ее левый гольф ВСЕГА соскальзывает вниз, когда она быстро идет
и эти губы)
Грейнджер.
Гермиона Грейнджер.
Из темного угла Панси наблюдает, как она шепчется с Поттером и Уизли,
(с беспокойством теребит короткую юбку, когда они разговаривают;
складки расправляются, материал обтягивает ее бедра —
и Панси невольно повторяет ее движение;
А потом Панси смотрит на свою юбку и гадает, откуда на ней появились новые складки).
и задерживает дыхание в надежде услышать, о чем они говорят.
— … письмо от… — говорит Поттер.
— … в полдень, пока… — шепчет Уизли.
— ... голоден, поэтому давайте…— добавляет Грейнджер.
Они поспешно уходят, а Панси, прислонившись спиной к стене, сползает по ней на холодный каменный пол и прижимает колени к груди. Она утыкается в них лицом и глотает слезы.
Она знает, каково это — быть голодной,
/// … она боится света в темноте…///
потому что Папочка приказал ей.
Она думает,
(как Папочка накануне Рождества кричал на нее за то, что она не убила крошечных, мяукающих,
рыжих с белым
котят,
и как пылало лицо от сильного удара,
когда она попыталась спрятать бедняжек от него.
Конечно, у нее не получилось, и он заставил ее смотреть, как он топит их.
Конечно, она не сказала ему, почему одна только мысль о том, что им причинят вред, приводила ее в ужас -
потому что они напоминали ей Кого-то)
что Дамблдор, может убить ее одним только взглядом, если захочет. И она уверена, что он и убил бы, узнай он о том, что Папочка и мистер Малфой приказали им с Драко делать.
Она уверена, что Папочка и мистер Малфой убили бы ее, узнай они, что она на самом деле хотела сделать с этой мерзкой грязнокровкой, и ее страх перед светом исчезает.
Панси боится темноты.
/// …здесь, здесь, здесь…///
все же она еще может быть одна. Вдали от папочкиных пощечин, мамочкиных усмешек и издевательств мистера Малфоя она может быть собой.
Вычурные, розовые, похожие на детские вещи и завитые волосы ей НЕ ШЛИ. Совершенно. Она носила такую одежду, потому что она была дорогой,
( Однажды Мамочка сказала, что миссис Малфой не имеет возможности купить эксклюзивное платье,
и купила его Панси для Рождественского Бала.
Драко танцевал с ней,
но так и не узнал, что шаль, которую он позже стянул с ее груди
и перепачкал в процессе торопливого, неуклюжего первого секса,
стоила больше галлеонов, чем его семья могла себе позволить)
и часами совершенствовала заклятье для завивки волос, потому что Мамочка сказала, что у нее лицо, как у уродливого мальчика, и Панси надеялась, что красивые волосы смогут хоть немного скрыть это.
Но, когда Повелитель вернулся, оскорбления прекратились,
(и однажды тем летом, лежа в постели, Панси про себя поблагодарила Гарри Поттера.
Затем она с силой ударила себя по лицу, словно провинившийся домовой эльф.)
и она неожиданно почувствовала, словно это она только что родилась, что это ОНА только что возродилась. Без заклятий, магии крови или всего того, о чем шептались взрослые, а ПРОСТО ТАК.
Она почувствовала себя сильной.
///… она уверена, что смогла бы выдержать и пытку холодом…///
Папочка и Мамочка той ночью устраивали вечеринку, но неожиданно оказалось, что все платья вызывают у Панси отвращение. Она закрыла глаза, чтобы не видеть целые горы ужасных, безвкусных нарядов, затем резко открыла их и вытряхнула из шкафов все содержимое.
(она не обратила внимания на неожиданную влагу и пульсацию между ног,
но заметила, что дыхание стало глубоким и частым,
и очень громким в пугающей тишине комнаты)
Один быстрый визит на Диагон Аллею — и Панси стояла перед зеркалом, внимательно рассматривая себя. Больше не было этих старомодных локонов; ее темные волосы стали такими же гладкими, прямыми и блестящими, как у профессора Синистры.
Больше не было отвратительных ярких цветов — вместо розового, отделанного рюшами платья, в котором она выглядела, как несмышленый четырехлетний ребенок, она надела темно-зеленое, бархатное. Короткие рука, кружевной облегающий лиф, почти неприличное декольте и длинная юбка, из-под которой были видны только носки туфель.
Панси удивленно открыла рот, и девушка в зеркале тоже. Панси дотронулась до кончика своего вздернутого носа, который вдруг стал казаться милым, а не приплющенным. Девушка в зеркале повторила ее движение и подмигнула.
— Ты выглядишь потрясающе, — сказала она, возвела глаза к потолку и рассмеялась — свободно и радостно.
Панси последовала ее примеру…
///… сомневаясь, есть ли там где-то внутри женщина…///
Как они посмотрели на нее, когда она изящно спустилась по лестнице и вошла в бальную залу! Словно увидели впервые. Хотя, Панси думала, так оно и было.
Папочкины друзья целовали ей руку вместо того, чтобы потрепать по волосам. Панси улыбалась и здоровалась. Было так приятно видеть их. Кто-то принес ей бокал красного вина. Она почувствовала себя взрослой. Одной из них.
(Но было ли это хорошо?
Хотела ли она быть такой же, как и эти люди, которых она ненавидела да и боялась?)
Когда папочка заметил ее, то впервые одобрительно посмотрел
(да. Это было хорошо.
Этой улыбки она ждала всю жизнь.)
и сказал, что от нее тоже может быть польза. Он кивком указал на мистера Малфоя, и Панси не была уверена, было ли то, что она почувствовала, возбуждением или предчувствием чего-то дурного.
///… ты снова и снова повторяешь, что не хочешь, но
в действительности ты так не считаешь…///
Он захлопнул за собой дверь библиотеки и поцеловал ее,
(и она подумала, что могла бы испытать оргазм здесь и сейчас,
потому что…
потому что…
это было так неправильно, но в то же время так хорошо, а еще у мистера Малфоя были самые красивые глаза на свете)
и, когда он целовал ее шею, спускаясь губами все ниже и ниже, его горячее дыхание обдало твердеющие соски, она откинула голову назад и погладила дрожащей рукой его волосы. С ним ей было гораздо лучше, чем с Драко — мистер Малфой был более заботлив, а его поцелуи — более нежными.
(удивительно нежными, поразительно отличаясь от того, как грубо, по — животному страстно
он задрал ей юбку,
заклинанием сорвал с нее трусики
и, обхватив ее берда,
трахнул, прижав к книжному шкафу)
После он опустил ее в кресло и спросил, готова ли она вступить в ряды Лорда.
Может быть, из-за румянца на бледном лице мистера Малфоя или из-за влаги, которую она все еще чувствовала на бедрах, или, может быть, она просто выпила слишком много вина, но неожиданно для себя самой Панси почувствовала необычную смелость.
— Если я вступлю, мы трахнемся снова? — спросила она, и мистер Малфой улыбнулся,
(он поднял бровь
и белозубо улыбнулся)
и возбуждение вернулось. Панси, сведя ноги вместе, с надеждой посмотрела на него.
— Преданные слуги нашего Лорда всегда вознаграждаются, — коротко ответил он.
Проследив взглядом за тем, как он выходит из комнаты, Панси заметила, что они уронили на пол несколько книг. Это насмешило ее.
(Тогда она не знала, как быстро обожание сменяется ненавистью.
Тогда она не знала, сколько раз ей придется бегать в туалет,
чтобы с рвотой ушел его вкус,
а потом она возвращалась к нему снова,
и снова,
и снова.)
///…этот цирк, в котором мы все…///
чертов каприз, думала она, неистово оттирая татуировку на руке сначала слюной и слезами, а затем, когда расцарапала ногтями кожу, и кровью.
Но это не помогало. Метка насмерть въелась в кожу. Панси подозревала, что, даже если она отрубит себе руку по локоть, метка появится на плече. Или в воздухе, под обрубком, и, как Темный знак, и будет преследовать своего носителя.
(И теперь она не могла надеть свое новое платье в Хогвартсе,
потому что оно не скроет Метку.
Она была в ужасе.
Она думала, что Дамблдор все равно ее увидит,
вне зависимости от того, сколько одежды она на себя нацепит)
Это не было шуткой или игрой, или соперничеством факультетов,
(она плакала, когда он заставил ее прийти.
Обжигающие слезы текли по ее лицу.
Даже тогда, когда она прокричала «Да».
Да.
Да!
Тогда он улыбнулся и навал ее хорошей девочкой)
но она обещала.
И ее буквально тошнило оттого, что это самое дурацкое и необдуманное обещание было единственным, которое она не решалась нарушить.
/// и если план Всевышнего совершенен,
может быть, в следующий раз я дам
Иуде возможность попробовать… ///
Панси Паркинсон была задирой. Она была подлой и жадной, а ее язвительность часто доводила младших студентов до слез. Она была тщеславной, самовлюбленной и надменной. Но она была счастлива, не зная, что может быть по-другому.
Но однажды она узнала, что все может быть иначе,
( — Они так счастливы, — сказала она.
— Так же, как и ты, киска? — спросил мистер Малфой.
Он улыбался, играя пуговицей на ее блузке,
и Панси покраснела, как гриффиндорский флаг.
Она хотела поцеловать его.
Она хотела убить его.)
и все границы стали стираться.
Слезы — ценны, даже более, чем галлеоны. Свои Панси расходовала очень осторожно, но она получала удовольствие, заставляя плакать других. От этого она чувствовала себя сильной и могущественной. Смех был гораздо дешевле. Она ненавидела смеяться, несмотря на то, что часто смеялась над другими. Хороший обмен, думала она, — ее смех на их слезы.
Но искренний смех? Она никогда не понимала этого, не понимала до того дня, когда увидела ИХ смеющимися.
(— Они всегда смеются, — сказала она.
— Да, киска, над тобой, — ответил мистер Малфой, расстегивая брюки.)
Искренний смех начался с хихиканья. Но оно продолжалось, становилось все громче и громче — они сначала задыхались, а потом плакали. Панси была в шоке. Они плакали и смеялись одновременно? Им было наплевать на то, что они впустую используют свои слезы. От этого они смеялись еще громче. Смех перерос в хохот, слезы ручьем текли по щекам. Уизли пришлось схватить Поттера за плечо, чтобы не потерять равновесие и не упасть. Поттер дернул Уизли за рукав, и они вместе упали на скамейку. Грейнджер пыталась их успокоить, но тоже смеялась, закрывая лицо руками, и ее раскрасневшееся лицо было все в слезах.
Панси следила за ними, как ей приказал мистер Малфой. Она с удивлением наблюдала за тем, как Грейнджер прижала руки к животу. Она крепко обняла себя, когда согнулась от хохота, а потом Уизли потянул ее за мантию, и она плюхнулась на скамейку рядом с ним и Поттером, и мальчишки стискивали подругу в объятиях, пока их хриплый смех не перерос обратно в редкое хихиканье.
Панси с изумлением уставилась на них. Глаза Грейнджер были полны веселья, а щеки — красными, и она казалась такой счастливой. Она нечасто выглядела счастливой. Особенно в последнее время. Но сейчас она была счастливой и прекрасной.
( — Но я не хочу вредить им, — сказала Панси.
— Они ведь наши враги, правда?? Они ведь враги?
Они казались такими счастливыми. Они казались такими любящими.
Глаза мистера Малфоя стали похожи на лед.
Они давно перестали быть прекрасными.)
Она следила за троицей, была свидетелем их поступков и эмоций. И постепенно понимала, что возможно — возможно! — выбрала не ту сторону.
/// ...how many fates turn around in the overtime... ///
///…сколько же судеб вращается в безвременье…///
Они — нечто большее, чем просто Золотая Троица. Почему этого никто не видит?
Панси все еще ненавидела их, потому что они ненавидели ее. Или, может быть, они ненавидели ее, потому что она ненавидела их? Она точно не знала. Все было слишком запутано и не подлежало изменению. И совсем не тем, чего она хотела. Совсем не тем.
Но они зачаровывали ее, и она походила на больного оспой, который хотел, но не мог не расчесывать оспины.
Сначала был смех. Потом — слезы. Поттер был первым, кого она заметила плачущим. Однажды поздним вечером, уже после отбоя, она возвращалась из библиотеки в слизеринскую гостиную, и Поттер появился из ниоткуда буквально перед ней. Она спряталась за статую и увидела, как он, всхлипывая, с трудом опустился на пол. Его мантия-невидимка была накинута на ноги. Его слезы были такими зрелищными, и Панси не могла отвести взгляда. В горле запершило. Поттер плакал не так, как плакала она, он не старался сдерживать рыданий или вообще подавить их. Он тяжело дышал, ловил ртом воздух и размазывал бесценные слезы грязными пальцами, оставляя вокруг глаз полосы от чернил.
— Мне жаль, — не переставая, шептал он то себе, то в пустоту, то выцветшей Хельге Хаффлпафф, которая уставилась на него с гобелена.
Панси посчитала себя назойливой самозванкой и оставила его одного.
///…ты думала, что ты бомба, да и я тоже…///
Потом она увидела, как плакала Грейнджер, ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПЛАКАЛА. Панси снова спряталась в тени,
(наверное, даже будучи ОДНОЙ из теней
плоской и мрачной
вынужденной следовать за живыми
и уничтоженной первым же прикосновением света)
чтобы наблюдать за ней.
Это были слезы злости. Поттер был расстроен. Даже, скорее, сломлен или близок к этому. Грейнджер была в ярости — и она плакала от раздиравшей ее ненависти. Она не скрывала этого, постоянно повторяя «Я ненавижу его». Ее кулаки были крепко сжаты. «Я НЕНАВИЖУ его, Рон!»
— Я тоже, — ответил Уизли. Панси заметила, что его рука забинтована. — Ну, Гермиона, успокойся. Честное слово, в моей жизни были раны и похуже. Перестань, это всего-навсего Малфой.
-Я НЕНАВИЖУ его! — прокричала Грейнджер. — Почему он такой… такой…
Уизли обнял Грейнджер за талию:
— Скажи это.
— … долбанный ПРИДУРОК, — прокричала Грейнджер. — Мы только и делаем, что боремся за то, чтобы Гарри ВЫЖИЛ в этой глупой войне, и что, мы должны терпеть Малфоя, который ведет себя, как последний ПРИДУРОК? Обжег твою руку, словно капризный ребенок! Он жалок, Рон. А самое ужасное — я позволила ему так задеть себя. Он мне не УКАЗ! Он не лучше, чем я! Он не лучше, чем ЛЮБОЙ из нас. Он просто жалкий, злой ребенок, и Я ЕГО НЕНАВИЖУ!
Тирада закончилась, и Грейнджер уронила голову на плечо Уизли, захлебываясь новой волной рыданий.
Панси дотронулась до своей щеки. Она была влажной. Но ей было все равно.
(— Ты не смеешь приказывать мне! — прокричала она.
Эти слова обожгли ей горло.
— Ты не лучше меня!
— Ты жалок! Ты ужасен! Я ненавижу тебя!
Конечно, мистер Малфой не услышал ее.
Конечно, она вообще не говорила этого.
Вслух.)
Затем она увидела, как плакал Уизли. Одной рукой он крепко обнимал Гермиону за талию, а вторую он поднес к ее лицу и вытер ее слезы большим пальцем, затем неожиданно наклонился и поцеловал ее в губы. Это был долгий, медленный поцелуй, и, когда Уизли отстранился, его глаза тоже блестели от слез.
(Панси задержала дыхание.
Ее грудь словно горела.
Она не знала: то ли это болели легкие, то ли это болело ее сердце.)
Он выглядел испуганным.
-Я… — начал он.
Грейнджер обвила руками его шею.
— Если начнешь извиняться, я пну тебя по коленке, — предупредила она.
Панси смотрела на них, широко открыв глаза. Она тихо всхлипнула, когда они снова начали целоваться — кажется, целую вечность, — плача и смеясь одновременно.
/// …скажи, что ты не хочешь этого…///
-… и я остановлюсь, — всегда говорит мистер Малфой, и Панси всегда отворачивается и кусает губы, потому что она ХОТЕЛА этого.
Она ненавидела его. Возможно, так же сильно, как и себя саму.
///… скажи, что ты не хочешь этого…///
говорит он.
— Скажи это. Я разрешаю.
— Я не хочу. Не хочу, — кричит она.
Мистер Малфой смеется, еще глубже погружая в нее свои пальцы.
— Ты же так не считаешь на самом деле.
Она целует его, когда кончает и выдыхает — «Я знаю» — в его раскрытые губы.
/// скажи, что ты не хочешь этого, снова и снова…///
(Я ошибаюсь,
я ошибаюсь,
я ошибаюсь,
Почему я не могу рассказать Дамблдору?
Почему?)
///… знаешь ли ты, где мой свет…///
И Панси сидит на холодном грязном полу, в 6:58 вечером в среду и часто дышит, уткнувшись лицом в колени. Ее левый гольф сполз вниз по ноге.
Она шлюха мистера Малфоя уже в течение десяти месяцев, Пожиратель Смерти — девяти с половиной, а одержима Гермионой Грейнджер с того холодного октябрьского дня, когда она пряталась за квиддичными трибунами, а потом смотрела на Свет до тех пор, пока он не начал жечь ей глаза.
Она не знает, что делать, но внезапно это так просто — плакать.
Vova
