Наверстать упущенное

Именно Альбус сказал мне, что его нашли через неделю после того, как Тёмный Лорд отправился ко всем чертям. Его не было пол года; однажды ночью, выполняя задание Ордена, он просто исчез. Никто не знал о его местонахождении. У нас не было возможности узнать на свободе он или его схватили, жив он или мёртв. Пару месяцев назад моё предательство выплыло наружу, и мне пришлось прекратить шпионить за чокнутым, называющим себя Лордом Волдемортом.

Только спустя несколько дней писали во всех газетах: Ремус Люпин, член Ордена Феникса, находился шесть месяцев в плену у Упивающихся Смертью. Был найден в подземелье одного из последних укрытий Тёмного Лорда вместе с двенадцатью разодранными трупами, находящимися на разных стадиях разложения.

Газеты давали подробное описание каждой детали, а публика с болезненным наслаждением их поглощала. То, что, когда его нашли, он был обнажен и лежал в луже экскрементов на красном от крови полу. Судя по его внешнему виду, его морили голодом, чуть ли не до смерти. Его так жестоко пытали, что был повреждён спинной мозг, поэтому ниже талии парализован. В настоящее время он всё ещё находится без сознания и пребывает для дальнейшего лечения в Св. Мунго.

Через неделю вся пресса кричала об очередной новости. Люпин, наконец, пришёл в сознание. Если можно назвать то состояние, в котором находился его разум «сознанием». Если вообще говорить про то, что у него всё ещё есть разум.

Под действием Веритасерума Упивающийся Смертью, участвовавший в поимке и пытках, наконец, утолил всеобщую жажду подробностей. На начальных стадиях войны Тёмный Лорд намеревался убедить вервольфов присоединиться к его армии. К счастью для светлой стороны, Альбус это предвидел и послал Люпина с целью опередить нашего врага. Люпину это удалось, и, когда его поймали несколько недель спустя, Тёмный Лорд захотел мести. Его всё время держали в одном и том же подземелье и каждую полную луну отдавали ему двух пленников, которых (без действия Волчьего Зелья), естественно, он и убивал. Они не утруждали себя уборкой трупов, злорадствуя над его страданиями при виде тех, кого разодрал. Между полнолуниями Тёмный Лорд развлекал себя тем, что мучил Люпина ментально посланными картинами, снова и снова изображавшими убийства жертв оборотня. Это и свело его с ума.

Для прессы он был героем, пожертвовавшим своим душевным здоровьем для спасения мира волшебников. Его превозносили до небес, наградили Орденом Мерлина Первой Степени, а Министерство назначило ему пожизненную пенсию. Это было совершенно омерзительно. С ним обращались, как с общественным имуществом. За одну ночь он превратился из ненадёжного гибрида волка с человеком в «нашего героя». Очень жаль, что его достоинства были признаны только сейчас, когда уже было слишком поздно.

В течение следующих недель один за другим его навещали друзья, бывшие коллеги и члены Ордена. Мне было всё равно. Кроме дел, касающихся Ордена, я с ним не пересекался. Он мне не нравился, наоборот, я его страстно ненавидел. И, конечно же, у меня были занятия поинтересней, чем наносить визиты тому, кто меня даже не узнает. По крайней мере, именно это я себе и повторял.

Не знаю почему, но, в конце концов, спустя два месяца после его освобождения, я обнаружил, что стою напротив неприметной белой двери, скрывающей одну из палат Св. Мунго, и равнодушно слушаю объяснения медсестры.

Первое, что я заметил: он выглядел намного меньше, чем я помнил. Люпин всегда был стройным, но сейчас он был болезненно хрупким. В его волосах было намного больше седины по сравнению с тем, когда я его видел в последний раз. А морщины, залёгшие в тонких чертах, сделали его усталым и грустным. На щеках блестели дорожки слёз. Хотя самым ужасным было пустое выражение в этих огромных янтарных глазах, которые бессмысленно пялились в пространство.

Я не знал, чего мне ожидать от посещения. Было ли это чистое любопытство, побудившее меня нанести этот визит? Ожидал ли я упоения тем фактом, что мой последний враг из прошлого получил, наконец, по заслугам? Должен признать, что на какой-то миг последняя мысль овладела мной. Не ирония ли: кое-что стоило ему рассудка, и именно это он чуть было со мной не сделал двадцать два года назад?

Тем не менее, сейчас такая мысль оказалась пустой. Я не смог сдержаться и почти пожалел Люпина, не смотря на то, сколько ненависти я к нему испытывал раньше. Разглядывая безразличную оболочку того, кто ещё не так давно был остроумным и здравомыслящим человеком, я внезапно почувствовал себя незваным гостем, не лучше тех репортёров, что всё ещё напрасно пытались проникнуть в его палату и сделать снимок. Хотел бы он, чтобы среди всего человечества именно я видел его в таком состоянии? Я поспешно ушёл без всякого намерения вернуться вновь.

Через пять недель, в понедельник вечером я обнаружил себя сидящим на стуле у его кровати. Почему вернулся, сказать не мог. Я пытался отвлечься работой, сделал попытку развлечь себя, назначая отработки моим несносным студентам в ещё больших количествах, чем обычно. Но всё равно: с тех пор, как я пришёл сюда впервые, у меня перед глазами стоял его образ и не давал покоя, как бы я не пытался переубедить себя, что мне до него нет никакого дела.

Теперь, прислушиваясь к окутывающей нас тишине, я не мог удержаться от удивления. Удивления по поводу странной насмешки судьбы, позволившей мне, бывшему Упивающемуся Смертью, пройти всю войну без единой царапины, тогда как он, не совершавший моих ошибок, наказан так, что это больше подходит для моих преступлений. Я убивал невинных людей, пытал; вероятно, обрекал некоторых из них на ту же участь, от последствий которой Люпин, скорее всего, будет страдать до конца своих дней: снаружи — свободен, но внутри — пленник собственного пошатнувшегося разума.

Я остался ещё на несколько минут, предавшись гневной борьбе с собственной нечистой совестью. А когда появилась медсестра и объявила, что уже время обеда, то я ушел, с благодарностью избавляясь от зрелища, как его будут кормить, словно малое дитя.

Где-то месяц спустя я получил сову из нотариальной конторы, в письме сообщалось о том, что на следующий день меня посетит поверенный Люпина. Я был чрезвычайно возмущен. Что, во имя всего святого, может быть ему нужно от меня, когда я почти с его клиентом и не общался? Выяснилось, что Люпин поручил ему доставить мне письмо в случае своей смерти, внезапного исчезновения длительностью более одного года или полной недееспособности, при последнем варианте доставка должна быть осуществлена через четыре месяца от подтверждения диагноза. После пояснения своих действий мужчина вручил письмо и отбыл, оставляя меня совершенно сбитым с толку.

Прошла неделя. Письмо оставалось нераскрытым. По необъяснимой причине я не мог заставить себя сломать печать. Звучит смешно, но у меня было предчувствие, что лучше бы я его никогда не получал. Наконец, через ещё одну неделю я опять обнаружил, что сижу у его кровати.

— Что же там такое, чего ты не мог мне сказать лично?

Конечно, на ответ я не рассчитывал. Я даже и не знал, зачем пришёл сюда вновь. В конечном счете, я открыл конверт и прочитал:

«Дорогой Северус,

Даже не знаю, прочтёшь ты это или нет. Может, ты бросишь письмо в огонь прямо в тот же момент, как получишь. Я не могу тебя за это винить. Однако надеюсь, что ты так не поступишь.

Вероятно, тебя интересует, почему я оставил тебе письмо. Что же такого я могу написать, чего не смог сказать тебе? Для начала, почему вообще мне нужно что-то тебе говорить? Мы не были друзьями, мы даже не общались, по крайней мере, если говорить о твоём поведении. Я всегда хотел, чтобы ты кое-что знал, но, так как ты никогда бы меня не выслушал, то письмо оставалось единственной моей возможностью.

Я хочу, чтобы ты знал: я очень сожалею. Прости меня за то, что произошло на шестом курсе в школе, когда я чуть тебя не убил. Знаю, что ты, скорее всего, мне не поверишь, когда я скажу, что Сириус не посвятил меня в им задуманное, но это чистая правда. Я не знал. Он никому не сказал: ни Питеру, ни Джеймсу, ни мне. Я бы такого никогда не допустил.

На следующее утро я очнулся в лазарете, и Альбус рассказал мне о произошедшем. Все мои мысли были о тебе. Я причинил тебе боль, хоть и неумышленно, и единственным моим желанием было сказать тебе, что я не знал о плане Сириуса. Сказать тебе, как я сожалею. Но ты со мной не стал разговаривать. Когда я попытался поговорить с тобой, ты сказал мне уйти. Ты сказал, что ненавидишь меня. Ты был таким равнодушным…. Я никогда не забуду выражение твоих глаз. Это просто разрывало меня на куски, потому что я любил тебя и так надеялся, что ты чувствуешь то же самое.

Позже Сириус сказал мне, что подделал мой почерк и передал тебе записку, в которой я назначал тебе встречу в Визжащей Хижине и показывал, как туда добраться. Он даже и не подумал об опасности. Я так никогда и не смог понять, как он мог быть таким идиотом, и наша дружба никогда уже не была прежней. Но я не могу полностью переложить всю вину на него одного, я в большей степени ответственен за случившееся. Я боялся, что ты оттолкнёшь меня, если признаюсь, кто я на самом деле. Это было проявлением слабости с моей стороны, и я не могу выразить словами, как сожалею. Ничего бы не произошло, если бы я не был таким трусом, и не могу винить тебя за твою ко мне ненависть. Должно быть, ты думал, что всё то, что было между нами за предыдущие месяцы, являлось лишь ложью. Что я и мои друзья посмеялись над тобой, твоей наивностью и верой в то, что я мог бы тебя полюбить. Но я любил.

Северус, я любил тебя и всё ещё люблю. Я не хочу уйти, не сообщив тебе правды. Как бы я не хотел услышать, что ты меня прощаешь, я знаю, что этого я не заслужил. Ведь я разрушил всё то, что могло бы быть.

Всем сердцем надеюсь, что однажды ты встретишь человека, который сможет сделать тебя счастливым, как ты того и заслуживаешь.

Твой

Ремус»

Закончив чтение, я безмолвно на него смотрел. Похоже, он ни на каплю не поправился с тех пор, как я пришёл сюда три месяца назад. Его бледная кожа еле выделялась на фоне белых простыней и придавала ему почти эфирное сияние. Я не мог описать, насколько он выглядел невинным и юным, несмотря на выцветшие шрамы, усталые черты и седеющие волосы. Более юным, чем многие годы назад, когда были поцелуи, прикосновения и сладкие признания в любви, когда я видел в нём самого замечательного человека из всех тех, что встречались на моём пути, а я был счастливчиком, ведь имел возможность быть с ним рядом. Пока не встретил другую его сущность. Пока не понял, что ничего для него не значу.

— Пусть прошлое останется в прошлом, Люпин, — сказал я, вытирая платком небольшую дорожку слюны, бегущую вниз по его подбородку из слегка приоткрытых губ. — Я верю тебе, но это ничего не меняет. Прошло уже более двадцати двух лет.

Потом я загрузил себя работой. Я хотел верить в то, что сказал. Пусть прошлое останется в прошлом. Даже если бы он лично поговорил со мной, то бы ничего не изменил. Слишком много всего произошло. Слишком много было разрушено. Ничто никогда не станет прежним. Поэтому уже ничего не имеет значения.

Три месяца это срабатывало. До той бессонной августовской ночи, когда полная луна ярко светила в окно спальни в моём старом доме, куда я уезжал на каникулы. В ту ночь я не мог перестать думать о нём, о том, как он себя сейчас чувствует. Такой же ущербный волк, как и человек, не в состоянии шевельнуться, не понимая, что с ним происходит, и почему он терзаем невыносимой болью трансформации. Один.

В ту ночь я не спал.

Через два дня я стоял перед дверью в его палату. Когда вошел, его кормила медсестра. Она бодро ему рассказывала о том, как «мы» сегодня себя чувствуем, и я ощутил такое раздражение, которое обычно в себе находил только в присутствии Поттера. С самой страшной миной из моего арсенала я выставил её из палаты.

Процесс кормления Ремуса был ужасно медленным. Он был в слюнявчике, потому что его глотательный рефлекс был частично нарушен, и он часто давился даже размягчённой пищей. Каждая проглоченная им полная ложка еды была маленькой победой, ведь он сильно недобирал в весе.

Когда стало ясно, что больше он уже не съест (тарелка не была даже наполовину опустошенной), я вытер его лицо и опять сел у кровати, осторожно держа маленькую трясущуюся руку. Дрожь была следствием многоразового наложения заклятия Круциатус и никогда уже полностью не исчезнет. Выписывая пальцем на тыльной стороне его руки небольшие круги, я ничего не делал, а только смотрел на него и постепенно понимал, что ошибался. Хотя прошлое нельзя изменить, старые чувства нельзя воскресить и нельзя наверстать упущенное время, важным было то, что я, наконец, осознал правду. И то, что я о себе узнал, не давало мне причин гордиться собой.

Когда вернулась медсестра, чтобы забрать посуду, она была более чем удивлена открывшимся ей видом. По её словам, Ремус боялся любого физического контакта и начинал стонать и сильно трястись каждый раз, когда к нему кто-то прикасается. До сих пор не знаю, что я почувствовал, услышав такое. Счастье, что он реагировал на меня не так, как на других? Или грусть из-за осознания того, что могло бы быть, если бы судьба повела нас по другому пути? Думаю, понемногу и того, и другого.

На следующий день я пришёл точно к ужину, так же, как и на второй день и на последующие. Персонал привык к тому, что я кормлю его каждый вечер, а я привык сидеть у его кровати, глядя на его маленькую неподвижную фигуру, и тихо с ним говорить, поглаживая худую белую руку.

Через какое-то время я стал читать ему книги, которые, как сказали мне его друзья, он находил интересными. Они и сами так поступали во время своих визитов, но у них были свои жизни, свои семьи, о которых нужно заботиться, другие друзья, с которыми можно встретиться. Друзья, которые посмеются над их шутками, ответят на заданный вопрос и улыбнутся вместо того, чтобы кричать от прикосновения. Их посещения становились всё более редкими. У меня не было ни таких друзей, ни семьи, ни других занятий, кроме преподавания, и я не был против того, чтобы каждый день сюда приходить.

Фактически я понял, что скучал по этому, если день или два не мог прийти. Я скучал по чтению ему вслух, что было вовсе нелогично, ведь, если абстрагироваться, это то же самое, что читать в пустой комнате. Мне не хватало моих рассказов ему о бессмысленных мелочах и событиях за день: о новой мантии Альбуса, уродливее которой я ещё не видел, о бесконечных просьбах Филча позволить опять применять цепи во время отработок, о новой нелепой зверушке Хагрида, о последних выходках студентов. Я скучал по ощущению его руки в моей, скучал по покою, который находил на меня от одного его вида. Я скучал по нему.

Месяца через четыре однажды вечером я уснул на стуле. Когда очнулся и глянул на часы, то было уже за полночь. Через окно почти полная луна освящала серебряным светом кровать. Ремусу, наверно, снился кошмар, потому что его всего неудержимо трясло, с губ срывались тихие рыданья, на бледных щеках блестели жемчужные слёзы. Он был красивым, как потерявшееся дитя.

Через пару мгновений он резко проснулся, его невидящие глаза неистово метались из стороны в сторону. Он хватал ртом воздух, вперемешку с судорожными вздохами раздавались жуткие рыдания. Инстинктивно я поднялся со стула и лёг рядом с ним на кровать, заключая его хрупкую фигуру в неуклюжие объятья. Ни разу в жизни я никого не утешал и уверен, что получалось у меня плохо, но, кажется, ему было достаточно моих прикосновений и бессмысленной чуши, что я шептал. Мало-помалу дрожь утихла, через какое-то время его дыхание выровнялось, и он опять уснул.

Мне больше не нужно было его утешать, и я отметил резкий неприятный запах. Осторожно выпустил спящего из своих объятий и встал, чтобы зажечь свет. И только тогда, когда я увидел Ремуса во всей его хрупкой, непорочной, поверженной красоте, а простыни и его больничная пижама промокли от мочи, вот тогда я, наконец, понял, что всё ещё люблю его.

Тихо наложил очищающие чары на него, на постельное бельё и на собственную мантию, потом наклонился и легко поцеловал его бледный лоб. Единственное, что я себе тогда позволил.

Следующим вечером я начал гладить его по волосам, пока читал, так с тех пор и поступал. Я медленно пропускал сквозь пальцы тёмное золото, где было так много седины, мягкие пряди нежно ласкали мою кожу, как было много лет назад. Похоже, это ему нравилось (или, по крайней мере, мне хотелось верить), потому что иногда, лишь иногда он улыбался.

И одна из этих слабых подобий улыбки, в конце концов, заставила меня заплакать.

Двадцать один месяц прошёл с тех пор, как Ремус вернулся, десять месяцев — как я понял, что всё ещё его люблю. Я приходил каждый вечер, чтобы покормить его, почитать ему, поговорить с ним. Каждый вечер я гладил его волосы и держал за руку. Каждый вечер я смотрел в пустые глаза, размышляя, может ли он меня слышать, или он просто не в состоянии отреагировать, или он настолько ушёл в себя, что уже не важно: есть я или меня нет.

Каждый вечер я чувствовал, как что-то во мне умирает.

А теперь я не видел его вот уже три недели. Я получил известие, что брат моего деда, живший в Румынии, умер. Поэтому я, как единственный родственник, должен на месте разобраться с делами усопшего. Бумажная волокита продвигалась невероятно медленно, и мне пришлось задержаться ещё на дольше, чем я рассчитывал.

Это не было бы такой проблемой, если бы министр Фадж с его выдающейся паранойей не наложил на бывших Упивающихся Смертью такого огромного количества ограничений. Среди которых, кроме всего прочего, был запрет не только на аппартацию за пределы страны, но и на использование каминной сети с теми же целями. Если я только не хочу провести массу времени в Азкабане. Может, он боялся, что я попытаюсь собрать новое войско за пределами страны; честно говоря, меня совершенно не интересовали его идиотские гипотезы. Я был вынужден путешествовать маггловским транспортом, который не давал мне возможности каждый день покидать родной город моего дядюшки, чтобы навещать Ремуса, как было раньше.

Не думать о нём было невозможно. Конечно же, для волнений не было причин, но я не мог с собой ничего поделать. С каждым днём во мне росло беспокойство, раздражительность, желание узнать, как он там. Боюсь, я не очень помогал делу, что, к сожалению, только замедляло ход событий.

Ночь полнолуния была самой ужасной. Ремус опять трансформировался в подобие собаки, испытывал страшную боль и провёл эту ночь в одиночестве — впервые за четырнадцать месяцев. Меня не было рядом, чтобы лично дать ему Волчье Зелье, чтобы раздеть перед превращением. Я не был там, чтобы остаться с ним и гладить безучастного волка, чтобы утром утешать страдающего от боли трясущегося мужчину, которого любил, а потом дать ему обычную смесь анаболиков и Зелья Сна без Сновидений.

Теперь, наконец, я вернулся и, едва бросив дома багаж, тут же аппартировал в Св. Мунго. Было уже поздно, около десяти вечера, но никто не остановил меня на пути в палату Ремуса. Войдя в небольшую, столь знакомую комнату, я обнаружил, что моё обычное место занято, а мой взгляд напоролся на мускулистую спину и копну чёрных волос.

Поттер. Кроме меня, он был единственным, кто, как я знал, регулярно навещал Ремуса. Но его визиты раз в две недели приходились на полдень, думаю, совершенно осознанно — чтобы мы не встретились. С тех пор, как он семнадцать месяцев назад окончил школу, я его не видел и совершенно об этом не жалею.

Услышав звук закрывающейся двери, он повернул голову.

— Профессор Снейп, — поприветствовал он меня.

— Поттер, — ответил я холодно. Что он в это время здесь делает? И почему выглядит таким усталым и убитым горем? Не то, чтобы меня очень заботило его благополучие. Наверно, у него были сборы в Академии, ведь учиться на аврора — не в парке прогуливаться.

Он молча поднялся со стула, уступая мне место. Позади него на кровати лежал Ремус, кажется, он спал; его кожа была ещё бледней, чем обычно, а под глазами залегли тёмные круги. Щеки впали, а тело вообще превратилось в скелет, — во всяком случае, это то, что я смог рассмотреть. Его грудь едва колебалась в сопровождении с хрипящими вдохами-выдохами. В нос вставлена трубка, а в правую руку введена полая игла. Складывалось впечатление, что он при смерти.

Я немедленно бросился к нему, полностью забывая про то, что на меня смотрят. Взяв его левую руку в свою, я отметил очень тонкие запястья: одно движение, и их без труда можно сломать.

— Поттер! Что здесь случилось?!

Похоже, его нисколько не задел мой резкий тон, и он начал медленно рассказывать. Примерно через неделю после моего отъезда Ремус перестал есть. Ещё пару дней его пытались кормить, но он продолжал отвергать пищу, и вскоре пришлось перевести его на внутривенное питание. Тем не менее, это не способствовало улучшению его состояния. Метаболизм начал падать, и Ремус слабел с каждым днём. После полнолуния три дня назад он уже не приходил в себя.

— Целители говорят, складывается впечатление, что он просто… не хочет больше жить, что он перестал бороться, — подавленно закончил Поттер. — Сказали, что если только не произойдёт чудо, то в течение следующих двух дней он умрёт.

При этих словах я почувствовал, как что-то сдавило грудь. Значит, это конец? Я не верил в чудеса, в них верят только дураки. Ремус умрёт. Он покинет меня, и не будет никакого шанса на… на что? О чём я думал? Почти два года никто не мог до него достучаться… Действительно ли я питал смехотворную надежду, что однажды он выздоровеет? Да, понял я с горькой улыбкой; хотя никогда не хотел признавать, глубоко в душе именно на это я и надеялся. Я надеялся на чудо! Я — дурак.

— Меня всегда интересовало, почему вы сюда приходите, — внезапно полюбопытствовал Поттер, тут же отвлекая меня от размышлений.

— Не ваше дело, Поттер, — рявкнул я с раздражением.

— Раньше вы только то и делали, что изводили его, — заявил он, подозрительно на меня глядя, когда я осторожно убирал волосы со лба Ремуса.

— Как я уже сказал, я не собираюсь ничего с вами обсуждать, — ответил я, опускаясь на стул.

— Отлично, — выплюнул он, а потом развернулся и вышел из комнаты. Через пару минут вернулся со вторым стулом, на котором и устроился по другую сторону кровати, бросив на меня дерзкий взгляд. В любое другое время я бы принял вызов, но теперь было не до того. Закрыв глаза, я целиком сосредоточился на дрожащей руке, которую держал. Даже сейчас от одного прикосновения к нему я ощутил такое спокойствие, как ни с кем другим.

Время текло в тишине, нарушаемой лишь звуком затруднённого дыхания Ремуса. Когда я, наконец, открыл глаза, Поттер, казалось, был полностью погружен в размышления, он не отводил взгляда от руки Ремуса в моей. Его поза дышала напряжением, и я заметил, что его ладони, лежащие на коленях, сжаты в кулаки. Внезапно жгучая враждебность, что я всегда к нему испытывал, куда-то испарилась.

— Вам нужно уже идти домой, — посоветовал я. Он выглядел так, что ночь хорошего сна ему точно не помешает.

Он резко вскинул голову и уже открыл рот, чтобы заговорить, но закрыл его, очевидно, сильно удивившись отсутствию обычной в моём тоне насмешки, сохранять которую сейчас было достаточно трудно.

— Почему? — спросил он. — Почему вы можете… прикасаться к нему? Почему с вами это так, а со всеми остальными — нет? Даже… — он замолчал, грусть легко читалась на его лице.

— Не знаю, — спокойно ответил я. Конечно, не буду же я именно перед ним обнажать душу и рассказывать душераздирающую историю об опущенных возможностях и потерянной любви. А точнее, ни перед кем не буду.

— Идите домой, — повторил я. — Поспите.

Он не ответил, а просто указал на что-то позади меня, и я, обернувшись, увидел откидную кровать, стоящую у противоположной стены комнаты.

— Вы здесь спите? — наверно, в моём тоне прозвучало недоверие, потому что в глазах Поттера внезапно сверкнула ярость.

— Конечно! Я здесь сплю! — он почти кричал. — Он мне почти как отец, и он умирает! Где, ко всем чертям, я бы ещё хотел находиться?

Я понял, что он прав. Альбус рассказывал мне, что после смерти Блека эти двое очень сблизились. Они находили утешение в присутствии друг друга, и к концу шестого курса Поттера Ремус стал его официальным крёстным. Естественно, Поттер хотел бы сейчас быть с ним рядом, и было бы неуместно устраивать склоку у смертного одра Ремуса.

— Ну, тогда ложитесь, — сказал я примирительно, как только мог. — Если вдруг что, я разбужу.

Он с сомнением на меня посмотрел, но, в конце концов, подчинился, принимая предложенное перемирие. В эту ночь у меня не было желания говорить, поэтому я молчал и не двигался, не считая выводимых пальцем узоров на руке Ремуса.

Утром Поттер убедил меня немного отдохнуть, и хотя я не думал, что смогу уснуть, мой тревожный сон длился почти до полудня. Минута за минутой, час за часом медленно ползло время. Пришли целители провести ежедневное обследование, но сказали они нам только то, что его состояние не изменилось. Напряженная тишина между мной и Поттером ни в коей мере не способствовала улучшению мрачной атмосферы. Около полуночи мне удалось уговорить его лечь поспать, опять пообещав разбудить, если будет нужно. Какое-то время я слышал, как он ворочается и крутится, но потом, кажется, всё-таки уснул.

Глядя на умирающего мужчину, которого любил, я ощущал, как уходит наше время. Лицо Ремуса выглядело одновременно и переполненным страданием, и прекрасным; оно было словно вырезано из слоновой кости: слишком хрупкое, чтобы прикоснуться. Он уходил прочь, а я ничего не мог поделать. Я хотел, чтобы он узнал о том, о чём я никогда никому не рассказывал, даже ему за эти десять месяцев. Мне нужно хоть раз быть с ним откровенным, даже если он и не в состоянии меня услышать. Мне требовалось выговориться, и я знал, что смогу открыться лишь ему одному. Так и я сделал. Медленно пропуская сквозь пальцы его мягкие волосы, я говорил.

Я рассказывал ему обо всём, что осталось не высказанным в течение коротких, слишком коротких четырёх месяцев тайных встреч, робких поцелуев и скупых слов двадцать три года назад.

Как я не смог поверить ему, когда он подошёл ко мне в день экзамена по СОВ спустя некоторое время после инцидента, прося прощения за поведение своих друзей и за собственную трусость. Как я с неохотой позволял себе надеяться, когда он не прекращал попыток наладить со мной отношения в начале шестого курса. Как спустя время понял, что хочу быть больше, чем другом для умного доброго гриффиндорца, от которого у меня дух захватывало, и как было больно осознавать, что моё желание никогда не воплотится в реальность. Как было ещё больней, когда он впервые меня поцеловал, ведь я просто не привык, чтобы со мной обращались с такой заботой, чтобы ко мне прикасались с такой болезненною нежностью. Не привык чувствовать, что меня любят.

Как почти каждую ночь, просыпаясь от кошмара с участием отца, я представлял, что Ремус рядом и обнимает меня, пока вновь не засыпал. Тогда я не был готов рассказать ему о своём отце, о том, что он со мной делал. Тогда было ещё слишком рано. А сейчас я говорил об этом, спотыкаясь на каждом слове и только радуясь, что он не слышит моего лепета, хотя в итоге счастье (ведь столько лет прошло после того, как я осмелился мечтать о нежности и покое), безусловно, перевесило боль молчания.

Рассказал ему о том, как после инцидента в Визжащей Хижине, понял (скорее думал, что понял): всё между нами было обманом, не более чем злобной шалостью, устроенной тем, перед кем я глупо раскрылся, показал настоящего себя, скрывающегося под маской высокомерия, безразличия и ехидных замечаний.

Рассказал ему, как, наконец, был принят в круг собственных сокурсников, как вскоре после окончания Хогвартса мы все присягнули на верность Тёмному Лорду. Как озлобленный и жаждущий власти восемнадцатилетний парень окружил себя тьмой и холодом, чтобы унять огонь боли и отчаянья. Как спустя два года понял собственное заблуждение, глядя в глаза отца, которого должен был убить по приказу Тёмного Лорда за отказ к нам присоединиться. Как подчинился под угрозой заплатить за неповиновение собственной жизнью и только тогда осознал, что моя жажда мести за содеянное этим человеком ничто по сравнению с чудовищностью поступка сына, убившего своего отца, деяния человеческого существа, отнявшего жизнь у себе подобного. Хотя до того я уже не раз убивал.

Как потом приполз к порогу кабинета Дамблдора, умоляя отправить меня в Азкабан, и как вместо этого мне незаслуженно предоставили второй шанс.

Как на протяжении последних десяти месяцев, пренебрегая всякой логикой, всё ещё надеялся на второй шанс для нас двоих.

Как сейчас себя чувствовал, понимая, что ничего подобного не случится.

Рассвет остался незамеченным. Горло пересохло от долгого разговора, а я ощущал странную смесь грусти и облегчения. Но больше всего чувствовал себя смертельно усталым.

— Прости меня, Ремус, — прошептал я, когда, наконец, перестал гладить его волосы. — Ты написал, что очень хочешь услышать моё прощение. Я бы простил, если было бы за что прощать, но не за что. Ты боялся отказа — страх, который я понимаю намного лучше, чем хотелось бы. А сейчас я уже никогда не услышу, что ты меня прощаешь! За то, что так никогда и не выслушал тебя. За то, что отнял у тебя счастье, которое ты думал, обретёшь со мной — хотя я сомневаюсь в этом. Я никогда так и не пойму, что же ты такого во мне нашёл…

Именно в тот момент, когда первые безмолвные слёзы покатились по моим щекам, я почувствовал пару ласковых рук, опустившихся сзади на мои плечи.

— А я понял, — тихо сказал Поттер, и я осознал, что ночью он так и не уснул. Очень долго никто из нас не пошевелился.

Именно Поттер, наконец, нарушил тишину.

— Если бы не Ремус, не думаю, что я бы пережил потерю Сириуса, — сказал он. — Я винил себя в его смерти. Но Ремус… он заставил меня понять, что это не так.

Он продолжал рассказывать, как жил после смерти Блека, как Ремус научил его Патронусу на третьем курсе, и до меня понемногу доходило, что он делает. Он предлагает что-то взамен услышанного от меня ночью. Конечно, не такое личное, как я рассказывал Ремусу, но в данный момент это не имело никакого значения. Он говорил, по меньшей мере, полчаса, а я с закрытыми глазами слушал.

И в течение всего времени он не убирал рук.

Я был ему за это благодарен, и именно тогда я, наконец, понял, что настал момент, когда взаимная ненависть сошла на нет. Во время войны нам не удавалось вести себя вежливо друг с другом, не смотря на то, что мы сражались на одной стороне, не смотря на ту угрозу, что представлял Тёмный Лорд для нашего мира и для наших жизней. Но сейчас, когда кроме нас не было свидетелей смерти мужчины, которого мы оба любили, мы достигли согласия, и я знал, что будет очень трудно вернуться к тому, как было раньше. И подумал, ощущая странную успокаивающую тяжесть его рук на плечах, что, может, я и не хочу возвращаться к былому.

Я знал, если бы нас сейчас видел Ремус, то ему бы это понравилось. Он всегда хотел, чтобы мы установили мир, а сейчас этот мир устанавливался на основе его смерти. По моему мнению, слишком высокая цена для этого, но почему-то я знал, что он бы так не подумал. Почти два года назад он уже пересёк черту, а это лишь ещё один крошечный шаг. Он бы считал, что эта соответствующая плата.

Разве не иронично, что, умирая, Ремус умудрился показать мне всё то, что я отказывался увидеть, когда он был в здравом уме? Иронично, да, и ещё великолепно. Великолепно так, что тебе этого никогда не понять, потому что это великолепие сломит тебя, а потом ты будешь сравнивать каждую минуту до того и говорить себе, что нет, ничего не может быть настолько великолепно, как те мгновенья, когда твоё сердце разрывалось на части. Люди, никогда через такое не прошедшие, скажут, что эта боль сделает тебя равнодушным к счастью, что, может, будет позже. Но они ошибаются. То является великолепием.

Подобные мысли относились к идиотской чуши, которую я всегда презирал, но мир изменчив, как и люди. Маленькая полуулыбка тронула мои губы; как же иронично и великолепно, что мужчина, которого я любил, заставил меня искренне улыбнуться впервые за многие годы именно в тот момент, когда сам умирает. Поттер резко вздохнул и сдёрнул руки с моих плеч.

— Ремус! Его… его глаза! Профессор, он очнулся!

* * *

Целители не могли ничего объяснить. Собрался целый консилиум, но все они могли сказать лишь то, что накануне вечером его состояние значительно улучшилось. Они назвали это чудом. Чудом, на которое мы и не смели надеяться.

Когда все ушли, задержавшаяся молодая женщина-целитель сказала мне: она считает, всё произошло из-за меня. По её словам, Ремус начал уходить, в первую очередь, из-за того, что меня долго не было рядом, а когда я вернулся, он решил жить. Я подумал, что это полная чушь. И мне, и Поттеру была, честно говоря, была безразлична причина выздоровления. Главное, что Ремус будет жить.

Я решил, что останусь, пока ему не станет лучше. Но кое-что осталось прежним: он всё ещё был в заложниках у собственного разума и не реагировал на внешний мир. Осталось всего два дня зимних каникул, после чего Поттеру придётся вернуться на занятия. Я описал Альбусу ситуацию, и он тут же согласился освободить меня от всех обязанностей, пока будет длиться выздоровление Ремуса. Скоро стало ясно, что это займёт немало времени.

Первые дни Ремус был слишком слаб, чтобы оставаться в сознании больше, чем несколько минут, и я проводил часы, просто наблюдая, как он спит, я лишь держал его за руку и находился рядом. Пусть я и считал мнение молодой целительницы чушью, но рисковать мне не хотелось.

Находясь с Ремусом, я научился совершенно новому виду терпения. В отличие от медперсонала, я мог к нему прикасаться, не пугая, поэтому я стал обтирать его губкой, а не применять очищающие заклятия, как раньше. Я выучил заклинания, опорожняющие его мочевой пузырь и кишечник, хвала Мерлину, применять маггловские технологии здесь не потребовалось. Когда, наконец, он достаточно окреп для приёма пищи, только час уходил на то, чтобы скормить ему пару ложек пюре. И я себя не раз спрашивал, сможет ли он сохранить вес, не прибегая к внутривенному питанию, не говоря уже про то, чтобы набрать пару килограмм.

Но постепенно и почти незаметно ему становилось лучше. Январь сменился февралём, февраль превратился в март. Раз или два в неделю заходил Поттер, убеждался, что его крёстному становится лучше, иногда перекидывался со мной парой слов, рассказывал о тренировках, о происходящем в магическом сообществе, о политике. Однако мой мир сократился и сжался до размера одной комнаты, одной кровати, одного мужчины.

Я никогда не знал настоящего счастья. Двадцать три года назад я думал, что счастлив, но тогда было слишком много секретности, слишком много опасений и тревог. И так быстро то счастье подошло к концу.

А сейчас я знал, какое оно, истинное счастье.

Счастье — это смотреть в пустые глаза, которые, наверно, никогда больше не взглянут на меня с узнаванием. Счастье — это разговор с тем, кто, скорей всего, не понимает меня и никогда не ответит. Счастье — это вытирать слюну и потёки пюре с подбородка сорокалетнего мужчины. Счастье — это держать руку, от которой я ждал когда-то совершенно других прикосновений, но сейчас я не могу просить большего. И, самое главное, счастье — это видеть тени улыбки на губах человека, даже не осознающего, что улыбается, и не понимающего, почему. Иногда я позволял себе думать, что улыбается он именно из-за меня.

Счастье то, что Ремус жив. Конечно, такое счастье было эгоистичным и наверняка преступным, ведь откуда мне знать: может, для него действительно лучше уйти? Мне не хотелось думать об этом.

В апреле я опять начал преподавать, вернувшись к прошлому опыту ежедневных визитов. Ремусу стало намного лучше, на большее мы и рассчитывать не могли. И не было крайней необходимости всё время находиться в больнице. Если не учитывать подкрадывающегося чувства одиночества, когда его не было рядом со мной.

Теперь Поттер навещал его раз в неделю, но не в то же время, что я. Мы ощущали неловкость в присутствии друг друга, не знали, что говорить, что думать, что чувствовать. Уже не было ненависти, но ей на смену ещё ничего не пришло. И не раз я пожалел, что та ночь, нас изменившая, вообще имела место быть. Думаю, не ошибусь, если скажу, что иногда он тоже размышлял о подобном. Но пока так было проще.

Было начало июня, когда я понял, почему мне всегда не везло, в то время как других людей удача сопровождала на протяжении всей жизни. Не то, чтобы я никогда не был удачлив, нет, просто она сконцентрировалась в двух днях: в тот день, когда Ремус был при смерти, но выжил, и тогда, когда я читал ему и вдруг ощутил, как тонкие дрожащие пальцы сжали мою руку.

Взглянув на него, я увидел, что Ремус мне улыбается настоящей улыбкой, осветившей всё лицо. Но больше всего я был зачарован его глазами: не тусклые и пустые, они смотрели на меня осмысленно.

Совершенно ошеломлённый я выпустил его пальцы, поднёс свою руку так близко к его лицу, что почти прикасался к нему… но потом отвёл её, будто боясь разрушить это марево, этот сон, что мне снился, — если я попытаюсь его коснуться.

— Ремус! — прошептал я. — Ты очнулся! Ты… ты узнаёшь меня?

До сих пор не знаю, что бы я почувствовал, ответь он мне тогда «нет», но он вообще не заговорил. Когда я отпустил его руку, улыбка погасла, а, услышав мои слова, он склонил голову вбок и слегка нахмурился. Потом он медленно и осторожно взял мою руку и провёл ею по своей щеке, млея от прикосновения и прикрывая глаза. Опять появилась улыбка, но отличная от тех, что я видел за прошлые месяцы, она не выказывала ни счастье, ни печаль. А была чистым блаженством… Так что с того, что он не заговорил в тот вечер?

Весь следующий час я провёл, гладя его волосы, щёки, руки, иногда говорил, иногда молчал. Казалось, он просто нежился в моих прикосновениях. Он слушал и улыбался. А я никогда столько не улыбался, как за тот вечер.

Но всё хорошее когда-то заканчивается и, я не заметил, как он опять ускользнул. Я рассказывал о тренировках Поттера, гладил его по щеке и иногда размышлял, понимает ли он, о чём я говорю. И когда спустя кое-то время он снова открыл глаза, то в них опять была пустота, и больше ни на какие прикосновения Ремус не реагировал.

Когда об этом узнали целители, то вразумительного объяснения дать не смогли. Был ли эпизод единичным? Повторится ли он вновь? А если нет, то смогу ли я смириться с утратой того, что думал уже потерял, но затем обрёл вновь, хотя и на такое краткое мгновенье?

Рассказать ли мне Поттеру? В конце концов, я решил не говорить ему, по крайней мере, сейчас. Удалось убедить в этом и целителей. Мне не хотелось лелеять в нём ложные надежды. Всё расскажу, если это опять произойдёт.

Весь следующий день я был как на иголках от ожидания, но вечером мои надежды не оправдались, также и на второй день, и на третий. Но, наконец, через неделю я почувствовал, как Ремус опять сжал мою руку, и снова я смотрел в ясные глаза, которые меня узнавали. Это повторилось спустя два дня, потом происходило всё чаще и чаще, и через две недели я решил, что пора.

Сказать, что Поттер был счастлив, означает вообще ничего не сказать. Всё было намного сложнее, и он опять меня удивил. Конечно, он был счастлив, но отнёсся к услышанному с опаской, был почти напуган. Как Ремус на него отреагирует? Узнает или испугается? Ведь он боялся чужих прикосновений.

Целители всё ещё не делали попыток установить контакт с Ремусом, ведь он «приходил в себя» только в моём присутствии и ни разу за то время, пока меня не было. Сейчас они были уверены, что всё дело во мне, именно благодаря мне он выходит из невменяемого состояния. Если так, то как он отреагирует на остальных?

Ответ мы получили в пятницу вечером. Когда Поттер зашёл в палату Ремуса, то последний всё ещё прибывал в апатичном состоянии, но через полчаса его глаза вновь наполнились жизнью и, как всегда, он полностью сосредоточился на мне, совершенно игнорируя второго посетителя. В течение первых пары минут я лишь говорил с ним, как и обычно, а Поттер в ожидании хранил молчание.

— Ремус, — наконец, произнёс я, — к тебе ещё кое-то пришёл. Ты помнишь Гарри?

— Привет, Ремус, — тихо поприветствовал его Поттер.

При звуке второго голоса улыбка Ремуса постепенно исчезла, но он ещё не совсем осознал присутствие Поттера, потому что глаза продолжали смотреть на меня.

— Ремус, это я, Гарри, — я слышал дрожь в его голосе от едва сдерживаемого возбуждения, надежды и страха, эти же чувства легко читались на лице.

Медленно, очень медленно Ремус повернул голову, и его взгляд остановился на фигуре рядом со мной. Его лицо приняло беспокойное выражение, и я почувствовал, как он с силой сжал мою руку. Поттеру он не улыбался.

Тишина давила.

— Ремус… — на сей раз почти оправдываясь. Мне вдруг стало жаль Поттера, но также я ощущал, как Ремус вздрагивает, слыша голос молодого человека. Всё произошло слишком быстро, и я не был в силах что-либо сделать.

Я видел, как в глазах Поттера что-то сломалось, и внезапно он уже держал Ремуса за руку, и умоляюще спрашивал, помнит ли он его, говорил, что он — крестник Ремуса, и что он так надеялся быть узнанным.

Итог был ужасным. За пару секунд дыхание Ремуса стало затруднённым и прерывающимся, он начал весь трястись, а ещё через несколько мгновений из крепко зажмуренных и не желающих смотреть на белый свет глаз полились слёзы.

В шоке Поттер выпустил руку Ремуса.

— Я… прости… Я не…

— Поттер, убирайтесь! Сейчас же! — пары резких слов хватило, чтобы он немедленно выбежал из палаты.

После чего я сел на постель рядом с Ремусом, всё ещё вцепившимся в мою руку, плачущим и не осознающим, что уже нет причин для страха. Я обнял его и начал гладить по волосам, со всей отчётливостью ощущая дрожь, сотрясавшую его тело. Я просто не мог видеть Ремуса в таком состоянии!

— Ремус, ты в безопасности, не бойся. Я здесь с тобой, всё хорошо, — бормоча утешительные слова, мне понемногу удалось его успокоить, пока, наконец, он не посмотрел на меня. На его губах вновь заиграла слабая улыбка. И несколько минут спустя он уснул.

Выйдя из комнаты, я увидел Поттера, сидящего на стуле не далеко от двери. Я подошёл к нему, и он поднял на меня красные опухшие глаза. Я понял (хотя до этого так не думал), что не могу всерьёз на него злиться. Откуда мне знать, может, я отреагировал бы точно так же на его месте? И теперь лишенный надежды, которую испытывал раньше, он вернётся в тренировочный лагерь Авроров, а никто так и не понял, как бы много для него означало, если бы его крёстный по-другому повёл себя при виде своего крестника.

Глядя сверху вниз на отчаявшегося молодого человека, я принял внезапное решение.

— Поттер, пойдём! — приказал я, к моему удивлению он подчинился и пошёл следом за мной к камину, расположенному в холле больницы.

— Держитесь! — скомандовал я, толкая его в пламя после того, как бросил немного кружаной муки в камин.

— Лондон, Кленовая улица, гостиная! — произнёс я, а потом прошептал пароль. Поттер покорно меня слушался. Очутившись в гостиной, я подвёл его к софе. Указав на неё, я приказал ему сесть, и он опять молча подчинился.

Я пошёл на кухню, чтобы сделать чай, а, вернувшись, обнаружил его в той же позе, что и пять минут назад: плечи поникли, руки безвольно лежат на коленях, глаза опущены к полу.

— Я… Я не хотел… напугать его, — внезапно прошептал он. — Я не хотел… Вы же не думаете, что если бы я знал… — его голос звучал пугающе тихо. — Но, может, вы думаете, что я просто так сделал… Ведь вы всегда думали про меня так же, как и про моего отца, правда?.. И, уверен, он поступал именно так, как ему хотелось, и… И простите меня за произошедшее… И…

— Поттер, не будьте идиотом! — рыкнул я.

Он резко вздрогнул и тут же замолчал.

Я вздохнул. Так ничего хорошего не выйдет. Одно дело шептать тихую бессмыслицу человеку, которого любил, а совсем другое — пытаться успокоить Поттера, которого ещё недавно ненавидел. Но ведь ему удалось такое сделать для меня нечто подобное, поэтому я почувствовал, что, по крайней мере, должен попытаться.

— Поттер, — опять начал я, затем, не получив реакции: — Гарри, — тяжело было произносить это имя, имя, отличавшее его от Поттера, которого у меня были причины ненавидеть.

Он всё ещё не отвечал. Снова вздохнув, я сел рядом с ним. Видел, как дрожат его плечи.

— Я знаю, что ты не хотел его испугать.

Он пристально на меня посмотрел.

— Я… Я просто… Я думал… — он судорожно вздохнул и на миг прикрыл глаза, пытаясь успокоиться. — Я был так счастлив, что он пришёл в себя, и… — он опять смотрел в пол. — Я так по нему соскучился.

Моя рука сама по себе легла на его плечо. Наконец, я ощутил, как его мускулы расслабились.

— Как вы думаете, он когда-нибудь меня узнает?

Что сказать, не солгав? Ничего утешительного я ответить не мог.

— Не знаю.

Когда молчание стало уж слишком гнетущим, я потянулся к подносу, что поставил на стол перед нами.

— Чаю?

Он кивнул, и мы пили чай во вновь вернувшейся тишине.

— С вами он выглядит счастливым, — раздался спокойный голос. — Вот в чём дело, да? Просто не со мной.

— Гарри… — во второй раз оказалось легче произнести его имя. Он вопросительно посмотрел на меня.

— Ты — не твой отец.

Услышав такое, он слегка улыбнулся.

— Ремусу бы понравилось это, как думаете?

— Да, ему бы очень понравилось.

На сей раз тишина, меж нами установившаяся, не была гнетущей. Наконец, после ещё одной чашки чая он поднялся.

— Мне пора. Завтра нужно рано вставать, — он подошёл к камину и остановился, — спасибо, профессор. За то, что сюда меня привели, — он уже было собрался взять кружаной муки из горшочка на каминной полке, но раздумал и обернулся. Зелёные глаза впились в меня взглядом. — Могу я прийти опять?

Через пару мгновений я кивнул. Не такая уж плохая мысль. Совсем не плохая.