В дождливом грязном сентябре Хогвартс просыпается, отряхивается от летней пыли и наполняется сотнями людей и звуков.
Эти ученики похожи на муравьев: они повсюду. Когда ты на седьмом курсе, тебе всё близко и знакомо, ты изучил все гласные и негласные законы, по которым существует эта школа, ты знаешь абсолютно точно, кто, где и чем занимается. Первокурсники толпятся на главной лестнице, напоминая слепых щенков в корзине, они толкаются, неуверенно переминаются на месте, наступают друг другу на ноги. Осмелевшие второкурсники устраивают бои в коридорах, превращая свои уши в кактусы и насылая проклятия постоянной икоты; третьекурсники снисходительно взирают на них, четверокурсники в большинстве своем заняты поцелуями на подоконниках, пятикурсники нервно перелистывают программы сдачи СОВ… Среди всей этой повседневной кутерьмы мало что тебя удивляет, и тем более ты ценишь тайну, которая у тебя есть.
Тайна эта сладка и темна; её приятно раскатывать на языке и сжимать за пазухой. Тайна эта согревает тебя серыми и дождливыми сентябрьскими днями, когда в коридорах гуляют пронизывающие до костей сквозняки, небо затянуто свинцовыми тучами, и утро почти неотличимо от вечера.
В такие дни пальцы у Гарри замерзают и краснеют от холода. Тогда он откладывает перо, натягивает на ладони рукава толстого колючего свитера — подарка миссис Уизли — и разглядывает полусонный класс под монотонное бормотание профессора Биннса. Глаза слипаются, и сквозь опущенные веки Гарри смотрит на Драко.
Драко не то что бы красив — нет, его не назовешь красавцем. Он вообще похож на девчонку — так заключает Гарри, рассматривая его маленький острый носик, длинные ресницы, крошечный рот, розовые губы, словно покрытые блеском из перламутровой баночки Лаванды. У Драко нет даже намека на усы или бороду, — какие там усы, если даже брови на лице различить нельзя!
Драко дремлет, уткнувшись в сгиб руки, и просыпается лишь иногда, чтобы лениво взять перо и чиркнуть в тетради что-нибудь про изобретение первых ковров-самолетов или великом совете гоблинских старейшин. А иногда его соседи по парте начинают что-то ему рассказывать, и в такие минуты его лицо словно преображается — эта бесцветная кукольная рожица принимает совершенно невероятное выражение. Гарри внимательно изучал, как это происходит — Драко чуть заметно щурится, и уголок его губ — всегда левый! — ползет вниз, образуя самодовольную, презрительную, но необъяснимо привлекательную гримаску.
И вот тогда начинается тайна. Колкость, усмешка, оскорбление, вызов. И…
С утра в восточной галерее холодно и пустынно. В кристальном ледяном воздухе зависают крошечные капли водяного пара, их можно собрать рукой, и они медленно соскользнут по большому пальцу за обшлаг рукава. Драко, милый Драко, да ты слабее котенка — твоя шелковая рубашка слишком хороша для поединка, она сковывает твои движения, а палочку я минуту назад выбил у тебя из рук. Ты только и можешь, что кусаться и царапаться, как девушка, которую тискают в темном переулке за школой. А ещё ты любишь нападать сзади. Отвлечь соперника изощренными оскорблениями, извернуться как кошка, проскользнуть под моей рукой и попытаться удрать, пнув меня напоследок острым носком своей туфли.
И ты бежишь, задыхаясь, по коридору, капли, зависшие в воздухе, стегают тебя по лицу, твоя мантия распахнулась, и стылый ветер ударяет в грудь так сильно, что, кажется, вот-вот сломаются твои цыплячьи косточки, и весь ты хрустнешь и расколешься напополам, как миндальный орешек.
Ты не умеешь и убегать — я всё равно догоню тебя и прижму к ледяным плитам пола, сорву с тебя все эти скользкие шмотки, и вот тут начнется тайна. Декорации переменятся в течение нескольких секунд: под моими руками каменные плиты запляшут, перевернутся пару раз и снова замрут на месте, изменив цвет, фактуру и размер; стены открытой галереи пойдут ходуном, сжимаясь в кольцо, монохромный утренний пейзаж наполнится глубокими, живыми цветами, плоское серое небо нальется чистым ультрамарином, просочится во все окна астрономической башни.
Драко. Дра-ко. Было бы грубо и бездарно взять его сразу, выпить залпом. Он слишком изысканнен и тонок — Драко можно почувствовать, только медленно рассасывая его на кончике языка, смакуя и наслаждаясь каждым оттенком вкуса. Гарри кладет его на влажный холодный пол, стараясь двигаться плавно и осторожно: одно резкое движение — и Драко будет сломан, измят и разбит, как хрупкая дорогая игрушка.
Драко слаб и избалован — такие дети часто подхватывают простуду, с ними нужно обращаться бережно и нежно. Если разденешь Драко сразу, он будет чихать и ещё неделю потом не сможет ходить в школу.
Сначала — три верхних пуговицы на его рубашке. Гарри проводит большим пальцем по выпирающим косточкам плеч, узких, словно девичьих. Драко застыл, Драко не сопротивляется — так хочет Гарри, ведь это его тайна. Рубашка та соткана из великолепного темного шелка, соткана вручную, десятками эльфов-домовиков. Гарри представляет, как их огрубевшие пальцы, сморщенные от сырости и мозольных волдырей, скользят по идеально ровной шелковой ткани, проверяя работу.
— Убери от меня свои грязные лапы! — неожиданно шипит Драко, переворачиваясь на живот и пытаясь подняться.
— Тебе это нравится, — серьезно говорит Гарри, прижавшись к нему плечами, — я знаю.
— Малфои…Малфои не… — но Драко не успевает договорить о семейной чести, потому что чувствует, как чужая рука — влажная и прохладная — скользнула под ремень его брюк.
— Ну вот видишь, Драко.
Драко безвольно и бездумно прижимается спиной к Гарри, его бьет дрожь — это скользкая и опасная смесь ужаса, стыда и наслаждения.
Он никогда… ах, merde, эта рука… не мог устоять перед… эта рука — там… перед этими маленькими постыдными удовольствиями. Он не может… это как империо… он не будет ничего делать. Пока…
За окном грохочет акварельная слякоть осени, в углах темно, а пальцы Гарри на спине Драко Малфоя.
Осторожно — помните? — бережно расстегнуть оставшиеся несколько пуговиц и снять рубашку. А потом — осторожно, осторожно пробежаться кончиками пальцев по груди от ключицы до пупка. У Драко тело бабочки — хрупкое, трепещущее, полупрозрачное. Гарри бы не удивился, если бы у него не оказалось сосков или пупка — а было бы только ровное, дрожащее, светлое туловище насекомого. У Драко нет ни ребер, ни мышц, а кожа его настолько прозрачна, что сквозь неё видна голубоватая сетка венозных сосудов. Гарри это удивляет, и он губами прикасается к ним, чувствуя их биение, их ритм. Он думает: если видны сосуды, то где же сердце? Должно быть видно и сердце… Он скользит, скользит губами по этой белой груди, прикусывает соски — Драко чуть вздрагивает — приближается к левой половине, и… И ему кажется, что он обнаружил сердце — ну да, вот же оно! Сокращающийся, пульсирующий буро-бордовый комок артерий, сосудов, капилляров и этих склизких пленок — оболочек, которые сдерживают бешеный напор крови. Но он прерывает поцелуй, вновь смотрит на тело Драко и — Мерлин, где оно? — и видит только ровную белую кожу.
Раздосадованный, он плюет на всё и рывком сдергивает с Драко брюки. Тот испуганно сжимается, прижимая колени к подбородку, пытаясь хоть как-то прикрыться. Вот сейчас, сейчас он подхватит вирус, простуду, корь, свинку, скарлатину, он будет болеть недолго — два или три дня — он будет вяло кашлять и истекать соплями на выглаженных простынях, а потом — о, потом он перестанет разговаривать, будет только скулить и сопеть от ужаса, а потом он просто загнется, его оденут в белое, а на голову напялят херов веночек из полураспустившихся роз.
Драко дрожит, прикусив губу, и Гарри представляет, как его гладкое белое тело бьется судорогах. Он переворачивает его на живот — Драко жалобно всхлипывает — и медленно гладит его, словно успокаивая маленького ребенка. Пол в башне холодный и грязный — бог знает, сколько девичьих каблучков повидали эти каменные плиты. Драко задыхается от ужаса и мороза, начинает покашливать, его щеки краснеют, и Гарри понимает, что вот оно: как раз сейчас Драко заболеет, простудится, и поэтому у него совсем немного времени, чтобы насладится Драко, прежде чем тот умрет от ангины или чего-нибудь в этом роде. Он осторожно вводит палец, тот быстро скользит, и Гарри охватывает сладкое, томительное возбуждение; он вводит второй палец и понимает, что он заведен достаточно, а Драко вполне готов для того, чтобы покончить с этими прелюдиями.
Драко лежит на животе, и промозглый воздух в Астрономической башне дрожит и покрывается зыбкой рябью от трепетания его хрупких полупрозрачных крыльев. Гарри смаргивает, но бабочкины крылья не исчезают — да вот же они, два огромных белесых крыла — тончайшая нитяная паутинка, натянутая на шарниры-иголочки. Они дрожат, колышут воздух, не дают подступиться к этому мягкому белому тельцу. Гарри не выдерживает, на коленях ползет вперед и крепко прижимает несуществующие — или существующие? — крылья к спине Драко. Под их чудовищный хруст он сдирает с себя ненужные шмотки и, не церемонясь более, коленом раздвигает ноги Драко и ложится на него всем телом; вздыбленный, горящий член обволакивает скользкая, податливая плоть — что-то из слизких бабочкиных внутренностей — Гарри толчком продвигается дальше, чувствует, как пульсирует там, внутри, аморфная желеобразная плоть, чувствует, что совсем чуть-чуть и он найдет сердце, окутанное сетью голубых сосудов…Секунда — и выгибается в невероятном опустошающем оргазме. Бабочка вздрагивает всем своим рыхлым белесым тельцем и поникает, обессилев. Гарри коленом отшвыривает уже бесполезное, ненужное тело в угол, забитый прошлогодней паутиной; то, что было красавчиком-слизеринцем, с жутким чмоканьем перекатывается на спину и замирает, постепенно расплываясь в ледяном вечернем тумане. В сумерках Астрономической башни вырисовывается что-то разбухшее, бесформенное — гигантское насекомое, покинувшее свой кокон, подернутое девственной пеленой и слизью. Гарри сплевывает от чувства омерзения, но всё же заставляет себя сделать несколько шагов по подмерзшим каменным плитам.
Любопытствующая луна заглядывает в крошечное окошко — о, тут действительно есть на что посмотреть! — взгляните-ка, очередная метаморфоза. Гарри склонился над насекомым, которое было когда-то на уроке Биннса в грязном сентябре строгим, сдержанным и элегантным Драко Малфоем. Внезапно прекращается стук капель за окном, и шум дождя перекрывает пронзительный вой снежной бури. Сентябрь, завернувшись с клочки тумана и лохмотья осени, отползает куда-то под потолок Астрономической башни, и его место занимает стремительный январь: вихрь снежинок и бешеный рев ветров. Январь бесится и стучится в заледенелое окошко, раскачивает стены, раздирает ледяными когтями каждый кирпичик.
Башня свистит и скрипит — глухо, угрожающе. Посреди этой снежной круговерти холодный мужской голос звучит до нелепого спокойно и равнодушно.
— Вот вы и здесь, мистер Поттер.
И каждый кирпич, каждая каменная плита с изумлением смотрит, как из рыхлого белого кокона неспешно поднимается мужчина, с ног до головы закутанный в черное. Гарри вглядывается в его тонкий четко очерченный силуэт на фоне выбеленного снегом окна и пытается улыбнуться. Он хочет улыбнуться понимающе и чуть насмешливо, но губы против его воли складываются в жуткую похотливую ухмылку.
Клубы подкрашенного воздуха вились над котлом, и темно-фиолетовая жидкость умиротворенно булькала. Гарри отложил перо, свернул записку. Легонько дунул на ладонь, и крохотный бумажный журавлик, подхваченный лиловыми струйками дыма, вспорхнул, расправил испачканные чернилами крылышки и полетел к преподавательскому столу. Сердце сладко екнуло, когда тяжелый взгляд профессора изучающее обвел класс, а потом метнулся к письму.
Гарри опустил голову и закрыл глаза. Расчет должен быть верным. Если он правильно изучил Снейпа, то тот примет его приглашение — они оба способны на рискованные поступки, и обоих возбуждает запах похоти и адреналина. Снейпу нечего терять, он согласится… согласится.
Он поднял взгляд, только когда обшлаг профессорского рукава скользнул по его плечу, а длинные цепкие пальцы стиснули запястье.
— И что же вы ждете, мистер Поттер? Ваше предложение было весьма недвусмысленным, я готов его принять.
— Я… не… — детский ужас перед его усмешкой снова заставил его запинаться на каждом слове.
— Не разочаровывайте меня: чтобы попасть сюда я преодолел две сотни ступенек.
И вот тайна вновь окутывает их, стирая все «но» и «не». Тайна заряжает каждую клеточку тела невиданной энергией, настоящим волшебством, непостижимым, истинным, не ограниченным «Ассио» и «Люмосами».
Гарри без разговоров стягивает с себя свитер, брюки и носки, кладет их на пол. Потом молча расстегивает сюртук Снейпа — ровно двадцать шесть мерных, ровных движений — по числу пуговичек. Разводит полы в стороны, вниз — сюртук снят и лежит на полу. Гарри представляет себя роботом — безмолвной заведенной машиной, которая действует по установленной программе, действует четко и точно — этого хочется им обоим — ни одного лишнего движения.
И Снейп — такой же. Гарри стягивает с него одежду и смотрит, не отрываясь на его тело. Оно словно идеальный, выверенный годами механизм, словно изготовленный искусным и суровым мастером. Ни следа украшательства, ни одной ненужной детали, ничего, что было бы сделано в художественных, эстетических целях. Снейп состоит из жил, костей и мышц, на нем нет и следа загара, его грудь чиста и гладка — только тоненькая дорожка волос на животе. Ни одной сладки, ни одного родимого пятна — это тело гибко и подвижно, притом что никогда не совершает лишних движений.
Гарри хотел бы поцеловать профессора, но тот выше его на голову и он стоит, выпрямившись во весь рост. Поттеру не остается ничего, кроме как взять его окрепший член в рот и почувствовать, как он напрягся ещё больше. Промашки быть не должно — надо всё сделать именно так, как следует. Обхватить его языком, вобрать в себя так сильно, как только возможно, всасывать его, скользя губами по тонкой коже.
— Сильнее.
Голос Снейпа раздается сверху, и Гарри, закрыв глаза — он полагает, что это не даст ему отвлечься — ещё глубже всасывает в себя твердую плоть. Он чувствует, что вот-вот Снейп кончит, осталось совсем немного… и, не придумав ничего лучшего, он прикусывает передними зубами член у самого основания, ему в рот брызжет сперма, и он послушно глотает её, даваясь от неожиданного солоноватого привкуса. Снейп закидывает руки за голову и равнодушно смотрит на потолок. Гарри, забыв про свою программу, не сдержавшись, легонько касается губами низа его живота, неуверенно скользит выше, обводит кончиком языка пупок…
— Вот только этого не надо, Поттер.
Ах, ну да. Ни одного лишнего движения. Никаких ласк.
— Простите, профессор, я отвлекся.
И тут Снейп делает совершенно невообразимую вещь. Резким, неуловимым и исключительно точным движением он переворачивает Гарри лицом к глухой замершей стене, ставит его на четвереньки — позвоночник хрустит — и вводит в него палец с чем-то влажным. Наверное, слюна. Да, слюна… Снейпу ведь ничего больше не нужно: он привык довольствоваться тем, что есть. Рывок — и Снейп резко входит в него, единственным сильным толчком так глубоко, как это только возможно. Задевает простату грубо, резко, так, что у Гарри от боли и невыносимого возбуждения искры сыплются из глаз и весь его мир — уроки, парты, лестница, котлы — рассыпается на сотни голубых звездочек, мигает и переливается, отдаваясь болезненным эхом во всех уголках заснеженного января. Снейп делает все быстро и уверенно, Гарри видит только его длинные тонкие пальцы — кости и хрящи, обтянутые кожей — на каменном полу. Каждое его движение — рывок, каждое его прикосновение — упругий тычок в бок, в спину, в шею — как будто пробуют на ощупь. Снейп наваливается ему на спину, входя ещё глубже, почти разрывая Гарри надвое, а тот не чувствует жара возбуждения: температура профессорского тела ровно настолько превышает температуру воздуха, насколько это нужно для существования, и ни на градус больше. Гарри исступленно кричит, выгибается под телом Снейпа и кончает прямо на промерзшие каменные плиты. Тот же кончает через секунду, вцепившись жесткими сухими пальцами в его ребра. Там, где были его пальцы, у Гарри наверняка останутся синяки. Там, где впивались его ногти — ровные красноватые полукружия.
Гарри чувствует себя настолько опустошенным и измотанным, что даже не пытается подняться с пола. Каждое движение дается с усилием, неизменно сопровождающимся глухой, тупой болью. Однако — может ли быть такое? — возбуждение будто и не проходит. Что-то внутри, что-то горькое, болезненно-нежное, заставляет желать большего, чем эти быстрые точные прикосновения и ровные спокойные слова.
Гарри всхлипывает от бессилия и, пытаясь хоть как-то оживить Снейпа, эту жуткую машину, почти неосознанно притягивает его руки к себе, покрывает их крепкими суховатыми поцелуями. Профессор — возможно ли это? — размякает в его руках, прижимается к его груди, легко и доверчиво…
Пейзаж за окошком словно подбадривает их, и вот метели стихают мало-помалу, из-под пластины небесного свинца лениво, томно выплывает утреннее солнце и на пол Астрономической башни падает широкая полоса света, ровная и желтая, как свежевыструганная доска. Облака розовеют, в воздухе смешиваются тысячи разных запахов: аромат липких набухающих почек, талого снега, первых цветов. Потупясь в своем скромном величии, закутавшись русыми кудрями, увитыми мириадами солнечных зайчиков, осторожно ступает по хрусткому льду сама Весна; тоскливый февраль же неохотно тащится из крошечной башни, переступает порог и тут же кубарем катится по лестнице. Целых двести ступенек.
Снейп — что же происходит? — подобно изгнанной зиме теряет свои очертания, расплывается в столпе пыли и света, теплеет, тает, словно кусок сливочного масла на подоконнике. Гарри целует его ладони и с изумлением видит, как тайна вновь оживает. Постепенно руки эти удлиняются, растут в размерах, из сухих и жестких становятся влажными и горячими. Вместо пряди сальных волос у себя на щеке Гарри видит спутанный длинный полуседой локон, раз — и взметнулись черные одежды, подняв в нагретый цветочный воздух многовековые залежи пыли, и вот чудесное создание — получеловек, полу-мираж — прижимается к нему, кутаясь в потрепанные одежды.
— Гарри… мальчик мой, это же я, Сириус.
Сириус! Приведение ли это? Нет, горячие и ласковые прикосновения пуще любых слов убеждают в том, что перед Гарри — живой человек, порывистый, нежный, чувствительный. После могильного зимнего холода Гарри, не помня самого себя, тянется к его плечам, щекам, ладоням. От человека веет теплом — настоящим живым теплом, а не зыбким дрожащим огоньком Драко или равнодушным пламенем Снейпа. Гарри целует в немом восторге его губы, мягкие и податливые, зарывается лицом в его тонкие спутанные волосы.
— Гарри… что же ты делаешь? Что ты делаешь со мною, Гарри?
Он прижимает палец к губам и проводит языком по его шее: от уха до самой ключицы.
— Нам нельзя, Гарри.
— Нам всё можно.
За окном свистит, торжествуя, солнечный март, за ним — апрель. Гарри сжимает со всей силы пальцы Сириуса, а тот мягко и настойчиво пытается их высвободить, бормоча, что он — его опекун и что «так нельзя».
— Ну, скажи, скажи, что ты меня не хочешь, и я остановлюсь.
Сириус вдыхает резко и порывисто, на секунду задерживает дыхание, а потом отчетливо произносит:
— Я не хочу тебя.
— Врешь! — Гарри хохочет, и его весенний смех прокатывается по стенам чистым колокольным звоном. Они встают разом — Сириус оттого, что хочет уйти, а Гарри — оттого, что хочет Сириуса. Он подхватывает его под мышки, и крестный обмякает в его руках, безвольно откинув голову на плечо. Гарри взваливает на себя его тело и прижимается к нагретой стене. Мерлин, куда же делась их одежда?
Радостно, радостно. Стены счастливо звенят, за окном гогочут какие-то птицы. Кажется, застучал майский дождик. Или…
Бог мой… да нет, именно так. Это не дождь, это стук школьных каблучков по лестнице. Школьницы. Гарри уже видит, как летят их клетчатые юбки, как подрыгивают книжки в их рюкзачках, как белеют в полумраке лестничных пролетов их белоснежные гольфы.
Тут же тайна кончается, испуганно отползает в угол Башни. Пора уходить. Сириус вдруг сжимается вдвое, вытягивается, оборачивается вокруг своей оси, вздрагивает в руках Гарри и в тот же миг превращается в худенькую девушку с ёжиком кислотно-розовых волос.
— Сириус… — всхлипывает Гарри, сжимая её в объятьях.
Vova
