Тебя всегда считали счастливцем, любимцем судьбы. Каждый раз, когда ты, окровавленный, измученный пытками, изуродованный, вновь поднимался на ноги и вновь упрямо продолжал идти вперед, кто-то в бесстрастных рядах людей в белых масках, авроров в одинаковых форменных мантиях или колдомедиков, бегущих к тебе со всевозможными зельями, мазями, колбами и бинтами, восхищенно вздыхал: «А я думал, этот сукин сын давно мертв».
Твои кости срастались сами по себе, синяки рассасывались в считанные минуты, твои раны не оставляли следов.
Если ты действительно был счастливчиком, то только в одном отношении: ты вовремя узнал, как надо выживать. Тогда, много лет назад, ещё во время первой волны нападений Темного Лорда. Когда ты, глупый, молодой, отчаянный, впервые подумал, что умираешь.
Это случилось через полгода после того, как ты получил метку. Когда ты корчился в самой маленькой и грязной комнатке в закутках лечебницы Святого Мунго, на дверь были наложены заглушающие заклятья, и никто не мог услышать твоих криков. Тебя действительно оставили умирать — после той стычки с магами и магглами на обочине Бирмингемского шоссе тебя просто некуда было девать. Люциус потом сказал, что тебе следовало до старости благодарить его и Мерлина за то, что он, Малфой, тогда пожалел тебя и к своему же удивлению дал кому-то на лапу в больнице, чтобы тебя — нет, не лечили даже — чтобы тебе дали шанс.
Ты и толком не мог понять, что с тобой случилось. Адская боль не давала тебя покоя: перед глазами всё расплывалось, невозможно было вздохнуть, а лицо сплошь покрывала корка запекшейся крови — но даже тогда ты ещё пытался жить. Минуты, часы, дни — всё сливалось в какой-то мутный временной кисель; время просачивалось сквозь тебя, тиканье стрелок на часах совпадало с биением твоего пульса, а ты всё надеялся на то, что вот-вот дверь откроется и кто-нибудь придет — ну кто-то же должен прийти.
Шаги послышались на вторые сутки, когда резкая, острая боль ушла, оставив тебя в мучительном полуобморочном состоянии — вот тогда ты действительно понял, что балансируешь на границе жизни и смерти. Шаги приближались — но не поспешные шаги колдомедиков, а какие-то усталые, медленные шаги.
Палочка осталась у Люциуса, хотя ты не был в этом уверен. С огромным трудом ты открыл глаза; в голове проскочила случайная мысль о том, что если вошедшая сестра будет уродливой горбатой старухой с бородавкой на носу, то это будет последним, что ты увидишь в этой жизни.
В следующий момент тебе на ум пришли разом все рассказы тех людей, что пережили клиническую смерть. Дескать, тебя поднимает к потолку, и в столпе ослепительного света ты встречаешь людей из той, другой жизни. В твоем случае не было ни потолка, ни света — но в дверь действительно вошел не человек, а истертый, забытый образ прошлого — в дверь вошел директор Школы Чародейства и Волшебства Альбус Дамблдор.
И снова что-то тошнотворное, тяжелое, удушливое поднялось в тебе, боль накатила снова, и ты, кажется, потерял сознание: ты не видел, что делал директор, ты не видел, как он к тебе подошел — это вырезали из твоей памяти, и твоего сознания — словно кадры из киноленты.
Ты очнулся только тогда, когда его длинные, узловатые пальцы скользили по твоему плечу, по груди, по животу. Ты был совершенно раздет, но не думал об этом — по сравнению с тем, что ты испытывал, это стыд был просто ничем.
— Сломано ребро, — медленно произнес директор, — нет… два ребра. Перебита ключица, ножевые ранения, да вот ещё неснятое заклятие… Я скажу врачу.
— Они, — хрипишь ты, — они не станут лечить Пожирателя. Я умру.
— Ты умрешь, — сказал Альбус, — ты действительно умрешь. Раз ты так этого хочешь.
Он приподнял твою руку и повернул её запястьем вверх — ты со свистом втянул воздух — ещё один вывих. Он не обратил на это внимания, прикасаясь к потухшей метке — кусок черной обугленной кожи.
От его прикосновения ты почувствовал, что всё, что ты испытывал до этого ничто по сравнению с этой новой болью — тебя будто швырнули на раскаленную адову сковороду, метка вспыхнула болезненным тусклым светом в полумраке больничной палаты, всё твое тело будто пронзил заряд электрического тока, это хуже, задыхаясь, просипел ты, это хуже, чем Крусио.
— Больно? — спокойно спросил директор, вновь выворачивая твоё запястье. На какое-то мгновенье ты подумал, что это уже конец, что это предсмертная лихорадка.
Альбус помолчал, глядя на тебя долгим, внимательным взглядом.
— Больно, — сказал он, наконец, — конечно, тебе больно.
Он нагнулся к самому твоему уху, пока ты, мертвенно бледный, беззвучно выл, медленно, мучительно покачивал горящей ладонью. Он приподнял прядь твоих волос, чтобы ты лучше слышал — на минуту тебе показалось, что твоей кожи коснулся раскаленный металл — его горячее дыхание.
— И тебе кажется, Северус, что это конец, — таким скучающим голосом суфлер подсказывает нерадивому актеру забытую реплику.
— Зачем, — прохрипел ты, — зачем…в-вы… пришли?
На минуту, может быть, на полминуты, в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь твоим тяжелым дыханием.
Его ледяные пальцы все ещё прожигали твою руку, он не снимал ладони с горящей метки, и у тебя перед глазами плыли красные круги.
И вдруг. Он наклонился.
Ты лежал и смотрел на это, ты не мог в это поверить, потому что это боль, это страшная, невыносимая боль — это сухие старческие губы Альбуса на твоей окровавленной коже, это поцелуй, Мерлин всемогущий, он раздирает тебя на части.
— Я, — сказал Альбус.
Ты много часов лежал, твое тело привыкло к этому положению, и каждое лишнее движение было подобно ампутации, хирургическому разрезу. И потому тебе показалось, что ты рассыпаешься на части, когда его руки обхватили твои бедра и резко дернулись вверх — он приподнял тебя на постели одним движением, ты не мог в это поверить. Ты закусил губу до крови.
— Пришел, — сказал Альбус.
Больно, шептал он, вот так вот, правильно, Северус, мой мальчик, всё правильно. Тебе больно, ты чувствуешь это, а ещё минуту назад ты думал, что хуже быть просто не может.
Видишь ли, говорил он, тебе будет хуже.
— Для того, чтобы научить тебя, — выдохнул он.
Тебе казалось, что на твоем теле останутся кровавые отпечатки его пальцев — но ты не мог наклонить голову — иначе ты не мог дышать.
— Узнай же, что такое «хуже», Северус, — сказал директор, — ты недооцениваешь себя.
Что-то происходило с тобой, что-то чудовищное, неправильное — тут и стыд, и злоба и ярость — всё было бессильно. Это даже трудно было назвать насилием — когда ты лежал, согнутый, твои ноги были перекинуты через изголовье кровати, ты думал о том, что, вероятно, тебе лучше будет скончаться прямо сейчас, чем потом, что бы за этим ни последовало, но ты ничего не можешь поделать — это было — тролли и гоблины — он не может, он не сможет это сделать сейчас, когда ты висишь на волоске, когда ты у самой бездны.
Но это происходило. Твои мышцы были атрофированы болью, ты даже не стал пытаться сжать ноги, тем более, что Альбус встал между твоих коленей. В его движениях — он медленно снимал перчатки, он складывал свою мантию — не было мстительной быстроты, не было жадного нетерпения, не было даже брезгливости перед твоим отвратительным телом.
Он делал это будто нехотя, но с твердой решимостью.
— Ты должен понять одну простую вещь, мальчик, — сказал он негромко, — ты должен понять, что всегда можно пасть ниже.
Он не щадил тебя, он не собирался тебя щадить. Он склонился над тобой, замер на мгновение — и рывком сдернул простыню. Рефлекторная, машинальная попытка прикрыться, сжаться, отвернуться — только попытка, потому что твое тело словно было утыкано раскаленными иглами, что с каждым твоим движением впивались всё глубже в твою истерзанную плоть. Стыдно, как же тебе стыдно — лежать вот так вот, с задранными ногами, не в силах даже взглянуть на человека, что так спокойно и методично тебя мучает.
Краем глаза ты заметил, как рядом с кроватью с тихим шорохом что-то упало — да, это, скорее всего его одежда. Неужели это то, о чем ты подумал? Неужели и вправду — это?..
— Ты возненавидишь меня за это, — раздался тихий голос Альбуса, — ты будешь ненавидеть меня всю жизнь. Но ты будешь жить.
Ты не успел до конца осознать то, что было сказано, — в следующее мгновение ты понял, что это — всё. Это, должно быть, и есть мучительное угасание, эта лихорадка, эта агония — ты чувствовал, как длинная твердая ладонь Альбуса раздирает тебя на части, и тебя кажется, что ты сейчас те прочные нитки, которыми ты некогда был сшит, с треском лопнут, и ты осядешь, как тесто на холодке, растечешься по кровати, а то, что останется от тебя, повиснет, как на крюке, на этих длинных согнутых пальцах.
Но вместе с тем тебя не отпускала мысль — одна единственная странная мысль — она пойманной птицей билась в твоей опустевшей от боли и ужаса голове. Ты начал понимать, что от той боли, что так мучила тебя час назад, не осталось и следа. Что всё прошло, что трещина в ключице не расходилась более с каждым твоим вздохом, что осколки раздробленного ребра не впивались теперь в левый бок, что мутная, тупая боль неснятого проклятья не гудит больше в твоих висках, не пульсирует в венах и артериях.
Что не существовало теперь иной боли, кроме той, что ты испытывал здесь и сейчас, когда сжатые пальцы Альбуса толчками проникали в тебя, срывая корку запекшейся крови, всё сильнее растягивая потрескавшуюся кожу.
— Теперь ты понимаешь, как глупо было тогда, вчера, позавчера думать, что ты мертв? Думать, что это — дно? — в перерывах между тяжелыми, судорожными вздохами, говорил директор, — Теперь ты понимаешь, насколько ты ошибался?
Ты не мог вымолвить и слова; тебя трясло, а он всё больше наваливался на тебя, всё дальше просовывал пальцы.
И тогда ты начал понимать. Когда ты был уже на пределе, когда твое тело вздрагивало в такт этих толчков, тогда ты впервые прислушался к его словам. Всемогущий Мерлин.
Каким же ты был глупцом, каким отвратительным хныкающим куском дерьма ты был, когда повиснул на Люциусе, перемежая стоны распоряжениями о том, что надо будет сделать после твоей смерти. Ты же всегда хотел красивую смерть, Северус Снейп, ты мечтал погибнуть в разгар сражения, умереть от собственного яда в плену, но ты никогда — никогда — не думал, что умрешь вот так, в промозглой больничной палате, на которую наложены десятки заклятий, заглушающих твой хрип, с пальцами Альбуса Дамблдора в своей заднице?!
Когда он, наконец, дал тебе передышку, тебе показалось, что ты находишься в раю. Что вознесся на небеса — ты буквально кожей ощущал, как все твои раны затягиваются, и кровь исчезает, впитывается в кожу, словно чернила, впитываемые рисовой бумагой.
Ты сам не замечал этого, но тело твое стало понемногу оживать. Ноги перестали болеть так, что тебя мутило, сердце уже не колотилось так оглушительно, затмевая все другие звуки.
— Уже лучше, — кивнул Дамблдор, бросив на тебя довольный взгляд, — но надо ещё.
Он пробормотал заклинание. Ты всё понимал, ты, конечно, понимал, что в теперешнем состоянии не вызовешь эрекцию и у подростка, одержимого весенними гормонами, но тролль его подери, неужели заклинание каким-то дьявольским образом распространилось и на тебя? Потому что ни одними разумными словами ты не мог бы объяснить себе в тот момент то знакомое ноющее ощущение внизу твоего живота, эту тяжесть, это желание, всемогущая Моргана, тебе никогда ещё не было так… Нет, не стыдно. Так — так…
Когда он вошел в тебя.
Ты понял, что так обретают желание жить.
Вот так, под стоны и хрип, под скрип ржавых пружин на ветхой кровати, под исступленные мольбы о пощаде, под косный хруст.
Лежа на влажных простынях, перемазанных кровью, чувствуя, как воздух со свистом вырывается из груди, с болью, с чудовищной болью, слушая треск собственных костей, чувствуя, как трещина в ребре расходится с каждым судорожным вздохом.
Тебе казалось, ты никогда не был так возбужден. И тогда ты уже понимал, что это — даже не сексуальное желание, не стремление схватить, сжать, стиснуть, не то, что ты чувствовал, когда Люциус проводил своим тонким белым пальцем по твоему животу.
Это совсем другое. Это — да, это страсть, но вызванная отнюдь не земными наслаждениями, а каким-то бешеным психическим накалом, этим неотступным, раздирающим тебя осознанием, что ты жив.
— Жив, — прохрипел ты, всем телом подаваясь назад, обхватывая пальцами свой вздыбленный член — да, ещё сильнее, ещё дальше назад, чтобы стало ещё больнее, чтобы эта спасительная боль пронзила тебя насквозь, — жив…
* * *
Он вернулся ещё раз, привел целую бригаду колдомедиков, что чинили тебя ещё с месяц. В то время было трудно, тяжело, но теперь уже ты не боялся боли, помня то, что сказал тебе директор.
Всегда может быть хуже. Всегда может быть больнее.
И это хорошо.
А когда ты вышел из лечебницы, всё закончилось очень быстро. Лорд призвал тебя ещё раз — один последний раз. На тебя смотрели, как на ожившего мертвеца, ты никогда не забудешь этих взглядов. И бешеной злобы во взгляде Долохова, и налившихся кровью глаз Эйвери. И этого удивления, отдающего брезгливостью, на узком белом лице Люциуса. Уже тогда для тебя всё было решено, хотя ты ещё не понимал этого.
Ты был слишком опасен для них, ты воскрес из мертвых, тебя обхаживали в больнице, как будто метка твоя исчезла, а над головой появился нимб. Как будто ты… продался.
Предатель.
В тот вечер это слово явно читалось во всех обращенных к тебе лицах. Лорд был любезен как никогда. В тот вечер ты по-прежнему занимал место по его правую руку.
Он был настолько любезен, что не стал принимать участия в том, что происходило потом. Большая милость с его стороны. Потом, когда мощнейшее «Крусио» сбило тебя с ног, когда ты бился в конвульсиях на холодном полу, когда вся старательная работа колдомедиков полетела ко всем чертям, когда лопались швы, скреплявшие твои прежние раны, когда едва зажившие кости вновь затрещали, когда вправленное запястье с хрустом было сворочено набок, тебе вновь стало страшно, и все твои былые страхи вновь ожили в тебе, и тебе захотелось закрыть глаза и представить, что ты уже мертв.
* * *
— Ты забыл всё, что я тебе говорил, — сказал директор, — Северус, ты всё забыл.
Его голос острым лезвием прорезал тяжелую, густую, как жирное молоко, тишину директорского кабинета.
Ты вывалился из камина, подняв кучу пыли со старинных фолиантов, вспугнув заснувшего на жердочке феникса, переполошив портреты.
— Молодой человек, — с возмущением начал Финеас Найджелус, — вы же из приличной семьи. Где ваши мане…
Но он осекся, первый, кажется, раз за всю свою портретную жизнь вот так вот осекся, на полуслове, когда ты, лежащий на полу, перевернулся на бок, открыв его глазам множество ран, синяков, черных пятен от запрещенных заклятий, испещряющих твою кожу. Бок и спина. Ни одного — на груди.
Трусы, сказал ты в ответ на вопросительный взгляд директора, они боялись ударить в грудь. Беспалочковая магия, у меня есть кое-какие способности.
— Зачем ты пришел? — ровно произнес Альбус.
— У меня не было выбора, — ответил ты, не в силах лгать, — скоро будет поздно, а я должен получить ответ на один вопрос.
Он смотрел на тебя сверху вниз, долго, внимательно, изучающе.
— Что значит — поздно? — спросил он твердо, игнорируя вторую часть его реплики, — что они сделали с тобой?
— Я не знаю, — прошептал ты, чувствуя, как силы иссякают, — эта боль…
И в следующий момент тебе показалось, что твой мир взорвался сотней кровавых искр.
— Больно? — острый каблук его туфель, этих жутких старых туфель с медными пряжками, коснулся твоей кожи на боку и в следующий момент с силой ткнул в один из свежих ожогов.
— А так больно — было? — просто спросил Дамблдор, когда ты, с шипением нечеловечески гибко извернулся на полу. Он вновь пнул тебя, уже не так сильно, но всё же достаточно для того, чтобы ты потерял сознание.
Ты очнулся через несколько минут, в кресле, от увесистой пощечины.
— Слушай меня, — донесся до него приглушенный голос Дамблдора, — не смей — слышишь, Северус? — никогда не смей говорить, что уже «поздно».
На своем плече ты почувствовал странную влагу, и в следующий момент твою щеку мазнули мягкие перья Фоукса. Слезы феникса.
Ты устало закрыл глаза, чувствуя, что всё позади. И ты снова жив.
— Ты можешь задать свой вопрос.
Язык с трудом поворачивался, но ты всё же проговорил, медленно, но внятно:
— Зачем вы делаете это для меня?
Дамблдор помолчал, а потом отвернулся к окну. Не глядя на тебя, он негромко ответил:
— Человеческая жизнь слишком ценна, чтобы губить её человеческой глупостью. Ты так молод и неопытен, мой мальчик. Каждый раз, когда ты думаешь, что ты умираешь, у меня разрывается сердце.
Ты обмяк в этом кресле, чувствуя, как что-то тяжелое, горячее разливается по твоим венам. И ты снова, ты снова жив.
— Может быть, его тоже нужно закалить. Твоей ненавистью, твоей злостью по отношению ко мне. Я тебя понимаю, — сказал директор и подошел к камину.
Зеленые языки пламени заиграли за чугунной решеткой, и комната осветилась каким-то зловещим светом, на стенах заплясали зеленые отблески огня.
— Поппи, — позвал директор, — пожалуйста, зайди в мой кабинет. Здесь есть для тебя работа. Нет, нет… Ничего страшного. Просто зайди.
— Такие старания для юного нахала, — проворчал Финеас.
* * *
Она снова не дала тебя сбежать.
Цепкие наманикюренные пальчики этой курицы Помфри вцепились в твое предплечье, и ты рухнул обратно, в кровать.
— Нет, ну это же невозможно! — сердито выдохнула целительница, — хоть ремнями его привязывай!
— Выпустите меня, — сказал ты как можно спокойнее, хотя внутри всё клокотало от злости, — я взрослый человек. Я считаю, что я здоров. Отпустите.
— Северус, у тебя ещё три стакана Костероста и пяток неснятых проклятий, три из которых я ещё не знаю, как лечить…
— Отпустите, — упрямо проговорил ты.
Тебе хотелось уйти — видит Мерлин, как тебе хотелось уйти. Там, снаружи, никто не знает тебя, ты никому не должен, там не существует этого мучительного стыда и угрызений совести. Там нет Альбуса Дамблдора.
— Директор приказал следить за вами! — сказала Поппи, — сейчас я его позову, разговаривайте с ним сами.
Прежде, чем ты успел возразить, она развернулась на каблуках и вылетела из палаты, закрыв дверь зачарованным ключом.
Ты лежал, будто парализованный. Впервые тебя оставили одного в комнате, ты же мог встать, попробовать открыть дверь, черт побери, у тебя появилась прекрасная возможность… Но ты не мог.
Тролли и гоблины, предстоящая встреча с директором сковала тебя стыдом. После той первой встречи в лечебнице Святого Мунго ты думал, что уже никогда не осмелишься взглянуть ему в глаза. Второй раз только страх за свою жизнь заставил тебя прийти в Хогвартс. Но третью встречу ты не вынесешь. Это невозможно.
— Северус, — Альбус Дамблдор присел на край твой кровати.
Его глаза были почти прозрачными. Твоего лица коснулся кончик белой бороды.
— Я сказал как-то, что понимаю тебя, — произнес он с мягким упреком, — я действительно тебя понимаю. Но если этот твой стыд помешает тебе принять моё предложение, я сочту это глупостью.
Ты промолчал, не совсем понимая, о чем шла речь. Только смотрел в эти глаза — на свое отражение в его темных зрачках.
— Я предлагаю тебе должность преподавателя Зельеварения.
Это… было…
Это было оглушительно. Мерлин, твое сердце забилось в тысячу раз чаще, этого не может быть, думал ты, этого просто не может быть.
Стены вновь поплыли перед твоими глазами, и ты отвернулся. Сомнений быть не могло — он действительно предлагает тебе это. Что же это? Для тебя — возможность забыть всё, что связано с Лордом, получить относительную безопасность, поддержку школы. Пути назад у тебя уже нет. Но…
Он предлагает тебе остаться в месте, откуда ты пытался сбежать несколько последних недель, что ты провел под надзором Помфри?
Да он что, издевается?
Он прав, отказ был бы глупостью. Всё, что в тебе было разумного, кричало «Да». Но. Но быть рядом с Альбусом Дамблдором. Быть рядом с Альбусом Дамблдором после всего того, что между вами произошло. Испытывать вечный стыд и вечное чувство долга.
Это невыносимо.
— Нет, — пробормотал ты, — я лучше уйду.
Директор вздохнул — «я так и думал» — и, осторожно подцепив пальцем прядь твоих волос, приподнял её, открыл твое лицо.
— Если это из-за меня, то — повторяю — это глупо, Северус. Очень глупо.
И в тот момент что-то хрустнуло в тебе, что-то переломилось, ты понял, что ничто уже не пойдет так, как ты задумал. Потому что пальцы твои начали дрожать, и Альбус это видел. В ту минуту всё, терзавшее тебя — бессильная злоба, растерянность, ненависть к себе, обида, стыд — всё уже готово было выплеснуться наружу.
Ты рывком сел на кровати, несмотря на то, что тело пронзила привычная боль:
— Я… я знаю, я знаю, что глупо, я знаю, — хрипло заговорил ты, и каждое слово было похоже на всхлип, на мольбу о пощаде, — но я так не могу. Я не могу так, я человек, Альбус, я… я не могу…
Ты никогда не ожидал от него такой мягкости. Такой… такой нежности.
Когда его пальцы коснулись твоего лица, ты готов был рыдать. Никогда, никогда не чувствовал себя таким… незащищенным. Ты не чувствовал себя так даже когда Эйвери пинком опрокидывал тебя на пол, когда сотни вспышек в темноте уродовали твое тело, когда в детстве Люциус оттачивал на тебе Империо. Никогда.
Альбус не стал тебя жалеть, но все в его жестах, в его движениях дышало пониманием.
Сочувствием. Сжав тебе плечи, притянув тебя к своей груди, он сказал:
— Я знаю, что мы можем сделать.
Ты понимал, что с этим не сделаешь ничего. Ничего, чтобы оправдать твое присутствие в Хогвартсе. Когда ты проходил по коридору из кабинета директора в Больничное Крыло, тебе казалось, что все смотрят на тебя с насмешкой. Это — тот самый бедолага, которого…
Ничего, что могло бы избавить тебя от такого стыда.
В следующий момент губы Альбуса коснулись твоих губ, и ты послушно приоткрыл рот.
На правах любовника. Возлюбленного.
Все встало на свои места. И ты сказал «да», конечно.
* * *
«Темного Лорда больше не существует».
«Пожиратели Смерти исчезли».
«Гарри Поттер спас этот мир».
Дурацкие заголовки газет. Они всё стояли у тебя перед глазами, а ты по-прежнему не мог в это поверить.
Тогда, сидя на экстренном собрании. Это чудо. Ты думал тогда, что всем печалям пришел конец. Конец твоему унизительному вынужденному положению в школе — ибо все знали, что ты просто сбежал от гнева Сами-знаете-кого. И твой долг Альбусу Дамблдору отдан сполна, с лихвой — всеми поцелуями, и ласками, этим долгим, неторопливым сексом.
Если бы можно было позволить себе одну легкомысленную реплику, то ты сказал бы, что с Лордом покончили очень вовремя — как раз тогда, когда ты заплатил за гостеприимство директора сполна и чувствовал, что можешь — и должен — уйти.
— Мерлин, всемогущий Мерлин, этот мальчик… — всхлипнула Минерва и потянулась за носовым платком.
— Бедный, бедный мальчик, он даже не знает, что его ждет.
— Он победитель. Он герой.
Ты почти не слышал весь этот гомон, ты думал о своем и хотел было сбежать с этого идиотского собрания, но Альбус как всегда не дал тебе этого сделать. Его рука покровительственно легла на твое плечо, и все понимающе переглянулись. Ты уже привык к этому, давно привык ко всем этим взглядам, к этому шепоту и слухам, и тебя они не волновали. Во всяком случае, теперь уже не волновали, когда произошло…
Удивительно, ты и вправду полагал, что Лорд мертв. Ты не слушал никого, даже Альбуса: тебе слишком хотелось верить в это.
— Я свободен теперь, ты понимаешь это, я свободен, — шептал ты на ухо директору, пока тот разливал чай.
Дамблдор отмахнулся и очень вежливо разогнал педсовет. Ты пытался сказать ему, тебя просто разбирало, но когда вы остались одни, он обернулся, усталый и измученный этим бесконечным праздником, и слова застряли у тебя в горле.
Позже, когда в постели он, непривычно молчаливый, быстрыми, нервными движениями срывал крючки на твоей мантии, ты понял, как произошедшее выбило его из колеи.
Когда его подрагивающие пальцы зарылись в твои волосы, а его колено уперлось тебе в пах, ты заставил себя заткнуться, это было трудно, но ты себя заставил.
Он был сверху — почти всегда, он говорил, что его тело не привлечет никого, и поэтому он будет доминировать. Но каждый раз, когда он медленно, неторопливо тебя растягивал, когда его пальцы скользили внутри тебя, ты готов был кончить только от этого. Ты уже не стеснялся этих странных, жутковатых ночей, ты перестал скрывать от Альбуса свое тело, испещренное шрамами и ожогами, ты научился повиноваться.
И когда он входил в тебя, вы кончали вместе, он целовал тебя, он благодарил тебя за то счастье, что ты ему даришь.
Никто не относился так к тебе в постели. Никто, и ты до сих пор испытывал чувство вины от его неловких, но теплых слов.
Но теперь всё пошло не так. В ту ночь его прикосновения были жесткими, его движения — резкими, как будто он пытался успеть, удержать, ухватить за рукав что-то, что неизбежно от него уходило.
А после секса он не сказал ничего: отвернувшись, негромко пожелал тебе спокойной ночи. Но тут дрожь нетерпения вновь охватила тебя, и ты приподнял голову с подушки.
— Больше нет надобности заниматься этим, Альбус, — сказал ты громко, — мое присутствие только стесняет остальных. Я давно хотел уйти.
Он приподнялся на локтях и безмолвно поглядел на тебя; ты продолжал:
— Я давно хотел выпустить книгу о своих исследованиях, мне надо бы заняться домом в Спиннерс-Энд, я хотел бы подать на увольнение…
Он молчал, а твои слова иссякали, как вода, стремительно вытекающая из продырявленного котла.
— Темного Лорда больше не существует, — заключил ты, — я снова… я снова свободен, так — ведь?
В темноте его черты расплывались, его длинные сухие руки скользили по гладкой поверхности покрывала.
— Завтра я отправлюсь в Лондон на выходные. Разберусь со всеми своими делами.
Это молчание смущало, но ты был слишком возбужден, чтобы заметить это.
— Формально я должен подать заявление за две недели, так? Чтобы вы подыскали замену? Думаю, Слагхорна можно упросить вернуться в школу… Он неплохой профессионал.
Альбус безмолвно откинулся назад, на подушки. И только через минуту в звенящей, напряженной тишине до тебя донесся его тихий оклик:
— Северус.
Северус, я не могу больше этого слышать.
— В первую нашу с тобой встречу наедине я сказал, что ты возненавидишь меня и будешь ненавидеть всю оставшуюся жизнь. Я ограничиваю твою свободу. Ты с чего-то решил, что ты — мой должник, не спорь, мой мальчик, я знаю, что в этом тебя не переубедишь. Ты ненавидишь долг, правда? Как в случае с Гарри Поттером.
— Альбус, я благодарен тебе за всё, что ты для меня сделал. Я не-ненавижу тебя. Но я должен быть свободен. Я хочу побыть… Мне надо побыть одному.
Директор вздохнул, и повернулся к играющим язычкам пламени в камине. За окном падал снег, и это было подобно рождественской сказке.
— Хорошо.
— Что? Ты отпустишь меня?
Эта связь… Закалка тела и духа. Каждый раз, когда ты думаешь, что умрешь, представь, что ты летишь в бездну, полную огня.
Каждый раз, когда тебе плохо, представь, что может быть хуже.
— Я знаю, что ты любишь свою работу. Я не хочу тебе мешать, — сказал Альбус, — просто останься в школе.
— Но… — начал ты, однако, он прервал тебя, как тебе показалось, слишком поспешно:
— Не лги мне про дом и про книгу, — неожиданно резко сказал он, — не смей мне лгать.
Его взгляд вспыхнул пронзительно-голубым, ты опустил голову. Ты никогда, никогда не осмелишься посмотреть ему в глаза.
Он продолжил неожиданно мягко, будто ничего не случилось:
— Нет, нет, Северус, я не буду стоять у тебя на пути. Надеюсь, в этот раз твоя щепетильность не помешает тебе делать то, что ты хочешь?
Ты промолчал, глядя на снежинки за окном. Приближалось Рождество. Елки, ленты, подарки.
— Это моя вина, — говорил Альбус, — я впутал тебя во всю эту историю. Но, Северус, ты совсем не должен бросать то, что тебе дорого, из-за глупого старика с его глупыми чувствами.
Ты думал о своей лаборатории, где всегда царил идеальный порядок. Ровные полочки с ингредиентами. Оловянные котлы, выстроенные в ряд. Сушеные глаза скарабеев. Заспиртованные тушки крагглов.
— Ты можешь уйти от меня. Но не уходи из Хогвартса.
* * *
Летели годы, а ты чувствовал, что все больше прирастаешь к этой школе. Что становишься её неотъемлемой частью. Время стирает стыд, и неловкость, смывает это напряжение между людьми, что раньше не давало тебе покоя.
Ты уже мог спокойно посещать преподавательские собрания, ты почти выдерживал пристальные взгляды Альбуса Дамблдора. Ты чувствовал, что твоя жизнь налаживается.
Пока не пришел Поттер, и не принес с собой беду.
Ты стоял, прислонившись к холодной, заросшей плесенью стене — напротив двери, ведущей в директорский кабинет. Твоя метка вновь начала жечь, и по вечерам ты стал засыпать с холодным компрессом на руке. Ты просыпался с болью, метка вздувалась, и горела так, что иногда тебе становилось страшно — казалось, она вот-вот прожжет рукав твоей мантии.
Ты стоял, и тебя трясло от злости.
— Директор, — раздался из-за двери возмущенный голос Поттера, — я уверен, что это он!
Он уверен. Этот одиннадцатилетний сопляк знает всё об этой жизни.
— Гарри…
Весь сценарий был тебе знаком. За этим мягким «Гарри» последовали несколько минут ласковых увещеваний, которые, разумеется, не окончились ничем.
— Мы думаем, что это Снейп.
— Профессор Снейп, Гарри.
Задыхаясь, ты коснулся губами метки на руке.
Этот… этот паршивец смеет говорить о нем с Дамблдором. Да что он вообще знает о нем и Дамблдоре? Какое право у него вот так вот…
Ты говорил с директором гораздо дольше, чем этот малолетний нахал. Ты убеждал, уговаривал, ты настаивал — Высшим только ведомо, каких трудов стоил тебе этот разговор! Как невыносимо тяжело было глядеть в глаза Альбусу, пытаясь в то же время не потерять нить разговора и добиться своего. Как он смотрел на тебя... Понимать, что каждое твое слово, каждое движение доставляет ему и тебе страдания.
И теперь.
Гарри Поттер не знает пароля в директорский кабинет, но он отгадывает его с третьей же попытки. Он скачет по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и — конечно же — у директора всегда найдется время, чтобы выслушать его корявые слова.
И он будет его слушать, он будет его уговаривать, он будет объяснять ему, что хорошо, а что плохо. Для тебя у него нашлось лишь усталое «Не глупи, Северус». Он отвернулся сразу же, твое присутствие доставляет ему боль.
От этого тебе хотелось выть, ты заперся в ванной и скреб ногтями стены.
Тонкий красный лучик из твоей палочки вспарывает кожу, будто режет ткань, обрывая микроскопические стежки-ниточки. Зловещие, горящие зеленым светом глаза монстра заливает кровью, но ранка моментально затягивается, покрывается бурой корочкой, которую ты соскребаешь ногтями.
Раз за разом.
В четком, медленном ритме — раз в две минуты — ты используешь Ножевое заклятие, все ближе поднося палочку к коже предплечья. К черту Альбуса. К черту компрессы. По сравнению с этой болью твои переживания из-за наглого юнца — ничего. Кровь капает на влажный холодный пол, и ты вдыхаешь тяжелый железистый запах. Потом слизываешь.
В этот момент ничего более не имеет для тебя значения.
* * *
Твердые холодные пальцы Сириуса Блэка обхватили твою ладонь и сжали так сильно, что тебе ещё час после этого казалось, что все вены и артерии, хрящи и косточки в твоей руке слиплись в один комок. Сжали — и тут же отдернулись.
Когда ты пожимал ему руку, ты не смотрел ему в лицо. Тебе было неинтересно наблюдать это привычное выражение застарелой злобы на бледном лице Сириуса Блэка.
Альбус, вот на кого ты уставился. Сколько лет, сколько месяцев и дней ты не видел его в таком состоянии… Тебе показалось — мрачного удовлетворения. Его ироническая улыбка, когда он заставлял тебя пожать руку своему врагу, его взгляд в тот момент…
Ты не помнишь, что говорилось после этого. Что-то о Лорде, о новой волне нападений, что-то о чертовом квиддичном турнире. Вопли Фаджа, очередная порция самоуверенного поттеровского бреда. Твое сердце стучало так, что заглушало твои же слова.
Ты помнишь только то, что случилось дальше. Как ты вылетел из Больничного Крыла, как ты понесся по коридорам, распугивая своим видом назойливую мелкотню.
Как чуть не упал с лестницы, запутавшись в полах своей мантии.
Как кровоточила твоя метка, покрытая сетью незаживающих шрамов от Ножевого Заклятия.
Как ты влетел в кабинет директора, вызвав бурю негодования Финеаса Найджелуса.
— Зачем ты делаешь это? — крикнул ты с порога, — тебе это доставляет такое удовольствие, Альбус? Тебя это радует?
Он посмотрел на тебя с легким удивлением. Его глаза были чисты и прозрачны, цвета небесной лазури. Он так удивлен, увидев тебя здесь.
— Для этого ты оставил меня в школе? — спросил ты, сжимая в кулаки руки, — чтобы отомстить мне за прошлое?
— О чем ты? — ровным голосом прервал тебя директор.
— О рукопожатии с Блэком, Альбус, ты знаешь. Тебе нравится меня унижать на глазах министра, Поттера и Блэка? Тебе нравится…
Ты и сам не заметил, как подходил всё ближе к столу. Последние слова были произнесены угрожающим шипящим шепотом прямо перед носом Дамблдора. Ты уже не мог себя контролировать — слишком долго сдерживался там, на глазах у публики.
И тогда он встал во весь рост.
Мерлин. Ты и забыл, насколько он выше — так долго не подходил к нему, годами держался на расстоянии. Глупец.
— Глупец, — резко сказал Альбус, — самонадеянный глупец. Жизнь ничему не научила тебя, Северус.
Не в силах противиться исходящим от высокой, худощавой фигуры директора волнам мощнейшей магической энергии, ты как во сне сделал несколько шагов назад.
— Ты по-прежнему думаешь только о себе и своих якобы мучительных страданиях. О своей взлелеянной гордости. Да с чего ты взял, что это было устроено для тебя? Как ты смеешь говорить, что я делаю это для своего… развлечения?
Узкая длинная ладонь Альбуса вытянулась вперед и ткнула тебя в грудь. Совсем не сильно — но почему-то достаточно для того, чтобы ты медленно опустился в кресло.
Ты глядел на Альбуса, как зачарованный, — смотрел в его синие, пронзительно синие глаза. Он был в ярости.
— Северус, ты слишком много на себя берешь, — беспощадно продолжал он, — рукопожатие было рассчитано на Сириуса Блэка. Я говорю тебе это сейчас, хотя не должен был бы говорить. Сириус Блэк, верный, как и любой представитель своего факультета, условностям и принципам. Для тебя пожать руку врагу не значило бы ничего — я верю, что при случае ты с легкостью испробуешь на нем пыточное заклятье. Но не для Сириуса.
Он ненавидит себя за то, что пошел на это, потому что чувствует себя связанным с тобою нитью традиции, этим символом товарищества.
Он выдохнул, и это свечение, эти волны, эта вибрирующие в воздухе лучи его ярости угасали, оставив после себя тусклый пыльный полумрак директорского кабинета.
— Альбус, — тихо позвал ты, и он посмотрел на тебя, — Альбус…Я… Я идиот.
Несколько минут молчания — а потом директор сделал к тебе несколько шагов и наклонился так, что ваши глаза оказались на одном уровне.
— Ты правда думал, что я стану унижать тебя, чтобы себя позабавить? — негромко спросил он.
У тебя перехватило дух, когда ты заглянул в его глаза — будто кто-то перекрыл поток кислорода в комнате — в них было что-то такое… что-то слишком хорошее для того, что бы ты мог это понять. Ты не заслуживаешь этого.
Ты не мог ничего ответить. Чувство вины вновь не давало тебе покоя — ты просто молча взял холодные пальцы Альбуса в свою ладонь. Не проси меня о большем.
Но директору большего и не было нужно.
Его вторая рука на секунду накрыла твою кисть, а потом скользнула выше, тронула рукав мантии — и приподняла его, обнажив метку. Ты думал, что он разозлится — но он только улыбнулся, увидев сеть шрамов вокруг черепа со змеей.
— Ты меня этому научил когда-то, — шепчешь ты, — думай о другой боли. И ты снова будешь жить.
— Да, — ответил директор, — да.
Его пальцы напряглись, — тебе показалось — требуя большего: сжать, стиснуть, провести от предплечья до самого плеча, провести по ключице, скользнуть ниже…
Сотни воспоминаний обрушились на тебя в тот момент. Его ласки, его поцелуи, его слова в постели, жаркие объятья, влажные ладони, душный ком смятых простыней… Мерлин и Моргана, в этот момент ты словно вновь переживал это — ваши взгляды, ваши прикосновения, тогда, много лет назад, когда ты только пришел работать в Хогвартс. Желание, сильное, болезненное, это искушение — о, ты был уверен, что если бы он только заговорил об этом в тот момент, то ты бы согласился. Сразу, без оглядки. Согласился бы.
— Спокойной ночи, мой мальчик, — только и сказал Дамблдор.
* * *
Старая метода. Познай, познай худшее, и ты найдешь в себе силы перебороть то, что мучает тебя в данный момент.
Всё та же ванная. Твоя кожа больше не реагирует на Ножевое заклятие. Рано или поздно против таких чар, как против тяжелых болезней, рождается своего рода иммунитет. И как ни прижимай палочку к горячей, налитой бурой кровью метке, как ни всаживай её кончик в измученную серую кожу, раз за разом царапины становятся всё мельче, ранки заживают быстрее.
Ты рылся в справочниках, ты искал подходящую меру. Ты хотел выжечь из себя постыдную страсть, вытравить возбуждение, с корнем вырезать из себя эту странную, болезненную нежность к Альбусу.
Ты с детства ненавидел заклинания. Во взмахах волшебной палочки, в глупых выкриках, в этих театральных дуэльных выпадах ты не видел ничего, кроме фальши, театральщины, показной эффектности. Ты мог сварить зелье, это ничего не стоит, но тогда вся идея идет насмарку. Ты должен использовать эти дурацкие чары, именно они раздражают тебя больше всего.
Но ничего и не оставалось. Огоньком фиолетового пламени ты прижигал себе кончики пальцев, острым лезвием проводил по животу, по груди, жадно слизывая кровь. Твоя кровь всегда была жиденькой, светло-розовой, будто смешанной со слезами и водой. И потому тебе всегда хотелось пролить её больше.
Никогда тебе не хотелось опуститься столь низко. Никогда прежде ты не думал о том, чтобы упасть на самое дно. Когда масляный взгляд Амбридж скользил по твоему плечу, когда она елейным девичьим голоском говорила «Северус», ты испытывал мрачное удовлетворение. Дальше уже некуда.
А потом оказалось, что есть.
Банка с засушенным тараканами с силой ударилась о косяк двери, но мальчишки пропал и след. Не успел. Промахнулся.
Ты не помнил себя от ярости и злобы. Привычная мантра «может быть и хуже» вдруг прекратила действовать. Нет, хуже этого уже быть не может. Напрасно ты пытался заживить эту рану. Напрасно было пытаться и растравить её ещё больше — ты знал, что это уже не заживет, это — навсегда. Это не просто очередное шрам, это гнойный нарыв, это обида, унижение, это — то, чего ты никогда не забудешь.
И ты не побежишь жаловаться директору в этот раз. С окклюменацией покончено, а если Поттер придет к тебе ещё, то ты… тогда ты просто его убьешь. Ты не помнишь, сколько времени провел в ванной. Может быть, двое суток — благо приближались выходные. А скорее всего, меньше — но это неважно. Потому что через какое-то время директор пришел к тебе сам.
— Северус, — сказал он тихо, — Северус, впусти.
Он минут пять стучался в твою дверь, пока ты не понял, что он не уйдет. И тогда ты вышел и впустил его к себе в подземелья.
— Я знаю, что случилось, — сказал он, — Гарри…
— Гарри как всегда не виноват, — не удержался ты. И тут же отвернулся — как-никак, гордость — это всё, что тебе осталось. Ты просто не мог показаться директору в таком виде.
— Нет, Северус, в этот раз я не стану его выгораживать. Он действительно виноват. Но…
— Но я должен простить его, потому что подросткам свойственно любопытство, — подхватил ты.
— …Потому что я прошу тебя об этом.
Ты ненавидел себя в этот момент — видит Мерлин, ты себя ненавидел. Но это упрямство, и какая-то мстительная злоба точили тебя изнутри, ты уже не мог остановиться: всё, что накапливалось в течение последних месяцев, вырвалось наружу.
— Потому что теперь мне нечего здесь делать, в этой школе! — проревел ты, — потому что ненаглядный Поттер отнял у меня всё, всё, что только было можно.
Любовь Альбуса. Его внимание. Его уважение.
— Мою репутацию — это всё, что мне осталось. Через пару дней об этом будет знать вся школа, включая Слизерин. Я не знаю, как при таком раскладе я смогу оставаться деканом. Я не знаю, как я смогу дальше преподавать. Хогвартс четырнадцать лет был моим домом, и теперь этот… этот сопляк выгоняет меня отсюда. Ты ведь знаешь, Альбус, какую именно сцену он увидел в Думоотводе? Ты знаешь, Поттер уже описал тебе всё в деталях? Или уже ты услышал это из третьих уст?
Дамблдор покачал головой.
— Северус, я уверяю тебя, Гарри никогда никому ничего не расскажет.
— Ну как же! Я — самый ненавистный его учитель, как он сможет упустить такой шанс?
— Северус…
— Твоя любовь к нему застилает тебе глаза, Альбус!
Ты понял, что в этот момент переходишь все возможные границы, но тебе уже было наплевать. Тебя просто трясло от отчаянья, ты даже не заметил, как директор успокаивающе дотронулся до твоего плеча.
— Так вот в чем дело, — негромко заметил он, — а я-то думал, что гложет тебя на самом деле.
— Что… что ты имеешь в виду?
— Ты ревнуешь, мальчик мой, — тихо рассмеялся Альбус, — ты просто ревнуешь.
В следующий момент произошло то, чего ты никак не мог ожидать. Оглушительное. Невероятное.
Как ты не мечтал об этом, как ни представлял это себе — сотни, тысячи сценариев — всё случилось совершенно неожиданно. И во много раз лучше, чем ты мог себе представить.
Когда он взял твое лицо в свои длинные сухие ладони и — сначала осторожно, легко — коснулся губами твоего рта, ты почувствовал, что сейчас просто упадешь — потому что ноги тебя не держали.
Ты вцепился в его мантию, повис на его плечах, пока он целовал тебя — так медленно, неторопливо, так долго, что тебе показалось, что этот поцелуй никогда не закончится. С лихвой искупает все переживания последних лет, подумал ты, закрывая глаза, с лихвой.
И потом, уже в кровати, в твоей собственной кровати, когда вы сдирали друг с друга опостылевшую одежду, ты понял. Чего тебе так не хватало всё это время. Ты понял.
— Придется нам изучить друг друга заново, — усмехнулся Альбус.
— Да… — выдохнул ты, целуя его в шею, — обязательно. В ту ночь наслаждение было долгим, сильным, ни с чем несравнимым — достойная плата за столькие годы воздержания. Когда вы, утомленные ласками, тяжело дыша, упали на подушки, тебе даже не хотелось спать — с неожиданной жадностью ты решил, что в эту ночь надо проделать это хотя бы несколько раз.
И тогда ты понял, что это всё тебе напоминает. Ну конечно же.
Жажда собственной крови. Ты, как околдованный, снова и снова вонзаешь себе в предплечье осколок разбитой колбы. Ещё и ещё, невзирая на боль, на жжение, на гной, смешенный с кровью, вытекающий из открытой ранки. Ещё, всё дальше, всё больнее, вымести своей болью всё, что мешает тебе жить, вновь почувствовать себя живым.
* * *
Может быть и хуже, повторяешь ты, словно мантру, может быть и хуже.
— Вы… вы убили его! — в ушах звенит пронзительный крик Гарри Поттера.
— Называйте меня «сэр».
Арктический холод. Вы убили его. Вы убили Сириуса. Вы убийца, сэр.
Ты думаешь об Альбусе, думаешь о том, как он разочарован в тебе, как он обрушится на тебя с обвинениями в смерти старой дворняги, как он скажет, что ненавидит тебя за это.
— Я не для того вернулся в школу, чтобы выслушивать беспочвенные обвинения глупого подростка, — едва сдерживая ярость, говоришь ты.
Уизли и Грейнджер схватили его под руки — тонкая ручка этой лохматой всезнайки выкручивает его запястье, отбирая палочку. Они смотрят на тебя, и в их глазах — только слепое обожание Гарри. Только пустота.
— Если вы думаете, что ваш крестный был святым, то я рекомендую вам вспомнить ваше недавнее путешествие по корке моего головного мозга, — ты очень надеешься, что только Поттер поймет намек.
Хотя — чего там, наверняка его приятели обо всем знают. Естественно, он не придал твоим словам тогда никакого значения.
К горлу подкатывает тошнота, и ты вновь чувствуешь, что летишь на дно пропасти — тебе предстоит разговор с Альбусом. Что он скажет?
— Ваш крестный обладал талантом выводить из себя каждого, кого он выберет в качестве мишени. Я не собираюсь распространяться далее на эту тему, ибо о мертвых только хорошо, поэтому — увы — у меня нет слов.
Кланяешься и разворачиваешься, замечая краем глаза, как судорожно Уизли хватает Поттера поперек туловища. Вот и славно. Вот и хорошо.
— Почему директор верит вам? — кричит тебе в спину Поттер в какой-то бессильной ярости, — почему? Что вы ему такого сделали?
Ты не хотел отвечать, хотя ответ крутился на языке.
— А это, Поттер, — говоришь ты негромко, — совсем не ваше дело.
Но перед тем, как окончательно уйти, ты оборачиваешься и невольно замираешь на какую-то долю секунды, перед тем, как вновь взять себя в руки.
Там, где забрызганные чернилами пальцы грязнокровки-Грейнджер касаются руки Поттер, рукав его рубашки чуть приподнят — ровно настолько, чтобы обнажить небольшой кусочек его ровной, загорелой мальчишеской кожи. Там, на тыльной стороне его ладони краснеют едва различимые красноватые буквы: «Я НЕ БУДУ ЛГАТЬ».
* * *
«ЖИВОЙ» — неровные, круглые буквы окольцовывают твой сосок.
Зачарованное перо падает из рук, когда губы Альбуса касаются твоего пупка, и он легонько прикусывает твою кожу. Ты поднимаешь взгляд, ты смотришь на его худое, иссохшее тело и улыбаешься, заметив совершенно такую же надпись на его груди, только написанную не кровью, а синими чернилами. Несмываемые чернила, это — на всю жизнь.
— На память о первом разе, — ухмыляешься ты, толкая его на подушки.
И он подчиняется, чуть ли не впервые подчиняется тебе, позволяет тебе провести языком по его шее, спуститься ниже, попробовать на вкус надпись, сделанную твоей дрожащей рукой. Удивительно — чернила на языке напоминают кровь. Ты глотаешь их, и чувство почти такое же — когда ты слизывал капли собственной крови, вытекающие из старых ран.
Он возбужден, и его член требовательно уткнулся тебе в живот — ты наваливаешься на него, стискиваешь его между коленей, но не делаешь ровным счетом ничего, что бы утолить желание Альбуса. Скрипя зубами, он поднимает перо и выводит — аккуратно и ровно, не то, что ты — на твоем остром колене «СДЕЛАЙ ЭТО».
Такая же надпись проявляется на его ноге, узкие тоннельчики, полные крови, взбухают на бледной коже.
— Это несмываемые чернила, Альбус, — усмехаешься ты, — раны заживают, но это — навсегда.
— Северус, ты лучше…
Но ты не даешь ему окончить фразу — он охает и откидывается назад, когда ты вбираешь в рот его член, целиком, жадно. Твои пальцы сжимают его колено, ногтями вспарывая кожу там, где сеть порезанных капилляров образует непотребную надпись, в то время, как твои губы скользят по его бархатистой тонкой коже — ты чувствуешь, как пульсирует его желание — там, внутри. Как оно уже готово выплеснуться наружу — но вам некуда торопиться. Вся ночь впереди, и ты замедляешься, всё медленнее и глубже…
«НЕ СПЕШИ» — гласит надпись во впадине его груди. Это ты написал, делая одновременно ему минет, чувствуя, как острое лезвия пера Амбридж вспарывает твою кожу. Чувствуя ручейки крови, бегущие по твоей груди.
Альбус нагибается и слизывает эту кровь, угол меняется, и его член утыкается тебе в щеку. От этого прикосновения он кончает, и ты послушно сглатываешь струйку спермы.
— Мой дорогой, — тихо говорит Альбус; его голос немного дрожит, — мой дорогой…
«МОЙ ДОРОГОЙ СЕВЕРУС» — узор из кровяных подтеков на его груди, на твоей — несмываемое клеймо. Навеки.
«НАВЕКИ» — выводишь ты во впадине его подмышки, и он, хохоча, отводит твои руки.
Он переворачивает тебя на спину и разводит твои ноги.
— Не смотри, — говорит он.
Ты чувствуешь — о, это так знакомо — как его пальцы входят в тебя, смазанные любрикатом, как он осторожно разводит твои ягодицы. Одновременно с этим перо скользит по твоей спине, то ускоряясь, то замедляясь, выводя какие-то замысловатые росчерки.
Он входит в тебя небольшими толчками, всё дальше и дальше, пока с очередным толчком ты не начинаешь просить больше. Альбус улыбается — он собирался тебе отомстить, он ласково говорит тебе, что вам некуда торопиться — ведь вся ночь впереди.
Ночь без Амбридж, без Поттера, без мертвого Блэка, без всех этих нескончаемых проблем и забот. Без Темного Лорда. Без метки, зеленым пламенем прожигающей твою кожу.
И тогда ты рывком поворачиваешься на бок и изгибаешься, всё больше и больше насаживаясь на его член, твои руки шарят по простыне в поисках пера, а когда ты его находишь, то начинаешь быстро, беспорядочно, покрывать его кожу десятком разных надписей.
Альбус входит в тебя последний раз одним быстрым, сильным движением; он подается вперед, и ты вновь чувствуешь, как возносишься на небеса, как всё земное отползает назад, во тьму, в пыль, за тяжелые двери, за пределы этой комнаты.
Вы кончаете как и раньше — одновременно, и пальцы Альбуса обхватывают твой член, его губы выцеловывают странный, дикий узор между твоих лопаток.
А потом, когда вы, обнявшись, с тихим всхлипом падаете назад, вы ещё долгое время не можете говорить. Внутри всё трясется, пульс бьется со скоростью света, последние сладкие судороги — и ласки, невольные, бессознательные.
В этой тишине ты поднимаешься с кровати, встаешь босиком на холодный пол и беззастенчиво разглядываешь лежащего Альбуса с головы до ног.
Его тело покрыто надписями — дневник вашей страсти, неподписанный роман, слова, разрозненные, разбросанные по его худощавому телу, как будто когда-то это было странное стихотворение о странных чувствах — а потом его что-то вспугнуло, и буквы бросились врассыпную.
«МОЙ ДОРОГОЙ СЕВЕРУС» — его ровные, прямые строчки.
«КОГДА УЖЕ?» — твои неуклюжие каракули.
«БОЖЕСТВЕННО» — и снова ты, в конце — выразительная клякса.
Ты нагибаешься и целуешь его — он уже спит. Тогда ты осторожно тянешь за кончик одеяла, на котором он улегся, чтобы накрыть его — но одеяло не поддается, и тебе приходится перевернуть Альбуса на спину.
Сделав это, ты бросаешь на него случайный взгляд, и ещё несколько минут стоишь, покачиваясь, как зачарованный искусным гипнозом. Ты глядишь на последнюю запись и думаешь, что надо бы взять зеркало. Хотя и так знаешь, что она навсегда отпечаталась и на твоей спине.
Вдоль позвоночника директора выстроились, словно шпалы, крупные буквы — его рука чуть дрожала, когда он это писал. Но это было неважно — кровь уже проступала сквозь надрезанную кожу, кровь набухала в закруглении аккуратной «Л», нолике расползшейся «Ю» и последнем росчерке на ножке «Я».
«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ».
* * *
Ты простоял там несколько часов, недоверчиво дотрагиваясь пальцами до кровяных дорожек, протирая опухшие глаза. Ты стоял, пока тебя не начало трясти от холода, пока ноги не онемели. Ты стоял так, пока не поверил в то, что это действительно существует. А потом заснул, прижавшись щекой к плечу директора, чувствуя, что ещё никогда ты не был так счастлив.
Ничто, кроме этих букв на ваших спинах не имело никакого значения: ни Пожиратели Смерти, ни слезы феникса, ни упражнения с Ножевым Заклятием, ни Амбридж с её увольнениями, ни этот толстяк Слагхорн, ни Гарри Поттер со всей своей компанией.
Vova
