Для прессы он был “знаменитый Гарри Поттер”, для Фреда с Джорджем — наш Гарри. А для Сириуса — всегда только Щенок.
В первый день каникул, когда он приволок крестника на Гриммолд-плейс, и друзья помогали им обустроиться... Помнится, они с Гарри затеяли бой подушками в спальне. Повсюду летали пух и перья, Сириус рычал, Гарри задушенно хрипел, смеясь, отбиваясь руками и ногами. Рем увидел их, стоя в дверях, и ну подначивать:
— Сири, смотри, щеночка не задави! А ты, малый, отбивайся, так его, так его!
Они с Гарри все никак не могли решить, кем друг другу приходятся. Крестный — это же тот улыбчивый дядя, с кем видятся два-три раза в год. Тот, что треплет по макушке и без особого интереса спрашивает про оценки за семестр.
Крестный Гарри был не нужен; он давно вырос из возраста, когда детей качают на колене. Отец — пусть мертвый, но был. И то, что Джеймс оказался далеко не идеалом, только сделало дорогой образ реальнее, ближе. Друзей — хоть отбавляй. И когда Блэк задавался вопросом, кто он мальчику, выходило, что... никто.
Быть “никем” не хотелось.
Они любили валяться на ковре в гостиной, когда за окнами в сером утреннем свете мягко падал снежок. Ленивая нега, сонные объятия, туго сплетенный клубок псевдородственных чувств.
Когда крестный в первый раз, словно играючи, уткнулся ему губами и лбом в живот, Гарри смутился до слез. Он растерялся, не зная, что с этим делать. Оттолкнул, потом прижался сам... гладил его бока ступнями в колючих шерстяных носках. Не умея сказать “еще”, мальчик тихо скулил, ерзая на ковре, ничего не соображая от стыдной щекотки между ног.
Поначалу Гарри дичился, краснел и отворачивался. Но однажды вместо того, чтобы неловко гладить, его пальцы с силой вцепились в волосы, не упрашивая уже, а властно требуя. Какое это было блаженство — почти довести до пика, а потом внезапно остановиться... Когда Сириус вновь склонился над Гарри, крестник с усилием, рывком опрокинул его на спину, — все это молча, часто дыша, почти зло. Встал на колени и ткнулся прямо в раскрытые губы. Блэк сам обнял худые бедра, лаская гладкие коленные впадинки под резинкой спущенных штанов, упиваясь ощущениями и звуками. Влажная ткань пижамы скользила по вздыбленному члену, не давая желанного освобождения. Запах вербены и мальчишеского пота, бьющий в нос. В тот раз он кончил оттого, что Гарри, лежа на нем, сжал ноги, стиснув больно и сладко.
В ярком, режущем дневном свете черты лица Гарри выглядели резче. И порой меж бровей залегала острая, бритвенная складка. Сириус тихо откладывал вилку и нож, пытаясь понять, о чем он думает. Гарри почти никогда не улыбался — просто не считал нужным. И улыбка Блэка тоже гасла, жалкая, надтреснутая.
Им вдруг стало не о чем разговаривать.
Сириус был давно не мальчик; мальчишеские забавы вызывали в нем смешанное чувство восхищения и досады. И Гарри замолкал, внезапно поняв, что крестный вовсе не слушает, а дышит жарко и неровно, пытаясь зажать его между собой и спинкой дивана.
То, о чем мог бы рассказать Блэк, Гарри было неинтересно. Слишком большая разница в возрасте, жизненном опыте. Никаких точек соприкосновения, кроме нескольких ветхих фотографий, которые одному ласково улыбались, а при виде второго — раздраженно отворачивались. Ненужным, каким же он чувствовал себя ненужным...
И только ночью, когда один за другим гасли фонари, и дом окружала ватная тишина, Гарри приходил к нему. Дверь со скрипом отворялась, и Сириус видел в освещенном проеме знакомый силуэт.
Держа его, спящего, в объятиях, крестный хотел прижаться щекой, но не смел — чтобы не уколоть щетиной нежную кожу. И, глядя в потолок, он думал смутно и отстраненно, как всякий человек в минуту отчаяния. Что, если бы красный луч Беллатрикс ударил тогда ему в грудь, а не срикошетил от стены? Был бы он счастливее там, в мире теней, с призрачной надеждой когда-нибудь обнять Гарри? И детский голос из воспоминаний звучал бы в ушах, отдаваясь эхом:
Vova
