Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно всё сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое
Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Великий Гэтсби»
Безусловно, чай, заваренный Северусом Снейпом, не мог сравниться ни с одним другим чаем. Мак Гонагалл угощала забредших в её кабинет какой-то шотландской гадостью со странноватым печеньем из клетчатой коробки. Дамблдор поил своих визитеров чем-то невыносимо горячим и напрочь лишенным вкуса. Зато вкус приторных лимонных долек, подаваемых к чаю, к своему сожалению, не мог забыть никто. Профессор Спраут имела обыкновение пить кисловатую витаминную травяную настойку; в чашках у Хагрида запросто можно было найти немаленький клок волос непонятного происхождения, а мадам Хуч использовала чай лишь для того, чтобы для приличия разводить им бренди.
А чай Северуса Снейпа был прекрасен.
— Да, прекрасен... — вздохнул Люциус Малфой, с мечтательным видом постукивая серебряной ложечкой о край чайной чашки из белого фарфора. Стук-стук. Юношеские воспоминания всегда наводили на него светлую тоску по навсегда утраченному времени, когда первое и самое сильное стремление к власти приносило только сладостное ощущение победы и восторга. Вот он, высокий и красивый, проходит на слизеринскую трибуну в сопровождении верной свиты. Вот он сдает на «превосходно» С.О.В. Вот он, посмеиваясь, видит выражение бессильной злобы в желтоватых глазах Джеймса Поттера, пристегнутого наручниками к стене его спальни. Вот тоненькая рука Нарциссы ложится на его плечо, обтянутое белоснежным атласом. Вот змеиный рот Темного Лорда искривляет змеиная улыбка, и в красных глазах мелькает одобрение. Вот он собственническим жестом поворачивает к себе лицо бледного, темноволосого мальчика и впивается в его тонкие губы.
Нет ничего больше. Никто из его свиты не уцелел — Кребб, Гойл, Эйвери, Нотт, — все они давно убиты, оценки за С.О.В. уже не имеют значения, Поттер-старший пронзен зеленым лучом из черной палочки; Нарциссу пришлось отправить в мир иной самому: постоянные мигрени и домашние истерики кого угодно выведут из себя; Темный Лорд отошел туда же в обнимку со Светлым Поттером, а тот бледный мальчик... что ж, он обрезал свои роскошные длинные волосы, потерял свою юношескую невинность, приобрел, конечно, неискоренимый инстинкт сопротивления, но, в общем и целом... он так и сидит передо мной и его глаза — это те глаза, что распахнулись в изумлении, когда мой язык впервые проник в его рот — этот рот. Стук-стук. Аромат настоящего чая — свежий, теплый, терпкий, — разносится по подземельям.
— Отличный чай, Северус.
Он кивает. В наших отношения было много странного... А, собственно, какие отношения? Я им пользовался, дал попользоваться Лорду, после чего мой хрупкий мальчик окреп и встал во главе тех, кто разнес нас к мерлиновой бабушке. Я привык возвышаться над слабыми и глупыми, иметь их, стегать их плетью, и предпочитал сохранять нейтралитет с ним и такими, как он: острыми, опасными, осторожными.
Стук-стук. Мы сидим вместе и пьем отличный, крепкий чай в то время, когда все оплакивают погибших.
— Ты-то почему не пошел на похороны, Люциус?
— Какой смысл ты вкладываешь в частицу «то»?
— «То» обладает усилительным значением. Если я, национальный герой, могу позволить себе не стоять под дождем, то ты, предатель обоих сторон, чудом, прости за каламбур, выживший враг всего магического мира и крайне непопулярная личность, по всем законам дипломатии должен выразить своё сочувствие семьям погибших за добро.
— Обо мне скоро все забудут, и я уеду из этой промокшей под бесконечными дождями страны. Средства позволяют.
Я представил себя на этих похоронах, и мне стало дурно. Все стоят, по колено утопая во влажной земле. Грейджер, вся красная и измазанная в грязи, распласталась, рыдая, на могиле Уизли. Рядом стоят с одинаково опухшими лицами оставшиеся Уизли, завернутые в пестрое тряпье. Неподалеку — от этого совсем бросает в дрожь — кучка министров, напоминая стаю грачей в своих мокрых мантиях, тупо и явно скучающе уставились на могилу Дамблдора. Там же Рему Люпин с видом побитого кролика. Нет, волка. Стук-стук. Какой вкусный чай.
— Вот что интересно, Северус... — он поднимает на меня настороженный взгляд. Он что, думает, я на него наброшусь? Впрочем, старые привычки всегда дают о себе знать.
— Что?
— Что чушь всё это — это ваше добро и свет. Вот ты вроде как хороший. Я, конечно, плохой. А оба мы — законченные мерзавцы. Отвратительные существа. Завариваем чай, пока все захлёбываются в слезах. Какой смысл было бороться? Неважно, что победит — чёрное или белое — мы всё равно будем такими же подонками. — Тут, признаюсь, я не удержался и хихикнул.
— Ты никогда не заглядывал глубже, чем привык, Люц. — Ну почему его голос всегда такой монотонный и усталый, как будто он обречен до конца своих дней повторять одно и то же? — Нет чёрного и белого. Есть люди и их интересы. Я боролся против того, чего ненавидел.
— И к чему же привела тебя борьба? Ты что-нибудь выиграл? Да, знаю я, знаю, о чем ты думаешь! Да, как говорят твои студенты, потрепал ты меня за старое, но вот я сижу перед тобой и нам одинаково скучно и хреново. Серое — вот во что вся эта светотень превратилась. В серое.
В серое... И что же, это теперь — навсегда? До конца моих дней?.. Память услужливо возвращает меня в те времена, когда моя жизнь была полна ярких красок. Алый — цвет победы — цвет первой пролитой мною крови. Краплак — более глубокий красный — цвет пульсирующего в моей голове восторга — первая метла с рукоятью из красного дерева. Желтый — яркий желтый свет от волшебной палочки выхватывает из темноты белое испуганное лицо прикованного гриффиндорца. Ультрамарин — брызги от камешков, который Эйвери ловкой рукою кидает в озеро, целясь в кальмара, — взмывают ввысь, в ещё более синее небо. Глубокий, всепоглощающий черный в глазах того мальчика... в глазах напротив. Всё остальное — былое, безвозвратно исчезнувшее, — отходит на второй план. Но черный — всё ещё яркий, самый яркий цвет, — он ещё не ушел из моей жизни, его ещё хранят единственные, самые яркие глаза на свете. Стук-стук.
— Северус, надо вернуться в прошлое.
— Придурок, это невозможно.
В старые времена он получил бы от меня за «придурка». Плетью. Но сейчас нет желания даже огрызнуться — серость, серость повсюду, она проникает в ваш разум... ну вот, ещё не хватало сказать «овладевает чувствами». Где-то мы все уже это слышали.
— А кто сказал — совсем вернуть? Вернуть в усовершенствованном виде.
— Черт побери, если ты...
— Ты же соскучился по этому делу, Сев. И я тоже. Кроме того, я соскучился по тебе. Начнем всё снова.
— Нам никто не нужен. Мы только подонки.
— Мне нужен ты.
Я начиная расстегивать рубашку. Он с трудом поднимает голову:
— Ты мне...
Но он не успевает договорить и я обнимаю его за плечи, перегнувшись через стол со стоящей на нем чашкой чая.
— Ну вот теперь попробуй сказать, что нет, малыш.
Я не знаю, что на него так подействовало: давно забытое желание (а его я чувствовал уже буквально) или давно забытое «малыш», но он как-то странно всхлипнул и резко меня оттолкнул. Я увидел, что он, дрожа, повернулся ко мне спиной и опустился на кресло.
Мне пришлось подождать пять минут, пока его дыхание замедлится и он успокоится. Мне-то не знать его привычек! Северус, мой Северус, теперь вырос, у него стремительная походка, угрожающие интонации в голосе, пугающая язвительность. Говорят, он гроза студентов. Но я знаю — он всё тот же бледный мальчик их далекого и яркого прошлого. Мне-то его не знать.
Я сижу и пью чудесный свежезаваренный чай. Стук-стук. Замечательно. Допив остатки, я подхожу к Северусу, осторожно убираю прядь волос с его лица и очень, очень нежно целую его в губы. Нежность двух высоких, тонких, бледных и изысканных мужчин завораживающе красива, не правда ли? Он раскрывает глаза — да, совсем как прежде, — и моя жизнь вновь обретает цвет. Он отвечает на мой поцелуй — нежно, нежно...
Но от прошлого не уйдешь — жизнь всегда возвращает тебя назад. Да, ко мне возвращается моё прошлое, яркость и радость жизни, я снова сильный и красивый, и он тоже. Я вновь целую его — нежно, нежно... и готовлюсь достать плеть.
Vova
