Дом номер двенадцать

Метеопрогнозы уверенно твердили о том, что лето 1996 года станет самым дождливым и холодным за два столетия. Была середина июня, но улицы не пестрели загорелыми спинами и цветными панамами; редкие прохожие на площади Гриммо перебегали от двери к двери, укрываясь шерстяными воротниками от резких порывов ветра.

Все куда-то спешили в это хмурое воскресное утро: кто — в гости, кто — в церковь, — сновали, подстегиваемые дождем, по старой брусчатке. Все были заняты своими мыслями, потому и не замечали бледного, неопрятного человека в черном балахоне, шагающего через всю площадь, наперерез движению автомобилей и людей, к самому её загадочному месту — туда, где прижимались друг к другу дома с номерами «11» и «13».

А через несколько секунд человек исчез. За серой пеленой дождя, колыхаемой ветром, произошла удивительная метаморфоза: одиннадцатый и тринадцатый дома на мгновение сократились вдвое, и между них вырос третий — странный, потертый и явно нехороший дом. Человек в балахоне взлетел по каменным ступеням, дернул облупившуюся медную ручку, и дом словно проглотил его. Мужчина исчез в темноте, дверь довольно заскрипела, и на старых окнах торжествующе зазвенели стекла.

Северус Снейп захлопнул дверь и сбросил намокшую мантию. Медленно огляделся.

Этот дом всегда вызывал у него самые смешанные и противоречивые чувства. Все эти мрачные старинные вещи, сокровищницы семейных тайн, хранители страшных секретов, вызывали смутное восхищение. Ему всегда нравился этот темный магический бардак. В отличие от Сириуса, который вознамерился одним взмахом палочки освободить дом номер двенадцать от шелухи столетий, и провалил это дело, как и саму свою жизнь.

С другой стороны, тут все дышит призраками умерших, тут всё помнит Сириуса.

Что ж, значит он пришел куда хотел. Здесь хоть можно встретить обрывки его слов и сновидений.

Мордочки мертвых эльфов встретили его с тупым равнодушием, портреты — со странным жадным нетерпением, а весь дом застыл в предвкушении очередного сладостного пиршества. Дом тихонько ухнул и зашевелился. Он любовно раскрыл свои опасные объятья, с готовностью пропуская намокшего посетителя вперед по коридору, обнимая его, уводя и завораживая.

Снейп ступил на большую лестницу, и она заскрипела. Профессор медленно закрыл глаза: память воскресила в его воображении картины совсем недавних, казалось бы, дней.

Он впервые заходит в этот мрачный дом и морщиться от старинной пыли, затхлости, а главным образом от толпы людей. Ступает — точно как сейчас — на эту древнюю лестницу, она скрипит, пронзительно и протяжно, поднимет глаза и видит Сириуса на верхней ступеньке. Только злоба и немножко — ненависть. Дом упивается его чувствами — редко когда перепадает такое пиршество.

Приходит на собрания Ордена, много говорит. Обливает Блэка холодным презрением.

Заходит и на Рождество по поручению Дамблдора. Снейп действительно был готов убить Сириуса, и дом искренне жалеет, что этого не произошло. Если бы кого-нибудь отравили или — ещё лучше — зарезали, он бы годами смаковал ржавый запах человеческой крови, впитал бы её в темный паркет до капли и хранил бы, бережно и достойно, вместе с кровью остальных трех убитых в его комнатах.

Снейп доходит до верхней ступеньки, смотрит на этот паркет и замечает что-то блестящее в трещине на полу. Нагибается и с изумлением подцепляет длинным желтым ногтем волос Сириуса. Черный длинный волос. Как раз на том месте, где Сириус впервые его встретил.

Поразительно.

Это была его первая находка. То, за чем он сюда пришел. Частица Сириуса.

Снейп добредает до какой-то комнаты и садится на зеленый диван, поеденный крысами и докси. Кладет волос в фолиант «Сложные противоядия», который лежал на дубовом столике, и забывает о нем на время.

Разжигает камин, кладет сушиться намокшую мантию.

Огонь в камине вспыхнул зеленым. Поглощенный собственными мыслями, Снейп не обратил внимания на вызов, и очнулся только тогда, когда в ярком пламени появилась седая голова Дамблдора.

— Северус.

— Вы знали, где найти меня, Альбус.

Глаза директора ярко блеснули за стеклами очков-полумесяцев.

— Северус, вопреки распространенному мнению, я не умею убеждать. Я не умею уговаривать. Я не могу… я даже не могу объяснять. — Дамблдор печально и иронично улыбнулся, — вот, даже не сумел мальчика остановить. Юный Поттер после смерти Сириуса разнес весь мой кабинет.

Упоминание о Сириусе где-то внутри словно ножом резануло. Профессор нервно дернулся.

— Но ты, Северус, ты достаточно умен и не нуждаешься в моих уговорах. Я надеюсь, что тебя достаточно простого изложения фактов.

Факты, факты, факты… Газетные заголовки, отметки в тетрадях и статистические замеры. Списки убитых и количество выживших. Факты…

— Северус? Слушаешь меня?

Факты, факты…

— Сириус Блек — мертв. Ты не найдешь его ни среди живых, ни среди призраков. Тебе незачем находится в этом доме.

Снейп хочет возмутиться, закричать, вынуть волос Сириуса из «Сложных противоядий», показать его директору. Он нашел, нашел немного Сириуса. И — кроме того — тут всё им дышит, тут слухи, шорохи, воспоминания — всё! Всё здесь, на площади Гриммо, всё здесь…

Но почему язык не поворачивается, рот отказывается о нем говорить?..

— Северус, послушай меня. Я стар. На меня свалилась большая ответственность за Хогвартс, за весь магический мир. Если бы я мог, я бы приехал сюда, на площадь Гриммо. Но я не могу, — отблески пламени играют на его лице, и оттого старческие морщины кажутся глубже, — Я прошу тебя оглянуться вокруг. Ты нужен не только мне. Есть человек, который…

— Альбус!

— Северус, трудно не обращать внимания на то, какой к тебе проявляют интерес…

— Я прошу…

— Хм, но, мальчик мой, когда по несколько раз в день меня спрашивают, где ты… Ну хорошо, пока не буду об этом. Уезжай из этого места, Северус, слышишь? Уезжай.

Снейп со злости задевает рукой решетку, и она падает в огонь. Лицо директора пропадает.

Профессор трясущимися руками наливает себе виски и почти падает на диван. Бесит его, прежде всего, то, что директор ещё выдумывает странных персонажей, чтобы вернуть его в Хогвартс. В тот момент, когда он пытается хоть на немного продлить контакт — зыбкий, бесплотный — с Сириусом. Он содрогнулся, представив себе появление Дамблдора в Доме. С этой грубой жизнерадостностью и решительностью, которая разрушит любой мираж.

Руки Снейпа бессознательно заскользили по обшивке софы. Это ведь то самое место, где…

Где они встретились в следующий раз. Кто-то что-то сказал — о детских обидах, о войне, о Молли Уизли, — и Снейп в мгновение ока был прижат к холодной стене. Пальцы Сириуса вцепились ему в горло, а палочках забыли. Забыли, потому что Сириусу хотелось показать настоящую, физическую, животную силу. Это уже не поединок знаний и магических способностей, а столкновение двух мужчин.

Вырваться, чего бы это не стоило…

Но зеленый шелк проминался под пальцами, дым от камина заволакивал разум плотной серой пеленой, и воспоминания неуловимо обратились в сон — крепкий сон без сновидений, похожий на обморок.

Стакан выпал из пальцев, и виски расплескалось по ковру. Через минуту от мокрого пятна не осталось и следа — то ли докси вытерли капли своими сухими шершавыми язычками, то ли сам ковер каким-то немыслимым образом впитал в себя жидкость, отправил её в клокочущую утробу старого дома.

* * *

Внизу что-то загрохотало, и Снейп с трудом разлепил глаза. Было очень рано, и комната тонула в предрассветной дымке. За окном уныло моросил дождь. Кремовые рассветные лучи скользили по предметам, до неузнаваемости их изменяя. То, что вчера казалось дубовым столиком, обратилось в огромное чучело какого-то волшебного животного, напоминавшего одновременно свинью и ящура, ковер на полу из черного стал темно-зеленым, а диван приобрел стыдливый розоватый оттенок. В прозрачных столбах света кружилась многолетняя пыль, и из-за этого все вещи расплывались, теряли свои очертания.

Дом засыпал. Снейп знал, что он проснется только вечером, а значит, у него было много часов, чтобы изучить его, пройтись по комнатам, перебирать вещи. С трудом поднявшись с дивана, профессор по привычке стал нащупывать рукой свои туфли, но они как сквозь землю провалились. На ковре блестели осколки от стакана, хотя тот не мог разбиться, упав на пушистый ворс. Это были лишь немногие следы таинственной ночной жизни дома номер двенадцать.

Не смотря на то, что совсем недавно в комнате горел камин, веяло могильным холодом. Одного прикосновения к ледяной поверхности стена было достаточно. Чтобы вспомнить всё.

Да, так все и было.

— Отпусти меня…ублюдок… — прохрипел Снейп, скорее чувствуя, чем видя, как синеют его руки.

Сильному и высокому Сириусу ничего не стоило снова прижать Снейпа к стене, но вместо этого он ошеломленно отпрянул назад. Снейп моментально вырвался из захвата, два заклятых врага уставились друг на друга.

Грохот внизу повторился, и профессор, поглощенный воспоминаниями, вздрогнул от неожиданности. Снова зашумело, но в этот раз явно можно было различить стук по деревянной входной двери.

Профессор закусил губу. Неужели Дамблдор? Трудно верилось в то, что директор пришел сюда, чтобы вытащить его из Дома и вывести на омерзительно людную мокрую улицу или школьный коридор, наполненный визжащими детьми. Захотелось притвориться, что Дом пуст, что здесь нет никого, кроме мелкой нечисти и спящих портретов. Но стук не прекращался и, многократно усиливаясь эхом, болезненно резонировал в висках. Снейп поднялся с дивана и пошел вниз по лестнице.

Ручка двери была приятно прохладной, а коридор не освещался ни одним окном. Снейп замер, надеясь, что напрошенный гость всё же решит, что никого нет дома. Но стук серебряного молотка-змейки вновь повторился, громко и назойливо. Из коридорного мрака кто-то буркнул: «Посадил бы всех незваных гостей на кол», — должно быть, один из портретов. Профессор тряхнул головой и распахнул дверь. В дом ворвалось утро с холодным воздухом, пропитанным дождем и озоном. А вместе с ним — худой, лохматый и весьма потертый человек в поношенной мантии.

— Черт бы побрал тебя, драный оборотень, — послышалось из коридора.

Непрошеный визитер виновато улыбнулся и аккуратно вытер ноги о щетинистый коврик.

— Люпин.

— Здравствуй, Северус. Я войду?

Люпин ещё больше осунулся и похудел за этот год. Его истончившаяся мантия теперь сидела на нем так, что, казалось, он был завернут в простыню. Северус хотел сказать, что войти нельзя, но в голове тут же зажужжали десятки мыслей о том, что это неприлично, недостойно, о том, что если он не пустит оборотня в дом, то тот, вероятно, позовет ещё какого-нибудь незваного гостя. Он открыл дверь и молча прошел в холл.

— Как дела, Северус?

— Нормально.

— Как… ты тут поживаешь?

— Послушай, Люпин, тебе действительно нужно это узнать?

— Северус… конечно, мне это нужно.

Снейп с досадой выдохнул и скрипнул зубами.

— Зачем ты пришел?

— Я хотел навестить тебя, Северус.

— На-вес-тить?..

Это звучало так глупо и непривычно.

Ну разумеется, Дамблдор прислал его сюда, чтобы заставить меня вернуться в школу или в Лондон, или… ещё куда-нибудь. Люпин смотрел на него серьезно и уверенно. Что ж, если он хочет играть в эту игру, Снейп составит ему компанию.

Смысл её состоит в том, что вечером гости прощаются с хозяевами и идут по своим делам.

— О, конечно, Люпин. Вперед, навещай.

Тот застенчиво потоптался на месте, но потом решительно схватил свою мокрую мантию и зашагал по направлению к Большой Гостиной.

— Не хочешь чаю? Или, может быть, кофе?

Снейп снова скрипнул зубами. Он начал играть, а значит, придется играть по правилам.

Вчера он так и не успел осмотреть весь дом, и теперь был рад тому, что Ремус проводил его в гостиную. Снейп бывал здесь не так часто — несколько раз в детстве и два-три раза, когда собрания Ордена переносились туда из-за спонтанных бунтов портретов или взбесившегося упыря.

Но он любил, искренне любил эту комнату. Именно здесь наиболее ярко была видна самая сущность Дома, здесь он наиболее ярко выказывал свой характер и свои обычаи. Все дышало призраками прошлых лет: и тяжелые бордовые шторы, изготовленные сотнями домовиков, и грубая старинная мебель — невежественно, первобытно элегантная, — и десятки бронзовых подсвечников.

— Здесь как-то мрачно, не находишь? — вдруг спросил Люпин, возясь с чашками.

— Это потому, что здесь много крови, — светским голосом отозвался Снейп. — Двое покойников, не шутка ли.

Кажется, ему удалось заткнуть Люпина на время. Почти минуту напряженную тишину нарушали лишь плеск кипятка и звяканье чайных ложечек, а потом Ремус сунул профессору в руки горячую чашку чая.

— Расскажи мне о них, — неожиданно попросил Люпин.

Эта фраза несколько шокировала. Снейп искренне полагал, что Люпин будет всячески уводить его от мрачных, по мнению этого оборотня, мыслей. Но в его голосе прозвучал искренний, непритворный интерес.

— Тебе это ни к чему.

— А тебе — к чему?

— Ты хотел бы услышать?

— Конечно.

— Андромеда Блэк, из этого благороднейшего и древнейшего семейства. Она вышла замуж за магла, Теда Тонкса, и, конечно, благороднейшее и древнейшее семейство не могло ей этого простить. От неё мало было отречься — семья начала травлю. Родной брат увидел её в одном из магловских кафешек в Сохо и обманом заманил в Дом. Сказал ей, что он один способен простить и принять её. Затащил сюда, в эту гостиную, позвал радушных родственников… Ты никогда ведь не слышал о фамильных наказаниях Блэков, верно? Сириус, — чего ему стоило произнести это имя! — тебе не говорил? Я так понимаю, что нет. Сначала её привязывали к этому столу и все члены семьи поочередно подходили к ней и плевали в её лицо, честно и искренне, ничего не приукрашивая, излагали свою точку зрения об «осквернении» семейной чести.

Люпин медленно отставил чашку и круглыми глазами уставился на профессора. Тот с чувством продолжал:

— Но это, разумеется, было только начало. Преданные домовые эльфы торжественно вносили в гостиную огромную рубиновую чашу, до краев наполненную шипящим зельем. «Зелье увядания», не знаешь о таком? Я и не ожидал, что ты будешь в курсе. Так вот, девушке открыли рот и насильно влили в неё смертоносный отвар. В течение минуты он полностью парализовывал её тело: она не могла подняться со стола. Прямо над ней устанавливали зеркало — вон то, черного дерева с инкрустацией — и она шесть часов смотрела в него, не в силах закрыть глаза: все её мышцы были совершенно атрофированы. За это время тело её менялось до неузнаваемости: она смотрела, не отрываясь, как сереют её блестящие волосы, как чернеют и искривляются её мягкие губы, как скручивается уродливыми узлами её юная кожа. Через несколько часов у рта появлялась красная пена, а потом — и черви. Она видела, как они размножаются и растут на её лице — превращаясь из белых копошащихся личинок в длинных, кольчатых…

— Северус, прошу тебя… — Люпин заметно побледнел: казалось, его слегка мутило.

— Нет, нет, я ещё не закончил…Черви извивались, заползали в ноздри и рот, а она смотрела и смотрела, не отрываясь. Так, час за часом, она поглощала сама себя, а родственники были с ней, в этой самой комнате и внимательно за ней наблюдали. Они ждали, когда наступит последняя её минута — тот момент, когда умирающим дается последняя и великая сила — и когда Андромеда открыла изуродованный свой рот, чтобы извергнуть последнее своё проклятие, глава семьи подошел к ней и зажал столовой салфеткой её лицо, чтобы она не смогла вымолвить ни звука.

— Это… — Люпин, закрыв глаза, откинулся на спинку дивана, — это… так ужасно.

— Да, — с удовольствием подтвердил Снейп, — и красиво.

— Ты видишь в таких вещах… красоту?

— Постепенные изменения, Люпин, невероятные, завораживающие переходы от красивого к безобразному, от нежного к отталкивающему. А почему, ты думаешь, они смотрели, не отрываясь?

Ремус Люпин не знал, что сказать. Перед глазами всё плыло, на чай смотреть было тошно. Снейп победил. Один-ноль.

— Я… пожалуй… прости, я выйду.

Снейп удовлетворенно прикрыл глаза. Все прекрасно. Такими темпами Люпин покинет этот дом ещё до пятичасового чая.

Дверь тихо стукнула, и Люпин вновь вошел в гостиную. Мягко, по-кошачьи, опустился на диван рядом с профессором — почти неприлично близко — и бледную щеку Снейпа обожгло его горячее дыхание. А потом — тихий шепот.

— Расскажи мне про другого покойника.

Снейп взглянул в его лицо и увидел, как по-волчьи зажглись глаза оборотня.

— Расскажи. Мне правда интересно.

Ему правда интересно.

— Я потом тебе расскажу.

— Значит, я могу остаться?

Один-один.

Вечером, когда зажглись первые звезды, любопытствующая луна заглянула в гостиную. Снейп бросил на неё быстрый взгляд.

— Я иду спать. Довольно чая.

— Спокойной ночи, Северус.

— Люпин?

— Да?

— Я соврал. Заболевшую Андромеду принес сюда её муж, и она скончалась в этой комнате от воспаления легких.

— Но как…

— Червей не было. Спокойной ночи.

Два-один.

Северус Снейп открыл глаза и увидел, как в окне рассыпалось на тяжелые капли хмурое серое утро. В этот раз он верно определил спальню и заснул в огромной черной кровати с высоким изголовьем, украшенным резным орнаментом из пляшущих вейл. Снейп знал несколько старинных семейных преданий, связанных с этой постелью: ещё покойный Регулус с пьяном угаре шептал ему о том, что в моменты великой, всепоглощающей страсти резные вейлы сами по себе начинают безумный дикий танец, а если любовники засмотрятся на них, то рискуют навсегда застыть в темной пучине своей любви, и на утро их, сплетенных и недвижимых, найдут бездыханными на страшной постели.

Воспоминания прошедших дней вновь отнесли его к мыслям о Сириусе. На этот раз они заставили Снейпа вздрогнуть от ужаса и сладкого возбуждения: картины становились всё более яркими и отчетливыми…

Казалось, мир на секунду прекратил свое движение, когда Снейп и Сириус Блэк встретились взглядами. В глазах последнего эмоции менялись с невероятной быстротой: изумление, ненависть, страх, неуверенность… и снова ненависть.

Резко и болезненно — без смазки и какой-либо подготовки, рывок — и Сириус наваливается на Снейпа, судорожно выдыхая в его шею. Снейп раскрывает глаза и видит растрепанную черную голову на своей груди, руки, бездумно и тупо наносящие удар за ударом по его телу…

— Северус, я… — ненавистный мягкий голос прерывает его в самый неподходящий момент, — я… прости, пожалуйста.

Люпин быстро отвернулся.

Черт бы его побрал! Снейп лихорадочно переворачивается и выдергивает руки из-под одеяла.

— Северус, я думал, ты уже встал. Прости, я, наверное, тебя… разбудил.

Что ж, стоит воздать ему должное — оборотень хотя бы попытался дать ему путь к отступлению.

— Убирайся, — Снейп с досадой заметил, что его голос, хриплый и сбивчивый, выдает его возбуждение, — к черту. Выйди сейчас же.

Хотелось застонать. Этого ещё не хватало — Люпин застал его именно тогда, когда… Снейпу вдруг стало стыдно — непередаваемо, безумно стыдно за него, за себя, за то, в каком он оказался дурацком положении, за то, что думает сейчас Люпин. А ещё ужасней было то, что, по всей видимости, придется теперь делать вид, что ничего не произошло, хотя очевидно, что ум обоих занимают сейчас исключительно мысли о случившимся.

Женщины от природы обладают потрясающим умением тем выше держать голову, чем тяжелее у них на сердце, и тем прямее держать спину — чем больше унижения им пришлось пережить. Мужчины же, наоборот, в трудных ситуациях замыкаются в себя, пытаясь на время скрыть от окружающих своё существование. Северус Снейп вихрем пронесся мимо гостиной прямиком в небольшую чайную, вторая дверь слева по коридору. Вероятно, именно здесь благороднейшее и древнейшее семейство Блэков принимало тех, перед кем хотелось выглядеть чище.

Эта комната была выдержана в светло-голубых тонах. Светлые кисейные занавески, изящных фарфор в цветочках, салфетки из русалочьих кружев, чистые венецианские стекла. Стулья, обитые английским ситцем, были чрезвычайно высокими и прямыми — изготовлены исключительно для тонких людей с железной осанкой.

Снейпу захотелось усесться на этот неудобный стул и выпить горького чая. Он открыл буфет и достал чайную шкатулку. Снейп знал, что листья чая вбирают в себя запахи всего, что находится поблизости. Эти листочки были сухими, скрутившимися — они потемнели от времени, и профессору было интересно попробовать их на вкус: этот чай, должно быть, впитал в себя ароматы десятилетий.

— О, ты завариваешь чай, Северус? — Люпин стоит в дверях, засунув руки в карманы своего вытянутого вязаного джемпера. — Я решил приготовить омлет на завтрак, но не нашел яиц.

— К чему это было сказано? — прошипел Снейп, сжимая чайник.

— Не возражаешь, если я составлю тебе компанию? Завтрака нет, так хоть чай выпьем.

Снейп молча достал вторую чашку. Хотелось заорать, чтобы Люпин убирался из этого места, оставив его наедине со своими воспоминаниями, но Снейп просто физически не мог выгнать его из дома, который ему отнюдь не принадлежал. Формально Дом перешел Министерству, но все отлично помнили момент, когда Корнелиус Фардж, встретившись с матерью Сириуса, завопил о том, что Дом не нужен ни ему, ни правительству. Попросту снести его у министра не хватало смелости: номер двенадцать по площади Гриммо, как ни как, — неприкосновенная собственность одного их самых влиятельных волшебных семейств Англии.

Вскоре чай был заварен и разлит по чашкам. Буравить друг друга взглядами под звяканье ложек было невыносимо, но Снейп из упрямства был готов молчать до последнего. Наконец, Люпин отхлебнул из своей чашки и нарушил напряженную тишину:

— Мерлин, этот чай… у него вкус какой-то странный.

Снейп сделал маленький глоток.

— Книжная пыль, герань, женские духи, жженый сахар и…

— …и… м-мм…что же это? Странных запах… знакомый….

— Не имею понятия.

— Ну… у меня так в комнате пахнет… Хм. Я сегодня спал в комнате на втором этаже, фиолетовая спальня. Это…

— Сигареты, Люпин. Маглские сигареты.

— Но откуда здесь пахнет табаком?

— Хочешь знать, Люпин? Я его курил. И Сириус тоже.

— Вы курили маглские сигареты?

— Да.

— Ты… и Сириус?

— У нас конкурс идиотских вопросов?

— А… и потом вы заваривали этот чай, и запах впитался.

— Как проницательно.

Люпин отставил в сторону чашку и перегнулся через стол, приблизив свое лицо в Снейпу.

— Скажи, ты ведь за этим сюда пришел? За Сириусом?

«За Сириусом», — пронеслось тепло и шумно в голове Снейпа. Он снова вдохнул аромат чая и ему показалось, что закружилась голова.

Его вторая находка.

— Я хочу, чтобы курил, — хрипло говорит Сириус. Обнаженный торс, голубые джинсы, влажное после умывания лицо.

— Довольно, — выдыхает он, — иди ко мне.

— Что ты имеешь в виду, Люпин?

— Ты пришел сюда за воспоминаниями о Сириусе, так ведь?

— С чего ты взял?

— Мне так показалось. Ты звал его во сне.

— Во сне?

— Да, сегодня, когда я был в твоей комнате.

Снейп изо всех сил пытался не покраснеть, но это оказалось выше его сил.

— В тебе нет ничего красивого, — задумчиво протягивает Сириус, рассматривая пальцы Снейпа. — Выглядишь как истощенная мумия этого… фараона.

— Сириус… подожди, подожди же — не надо…

— Не надо! — Снейп кричит уже во весь голос, рывком садится на кровати и распахивает глаза.

По стенам спальни пляшут фиолетовые блики, перебегают с предмета на предмет, с бронзовых канделябров на бархатные шторы, с венецианских зеркал на коллекцию азиатских ножей, вспыхивают, гаснут и неизбежно останавливаются на лице мужчины, склонившегося над изголовьем.

Сириус, Сириус Блэк, зримый и осязаемый, — не жалкий плод ночных фантазий, но человек из плоти и крови. Он смотрит на Снейпа, смотрит пристально, не отрываясь, и по его лицу расплывается характерная ухмылка.

— Не надо, — скорее по инерции повторяет Снейп, вглядываясь в ожившего покойника.

Он понимает, что должен что-то сказать, понимает, что из-за Вуали никто не возвращается, знает, что это невозможно — но всё же, всё же… Синяя тень, как мазок маслом, в складках на лице, жесткая щетина на щеке Сириуса, обветренные, потрескавшиеся губы, небольшой рубец на скуле от детской ветрянки — всё дышит жизнью, все знакомо, всё убеждает в том, что неожиданный гость — действительно человек.

Сириус молча подносит руку к лицу Снейпа. Тот застывает в оцепенении, заворожено глядя на его палец — длинный, серый палец с ровным полукружием прозрачного ногтя; палец приближается, и зрение Снейпа становится нечеловечески острым: он уже может различить структуру кожи и микроскопические складки; ещё ближе — и можно увидеть мельчайшие частицы грязи между молекул эпидермиса. «Что-то не так» — мелькает спасительная мысль, прежде чем совсем другие, не Сириусовы руки резко встряхивают его за плечи.

— Северус! — зовет знакомый голос. — Очнись!

И Снейп видит, как Сириус покрывается зыбкой рябью и исчезает. На его месте остается лишь большой желтый шар, слегка светящийся изнутри.

— Риддикулус! — вопит Люпин, нервно сжимая кулаки.

На мгновение шар облачается в вязаную шапочку с танцующими Санта-Клаусами, а потом исчезает с легким хлопком.

Откуда? Как?.. Неужели оборотень не видит, кто пришел в эту спальню? Зачем же так кричать, трясти его за плечи — ведь Сириус… Сириус…

— Сириус пришел, Люпин.

— Сириус?!

Люпин сгребает его с кровати и заворачивает в покрывало. Унести, унести его куда-нибудь, где можно привести его в порядок. Длинные костлявые пальцы тут же впиваются в его горло.

— Сириус… — бормочет Снейп, явно намереваясь задушить Люпина.

— Нет его! — кричит тот, отчаянно вырываясь из цепких пальцев. — Северус, это не он! Это боггарт, понимаешь? Это всё Дом, Снейп, это не Сириус! Да отпусти же!

Воспользовавшись мгновенным замешательством, Люпин перехватывает руки профессора и заталкивает его в ванную комнату. Среди чистого кафеля в цветочках будет легче объяснить, чем в темной спальне, где призраки выглядывают из складок штор.

Господи, но как же говорить со Снейпом, когда он в таком состоянии?

— Это был призрак? — спрашивает Снейп.

— Да. Боггарт. Их тут много.

Снейп отрешенно глядит на белую стену. Ему вдруг становится стыдно за свою идиотскую и совсем немужскую истерику. До сих пор он думал, что на подобное способна только Молли Уизли со своими покойниками, но тут…

— Северус, это всё Дом, пойми. В его стенах «эффект боггарта»…

«Страх обыкновенный» — с внутренней усмешкой определяет Снейп.

— … многократно усиливается. Я тебя понимаю. Сам никогда ещё с таким ужасом не изгонял это существо. — Люпин слегка улыбается, ободряюще заглядывая в его глаза.

Но это было нечто большее, чем боггарт. Сириус… он был рядом — живой, настоящий Сириус. И он исчез из-за того, что услышал голос Люпина.

Сириус. Сириус. Сириус.

— Нет, Северус, нет, — испуганно говорит Люпин, — не было его, Северус, нет.

Мерлин, он, что, сказал это вслух?

— Сириус умер, ты же знаешь. Мерлин, тебя трясет…

— Не трогай меня, — шипит Снейп, уворачиваясь от влажного полотенца.

— Ты заболеешь.

— Нет.

— Но…

— Я сказал — нет.

Сириус. Сириус. Сириус.

Перед глазами и правда плыло. Дверь в спальню была открытой, и клочки искрящейся фиолетовой дымки, оставшейся после заклинания, заплывали в ванную, где оседали в прохладном воздухе кривыми сплетающимися буквами.

В полубреду ночей, в пожаре страсти

Желать того, над чем, увы, не властен…

Температура поднималась. Снейп постепенно впадал в неуловимое, опасное полузабытье, и Люпин осторожно подхватил его под руки.

Не знать, не помнить, но любить кого-то…

Того, кто рядом, тихо ненавидеть…

Сняв в него ненужные тряпки, он положил его в горячую ванну. Снейп бессознательно водил по воде тонким длинным пальцем, и водяные завитки, расходясь и сливаясь, складывались в чьи-то слова, страстно-нежные, невыразимо горькие, исторгнутые самим существом Дома.

Прижавшись к стенам, немо выть и видеть

Неутоленное желанье и охоту…

Люпин закрыл краны и взглянул на профессора. Он мучительно покраснел, понимая, что оценивает не только его физическое состояние, но и внешний вид. Странный, угловатый, худой. Сквозь призму воды его руки и ноги казались гипертрофированно вытянутыми, а грудь — неправдоподобно узкой. Ремус быстро отвел взгляд, чтобы не позволить себе лишнее. Пар клубился под потолком, образуя раздутые пенистые буквы. Температура росла.

Как им сказать, что иногда не смело

Жить, а умереть — не стыдно…

Ремус Люпин сам чуть не упал в воду, пока доставал Снейпа из ванной. С помощью чар левитации он всё же уложил профессора в постель, наложив на неё несколько согревающих заклятий. Раздвинул чудовищные бархатные портьеры, вспугнув стайку полусонных докси.

Снейп спал. В его состоянии было что-то противоестественное, угрожающее. Люпин предпочел бы видеть бред, лихорадку — хоть какое-нибудь действие вместо этого пугающего обморока. На секунду — Ремус в ужасе отшатнулся — по лицу профессора растеклась мертвенная бледность, нос чуть заострился и все черты лица будто сложились в потустороннюю отрешенную гримасу. Что? Да нет, показалось.

Мурашки пробежали по телу, когда из холла послышался странный звук — жутковатое скрипение, что-то вроде стариковского хохота. Дом смеялся над ним, водил за нос, заставлял его сердце замирать от ужаса и тут же — от облегчения.

Снейп спал, и, по мере приближения утра, температура спадала, дыхание становилось более размеренным и ровным.

Рассвет, серый и холодный, принес успокаивающую прохладу. В пустом со вчерашнего дня буфете вдруг оказалось несколько странных предметов. Их набор был таким несуразным, что казался издевательством над человеческой логикой.

Дом продолжал шутить.

Там были: кожаная подошва от домашней туфли, полупустой флакон какой-то женской косметики, перо, такое новенькое, что, казалось, его только вчера приобрели в магазине, несколько упаковок сухой овсянки, букет каких-то летних цветов и потертая маленькая книга. Последняя сразу же вывалилась из буфета и открылась где-то посередине. То были стихи, написанные от руки крупными кривоватыми буквами, отчаянные, чуть наивные безымянные строчки:

Как объяснить им, черствым и незрячим,

Бывает нож, рожденный словом рваным…

Что это? Продолжение ночных приключений?

Как объяснить… В голове зажужжали сотни вопросов — о Сириусе, о странном боггарте, о воспоминаниях, о Доме… Он обязательно их задаст. Но не сейчас. Позже.

Люпин покачал головой и взял овсянку.

«Когда тебя одаривают свыше, грех этим не воспользоваться», — с улыбкой вспомнил он и направился вглубь Дома.

— Северус! Сне-ейп….

Он лежит на животе, и его черные волосы разметались по подушке, напоминая морские водоросли или гигантского осьминога.

— Что? — Он сонно поднимает голову и, часто моргая, смотрит на Люпина.

— Овсянка, сэр! — преувеличенно чопорно объявляет оборотень, и Снейп окончательно просыпается.

И тут же судорожно натягивает на себя простыню. Сотни, тысячи вопросов: как, что, зачем, и, главное, какого черта…

— Что ты здесь делаешь?

— Принес тебе завтрак. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. — Голова гудит как после приличной попойки. — Почему ты в моей спальне?

— Ты разве не помнишь, что было вчера?

Мягкая улыбка Люпина почему-то наводит на весьма подозрительные мысли. Впрочем, это продолжается недолго: события вчерашней ночи прокручиваются в голове, как немое кино. В полубреду ночей, в пожаре страсти…

— У тебя начался жар, но сейчас, кажется, всё в порядке… — Люпин хмурится и, будто ничего не замечая, дотрагивается до лба Снейпа, проверяя температуру.

Секунда — и Снейп отскакивает назад, вонзая ногти в ладонь оборотня.

— Не смей, — шипит он, потрясая слипшимися черными прядями, — не дотрагивайся…

Внезапно разрозненные кадры складываются, и вся сцена возникает в его голове: спальня и Сириус. Люпин, отгоняющий образ Сириуса. Люпин, волочащий его куда-то. И теперь…

— Куда ты дел Сириуса? — тупо и прямо спрашивает Снейп, пристально глядя на встревоженного Люпина. — Он был здесь, я помню. Ты не хотел, чтобы он навестил меня, так ведь?

— Северус, — тихо говорит тот, — это же был…

В комнате раздается тихий шорох. Лишь краем глаза можно заметить легкие, почти неуловимые движения Дома. Вот чуть шевельнулась штора, вот скрипнула выбеленная рама, тут какое-то насекомое затрещало в выдвинутом ящике комода. Дом постепенно, но верно оживает. Он боится спугнуть гостей, он всеми своими стеночками, всеми уголками жадно прислушивается к разговору.

— Там был Сириус, — упрямо повторяет Снейп, все крепче закутываясь в простыню. Его локоть упирается в подушку, ступнями он сгребает в кучу одеяла и грелки. — Почему ты не хотел нашей встречи?

Снейп выглядел исключительно упрямым и ершистым подростком, и Люпину было невероятно трудно подобрать слова. Дом подсказывал ему что-то: шелестели шелковые занавесочные ленты, мягкая кисть балдахина касалась плеча, затхлый и пыльный сквозняк как веревка обвивал шею и шептал прямо на ухо…

— Ты ведь любил его, верно? — неожиданно спросил Снейп. — И ревновал его ко мне?

Люпин застыл в изумлении, выронив поднос с тарелками.

— Ты сошел с ума, Снейп.

— Любил. Ты любил его, Люпин, и хотел его, да…

— Но…

— Да, хотел с самого детства, ходил за ним тенью, смотрел на него, дрочил на него, а ночью, когда никто не видит… — профессор, казалось, получал какое-то мазохистское удовольствие от этих перечислений.

Дом распалялся вместе со Снейпом. Угрожающе загудел старый паркет, зазвенели вазы в серванте, назойливое насекомое всё билось и билось в комоде…

— Северус…

— Ты хотел его, чертов оборотень, хотел так, как ему и не снилось, хотел и в теплицах, и в классах, и на собраниях этого гребаного Ордена…

Что-то загремело на чердаке — верно, упырь — и с этой ноты засвистела-зажжужала пугающая оглушительная симфония: летний град застучал по стеклам, зашумели шторы и затряслась старая мебель. Вой нарастал, набирал обороты; жуткие оркестранты закружили вокруг Люпина, застилая ему глаза…

— Нет! — заорал Ремус, как сумасшедший, отгоняя от себя разбушевавшиеся видения, — да нет же…

Последний полувсхлип-полустон прозвучал в гробовой тишине. Всё замерло: оркестранты вытянулись на паузе, выгнулись в мучительном напряжении струны и барабанные палочки зависли в воздухе, сбивая ритм.

— Я не любил его, — тяжело дыша, заговорил Люпин, — не любил, понимаешь?

Снейп из-под простыни жадно буравил его взглядом.

— Я любил другого человека. И люблю до сих пор. Только ради него я нахожусь в этом проклятом месте.

Профессор смотрел на него всё тем же вопросительным взглядом, сжавшись на кровати. Где-то в оконных рамах зазвучали хрипловатой флейтой старые стекла и, выдержав несколько тактов, чугунные вазы и медные доспехи подхватили медленный зловещий мотив. Люпин не придумал ничего лучше, чем, перешагнув лужицу овсянки, присесть на край кровати рядом со Снейпом. Всё уже было понятно, осталось лишь… Он протянул руку, чтобы снять с профессора простыню.

Тот же смотрел на эту руку, на пальцы, косточки и вспоминал, как несколько часов назад, абсолютно так же, в таком же ракурсе… Снейпа передернуло. Мелодия окончилась на высокой визгливой ноте старых паркетных досок.

— Ай! — Люпин отпрыгнул от него, посасывая горящие пальцы. — Я что тебе, насильник? Я же только… Проклятье, зачем же бить меня по пальцам?

— Черт побери, оборотень, мне плевать, что ты там хотел сказать, но если ты не уберешься сейчас из этой комнаты… — Снейп замер, придумывая проклятие пострашней.

— Ты… Это всё дом, Снейп! Это — дом! — закричал Люпин, не осознавая, что повторяет вчерашние слова. — Это дом, понимаешь? Ты же в тисках у этой старой развалины! Это Богом проклятое место делает из тебя…

— Убирайся…

— Делает из тебя…

— Я же сказал…

— Здесь только мертвецы, Снейп! Это дом сожрет тебя, как и остальных! Живьем проглотит!!

Люпин и не заметил, как у Снейпа в руках оказалась палочка. Этот Дом без колебаний толкнет его на убийство. Люпин невольно попятился и тут же уперся в дверь.

— Я… Я явно поторопился, Северус, — быстро произнес он, вжимаясь в холодное дерево, — но позволь мне сказать только одно. Вчерашний Сириус — твой боггарт, Северус. Твой худший кошмар. Подумай над этим, прошу тебя, и…

— Вон, — произнес Снейп из своего угла, и дверь открылась, как живая. Или, что скорей всего, от сквозняка.

* * *

Снейп прислонился к столбикам балдахина. Внезапная и столь неожиданная истерика Люпина просто выбила его из колеи.

Сириус. Сириус. Сириус. Твой худший кошмар. Задумайся над этим.

Ну конечно же. Боггарт.

Снейп откинулся на подушки и, чуть улыбнувшись, закрыл глаза. Боггарт. Его третья находка.

Глаза Минервы — желто-зеленые кошачьи глаза — вперились в него как два буравчика. Она явно была недовольна их утренней перепалкой с Блэком и тем, что они не переставали переглядываться в течение всего собрания. Молли с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, словно собираясь предложить им ещё пудинга или спросить, прожарена ли индейка. Хуч сверлила их взглядом, очевидно, найдя новый материал для сплетен. Лукавый взгляд любопытствующей Тонкс, тупое недоумение Хагрида, пристальное внимание встревоженной Спраут. Не-вы-но-си-мо.

— Дорогой Сев, — Сириус, раскрасневшийся и покрытый чуланной пылью, улыбается до ушей, — я — твой самый худший кошмар.

Длинный блестящий волос и горстка чая лежат на столе.

Он, кажется, сходит с ума.

— Северус, ты целый день торчишь в этой комнате.

Ноль внимания.

Странно. В этой гостиной все предметы будто окружили его, хотя сам он не двигался с места. Ручка софы, на которой он сидел, ещё вчера имевшая строго прямоугольную форму, сейчас странно изогнулась, будто пытаясь подлезть под его локоть. Бордовая портьера собралась тяжелыми складками у него на плече, бархатный пуфик прижимался к его бедру, треснутый деревянный торшер наклонился, с любопытством выглядывая из-за его спины.

— Я… я нашел сегодня на столике в спальне накрытый завтрак, на троих… почему-то. — Люпин издал смешок, пытаясь привлечь внимание профессора. — Омлет, тосты, джем и кофе. Я проверил: всё пригодно к употреблению, не отравлено.

Он уставился на стол, покачиваясь, как будто в его лаковой поверхности — отражение всех чудес мира.

— И если ты так и собираешься сидеть здесь, то тебе нужно поесть.

Чертов оборотень не отстанет. Так и будет торчать в дверях с этим дурацким подносом. Что же он, в официантки мне нанялся?

Но нельзя отвлекаться.

Сириус, Сириус здесь — я видел его, чувствовал его — он здесь везде. Вот его волос. Он в пыльных шкафах и чаинках. И Дом знает о его присутствии: он накрывает стол не для двоих но для троих живых, для троих присутствующих: Ремуса, Северуса и Сириуса. Оборотня, школьного учителя и беглого заключенного.

Да начнется же наша трапеза.

Сириус и я — мы вдвоем будем упиваться воспоминаниями, раскусывать хрусталь этих люстр, вгрызаться в дерево рам и бронзу канделябров.

Мы будем вдвоем заваривать этот чай и пить его до тошноты, до отвращения; мы завернемся в поеденный молью бархат покрывал и будем предаваться там жестокой, беспощадной страсти, тяжелой, душной и мокрой.

Да начнется же наша трапеза.

Мы исследуем каждый угол, каждый закуток Дома, и каждый угол будет помнить нас. Дома не надо боятся: он сожрет нас вдвоем, проглотит целиком, мы скользнем по его горлу прямиком в желудок, склизкий, обволакивающий, тесный.

Дом нас растворит. Он действует подобно серной кислоте: сначала, шипя, растает наша одежда, и мы останемся нагими, да, совсем-совсем раздетыми… Сириус ведь никогда не стеснялся наготы: он считал, что его тело подчеркивает его мужественность…

А потом… потом… Пары опаснейшей из кислот, самой едкой, самой страшной, забивают глаза и ноздри. Неизбежно выступают слезы. Кислота растворяет всё вокруг: волос, чаинки, стены, потолок, весь внешний мир с его дорогами и облаками. Нет ни стола, ни торшера, ни пуфика: есть только Сириус, его высокий темный силуэт…

Надо подойти к нему, обнять его и… поцеловать, что ли? Плевать на то, что он думает, нам осталось несколько минут, прежде чем мы войдем внутрь Дома.

— Си…Сириус…

Мерлин, да что же происходит? Снейп встает и, что-то бормоча, нетвердым шагом приближается...

— Сириус…

Сириус? Люпин хочет сказать, объяснить, сделать хоть что-то, но Снейп почти падает в его руки.

— Я Ремус! Ремус Люпин! — торопливо бормочет оборотень, кляня себя за то, что не может кричать, за то, что что-то — внутри него или внутри Дома? — останавливает его.

— Сириус, — твердо говорит Снейп, и Люпин к своему ужасу видит, что его глаза подернулись блестящей пеленой.

Профессор сжимает его руку, больно, так больно, что хочется взвыть, но снова что-то — изнутри ли, снаружи ли — стискивает горло. Снейп судорожно обнимает его за талию…

— Я не он, послушай же, Северус…

Но Снейп совсем ничего не слышит, он явно пытается дотянуться губами до его лица. Люпин пытается отойти от него хотя бы на пару шагов, с ужасом понимая, что его собственное тело уже почти выходит из-под контроля. Подается назад и тут же натыкается на покатую ручку софы. Кажется, она находилась совсем в другом углу комнаты... Люпин мучительно краснеет , понимая, что забывает обо всем, сжимая почти невменяемого Снейпа в своих руках.

«Единственный способ избежать соблазна — поддаться ему», — боже, неужели призраки внутри него говорят уйальдовскими истинами?

Мерлин, да это же то, о чем он мечтал!.. Северус, такой сдержанный и зажатый, — в его объятьях, он прижимается к нему всем телом и те уста, что всю жизнь говорили ему только холодные колкости, теперь пытаются его поцеловать, и единственный любимый человек — мучительно, безответно любимый — теперь отчаянно ищет с ним близости… И те пальцы, длинные белые пальцы, что вечно сжимались в острые кулаки в его присутствии, почти нежно касаются его щек, и губы, тонкие твердые губы, совсем не знавшие любовных ласк, прикасаются к его губам, и контролировать себя почти невозможно…

Кто бы там я ни был: беглый каторжник, призрак умершего, привидение, мираж, порождение этого дома или Ремус Люпин, оборотень, член Ордена Феникса, школьный учитель или ещё кто-нибудь, — я — больше — не — могу.

Люпин закрыл глаза и тут же Снейп увлек его в горький, неумелый, но невероятно жаркий поцелуй.

Софа услужливо ткнулась в спину обтянутой шелком спинкой, но Люпин с отвращением отпихнул её ногой, как омерзительное существо, склизкое и шевелящееся, вроде огромного паука. В следующий момент Снейп дрожащими пальцами стал расстегивать его рубашку, и Люпин, задыхаясь от возбуждения, увлек его прямо на ковер.

Моментов настоящего счастья в жизни Люпина было немного, но эти несколько часов, проведенных в самом неприятном и опасном доме, на полу, вместе с сумасшедшим, звавшим его Сириусом, вполне могли быть причислены к ним.

Снейп не был ни послушен, ни нежен. Казалось, в своих мучительных резких движениях он излил всю свою ненависть, горечь, страх и тоску. Люпин, как мог, пытался его успокоить, в то же время интуитивно понимая, что в данный момент профессору нужна только грубость и насмешливая бесцеремонность Сириуса Блэка.

— Сириус… — Снейп входит в него, прижимаясь губами к его шее, сжимая его пальцы. Так, как будто он любит его. Так, как будто это их последний раз. Последние минуты. Как будто их сейчас съедят живьем или утопят в серной кислоте.

— Я здесь, Сев, — уже обессиливая от наслаждения, выдыхает Люпин. Он вспомнил, как Сириус звал его когда-то, — я здесь.

Северус улыбается кончиками губ и почти мгновенно засыпает.

Люпин почему-то не может забыться, лежа на полу и глядя в темный потолок.

В Доме потрясающе быстро течет время. Казалось, только сейчас было утро, и вот за окном темнеет, уже приближается вечер.

Ремус встает — сердце всё ещё стучит после оргазма — и, обнаженный, подходит к окну. За мутными стеклами видна круглая площадь Гриммо, выложенная серыми булыжниками, редкие прохожие, с сумками и пакетами спешащие по домам, к каминам, к своим семьям, детям и домашним урокам, и кусок темно-синего неба, затянутого лондонским смогом.

Дом медленно, но верно засыпает.

Шторы расправляют пыльные складки, сами по себе гасятся свечи, в стекла лениво стучится моросящий дождь. Ремус стоит, поеживаясь от холодка и чувствуя, как что-то тяжелое, давящее изнутри, не дает ему покоя. Это и угрызения совести, и стыд, вызванный собственным слабоволием, и клубок сложных, запутанных чувств, испытываемых к человеку, спящему на ковре: горечь, тоска, острая болезненная нежность и тревога за него. Ведь он, кажется, сходит с ума.

Дрожащие неровные лунные лучи робко тронули его черные спутанные космы, скользнули по закрытым векам, погладили тонкие губы. Чуть посеребрили пушистый ковер и паркетные доски со следами содранного лака, осветили фигуру обнаженного человека у окна. Ремус Люпин медленно обернулся.

Время шло к ночи, и Дом просыпался. Наверху тоскливо заухал упырь, и из коридора послышались приглушенные голоса портретов.

«Ах, Амалия, при всем моем уважении…»

«Да нет же, Руперт, у меня богатый жизненный опыт — я была написана ещё до вашего рождения — позволяет мне трезво судить о вещах…»

«Позвольте, любезнейшая, вам ли хвалиться своим жизненным опытом? Да вас отравили ещё в сороковом году!»

«Ну, Максимилиан, идите лучше резвиться со своими putti! …Что? Да, я уверена: больше двух суток он здесь не протянет».

Люпин содрогнулся. Было более чем ясно, о ком идет речь.

Он осторожно лег рядом со спящим Снейпом, стараясь не коснуться его. Он сомневался в том, что имеет на это право… впрочем, он и не должен был позволять себе случившееся.

Ремус просто лежал, подложив под себя локоть, и смотрел на профессора. Зрачки Снейпа двигались под закрытыми веками, он хмурился: ему явно снилось что-то неприятное, вызывающее беспокойство.

«Сходит с ума, сходит с ума…» — вертелось в голове и стучало в висках. А можно ли спасти сумасшедших? Как обращаться с шизофрениками? То есть, конечно, если он вздумает напасть, то я ещё дам ему отпор — в конце концов, я сильнее, но вот если он... словом, если повторится то, что случилось днем, то тут я, кажется, бессилен. И Дом этот, в котором изо дня в день нарастает и гнетет что-то неосязаемое…

Сириус?

У Люпина замерло сердце. Так значит, он и сейчас… считает его Сириусом?

— Я Ремус Люпин, — сказал он осторожно.

Снейп отдвинулся от него и сел на полу, обхватив колени. Сидел, не двигаясь, закрыв глаза. Тишину нарушали лишь звуки Дома: трепет чьих-то крылышек, трескотня сверчков, постукивание серебряных ложечек в комоде. Когда это молчание начало пугать не на шутку и Люпин хотел было окликнуть Снейпа, профессор открыл глаза и, глядя в угол комнаты, тихо сказал:

— Убирайся.

— Я не могу уйти, Северус. Я слишком боюсь за тебя.

— Боишься… за меня? — нахмурился Снейп, явно не в состоянии состыковать события минувших дней. — Я хочу, чтобы ты ушел.

— Ты слишком важен для меня, чтобы я мог вот так оставить тебя здесь.

— Ты уже получил своё, — глухо произнес профессор, — отчего же ты недоволен? (Снейп, что, все помнит???)

Понимаешь, — Люпин залился краской, вспоминая произошедшее, — я люблю тебя.

— Ему никогда не нравились эти три слова. Это — чистая декларативность, не способная передать ни его тревогу за Снейпа, ни его мучительную нежность, ни его готовность сидеть с ним, кормить его, лечить его или, когда все средства будут испробованы, сходить с ума вместе с ним.

— Любишь? Замечательно, ты получил ответные чувства во всей своей полноте. Чего же ты ждешь? Убирайся.

— Но это же не только…

Люпин, — угрожающе зарычал Снейп, не отводя глаз от темного угла.

Нет, уйти в этой ситуации будет невозможно. К профессору было страшно подойти: Люпин знал, что наиболее опасен именно такой Снейп, тихий и решительный. И злой, как некормленый соплохвост, — улыбнулся Ремус, пытаясь хоть как-то себя взбодрить.

Дом был подозрительно тихим, но было ясно, что это лишь затишье перед бурей.

— Молчат, как яду приняли, — пробурчал какой-то из портретов, и Люпин вздрогнул.

Кажется, время на исходе. И это — последняя возможность выцарапать Северуса из этого Дома, или же он застрянет здесь навечно.

«Странно… почему Дом выбрал именно его? Почему не меня?» — думал Люпин, лихорадочно обводя взглядом глухую, мертвую комнату. Почему — его? Потому, что Снейп сам сюда стремился? Потому, что его связывают с Домом непрерывные, тонкие, но прочные, как конский волос, цепочки событий и воспоминаний? Или, может быть, потому, почему и меня влечет к профессору… Дом увлекся им, Дом в него влюблен. Ему нравится женская хрупкость его узких плечей, он упивается его полудетской угловатостью, он видит в отражении его глаз свои бесконечные комнаты и коридоры. Да, Дом влюблен в него.

Сейчас Снейп, сидящий на полу, казался неотъемлемой частью комнаты. Дом уже забрал его, обозначил как свою собственность: бледная кожа профессора сливалась с освещенной лунным светом стеной, его волосы смешались с темным ковровым ворсом, в его зрачках отражался кроваво-красный бархат портьер, его пальцы казались продолжением тонких кованых прутьев каминной решетки, хрустальных фужерных ножек, узких готических букв… Букв?! Люпин моргнул. Опять эта книжка! Каким-то таинственным образом тонкая потрепанная книжка в потертом переплете оказалась у его ног. Он взял её, такую знакомую, и уставился на открывшуюся страницу.

Стихи… в этот раз не детским корявым почерком, но изящными старинным шрифтом, тушью были выведены тонкие буквы. Настоящая каллиграфия. Все утолщения на нужных местах, тонким пером… высокие узкие буквы, заостренные, тонкие. Стихи…

В нашу вечность растут времена,

В нашу жизнь не приходят тревоги…

Люпин горько усмехнулся. Очередное издевательство Дома?

…Лишь одна у нас в судьбах беда —

Где нарушит запрет безвременье.

Строгие, спокойные и холодные строчки. Как взгляд со стороны. И внизу, под всем этим идеально-ледяным великолепием — два слова, написанные всё тем же крупным корявым почерком:

ДОМОВОЙ ЭЛЬФ

Действительно, как тут не сойти с ума! Стихи — сочинения домового эльфа? Местное творчество?

Люпин устало опустился в кресло. Он устал, безумно устал от всех этих тайн и загадок. Он того, что каждое действие, каждое событие в этом Мерлином проклятом месте вызывает тысячу вопросов, от ответов на которые зависит твоя жизнь. От того, что человек, которого ты пытаешься поддержать и спасти, медленно умирает. От того, что ты не знаешь, почему он умирает. От того, что ты не можешь уйти отсюда.

Снейп снова начал что-то бормотать, не отводя взгляда от стены напротив.

Надо, необходимо с ним заговорить, растормошить его как-то.

— Северус!

Застывшее лицо и какие-то страшные, провалившиеся глаза.

— Ты всё ещё здесь? Я же сказал тебе: убирайся.

— Послушай, Северус… Ну…Ну что ты хочешь? Хочешь есть, пить? Хочешь… Хочешь чаю?! — Люпин порывисто вздохнул и твердо настроился держать себя в руках. Кажется, всё это действует и на него…

— …

— Ну давай поговорим, Снейп. Слышишь? Поговорим…

Люпин уселся на пол прямо перед профессором, который упорно избегал его взгляда.

— Расскажи… — Ремус запнулся, придумывая подходящую тему для разговора.

О чем? Ну не о погоде же! О… о политике нельзя. Он вспомнит последнюю битву и смерть Сириуса. Об Ордене нельзя, потому что это разговор про Сириуса. О школе — нельзя, он ушел оттуда из-за Сириуса… О Гарри — нельзя, это крестник Сириуса… Внезапное решение как молнией озарило его уставшую голову. Ну конечно же! Один раз он всё-таки был разговорчив…

— Ты обещал рассказать мне про двух оставшихся покойников.

Снейп медленно повернулся.

Люпин ожидал что угодно: мгновенного оживления, бурной ярости, тихой задумчивости, но только не этого.

Гробовую тишину в комнате нарушил громкий безумный хохот. Снейп смеялся ему в лицо, и от этого смеха мурашки пошли по коже. Он хохотал, запрокинув голову, причем сама его фигура оставалась совершенно неподвижной.

Безумец. Он безумец…

Люпин стиснул зубы. Значит, он прозевал. Снейп окончательно сошел с ума.

— А ты не понял, Люпин? — прохрипел Снейп между приступами резкого, почти злого хохота. — Ты не догадался, кто эти два покойника?

— Кто? — спросил Люпин тихо, мысленно проклиная себя за безответственность и тупость.

— Да это мы с тобой, Люпин, — закричал Снейп, вскакивая на ноги, — мы!!! Мы здесь уже похоронены, понимаешь? И уже давно! С того момента, как зашли сюда!

… Он вспомнил, как быстро холодная шершавая стена согревалась его телом, пока не стала совсем горячей. Тогда его охватил внезапный дикий страх, и тогда он впервые понял этот Дом. Он понял, что его похоронили заранее…

— Мы уже растворились, уже почти растворились, Люпин. Нас УЖЕ нет. Мы расчленены на кусочки и наша кровь уже впиталась в стены и паркет.

Люпин медленно осел на пол. Неужели?.. И что же, мы — покойники?

Это действовало как Империо. Злой резкий голос Снейпа извне сливался с тихим, уверенный голосом внутри, убеждая, что теперь ничего не сделаешь. Мы покойники.

Мы — мертвецы. А мертвецы ничего не делают: они смирно лежат в своих могилах, или в окровавленной траве после битвы, или на накрахмаленных простынях, остывая от предсмертной агонии, или в водорослях на дне озера. На дне реки…

…Мы устало плывем по теченью…

Хотелось просто сидеть так, а лучше лежать, и пусть пол и стены высасывают из тебя последние жизненные силы, тебе будет так хорошо… так спокойно…

Луна скрылась за черным облаком, и комната погрузилась в сумрак.

Тишина нарушалась только слабыми движениями Снейпа, шорохом докси и звоном стекол. Тишина была почти идеальной, но не спокойной, а тяжелой, давящей, гнетущей. Затишье перед штормом. Люпин медленно взял прохладные пальцы Снейпа в свою руку, и тот почти не сопротивлялся.

— Дом влюблен в тебя, — сказал Люпин, глядя в пустоту, — и я тебя люблю.

Слова зависли в тяжелом густом воздухе, который, казалось, можно было разрезать ножом. Он закручивался в спирали, витки над головой и сгущался. Становилось трудно дышать. Они ждали.

Впрочем, что-то подсказывало им, что ждать оставалось недолго.

Огромные старые часы на стене напротив неожиданно пришли в движение. На треснутое пожелтевшее стекло, закрывавшее грязный запыленный циферблат упал лунный лучик, вспыхнул в процарапанных дорожках и преломился несколько раз, отчего стало казаться, что стрелок не две, а четыре. С тихим скрипом длинная металлическая стрелка, покрытая голубой эмалью сдвинулась со стройной цифры «одиннадцать» на огромную, расползшуюся чуть ли не по всему циферблату «двенадцать», где воссоединилась с другой, маленькой синей стрелкой. Что-то защелкало, и тяжелая груша-маятник осторожно, словно разминаясь, качнулась влево, застыла на мгновение в промозглом воздухе и, стремительно набирая скорость, закачалась туда-сюда по своей бесконечной синусоиде. На эти равномерные колебания с бесстрастным равнодушием взирал стальной грузик, неподвижно висевший на ржавой цепочке и стрелки, замершие на толстой, размашистой «двенадцать», по паучьи захватившей всю серо-желтую эмалевую поверхность циферблата, до которой только смогла дотянуться. Часы торжествующе заскрипели и нарушили густую, тяжелую тишину комнаты звучным тягучим «бом».

Двенадцать раз.

Как только последний удар часов замолк в звенящем, вибрирующем воздухе, по дому прошел разноголосый шепоток старых стульев и гардин.

— Ну конечно же это он, — нетерпеливо зашипел кто-то с портретов, кажется, сэр Руперт.

Неожиданно полуночный сквозняк настежь распахнул темную дверь, ведущую из гостиной в гостевую комнату. Оттуда хлынул призрачный серый лунный свет, углубив тени, согнав всю черноту под комод и кресла.

— Позвольте! — раздался из гостиной почему-то знакомый холодный голос. Ба… Люпин распахнул глаза: да это Финеас Найджелус! — Я желаю узнать, где мой родственник. Нынешний директор сообщил мне, что Сириус мертв, но я отказываюсь в это верить. Слышите? Отказываюсь.

Дом молчал, постепенно отходя ото сна. Резкий презрительный голос Найджелуса врезался в трепещущую тишину и гулким эхом отражался от стен.

— Меня что, не слышно? Я желаю узнать, где последний представитель рода Блэков.

Снейп открыл глаза и уставился на распахнутую дверь.

— Где он? — раздраженно повторял Финеас. — Мне важно знать.

Снейп резко сел и, прежде чем Люпин успел его остановить, отчетливо произнес:

— Директор лжет.

— Ну слава Мерлину, хоть кто-то вменяемый! — с облегчением воскликнул Найджелус и продолжил быстро и деловито: — А где он, сэр?

Снейп замер, и Люпин судорожно зажал ладонью его рот.

Он и сам бы не сформулировал, зачем он это сделал. Наверное, оттого, что ему было больно выслушивать очередную навязчивую идею, да и оттого, что он не собирался позволять Снейпу вступать в какой-то контакт с чем-либо живым, что находилось в этом доме.

Спустя мгновение он понял, что совершил ошибку. Неуловимое движение Снейпа, и… палочка, вынутая из рукава, стремительно взлетает вверх.

— Ступефай!

Люпина отбросило на несколько шагов назад, и он приземлился на багровый ковер. Надо, надо было что-то сделать, как-то ответить, но происходящее в Доме отвлекало от всех этих мыслей. Люпин замер, напряженно вслушиваясь.

— Я повторяю. Где Сириус Блэк?

Как только было произнесено это имя, тихая нарастающая прелюдия оборвалась и грянула та самая, знакомая Люпину симфония, только теперь она звучала куда громче и страшнее. Голос Найджелуса громко и требовательно донесся со стороны прихожей: очевидно, он путешествовал по портретам.

— Ну вы-то, матушка, не знаете?

— Что?! Они — в доме? Сириус — погиб?!

Пронзительный старушечий визг сотряс стены. В прихожей упала со шкафа и покатилась по полу огромная ваза, оглушительно громыхая и круша всё на своем пути.

Ваза запрыгала по ступенькам лестницы, и они заскрипели в такт ей.

— Подонок! — завопила мать Сириуса, оттолкнув назойливого Найджелуса. — Недоносок!!! Позор нашей семьи!

Чудовищные вопли резонировали в стенах и проносились эхом по комнатам и коридорам. Из-под портрета разлетелись в разные стороны кричащие от страха докси; некоторые, кажется, от ужаса врезались в стену.

— Где он?! Где этот жалкий бездарный… — Голос захлебывался от ярости, но исполнял своё пронзительное соло. Звенели стекла, стараясь попадать в такт вариант: попадая в такт, и с нарастающим гулом аккомпанировала на крыше обшарпанная черепица. — Где Сириус Блэк?!

— Где Сириус Блэк? — взревел Финеас снова из гостевой, зажимая себе уши.

— Где он… — громыхали, открываясь, двери, и один за другим распахивались в отчаянном крике сундуки, коробки, шкатулки, комоды, ящики бюро. Симфонию подхватывал шорох и шелест тысячи бумажек, разлетающихся веерами из этих сокровищниц: письма, адреса, журналы, открытки, вырезки из книг и газет… Они кружили по дому, шепча, шелестя страницами, исписанными черными и зелеными чернилами, взмахивая печатными листами, шепча, шепча, повторяя на тысячи голосов:

— Где Сириус? Где Сириус Блэк? Сириус Блэк, родившийся…Сириус, дорогой, пишу тебе из дома. Твой брат Регулус сегодня… Сириус Блек, средний балл по С.О.В….. Сириус, дорогой, не расстраивай свою сестру и мать. Помни, ты не должен… должен — не должен…не должен… должен….

— Ублюдок!!! Чертов прихвостень магглокровок!

Часы затикали неожиданно громко: от этого звука можно было сойти с ума.

Ваза, скатившись по лестнице, врезалась в шкаф с хрусталем, и разбила тонкую стеклянную дверцу. Бесчисленные бокалы, блюда, вазы, статуэтки, рюмки — всё это рассыпалось на мириады сверкающих осколков, которые брызнули во все стороны, словно струи бьющего фонтана. Звук получился вызывающе, ядовито резким, поэтому в стройную симфонию снова вступил мягкий шорох газет и писем:

— Где Сириус? Где он? Мы отрекаемся от тебя, Сириус… Ты недостоин… Сириус Блэк, убивший среди белого дня тринадцать ни в чем не повинных маглов… Виновен… не виновен… виновен — не виновен… не виновен… виновен…

— Где этот грязный осквернитель семейной чести?!

— Сириус Блэк… сбежал из Азкабана… Я, Сириус Блэк, разрешаю моему крестнику Гарри Поттеру посещать по выходным деревню Хогсмит… Сириус Блэк… опаснейший преступник в розыске. Ввиду серьезности происходящего информирована магглская полиция…

Симфония, нарастая, словно раздуваясь, достигла своего апогея. Она нависала и с отчаянностью сумасшедшего кружила в агонии над двумя людьми, сжавшимися на коврике перед камином, лихорадочно извиваясь в витках густого тяжелого воздуха.

Пронзительно зазвенели стекла и потрескавшиеся от времени рамы, Главная Лестница медленно и торжественно стала поворачиваться вокруг своей оси, напоминая какое-то гигантское ископаемое, со всеми своими плавниками-ступеньками, крыльями-перилами и всевозможными шипами, лапами, гривами и когтями, медленно и величественно. Она… Люпин закусил губу. Лестница перегородила главную дверь. Это значит, что пути назад уже нет?

А потом.… Потом вступила самая невероятная заключительная часть симфонии. Комната озарилась безумным, нереальным лунным светом, стены чуть заметно завибрировали, и из всех трещинок, всех щелей хлынули призраки-воспоминания. Сотни полупрозрачных кисельных струек, клочков тумана, песчинок и крупиц пыли, капель и смятых листков бумаги завертелись в едином жутком круговороте, в центре которого сидели, вцепившись в ковер, Снейп и Люпин, неосознанно прижимаясь друг к другу спинами.

Многоголосый хор фраз и диалогов, которые впитали в себя с течением времени эти стены, перекрыл все остальные звуки.

— …Maman, ce n’est pas moi qui a casse la tasse!

— В таком случае, Белла, скажи брату, чтобы он выкинул его на улицу через их же дверь.

Рему невольно улыбнулся. Так вот откуда это странная подпись под стихотворением!

— … Так что же это за радикальный политический клуб, Регулус?..

— Так скажи мне, я сгораю от желания услышать…

Люпин закрыл глаза. Снейп.

— Я хочу, что бы ты курил…

И Сириус. И снова Снейп.

— Отвали от меня.

— Вымой рот, Нюниус.

Каждая новая фраза словно резала по живому.

— Блэк… не сегодня…

— Это почему?

Если бы можно было забыться… Или как-нибудь…

— Сириус… подожди, подожди же — не надо…

Люпин сжал кулаки так сильно, что ногти вонзились в ладонь.

— Дорогой Сев! Я — твой самый худший кошмар.

— Ур-род… — прохрипел Люпин так, что Снейп, находящийся в полузабытье, поднял голову.

— Что за…

Люпин встал и рывком поднял Снейпа с пола, предварительно выхватив у него палочку. Снейп содрогнулся: в серебристом лунном свете глаза Люпина казались совершенно безумными.

— Что же он с тобой делал, а? Что он делал, Снейп? Что?! Какие у вас с ним были… отношения?!

— Люпин!

— Я… я ведь пытался, пытался понять, чем он тебя так… привлек…

— Чертов…

— Не перебивай меня, слышишь?! Так вот что тебе нужно, Снейп. Я… я знаю теперь, что тебе нравилось в Сириусе.

— Отдай мне палочку, оборотень.

— Да иди ты…

— Отдай. Мне. Палочку.

— Сириусу ты позволял ТАК с тобой обращаться! Чем же я хуже, а?

— Отдай палочку, глупец.

— Так чем? Чем же хуже?

— Ты — никто, Люпин. Отдай мне…

Этого выдержать было невозможно. Ремус знал, что он гораздо сильнее Снейпа, а в данный момент всё решала сила. Резко подавшись вперед, он обхватил Снейпа поперек туловища и буквально перебросил его через плечо.

— И куда же ты теперь пойдешь, Люпин? — прохрипел Снейп из-за спины, тщетно пытаясь придать своему голосу холодные и насмешливые интонации. — Лестница перегородила дверь. Нам не выбраться.

— Куда? — Ремус с усмешкой вспомнил недавнюю реплику Сириуса. — Подамся в домовые эльфы, братишка.

Шорохи воспоминаний отвлекали от дела, но всё же… Ремус напрягся. Им была дана подсказка. Надо только вспомнить, понять. Она была.

— Мама, этот мерзкий эльф исписал мою книжку со стихами!

— В таком случае, Белла, скажи брату, чтобы он выкинул его на улицу через их же дверь.

Их же дверь. Их же дверь. Очевидно, дверь, через которую получали продукты домовые эльфы.

Где же живут домовые эльфы?

Ну конечно же! Знакомые картинки будто стояли перед глазами. Свалка украденных вещей: старые книги по Черной магии, чьи-то туфли, матушкин парик, шкатулка с драгоценностями, какие-то бусы, мантия Регулуса и посреди всего этого сюрреалистического хаоса — бездонный взгляд Беллатрикс из-под тяжелых век. Та самая черно-белая фотография…

Он спит под котлом, в чулане возле кухни.

Покрепче обхватив возмущенного Снейпа, Ремус ринулся к двери сквозь густой туман воспоминаний. Призраки обступали его и кричали что-то прямо в лицо, но они были бесплотны и ничем не могли ему помешать. Дверь налево, дверь направо, прямо… кухня. Налево. Чулан.

Чулан был полностью засыпан старыми письмами, словно снегом. Пахло чернилами, пылью, гарью и чаем; от этого запаха кружилась голова.

Ну где же? Где же это?

Люпин принялся сметать ногами тетради и конверты с котла и ступенек. Снейп затих, будто снова провалившись в беспамятство. На секунду где-то блеснула полоска дневного света… Люпин с полустоном-полувсхлипом пнул стену, отчего разлетелись по углам все письма и… осыпался толстый слой пыли, обнажив ровную шероховатую поверхность стены и маленькую дверь, чуть больше роста домового эльфа.

— Алохомора!

Дверь, отчаянно скрипя, отворилась, и зыбкий свет утреннего солнца брызнул в затхлую кладовую, освящая море пожелтевшей бумаги, газетных листов, заржавелых котлов, шкатулки, бусы, мантии, стопку книг, рассыпавшихся в прах от света, и устало прикрывшую глаза Беллатрикс на фотографии.

Дверь была слишком мала, но — что же делать? — Люпин осторожно левитировал бессознательного Снейпа, а затем с трудом, цепляясь ногтями о выступы на замерзшей утренней земле — настоящей, внешней земле! — протиснулся и сам.

Они выбрались.

Улица встретила их равнодушными взглядами серых фасадов, пронизывающим холодом дождливого утра и яростными сигналами раздраженных автомобилей. Улица была недовольна, улица злилась из-за сердитых прохожих и непрекращающихся летних гроз, но Люпин не помнил себя от восторга и громадного облегчения: несмотря ни на что, это был внешний мир, настоящая улица, а не один из душных и туманных миражей Дома. Он вдохнул холодный лондонский воздух, пропахший гарью и бензином, а затем осторожно поднялся на ноги. Северус…

Снейп находился в таком положении, в котором Люпин его и оставил: он безвольно прислонился соседском забору, выложенному из грязных кирпичей, глаза его были закрыты — он всё ещё не пришел в себя. Горькая, странная и почти болезненная нежность охватила Ремуса; он, слегка пошатываясь, — ноги всё ещё зудели после последнего броска в чулан — подошел к профессору.

И в этот же момент подскочил от ужаса и изумления.

Дом… он совсем забыл про него. Стремительно обернулся на звук и замер на месте. Никогда ему ещё не приходилось видеть такого. На протяжении последней недели Дом вел себя по-разному: он и играл, и смеялся, манил, искушал, мстил и злился, но именно теперь он показал свою истинную сущность. Казалось, в этот момент он был готов сдвинуться с места вместе с фундаментом: весь дом с отчаянностью и алчностью сумасшедшего тянулся беглецам. Он стремительно подался вперед, вытянулся так, что стена фасада образовывала с мостовой площади Гриммо угол не прямой, а острый. Старые, обугленные после многократных пожаров кирпичи наезжали один на другой, скрипя и крошась под весом здания. Крыша вместе с трубами угрожающе нависла над покосившейся стеною, и алая черепица посыпалась вниз вместе с водопадами пыли и грязной дождевой воды. Дом выл и ревел в дикой, нечеловеческой злобе. Каждой своей частичкой он тянулся к людям, пытаясь схватить их и вновь затянуть вовнутрь. Цепкие загнутые веточки плюща на стене поднялись, обвивая Люпина за рукав, дёргая Снейпа за одежду; дверь распахнулась настежь, пытаясь хоть как-то приблизиться к ним; оконные ставни растворились, и некоторые даже слетели с петель, срываясь вниз и разбивая стекла. Люпин еле увернулся от опасных осколков, так и норовящих вонзиться ему в ногу, и поспешно накрыл Снейпа своим плащом. Гул нарастал, и Дом будто распухал на глазах: крыша всё больше кренилась вниз, стена всё наклонялась, и оконные стекла брызнули во все стороны водопадами сверкающих осколков. Люпин схватил Снейпа под мышки и, сжав зубы от натуги, оттащил его в сторону. И сделал это как раз вовремя, потому что в следующий момент произошло то, чего и следовало ожидать — ближайший к ним угол дом накренился настолько, что, не выдержав собственной тяжести, с грохотом обвалился вниз, срывая ставни, разбивая стекла и посыпая осколками кирпичей и щебнем влажную промерзшую мостовую.

Груда кирпичей — теперь это было всё, что осталось от северо-восточных комнат верхнего этажа. Под этой каменной кучей оказались погребенными и дорогие обои, и сундуки с письмами и драгоценностями, и старые фотографии — все эти пропитанные тьмой и черной злобой вещи, что так бережно хранил в своих недрах Дом. Сам же он за секунду словно сократился вдвое, сжавшись от ужаса и боли, постепенно затихая, отползая назад, как израненный, но недобитый хищник.

Прохожие-магглы, естественно, ничего не заметили и только недоуменно косились на двух взрослых мужчин, сидящих на асфальте, сердито хмыкали и проходили мимо, стуча каблуками по булыжникам мостовой.

Как только Люпин понял, что опасность миновала, он нагнулся к Снейпу, который отнюдь не радовал своим состоянием: он бледнел на глазах и, кажется, у него начинался жар.

— Северус! Ну же, Снейп, очнись!

Ремус затряс его, и Снейп, приходя в себя, медленно открыл глаза.

— Ну же! Ты меня слышишь?

Язык отказывался подчиняться, зуб не попадал на зуб от волнения, и голос истерически срывался… черт…

— Слышишь меня? Слышишь?!

Мерлин, ну только бы он пришел себя, только бы поправился, только бы… и если он не…Боже, Боже, ну почему не я? Ну я же все–все, что только захочешь, только бы он… и с ним было все, все было в порядке…. Всё, что захочешь, Боже…

— Незачем так вопить, Люпин, я не глухой.

Мерлин! Снейп с видимым трудом, но всё же довольно уверенно поднялся на ноги, отшвыривая в сторону промокший плащ.

— Ну слава Мерлину! — выдохнул Ремус, едва придя в себя от изумления. — Снейп, хотя и был бледным, как смерть, и выглядел измученным и явно нездоровым, говорил очень спокойно и даже насмешливо.

— Что же ты сидишь, Люпин? Помнится, ты рвался меня…

— Что?

— Ну как же, ещё там, внутри, — Снейп слабо усмехнулся и махнул рукой в сторону Дома, — когда ты вцепился в меня и кричал что-то вроде «Если Сириус отодрал тебя в чулане, то и я смогу».

Люпин от шока так и не поднялся с мокрого асфальта и глядел снизу вверх на Снейпа, который, чуть покачиваясь, стоял и смотрел будто сквозь него на полуобрушившиеся стены.

— Чего ты ждешь, Люпин? Вперед, ты же сильнее.

— Северус, я….

— Не разочаруй меня.

— Да послушай же! — Люпин вскочил на ноги и рывком притянул Снейпа за плечи, — я тогда сказал это только для того, чтобы вытащить тебя оттуда. Просто я понял, что ты покорен только силе, и никакие уговоры…

— Но ты же хотел меня трахнуть, верно? Как Сириус.

— НЕТ! — Ремусу хотелось застонать от ощущения собственной беспомощности. — Я хотел только спасти тебя, Северус.

— Но ты же воспользовался случаем однажды…

— Черт.— Язык почему-то отказывался подчиняться. — Черт. Пойдем, я объясню тебе в другом месте.

— Черта-с два я пойду, Люпин, — прошипел Снейп, привлекая беспокойные взгляды прохожих, — они явно подумали, что здесь произойдет драка, — говори здесь.

— Я не Сириус, понимаешь? Я знаю, что тебя привлекают такие… как он, но…

Пожилой господин с сумками закружил вокруг них, и кучка бездельничающих мальчишек стала заинтересованно за ними наблюдать.

— …прошу тебя, обсудим это не здесь!

— Я никуда не уйду, Люпин.

Снейп упрямо скрестил руки и, казалось, не обращал никакого внимания на непрошеных зрителей этой уличной сцены.

— Просто я считаю, Северус, что люди должны уважать друг друга в таких отношениях, и я никогда не стал бы… ээ-ээ…

— Иметь меня в чулане? — живо откликнулся Снейп.

— Вести себя, как Сириус.

— А если я скажу, что ты по сравнению с Сириусом бесцветен и скучен до отвращения?

— Я не откажусь от своих слов.

— Ты говорил про любовь? И вся твоя любовь не выдерживает маленького соперничества?

— Может, и так. Но я не буду для тебя Сириусом, — Люпин перевел дух. Наблюдателей становилось всё больше: подошли пожилая женщина с собакой на поводке и две скучающих девушки с мороженым.

Люпин надел плащ, и, повернувшись спиной к толпе, убрал с помощью волшебства невидимые обломки дома. Потом очень сосредоточенно застегнулся на все пуговицы и пригладил растрепанные волосы.

И просто протянул Снейпу руку.

— Пойдем.

Он боялся поднять глаза на профессора. Он не знал, как тот может отреагировать. Более напряженной минуты не испытывал он и пребывая в Доме, где каждый угол таил в себе смертельную опасность.

Прошли несколько секунд, показавшихся, как это обычно бывает в таких ситуациях, целой вечностью, прежде чем его раскрытой ладони коснулись влажные и холодные пальцы Снейпа.

И вот тут сердце забилось так часто, что было готово выпрыгнуть из груди: Ремус понял, что выдержал испытание, что ему был дан шанс…

— Пойдем, — зачем-то повторил он и двинулся вперед по улице. Снейп бесшумно последовал за ним.

Улица стелилась тонким полупрозрачным полотном, и тяжелые тучи раздвинулись, выпустив первые тоненькие лучи солнца. Не сдержавшись, Люпин завернул за угол и притянул к себе Снейпа.

— Можно? — спросил он, с ужасом понимая, как глупо это звучит.

Снейп не ответил, и Ремус медленно, очень медленно приблизился его лицу, и очень легко дотронулся губами до полуприкрытых век… до щеки… и сомкнутых губ.

Снейп порывисто, почти судорожно вздохнул, и Люпин углубил поцелуй, осторожно притянув профессора за талию. Тот безвольно подался вперед, но спустя несколько секунд неуверенно, будто пробуя на ощупь, провел большим пальцем по его горячей ладони.

Поняв, что для первого настоящего раза этого достаточно, Люпин сам прервал поцелуй и, немножко нервничая, взглянул на Снейпа. За его спиной сверкала и переливалась улица, залитая потоками дождя и серебристого света. Прохожие, будто нарисованные тонким пером, сновали по площади Гриммо со своими бесконечными сумками, авоськами и зонтами…

— Попробуем, — ответил Снейп, прочтя невысказанный вопрос в его глазах.

Попробуем. Попробуем.

Попробуем продраться через весь этот бурелом потерь и неожиданных находок, через сети событий и воспоминаний, через мутный омут загадок и зыбучие пески былой страсти, через всё, что воскресил дом номер двенадцать.

Люпин отлично понимал, что забыть Сириуса будет непросто, что победить новыми принципами темное очарование былых желаний тем более сложно, понимал, то ему придется провести настоящий реабилитационный курс, чтобы помочь Снейпу, упрямому, вздорному, ершистому и непостижимо сложному Северусу Снейпу. Но он будет делать это с удовольствием, ведь первый шаг уже сделан.

Прохожие закружились в утренней дымке, как в калейдоскопе; вместе с ними покачнулась и стала медленно поворачиваться загадочная, волшебная площадь Гриммо, и дома одиннадцатый и тринадцатый снова сдвинулись, скрывая между своими побеленными стенами таинственное, опасное, магическое нечто, что ещё бесчисленное множество лет будет привлекать людей и заманивать их в свои глубины.

Этому почти невозможно сопротивляться, это выше нас, но раз однажды получилось, то получится и ещё раз. А, может, и нет… Но мы попробуем. Попробуем.