но его равнодушия перетерпеть не смог.

Этим вечером Лорд не отпустил меня восвояси, приказав остаться. В пустом замке были только я и Белла Лестрейндж. Мне всегда с трудом удавалось поддерживать с ней даже видимость беседы, — Блэк меня не переносила. Ненавидела так же сильно, как я ненавидел все её семейство. Но для Лорда она была идеальной последовательницей, — верной до фанатичности, до безрассудства. Готовая на всё, чтобы доставить удовольствие своему господину. Умереть, не задумываясь, если на то будет его желание.

— Ты знал, да?

Она поймала меня в узком переходе к башне Лорда. Вынырнула из темной ниши, как призрак. Чадящий огонь в каменной чаше над потолком почти не давал света. В густом полумраке коридора глаза Беллы горели гневным, лихорадочным огнем.

— О чем?

Я помню, что в тот момент чувствовал безумную усталость. Меня мутило от событий этого дня, от сырости перехода, от дорогих духов Беллы, от её близости, от настойчивых попыток пробить мою мыслезащиту.

— Не прикидывайся дураком, Снейп! Это ты приволок Лорду своего приятеля!

— Отстань, Блэк! Я не видел Барти со школы! И для меня его появление такая же новость, как и для тебя!

— Думаешь, я тебе поверю? — Шипела Белла. — Думаешь, я не знаю, что это твоих рук дело? Лорд сам инициировал его, сам! Что ты составил для него, Снейп? Ещё в школе, да? Только этим можно все объяснить…. Заклятие? Эликсир? Какой ритуал ты проводил, чтобы на этого ублюдка все бросались? Я слышала, что есть такое зелье! В чем тут дело? В запахе? В ощущении? Отвечай, Снейп!

Я не успел увернуться, — горячие пальцы Блэк с остро отточенными ногтями, вцепились в мою мантию. Она трясла меня, жарко дыша в лицо, и мне ничего не оставалось, как отпихнуть её от себя со всей силой, на которую был способен.

— Ты спятила! — Я ничего не чувствовал к ней, кроме брезгливости. Белла была мне противна, — страх перед тем, что кто-то займет её место любимицы Риддла, заставил Блэк окончательно потерять голову.

— Ты сделал это мне назло!

— Неужели Лорд выгнал тебя из спальни, Блэк? — Ехидно поинтересовался я.

Она снова бросилась на меня, отточенные ноготки царапнули по щеке. Я увернулся, отшатнувшись от нее. Белла тяжело прислонилась головой к стене, смотря на меня из-под полуопущенных век.

— Можешь сколько угодно закрываться окклюменцией, Снейп. — Её голос звучал устало и глухо. — Но я вижу тебя насквозь. Тебе сейчас не слаще, чем мне, правда? Я увидела здесь твоего Крауча раньше, чем вы все, но Лорд приказал ничего не говорить. Но я слушала, слышала всё…. Он принес милорду что-то важное из департамента тайн. Настолько важное, что…. И он остался той ночью. Ты еще увидишь это, Снейп. Будешь смотреть как я, как он сидит на коленях Лорда и улыбается своей мерзкой улыбкой. Он будет принимать ласку от милорда, и смотреть тебе в глаза. Потому что ему так нравится. А у нашего господина будет еще одна возможность проверить твою лояльность.

— Замолчи!

— Не веришь мне? — Засмеялась она, отбрасывая от лица прядь смоляных волос. — Тогда иди и убедись сам. Лорд вызвал тебя, да? Думаешь, была такая необходимость звать тебя сейчас? Просто он хочет убедиться, что ты не будешь посягать на его любимую игрушку. На его талантливого мальчика. Ты же знаешь лучше всех, Снейп, в чем у него особенный талант!

Я больше не мог её слушать. Ни одного слова. Шарахнулся вдоль стены, чтобы не задеть даже уголка её черного платья.

— На твоем месте, Снейп, я бы туда не ходила!

Эти слова настигли меня во тьме перехода, как охотник настигает добычу. Голодными псами бросились на мою душу, разрывая её на части. Ухмылка Нотта, Гаральд, квиддичная раздевалка, еще не смолкнувший рев стадиона…. Разве в словах Беллы было что-то такое, что меня могло удивить? Никто не мог противостоять твоей странной притягательности, и как это ни смешно, Лорд не был исключением. Салазар, сколько еще я буду терзаться этими призраками?! Сколько еще я буду помнить?

Я не послушал Беллу. Шел по темному переходу, среди черных гладких камней стен, гулкими шагами пересек квадратный зал мимо каменных гарпий, что оживали, стоило только сюда ступить постороннему. Впереди, из-за неплотно прикрытой двери, падала на пол узкая дорожка света. Падала, искрилась багровыми всполохами, переплеталась с лунными лучами из узкого окошка под самым потолком. На секунду, в холодном воздухе зала повеяло сонной теплотой, и я сделал несколько шагов вперед, туда, к двери.

Тем утром я стер часть своей памяти, — первый и последний раз в жизни.

Белла волновалась совершенно напрасно, — между ней и Барти войны не было. Я не знаю, что сделал Лорд для того, чтобы примирить своих любимцев, но они довольно сносно сосуществовали друг с другом. Пожалуй, среди Упивающихся у него не было более преданных слуг. Тех, кто наслаждался не будущими милостями и перспективами, а самим фактом пребывания рядом с Лордом, ощущая экстатический восторг от каждого его поступка, слова, жеста, желания. Готовых жить ради него и умирать за него. Сейчас я думаю, что Барти и Белла получили от него то, о чем подсознательно мечтали всю свою жизнь, — подчинение тому, чье превосходство они признавали в полной мере. Они любили его, — если можно назвать фанатичную, дикую одержимость этим словом.

Барти и Белла очень скоро составили исключительный тандем, — никто лучше них не мог развязывать языки, заставлять пленников умолять о смерти, как о высшей милости. Его «изобретательность» в пытках, помноженная на ярость Беллы, заставляли содрогнуться даже своих. Способный ученик, талантливый мальчик. Влюбленный в свою и чужую боль. Поклоняющийся ей, как святыне. Любовник. Убийца. Тот, кто за время нашей службы Лорду не сказал мне ни единого слова.

Когда-то я думал, что потерял его в тот день, когда мне сообщили, что он умер в Азкабане. Теперь я знаю, что это случилось куда раньше. Может в тот самый день, когда он появился в замке Лорда. Без сомнения, если бы тогда он знал, какую роль я сыграл в падении Лорда, он разорвал бы меня на куски, И я бы умер в подвале замка, среди скользких от крови камней, где стоял вечный, неистребимый запах смерти, ложащийся на губы медным привкусом. Ползал бы перед ним, обезумевший от боли и отчаяния, как незадачливый идиот Фрэнк Лонгботтом и его жена.

Меня не было в том доме. Я пришел позже, когда до прибытия авроров оставалось не более пары минут. Я знал это наверняка, потому что это я сдал обоих Ордену. И сейчас уже не важно, зачем и почему я сделал это. Они даже не заметили моего присутствия. Но я хорошо помню, как Барти стоял над Лонгботтомом и смотрел на него сверху вниз, с тем застывшим выражением брезгливого превосходства, с которым смотрел на всех своих жертв. Под его ногами больше не было человека, — он уничтожил в нем душу, выпил вместе с болью и кровью, как дементор. Жалкая оболочка еще что-то мычала, косясь вытаращенными глазами в угол, где его жена, когда-то полная сил и жизни, лежала на спине, смотря пустыми глазами в неотзывчивый свод потолка. Карие глаза Барти, еще секунду назад полные зловещего, лихорадочного торжества, теперь подернулись льдинами равнодушия. Как у человека, выполнившего работу, забравшую у него все силы.

— Барти!

Белла, заметившая авроров первой, трясла его за руку, приготовившись дорого продать свою жизнь. Он перевел на нее взгляд и засмеялся. Страха не было. Я не знаю, существовало ли на свете что-либо, чего он боялся тогда. Исчезновение повелителя разбило его мир, как хрустальный шар, — в прах, в безнадежность, в безразличие к собственной жизни или смерти.

— Уходи! — Она отпихнула тело Фрэнка ногой. Быстрым движением скользнула пальцами по щеке Барти, прижалась к нему. Жадно раздувая ноздри, вдыхала его запах, словно хотела насытиться напоследок. — Ты должен уйти! Ты его найдешь, я верю! Я никому не доверяю, как тебе!

Он очнулся, — несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, черпая силы.

Но у них не было времени на бегство, — авроры не стали тратить силы на осаду дома и аппарировали внутрь, разом оказавшись в комнатах, загнав безумную пару в угол, откуда уже не было выхода. «Ступефай» отбросил Барти о стену, — он ударился головой и рухнул на пол.

— Барти! — Белла бросилась к нему, и это была её фатальная ошибка, позволившая аврорам накинуть магическую сеть, лишившую Лестрейндж способности колдовать.

Последний миг, — я видел Барти, когда авроры волокли его из дома, висевшего без сознания на их руках.

Алая кровь на соломенных волосах.

Всё.

В зале Уизенгамота меня не было. Альбус запретил мне показываться хотя бы на одном заседании. Говорили, что там Барти выглядел как испуганный ребенок и просил отца вспомнить, что он его сын. Это был спектакль. Я знал Барти, я видел, как он убивал. И я знал, что с той болью и ужасом, что он испытал, лишившись Лорда, не могли сравниться никакие кошмары Азкабана. Он остался гнить в серых стенах главной магической тюрьмы, а я начал новую жизнь, всеми силами стараясь забыть его навсегда. И в тот день, когда он «умер» в камере, я на какое-то время испытал ни с чем несравнимое облегчение.

На какое-то время.

Пока он не стал моим персональным призраком.

Моим кошмаром и наваждением, от которого я так и не смог избавиться.

Но сегодня, сейчас, в эту ночь, когда я сижу в своем кабинете, сжимая в руках склянку с последними каплями его памяти, я оплачу и закрою свой последний счет.

Поэтому, не колеблясь больше ни секунды, я вытащил притертую крышку и взмахнул палочкой…

…Ненавистный голос долетает даже сюда, — в маленькую комнату на втором этаже.

— Винки, прикрой ставни. Почему я должен напоминать всем в этом доме о своих обязанностях? Посмотри, что случилось со шторой! И на полу вода!

— Да, господин, простите, господин. Винки плохая, Винки накажет…

— Не сейчас. Я просил тебя подняться к Барти. Сколько можно сидеть взаперти и пялиться в зеркало, если я приказал спуститься?

— Как пожелает мой господин.

Зеркало теряло терпение. Оно устало вот уже третий час отображать одно и то же лицо, — острое, болезненно бледное, с тонким носом и лохматыми волосами соломенного цвета. И большие карие глаза, круглые, как у птицы. За эти три часа зеркало сменило терпеливое ожидание на помутнение от злости. Любой другой уже давно бы понял причину такого поведения. Но ему было совершенно на это наплевать.

Старая, затертая книжица в коричневой обложке лежала на комоде под его рукой. Тонкие белые пальцы бессознательно мяли пожелтевшие листы, исписанные мелким, неразборчивым почерком:

«10 сентября.

Отец страшно разозлился. Я не помню, когда последний раз видел его таким. Как я и ожидал, он не поздравил меня с поступлением в Хогвартс, даже запретил маме это делать. Она писала, что только отличными оценками и примерным поведением я смогу как-то загладить свою вину перед ним. Она, правда, так считает. Пишет, что отцу не было прохода от коллег, и все недоумевали, как такой как я, смог попасть на Слизерин. Я написал ему письмо, полное «самого глубокого раскаяния». Я перечитывал его ночью, прежде чем отправить. Я смеялся. Великий Салазар, как я смеялся!».

« 7 октября.

« Он пишет, что запрещает мне перенимать хоть что-то от своих «дружков». Ха! Неужели он на самом деле считает, что они у меня могут быть? Так может рассуждать только тот, кто представления не имеет (и не хочет иметь), где я оказался. Если я с кем-то и разговариваю, то только с такими же неудачниками, как я сам. И он бы еще больше удивился, что так ко мне относятся именно из-за него. Будто считают меня шпионом…».

« 28 января.

«Пожалуй, «позорище», было самым ласковым из того, что я от него услышал за эти проклятые каникулы. Мама подарила мне на Рождество коробку с шоколадными лягушками и вязаные носки. Я ритуально поцеловал её в щеку и сказал, что они мне очень понравились. Она купилась. Как обычно. Отца не было. Он пришел утром, на три часа, чтобы высказать мне всё, что он обо мне думает. Пусть не старается. Как бы паршиво не было мне в школе, выражение его физиономии от моего «сюрприза» с распределением, останется одним из самых счастливых моих воспоминаний. «Ты хотя бы представляешь, какой вред нанес моей репутации?!» О, конечно представляю! Ты, мой отец, весь такой праведный, весь такой неподкупный, весь такой кристально чистый борец с темными искусствами! Ты так орал, что напугал мать до смерти. Когда она влетела в мою спальню с криками «не бей его»! я не знал, плакать мне или смеяться. Нет, ты меня не бил, — куда там! Ты смотрел на меня с таким презрением, словно боялся испачкаться о мое присутствие…»

— Молодой хозяин, молодой хозяин! — Пропищал высокий, визгливый голосок.

— Пошла вон!

Стоптанный ботинок, не целясь, лягнул обладательницу голоска. Пространство комнаты огласил отчаянный визг. Серое тельце кубарем покатилось к двери. Он наблюдал этот полет в мутное пространство нетерпеливого зеркала. Тонкие губы тронула злорадная усмешка. Карие птичьи глаза с мрачным удовлетворением наблюдали, как эльфиха с горестным кряхтением потирала ушибленное место. Вафельное полотенце в бело-красную клетку, с огромным пятном клюквенного соуса на животе, придавало домовичке убого-нищенский вид. Но он не чувствовал к ней жалости.

Он сжал раму тонкими пальцами. Узкая спина подрагивала под клетчатой рубашкой, словно он испытывал нечеловеческое напряжение. Будто ждал чего-то, и в этом своем ожидании был дьявольски терпелив.

— Барти, ты меня слышишь? Спускайся немедленно! Что за поведение?! Где ты нахватался этого? На своем проклятом факультете? Я могу позволить себе быть недовольным Винки, но я никогда не тронул её пальцем! Я…

Скрип лестницы, быстрые, уверенные шаги по ступеням. Круглые карие глаза, при желании, могут поспорить размером с монетой. Уши прислушиваются к визгу дерева под ногами идущего. Это звук напоминает последний скрип кровати, когда до экстаза не больше пары быстрых телодвижений.

Восемь шагов до двери. Семь, шесть… три…. Медная ручка поворачивается в двери, как кошка, выгибающая спину. У кошки металлические когти. Это они так скрипят по меди замка.

Всё приходит в движение одновременно, тянется одно за другим, как причина и следствие.

Поворот дверной ручки, — поворот узких плеч под выцветшей рубашкой.

Дверь открывается, повинуясь уверенной руке, — круглые карие глаза распахиваются ещё шире, их выражение граничит с безумием.

Строгий, подтянутый мужчина средних лет, в безукоризненном костюме в полоску и накрахмаленной белоснежной сорочке. Он справедливо ждет объяснений, — для этого он пришел сюда, поднявшись по скрипучей лестнице. Усы-щеточки раздраженно подергиваются.

Он пока не понимает, почему его встречает безумный взгляд карих птичьих глаз.

Что это из-за его появления, с такой силой вцепились в раму белые, узкие пальцы.

Пока не услышал крик, сорвавшийся с тонких губ:

— Ненавижу!!!

* * *

Грязно перламутровая поверхность омута памяти подергивается туманной дымкой.

На какую-то долю секунды.

* * *

… — Выпусти меня! Хотя бы на минуту! Я больше не могу здесь! Сними с меня эту проклятую тряпку! Я ненавижу тебя! Ненавижу!!! Ненавижу твой проклятый дом! Ненавижу эту комнату! Я был свободней в Азкабане! Зачем ты меня вытащил, ублюдок? Чтобы я здесь подох, а ты смотрел и радовался? Где ты ходишь все эти дни? Бросил меня в этом доме, как раньше? Боишься? Дай мне только выбраться! Лордом клянусь, я за всё тебе отомщу! Почему ты со мной не говоришь? Зачем ты это сделал со мной, если даже не хочешь сказать мне слова? Ты даже на меня не смотришь! Зачем?

— Выпусти!!!!! — Глухой, сорванный крик.

Дверь открывается, — в тот момент, когда отчаяние становится невыносимым. Один взмах палочки, чтобы снять заклятие и другой, чтобы пригвоздить эфемерную невидимую фигуру к полу.

— Выпусти!

Нечеткий, прозрачный силуэт извивается на деревянных половицах, словно кукла-марионетка, дергаемая за ниточки.

Минута невыносимого молчания. Две. Три. До последней судороги тела, скрытого мантией-невидимкой.

— Ты останешься здесь. Будешь сидеть в этой комнате, пока не издохнешь от тоски. Я тебе это обещаю. Почему ты не мог просто подохнуть в Азкабане? Тебе нужна была её жизнь, да? Тебе мало крови на руках? Ты не мой сын. Ты ублюдочная шлюха, подстилка своего поганого полукровки! Мерлином клянусь, ты не выйдешь отсюда!

— Я твой сын… — Голос из-под мантии, дрожащий от слез, над которыми нет власти. Они просто текут из глаз, от отчаяния и бессилия. — Вспомни об этом хотя бы сейчас….

— Мой сын умер. Ему было одиннадцать. Он уехал учиться в школу и умер по дороге.

— Я твой сын! — Голос, заходящийся от рыданий.

— И я похоронил его в саду…

— Я твой…

Недоконченная фраза повисла в воздухе. Из-за серой пелены мантии невидимки, фигура вошедшего кажется размытой, но нельзя не увидеть, как поднимается рука. И острие волшебной палочки направлено в лицо, как жало. И сухой, безжизненный голос, что произносит только дно слово:

— Империо!

* * *

Судорога памяти. Еще одна. Фигуры размываются, исчезают, сливаются друг с другом.

И все начинается сначала.

* * *

…. Иллюзия сползала быстро, но пока одноногую фигуру Хмури крутило и ломало, у него еще оставалось время для действия. Выхватить палочку, обездвижить, разоружить, лишить способности к сопротивлению, позвать на помощь. Но уважаемый министерский работник Бартемиус Крауч старший не сделал этого. Стоял, замерев, как кролик перед коброй, смотрел, как спадает личина, как катится по хвое знаменитый стеклянный глаз. Как на месте покореженной фигуры вырастает другая, — бледный, болезненно худой молодой мужчина с соломенными волосами.

— Круцио!!!

Безумная улыбка плясала на бледных, искусанных губах свой танец за гранью понимания. Тонкие пальцы трясло мелкой дрожью, — волшебная палочка танцевала перед глазами бывшего аврора. Он упал на землю, и теперь корчился, чувствуя каждой клеточкой тела жуткую, невыносимую боль, способную свести с ума. Его дыхание сгорало в этой боли, забившей легкие. Он катался по земле, пальцы, скрюченные, как птичьи лапы, карябали землю. Тянулись к своему мучителю, в отчаянной попытке, словно это прикосновение могло избавить от боли.

— Ненавижу!!!

Стоптанный ботинок ударил в лицо, разбивая в кровь губы, заставляя плеваться осколками зубов. Дотянуться, схватить за отвороты мантии, встряхнуть. Смотреть на свои дрожащие пальцы, на которые текла кровь с разбитого лица. Дыхание медленно возвращалось в иссушенные легкие, делая возможным вздох и хриплый, еле слышный шепот:

— Барти…

— Заткнись! Заткнись, гадина! Ненавижу тебя! Ненавижу!!!!!

— Барти…

Он попытался поднять руку, словно это было очень важно, — дотронуться до бледного лица, до щеки, покрытой еле заметными веснушками.

— Барти, я…

Он оттолкнул протянутую руку, — тонкие пальцы, сложившись в острый кулак, врезались в солнечное сплетение, отбирая с трудом накопленный воздух.

— На колени, сволочь! Ты думал, я все забыл? Что твое траханное «Империо» высушило мне память? Лицом вниз, скотина! Раздвигай ноги! Так ты мне говорил? Нравится, да?

Тонкая грязная рука тянет назад голову за редкие волосы. Старомодная шляпа-котелок, раздавленная ударом ноги, давно укатилась прочь. Голос дрожит от ярости, взвивается вверх, до визга, до хрипоты.

Но капли слез, тяжелые, прозрачные капли, падают на лысеющую голову старого волшебника. И эти слезы, что текут против воли, удесятеряют ярость, потому что их нельзя сдержать.

— Ты испоганил всю мою жизнь! Помнишь, что ты делал со мной? Тебе напомнить, старый ублюдок? Напомнить?

— Барти, мальчик…

— А… — Дрожащие пальцы размазывают слезы по лицу. Теперь оно напоминает маску из-за грязных, длинных полос по белым щекам. — Ты даже вспомнил, как меня зовут? Сволочь! Тебе было мало, что ты сделал со мной? Ты забрал у меня двенадцать лет! Двенадцать лет! За что? За то, что я не хотел быть таким, как ты?

— Ты… был… — каждое слово давалось с неимоверным трудом, он выдавливал их из себя, — был… убийцей….

— Да неужели! А кем я был в школе? Кого я убил, когда ты раскладывал меня на столе в своем долбаном кабинете? Кем я был, когда мне ничего не было нужно, кроме твоего внимания!

— Ты убивал…

— А ты? На твоих руках нет крови?

— Ты сам выбрал свою…

Еще один удар, — носком ботинка под подбородок, так чтобы лязгнули зубы.

— Заткнись! Ты заставил меня возненавидеть всех вокруг!

Палочка дрожит в руке, прямо напротив окровавленного подбородка.

— Ты не сможешь…. Не сможешь убить…. Ради твоей матери….

— Моя мать в земле, скотина! И она бы жила, если б ты не засадил меня в Азкабан!

Ты так сильно её любил, что дал подохнуть в камере!

— Я видел, что ты сделал с Лонгботтомами!

— А тебе их стало жаль? С каких это пор ты вообще кого-либо стал замечать, кроме себя самого?

— Ты не сможешь. Чтобы ты не сделал, ты не станешь отцеубийцей!

Не отвечать, только засмеяться звонким и беспощадным смехом, режущим воздух как жало рапиры. Темная туча, что с утра висела над окрестностями леса, ответила на его хохот оглушительным раскатом грома. Она взорвалась в воздухе, как фейерверк, будто терпение небес внезапно лопнуло, изливая на землю потоки гнева.

— Я твой отец…

— У меня нет отца. Мне было одиннадцать, я уехал учиться …. А он умер. И я похоронил его в лесу…

— Я твой отец, я…

Искусанные губы тронула легкая улыбка, — быстрая и скользкая, как извивающееся тело змеи.

— Барти! — Отчаянно выкрикнул Крауч старший, но вопль потонул в новом раскате грома.

На мгновение все исчезло, — даже шелест ливня.

Круглые карие глаза, треснувший лед на дне расширенного зрачка.

Зеленый росчерк «Авады Кедавры», разбивший мир на тысячу осколков.

Тело, падающее в хлюпающую грязь на опушке леса.

Дождь хлестал оставшегося в живых, смывая грязь и кровь с вытянутых рук.

Улыбку с бледного лица.

Смерть из глаз.

Все, кроме последнего слова, выкрикнутого навстречу дождевым плетям, в гневное, беспощадное небо:

— НЕНАВИЖУ!!!!!

* * *

…. Капли памяти таяли на каменном полу моего кабинета, исчезая в небытие. Как, оказывается, просто обрести свободу! Почему я раньше не знал об этом? Когда последняя судорога воспоминаний растаяла в эфире, перешла в иные, недоступные никому сферы, я еще несколько мгновений сидел без движения, а потом поднялся новым, мной еще не осознанным человеком.

Я, Северус Тобиас Снейп, с этой минуты и до последнего вздоха, больше никогда не вспомню о своем школьном друге Барти Крауче младшем. Больше никогда его призрак не потревожит меня.

Что есть память? Пыльный чердак в голове, куда ты тащишь весь ненужный хлам, обрывки разговоров, мыслей, поступков, предпосылок, самооправданий. До тех пор, пока уже не можешь открыть дверь, чтобы впихнуть туда что-то еще. Сосуд, что наполняется доверху, а потом отказывается принимать даже каплю. И тогда, чтобы избавиться от груза и тоски, ты разжигаешь огонь и обращаешь свое хранилище в пепел. Разбиваешь стекло и ждешь, корчась от тоски, когда последние капли высохнут перед твоими глазами.

Обретаешь пустоту.

Слушаешь беззвучие внутри себя.

И продолжаешь жить дальше…