Возле кельи Квентина Орсиньо задержался из-за запаха.
Пахло лириумом – горький с нотой кислинки, винный запах. Ничего
необычного: Казематы точатся лириумом, здесь он течет в сточных
канавах, хрустит на зубах, звенит в питьевой воде и пульсирует в венах;
храмовников и магов он связал воедино. Цепные псы и жертвы родственны
друг другу. Но помимо лириума Орсиньо уловил и другой – сцепленный с
горечью, теплый и волглый. Он напомнил Орсиньо детство —
отца-подручного мясника в эльфинаже, грязный угол, изможденную
мать-прачку, мозоли на ее пальцах крупнее костяшек. Иногда отец
приносил, воровато оглядываясь, «добычу». Чаще всего, выбраковку –
сизые легочные пленки, ворсистые языки, подпаленные лиловиной гнилью
ляжки. Мать отдавала гниль кошке Ветке, из хороших кусков варила
похлебку. Орсиньо таскал Ветку за хвост, играл вываренными костями и
был счастлив.
А потом его забрали в Круг Магов Киркволла.
…Лириум и мясо. Орсиньо часто дышал; воспоминания рассеяли реальность до тумана Тени.
Он постучался. Квентин не открывал долго – достаточно долго, чтобы
Орсиньо стряхнул ностальгию, а тронутые сединой волосы взмокли на лбу.
Нехорошо, очень нехорошо. Орсиньо закрывал глаза на «баловства»
учеников, но с тех пор, как эта Мередит, покарай ее Создатель,
дорвалась до власти…
— Квентин, — позвал Орсиньо.
Ученик приоткрыл дверь. В глубине его комнаты что-то светилось
тускло-лиловым, отчего лицо Квентина казалось серым, с рыжей коростой
щетины, похожей на язвы. Орсиньо скользнул взглядом к рукам – корка
крови под ногтями Квентина говорила о многом.
— Первый Чародей… — начал Квентин. Он сглатывал и дрожал, и тогда Орсиньо захлопнул дверь изнутри.
— Я… я могу все объяснить.
Орсиньо видал кельи и почище, без вороха книг и луж на полу, без
крысиной тушки рядом с ломтем хлеба; но ничего подозрительного.
Беспорядок пергамента, чернильных пятен… и портрет женщины на стене.
Первый Чародей выдохнул с облегчением. За дохлых крыс и портреты не Усмиряют, верно? За неаккуратность – тоже.
— Объяснить, Квентин?
Вновь повеяло мясом. Орсиньо шагнул вглубь, присматриваясь. Запах –
запахом, важнее другое: если Квентин пытается «все объяснить», ему есть
что объяснять. Первый Чародей слишком хорошо знал своих учеников, хуже
того – Мередит тоже разбиралась в магах.
— Магия крови, Квентин?
Он надеялся, голос звучит спокойно. Орсиньо следовало вызвать
храмовников и отдать Квентина на Усмирение. При первом подозрении, ведь
один малефикар способен…
— Первый Чародей, сэр, я… — человек ссутулился так, что казался ниже
миниатюрного эльфа. Он вздрогнул, когда узкая ладонь Орсиньо коснулась
небритой щеки. – Сэр, я не делал ничего плохого.
Орсиньо кивнул. Он верил ученикам – они все мои дети, думал он, лириум
вытравил из него все живое, все человеческое (или эльфийское, неважно);
но его дети… всегда с ним. Ради этого стоило быть Первым Чародеем
Киркволлского Круга Магов.
Женщина на портрете улыбалась. Орсиньо вздохнул.
— Я покажу вам, мастер, покажу, — и Квентин выхватил из-под кровати
клетку. В клетке возились крысы – крупные, буро-серые с розовыми
хвостами, около полудюжины исконных обитателей Клоаки; сначала Орсиньо
не понял, в чем дело.
Но только в первый момент. Отличать живое от мертвого Первый Чародей умел.
Крысы были мертвы.
Некоторые – не первый день, розовый бархат хвостов знакомо потемнел в
коричневый перегной, а во вздутых боках копошились мелкие желтоватые
черви, похожие на горчичные зерна. Остальные – свежие, вспоротые тела
напоминали приоткрытые рты, и от них-то и плыло облако мясного аромата,
заставившее Орсиньо постучаться к Квентину.
Крысы деловито возились в клетке. Гнилые разбрасывали червей, а свежие
подбирали пищу. Одна наступила на собственный желудок, из лопнувшего
сосуда комком вывалилась пережеванная масса.
— Это твои… опыты? – спросил Орсиньо. Отвращение вспыхнуло, словно заклятие «взрыва разума», и рассеялось.
«Всего лишь крысы. Храмовники не запрещают убивать крыс».
— Первый Чародей, я… — Квентин поставил клетку на стол, поверх
пергамента и рядом с куском хлеба. С гнилого хвоста деловито
заторопились опарыши: зараженная магией плоть, похоже, им не нравилась.
– Только исследую. Только исследую, больше ничего, я нашел в нашей
библиотеке один трактат…
— Тевинтерский трактат, — уточнил Орсиньо, думая о бронзовых фигурах
рабов, согнутых в покорной безнадежности. Киркволл – город цепей.
Когда-то рабы тевинтерцев, опутанные цепями, ложились на алтарь, а
теперь главная цепь – на шее магов; знак Усмиренного немногим лучше
ритуального кинжала.
Орсиньо предпочел бы кинжал.
— Ты, я вижу, пошел дальше в своих опытах.
Над головой Квентина улыбалась женщина. Перед портретом истекали воском
свечи, напоминая церковь и статуи Андрасте – черные ступени, черные
колокола и монотонная Песнь, от которой у Орсиньо в детстве болела
голова, в церкви он ныл и требовал, чтобы мать увела прочь. Возможно,
предчувствовал: служители Церкви никогда не будут его друзьями.
Женщина на портрете лучше Андрасте.
Квентин попятился, закрывая собою крыс, портрет и записи; неуклюжий –
все люди неуклюжи, крупные и тяжелые, но без звериной грации кунари,
подумалось Орсиньо. Страх ученика неприятен.
— Мастер, вы ведь… не скажете… не сделаете ничего…
Рассказать о работе Квентина храмовникам? Все равно, что приготовить
жаркое из собственного ребенка; Орсиньо снова погладил Квентина по
рыжей щетине – не мешало бы ему побриться, а еще поесть чего-нибудь,
кроме черствого хлеба с начинкой из трупных червей.
— Красивая женщина, — он кивнул на портрет. – Кто она?
Губы Квентина сжались в розовую, а затем и в синеватую, похожую на грубый шов, полоску. По-бычьи мотнул шеей:
— Мастер Орсиньо, я…
— Понимаю. Слишком личное.
В клетке протяжно пискнула и окончательно издохла крыса. Воздух
заполнился миазмами тлена и лириума, и Орсиньо с трудом мог различить
их.
Дети вырастают. Родителям приходится отпустить, может быть, благословить тоже. Квентин не сделал ничего дурного.
Вот и хорошо.
— Не переступай черты, Квентин. Будь осторожен.
Магов преследуют демоны – прописная истина, но редко о них упоминают
вслух – не тема для бесед за кружкой эля. Говорить о демонах – табу,
сродни непристойным шуткам в церкви; ни отец и сын, ни любовники на
ложе не рассказывают друг другу о тех, кто облизывается на тело и душу
в Тени.
Орсиньо знал.
Каждого мага Киркволла и каждого их демона.
Иногда казалось – вместе с посохом и мантией Первого Чародея принял он
дар-проклятие, сродни самой магии: сны и кошмары учеников – даже после
Истязаний они остаются «учениками». Для отца сорокалетний воин с
двуручным мечом и сединой в косматой бороде — всегда лопоухий
мальчишка.
И любил он всех одинаково.
Магов преследуют демоны, но демоны самого Орсиньо носили доспехи и
пахли лириумом, пахли почти как маги. Когда по приказу Мередит Усмирили
сразу десятерых, он cорвался – почти в одержимого:
— Я требую согласования каждого случая со мной лично! — Орсиньо сжимал
тонкие пальцы в кулаки, маленькие жалкие кулаки «эльфинажского
ублюдка». Именно так видела его Мередит, не правда ли? Опасалась,
вероятно, тоже. Ядовитых пауков и порождений тьмы тоже боятся, но
считаются с ними от этого не больше.
Наместник Думар тер лоб. Его мучила мигрень, Орсиньо – духовный
целитель по специализации, — ощущал пульсацию в затылке и висках.
Наместнику хотелось выставить их обоих за дверь, наплескать в
серебряный кубок антиванского красного, а может быть, гномьего эля и
выхлебать залпом, словно мерзкое зелье.
За спиной Мередит оранжево поблескивал в ножнах клинок.
— Если мы будем возиться с каждым малефикаром, — Мередит подчеркнула слово-обвинение, — Киркволл за неделю демоны выжрут.
— Вы не имеете права! Вы не знаете, что такое Усмирение! – Орсиньо
развернулся к ней всем телом, пошатнулся – будто от удара под дых. Но
выстоял. – Представьте, что вам выкололи глаза, отрубили уши и,
вдобавок, завернули в плотную мешковину…
— Недостаточное наказание для кровавых магов, — Мередит ухмыльнулась.
Из-под шлема выбились волосы – ярко-золотистые, как стены Киркволла в
предрассветный час. Она красива и ужасна, подумал Орсиньо. Словно… ну,
демон желания, например. – Со своей стороны требую усиления охраны
Казематов, ежедневного досмотра каждого мага, и…
— Хватит!
Железная корона-обруч дзенькнула хлопнула о стол. Наместник откинулся в
кресле, стараясь выглядеть суровым и решительным, но усталость точилась
из него, точно… «кровь из раны», предположил Орсиньо.
— Я приму решение позже.
Орсиньо отвернулся первым.
Он проиграл – в очередной раз проиграл златовласому чудовищу по имени Мередит. Маги часто проигрывают демонам. Такова жизнь.
— Пожалуйста, — пересохшими губами. Унижение? Пускай. Он эльф в конце
концов, к тому же гордости не место, если речь идет о детях. – Оставьте
нас в покое.
Мередит лязгнула коваными перчатками, будто перерубала ему позвоночник:
— Моего подчиненного убил демон. По вашей вине. Я не отступлюсь.
В чересчур просторное для маленького эльфа кресло Орсиньо спрятался
целиком и зябко передергивал плечами: камин прогорел, а ночи в
Казематах холодны, чтобы согреться – немного угля и заклинание, или
заклинание без угля, или угли и огниво.
Он моргал пересохшими веками. Глубже зарывался в кресло, словно
черепаха в панцирь – мякоть под костью, но кости хрупки и треснут под
железным сапогом. Нужно быть драконом, а не черепахой, чтобы твои кости
выдержали железо.
На изнанке век красными шрамами мерцали блики. Орсиньо огляделся,
словно в первый день, когда сменил рядовую келью на кабинет Первого
Чародея.
Вознесенные на много футов стены, темный потолок, камин, письменный
стол, кровать. Тоже темница, а резное кресло — чужое, для человека
делано, не для эльфа. Зачем он согласился? «Самый молодой Первый
Чародей в истории Киркволла». Проще – сопляк, слабый и беспомощный.
Златовласый демон из стали и ненависти пожирает разум и сны его детей,
а он только поджимает костлявые колени, прячется в кресле.
Трус. Ничтожество.
Горло и переносицу свело спазмом. Орсиньо схватил посох – метнул огня в
камин, добела накалил изразцы, а пепел вспыхнул – мертвый, снова
вспыхнул, второй жизнью. В дверь постучали, и Орсиньо точно знал:
Квентин.
— Первый Чародей, сударь…
— Зови меня по имени, — он развернулся к ученику всем телом. – Пожалуйста.
Квентин мялся на пороге, потупился и впрямь казался ребенком. Он так и
не побрился, отметил Орсиньо. Напротив: щетина разрослась, а волосы
свалялись в сальный колтун, из рыжих стали грязно-коричневыми;
заострились скулы и запали глаза.
«Что с ним?»
— Ты хотел поговорить, Квентин?
— Да, Пе… Орсиньо, — захлопнул позади дверь и устремился, распространяя
запах прогорклого масла, прогорклой крови, давно не мытого тела. – Мои
исследования… я должен вам все показать, мастер Орсиньо.
Дышал Квентин, будто весь Киркволл галопом пробежал – от самой Клоаки. На искусанных губах белой плесенью лег налет.
— Конечно, — Орсиньо дотронулся до колючего лица, колючих губ – привычный жест; все хорошо, ученик.
Ложь: мы горим заживо в лучах железного солнца. Скольких обманул?
Сколько еще упокоятся в пустоте – с багряным ожогом-печатью на лбу?
…Все хорошо.
— Идемте, — Квентин выпрямился, сжал запястье Первого Чародея, и
потянул, так нетерпеливая собака дергает поводок. За мной, хозяин.
Квентину было что показать.
Едва Орсиньо переступил порог, Квентин заперся изнутри – правильно
сделал, запах сырого мяса, искристый перезвон лириума пропитали келью и
рвались за пределы – в Казематы, на улицы, к храмовничьим мордам, в
воображении Орсиньо храмовники представились вроде злобных тварей с
чуткими носами и пеной слюны на бурых клыках.
Храмовники не пощадят, подумал Орсиньо. Он словно ступал по свежей
вырезке, наклонился – не натекло ли крови через мягкую подошву
орлейского сапога.
«Это не крысы».
— Квентин, — сказал Орсиньо; и закашлялся.
— Смотрите, мастер, смотрите, — Квентин взмахнул посохом, освещая темную келью.
Сначала Орсиньо заметил только кусок хлеба – тот же самый, обгрызенный
и недоеденный, окаменелый окончательно. Черви и те побрегзуют. Впрочем,
червям здесь есть чем поживиться и без жалкой краюхи.
Вдоль комнаты, на стенах, над столом и кроватью переплетались цепи.
Мясницкие цепи с мясницкими крючьями, Орсиньо сглотнул, потому что
вновь вспомнил детство – работа отца. «Учись, парень, ягнячью тушку
обвалять — плевое дело, ежели умеючи». Отец говорил, главное
наловчиться.
Квентин… наловчился. Несомненно.
На ближайшей к Орсиньо цепи мерно покачивалась рука. Отрубленная по
плечо и аккуратно подцепленная за кожу, полоску подкожного жира и
мышцы, пухловатая женская ручка. Орсиньо представил хозяйку –
аристократка средних лет, голые горячие плечи, перламутровые ногти и
много золотых украшений. Браслет до сих пор вьется у запястья. О таких
говорят – «в самом соку».
Сочное… мясо.
Орсиньо ощутил, как прилила ко рту желчь.
— Мастер… прошу вас…
«Он просит меня. Они все просят меня – защитить от храмовников, тварей с железными клыками, от метки-Усмирения. От виселицы».
Квентин тоже.
На других цепях – худая нога с розовыми крашеными ногтями бордельной
шлюхи, ногти одного цвета с вывернутым суставом; аккуратно срезанные,
похожие на два плотных налитых мешочка, груди – наверняка, нелегко было
зацепить, чтобы не потеряли соблазнительную форму. Левый сосок венчает
вишенка-капля крови. Чуть поодаль – скрюченные пальцы, скальп с
иссиня-темными волосами.
Рука с браслетом пошевелилась, будто пытаясь снять себя с крюка. Следом дернулись пальцы и пнула кого-то невидимого нога.
— Мастер, прошу, выслушайте меня.
Орсиньо зажмуривался и вдыхал запах бойни. Успокаивающий теплый запах.
Только мясо – и лириум, конечно. То, что висит на крюках –
всего-навсего мясо.
Увитая белыми лилиями, улыбалась с портрета женщина. Она понимала.
Она надеялась, что Орсиньо тоже поймет.
— Я создам совершенство, я уже создаю его. Мне нужна ваша помощь,
мастер Орсиньо, — шептал Квентин. Тогда Орсиньо обнял его. Квентин
опустился на колени — человек выше эльфа на голову, но ученик не хочет
быть выше своего «мастера». Квентин доверяет.
— Что ты натворил. Что ты натворил…
Квентин обнимал его, уткнулся лбом в костлявую диафрагму Орсиньо, и
обнял тесно, почти удушающе; на секунду подумалось – он убьет меня,
просто переломит позвоночник, никакой магии. Орсиньо почти не возражал.
Смерть избавит от…
«Железного солнца. От Мередит».
— Мастер, я все делаю правильно. Почитайте мои записи. Она прекрасна,
посмотрите, невеста Создателя Андрасте – нищенка по сравнению с ней, и
смерти нет, мастер, никакой смерти – жизнь совершенная…
По стенам ползла кровь. Квентин сжимал его, «будто ребенок – игрушку»,
пришло на ум сравнение; Орсиньо перебирал свалявшиеся волосы, гладил
колючий подбородок и уши с запекшейся желтоватой серой. Мое дитя, думал
он, мое талантливое дитя. Мой ученик.
Орсиньо улыбнулся портрету на стене. Он понимал.
Есть ученики… и есть мясо.
— Тебе нужно спрятаться, Квентин, — сказал Орсиньо.
— Мередит требует досмотра. Понимаешь? Ты должен бежать. Сегодня. Сейчас.
Пальцы Орсиньо скрыты под рукавами чародейской мантии. Удобная вещь:
незачем видеть, как он сдирает заусенцы. Интересно, если проступит
через плотную расшитую золотом ткань, капелька крови из лакун ногтей,
сочтут ли это магией?
Мередит возвышалась над ним – всего одна ступенька, но люди чаще всего смотрят на него сверху вниз.
Особенно Мередит.
— Вы еще будете требовать ослабления контроля магов со стороны храмовников, Первый Чародей?
У нее плохие новости, знал Орсиньо. Толпа пульсирует вокруг, из лиц
выхватил Хоука – Защитник тоже маг, неужели спаситель Киркволла,
победитель Аришока-и-так-далее-все-его-титулы, предаст своих?
«Ты маг, знаю», — через толпу Орсиньо тянулся взглядом к Хоуку, и
отпрянул: разило пустотой, Тенью и демонами. Первый Чародей считал,
будто знает всех магов и всех демонов Киркволла. Похоже, ошибался.
— Не просто требовать. Настаивать, — голос дал противного «петуха».
Орсиньо сжал кулаки и двинулся на Мередит. Путь ему преградила пара
сияющих доспехов.
Желтая площадь внутреннего двора, желтое солнце, желтые волосы Мередит.
Говорят, в Тевинтере так казнили высокопоставленных особ: трепанировали
череп и еще живому лили на пульсирующий мозг плавленое вулканическое
золото.
Хоук, Защитник… помоги, — Орсиньо готов кричать и умолять вслух. А тот пуст, почти как Усмиренный. Тоже плохая новость.
— Настаиваете, значит? – Мередит ухмыльнулась. Кивнула, и вперед
выступил храмовник с мешком в руках. С дерюги капало густо-алым в
черноту.
Толпа зашелестела. По-чаичьи протяжно вскрикнула девушка – Орсиньо
узнал голос, Ненья, одна из младших магов. Тише, девочка. Ты еще с
нами, ты способна кричать, и сердце твое бьется то быстрее, то
медленнее – наслаждайся.
Все хорошо.
Как всегда, Орсиньо готов повторять: все хорошо.
Храмовник вывернул мешок. С тихим шмяком на камни плюхнулась голова Квентина.
— Защитник, расскажешь, что этот малефикар, эта мразь сделал с твоей матерью? И еще десятком женщин?
Голос у Мередит – колокол Андрасте, золотой поминальный перезвон. У
Квентина щетина стала бородой, а волосы отросли. Как давно я его не
видел, думал Орсиньо. Из перекошенного рта выползали личинки. «Те, на
стенах, не гнили, а он гниет», — думал Орсиньо и вновь дышал
мясной-лириумной кельей.
Наверное, соскальзывал в Тень.
Вокруг было желто. Все слова, все оттенки перекрасило желтым:
малефикар, убийца, опасные твари, всех на цепь, Усмирить. Просто
перечисление. Орсиньо отвечал еще, выкрикивал даже – не смейте из-за
одного обвинять всех; за последние годы он выучил формулу куда крепче
магических заклинаний. Бесполезную, бесполезную формулу.
Хоук тоже на стороне Мередит, верно? Квентин убил мать Хоука…
Орсиньо тянуло подобрать отрубленную голову. Погладить и вновь солгать:
все будет хорошо, все обойдется; он лгал тем, кто ныне уже Усмирен,
лгал тем, кому помогал скрыться, а храмовники находили.
«Прости, Квентин».
— Он был всего-навсего убийцей! Разве среди не-магов мало убийц?
Так Орсиньо отрекся от ученика.
«Прости, Квентин».
«Нам нужен Защитник. Еще не все потеряно, и быть может, мне удастся выиграть с помощью него».
Мередит пнула отрубленную голову — она покатилась в толпу, и какой-то
мальчишка наступил на сизый вываленный язык, затем пнули дальше, в гущу
помоев, в сточную канаву. Орсиньо заставил себя не оглядываться.
— Нельзя судить по одному всех! Зато вы, — и Орсиньо, злой и пьяный от
запаха крови и тлена, ткнул расцарапанным пальцем в железную грудь
Мередит, — готовы уничтожить нас, подобно тому, как уничтожал женщин
этот безумец!
Жалкая месть жалкого эльфа. Мередит перехватила его запястье, выламывая до искристой боли почему-то под локтем.
— Вы забываетесь, Первый Чародей…
— …творите бесчинство!
— Довольно!
Стража и Защитник вклинились между ними. В чьем-то вычищенном до
зеркального блеска доспехе Орсиньо заметил собственное отражение –
бледный в синеву, искусанные губы.
Ни дать, ни взять Квентин – эльфийский вариант Квентина.
Уже в кабинете, Первый Чародей расхохотался. До истеричного
взвизгивания, царапая обломанными ногтями бархат кресла, лохматя седые,
словно у глубокого старца, волосы.
Прости, Квентин, повторял Орсиньо.
Я знаю всех магов и всех демонов Киркволла, и имена их – испуганных и
рыдающих по кельям Казематов, затравленных отступников-малефикаров,
молчаливых революционеров из Клоаки, шепчут: твоя жертва не напрасна.
Скоро все закончится.
Ненья тряхнула коротко стриженными волосами и неловко осела на землю.
Меч храмовника торчал у нее внизу живота, окровавленной пародией не
соитие, а запрокинутое назад лицо выражало скорее удивление, чем муку.
Орсиньо шагнул к ней.
Отшвырнул убийцу-храмовника – или это сделал Хоук? Назвал по имени.
— Ненья.
Волосы липли к носку орлейского сапога из тонкой кожи.
Он все еще не понимал, что происходит.
Он ведь почти проиграл баталию с Мередит. А может быть, почти выиграл –
на его стороне Защитник. Когда раздался грохот и небо Киркволла
заполнило красным, Орсиньо улыбнулся уголком губ – Квентин, это ты? Я
помню о тебе, каждую минуту помню; говорят, неупокоенные возвращаются
из Тени – ты пришел мстить?
«Тогда помоги мне одолеть железное солнце, Квентин».
Но ему было легко, впервые за много лет – легко и свободно; небо рыдало
обломками камней, порой с остатками изображения Андрасте. Мередит
объявила Право Уничтожения, а Защитник объявил, что поддержит магов.
Орсиньо верил Защитнику…
…так же как ученики верили ему.
И впервые за много лет, он знал, что делать.
К тому моменту, когда Защитник добрался до двора Круга, битва шла уже
несколько часов. Каменистые улицы превратились в дно – дно кровавого
моря, острова-трупы, небо и земля – сплошная рана.
Но тогда Орсиньо еще улыбался: надеялся, что выстоят. Защитник самого
Аришока убил, и храмовников с Мередит размажет по собственным доспехам.
Первый натиск храмовников и впрямь отразили легко, без потерь. Орсиньо
рвался вперед, как некогда против кунари, сметал каждым ударом
двоих-троих – до десятка; успевал шепнуть каждому ученику: мы вместе.
Мы победим.
Вы со мной, а я с вами, дети мои, и ничего не страшно.
Все хорошо.
Он почти верил.
Выл и гремел надломанными цепями Киркволл, город цепей.
Едва Защитник со своей командой присоединились к магам, хлынули
храмовники. Сплошной волной, без конца и края, кроваво-красная земля
сделалась сверкающей, серебристой; кровь и лириум вечно рядом. Орсиньо
до судороги сжал увенчанный драконьими головами посох.
«Ученики… дети мои».
Они умирали по-разному. Кто быстро – как Ненья, вскрикнут и сползут
вдоль лезвия; кому-то везло меньше – храмовники топтали, вдавливая нос
в переносицу, дробя коваными сапогами пальцы и ребра.
— Право Уничтожения! – гудели храмовники.
— Право Уничтожения! – дребезжали доспехи.
— Право Уничтожения! – слышался Орсиньо голос Мередит.
Эльфинажский паренек, неделю назад в Круг привели, запутался в
заклинании «конуса холода» и плюхнулся на манер тюка соломы, заливая
Орсиньо багряными брызгами из вскрытой трахеи. Чуть поодаль по-котячьи
вякнули девочки-близняшки с глазами синими, как лириум, – их проткнуло
одинаковыми зазубренными болтами.
Орсиньо замер посреди поля битвы: мертвые ученики (они все мертвы, все мертвы) зовут его.
Почему, мастер?
Ты обещал, мастер.
Ты обманул нас, мастер.
«…и Квентина тоже».
— Хватит! Хватит! – заорал Орсиньо; он оскалился полыхающим небесам и осколкам церкви.
Ты прав, Квентин. Ты прав, ученик. Пора.
— Если Мередит хочет магии крови – она получит ее!
Первому Чародею Киркволлского Круга ведом каждый маг и каждый демон; а теперь он призвал их всех.
Когда явились демоны голода, втянул он рваные клочья мяса; и тонкое
уязвимое тело его распухло бесформенным комом – темно-серая гниль
слипалась, плавилась; Орсиньо пожирал учеников своих.
Когда явились демоны желания, мертвые ученики в последнем объятии
приникли к нему, ладонь к ладони, щека к щеке, единым целым и неделимой
любовью; Орсиньо вожделел учеников своих.
Когда явились демоны праздности — стали отчаянием, шелохнулась вздутая
туша, из недр слизистой пасти раздался гулкий вой; Орсиньо оплакивал
учеников своих.
Когда явились демоны гнева, вой стал кличем ярости, вломился
многорукий, многоротый ком плоти в гущу храмовников, разбил, растоптал,
хрупал костями и вминал металл в камни; Орсиньо мстил за учеников своих.
Когда явились демоны гордыни, застыл тварь-Орсиньо – самой уродливой киркволлской статуей, и набросился на Защитника и магов.
Только теперь он понял Квентина.
Только теперь.
Вам лучше умереть, думал Орсиньо, лучше умереть, чем жить в цепях в
городе цепей. Не бойтесь златовласого железного демона, не бойтесь
кровавого ожога-Усмирения.
Влейтесь в меня, ученики мои, дети мои, повторял Орсиньо – безъязыким верещанием, и ударами. Я с вами. Вы – со мной.
Между живым и мертвым нет разницы; а магия сильнее смерти.
Орсиньо знал: на сей раз он не лжет.
829 Прочтений • [Все его демоны] [10.05.2012] [Комментариев: 0]
Vova
