Ты вся промокла до нитки и замерзла, потому что снова умудрилась дать
приветливому утреннему солнцу ввести себя в заблуждение и оставить дома
зонт. Дуреха Кэтти, если даже бесхитростная осенняя погода пользуется
твоей наивностью, то что говорить о волках в овечьей шкуре, называющих
себя «людьми», что окружают тебя повсюду.
Я сажусь на подоконник, вытаскивая очередную сигарету из пачки, и без
удовольствия затягиваюсь, отдавая дань мерзопакостной привычке. На мне
свободные спортивные штаны, простая белая майка и безразличное выражение
лица. Прищурив глаза, я вглядываюсь в следы, которые крупные капли
дождя оставляют на стекле, и представляю, как эти капли сейчас смывают
тщательно нанесенный макияж с твоего лица и превращают пышную прическу
на твоей светлой голове в смешно прилипшие к шее мокрые локоны.
Мне не нужно смотреть на вешалку, где висит оставленный тобой пестрый
широкий зонт, чтобы понять, что ты забыла его, я просто чувствую, что
тебе холодно и мокро.
***
Уж не знаю почему, но так было с самого момента, когда мы встретились с
тобой в первый раз. Конечно, я не помню, когда это произошло, но я
уверена, что иначе просто не может быть. Наша дружба не была ничем
особенным, мы были просто двумя девчонками, жившими в одном дворе — нас
объединяла общая песочница, общие деревья, которые манили своей высотой и
изогнутыми ветками, на которые так и хотелось поставить ногу, чтобы
забраться повыше и наблюдать свысока за суетливыми прохожими внизу. Я
забиралась на них смело, дерзко, с некоторым отчаянием, словно пытаясь
спастись от матери, которой было на меня плевать, от отца, который был
трезвым еще реже, чем появлялся дома. Это был мой бунт против
никчемности моего существования, и ты, дочь успешных и правильных во
всем родителей, лезла на высокое дерево вслед за мной, потому что
оставаться одной внизу для тебя было еще страшней, чем забираться под
самую вершину.
Да, ты первая почувствовала это. Когда я наконец упала с дерева, ты,
бросив ужин, который, как и всегда в твоей семье, был строго по
расписанию, принеслась к тому самому дереву, хотя не могла знать, какую
из деревянных вершин я выбрала сегодня для покорения.
— Тебе больно? - спросила ты с беспокойством в глазах, хотя лицо
маленькой дикарки, прислонившейся спиной к большому дубу, уже успело
стать привычно равнодушным - мне было всего 10 лет, но мне уже было не
привыкать к боли.
Потом это стала чувствовать и я. Вязкое томление в сердце, когда тебе
плохо и грустно, приторное патологически хорошее настроение, когда ты
радовалась очередной отличной оценке в школе – все это чувствовалось так
же отчетливо, как была видна вспышка молнии на темном небе, и
совершенно не требовало твоего присутствия.
***
Теплый огонек тлел у самого фильтра сигареты, но мне лень выкинуть
окурок, потому что потом придется тянуться за пачкой, чтобы взять
следующую сигарету. Ливень за окном все не затихал, и я знала, что тебе
идти еще минут двадцать, за которые ты успеешь промокнуть до нитки.
Капли падали и падали, вырисовывая причудливые линии на стекле под
аккомпонимент осеннего ветра, завывающего в вентиляции. Я ненавижу себя
за то, что переняла от тебя эту чертову романтичность и подверженность
настроению, которые разрушают ту ледяную крепость, что я годами
тщательно выстраивала вокруг себя, не давая ни одной лишней эмоции, а
значит и боли, проникнуть внутрь меня.
Выкрашенные в черный, отдающий синевой, цвет волосы упали на глаза,
когда я наклонила голову, оторвав наконец взгляд от красоты осеннего
дождя, будящего во мне эту слабость.
***
Поняв, что необъяснимым образом мы чувствуем все эмоции и настроения
друг друга, мы стали намного ближе. К подростковому возрасту наше чутье
обострилось до максимума, принося свои плюсы и минусы в нашу дружбу,
которая стала практически навязанной необходимостью. Я прогуливала
уроки, чувствуя, как моя Кэтти борется со скукой, слушая нудную лекцию
по географии. Ее сердце сжималось в груди, когда я в слезах выбегала из
дома, вновь застав там пьяного отца, избивающего мать, и она всегда
вылетала мне навстречу, в просторный двор, со сведшей нас когда-то
маленькой песочницей. А каково, кроме собственных, страдать еще и от
месячных другой девчонки, которая к тому же страшно стесняется этого
явления?
Моя жизнь была бунтом — бунтом против навязываемых мне правил, против
несправедливости этого мира и любой системы, которая пыталась наложить
на меня свои лапы. Ты была примерной ученицей, уже в детстве знающей,
что тебе предстоит карьера врача, и оттачивающей правила поведения в
обществе. В 14 лет я покрасила прямые длинные волосы в цвет вороньего
крыла, пока ты выбирала себе очередное бальное платье. В 16 я сделала
себе кричащую татуировку в виде огненного черепа на предплечье, и ты
прошла со мной через всю боль раз за разом вонзающейся в кожу иглы,
находясь на занятии пианино.
Я бунтовала и против тебя — я была слишком свободной, чтобы зависть от
твоего переменчивого настроения, но любой бунт терпел крах, потому что,
делая грустной тебя, просто уничтожал и мои силы к борьбе.
***
Задрожав от холода, который начал пробирать до самых костей, я наконец
встаю с подоконника и иду на кухню делать горячий крепкий чай, который
после этого с удовольствием пью маленькими глотками.
— Согрейся хоть так, глупышка…
***
Вместе со всеми недостатками этой ситуации, мы были богаты, как никто
другой, потому что могли великолепно понять друг друга, хотели мы этого
или нет. Может быть, потому, что в твоих изумрудных глазах я встречала
все понимание, в котором мог нуждаться колючий нелюдимый подросток, я
избегала отношений с другими людьми. Я сторонилась девчонок, с их
сплетнями и мелкими интрижками, и тем более парней, осыпающих меня
плоскими шутками и пошлыми намеками. Все эти люди и на километр не могли
приблизится к тому пониманию, что я получала от тебя, и я закрылась
куполом безразличия от всего остального мира — для меня это было просто
как никогда. Ты так не могла, да тебе это и не было нужно. Будучи в
перспективе истинно светской особой, ты обладала омерзительной привычкой
пытаться понравится абсолютно всем, и твои золотые локоны,
обворожительная улыбка и совершенно детская наивность и
непосредственность делали это не такой неразрешимой задачей.
Само собой, у тебя появился парень, сумевший как следует сыграть роль
прекрасного принца, живущего в твоем воображении. Я чувствовала, как
твое сердце взлетает, как на американских горках, когда он говорит тебе
комплементы, как ты проваливаешься в состояние, близкое к беспамятству,
когда он касается твоих губ.
Я была в бешенстве. Всегда гордая, независимая и свободная от всего
Кэсси рвала и метала от ревности, чувствуя, что драгоценное внимание
единственного человека, который может понять ее, неизбежно уходит прочь,
как вода, просачиваясь через пальцы. Я бросала колкие взгляды в сторону
«прекрасного принца», который, уж я-то знала, хотел от моего сокровища
только одного. Кэтти чувствовала мою боль, но ни одна попытка успокоить
меня и подружить с ее избранным не привела к успеху.
Я бродила по знакомым с детства подворотням, когда наивная золотоволосая
Кэтти и ее ухажер уединились у него на даче. Я чувствовала, как его
руки залезают под юбку и стягивают блузку с благочестивой светской
девочки. Меня брала дрожь, когда я чувствовала ее неуверенность, а потом
и страх, когда последние остатки одежды оказались на полу. Острая
вспышка боли пронзила наши тела одновременно, когда наивная принцесса из
сказки лишилась девственности. Я ощущала боль каждого его движения,
вперед-назад, агония казалась бесконечной. Кэтти оказалась просто не
готова к такому повороту событий, но «прекрасному принцу» было все
равно, он занят исключительно собой. Вперед-назад, вперед-назад.
Я, конечно, ждала ее у подъезда ее дома, будучи опустошенной не меньше,
чем она сама, зареванная, наспех одевшая цветную юбку и испачканную
помадой блузку. Больше этот ублюдок не прикоснется к ней никогда. Ни
один ублюдок больше не прикоснется.
***
Ключ по домашнему поворачивается во входной двери, и на плитку в
прихожей проливается небольшой Ниагарский водопад. Ты виновато
улыбаешься, смотря на меня, закутавшуюся в плед с ног до головы, чтобы
перебить крупную дрожь от разделенного пополам холода.
— Знаю-знаю, «я же тебе говорила»! — ты морщишься и строишь рожу, высовывая язык.
Тепло разливается внутри от этой улыбки, и плед уже брошен на пол за
ненадобностью. Я обнимаю тебя, крепко прижимаясь к промокшей насквозь
одежде, и впиваюсь в губы страстным поцелуем, прогоняя прочь последние
остатки осеннего холода. Как и всегда, яркая искра пробегает по нашим
телам, заставляя тлеющие огоньки желания вспыхивать ярким пламенем.
Мокрое насквозь серое пальто падает прямо на пол, на котором и без того
образовалось небольшое озеро, остатки и моей, успевшей промокнуть,
одежды летят туда же.
Мы уже в душе, в обнимку наслаждаемся горячими струями воды и теплом тел
друг друга. Твоя кожа покрыта мурашками от перепада температуры и моих
поцелуев, которые прочерчивают настойчивую линию, спускаясь от шеи к
небольшой груди.
Долгие месяцы ушли у меня на то, чтобы вернуть тебе веру в то, что твое
тело способно приносить тебе удовольствие, после того как тот подонок
оставил руины на ее месте. Я впервые поцеловала тебя прямо на улице и
ты, конечно же, почувствовала мое восхищение мягкостью твоих губ. И
сейчас ты, как и всегда, упиваешься тем же самым восхищением.
Я чувствую, как горячие волны бегут по твоему телу от груди к низу
живота, когда кружу языком вокруг твоего розового соска, и как внутри
тебя происходит сладкий взрыв, когда губы наконец сжимаются на розовой
плоти.
Горячая ввода льется тугими струями, заливая глаза, но они мне не нужны,
чтобы увидеть, как ты закрываешь глаза от наслаждения, ставя одну ногу
на бортик ванной, открывая мне дорогу к еще большему наслаждению.
Мои пальцы проникают внутрь, и твоя плоть тут же жадно обхватывает их,
не желая отпускать из своей власти. Меня словно бьет электрическим током
– наша страсть как картинка в зеркалах, поставленных друг на против
друга, отражается, переходя от одной к другой, бесконечными волнами
возвращаясь, чтобы продлить сладкое ощущение.
К двум пальцам прибавляется третий, и я с трудом сдерживаю
самообладание, чувствуя пелену тумана, спускающуюся на твое сознание. Ты
еле стоишь на ногах, пытаясь удержать ногу на бортике ванной, и мне
тоже многого стоит устоять на коленях, когда амплитуда движений
достигает предела. Ты кричишь, и я повторяю твой крик, в бессилии
экстаза от невозможности прекратить это сладкую муку.
Два теплых халата, две кружки крепкого сладкого чая. Теплый и спокойный
вечер на двоих, на двоих одно счастье, на двоих одна грусть. И наконец,
жизнь одна на двоих. Я не знаю, какой была бы моя жизнь без тебя. Но и
не хочу этого знать.
Vova
