Предательство. Нечто, не имеющее лица, нечто, что нельзя описать. Можно
лишь испытать, почувствовать, как оно острыми иглами впивается под
ногти, разъедает кожу, точно едкое зелье…
Есть лишь один спутник, что никогда не предаст в этом мире и в ином, не
оставит и при жизни, и в посмертии. И имя этому спутнику – боль.
Сейчас к ней прибавился ещё один спутник - голод. Именно он сейчас не
даёт забыться тяжёлым сном, не приносящим никаких сновидений. Этот
мерзкий голод похож на псину, долгие годы не имевшую возможности
наброситься на человека, издевающегося над ней, а теперь разорвавшую
свою цепь. Кто сказал, что голод не имеет своей души, что её больше нет?
Этому голоду, похоже, доставляет удовольствие причинение боли тому, кто
пытается его подавить, подчинить себе.
Но Сирил всегда был упрямым. И сейчас он подавлял в себе голод отнюдь
не из желания защитить других. Он давно уже понял, что другие не стоят
его доверия. Даже те, кто, казалось бы, понимал его, предпочли уйти.
Были, конечно, те, кто оставался рядом до конца, но их… их тоже больше
нет.
Каждый вздох, каждое движение даются Сирилу с трудом: кажется, будто
мерзкая боль разрывает изнутри грудную клетку. Каждое мгновение жизни
теперь приходится отбирать у этого голода.
Очередной приступ заставил Сирила рухнуть на кровать и сложиться
пополам: он чувствовал себя так, как если бы в него вонзали раз за разом
остро заточенный клинок с зазубренными краями. Клинок, яростно
раздирающий кожу и мышцы. Хотя иногда боль похожа на ту, какая бывает от
ударов молотом: кости трещат от напряжения, и кажется, что через пару
секунд они попросту сломаются и раскрошатся в пыль.
Но на губах – по-прежнему улыбка, более похожая на волчий оскал. Как бы
ни страдал от боли юноша-дроу – он не собирался кому-то это показывать.
Иногда, в минуты, когда он вспоминал о прошлом, нынешняя жизнь казалась
ему безумным сном. И тогда ему хотелось, чтобы эта комната театра
«Вуаль», ставшая его спальней, просто исчезла, как исчезают сны, и
превратилась в знакомую комнату в Западной Гавани, уже давным-давно
забытую…
Или в его апартаменты в Крепости-На-Перекрёстке. И чтобы оказалось
ложью всё, пережитое после. Предательство. Боль. Смерть тех, кто был
дороже собственной жизни…
Хватит уже об этом думать! Он не какая-то девчонка, чтобы застревать в
своих иллюзиях. Да, порой сны предпочтительнее реальности. Но снам – как
и любой иллюзии – верить нельзя.
- Ты в порядке?
Нельзя даже поворачиваться лицом. Никто не должен увидеть гримасу боли.
- Чего тебе надо, ведьмино отродье?!
Сирил не любил оставаться наедине с Ганном. Просто потому, что слишком
часто юноше-дроу казалось, что тот может прочесть его истинные чувства. И
это раздражало, вызывало ощущение неприязни и лёгкого страха.
Однажды Сирил уже доверился другому мужчине. Тем острее была боль предательства.
- Тебе больно.
Эти слова звучат не как вопрос, а как утверждение. Проклятый сноходец.
- Ничего подобного. Ты ошибаешься.
Лёгкое прикосновение к плечу заставляет вздрогнуть. Будь Сирил волком
или пантерой, он бы ощетинился, угрожающе вздыбив шерсть. Прикосновения
слишком легко создают иллюзию близости. Но на самом деле они не значат
ровным счётом ничего. Даже те прикосновения, что дарят исступлённую
страсть.
Когда-то Сирил считал, что объятия и поцелуи можно дарить лишь тому,
кого любишь. Но человек, ставший его первой любовью, весьма доходчиво
объяснил, что если вы разделили ложе – это не гарантия вечной любви.
Объяснил не словами – действием. Вечером он грубо ласкал Сирила,
готового отдаться ему. На рассвете – ушёл навсегда, рассмеявшись в лицо
глупому мальчишке, который вздумал, что у него ещё есть шанс остаться в
своих иллюзиях.
- Если хочешь, я бы мог призвать духа, чтобы ты мог насытиться. Пусть
это и не очень хороший поступок – но мне не хочется наблюдать за тем,
как ты гордо подыхаешь от боли.
- Оставь свою жалость для слабых, выродок. Мне она не нужна.
- Ну, если я и выродок, то очень симпатичный, не правда ли? – он
смеётся, и этот смех ввинчивается в мозг, как лезвие в расплавленное
масло. Эта боль слишком сильна. Но её нужно терпеть. Унизительно
принимать помощь от других.
Неожиданно на Сирила навалилась тяжкая усталость. Боль отдавалась тупым
стуком крови в висках. Хотелось просто покончить со всем – разом.
- Чего ты хочешь?. . Объясни.
Видимо, Ганн подобного вопроса никак не ожидал, потому что удивлённо спросил:
- Ты о чём? Нет, я, конечно, многое в этой жизни хотел бы, но вряд ли
тебе интересно будет слушать это в таком состоянии. Может, потом, когда
ты не будешь настолько голоден.
- Ты прекрасно понимаешь, о чём я! – резкий приступ боли где-то под
рёбрами заставил Сирила вновь согнуться, и он уже тише продолжил, - Всем
от меня что-то требуется. Потом, когда ты получишь своё, ты исчезнешь –
так же, как все те, кто пытался навязаться мне в друзья до тебя.
- Это угроза? – снова смех. Сирил до крови прикусил губу:
- Не смейся надо мной. Скажи, что тебе нужно. Просто скажи!
- Я хочу, чтобы ты верил мне, - жёсткая, немного грубая ладонь вновь ложится на плечо, - Разве это трудно?
- Я – не крестьянская девка, которая истечёт любовным соком лишь при
одном только виде тебя, - огрызнулся юноша-дроу. Ответом ему послужила
немного грустная улыбка:
- Ты так превратно воспринимаешь доверие?. .
- А разве бывает иначе? – Сирил вновь кусает кровоточащую ранку на губе, - Я же вижу, что тебе от меня нужно.
- Да ты, я смотрю, знаток человеческих душ, - как же раздражает этот проклятый смех, - Вот только я – не человек.
- Я, если ты забыл, тоже.
Молчание. После Ганн невозмутимо заговорил, глядя куда-то в сторону:
- Ведь мы похожи, не находишь? И ты, и я чужие в этом мире. Ты слишком
рос слишком далеко от своего народа, и они не примут тебя. Как и
подобные моей матери никогда не примут таких, как я.
- Не сравнивай меня с собой. Ты слишком мало знаешь обо мне, чтобы…
- Мало знаю? А может, просто не говорю? – улыбка не сходила с губ
зеленоглазого сына ведьмы, - Я ведь могу проникнуть в твой разум, как и в
любой другой. Могу видеть твои сны, твои желания…
- Не смей копаться у меня в голове, выродок. Я всё ещё лидер нашего отряда, и я запрещаю тебе, ясно?!
Неожиданно рука, ранее лежавшая на плече, скользит выше, касаясь растрёпанных белоснежных волос:
- Бедный мальчик.
- Убери руки! – в голосе юноши – отчаяние пополам с болью. Но нет сил,
чтобы оттолкнуть того, кто подошёл слишком близко. Как и тогда…
- Бедный, маленький мальчик, - этот шёпот отчего-то причинял даже
большую боль, чем рвущийся наружу голод, - Ребёнок, потерявший в темноте
тропу. Не бойся. Ты выйдешь к солнцу – рано или поздно.
К глазам подступали слёзы – и Сирил был в ужасе от самого себя. Нет,
нельзя. Нельзя показывать свои чувства, которые снова смог пробудить
этот проклятый выродок. Чувства, которые, казалось, уже никогда не могли
бы вернуться…
- Ганн, оставь меня, - голос Сирила дрожал, но теперь юноше уже было наплевать, что о нём подумают, - Прошу.
Слова, которые должны были звучать, как приказ, прозвучали как мольба.
Но сын ведьмы, словно не слыша слов, которые говорил Сирил, продолжал
говорить с его душой. Словно видя под маской истину…
- Прошу тебя. Уйди. Не заставляй меня снова верить, пожалуйста! –
мерзкие слёзы. Как хорошо, что удаётся их сдержать. Стоит лишь напомнить
себе о том, что нельзя показывать свою слабость. Особенно перед тем,
кто дорог…
- Ты ведь хочешь остановить эту боль, Сирил. Прости, но глупо мерить
всех одной мерой. Да, тебя предавали, и не раз. Но это не означает, что
всякий хочет лишь тебя предать.
Даже звук чужого голоса причиняет боль. Больно. Слишком больно.
- Я не предам тебя, Сирил.
- Что толку в словах?. .
- А чему ещё верить, если не делам, не словам, не чувствам? Нельзя ведь
вовсе никому не доверять. Особенно если ты обманываешь самого себя,
говоря, что не веришь кому-то. Ты ведь хочешь быть ближе ко мне. И это я
вижу в твоих снах. Вижу ребёнка, который потерялся в жутком тёмном
лесу, и отчаянно тянет ко мне руки, пытаясь коснуться. Вижу это бедное
дитя в твоей душе, отчаянно жаждущее любви.
Сирил с трудом сел на кровати. От слабости его шатало из стороны в
сторону, и всё плыло, точно подёрнувшись пеленой. Тем нереальнее
казались неожиданно оказавшиеся так близко зелёные глаза Ганна, в упор
смотрящие в единственный глаз Сирила. Тем больнее было понять, что его
целуют – прямо в губы. Нежно, словно боясь навредить. Это должно бы
вызвать отторжение, ярость – но этих чувств нет.
Не грубый, яростный напор, как тогда. В этом поцелуе лишь невыносимо
сладкое, нежное тепло. И боль словно стихает. Почему так?. .
- Успокоился? – горячий шёпот прямо в сомкнутые губы, - Не бойся. Ничего не бойся.
Ещё один поцелуй – но на сей раз Сирил не сопротивлялся, позволяя
касаться себя. Он не отвечал на поцелуи и ласки – но и не противился им
ни словом, ни делом.
Это невыносимо. Невыносимо открывать свою душу, свою память для того,
кто стал слишком дорог. Просто от осознания того, что когда-нибудь
придётся потерять это хрупкое подобие любви. Может, он уйдёт по своей
воле. А может, погибнет, как та бедная девочка-колдунья, что пыталась
поддерживать Сирила, когда он был предан самым дорогим ему человеком. В
любом случае, эти чувства исчезнут, растворятся. Любовь всегда уходит.
На смену ей приходит ухмыляющаяся боль.
Но сил сопротивляться уже нет. Хочется забыться. Слиться с любимым
человеком и душой, и телом. Забыть. Не думать о боли… Не думать.
Переплетающиеся пальцы, тела, сплетённые в объятиях… Боль и голод
временно отступают, позволяя Сирилу насладиться чужим теплом. На чёрной,
точно обсидиан, коже проступают капли пота. Губы сами собой
приоткрываются, словно умоляя о новых поцелуях. Чужие руки ласкают тело,
позволяя пусть ненадолго, но позабыть о боли.
Кажется, весь мир вокруг медленно исчезает. И остаётся лишь одна короткая фраза, срывающаяся с губ:
- Я верю тебе, Ганнаэв. Верю…
И эти слова звучат как приговор. Приговор к новой боли, которую придётся испытать.
Но сейчас, в мгновения, когда мысли путались, тело напрягалось, и
хотелось лишь извиваться под чужими ласками, повторяя имя ставшего таким
дорогим выродка снова и снова…
Сейчас Сирилу не хотелось помнить о том, что его рано или поздно
предадут. И уж тем более о том, что это предательство породит ту самую,
вечно идущую за ним по пятам боль.
Vova
