— Поттер, вы не хотели бы месяц погостить у меня в Лондоне?
Бред. Чушь. Апофеоз абсурда. А уж с похмельного утра…
Суматоха последних дней, все эти залпы шампанского и отблески ночных фейерверков, торжественные гимны и плачи по усопшим — все это отхлынуло прочь, оставляя только длинную, ссутулившуюся фигуру профессора на пороге Гриммауд Плейс, двенадцать.
— Поттер, вы не хотели бы провести со мной месяц?
После вчерашней вечеринки, когда Хмури хлестал из горла водку за всех, кто выжил, и двойную дозу — за тех, кто погиб, когда смеющийся и неприлично счастливый Люпин прижимал ладони к наметившемуся животику Тонкс, когда Флер нервно и растерянно закуривала свою первую в жизни сигарету где-то на задворках штаба, пока Билл в обнимку с Роном распевал гимн Хогвартса…
Когда чертов Финниган совершенно не вовремя дал мне от ворот поворот там, наверху, в гостевой спальне, когда мы вдвоем…
— Поттер?
— А?
И что ему-то от меня надо? Порой мне кажется, что мое сознание играет со мной дурные шутки. То ли это какие-то слуховые галлюцинации, то ли…
— Что вы сказали? Что-то… про Лондон?
Он кривится каким-то совершенно отвратительным образом — таким раздосадованным я не видел его даже в Хогвартсе.
— Перед тем, как сказать «что-то про Лондон», Поттер, я распинался на этом самом пороге чуть более получаса.
— Ох. Простите. Просто ужасно болит голова.
Снейп на какое-то мгновение выглядит совершенно растерянным, а потом сует руку за пазуху и достает какой-то смятый конверт.
— Вот. Люпин в курсе.
— Спасибо.
Я окончательно перестаю что-либо понимать. Машинально беру конверт и поворачиваюсь, растирая виски.
Снейп ещё какое-то время топчется на пороге, собираясь чего-то ещё добавить, а потом разворачивается.
Отойдя всего на несколько шагов, он произносит мне в спину:
— Чабрец, корень золотой сливы и сырое яйцо. Взболтайте, примите столовую ложку.
Благодарить уже нет сил. Я молча закрываю дверь, размышляя, у кого в такое время можно найди хоть немного чабреца.
* * *
Дом просыпается, наполняется шумом, криками, похмельными стонами, ехидным хохотком Джинни и Флер, напеванием Люпина, кухонными хлопотами Молли.
А я все сижу на подоконнике все в том же халате, гляжу на просыпающийся город и сжимаю в руке смятое письмо.
Это все неправда.
Но это так.
За завтраком я, по всей вероятности, непривычно молчалив, поэтому Джинни то и дело обеспокоено заглядывает мне в глаза, а Люпин похлопывает меня по спине.
— Все умирают от похмелья, а у Поттера, поглядите-ка, вполне здоровый цвет лица, — ни с того ни с сего ухмыляется Хмури.
— Утренняя пробежка, — криво улыбаюсь я, — веду здоровый образ жизни. Кстати, Финниган сбежал?
— Со вчерашнего вечера его никто не видел, — вздыхает Тонкс, вглядываясь в мои глаза.
Так и знал. Ладно.
— Гарри, — неожиданно произносит она, — с тобой все хорошо?
— Да, — с усилием отвечаю я, вспоминая письмо, оставленное на столе, — все просто отлично.
А потом все расходятся кто куда — в министерство, в лечебницу, в Хогвартс — всюду, где можно добыть списки погибших. Неизвестно ещё, сколько стоила это победа, скольких мы потеряли… Или ещё потеряем.
А я сижу и чувствую, что не могу никуда идти. Кусок не лезет в горло, в горле будто какой-то ком.
— Гарри, милый…
Молли подлетает ко мне с кофе и какими-то плюшками, а я даже смотреть на все это не могу. Встаю из-за стола и лечу наверх, забыв пожелать всем приятного аппетита. Лечу наверх, хватаю письмо — и чувствую, что нет мне места в этой комнате. Чувствую, что должен куда-то деться.
И я спускаюсь обратно, вниз, хватаю огромную ржавую стремянку, и под аханье переполошившейся Молли лезу наверх, на заброшенный чердак на Гриммауд-Плейс, двенадцать. Там сухо и тепло, и есть маленькое круглое окошко под самой крышей, и я лежу там весь день, глядя, как капли дождя лениво ползут по запотевшему стеклу.
Я провожу весь день в ожидании вечера, лежу на спине, закинув за голову руки. Где-то за стеной старый упырь грохочет своими цепями, внизу слышен звон тарелок и чайных ложечек. И я вновь чувствую себя ребенком, запертым в чулане, лежу и вспоминаю такой нелепый, чудовищно несуразный утренний визит.
А когда приходит вечер, я спускаюсь вниз, чтобы встретить Люпина и Тонкс, счастливых. Разрумянившихся с улицы.
— Мы только что из лечебницы. Пока никаких списков, но, знаешь что? Я встретила миссис Лонгботтом!
— Вот уж кто переживет нас всех…
— Ремус!
— Молчу, молчу, дорогая.
И начинается один из этих долгих осенних вечеров на Гриммауд-Плейс, когда зажигается камин, и Молли разливает чай. Один из этих новых, мирных вечеров, когда все просто отдыхают и празднуют победу.
Один из тех вечеров, что так нравились мне раньше.
— Что-нибудь царственное, дорогая. Антиомеда. Или Гекуба.
— Мерлина ради, Ремус. Мои родители уже поиграли в эту игру, так что же, пришла твоя очередь? Энн. Или Мэгги.
— Моргана? Морги — по-моему, забавно.
Я лишь выжидаю время.
— А ты как думаешь, Гарри?
Мммм. Мммм-эри.
— Ну, это же так скучно.
Звон чашек, хруст бисквитов, потрескивание огня. И я — повиснувший на Люпине.
— Ремус, — шепчу, — Ремус, пожалуйста. Мне надо с тобой поговорить.
Чуть усталый, чуть настороженный взгляд голубых глаз.
— Да, Гарри? Я сейчас подойду.
Я возвращаюсь к себе, наверх, и слышу, как позади раздается:
— Он весь день сам не свой.
* * *
Он сидел и задумчиво ковырял облупившуюся со стен штукатурку и, кажется, слушал меня вполуха.
Уронил сверху свою палочку и даже поднимать не стал.
На мой вопрос ответил минутным молчанием и горьким вздохом.
Ремус, по-жалуй-ста.
— Ладно. Я… Я не понимаю, отчего тебя так разволновала судьба Северуса, ведь вы никогда не были в хороших отношениях, а…
— Ремус. Просто ответь на вопрос.
Он вздохнул, взлохматил седеющую шевелюру.
— Д-да. Да. Это все правда.
Судорожный вздох. Я медленно оседаю на пол. Я не верил. Я убеждал себя в том, что все это — не более, чем какая-то слизеринская каверза.
— Я сам узнал об этом недавно. Наткнулся на него в лечебнице Святого Мунго, когда Тонкс… Ну, мы с Тонкс…
— Я понимаю. Давай дальше.
— В общем, я поприветствовал его довольно сухо, поздравил с тем, что он все-таки выкарабкался, выжил… Ведь после битвы его никто особенно не искал. Ты помнишь, у нас было столько других забот. А он… Знаешь, он сначала даже не узнал меня. Такой у него был взгляд, такое лицо, что, в общем, я…
— Рем… Если не хочешь…
Он снова вздохнул, с раздражением откинул с лица прядь волос и продолжил.
— Нет, почему же… В общем, я отправил Нимфадору домой, а сам отвел его в ближайшее кафе, чтобы разговорить. Знаешь, он ужасно выглядел, и каким бы ни было мое к нему отношение, я не мог оставить его просто так.
Дождь барабанил за окном, и я почему-то стеснялся встретиться глазами с Ремусом.
— Он не должен был говорить тебе это, Гарри, — быстро, отрывисто произнес он, — он не должен был. Это слишком для тебя. Ты и так ослаблен всей этой войной, и…
— Просто рассказывай дальше.
Наверху загремела черепица. Потоки воды хлестали из погнутой водосточной трубы, площадь превратилась в настоящее болото.
Сидел на коленях, вглядывался в тонкую, будто пронизанную светом фигуру Ремуса.
— Это древнее проклятье, проклятье Мертвых. Ты помнишь, что произошло с ним в последнюю битву?
— Ну… В него чем-то запустил Долохов, и почти в это же мгновение Хмури наслал на него Смертельное проклятье. Воспользовался тем, что Долохов на Снейпа отвлекся.
— Да… Знаешь, проклятье, которое использовал Долохов, обретает великую силу в том случае, если оно послано человеком, который в следующее мгновение умирает. Понимаешь? Как бы человеком уже обреченным. Потому оно и называется Проклятьем Мертвых.
— И?
— Оно действует не сразу, — произнес Ремус после некоторого молчания, — а через месяц. Оно убивает человека, и…
Я даже не стал дослушивать окончание фразы. Последние слова Ремуса проглотила тишина, эта ужасная, гнетущая осенняя тишина, когда дождь прекращается только для того, чтобы через минуту хлынуть с небес с удвоенной силой.
— Ему остался только месяц, Гарри. Через месяц он умрет. И он знает об этом.
— Умрет, — повторил я зачем-то, ужасно глупо. В этом не было ни показной горечи, ни сочувствия, ни ложного пафоса — Ремус произнес это очень просто, совершенно ровным голосом, и от этого становилось не по себе.
— Мерлин.
Люпин, помявшись некоторое время для виду, стал подниматься с колен и отряхивать мантию.
— Где эта твоя чудо-лестница? — с нарочитой бодростью спросил он, — Мерлин, Гарри, она весит несколько тонн. И как только ты её вытащил?
Я не стал отвечать. Сидел и пялился вниз в какой-то прострации, в совершеннейшем отупении. Так значит, это правда.
Лестница издала длинный, жалобный скрежет, когда Люпин стал осторожно спускаться.
Стоя на верхней ступеньке, он негромко меня окликнул.
— Гарри, — я видел, как смущенный румянец вспыхнул на его щеках, — я не знаю, зачем Северус рассказал тебе все это… Только ты уж никому не говори, ладно? Особенно Тонкс, хорошо? Знаешь… В её положении ей нельзя волноваться.
Он как-то неловко, виновато улыбнулся и спустился вниз.
Я просидел на чердаке до самой ночи.
* * *
…Это все глупо, и я верю, что вы не понимаете меня и никогда не поймете.
Поверьте, что ничто, если бы ни мои обстоятельства, не вынудило бы меня поведать вам это.
Вы знаете, что жить мне осталось ровно месяц — тридцать один день. Я не был готов к смерти, наивно полагая, что все худшее в этой войне обойдет меня стороной. Теперь же жизнь заставила меня принимать важные решения.
Мне сорок четыре года, и мне никогда не станет больше. С прискорбием я понял, что за свои сорок четыре я, по сути, ни недели, ни дня одного не жил настоящей, полной жизнью. Стоит ли говорить, как удручает меня это открытие?
Оставшийся мне месяц я не стану проводить впустую.
У меня есть дом, есть время, есть некоторые средства. У меня есть почти все, чтобы достойно провести выделенный мне срок. Почти.
Поттер. Некоторые признания так тяжело делать даже на бумаге. Но я вынужден, каким бы стыдным мне это ни казалось.
Поттер, я хотел бы провести последний месяц своей жизни с вами.
Верю, это покажется вам отвратительным. Я молчал все эти годы, что знаю вас, но больше это продолжаться не может. Я прошу вас составить мне компанию в Лондоне на четыре недели. Со своей стороны вы можете рассчитывать на все, чем я располагаю, я готов выполнить любое ваше желание — все, что в моих силах.
Всего четыре недели — и я не претендую ни на что, кроме того, чтобы вы были рядом. Взамен я предлагаю вам все.
Откажитесь, если это покажется вам слишком неприятным — я вас пойму. Во всяком случае, вы ничего не должны человеку, который намеренно отравлял вам жизнь восемь с половиной лет.
Я прошу прощения за то, что занял ваше время.
Его у меня самого немного.
Я буду ждать вас в Косом переулке у входа в Гринготтс второго ноября в девять часов. Если вы не придете — что представляется мне наиболее вероятным — я не стану преследовать вас или донимать вас письмами.
Ещё раз извините, если я вас неприятно шокировал.
Просто постарайтесь понять человека, которому нечего терять.
С. Снейп
Он действительно умирает.
И я… Я буду жить в его доме. Я должен провести с ним месяц. Вместе. Потому что он хочет… моей компании.
Лил дождь, а я сидел на заброшенном чердаке и думал о том, что более «шокирующего предложения» я в жизни своей не слышал.
А этот человек умирает. Я не представляю себе… Себя, себя, Гарри Поттера, которому сказали бы, что остается только месяц. Что бы я делал? Что?
Я спустился на кухню и напился там с Хмури. Мы пили за всех. Кто погиб — Чарли, Кингсли, сестры Патил, добрая половина моих однокурсников и две трети аврората.
Дождь хлестал, а я сидел и думал о том, что, может быть, все это не так страшно. Бог мой, все эти люди погибли, вообще не представляя себе ничего о жизни, они вообще — не жили. Стоила ли этого победа?
И не слишком ли многого требовала от нас война?
Вечером Джинни с Тонкс утащили меня в комнату и, не раздевая, уложили на кровать.
Перед сном, помню, приходил Ремус и говорил ещё что-то, кажется, о том, какое это счастье, что у них с Тонкс будет девочка и как вообще потрясающе, что после войны он начал новую жизнь — и как здорово то, что мы все живы и здоровы и что мы все здесь.
Он тронул мой лоб сухим поцелуем и поднялся к себе, наверх. А я ни с того ни с сего почувствовал, как слезы градом катятся по моему лицу, какая мокрая под щекой подушка.
Глава 2.
В тот самый день я проснулся ужасно рано, встал без завтрака и бродил до девяти по промокшему, сверкающему городу, дрожа от холода.
Губы онемели, пальцы посинели, но мне отчего-то стало на все плевать. Я слишком долго думал обо всем этом.
Я просто больше не мог.
Жестяные вывески Косого переулка слепили своей странной, такой непристойной на фоне этого серого пейзажа яркостью, и здесь царило всегдашнее оживление.
Я увидел его издалека — хмурого, истощенного человека, уныло мокнущего под непрекращающимся дождем.
И я вспомнил про уют и теплоту моего нового дома, про улыбки друзей, про заботу миссис Уизли, про мою начинающуюся новую жизнь.
Вспомнил про вечное уединение Рона с Гермионой, про наше расставание с Симусом, про чужое поствоенное счастье, заставляющее всюду чувствовать себя лишним.
Я шел к нему, как во сне — и я знал, что навсегда запомню это выражения удивления, смешанного с величайшим облегчением, что выразилось тогда на его лице.
— Пойдемте отсюда, — прошептал я, тронув его за рукав, — здесь холодно.
Он, сглотнув, кивнул — и молча взял меня за руку.
Мы аппарировали.
* * *
Я видел это место, кажется, во сне. Тупик Прядильщика с этими подозрительными магглскими лавками, дешевыми забегаловками и жестяными мусорными баками.
Его дом наполнен всяким барахлом — и из-за этого здесь не так явственно чувствуется человеческое одиночество.
— Чаю?
— Пожалуй.
Я ждал какого-то объяснения, каких-то необходимых в этом случае слов. Но он молча провел меня наверх и показал мне мою комнату.
— Поужинаем… Ммм… В восемь?
Я так же молча кивнул.
Странно.
Он немного меня стесняется.
Это так странно. И так… Это пугает.
...Он точен, как часы. Или просто научился считать время.
Он пришел ровно в восемь в выглаженной рубашке, в своей лучшей мантии — а я, к стыду своему, совершенно забыл про наш уговор, валялся на кровати и рассматривал его журналы. Почти все выпуски «Чудес зельеварения».
— Ох, простите. Я только оденусь.
Снейп ничего не ответил, отвернулся. Мне ужасно хотелось, чтобы он заговорил — а то я чувствовал себя каким-то экзотическим зверем в клетке, которого постоянно рассматривают.
Стянул с себя старую майку, выудил из чемодана мантию и изрядно помятую рубашку. Я так и не научился складывать свои вещи.
— Так сойдет? Повернитесь, пожалуйста.
Снейп несколько минут рассматривал меня совершенно рассеянным взглядом, и было видно, что думает он о чем-то другом. Потом неуверенно кивнул.
Многоточие. Жизнь в молчании.
Так застывает дирижерская палочка, отсчитывая такт. Кажется — ещё чуть. Ещё пару мгновений — и музыка грянет. Только черта с два она прозвучит для нас.
Мы — хреновы шпионы со своими долбанными военными привычками.
— Вы готовы?
— Ну да.
Слегка поморщился. С того самого дня я ловлю себя на том, что очень внимательно слежу за его мимикой и жестами, пытаясь выудить хоть какие-то чувства или эмоции. А что ещё мне остается, если он постоянно молчит? Вот сейчас, кажется, Снейп опять терзается муками совести или иронизирует над собой. А, может, ему снова больно — но об этом я как раз стараюсь не думать. Вообще.
— Куда мы пойдем?
Он, не глядя, взял с полки какую-то книгу и принялся перелистывать страницы. И на меня он тоже не глядел.
— Я хотел бы отвести вас в «Джуди», но если вы предложите что-то другое…
— Да что вы. Это подходит.
«Джуди».
«Джуди» оказался маленьким ресторанчиком на набережной Сент-Поллс для тех-кто-в-курсе. Только волшебники, разумеется. Всего пять столиков на гнутых ножках и серая стена дождя за окном. Когда мы аппарировали туда, Снейп так же молча провел меня к забронированному столику. Взял меню. Нахмурился.
Мерлин, мне придется терпеть это молчание до конца месяца. Я не могу так. Неужели вот так он мечтал провести его? Неужели это — напряженная тишина, долгие неловкие паузы и попытки не встречаться взглядами — то, о чем он мечтал?
Хмурый осенний вечер с Гарри Поттером, вечно ерзающим на стуле?
— Неужели вам это нравится? — не выдержал я.
Тонкие черные брови поползли вверх.
— Простите, что?
— Вы писали, что хотите просто расслабиться и попробовать радоваться жизни. Но разве эта отчужденность — то, чего вы ждали?
Он коротко вздохнул, взмахнул рукой, подозвал официанта. Только заказав нам обоим филе дорады — «простите, Поттер, никакого тыквенного сока» — он сложил на груди руки и уставился на меня.
— Я не хочу вас напрягать. Я прекрасно знаю ваше отношение ко мне и не смею думать, что удовольствие от этого месяца будет… обоюдным.
— Я вообще не понимаю, как можно получать удовольствие от этого. Нет, я ничего не хотел такого сказать, у вас прекрасный дом, и я так благодарен за этот ужин и вообще…
— О, да, Поттер. Я вижу, вам нравится тратить время на бессмысленные благодарности.
— Но… Я бы сделал все по-другому. Если бы вы хотя бы попытались…
Коротко. Глухо. Отрывисто.
— Мне достаточно просто смотреть. Просто, чтобы ты сидел напротив.
* * *
Перемена блюд. Стоп-кадр.
Профессор молча утыкается в тарелку. Мы одни в этом богом забытом месте, и нас окружает гнетущая тишина.
Я не могу больше этого выдержать. Выбираю нейтральную тему.
— Вы могли бы съездить в Европу, на материк. В любое место мира. Почему все-таки Лондон?
Он поднимает голову, и я вижу безмерную усталость в его глазах, которая дает ответы на все мои вопросы.
— Ты хотел бы куда-нибудь съездить?
— Я просто задал вопрос. Почему во всем нужно выискивать какой-то подтекст?
Рассердился, комкаю салфетку.
— Я… — морщится, не может найти слово, — я не знаю, как вы привыкли выражать свои желания.
— Но почему я просто не могу задать вопрос? Я ничего не прошу.
— Зря, — произносит он с усилием, — по нашему договору я обязуюсь выполнять каждое ваше желание, у меня есть деньги и время, которое я собираюсь потратить на вас. У вас никогда не появится такой возможности, — помолчав, добавляет, — надеюсь, что не появится.
Я чуть не поперхнулся соком, честное слово.
— Да ради бога, перестаньте же! Неужели вы думаете, что я согласился на ваше предложение только для того, чтобы что-то с этого иметь?
Он смотрит на меня, как на умалишенного.
— Нет, но почему вы не пользуетесь этой возможностью? Я не понимаю. Мне это совсем не трудно, если вас это останавливает. Этот месяц я намереваюсь быть совершенно здоровым.
— Я не пойму, шутите вы или нет, — хмуро говорю я, глядя в тарелку.
— Я хотел бы просто сделать что-то для вас, — с раздражением говорит он, — может, это и удивит вас, но я не привык оставаться в долгу. И мне будет легче, если вы скажете, что хотели бы получить.
— Так вы не шутите.
Черт. Черт. Ну надо же было так вляпаться? Это не человек. Он… не человек.
Мне становится страшно.
— Нет никаких ограничений, если вы об этом задумались.
— Да… Да идите вы к черту!
Я вскакиваю и начинаю рыться в карманах. Ну не может быть, чтобы у меня не было денег… Ну пожалуйста, пожалуйста, я не мог забыть свой кошелек… А!
Швыряю на стол пригоршню галлеонов и, демонстративно повернувшись спиной, выхожу из «Джуди». Меня колотит — и у меня нет зонта.
Дождь бьет меня по лицу, ветер воет в аккуратно подстриженных кронах лип. На углу застыла бронзовая бабища, символизирующая свободу и любовь.
Господи. Ну, устроил представление. Доволен?
А этот несчастный, невозможный человек сидит сейчас там, один и тупо смотрит на мои деньги, недоумевая, что же он сделал не так. А меж тем время его проходит, за днем день, и вот это — чудесное начало его волшебного месяца.
Ветер нещадно бьет в грудь, по лицу, и щеки мои мокрые от дождя. Я весь промок, совершенно — за считанные секунды. Яростно отряхиваю мантию, поворачиваюсь, чтобы вернуться — и практически утыкаюсь в воротник его мантии.
— Вы…
— Великолепная драма, Поттер.
— Вы невозможны.
Он смотрит на меня слегка удивленно, а потом, словно очнувшись, протягивает мне мои несчастные галлеоны.
— Я не приму. Я не хочу ничего от вас получить, и чтобы вы там ни думали — я делаю это по своей воле. Не ради чего-то, — с ресниц срываются капли дождя, дождь хлещет по плечам, по рукавам его мантии.
— Ладно. Просто возьми деньги.
Подозрительно гляжу на золотые галлеоны в его мокрой раскрытой ладони. На этом ведь все не закончится. Боюсь, это только начало.
Переведет деньги на мой счет в Гринготтсе или что-то вроде этого. Втихаря. А скорее всего, он так ничего и не понял.
— Я уйду? — спрашивает он, и мне на какое-то мгновение становится отчаянно его жаль.
— Послушайте, — я стараюсь не обращать внимания на капли дождя, катящиеся по нашим лицам, — нельзя все воспринимать так, видеть за каждым словом какую-то преследуемую корыстную цель, — ужас, ужас, я учу профессора Снейпа, — иногда люди делают что-то просто так. Я не жду никакой оплаты. К тому же, вы делаете мне подарки, пусть и не думаете об этом. Ужин был великолепен.
Он завернулся в свою чудесную непромокаемую мантию, и мне сразу же стало завидно — моя-то мантия промокла насквозь. Ну конечно, он не догадается.
— Я не очень силен в этих… вещах, — говорит он, подтверждая мои мысли, — так что тебе же проще сказать мне. Я не знаю, чего тебе захочется и не знаю, что ты любишь.
Меня уже колотит от холода. Ну и что он делает, чтобы я не простудился?
— Я, конечно, люблю дождь, — отшучиваюсь я, — но не до такой же степени. Может быть, аппарируем — и поговорим там?
Он молчит несколько мгновений, будто силится понять, чего же я сказал такого. А мне на эти самые несколько мгновений… В общем, страшно мне. И грустно. Как его это изменило.
Я не понимаю его тоже. И поэтому молчу. Молчу, гляжу в его бледное узкое лицо и жду, когда же он очнется.
* * *
Дома все по-прежнему. Все та же крохотная комнатка, заваленная коробками.
— Где у вас чайник?
— Я кипячу воду заклинанием.
Отблески зачарованных свеч под потолком пляшут по комнате. Я завариваю чай с мятой — чтобы успокоиться — и вынимаю из шкафа старенькие разнокалиберные чашки. Одна — белая, с синей росписью. Другая — деревенская глиняная кружка.
Интересно, как там все. Ждут, наверное, когда я напишу. Волнуются. Донимают Хмури.
Надеюсь, этот старый параноик не поднимет на ноги все министерство. Он должен понять… но все же. А если Ремус не успеет его предупредить? Он так поглощен своим счастьем с Тонкс. Если он прозевает… Что ж, тогда я узнаю это из утренних газет.
Я беру обе чашки и возвращаюсь в комнату. Глаза, воспаленные после вчерашней бессонной ночи, болят от яркого огня в камине. Никакого движения. Черт подери, где Снейп?
— Профессор?
Я увидел его не сразу. Черная мантия почти сливалась с темной обивкой кресла, а сам Снейп так исхудал, что казалось, он вжался в мягкую спинку, хотя он был совершенно расслаблен.
Он спал.
И что мне, будить его, что ли? Я поставил обе чашки на низкий столик и склонился над профессором. Явно устал, не проснется.
Зевнул, оглядел гостиную, тесную, как и все комнаты в этом доме. Прошел между стареньких побеленных стульев, явно предназначавшихся для солнечных летних террас, обогнул гигантский чугунный котел на «львиных лапах».
Все пахло пылью, травами и чаем. Так сухо, что все, к чему ни прикасаешься, буквально крошится в твоих пальцах. Тут нет ни пробирок со всякой заспиртованной дрянью, ни куч поломанных перьев, ни скользких, поросших плесенью стен и исполинских сводов.
Я пробежался пальцами по корешкам стареньких книг, блестящим бокам запыленных темных бутылок, пока не задел какой-то свиток. Пергамент тут же развернулся, будто так и ждал, чтобы я его прочел. Это, видимо, были какие-то совсем недавние письмена, раз бумага лежала поверх книжных стопок. Я взял листок, не удержался.
«…А все имущество, что принадлежало мне при жизни, помимо вышеуказанных объектов, прошу передать…»
И тут же свернул пергамент, отшатнувшись. Этого ещё не хватало, в теперешней ситуации. Наткнуться на завещание Снейпа, в таком-то настрое.
Ох. Не должен был я этого делать.
Я взглянул на запястье правой руки, на котором виднелись красноватые очертания букв, презент от Долорес Амбридж. Стоило бы заменить «Я не должен лгать» на «Я не должен совать свой нос в чужие вещи».
Совершенно автоматически я взял кочергу, развалил угли в камине, притушил свет, готовясь уйти.
Интересно, кому это он все оставляет. Мне, что ли… В благодарность?
Отправился спать.
Глава 3.
Я проснулся рано утром, в ужасном настроении, с дикой головной болью.
Бледный свет, сочащийся из окна, падал на мое лицо, и даже от этого защипало в глазах. Что ж, Поттер, встречай новый день твоего чудесного вечера. И что же он нам готовит?
Поеживаясь от утреннего холодка, прошлепал на кухню, увидел Снейпа в сереньком застиранном халате у плиты.
— Ммм… вот, — буркнул он, поставив передо мной тарелку с омлетом. И тут же уткнулся в газету. Я взглянул за окно: Тупик Прядильщика просыпался, где-то неподалеку звенела магглская сигнализация, уже был слышен рев машин.
— Какие планы? — спросил я неохотно. Но надо же было начинать разговор.
Снейп поднял на меня взгляд, и стало понятно, что он и не думал об этом.
— Гм. А чем вы хотели бы заняться?
И меня проняло до костей, честное слово. Аж затрясло от этого осознания: если я сейчас привычно промямлю свое «н-ннезнаю», меня ждет очередной веселый денек в этом мерзком, неуютном доме. Под пристальным взглядом этого человека. Если я прямо сейчас ничего не придумаю, все будет именно так. Снейп чувствует себя слишком виноватым, он сконфужен настолько, что не решится выдвинуть свою инициативу.
И ужасно болела голова. Чер-рт.
— Ну, давайте как-нибудь организуем наш досуг, — усмехнулся я в жалкой попытке храбриться, — сделаем что-то, что понравится нам обоим. А?
Он уставился на меня с явным непониманием.
— Разве у нас есть какие-то общие интересы?
И правда. Более непохожих людей сложно себе представить.
— Ну… — протянул я, понимая, что все застопорилось, — ну, тогда нужно сделать что-то другое. Например, один день мы делаем то, что вам нравится, а другой — то, что мне. Я хоть узнаю что-то новое.
Снейп пробормотал что-то вроде «это похвально», но явно задумался.
— Я не смогу летать на квиддичных метлах, Поттер, — наконец, изрек он, и я не удержался от усмешки.
— Один раз я все-таки видел вас на метле. И вы неплохо держались.
Впервые в жизни я увидел на его лице какое-то подобие румянца. Ха! Мне удалось его смутить?
— Это не смешно, — проворчал он, — у меня чуть сердце не остановилось.
— Мерлин всемогущий! Неужели вы…
Он встал и скомкал салфетку.
— Да, да, тысячу раз да! Я, черт подери, боюсь высоты! Надеюсь, теперь вы счастливы?
Он один раз преодолел этот страх — тогда, когда судил квиддичный матч в присутствии Квиррела. И все ради меня.
Пряча улыбку, я принялся складывать вилки и тарелки. Отнес их в раковину, включил горячую воду, взял в руки губку — и только потом поднял на него глаза.
— Вполне.
* * *
— Ну ладно. Хорошо. Так… Нет, Поттер, это глупость.
— А думаете, мне легко выбирать место по вашим интересам, если вы постоянно молчите? И вообще, это вы меня пригласили, а думать о нашем времяпрепровождении приходится мне!
— Но я так и не знаю, что вам нравится!
— А я не знаю, что нравится вам. Могу только предполагать, так ведь? Вы любите науку, это точно. Вы держите дома все выпуски «Чудес зельеварения».
— И что с того? Это не значит, что надо вести меня в музей магии! — он поморщился, глядя на портик с мраморными колоннами, античные рельефы в тимпане. Вход в Британский музей, волшебникам вниз и налево.
Снейп продолжал слабо протестовать, но мы уже вошли в здание.
— Поттер, это ужасно. Это все министерские архивы с фальшивыми данными.
Молоденькие ведьмочки из справочного бюро с удивлением смотрели на странную пару: худющий, лохматый мальчуган тащит за руку упирающегося мужчину, больше напоминающего тень, чем человека.
— Надеюсь, вам у нас понравится, — неуверенно протянула одна из них, глядя в бесстрастное лицо профессора, — обязательно загляните на выставку Четырех Основателей. И у нас замечательные оживающие мумии из Египта. Тутанхамон и царица Хатшепсут. И ещё из новинок — магический экран, путеводитель по музейной библиотеке. Никаких поисков в книгах, и…
— Гм. Поттер?
— Пойдемте. Это обещает быть интересным.
В музее магии царило сверкающее великолепие. Маги, затаив дыхание, бродили между чучел древних гоблинских вождей и старинных черномагических артефактов, спрятанных за зачарованным стеклом.
От галерей древнейшей истории мы переходили в залы темных веков, средневековых магических сообществ, где Снейп с брезгливым любопытством оглядел воспроизведенные на волшебном холсте сцены сожжения ведьм.
— Говорят, им это нравилось. Венделина Странная, к примеру…
— Программа третьего курса, Поттер. Благодарю покорно.
Я молча пожал плечами.
В части, посвященной новейшей истории, мы обнаружили огромную историческую панораму, воспроизводящую зверства Темного Лорда. Пока ещё не были ликвидированы все оставшиеся после него пожирательские группировки, имена последователей Вольдеморта не были рассекречены, и на картине не было никаких лиц — только белые маски да яростно сверкающие глаза.
— Вот это Малфой, точно, — я не удержался, ткнул в ближайшую к Темному Лорду фигуру, из-под чьего капюшона виднелись пряди светлых волос.
Снейп молчал некоторое время, угрюмо разглядывая темные силуэты, задрапированные в шелковые мантии Пожирателей Смерти.
— Думаете, нет здесь вас? — брякнул я, не подумав.
Снейп вздрогнул так, будто его ударили.
— Нет, — рявкнул он зло, — я знаю, что я здесь.
Тонкий белый палец пробежался по ровных рядам фигур с поднятыми палочками, пока не остановился на одной, скорчившейся на земле перед Лордом под действием сильнейшего Крусио.
— Все правильно.
Подойти ближе. Дотронуться до рукава черной мантии. Заставить его обернуться.
— Вы все искупили.
Прямой взгляд сверкающих, сердитых глаз.
— Ты ничего не знаешь.
— Так может, вы мне расскажете? — резко поинтересовался я, устав сдерживаться, — я не могу так. Я не понимаю, чего вы ждете. Вы же ничего не теряете. Как вам могут нравиться такие отношения. Как вы можете вот так вот молчать. Как…
— Прекрати.
— Я чувствую себя куклой, игрушкой. Я ничего не должен знать, ничего не должен делать. Вам достаточно только того, чтобы в последний месяц я был рядом? Мерлин, я… Я этого не понимаю.
— Едва ли мои истории могут доставить вам удовольствие, Поттер.
— Я и не жду, что все в этом мире устроено для того, чтобы развлекать меня.
«Не надо, Поттер».
На мгновение он так сильно стиснул мою руку, что я чуть не вскрикнул от боли. А потом резко отстранился. Отшатнулся.
Я не сразу сообразил, что он делает. А оказалось — он подошел к магическому экрану и взмахнул палочкой. В строке поиска по библиотеке высветились крупные сияющие буквы: «Гарри Поттер».
— Посмотрим, что у вас здесь, — с наигранной бодростью сказал он, криво улыбаясь.
— Ну, хватит уже, — я шагнул ближе, — перестаньте.
А Снейп уже рассматривал корешки высвеченных каталогов, вырезки статей.
— «Гарри Поттер, величайший волшебник современности, истинная звезда, сияющая на небосклоне магического мира, спаситель и надежда всех магов и ведьм, опора и…» — он засмеялся неприятным хриплым смехом.
— Хватит. Вы же знаете, я этого не…
— «…Этот талантливый молодой человек совершил истинный переворот в истории магии…»
— Да перестаньте же! — рявкнул я, отворачиваясь. На него было больно смотреть. Неприятно.
— А, не нравится, когда говорят о ваших деяниях, так ведь? — он премерзко ухмыльнулся, — а мне не нравится, когда говорят о моих. Некогда судить, понимаете, Поттер? Некогда.
— Я…
— Нет времени менять свое мнение о человеке. Узнавать, выискивать, расспрашивать. К чему вам все это?
Я пытался ответить, но Снейп судорожно вздохнул, и его пальцы вновь забежали по поверхности экрана.
— Нет времени, — отрывисто произнес он, и текст новой статьи высветился огромными зеленоватыми буквами.
«Проклятье мертвых» — одно из сильнейших проклятий, получающее свою силу в устах умирающего человека. Проклятье Мертвых снять невозможно. Проклятый обречен умереть ровно через астрономический месяц после того, как проклятие было произнесено. Данное проклятие было открыто благородным сеньором Паоло Мендесом Вторым в 1453 году от рождения Мерлина…»
— Перестаньте же! — вскрикнул я, взмахивая палочкой. О, как мне хотелось разнести этот экран ко всем чертям.
— Мендесом Вторым, слышите?
— Хватит!!!
— Хорошо, — неожиданно тихо произносит он и взмахивает палочкой.
Экран гаснет, в зале становится темно, только исполинское чучело грифона косится на нас из угла.
И я вдруг понимаю, что не могу больше этого терпеть. Это так тяжело. Это так плохо.
Снейп замирает на месте, тяжело дыша. Нет больше ни этого нервного дрожания пальцев, ни срывающегося голоса, никаких признаков истерики. Остается только безмерно старый, раздавленный, опустошенный человек.
И я стискиваю зубы, чтобы не закричать.
И почти выбегаю из зала.
* * *
— Поттер.
Я сижу на широкой лестнице, ведущей к портику, и совсем его не вижу. Он стоит за моей спиной, а ещё здесь чертова куча беспрестанно жующих туристов, и потому мне становится спокойней: во всяком случае, Снейп не сорвется здесь — при всех.
Я молчу. Мне не хочется отвечать, да я и не знаю, что ответить. А профессор, вздохнув, опускается на ступеньку рядом со мной.
— Вот сейчас я прекрасно пойму тебя, если ты уйдешь.
Молчу. Молчу, уставившись на прожилки в мраморе ступеней.
— Если хочешь, я перестану донимать тебя разговорами.
И тут я резко вздергиваю подбородок, сам не понимая себя, поднимаю голову — и смотрю на него. Смотрю и молчу.
— Ладно, — снова вздыхает он и подбирает полы мантии, чтобы подняться.
— Подождите, — говорю я, чувствуя, что голос слега осип, — я… я не могу вас понять.
Но я не знаю, как бы вел себя я сам, оказавшись в такой же ситуации, что и вы.
Возможно, много хуже.
Усмехаюсь — и это горькая, невеселая усмешка.
— Возможно, я разнес бы этот музей и этот чертов экран на части.
-Да… — ворчит он, — это было бы очень кстати.
Он смотрит на меня, и вид у него настолько виноватый, настолько растерянный, что я не выдерживаю, беру его за руку.
— Пойдемте домой.
* * *
— В такую погоду Дурсли оставляли меня дома.
Приятно сидеть, обняв колени, глядеть на засыпающий город. По стеклу ползут капли дождя.
— Правда? — так привычно: его тонкие брови слегка приподнимаются.
— Если только не надо было идти за хлебом.
Он, видимо, ждет, что я добавлю что-то ещё, а потом шумно вздыхает.
— Если хотите, можем зайти к Дурслям. В моем присутствии они не посмеют возразить, вы смогли бы высказать им все, что хотели. Если вы об этом.
Он произносит это быстро и с некоторым вызовом.
— Да черт возьми, — беззлобно бормочу я, — что за привычка искать в каждой моей фразе какой-то скрытый смысл. Или издевку… Это… Неприятно.
Сложив это нехитрое предложение, я снова уставился в окно. По оконному стеклу, наполовину занавешенному пыльной шторой, барабанил осенний дождь.
— Это полезно. Хоть будешь задумываться, о чем говоришь.
Прежде, чем я успел удивиться, он поднялся и вышел на кухню. Я глядел на город, тускло освещенный огоньками кофеен, и бездумно слушал как там, за стеной, гремит жестяной чайник.
Я слышал, как Снейп вошел — скорее почувствовал его присутствие. Он остановился у меня за спиной и стоял так некоторое время — задумался о чем-то, глядя на мои ссутулившиеся плечи. А потом так же молча поставил рядом со мной чашку.
— Хотите, скажу что-то?
— Я слушаю.
Он рассеянно потел лоб и уселся на диван за моей спиной. А мне не хотелось оборачиваться.
— Если бы я был… ну, в вашем положении, — господи, как же глупо это звучит, — я бы не стал выбирать слова. Говорил бы, пока язык не отвалился. Расспрашивал, рассказывал бы, писал. Ну, обо всем, о чем молчал все это время. Пока могу. Я… я не стал бы больше молчать. Никогда.
Я зажмурился и отхлебнул чай. Горький, крепкий, пахнущий липой и цветками акации.
Дождь громыхал старенькой черепицей.
Снейп молчал так долго, что я и сам перестал думать о сказанном. А потом только, когда сумрак проглотил все эти огоньки, и отблески рекламных щитов, и свет фар на залитой дождем автомагистрали, я понял, что ошибся.
Мы привыкли думать, что действия говорят лучше слов, и это правда. Да, иногда хочется — хочется ли? — услышать от него что-то, но уже одно его письмо, и его объяснение в то самое утро, вообще то, что он собрался с духом и обратился ко мне куда важнее глупых, неточных слов.
И правильно Снейп делает, что молчит. До меня все доходит со второго раза.
— Я не знаю. Ты что, хочешь, чтобы я встал на колени, или как теперь это все делается?
Я медленно оборачиваюсь: он снова смотрит на меня с безмерной усталостью во взоре — так хорошо знакомое мне выражение.
— Ой.
— Я не знаю, — повторил он негромко, — разве я недостаточно унизился уже? Я сам себе смешон.
Он встал и, не глядя на меня и мой открытый рот, размашистыми шагами вышел из комнаты.
* * *
Я не понимаю, что ему нужно. Я дал бы ему это, да не могу.
Он не любит меня, чтобы я там себе ни воображал. Раз признаться в своих чувствах любимому человеку теперь считается унижением — не любовь это. Тогда что же?
Я проснулся с утра и увидел у своей кровати запечатанный конверт. Я уж думал, что меня решила разыскать Гермиона, но на нем не было ни адреса, ни даже имени моего.
Когда я распечатал конверт, все стало ясно. В нем оказались новенькие, красивенькие, отпечатанные на глянцевой золотой бумаге… билеты на квиддич! Ровно два, да ещё в первые ряды на трибуне для почетных гостей!
Мерлин, это должно стоить целое состояние. Я знаю, что Снейп небогат, раз мы живем в такой лачуге, но как же… Но если…
— Что это? — я вошел на кухню в халате и пижамных штанах, потрясая сложенными билетами, за которые сам готов был душу продать.
Снейп, не оборачиваясь, резко повел плечами, будто пытаясь отделаться от меня побыстрее.
— Со зрением плохо, Поттер? — ответил он с привычной язвительностью, проявлявшейся в пиковые моменты, — билеты. Для вас — и ещё кого-то, кого захотите пригласить. Подарок.
— Но…
— Если вы скажете какую-нибудь глупость о расходах, я пошлю их Люциусу Малфою в Азкабан. За этот месяц я намерен со свистом спустить некоторое количество денег.
Мне было интересно, что это за «некоторое количество» — что-то огромное — но я не стал спрашивать. Молча уселся за стол и стал задумчиво ковыряться в своей овсянке.
— Но это же слишком.
— Я делаю то, что считаю нужным.
Он обернулся, такой прямой и бледный, пояс на халате затянут так, что вся его фигура кажется неестественно тонкой.
— Пейте уже свой кофе.
Мгновением раньше я был готов засунуть эти билеты ему за шиворот. Но теперь… Да он все равно их не примет обратно. Думает, я его за взрослого, разумного человека не считаю. Да и как воспринимать его серьезно, если на каждое мое слово, сказанное сейчас, реакцией будет обида?
Сложил на груди руки. Тоже — с вызовом.
Это наше кухонное противостояние.
— Хорошо, — с усилием произнес я, — большое спасибо. Я принимаю это…
Вижу, как все его мышцы постепенно расслабляются.
— …С одним условием. Со мной на этот матч пойдете вы. И только.
— Я не могу идти, — быстро и зло, — я ненавижу квиддич. Я боюсь высоты.
— Ну, уж с этим мы как-нибудь справимся. А иначе я сам переведу на ваш счет деньги за билеты.
— Это — жалкая попытка меня шантажировать?
— Попытка играть по вашим правилам.
— Я не угрожал вернуть вам деньги.
— Но я уверен, что вы на это способны. Значит, договорились?
Он нервно крутит в руках кофейную чашечку. Я вижу, ему хочется поспорить, но соблазн слишком велик.
Да и вообще, сам же напросился. Когда делаешь подобные подарки… В общем, это не могло не прийти ему в голову!
Хмурится, кусает губы, а я принципиально не буду отводить от него взгляд. В результате он молча ставит чашку на стол и выходит из комнаты.
Через четверть часа я встречаю его на лестнице полностью одетым.
Глава 4.
Это наше маленькое домашнее танго.
Один партнер делает шаг назад, на ощупь, не глядя, другой — два шага. Музыка то и дело замолкает, пленка рвется, шипит, танец не складывается — но как подумаешь о том, что стоит за всем этим. Сколько всего там. Внутри.
Сколько мы могли бы рассказать, о скольком бы поведать — ан нет, не выходит. Будто есть кто-то ещё в этой комнате, кто-то третий, незримый, посторонний, он стоит тут и не отводит глаз от наших несчастных попыток начать этот танец заново.
И твердит, и твердит, зараза: две недели, только две недели осталось.
* * *
Было бы смешно, если бы он повязал свой слизеринский шарф, а знаю, у него есть такой. Все трибуны пестрели зеленым — тут и там красовались ирландские трилистники. Иногда мне кажется, что я вижу повторение какого-то надоедливого, заученного до дыр сна.
Дурное, нехорошее дежавю.
В этот раз мы, а не Болгария, играли с ирландцами, но гостей на стадион набилось столько, что казалось, что мы в Лондоне лишь на правах гостей.
Пока Снейп взбирался на трибуны, стараясь не смотреть вниз, я глазел по сторонам. Мы сидим в самом верху!
— Слушайте, спасибо вам ещё раз. Правда. Это самые потрясающие места!
— Оставьте, Поттер, — слабым голосом отозвался он, — мне и так нехорошо. Знаете, заклятье, оно… иногда действует. Дает.. о себе знать.
Он судорожно вздохнул.
Он и правда был какого-то зеленоватого цвета, но я не стал навязываться. Знаю его, изучил достаточно.
Он только примет это все в штыки и будет сидеть, белый как смерть, до конца матча, борясь с тошнотой и не глядя на меня, чтобы, не дай бог, себя не выдать.
— Ладно, — просто сказал я, — подождете?
Он лишь махнул рукой, морщась, и я вихрем скатился со ступенек. Хорошенькая продавщица, вся в синем и красном, очевидно, узнала меня, но не стала устраивать спектакль, за что я был крайне ей благодарен.
Что бы то ни было — и эти трилистники, и утренняя история с подарком, и хмурый профессор, а я намерен устроить нам обоим хороший день.
— Два пакетика «Берти Боттс», три шоколадных лягушки, шипящий щербет, кислотное желе, пастилу и ещё шоколадку, пожалуйста. Да, самую обыкновенную.
С бумажным пакетом, полным волшебных сладостей, я пробрался на место — игра уже начиналась, игроки обменивались рукопожатиями.
Тяжело дыша и непрестанно извиняясь. Я плюхнулся на сиденье рядом со Снейпом и тот брезгливо поморщился, оглядев мои приобретения.
— Что это, Поттер? Вы в детство впали?
— Между прочим, — я с энтузиазмом принялся выгребать все сладости прямо ему на колени, — это для вас. Я только немножко помогу вам.
Снейп сидел с приоткрытым ртом и смотрел на все эти конфеты в ярких обертках так, будто это были зародыши соплохвостов, безобразные и крайне опасные одновременно.
— Поттер. Я. Не. Ем. ЭТО.
— Ну, что ж, сейчас самое время попробовать что-то новое.
Он посмотрел на меня, как на умалишенного.
— Стрихнин был бы более предпочтителен.
— Ну, простите, этого в киоске не оказалось. Придется довольствоваться тем, что есть.
— Нет!
Тут на нас шикнули с верхних рядов, потому что никто не мог разобрать слов судьи, забывшей наложить на себя «Сонорус». Я принялся деловито разворачивать Особо Сладкую Пастилу прямо на костлявых коленях Снейпа, как игра началась. Ослепительные вспышки проносились мимо нас: игроки разлетались по полю.
Я ещё никогда не сидел так близко.
Бог мой, я ещё никогда вот так — так близко — не наблюдал за профессиональной игрой.
Это что-то на грани отчаянно колотящегося сердца, вихря, восторга, захлестывающего через край. Игроки проносились мимо нас, как стрелы, мячи перелетали через все поле по безошибочно выверенной траектории.
— Уберите это с моих колен, — прошипел Снейп, толкнув меня под локоть, и я очнулся.
— А. Ну, конечно же, — вместо этого я зачерпнул пальцем немного Кислотного Желе, — но вы хотя бы должны попробовать.
— Что? — с откровенным изумлением выдохнул профессор, и я просто почувствовал, как по моему лицу расплывается улыбка.
— Попробовать, профессор. Попробовать. Это же все для вас. Вы же знаете: нехорошо отказываться от подарков.
Наверное, это было довольно мерзко, учитывая, что в плане подарков он пошел мне на уступки, но мне стало на это наплевать, когда я увидел, как зеленый оттенок его кожи меняется на розоватый.
— Да что вы себе…
Гул восторженной толпы, когда Ирландия забила первый гол, проглотил окончание его фразы. Я глядел на повтор блестящего гола, высвеченный на огромном экране, а потом оторвал взгляд и улыбнулся.
— Ну, пожалуйста. Мне бы так хотелось, чтобы вы это сделали.
— Нет, Поттер. Это слишком отвратительно.
Он демонстративно отвернулся, глядя на то, как веснушчатый Уоткинс забивает третий ирландский гол. И то, что я сделал в следующий момент, я сделал от всей души.
Пригоршня омерзительного, трясущегося Кислотного Желе аккуратненько плюхнулась на его выглаженную мантию — видимо, ту, в которой он собирается себя хоронить.
Желе в считанные секунды пропитывает насквозь тонкую ткань, расплывается кислотно-салатовым пятном по его брюкам, натянутым на худых коленях — и Снейп вздрагивает так, что его сосед слева подпрыгивает от неожиданности.
— Упс, — с самым невинным видом говорю я, — это нечаянно. Я хотел его вынуть, а тут… — я протягиваю ему порванный бумажный пакет, а он глядит на меня и молча ловит ртом воздух, не находя слов.
А мне-то что. Мне не страшно. Я давно не его студент, он кое-что мне должен, да и вообще. Если он и чувствует что-то по отношению ко мне, то будет очень забавно, если из-за пригоршни Кислотного Желе от меня он откажется.
— Ну, хотите, киньте в меня Берти Боттс, — говорю я, пользуясь образовавшейся паузой, и не забываю хлопать ресницами, — или вот, лягушкой…
Не помня себя от наглости, я хватаю разукрашенные пакетики и горстями сую их в безвольные пальцы профессора, а он так и сидит, и смотрит на меня молча, не отрывая глаз.
И от всей этой сцены мне внезапно становится дико, отчаянно смешно. И мы сидим. Уставившись друг на друга, как два идиота, и Снейп похож на загипнотизированного психа, а я давлюсь хохотом, продолжая напихивать сладости в его раскрытые ладони.
Удивительно, но никто не обращает на нас внимания. Ирландия с грохотом и фанфарами забивает четвертый гол, а мы сидим, у нас немая сцена, требующая полной серьезности.
И в этой же ужасающей, звенящей тишине, повисшей между нами, Снейп загребает со своих колен целую горсть этого разнесчастного желе и с совершенно невозмутимым выражением лица возлагает её мне на мою взъерошенную шевелюру, с такой тожественностью, с какой на чемпиона надевают лавровый венец.
Потом встает, тихо извиняется перед соседями, и спокойно направляется к проходу.
Кажется, это решает все. То есть, я-то сижу, продолжая по инерции хихикать, чувствую, как по моему лицу стекают струйки подтаявшего желе, сижу и смотрю ему вслед с такой восхитительной сосредоточенностью, что весь наш ряд начинает смотреть в том же направлении, полагая, что что-то особенное происходит на поле.
Действие в нескольких измерениях. Пока я с потрясающе глупой улыбкой пялюсь в спину профессора Снейпа, ирландский ловец жмется к краю поля, где так заманчиво мелькает золотистая вспышка. Гул трибун нарастает, чтобы оборваться в один момент — ловец Англии, Берти Роджерс сломя голову несется вслед — но куда уж там!
Профессор удаляется под восторженный рев взорвавшегося стадиона, и меня едва хватает на то, чтобы не терять его из виду. Из моих карманов сыплются липкие, приторные сладости, с моих волос стекает зеленоватая жижа, люди испуганно отшатываются в сторону, когда я прохожу между рядами и бегу вперед, за высокой, сутулой фигурой в черном.
— Постойте! Да постойте же!
Я забегаю за ним в закрытое крыло стадиона, понимаю, мы где-то за трибунами. Толкаю обшарпанную, исписанную квиддичными кричалками дверь туалета — ряд грязных раковин, мутные, побитые зеркала и запах такой, что любого собьет с ног.
Снейп оборачивается, тяжело дыша, и я улыбаюсь, покачиваясь от стремительной пробежки.
— Вы ведь несерьезно, да? — говорю я с трудом, — то есть, это же не обидно, правда? Я здесь вообще не при чем. Она сама…
— Вот только не надо врать, Поттер.
Он подходит ко мне, изучая ущерб, причиненный моей неотразимой внешности. Мне было бы не по себе, да только в его голосе была какая-то странная, доселе неслыханная интонация.
Будто он… Я поднимаю голову и смотрю на него так внимательно, будто вижу в первый раз. В ответ на это Снейп резко отводит взгляд и поджимает губы.
— Не надо, — я поднимаю ладонь и прикасаюсь к его облитому желе запястью, — я видел все. Вы улыбались. Вы часто улыбаетесь, когда я не смотрю?
— Хватит, — он тут же отходит назад, — нам просто нужно почиститься.
— Хватит? Может, вот этого хватит?
Он снова оборачивается, и в этот раз глядит прямо, с явным вызовом.
— Чего, Поттер? Что опять не так? Я не держу вас. Если вам что-то не нравится…
— Что-то вас не тошнит больше, — нагловато заметил я, — и о боязни высоты вы вдруг забыли. Возможно ли это? Или это я на вас так действую?
— К несчастью… — он набрал воздуха, явно готовясь разразиться витиеватой и язвительной тирадой, но вдруг будто воздух кончился, и он просто буркнул, — что ещё есть недосказанного. Вам нравится заново вытягивать из меня одно и тоже.
— Мне…
— Это льстит вашему самолюбию, я понимаю.
Он молча заходил вдоль рядов изрисованных кабинок, и вид у него при этом был настолько замкнутый и угрюмый, что мне захотелось… А, черт его знает, что мне тогда захотелось. Вместо этого я уставился в стенку, там, где над загаженной и разбитой раковиной было написано «Палящие Пушки рулят вечно» и изрек, тупо и бессмысленно:
— Мы проиграли.
* * *
— Расскажете о проклятье? — спросил я, когда мы возвращались домой по набережной Миллбэнка, — я ведь толком ничего и не знаю.
— Главное вы знаете, — спокойно ответил Снейп, засунув руки в карманы, — а как оно все…
— Ощущается? — подсказал я.
— Ощущается… Сложно сказать. Иногда проявляется в тошноте, головных болях. Но вы, кстати говоря, сами не ведая, с этим справляетесь.
— Как сегодня? — я неуютно поежился, вспоминая выражение лица Снейпа, облитого желе.
Мы брели по усыпанной листьями мостовой между бронзовых львов и чугунных скамеек. Ветер с Темзы пах солью и плесенью, и холодная блестящая вода казалась совершенно черной.
— Да, — после некоторого молчания ответил он, — как сегодня. Мне как-то легче это переносить.
Это было странно слышать. Человек, дни которого сочтены, говорит о неудобствах и головных болях. Да, Мерлин, имеет ли это все значение? Это последние, последние дни.
Да если б я знал, что умру через неделю, что бы я тогда сделал?
Лег бы в кровать и сложил ручки. А у Снейпа, вот, хватило духу реализовать свои всю жизнь вынашиваемые и скрываемые мечты. Хм, не всю жизнь, на самом деле. Я надеюсь, что все-таки он не педофил.
— Перестаньте.
— Ну, знаете… — я возмущенно пнул гору сложенных листьев, — это уже слишком.
— Слишком было бы, если бы я не сказал. Когда меня не станет, никто не будет напоминать вам о ментальных барьерах. Поэтому вы должны научиться контролировать себя.
— Надеюсь, вы не читаете мои мысли.
Он вздохнул коротко и раздраженно, будто мы опять с ним на уроке Окклюменции, и я безмерно его достал.
— Не говорите глупостей. Я не читаю ничьих мыслей, но я чувствую, когда вы думаете обо мне с какой-то яркой эмоциональной окраской. Так я ощущаю ваше презрение и вашу неприязнь.
— Благодарю покорно за разъяснение, — пробормотал я, — это просто замечательно с вашей стороны. Так благородно.
— Вы бы не делали это на моем месте? — тут же огрызнулся Снейп, — впрочем, вам меня не понять.
— Идите вы к черту.
— Да скоро, скоро уже, Поттер. Две недели осталось потерпеть.
Порыв пронзительного ветра сдернул с меня шарф.
* * *
— Ладно, — сказал я скорее себе, чем ему, и поднял поднос с чашками.
Он сидел в кресле и черкал что-то в тетради, скорее рисуя, чем выводя буквы. Я молча поставил перед ним чашку и уселся напротив.
— Еслихотитеяуйду.
— Что? — он отложил перо и с недоумением стал разглядывать чашку, — говорите четче, Поттер.
— Это… чай… для вас. Липовый. А я хотел спросить… В общем, если вы хотите, я уеду отсюда.
Он ответил не сразу. Сделал глоток и смерил меня долгим задумчивым взглядом.
— Если вам мое присутствие стало неприятно, — пояснил я, ерзая в кресле.
Я сидел и глядел, как тонкие длинные пальцы пробежались по ободку кружки. Здесь было по-прежнему тепло и сухо, и в камине впервые за все это время плясал потрескивающий огонек.
— Поттер, — произнес он после длинной паузы, — я правда хочу, чтобы ты делал то, что хочешь. Если тебе не нравится здесь, мне будет спокойнее, если ты уйдешь.
Он откинулся в кресле так, что я не мог видеть его лица.
— Я не собираюсь тратить последние дни на пустые обиды. Если ты об этом.
Не может он быть не злопамятным, что бы он там ни говорил. Он всегда будет помнить об этом, и это будет проскальзывать… Хотя какое, к черту, всегда?
Глоток чая. Взгляд в окно. Вздох.
— Я… Послушай, я…
И все. Точка перелома. Взгляд. Вздох. И он роняет голову на грудь, и я вижу, как его пальцы яростно вцепляются в пряди грязных волос, и он прячет свое лицо от меня, и загораживается, и я точно знаю, что нет между нами сейчас никаких ментальных барьеров, и если я только захочу…
Нет.
Нет! Это — жест отчаянья. Это — признание. Это слабость гордого человека.
«Не уходи. Пожалуйста, не уходи». Не дай ему это сказать. Опереди.
Я знаю, что если он скажет это вслух, он… он сломается.
— Я никуда не денусь, — шепчу я, опускаясь перед ним на колени, — я не уйду, я обещаю, что не уйду. Господи, что же мне делать.
Потрескивание в камине затихает. Он не смотрит на меня, упрямо не отнимает руки от лица. Молчит.
— Профессор.
Молчит, мотает головой. Не трогай, не спрашивай, не говори…
— Посмотрите на меня. Пожалуйста.
Наши лица так близко. Только пара сантиметров. И правда. Он не встанет, пока я смотрю. Но если я отвернусь… Господи, господи, я не могу отвернуться. Я не могу оставить его в таком состоянии.
Да за что же мне это.
— Да знаю я все ваши страшные секреты! — не выдерживаю, срываюсь в крик.
Хочется схватить его плечи, встряхнуть пару раз. Привести его в чувство. Да в самом деле, сколько можно-то?!
— Я готов был и так остаться, понимаете? И без этих ваших драм! И нечего думать вообще, что я бы ушел! Из-за чего? Из-за Кислотного Желе? Из-за той сцены на стадионе? Или из-за гребанного мыслечтения?!
Я с трудом перевожу дух. Аж руки чешутся что-нибудь с ним сотворить вот за это.
— Да что вы такого сделали, чтобы я съехал? Думаете, струсил, да? А, может, — набираю воздуха, готовясь выложить козырной туз, — может, это вы струсили, а, профессор? Слишком тяжелая оказалась эта мечта, а, давит слишком? Перевешивает? Вот так надо быть осторожней с мечтами, ясно вам? Опасные это вещи, между прочим. Струсили, значит…
Я резко вздернул подбородок и задохнулся, встретившись с огненным взглядом его припухших, потускневших глаз.
— Не называй меня… — глухо, отчаянно, с какой-то невозможной решимостью, — трусом.
Когда он так глядит на меня, отняв от лица руки, глядит прямо, открыто — и мне хочется отвернуться. Мне становится… стыдно. Невозможно стыдно.
Черт, да надо было, в самом деле, надо было дать ему уйти, дать возможность успокоиться, вытереть слезы — остались же влажные дорожки на щеках. А ты бил напрямую.
Как это жестоко, Поттер.
— Я выйду, — негромко сказал я. — Прямо сейчас. Вон за ту дверь.
Он смотрит на меня своими ужасно мокрыми глазами, смотрит и молчит, будто не понимает — и я пытаюсь говорить медленно и спокойно.
— Но ненадолго. Я приду через несколько минут. Приду к тебе, слышишь? Я приду и возьму тебя за руку. Я приду к тебе. Понимаешь? К тебе.
Он не двигается с места. Не пытается вытереть слезы. Я даже не понимаю, слышит ли он меня.
На какое-то мгновение все это вдруг кажется мне ужасной глупостью. Но я так решил. Я поднимаюсь, и на негнущихся ногах направляюсь к двери.
Глава 5.
Давит все — и стены, и потолок, и уродливая погнутая люстра, и махины платяных шкафов. Я прислоняюсь к стене, мне трудно дышать.
И отчего-то очень болит сердце. И от чего-то пульс у меня частит. И в груди колет.
Когда я, задержав дыхание, считаю до ста двадцати, когда эти две бесконечные минуты проходят, я медленно открываю дверь.
Больше всего я боюсь застать его на том же месте, в той же позе.
Лжец. Больше всего ты боишься, что он уйдет.
А он здесь, в комнате. Слава богу, очнулся и понял, что я дал ему время привести себя в порядок. Стоит бледный, как смерть, но хоть похож на человека.
— Пришел, — произносит он одними губами, глядя на меня как будто с удивлением. Пришел всё-таки.
— Пришел, — киваю я — и делаю несколько шагов. Решимость моя испаряется с каждым шагом.
Подхожу и беру в свою вспотевшую ладонь его ледяные пальцы. И медленно, как во сне, подношу их к губам. Словно я — не я, а кто-то, кто смотрит на все это со стороны. И вижу, как это видение, этот морок, являющийся вот в этот самый момент Гарри Поттером, целует пальцы Снейпа — один за другим.
— У нас ведь было время подумать.
Снейп вздрагивает, совершенно неверящими глазами глядя на свою же руку. А потом с тихим вздохом прислоняется к стене.
— Я хочу и делаю, — поясняю я уже более уверенно. Я крепко целую выступающую косточку запястья и сжимаю руку Снейпа в своих пальцах. Ему, наверное, больно. Но мне это было нужно.
Поднимаю на него глаза. Он смотрит на меня так… Так, как наверное, смотрят на мир люди, пережившие тяжелые потрясения. Он как будто принимает это. Смиряется с этим. Но в то же время он так устает, переживая, что просто… иссякает.
Такое бывает, да. Когда человек устает удивляться.
— Пойдем спать, Поттер. Пора.
Его слегка трясет, но, думаю, это все нервы. А ещё он смотрит на меня такими глазами, что никак не пойму — смех в них или плач. Может, и то, и другое.
— Да, — произношу я негромко, — сейчас лучше спать.
«Утром разберемся с тем, во что же мы позволили себя втянуть».
Он молча и очень бережно разжимает мои пальцы, берет меня за руку и ведет в спальню, на второй этаж.
Я не могу думать о всяких там глупостях — ну, все, о чем положено думать в такие моменты. Я не могу. Бывает же! Мы молча раздеваемся и ложимся — каждый на свой край. Все происходит в темноте.
Я засыпаю сразу же, и всю ночь мне снится ослепительный, золотистый, то и дело ускользающий от меня мячик.
* * *
Я просыпаюсь, чувствую ладонь Снейпа на своей груди. Чувствую, как от этого тепло.
Профессор приоткрывает глаза, вздыхает, переворачивается, очевидно, не замечая меня.
— Эй…
Первый раз в жизни вижу, как человек может подпрыгнуть всем телом вверх, находясь в положении лежа.
— Мерлин. Поттер.
Я вижу, как в холодных, бледных лучах утреннего солнца тускло отсвечивает его метка. Замечаю сверкающие ряды всевозможных баночек и капсул на прикроватной тумбочке. И Снейп. Лежит рядом. О, боже.
— И вас с добрым утром.
Снейп поворачивает голову и сморит на меня сквозь ресницы некоторое время, а потом неохотно — вижу, вижу, что неохотно! — произносит:
— Вылезай.
— А вы?
— Я… — морщится, — следом. Идите, Поттер. Прямо сейчас. Идите на кухню.
Прохладный ноябрьский ветер шевелит занавеску. Вынешь руку из-под одеяла — и тут же мурашки по коже. А уж думать о том, чтобы обнаженным встать с кровати… А тем временем Снейп как-то очень осторожно отодвигается в сторону.
— В чем дело? — ворчу, — если вы будете после этого вот так вот отшатываться от меня весь день…
— Я сказал — слезай, — перебил меня профессор, и что-то в его голосе было такое… загнанное, что я невольно поежился.
— Да что вы волнуетесь-то так? Спокойно, я не буду досаждать вам больше.
Потом я приподнимаю одеяло, скидываю его — и вижу.
— Мы же ночь провели вместе. Голые. И я тоже прекрасно знаю, что такое утренняя эрекция.
Он косится на меня сердито и почти беспомощно.
— От этого мне легче не становится.
Блин. Как я могу помочь ему, что же мне делать… — это я причитал вчера. Балбес ты, Поттер. Ты прекрасно можешь ему помочь, и тебе не убудет.
Ведь уже очень давно ты не чувствуешь к нему ни ненависти, ни отвращения, а с некоторых пор ты стал ему активно сочувствовать. И так мало времени осталось, господи, так мало времени. Ты прекрасно видишь, чего он хочет, и ты вполне можешь это ему дать.
В конце концов, не впервой тебе заниматься… этим.
Но что делать? Не могу же я вот так вот ему себя предложить? Он откажется. Это же просто смешно.
— Знаете, — сердито говорю я, — я бы на вашем месте только радовался, что проклятие не отбило вообще всякое сексуальное желание. И уж точно воспользовался этим. Жизнь и так не преподносит особых радостей.
С этими словами я демонстративно поднялся с постели и, не взирая на страшный холод, неспешно направился к двери. Оставляя его там, позади, терзаться муками стыда или чем он там терзается.
Ну и хрен с ним. Я явственно показал ему, что он может — и должен — сделать. И если его чертова совесть не позволит ему познать радость и блаженство человеческой близости в последние — последние! — дни, то я… да я просто не буду его уважать.
Это глупость.
Это совершеннейшая глупость.
Я стою на кухне и жарю бекон, как тут входит он. В своем идиотском застиранном халате.
Молча, не глядя на меня, садится за стол и придвигает к себе тарелку с омлетом. Не поднимает глаз. Не просит передать кофе.
Совершенно непроницаем. Я и сам не замечаю, как прихватка падает у меня из рук.
* * *
— Ну, может, хватит этого? — яростно шепчу я, прижимаясь к его спине, чувствуя, как выпирают его острые лопатки, — хватит?
Он молчит, и я резко дергаю его за плечи, тяну на себя. Упираюсь носом в его шею, откидываю длинные пряди его волос.
Он молчит, молчит упорно, не шевелясь.
— Мерлин, ну скажи хоть что-нибудь!
Я изворачиваюсь, поднимаю колено, которое тут же упирается в его зад, и я вижу, как на его узкой спине натягивается тонкая ткань халата.
— Скажи, — я выплевываю каждое слово, повторяю и повторяю с упорством сумасшедшего, — скажи. Скажи.
И тут я как-то опускаю взгляд и вижу его тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в край стола. Вижу голубоватые вены, вздувшиеся на его изящной кисти. Вижу, как побелели костяшки его пальцев.
— Скажи мне, почему ты сопротивляешься, а… Северус? Думаешь, я слепой, да? Это ты — слепой. Ты, понимаешь?
Я шепчу ему в шею, в его белую, бледную шею, понимая, что никогда, никогда в жизни не позволял себе ничего подобного. Что никогда не делал ничего более непристойного — никогда, ни с одним человеком, побывавшим в моей постели за все эти годы.
— Или, может быть… Я просто тебе не подхожу? Я тебя… не возбуждаю?
Он наклоняет голову так резко, что я вздрагиваю. Я чувствую всем телом, как резко поднимаются и опускаются его костлявые плечи.
И тогда я набираю побольше воздуха, чтобы задать самый главный вопрос всей этой истории, тот, что мучал меня все это время.
— Что я для тебя? Что ты от меня хочешь? Я… я не спасу тебя, понимаешь? Я не могу тебя спасти. Я не знаю... я не понимаю тебя. Как ни пытался — а не понимаю. Не получается. Я просто… просто не могу. Слышишь?
И тут мой завод кончается, как будто пружина, скреплявшая меня изнутри, лопнула вдруг. И мне плохо от этого, так плохо. Гриффиндорцы не сдаются — но я чувствую, что просто не могу больше терпеть, не могу, понимаете? Я сдаюсь. Я, правда, сда…
А следующий момент решает все. Как только моя неуверенная рука сползает с его плеча, он резко разворачивается, так резко, что чуть не сбивает меня с ног. Я не вижу его лица — хочу увидеть, но не вижу — только его руки, цепляющиеся за мой воротник, только его лоб, уткнувшийся в вырез моей рубашки.
* * *
Это па — танцевальное па — когда один партнер резко падает назад, будто умирая, падает в руки другого, сдаваясь, признавая свое поражение, показывая свою слабость, падая, чтобы вознестись в следующий момент в жесте торжества и победы.
Агрессия, маскирующая человеческие слабости, страсть — только снаружи, извне — и беспомощность, запрятанная где-то глубоко внутри.
Квартира тычется в нас углами столов и стульев, в серванте тоненько и отчаянно позвякивает фарфор, стеллажи уставились на нас глухими провалами отделений и ниш.
И над всем этим — город, серый, стальной, серебряный, город, мокнущий под ноябрьским ливнем.
Да. Это наше маленькое кухонное танго.
* * *
Это будто кто-то нажал на паузу. На какое-то мгновение планета замедляет свой ход, музыка останавливается — и только мы здесь, вдвоем, замолкшие, опустошенные, прислушиваемся к собственному тяжелому, срывающемуся дыханию.
Ничего не было — мы просто сползли по стенке, лихорадочно нашаривая вокруг хоть какую-нибудь опору, хоть что-нибудь. Но за воздух не уцепиться — и вот мы сидим на холодном, залитом бледным осенним солнцем полу, прижавшись друг к другу — и я чувствую его пальцы на своей руке, и прядь его волос, касающуюся моей щеки.
— Всё, — сказал он спокойно, — это всё.
— Что — всё? — уже устало. Как мне надоело с ним спорить.
Он вздыхает, слегка отодвигается, вздыхает снова, восстанавливая дыхание.
— Это началось где-то на третьем курсе, — говорит он хрипло, — ты был таким ребенком, а я хотел тебя. Отчаянно. Безнадежно. А потом ты вырос, а я так и не сумел с собой справиться. Не могу отпустить тебя.
Я представляю его — в подземельях, его, следящего за каждым моим движением, его, ловящего каждый мой взгляд. Снейпа, моего мерзкого, нелюбимого учителя, вечно ошивающегося где-то поблизости, вынюхивающего что-то и выслеживающего меня. То и дело натыкавшегося на меня в коридорах, делая вид, что просто шел мимо.
Мерлин. Как я его ненавидел.
— Все скрывался в подземельях, ждал чего-то… — голос срывается, но он быстро берет себя в руки, — идиот. Все ждал, что ты придешь. Господи. Какой придурок.
— Тише, — говорю я, накрывая ладонью его руку, — я пришел. Теперь все будет в порядке.
Он смотрит на меня со странной смесью горечи и удивления. С какой-то резковатой, невозможной нежностью.
— Нет, — упрямо повторяет он, сбрасывая мою ладонь, — нет. Не будет.
Так. Ладно.
— Все, — отрезал я, поднимаясь с пола.
Он так и остался сидеть, облокотившись на угол журнального столика, а я встал прямо перед ним, запахнув на груди халат.
Снейп поднимает на меня глаза. Какой странный ракурс.
— Давай, — говорю я громко и решительно — о, решительности мне не занимать. — Давай, скажи мне, как ты это все представлял. Я хочу знать. Скажи мне прямо сейчас.
— Что, Поттер? — он смотрит на меня, недоумевая. Как будто это я медленно схожу с ума.
— Ты говоришь, что ждал меня. В своих мечтах… Скажи, как это все было.
И я вижу, как его пальцы сжимаются в кулак, как ногти впиваются в кожу.
— Нет!
— Я. Имею. Право. Знать.
Слегка раздвигаю ноги, прекрасно зная, что край халата соскальзывает с моего бедра. Профессор резко выдыхает и тут же отводит взгляд.
— По-разному… Ну. Я хотел тебя везде, кажется. Все ждал, что ты поймешь, как сильно это было мне нужно.
— Я понимаю, как тебе это нужно сейчас. Так как? Как это происходило?
Тонкая, бледная рука взметается в воздух и показывает куда-то в сторону двери.
— Я не ждал, что ты придешь ко мне. Мне надо было, чтобы ты пришел за мной.
Это даже не слова. Это какой-то хриплый, растерянный полушепот, и он не решается поднять на меня глаза. А с этим-то как раз надо что-то делать.
Я снова запахиваю халат и отхожу к двери.
— Так? Посмотри на меня! Так?
Упорно не смотрит. Уставился в орнамент на кафельной плитке и, словно во сне, бормочет:
— Ты… придешь, скажешь, что все видишь, все понимаешь. Что тоже этого хочешь. Я бы не стал идти на попятную. А потом, потом… — он тихо охает и зажимает себе рот ладонью.
Мерлин.
— Я все знаю теперь, ты слышишь? Я пришел за тобой, мне это нужно. Ты нужен мне прямо сейчас, ты нужен мне так, как никогда никто не был нужен. Ты нужен мне, Северус Снейп, и не вздумай отнекиваться. А теперь, если ты не взглянешь на меня, я решу, что тебя нет дома.
Вижу, как его губы кривятся в улыбке. Думаешь, я шучу?
Преодолеваю расстояние между нами в два шага. Беру в ладони его лицо и тяну наверх — он тихо шипит, потому что прядь его волос оказалась зажата между пальцами.
— Это… ничего, — неуклюже говорю я, а потом просто целую его в губы.
— Я заберу тебя и никогда больше не отпущу, слышишь?
Когда он открывает глаза, я уже лечу наверх, перескакивая через ступеньки, дергаю дверь своей спальни и, вытирая слезы, падаю на кровать. Черт подери.
Черт. Черт!
Глава 6.
Агггррррххх. Когда же у нас хоть что-то выйдет.
Я не могу больше ходить по лезвию бритвы. Каждый день выгрызает кусок моих нервов, каждый разговор отрывает от меня какую-то часть, каждый взгляд, каждый вздох — приступ мутной, тупой, нескончаемой боли.
— Открой.
Долблюсь в эту дверь добрые полчаса. Да сколько же можно.
— Открывай немедленно, иначе я изнасилую вот ту кастрюлю, понял?
— Нет.
Коротко, едва слышно.
— Я хочу тебя, и я хочу тебя прямо сейчас. То, что я так по-идиотски сбежал после поцелуя, не входило в сценарий. Просто я тупой. Просто я очень тупой, это не в тебе дело. Поверь, пожалуйста.
— Ты зря тратишь здесь свое время… Гарри. Ты не готов к этому, я — тем более. Это невозможно.
— Это ты не готов? Ты? Ты, ждавший меня чертову кучу лет?
— Что для тебя чертова куча, в масштабах человеческой жизни…
Осекся. Ох, ну неужто понял?
— Вот именно. Впускай.
Молчание. А-аа, задумался.
— Поттер. Ты испугаешься меня.
— Дай на себя посмотреть. Я обещаю, что не сбегу.
Только впусти меня.
Пожалуйста.
Дай мне вторую попытку. Дай мне шанс.
— Ты не понимаешь… Это просто… Я тогда просто… Мерлин, Снейп, ну открой уже дверь!
Тихий щелчок раздался через несколько минут, и я, дрожа, вошел в комнату.
Ну конечно же — он сидел, сгорбившись, на краю кровати, в этот своем идиотском халате и смотрел на меня так… Почти умоляюще. Мерлин, да что я с тобой сделаю.
Тихо подошел ближе, отвел в сторону его безвольную руку — и, взглянув в его черные глазищи, осторожно потянул на себя поясок халата.
— Ты красивый.
Он и правда… Он для меня куда лучше… Он…
Сегодня не ладится со словами. Он нескладный какой-то, угловатый.
— Это так непохоже на правду.
Я чувствую, что он недоговаривает, и позволяю себе улыбнуться.
— Но ты знал, что я это скажу.
Я провел рукой по его ногам, худым, белым, безволосым — каким-то совсем немужским ногам.
— Ты все ещё хочешь?
Я пошире расставил ноги, чтобы он мог увидеть, как натянулась на мне ткань халата.
— А сам не видишь?
Он тихо вздыхает, обнимает себя обеими руками, и это — жест защиты. Он все ещё напряжен, поэтому я тихо смеюсь:
— Сделаю все, что хочешь. Привязать тебя к изголовью кровати? Принести плетку? Нарядиться горничной?
И я вижу, замечаю по каким-то совершенно невозможным смешинкам в его глазах, что он расслабляется, и что он рад мне, что ему хорошо со мной.
Напряжение последних дней куда-то исчезает, уступая место теплу и нежности — немного нервно, чуть слишком торопливо, но я понимаю, что после всех этих лет только так и может быть. Никак иначе.
И его пальцы лихорадочно, молниеносно зарываются в мои волосы, прижимаются к моему затылку — подрагивающие, такие горячие.
Он дотрагивается ладонью до моего лба, осторожно, будто изучая, касается моих скул, моих щек, моих губ.
И он счастлив, я чувствую, что он счастлив теперь. Или — пока.
— Делай, что хочешь, — отвечает он тихо, — только будь рядом.
И добавляет, совершенно спокойно, так уверенно, будто всю жизнь звал меня по имени:
— Гарри.
* * *
Мы бродим по расцвеченным вечерними огнями переулкам Сохо, и он держит надо мной зонтик, будто я — какая-то изнеженная дама, которую нужно оберегать. Когда я предлагаю самому нести зонтик, он неизменно отказывается.
И говорю почти всегда я.
Рассказываю. Болтаю без умолку, обо всем — о своей жизни в школе, о Роне, об их любви с Гермионой, о том, как мы надрались на выпускном вечере, даже о Симусе ему рассказываю. О всем, чего он обо мне не знает — собрания АД, бармен в «Кабаньей голове», Оборотное Зелье, кипящее в женском туалете на третьем этаже, стая дементоров, летящих ко мне через серебристое, призрачное ночное озеро.
Иногда его лицо принимает какое-то отсутствующее выражение, и я понимаю, что он вообще не вникает в суть моего повествования, а думает о чем-то своем, держа мою ладонь в своей, вслушиваясь в звук моего голоса.
— Эй, — я обиженно дергаю его за руку, — ты вообще слушаешь?
— Что? — он делает вид, что секунду назад внимательно изучал меню какой-то вымокшей под недельным проливным дождем китайской забегаловки. — Прости, пожалуйста. Я отвлекся.
— Ты был где-то в себе, определенно.
— Мне достаточно просто слышать, что ты рядом, — говорит он, отряхивая наш зонт, — даже если ты будешь зачитывать мне орфографический словарь.
— Отлично. Значит, зря я тебя вторые сутки пересказываю историю моей жизни?
Он смотрит на блестящий мокрый асфальт, раздумывая, как бы выкрутиться с наименьшими потерями, а потом говорит:
— Кстати, в выпускной вечер я даже думал тебя позвать. Поздравить, что ли…
— Хо-хо. Представляю, как бы это звучало: давайте выпьем за то, что, наконец, отделались друг от друга, дорогой мистер Поттер.
— Самое смешное в том, — он неожиданно убирает зонт и задирает голову, позволяя дождю заливать его лицо, — что я никогда не знал, что мне с тобой делать. Просто всегда хотелось знать, что ты где-то в пределах досягаемости. Что я могу связаться с тобой. Что ты в порядке.
Это не одно только плотское желание. Я понимаю, это — больше.
Он задумывается о чем-то на секунду, да так крепко, что роняет зонт — я едва успеваю поймать его за скользкую полированную ручку. Мы так и стоим посреди сверкающей осенней лондонской улице, совершенно мокрые, стоим под дождем, уставившись друг на друга.
— Если я только бы мог прислать тебе оттуда весточку.
Он молчит и смотрит на меня во все глаза, явно меня не видя.
— Призрачные совы, волшебный фелетон или что-то вроде того.
Я хихикаю, хоть и невеселые у него шуточки.
— Думаю, я почувствую, если ты захочешь что-то мне сказать.
Он молчит некоторое время, глотая капли дождя, и мы не замечаем даже, что стоим по колено в луже.
— Если вдруг я проснусь посреди ночи, услышав странный звук, я пойму, что это твоя призрачная сова стучится в мои окна.
Стою, сложив на груди руки, говорю отрывисто и сердито:
— Вчера ты в пол второго ночи сорвался покупать мне шоколад, Северус! Под дождем. А сегодня ты собираешься…
Он садится на кровати, натягивает ботинки. Смотрит почти с прежним ехидством.
— А что, не имею права? Что хочу, то и покупаю тебе, Поттер, и советую не вставать на моем пути. Слава богу, силы ещё есть, хоть и помирать скоро.
Вот упрямец.
— Ладно, — цежу сквозь зубы, — я постараюсь выбирать выражения в следующий раз. Если я говорю, что у нас закончились фрукты, это не значит, что надо бежать за апельсинами прямо сейчас.
— А что, Поттер? Остановишь?
Он неспешно поднимается, полностью одетый, и я невольно съеживаюсь в своем коконе из одеяла. За окном все ещё хлещет осенний ливень.
Вот невозможный человек.
— Слушай. Разве ты не понимаешь, что мне стыдно гонять тебя через весь город посреди ночи в такую погоду?
Он оборачивается, такой высокий в своем магглском черном пальто.
— А ты? — моей щеки касается его прохладная ладонь, — ты — разве не понимаешь, что мне приятно делать это все для тебя, Гарри? Это доставляет мне удовольствие, понимаешь?
И этот шоколад посреди ночи, и фрукты, и шампанское. Походы под дождем и сломанные зонты.
Не дожидаясь ответа, он исчезает, оставляя меня в темноте, в теплом ворохе одеял.
Я прислоняюсь к стене и чувствую, что засыпаю. Но засыпаю с улыбкой на устах.
Даже если это доставляет ему удовольствие… Это какое-то извращенное удовольствие.
Глава 7.
С утра нас разбудил стук в дверь, и мы одновременно сели на кровати.
Кошмар, что мы наделали вчера — замечаю автоматически. Наши вещи свалены в кучу, повсюду мусор, перевернутая бутылка, остатки еды. Что подумает посторонний, зайдя случайно в комнату?
Я ночую в спальне Северуса уже неделю, и за это время мы так ни разу и не убрались. Есть ли у нас лишняя минута на такие мелочи?
Каждый вечер Снейп эффектным жестом сдвигает в угол разбитые бокалы и пустые тарелки, чтобы возложить на их место новые…
— Черт бы побрал ранних посетителей, — ворчит Снейп и неохотно поднимается с кровати, — ты сиди здесь. Мы ещё не закончили.
Ха. Вернее — ещё не начали.
Я слышу стук шагов Северуса, скрип открываемой двери — молочник, наверное, или почтальон…
Но как только я слышу звук голоса раннего визитера, то пулей вскакиваю с кровати. Сейчас это кажется почти что голосом из другой жизни. Почему — почти что? Так и есть.
— Ремус!
Он стоит, оглядывается — ничуть не удивлен. И Снейп тут же, выглядит так, будто его только что заставили проглотить лягушку.
— Гарри, — произносит он таким упавшим голосом, что я чувствую: что-то не в порядке.
Северус оглядывается на меня так красноречиво, что мне хочется немедленно под землю провалиться.
Ох. Восемь утра, я выхожу в халате из профессорской спальни. И вид у меня такой, что становится очевидно: я там не в шахматы играл до рассвета.
— Люпин, может, хватит стоять на пороге? — недобро осведомляется Снейп, и Ремус, как зачарованный, делает шаг вперед.
— Северус.
— Сорок лет как Северус. Чем обязан?
Ремус растерянно трет виски, будто то, что происходит в этом доме, никак не укладывается в его голове.
А потом молча ставит на стол бутылку огневиски и поворачивается к профессору.
— Это тебе.
— Надеюсь, распивать не сейчас будем?
— Эээ. Нет.
Снейп резко поворачивается и наверняка видит это идиотское выражение моего лица.
— Поттер, не соизволите ли одеться? Ваши бледные телеса несколько смущают нашего гостя.
Это у кого ещё бледные телеса! Бурчу что-то в ответ, не сумев подавить улыбку, и ретируюсь обратно в спальню под долгим взглядом пораженного Люпина.
— ...И, поскольку я единственный из Ордена знаю о тебе, решил вот, заглянуть…
Люпин сидел за столом, явно пытаясь поймать взгляд Снейпа, а тот упорно отводил глаза.
— Скорее, счел, что это твоя святая обязанность.
— Можно и так.
Снейп сидит, хмуро разглядывая разводы кофе на деревянной столешнице. У него снова такой вид, как в первые дни — такой… замкнутый. Одинокий — и мне хочется сейчас подойти к нему и молча обнять его за плечи.
Гладить его по волосам, шептать в ухо успокаивающие глупости, пока он не улыбнется: «Ну, ну, хватит уже, Поттер».
Так хочется. Но не могу. Ремус смотрит.
— Как ты? — наконец, произносит Люпин.
— Как? Что ты ожидаешь услышать? — Снейп смотрит зло и явно раздраженно, — «спасибо, плохо»? Проблемы со здоровьем имеются.
— Зачем ты так.
Теперь уже Люпин избегает его взгляда, смотрит на меня, ища поддержки. А что я — не могу же встать и сказать вот так: да что же ты делаешь, с ним так не получится, не стоит и пытаться.
Вместо этого я подхожу к окну и смотрю на радугу — буквально на несколько секунд после дождя лучи утреннего осеннего солнца освещают свинцовые небеса.
— Не стоит сидеть здесь до обеда, — говорю я, краем глаза замечая, что Снейп поднимает голову, — дождь кончился.
* * *
Мне никогда не забыть этой прогулки — господи, как бы ни пытался.
Город — поразителен. Это словно глоток свежего воздуха, окно в рай — и яркое полуденное солнце освещает мост и набережную Виктории, и капли дождя медленно высыхают на стеклах стоящих автомобилей.
Ни души — лишь затопленная мостовая, сверкающая, блестящая, ослепительная — переливается всеми цветами радуги.
Чистая линия горизонта, очертания переходов и башенок бизнес-центра, в воздухе соль, и каждый глоток воздуха — с чистым металлическим привкусом.
И мы — только городские бездельники, бредущие с утра пораньше по опустевшей дамбе, с Королевского моста — вдоль Вестминстерской улицы.
— Надо было захватить бутылку.
— Северус!
— А что, Люпин? По-твоему, я не успею спиться?
— Гарри, поговори с ним. Тебя он, кажется, слушает...
Я ничего не отвечаю ни одному, ни другому, я гляжу во все глаза на пришвартованные баржи, а потом беру Северуса за руку с такой беззаботностью, будто и нет ничего впереди.
— В общем, заглянул бы ты в бывший штаб, Снейп. Все тебя помнят и ждут.
— Зачем ты говоришь это, Люпин? — медленно, неуверенно.
— Просто хотелось, чтобы ты знал, — Люпин поднимает с мостовой какой-то камешек, швыряет его в сероватую воду, полной грудью вдыхает запах осеннего утра, — знал, что наши поступки не всегда говорят о нас. Просто к тебе не подступиться — с тобой не заговоришь. А многим бы хотелось. Многие были бы рады получше узнать тебя.
— Как приятно. Почему-то ты говоришь мне об этом именно сейчас, — замечает Снейп с убийственной точностью, так, что нам всем становится как-то не по себе.
На несколько минут воцаряется молчание. Люпин тяжело вздыхает, смотрит себе под ноги, я бреду, нарочно шаркая ботинками по тротуару. Снейп держит спину неестественно прямо.
Я не отпускаю, не отпускаю его холодную руку. Сейчас это все, что я могу для него сделать.
— Да, — наконец, отважился Люпин, глядя прямо ему в глаза, — это наша самая большая ошибка.
Снейп молча пожимает плечами.
— Видимо, вы уже похоронили меня досрочно.
— Я же сказал: никто, кроме меня, не знает.
И снова этот взгляд, жесткий, обличающий — как удар кулаком в лицо.
— Значит, похоронил ты.
* * *
— Северус. Да что ты…
— Поттер — единственный из вас всех, кто хоть что-то стоит!
Снейп, вздрагивающий, неестественно бледный — останавливается, разворачивается так резко, что чуть не сшибает Люпина с ног.
— Почему он не просит сутками напролет у меня прощения за прошлые грехи? Почему не рассказывает мне, каким славным малым я был все эти свои сорок четыре года?!
— Северус… Мы… Я…
— Что? Подыскали мне уютное местечко на кладбище?
Я стою, растерянно переводя взгляд с одного на другого. В какой-то миг ловлю себя на том, что смотрю на Люпина с немым укором.
Черт, зачем ты его так разволновал. Его же теперь хрен успокоишь.
И Ремус, всегда такой правильный — путается в словах, не знает, что ответить.
— А он просто рядом со мной, понимаешь? — говорит Снейп, — он говорит со мной без всяких соплей, он готовит мне завтрак и — да, да, я знаю, о чем ты думаешь все долбанное утро — он занимается со мной любовью так, будто я — настоящий человек, здоровый, ясно тебе? Будто я все могу, будто…
«Будто меня можно любить».
Я знаю концовку этой оборвавшейся тирады, будто и в самом деле прочитал его мысли. Хотя ничего подобного не было.
Ремус стоял и смотрел на него… с таким сожалением. Мерлин, Люпин, вот только молчи. Не говори ничего сейчас. Пожалуйста.
— Молчи, Ремус, — вырывается у меня, — молчи.
Блики солнца в лужах на тротуаре.
Баржи и лазурная синева.
— О, Поттер, благодарю покорно, — ворчит Снейп с такой — прежней — язвительностью, — мне было интересно, что этот тип промямлит.
Я тихо подхожу к нему, прижимаюсь к его спине, привычно обвиваю руками его талию. Утыкаюсь носом в черный воротник и чувствую, что он слегка наклоняет голову, чтобы коснуться губами моего лба.
Так мы стоим и смотрим на одинокую, сгорбившуюся фигуру за рядами аккуратно подстриженных лип и чугунных скамеек.
Ремус поворачивается медленно, так медленно, что я успеваю заметить, как сильно меняется его лицо, как разглаживаются все морщины, с каким старанием он пытается выглядеть спокойным.
Но когда он открывает рот, то просто не выдерживает, и голос его — слабый и надтреснутый.
— Прости, Северус, — говорит он, — ради бога, прости.
Я умоляюще дергаю поясок на снейповом пальто, и профессор наклоняет голову ещё ниже, косится на меня краем глаза.
Я молчу, только перевожу взгляд с него на Люпина — ну ладно уже, ладно, давайте мириться.
Хватит с меня этих сцен.
Северус вздыхает, снова — так легко — касается губами моего лба и оборачивается к Ремусу.
— Люпин, — произносит он примиряюще, — оставайся на обед.
* * *
Я вваливаюсь в комнату в половине десятого — слегка покачивает от количества выпитого.
— Она говорит — Энн. Или… как её? Мелани. Глупость какая.
Ремус нечетким движением отодвигает от себя недопитый бокал и наваливается на стол, опираясь локтями.
Смотрит на Северуса сквозь полуопущенные веки, и видно, что после всего этого — обеда, переросшего в ужин, — ему дико хочется спать, но ещё больше хочется закончить свою историю.
— Она говорит, не человека делает имя, а имя — человек.
Эта заезженная сентенция далась ему с явным трудом, но и Северус не являл собой образец трезвости.
— Как вообще эта твоя…
— Скучает. Говорит — не может дождаться. Девять месяцев для неё, — Люпин пьяно хихикает, — слишком много.
Не обращая внимания на этих кухонных философов, я подхожу к окну и открываю его настежь, и комната сразу оживает — свежий ветерок с реки перебивает тяжелый запах еды и алкоголя, наша маленькая кухня наполняется шорохами и шепотом, стуком дождевых капель и мерцанием туманных сумерек.
— Холодно, — недовольно морщится Снейп, но я просто подхожу к нему и молча вешаюсь ему на шею, обнимаю обеими руками, да так крепко, что, кажется, слышу хруст его костей.
— Ну, ну, — Люпин взмахивает рукой, опрокидывая стакан, — хватит уже. У вас целая ночь впереди, а мне, между прочим, в таком виде нельзя аппарировать. Я же расщеплюсь на кусочки.
— Да не переживай, Люпин, — отмахивается Снейп, занятый только моими замерзшими ладонями, — если забудешь здесь что-то нужное, Гарри завтра тебе занесет.
Он целует мои пальцы, один за другим, и тот самый вечер, когда я впервые делал это, кажется, был вечность назад. Всего-то полторы недели.
— Я уже устал добывать ей соленые огурцы и какой-то особенный сорт капусты, — словно в полусне бормочет Люпин, — а вчера она выбежала в чем мать родила на балкон и наверняка простыла… глупая…
Дождь стучит, капли, отдуваемые ветром, падают прямо на стол, в стаканы с огневиски.
— Да и ветер уже не ласкал, а студил мою бедную Аннабель Ли*, — вспоминает Снейп, перебирая пальцами мои волосы, — хммм. Несравненную...
( * Снейп цитирует строчку из знаменитого стихотворения Эдгара По)
— Нехорошо это, Северус, — Люпин смотрит на него с нескрываемым ужасом, — вот ей-богу, нехорошо.
Дождь усиливается, да так, что за окном уже не разобрать светящиеся буквы на ночных вывесках и огни автомагистрали.
— Закругляемся.
Я встаю, собираю стаканы под синхронное недовольное мычание Люпина со Снейпом.
— Скажи ему, что он всегда был психованным параноиком.
«Психованный параноик» — это сильно.
Северус смеется неприятным, дребезжащим смехом и резко поднимается со стула. Я только беру со стола бутылку, как он, не замечая даже присутствия Ремуса, привлекает меня к себе, прижимает к груди, гладит мои дрожащие губы.
Мне хочется заснуть в этих объятьях — но нельзя, у меня впереди ещё целых пятнадцать ступенек до нашей спальни. Стоит ли надеяться, что Снейп в таком состоянии понесет меня на руках?
Бутылка падает из моих безвольных пальцев и разбивается вдребезги. Я выглядываю из-за плеча профессора, и вижу, как Люпин смущенно краснеет, хмыкает и тянется за своей курткой, чтобы деликатно и незаметно уйти.
«Пока» — говорю я одними губами и вновь поворачиваюсь к Снейпу, прижимаюсь лбом к его груди.
Звук дождя сливается с боем часов в гостиной. Ровно полночь.
Люпин непослушными пальцами застегивает все пуговицы, пытается справиться с развязавшимся шнурком.
Я увлекаю Северуса прочь из кухни, в коридор, поближе к лестнице.
— Эй, Люпин, — неожиданно окликает он осипшим голосом, — назови её Аннабель. Аннабель, слышишь?
А потом, ночью, он заставляет меня стонать от наслаждения, изгибаясь в его объятьях, и мы никогда прежде не чувствовали себя настолько… живыми.
* * *
Смерти нет. Смерти нет.
Смертинет.
Сегодня к нам приходил нотариус, седой, угрюмый человек, который долго возился с документами Северуса и накладывал какие-то охраняющие заклятия. Отказался показывать мне завещание. Говорит — не по правилам.
Упаковал все нужные бумаги в большой конверт: «вскрыть после смерти». Северус, как ни в чем ни бывало, запихнул конверт в стол и уселся обедать, а мне так поплохело вдруг.
От всей этой бесстрастной процедуры, от конверта и надписи.
Кусок не шел в горло, меня подташнивало, я с трудом мог связать пару слов. Кончилось все тем, что я просто сбежал от него в свою старую комнату, которую занимал перед тем, как мы стали ночевать вместе —
и разревелся там самым глупым образом.
Сидел и размазывал по лицу слезы, глупо, глупо, глупо.
Враки все это — про самонастрой, про оптимизм, по то, что, дескать, познать счастье — главное, и не важно, что с тобой случиться потом. Смерть — это всегда ужасно.
Нет смерти красивой.
Не существует этих прекрасных утопленниц — жемчужно-белые лица и русалочьи косы в прозрачном хрустале лесных озер. Нет мрачноватого пафоса смерти за идею, нет ничего приятного в том, чтобы умереть от любви. А любая болезнь, даже самая возвышенная и смертельно-прекрасная, обезображивает тела и лица.
Смерть не может восхищать, нет в ней ничего привлекательного.
Смерть отвратительна, омерзительна, ужасна. Это даже не старуха с косой и не могильные черви, а что-то ещё более отталкивающее. С тобой не может, не может этого случиться.
— Поттер…
Он уже с минуту стоит на пороге и смотрит на меня этим своим недоумевающим взглядом. Видит, что я его заметил, и осторожно опускается рядом на кровать, кладет руку мне на плечо.
— Ну что? Что ты ревешь, ребенок?
Ребенок… Молчу и смотрю на него зареванными глазами. Ничего, ничего, хороший мой. Я больше не буду плакать.
— Прочитал с утра грустный рассказ. Уже все в порядке.
Он сидит, задумчиво опустив подбородок на сложенные руки.
— Ладно, — наконец, произносит он, и я чувствую в его голосе какую-то неуверенность, — может, вечером мне прочитаешь?
— Обязательно. Как-нибудь потом.
Он поднимается с кровати, смотрит на меня некоторое время, а потом говорит:
— Нам обоим нужно на свежий воздух. Хватит сидеть в четырех стенах.
Я растерянно киваю, поднимаюсь, как во сне беру свою мантию.
Совсем ты сбрендил, Поттер. Ну же, очнись. Ты знал, на что идешь.
* * *
— Прости, ты не должен был этого видеть, — говорю я, когда мы сидим на скамейке в Кенсингтонском саду, поглощая незамысловатое магглское мороженое.
Он молчит, а я не хочу ничего больше добавить, потому что знаю, какой он проницательный. Он и так все поймет.
— Знаешь, — наконец, произносит он с тяжелым вздохом, — я боюсь, что это все моя вина. Мне не нравится, что ты плачешь, когда ты со мной. И я знаю, что это не из-за книжки.
Клубничное мороженое подтаивает снизу, и вафельный рожок слегка подтекает. Я достаю салфетку и стараюсь при этом не глядеть на Снейпа, потому что что-то говорит мне, что мне совсем не понравится его взгляд.
— Не стоило это запускать, — пробормотал он, растерянно зарывая в волосы пальцы, перепачканные сиропом, — ты же понимаешь. Я обреченный человек, мне ведь все равно. Но ты сам должен был сохранять дистанцию.
— Ага, вот и начались обвинения.
— Нет, я серьезно… Прекрати так улыбаться!
— Ты хочешь сказать, что…
Он сердито взмахивает рукой, и я замолкаю на полуслове.
— Не надо было давать мне палец, Поттер. Мне было бы достаточно и того, чтобы ты жил со мной этот месяц.
— Правда? — пытаясь отвлечься от грустных мыслей, я старательно копирую его лицо: сжатые губы, скептически приподнятая бровь.
— Правда, — говорит он неожиданно серьезно, — тебе следовало быть более сознательным.
Он смотрит на меня так, что все мои старания катятся к черту, и я чувствую, как улыбка расползается по моему лицу.
— Выходит, мы сильно влипли.
А он все смотрит и смотрит на меня, не замечая, как мороженое стекает по пальцам.
— Ммм?
— Потому как я весь полон тобой — без памяти.
Слегка шокированный этим признанием, он пытается держать себя в руках. Но лицо выдает его, и я не выдерживаю, лезу к нему целоваться.
А может и, правда, — плевать? Плевать на все — пока он рядом?
Но сколько будет продолжаться это «пока»?
— Знаешь, сколько лет я мечтал услышать от тебя что-то подобное.
— Неважно, — я отбираю у него вафельный рожок и выкидываю в ближайшую урну, — я верю, что много.
* * *
То был неспешный, ленивый осенний день — погода выдалась на удивление ясная, хоть и холодная, и мы до самого вечера гуляли в Кенсингтоне.
— Идиотское какое-то название — «Проклятье Мертвых», — гравий хрустит под нашими ногами, а я стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, — точно, этот Мендес был не в себе. Нет, ну надо же было так назвать.
— Не вижу ничего особенного, — буркнул Снейп себе под нос, — вообще, ты же понимаешь, что мне не до названия.
— «Проклятье Мертвых». Банально и претенциозно. Наверняка этот хрен решил, что открыл новую вселенную, — под взглядом Снейпа я послушно затыкаюсь и бреду себе дальше, вдоль мощных дубков и аккуратно подстриженных английских газонов.
Темнеет, и уже даже не видать вечерних бегунов и велосипедистов. Только где-то вдалеке белеет изящный фасад Кенсингтонского дворца, и песок с галькой скрипит под подошвами моих ботинок.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе на это ответил? Для меня это, знаешь ли, событие.
Он угрюмо уставился куда-то вперед, за ограду парка, а я осторожно тронул его за рукав.
— Расскажи, как это началось. Каково вообще… так?
Он обернулся на мой голос, и его глаза затуманились от воспоминаний.
— Это произошло не сразу. Я и знать-то не знал, что там выкинул Долохов — ничего не почувствовал. Решил, что бедолага просто не успел… А потом — ты помнишь? — после битвы нас всех, раненых и невредимых, живых и мертвых. Сгребли в кучу и отправили на медицинский осмотр в Святого Мунго… Хотя, конечно, некоторым это уже не помогло.
Он говорит, говорит, а я так живо это представляю. Как будто я на его месте. Мерлин, а я ведь тоже был там.
Те, кто ещё в сознании, сидят на пластиковых раскладных стульях и смотрят этими безнадежно пустыми глазами на мутновато-белые тела спящих. Коридор полон народу, но не слышно этого привычного оживления. Все устали, устали так, что с трудом соображают, что произошло несколько часов назад, что им светит. Мало кто знает ещё, что эта долгая, изнуряющая война, наконец, окончилась.
И потому никто не смотрит на длинного, хмурого человека в черном, что устало прислонился к стене с плакатом «Защити себя и своих близких: как определить Пожирателя Смерти».
Человек понуро смотрит на безучастные, отрешенные лица и с огромным трудом тянется к спискам погибших на данный момент, что веером разлетаются со стола и падают на пол.
Читает и читает, так напряженно вглядывается в строчки.
«Северус Снейп, в девятый, пожалуйста».
И он выходит.
…А через четверть часа выбегает из кабинета и, тяжело дыша, сползает по стене.
— Было бы неудивительно, если бы я в этот миг назвал тебя по имени, — признается Снейп, — так и крутилось в голове: Гарри, Гарри, Гарри.
— Едва ли. Я верю, даже тогда ты держал себя в руках. Наверняка — совершенно непроницаем.
— Гарри. Я хотел бы, чтобы это было так.
Хмурый человек сидит так полтора часа, пока мимо левитируют носилки с ранеными, пока мимо проходят люди, больше напоминающие зомби, чем настоящих людей. Он сидит на корточках, закрыв лицо руками, и не оглядывается, когда его окликают.
Врачи проходят мимо, некоторые останавливаются и пытаются с ним заговорить, но тут же находится кто-то, кто бросает, будто ненароком:
— Да оставьте вы этого беднягу.
К вечеру какой-то колоброд с исцарапанной физиономией кладет руку ему на плечо — и человек неловко поднимается. Его лицо сухо и совершенно спокойно.
Они уходят.
— О, вот только этого не надо.
— Не буду.
— Вот и хорошо. Что ты там шаришь в карманах?
Мы останавливаемся друг напротив друга, и я с дурацкой улыбкой достаю из кармана липкое, перепачканное нечто.
— О, — я вижу, как меняется его лицо, — что ЭТО?
Виновато улыбаюсь:
— Это я ещё на стадионе купил. Шоколадка с орехами. Будешь?
Он корчит брезгливую физиономию:
— Не слишком ли много сладостей за эту неделю?
— Говорят, помогает, — пожимаю плечами, — когда тебе грустно. Когда тебе тяжело.
На небе, затянутом пеленой смога, уже можно различить первые звезды. Ровно в половине двенадцатого закрываются ворота парка, и если мы не поспешим, нам придется здесь ночевать.
Но я не решаюсь сказать об этом, стою и гляжу завороженно, как Северус с фантастически мерзким выражением лица осторожно, боясь испачкаться, подцепляет ногтем один квадратик.
Он смотрит на него некоторое время, будто раскладывая это вещество на компоненты, а потом задумчиво хмыкает и отправляет шоколадку в рот.
— Вкусно?
— Угу.
И правда — вкусно.
Я запихнул в рот огромный кусок, и сразу же широко улыбнулся — то ещё должно было быть зрелище.
Северус скривился, но только для вида — и в следующий момент наклонился и стал целовать меня, как ни целовал никогда до этого — разве только в нашу первую ночь.
Так… Медленно и глубоко. Так… правильно.
И плевать, что шоколад тает во рту, и плевать, что мы все перемазались в сладком и липком с ног до головы. Я уронил остаток плитки в траву, даже не заметив.
— Сладкий, — сказал Снейп, отстраняясь.
— Пойдем домой. Я должен затащить тебя в постель прямо сейчас.
Он снова хмыкнул, и в следующий момент я поперхнулся, потому что его тонкая, гибкая рука совершенно бесцеремонно залезла мне в штаны.
Ох… Мерлин…
— Что… Что ты делаешь?
Он с этой его всепонимающей ухмылкой приподнял бровь.
— Убрать?
— Нет, но… Черт…
— Как хочешь.
Он никогда не позволял себе такого! Всегда, как мне казалось, он стеснялся передо мной, всегда меня побаивался, будто думал, что я ему откажу.
Но сейчас... Он не вытворял такого даже в постели!
Я задержал дыхание, глубоко вдохнул, потом ещё. Выдохнул.
— Ты хочешь, чтобы я кончил в штаны? — он усмехнулся, сукин сын, — сейчас так и будет… Блин, мы же не доберемся с тобой до дома… Я так хочу…
Вместо окончания фразы я охнул и закусил ладонь, чтобы не застонать в голос.
Мерлин и Моргана! Снейп!
— Хочешь? — его тонкие пальцы ещё сильнее сомкнулись на моем возбужденном члене, — так что же тебя останавливает?
— Как — что? — я оторопело уставился на него, забыв даже о том, что творилось у меня в штанах, — мы же не можем…
— Почему?
Он улыбнулся — сама невинность, и я вдруг почувствовал себя каким-то непроходимым идиотом. Я вообще ничего не понимаю.
— Почему? Ну, мы же в парке, это публичное место, к тому же, он сейчас закроется, и здесь мокро, и холодно, и вообще!
Снейп пожал плечами.
— На пятом курсе вы преспокойно трахались в розовых кустах за замком.
— Целовались, Северус! Не трахались!
Он хмыкнул и неожиданно отстранился.
— Хорошо, Поттер, — медленно, ужасно медленно сказал он, — пойдем домой.
Развернулся, сволочь такая. А время подумать?
— Иди сюда.
— Нет уж. Нам пора. По чашечке чая и спать.
— Я сказал, иди сюда, зараза ты слизеринская!
Я резко захлопнул рот, осознав, что я только сказал своему бывшему профессору, прикусил щеку изнутри, чтобы, не дай бог, не ляпнуть сейчас ещё какой-нибудь ерунды, и уставился в темноту, на его узкую, безупречно прямую спину.
Я даже не заметил самого движения — настолько это было быстро и неожиданно.
В следующий момент он набросился на меня и повалил меня прямо в мокрую, грязную клумбу роз, или ноготков, или маков, или, черт подери, гладиолусов.
* * *
Меня разбудил резкий тычок в бок и следующее за этим деликатное покашливание.
— Уважаемые господа.
— Се-ев…
Лучи солнечного света пробивались даже через плотно сомкнутые веки.
— Кенсингтонские сады открываются для посещения через пятнадцать минут. Не соизволите ли вы подняться и ответить на несколько вопро…
— Поттер, черт тебя подери. Кто это?
— Кто? Этот старый хрен в униформе?
— Полисмен Хиггинс, господа. Не соизволите ли вы…
— Проклятье! Как тут мокро!
Я, наконец, очнулся окончательно ото сна и, широко распахнул глаза, рассматривал блестящую полицейскую палку, которой этот самый Хиггинс уже четверть часа безрезультатно тыкал мне в бок.
— Да ладно вам, мистер, — зевнул Снейп, поднимаясь, — всего лишь заснули тут, под навесом. В клумбе было холодновато.
— Но это площадка для шахматистов! И сейчас шесть тридцать утра!
— Ребенок, — очень серьезный взгляд — глаза в глаза — но я вижу затаившиеся смешинки где-то в глубине, — нас, кажется, выгоняют. Может быть, нас даже посадят в тюрьму. Одного я уложу, а тебе придется бежать за подмогой.
Он очень сосредоточенно стал оглядываться по сторонам, будто выстраивая стратегию боя, а я не выдержал, и расхохотался.
— Северус…
Глядя на изрядно ошеломленного полисмена, я наклонился и чмокнул его в щеку.
— С добрым утром.
— С добрым утром, Поттер. В самом деле, пора сваливать. Что-то я староват стал для подобных развлечений.
— Господа, попрошу вас…
— Северус.
А потом мы валялись на мокрой траве, и отряхивались, и смеялись, а Снейп успокоил добропорядочного Хиггинса двадцаткой, прибавив, что мог бы обойтись с ним не так великодушно. Тот же настолько очумел от происходящих на его глазах безобразий, что предпочел смыться с места преступления подобру-поздорову.
— Ты с ума сводишь меня, Поттер. Когда последний раз ночевал в закрытом парке?
— Сам напросился. Сам довел до этого — до дома бы мы уже не дотерпели.
— Ладно, Поттер, — он поднимается, абсолютно мокрый, но сияющий, — пойдем отогреваться в местном кафе.
Глава 9.
Это безумства, но приятные безумства.
Танец жизни, четыре шага вперед, разворот, не забывай о партнере. А самое главное — не оглядывайся назад и не думай о следующем движении. Как задумаешься — собьешься с ритма.
А темп же бешеный, резкий. Не сбивайся. Не заглядывай. Не думай.
И, ради бога, не останавливайся.
* * *
Это произошло так неожиданно, так рано — через два дня после нашей ночевки в парке.
Ему резко поплохело с утра — и я никогда не забуду это пробуждение — с выпученными глазами, вспотевшими руками, вцепившимися в одеяло, и отчаянно колотящимся сердцем.
— Что? Да что такое?! — в панике я срываюсь на крик, когда он скатывается с постели и вылетает в ванную.
Дверь захлопывается, и я остаюсь снаружи, колочу в эту чертову дверь, и мне так тяжело, мне так страшно.
— Впусти! Я могу, я должен, сукин ты сын, впусти меня немедленно!!
Он не открывает, а потом выходит через четверть часа, смертельно бледный и ужасно злой.
— Не истери.
— Что… как…
Я пытаюсь связать слова, задать ему нужный вопрос, но вместо этого молча сползаю по стенке вниз, отчаянно цепляясь за скользкую дверную ручку.
Сижу на полу, меня всего колотит, сижу и смотрю, как он молча и очень сосредоточенно ходит по комнате, собирает что-то, хватает со стола, тумбочек, комодов какие-то предметы, распихивает что-то по карманам.
— Да не молчи же! — снова срываюсь я, — пожалуйста, посмотри на меня… Ну, пожалуйста…
Я мог бы ползать по полу, хватая его за штанины, и мне было бы плевать на то, что я выгляжу, как полный придурок. Только бы остановился, только бы объяснил.
Но меня будто парализовало. Сидел и смотрел, как он натягивает пальто.
— Хватит, — бросил он, неожиданно оглянувшись, дернул на себя входную дверь — и вылетел на улицу, в моросящий дождь, в утренний туман, — хватит.
До дрожи в коленках.
Зараза. Неужели. Нет.
* * *
А что объяснять. Ноги ватные, в голове какая-то муть. Я бросился за ним, но не догнал.
Да и как его теперь поймаешь? Он аппарировал черт знает куда, прихватив все свои документы, какие-то деньги, теплую мантию. А я остался в его доме один, несчастный, влюбленный придурок, неспособный ни на что, кроме бесполезных слез.
Целый день прошел, словно в полусне. Это напоминало теперь тот день, с которого все и началось — когда я сидел на чердаке дома двенадцать по Гриммауд Плейс, смотрел на капли, сползающие по запотевшему стеклу, сходил с ума в ожидании вечера.
Теперь все было примерно так же. Я написал ему письмо, долгое сопливое письмо, в котором умолял его вернуться хотя бы ненадолго, поговорить со мной, но так и не решился его отправить. Я же смотрел на календарь: ещё не срок. Ещё осталось пару дней…
Это нечестно! Ещё слишком рано.
Я бродил, как лунатик, по опустевшему дому. Вот тут мы с ним… И тут. И тут тоже. Бред. Чушь. Идиотство.
— Да, Гарри? — тот близоруко вглядывался в мое опухшее лицо, — как вы там с Северусом? Не скучаете?
— Рем, — с трудом проговорил я и осекся.
Ох. Как же это трудно.
— Ремус…
— Да, Гарри?
— Ремус. Ты не видел его?
На мгновение в обеих комнатах — моей и его — воцарилась тишина, нарушаемая только треском поленьев в камине и стуком капель по окнам и черепице.
— Что случилось? — произнес Люпин неожиданно севшим голосом.
— Он ушел.
И я пустился в долгие путаные объяснения, и я рассказывал и рассказывал ему все о том, что произошло и как это произошло, говорил про то, и про это, и, в конце концов, окончательно запутался и замолчал, потому что это все звучало ужасно.
Неужели это все было так? Пересказ получился блеклым, невнятным и ужасно скучным, а ведь все это было совсем не так, все это было прекрасно. И как теперь я кому это расскажу?
Про стадион, про шоколадку и парк, про разнесчастного Хиггинса и про все, что было, опуская, конечно, подробности, о которых Люпину знать не следовало?
Мы ещё помолчали, я сидел и уныло переворачивал угли в камине, а Ремус смотрел куда-то в сторону.
Дождь усилился.
Неожиданно Люпин повернул ко мне голову и порывисто вздохнул.
— Я убью его. Я найду его и убью.
Это было совершенно пустая и крайне нелепая в данной ситуации угроза, и мы оба знали это, но я все-таки собрался с мыслями и спросил:
— Почему?
— Думаю, из какой-то зависти, что ли. Он понял то, что мне следовало понять куда раньше него — и предостеречь.
— В чем дело? — почти безучастно поинтересовался я.
И, прежде чем он ответил, мне прочему-то вспомнилась эта цена в парке, с утра, когда Снейп пытался впарить мне какие-то странные упреки.
Помню его сжатые губы и глаза — посерзьеневшие, неожиданно испуганные.
«Ты сам должен был сохранять дистанцию!»
Я смотрел на Ремуса — и молчал. Просто слов не было. А тот помялся немного, выбирая слова помягче, а потом сказал, тихо, но очень твердо.
— Заканчивайте этот цирк, Гарри. Вы оба зашли слишком далеко.
* * *
А потом он вернулся.
Совершенно неожиданно, когда у меня уже шея затекла от двенадцатичасового сидения на одном месте, когда во рту совершенно пересохло, и не было сил выйти на кухню за водой, на пороге возникла длинная, замотанная в мокрый плащ фигура.
— Гарри. — Сказала фигура, заходя в дом, и я бы кинулся к нему, да затекли ноги.
Гарри. Господибожемой — он вернулся.
— Мерлин, ты… Ты весь промок, совершенно… Мерлин, Сев, да где же тебя носило… Сев… Ты что же, все это время шлялся под дождем, да что же ты так, ты же разумный человек…
Я так и не проснулся — ощущаю себя зомби. Только в какой-то момент обнаружил себя рыдающим на шее у Снейпа, в то время как он, не снимая плаща, растерянно гладит и гладит меня по голове.
— Ну, ну же, успокойся. Ты сам себя доведешь до инфаркта.
— Я? Это я доведу? — не выдерживаю, из всех сил даю ему кулаком в грудь, но сильно все равно не получается, — это ты ушел, ничего не объяснив мне! Ты!
А он стоит, не пытается меня остановить, пока я колочу его растопыренной ладонью, только смотрит мне в глаза, как зачарованный, и повторяет:
— Этого не должно, не должно было случиться.
А я не могу, не могу, немогунемогунемогу остановиться. Знаю ведь, что веду себя, как законченный идиот, как какая-нибудь истеричная мадам, вы, наверное, тоже так думаете, но вы ведь ничего не знаете о нас, вам же не понять.
Я не мог сказать это Ремусу. Я чувствую, что никогда никому не смогу объяснить все, что со мной происходило. Только проживу всю оставшуюся жизнь на взводе, буду рыдать и кричать, буду вести себя, как чертова психопатка, и никто не будет знать, в чем дело.
— Все? — чувствую, как его горячее дыхание обжигает мою шею, обмякаю в его объятьях, — успокоился?
— Тебе… — язык заплетается, черт знает что, я снова начинаю трястись, — тебе нужно переодеться. Простудишься.
— Это не имеет значения, — мягко произносит он, — а тебе надо обсохнуть. Сиди здесь, я кое-что тебе принесу.
Я сижу, обхватив руками колени, сижу и даже не чувствую слез, градом катящихся по моему лицу. Он возвращается через минуту с кубком в руках.
— Вот, пей.
Я послушно глотаю бесцветную жидкость, а она пахнет полынью, значит, успокоительное.
— Вот так. Хорошо.
Он стоит передо мной на коленях, стоит и держит мою руку, и я делаю все, чтобы это прикосновение не прерывалось. Не отпускай.
— Теперь разденься. Давай, поднимай руки.
Он стягивает с меня футболку, пока я пытаюсь справиться с застежкой на брюках, потом поочередно снимаю носки, ботинки.
Он осторожно тянет меня наверх, и я послушно встаю. Потом он поднимает с кресла плед, и молча укутывает меня в него, с головы до ног. Мягкий, совсем не колючий.
Я опускаюсь обратно в кресло, и Снейп пододвигает стул, садится напротив — так, чтобы наши глаза были на одном уровне.
— Все ещё мерзнешь?
Качаю головой, на губах ощущается соленый привкус слез.
— Нет.
— Так лучше?
— Да.
— Хорошо.
Мы вместе делаем два глубоких вдоха и выдоха, мои пальцы уже не дрожат. Снейп осторожно накрывает ладонью мою руку, наклоняется ещё немного вперед, и начинает тихо говорить:
— Послушай. Это все не дело, ты и сам понимаешь это, ребенок. То, что случилось сегодня, должно пробудить нас обоих от этой эйфории. Ты слушаешь меня?
— Да…
— Понимаешь?
— Да.
Он смотрит на меня очень сосредоточенно, так серьезно.
— Так вот, что нам надо сделать. Сейчас я соберу все, что необходимо, ты не будешь мне мешать. Дом будет твоим — и я сейчас оставлю тебя здесь, а сам…
— НЕТ!!!
Меня трясет, меня колотит, я умираю — он с громким стоном возводит очи горе, когда я вскакиваю и начинаю носиться по комнате, переворачивая все, до чего могу дотянуться, исступленно колотя стены.
— Нет! Нет! Нет! Это мое право! Я был с тобой все это время, и должен быть с тобой до конца! Я! Могу! И ты…
— Гарри, я тебя прошу, успокойся!
— И ты мне не помешаешь! Ты не посмеешь мне помешать, каким бы ублюдком ты ни был! Я останусь до конца, понял?! Если я хоть что-то для тебя значу…
— Гарри, ты значишь для меня все, и только поэтому я не могу…
— Можешь! Ты все мне врешь!
Я натыкаюсь на угол стола, и только острая боль заставляет меня заткнуться. Он с дьявольской быстротой подлетает ко мне и обхватывает поперек талии, сжимает так крепко, что мне становится трудно дышать.
— Отпусти! — кричу я, пытаясь до него дотянуться, — отпусти меня немедленно!
— Нет.
Он оттаскивает меня к камину и хватает с полки горсть дымолетного порошка.
— Отпусти, отпусти, отпусти…
— Люпин, не отвлекаю?
Ещё пытается ухмыляться, ублюдок!
— …отпусти, отпусти!!
— Да. Спасибо. Нет, с ним все в порядке, но…
— Ремус! Рем, не слушай его, Рем!
— …Да, да. И привет Нимфадоре.
Вдруг он прикладывает руку к моему животу, там, где уже сиреневеет кровоподтек, и начинает тереть его тыльной стороной ладони, сильно-сильно, чтобы уменьшить синяк. Я прикусываю губу, это дико больно, но в этот момент Люпин говорит что-то, взмахивает рукой, и Снейп, рывком подняв меня с пола, впихивает в камин.
— Гриммауд Плейс, двенадцать, — говорит он, и это последнее, что я слышу.
В следующий момент я падаю в подставленные руки Ремуса — и почти сразу же мир погружается для меня в темноту.
Глава 10.
Открываю глаза, слепит яркий солнечный свет. Такое чувство, что я проспал полгода, ведь светит почти по-весеннему, а я засыпал, кажется, в осень.
Осень, дождь, Тупик Прядильщика — Мерлин!
— Где он? Где я? Что происходит?!
Я вскакиваю с кровати и начинаю орать эти вопросы в пустоту, ведь вокруг никого нет. На какое-то мгновение мне кажется, что я умер и родился где-то в другой вселенной, но потом я понимаю, что ничего не изменилось, и я по-прежнему в этом гребанном мире, и это все ещё Гриммауд Плейс, двенадцать, только за окном осеннее солнце, кажется, сошло с ума, и светит неоправданно ярко.
— Он всю ночь ворочался, пришлось дать ему ещё снотворного, двойную дозу. Но это ничего, Молли приготовит ему отвар шиповника, и никаких последствий…
— Ремус!
— Гарри…
Он стоит здесь, прислонившись к косяку двери, смотрит на меня этим своим ублюдочным очень-виноватым взглядом, и я чувствую, что меня начинает подташнивать. Все становится на свои места, я вспоминаю.
— Гарри, пойми… — начинает Ремус, и я уже знаю, что за этим последует: два часа пустых увещеваний, уговоров, ну ты пойми, но ты извини, ну, Гарри, ты же взрослый человек, сколько тебе лет…
— Только молчи, Рем, — говорю я, — я и так знаю, какую песню ты заведешь.
— Ладно, — просто говорит он, а потом подходит ближе и успокаивающе кладет руку мне на плечо.
Я не псих, не надо меня успокаивать!
Сбрасываю эту руку.
— Где он? Просто скажи.
Солнце греет спину, и мне становиться до ужаса обидно — прямо обида на это долбанное солнце, которое пряталось весь предыдущий месяц, а сейчас, когда для меня все кончилось, устраивает херову весну тут.
Ремус тихо вздыхает, косится на меня, вздыхает снова.
— Он в лечебнице, — наконец, произносит он и добавляет прежде, чем я успеваю открыть рот, — ты не поедешь к нему, Гарри.
Чувствую, как меня снова начинает трясти от злости, от возмущения, но каким-то нечеловеческим усилием воли заставляю себя успокоиться, откладываю сцену ярости на потом, опять поворачиваюсь к Рему.
— Почему?
— Он так решил. Гарри, это его право.
— Нет! Нет, я не верю, я не…
Ремус ужасно, возмутительно спокойно отходит назад и тихо исчезает за дверью. Дверь закрывается с тихим щелчком, и прежде, чем этот щелчок отпечатывается в моем сознании, я снова слышу:
— Это его право.
И потом, ещё тише:
— Не надо, Молли. Он взрослый мальчик, он сам все поймет.
И в этой душераздирающей, звенящей тишине и бросаюсь на чертову дверь, пытаюсь открыть замок, но он не поддается. Кидаюсь к кровати — палочки нет.
Стою как полный придурок, в пижаме. Одежды тоже нет.
И будто кто-то стоит и тихо, злорадно хихикает за закрытой дверью.
В западне!
Снова кидаюсь к кровати, там, знаю, на стене висел календарь — его откуда-то спер Мундигус Флетчер, роскошный, золоченый календарь с изображением древних магических тварей на каждый месяц.
Календаря тоже нет.
Господи. Считаю по пальцам. Сколько же осталось? Если это действительно так, и я проснулся в этом долбанном мире в нужное утро, если Северус вчера вышвырнул меня из дома, если он вчера меня… Если он вчера меня предал, значит, все сходится. Остался только один день, и если я до вечера не выберусь отсюда…
Он — монстр. Они все твари. Чудовища.
Я мечусь по крохотной комнатушке, запертый в своем собственном доме, этими своими… Всхлип. Стон… Своими собственными друзьями, кидаюсь на стены в бессильной ярости.
Сволочи. Уроды. Нелюди.
Я не чувствую, как идет время. Никто не стучится, не заходит ко мне, я не знаю, когда должен был быть ужин, а когда обед.
Только иногда, когда я сижу на полу и тупо бьюсь головой о стену или прикроватную тумбочку, я слышу посторонние разговоры.
— Аннабель. Как тебе такое имя?
— Аннабель?
Вспоминаю растаявшую шоколадку и ночь в парке, ресторан «Джуди» и стадион. Вспоминаю все свои счастливые пробуждения в его объятьях, вспоминаю, как подрагивали его пальцы, когда он в первый раз стаскивал с меня пижамную майку.
— Не трогайте его. Тут нужно только поплакать. Пусть поплачет.
«Он в лечебнице».
А под вечер, когда за окном темнеет, я начинаю кричать. Кричу долго, бессмысленно, на одной ноте.
Шаги за стеной прекращаются.
Номер двенадцать по Гриммауд Плейс замирает в сонном оцепенении.
И только когда этот ясный, солнечный день догорает в красивейшем в мире закате, когда зажигаются огни автомагистрали, и звон трамваев постепенно затихает, я слышу, как за стеной чей-то безучастный голос повторяет:
— Это его право.
И я понимаю, что спешить, наверное, уже некуда. Музыка обрывается на фальшивой, визгливой ноте, и мне остается только сидеть на полу, ловить потрескавшимися, обкусанными губами прохладный ночной воздух.
Вы только не удивляйтесь, если посреди ночи вас разбудит странный звук. Может быть, это просто хлопанье чьих-то призрачных крыльев.
Vova
