Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum.
Слова легко всплывают в сознании, привычно ложатся на язык, и он
бормочет их себе под нос, нервно постукивая пальцами по столу и
вглядываясь в быстро темнеющее небо за окном. Adveniat regnum tuum.
Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra.
Небеса уже давно закрылись для него, а земное существование
превратилось в подобие ада – с того момента, как был убит внук, а затем
и сын. Закрывая глаза, он отчетливо видел Франческо: на решетке Палаццо
Веккьо, раздетый, с выпученными глазами и посиневшими губами, с лицом,
искаженным последними муками удушья. И улюлюкающая толпа внизу. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie.
Груз всех прожитых лет внезапно навалился на него, грозя раздавить, и
что-то болезненно покалывает слева, а из груди вновь поднимается
мучительный кашель. Должно быть, его прегрешения были более тяжкими в
глазах Господа, раз он оставил жизнь угасающему старику, чтобы тот лишь
беспомощно наблюдал, как погибает его надежда, его продолжение – его
дети.
Никогда в жизни он не думал, что возможно испытывать такую боль. Et dimitte nobis debita nostra,
sicut et nos dimittimus debitoribus nostris.
Странно, но при этом он не возненавидел их убийцу – напротив, горе
позволило ему многое понять о враге. Ассасин тоже потерял родных, и в
его жилах текла горячая кровь молодости, которая требовала мести, чтобы
заполнить эту ужасную пустоту. Его же, старческая холодеющая кровь, не
наполняла сердце желанием возмездия — только глубокой, сокрушающей
скорбью. Он был готов к встрече со своим убийцей, но желание жить шло
из самых глубин. Уже стоя на краю могилы, он все равно боялся этой
встречи. Et ne nos inducas in tentationem,
sed libera nos a malo.
О, каким же глупцом он был! Глупцами были все они, прельстившись
властью и богатством. Их род уже имел и то, и другое, но алчность
требовала больше. Зачем тогда они послушали это исчадье ада в рясе
священника? Какие радужные картины рисовал он перед ними, убеждая, что
все это воплотится в жизнь, едва будет покончено с Медичи. Святейший
папа одобрил убийство людей, преклонивших колени во время мессы, а они
молча согласились. Как он все еще смеет молиться после этого? Кощунство
– произносить ему
святые слова… и все же он их произносит. Ожидание предстоящей встречи с
Борджиа заставляет душу трепетать от едкого страха, а разум отравлен
предчувствием неумолимо надвигающейся беды.
Но молитва не приносит желанного успокоения. Amen
Выходя из дома, Якопо Пацци в последний раз оборачивается, и порыв
холодного ветра, ворвавшись в комнату, гасит одиноко коптящую свечу.
Vova
