На улице, несмотря на ночное время, было прямо-таки испепеляюще жарко и душно. Так, как, наверное, и должно быть в самом начале июля на границе России с Абхазией. Но все равно лучше, чем в битком набитом уставшими и потными парнями, стареньком автобусе. И уж точно в сто раз приятнее было дышать свежим, пусть и ни разу не прохладным, ночным воздухом, тяжелым и влажным от близости моря, чем лежать, размазанным по полке раскаленного вагона, одуревая от жары и грязи. Вагона, в котором без помощи лома и топорика, удалось открыть только одно окно, прямо напротив туалета. Возле него Володя со Стасом и проторчали весь последний день пути, внаглую игнорируя и остальных пассажиров, которым они мешали открывать дверь тамбура, и даже здоровенные пластиковые мешки, чуть ли не лопающиеся к вечеру от объедков и всякого мусора. Поезд «Архангельск – Адлер» прибывал в 3. 50 утра. То есть ночи. Хотя, вообще, - без разницы. После двух с лишним суток в сорокоградусной жаре и в тесноте плацкартного вагона необходимость выползать куда-то среди ночи не так уж сильно добавляла к прочим неудобствам. Хотелось тени и прохлады, хотелось твердой почвы под ногами, хотелось уже хоть куда-нибудь добраться и прилечь. Но для желающих попасть в Абхазию в ночном прибытии был ощутимый плюс, ведь в это время очередь на границе была короче в разы. К тому времени, когда до поста доползли два стареньких и насквозь ржавых корыта, изображавших транспорт для доставки студентов с адлерского вокзала в лагерь, очередь состояла только из нескольких легковушек и пассажирской газели. Пешеходов было совсем мало – человек десять от силы. Однако, когда автобусы свернули влево на полосу для проверки транспорта, высадив перед этим на пешеходную дорожку больше сотни парней от восемнадцати до двадцати, на сонном пограничном посту стало так же шумно и тесно, чем на адлерском рынке. Володя со Стасом оказались ровно в середине очереди. Продолжать трепаться как другие парни особого желания у обоих не было. Пока они ехали в поезде, болтовня за жизнь и о жизни была основным развлечением. Ну, не считая, конечно, марш-бросков за пивом и фисташками на станциях или наглядной демонстрации борзеющим технарям с соседних полок кто в доме... хм... кто в вагоне хозяин; ленивой игры в карты и прочих тихих дорожных радостей. И сейчас они, в основном, молчали, время от времени обмениваясь не слишком глубокомысленными фразами, или просто делили друг с другом свое недовольство жарой, усталостью и ожиданием, закатыванием глаз и понимающими усмешками. - Как я заебался, - простонал Володя, с силой проводя обеими руками по помятому, заросшему щетиной лицу. – Хочу жрать. И мыться. М-м... И чтоб три часа и в ледяной воде. Ну и упасть куда-нибудь на полдня, минимум, - с тяжким вздохом закончил он свой не слишком оригинальный райдер. Его приятель, с которым они познакомились два с половиной дня назад, оказавшись на соседних верхних полках, и уже успели скорешиться, обнаружив кучу общих тем, интересов, и вообще взглядов на жизнь, понимающе ухмыльнулся в ответ. - Да, помыться бы не мешало. А упасть зачем? Спать хочешь? - Нет, вроде, и без того в поезде выспался на неделю вперед. Просто что-то, как-то... Вова и сам не понимал, какого хера он вдруг так расклеился. После почти трех суток в поезде, даже еще на экстремальной для центральной России жаре, он чувствовал себя как только что сошедший на берег моряк дальнего плаванья. Причем, скорее как не привыкший еще салага-юнга. Голова кружилась, устойчивая и ровная, в теории, почва под ногами покачивалась в опостылевшем ритме стука колес. Да и вообще – мутило и штормило как с хорошего бодуна, хотя вчера они со Стасом, выпили ну совершенно по чуть-чуть. Нет, пиво явно не причем. Что бы Володе сделалось от двух бутылок, с его-то метром девяносто и телосложением героя народного эпоса? Наверное, права была мама, предупреждавшая его, что сразу, как только приезжаешь на юг тебя пару дней колбасит, и совсем не до отдыха, организму надо привыкнуть и перестроиться. Акклиматизация, ебаный Герасим. Вова был уверен, что к нему, молодому спортсмену, это не может иметь ну абсолютно никакого отношения, это актуально для беременных женщин, детишек и каких-нибудь совсем дряхлых старичков. И теперь, впервые в жизни он ощущал себя каким-то болезненным и хлипким, как маленький ребенок, или того хуже – пенсионер. Это его просто выбешивало. А вот Стас спать хотел безумно-безумно. За всю дорогу он и глаз не смог сомкнуть в гребаном открытом пространстве плацкартов. А впереди еще целые сутки, по-любому... И какое-то мерзкое, зудящее как комариный укус, предчувствие не выходило из головы. Смутное, необъяснимое, оно било по нервам как тиканье часов в ночной тишине или звук капающей воды из незакрученного крана. Не давало расслабиться ни на минуту. Может быть, он вообще зря затеял эту поездку? - Блин, - расстроился он, оглянувшись, - впереди всего двенадцать человек, зато сзади еще пятьдесят, не меньше. Один фиг, чтобы всем перейти – нужен как минимум еще час. А потом еще черт знает, сколько до лагеря пилить на этих «скоростных болидах»! - Да, заебись будет, если к утру вообще притащимся, – Вова опять вздохнул и нетерпеливо забарабанил пальцами по перилам ограждения. «По нему дак ни хера не скажешь, что устал», - подумал он про себя, косясь на невозмутимого как танк приятеля. Стас даже в поезде, где и симпатичные-то девчонки превращаются в мартышек из джунглей, и никто этим не парится, каждый день сбривал супер-навороченной электробритвой темную щетину и подравнивал пижонский клинышек волос на подбородке, изображавший бородку. А сойдя с поезда – смотрелся так, будто их везли не в лагерь, а, по меньшей мере, на вечеринку на яхте, с дочками олигархов. Володя не понимал, за каким хером Стасу понадобилось выеживаться со стрижкой и укладкой и тащить с собой такие шмотки в спортивный лагерь для мужиков, где по прогнозам нет ни одной телки в радиусе десяти километров – ну, разве что какие-нибудь поварихи и прачки... Но с комментариями, естественно, не лез. А Стас в это же время всерьез раздумывал, не стоило ли ему подобно Вове перед отъездом в лагерь постричься налысо, или сколько ему там оставили, пять миллиметров? И не выделываться с бородой. За два летних месяца волосы еще успеют сто раз отрасти, а после приезда – все равно пришлось бы сразу тащиться к стилистке и всю эту красоту исправлять... Не выходить же на работу в старом имидже. «А вот возьму, и не пойду», - мстительно подумал он. - «Пусть будет экваториальная экзотика». И чуть не расхохотался вслух, представляя, как бы вылезли на лоб глаза его воображал-клиенток, при виде его – загоревшего под южным солнцем как папуас, и заросшего и лохматого в стиле «зачем аборигены съели Кука». Володя опять недовольно покосился на приятеля, не понимая, чему можно так радоваться, молча, стоя в этой очереди? Как ни удивительно, но Стаса совершенно не беспокоила акклиматизация, он не чувствовал ни усталости, ни головокружения, ни даже после железнодорожной качки. Зато его бесила жара, превращающая нормальных современных парней в воняющих средневековых варваров, липкая вагонная грязь и копоть от паровозной топки, которая в первый же вечер намертво пристала к его лицу и рукам, как уродливый неровный загар. – Я вроде вечером поел, - снова нарушил молчание Вова через еще десять минут, когда у окошечка оставалось шесть человек, - а один хер, хочу нормального человеческого мяса! Видеть не могу больше эти ролтоны и картонные сосиски из ресторана. Стас фыркнул и осклабился. - Тогда ты ошибся адресом, чувак. Надо было брать путевку в летний лагерь для каннибалов, куда-нибудь в Тасманию. Боюсь, тут человечину не подают, вернее, я на это надеюсь, - добавил он уже со смехом. Володя тоже развеселился из-за собственной оговорки и даже почувствовал себя немного бодрее. - Вообще, я считаю, тут с мясом, да и с остальной кормежкой проблем быть не должно. Это же юг, здесь и еда дешевле, и всякие овощи-фрукты растут как на дрожжах, – обнадежил Вова скорее себя самого, чем приятеля. – У меня и матушка это говорила, она в молодости часто на юг моталась, - добавил он. Они уже стояли вплотную к будке. Очередь вопреки скептическим прогнозам продвигалась быстро, и через двадцать минут, не больше, они шагали по абхазской половине поста, откуда уже видно было, что один из автобусов с проверки выехал и ждет их. На территории дружественной, свободолюбивой Абхазии разговор волшебным образом внезапно оживился. Правда говорил, как и до этого, в поезде, в основном Вован. Он еще там успел столько рассказать о себе, о проблемах, о своей семье, не особо заморачиваясь, что выкладывает о себе всю подноготную, по сути, едва знакомому человеку, что сам фигел от собственной откровенности. Он ни разу до этого не катался на поездах и не подозревал даже, как действует на всякого, купившего билет на дальнее расстояние, вагонная романтика и обстановка. Как рот сам собой открывается, чтобы поговорить не о погоде и не о политике, и не о новом фильме, оказавшемся полным дерьмом... а о чем-то особом, важном, наверное, единственном вообще, что в нашей жизни значимо – о взаимоотношениях людей. О том, что с его отцом матушка развелась еще до того как его родила, собственно, даже раньше, чем вообще узнала о своей беременности. А когда Вовке исполнилось десять, и она набралась смелости на вторую попытку схватить за хвост вероломное женское счастье, отчим оказался ни хера не милым пирожком. Такой спокойный, непьющий и ласковый во время ухаживаний, буквально на следующий день после свадьбы он показал, как говорится, истинное свое лицо. Лицо это жестко смахивало своим благостным неадекватом и нездоровым блеском глаз на расслабленные рожи с обложек брошюр «как познать своего Бога и служить ему верой и правдой» которыми отчим оперативно загадил все горизонтальные поверхности в доме. Вовка изо всех сил терпел, учил наизусть стихотворную сакральную муть, ежевечерне исповедовался и каялся в чем-то, ему самому непонятном, лишь бы мать была счастлива и больше не одинока. Десятилетние дети, увы, еще слишком плохо разбираются в людях и их отношениях... Он молчал, когда они продавали бабушкину трешку в центре, когда мать рожала ему одного за другим двух братиков и сестру. Когда стояла беременная по нескольку часов на коленях на рассыпанном по полу сушеном горохе, в углу, где висела картонка, с изображение чьей-то очередной паскудной и масляной морды... Зато, когда ему исполнилось пятнадцать, он офигенно во всем разобрался. Он уже тогда вырос на голову выше этого долбанного урода, а уж сильнее был, наверное, раза в три. И ублюдок свалил, наконец, оставив жену в деревяшке в убогом районе пригорода и с тремя маленькими детьми на руках. В отличие от Вовы, атмосфера дорожных задушевных бесед с незнакомцами для Стаса новостью не была, хотя он сам ее влияния и чувствовал. Он в самом деле искренне вникал в подробности чужой тяжелой доли и не испытывал ни капли раздражения от того, что служит халявными ушами и жилеткой. Только вот сам никогда о своих проблемах не распространялся. Нет, он не считал всех без исключения людей недостойными своего доверия и расположения, просто... Ну, вот, не мог, и все... Да и желание поделиться чем-то сокровенным с возрастом накатывало все реже. Поэтому просто слушал своего нового знакомого, время от времени понимающе кивая. В отличие от большинства их ровесников, да тех же самых, ехавших с ними в этом поезде парней, ему-то хорошо была знакома проблема недостатка денег. И даже выглядела она почти совсем как у Вована: в виде необходимости искать пути, возможности, выкручиваться и совмещать учебу на спортфаке педагогического с зарабатыванием бабла. Только решал ее Стас абсолютно по-другому. Другим методом, так сказать. Менее грязным и утомительным, но не высокоморальным, это точно. Впрочем, редкие беседы с совестью его не напрягали, а кроме нее, стыдить Стаса было реально некому. Про своего собеседника Володя за это время узнал только то, что тот учится, как и он сам – на втором курсе, на очном. И точно так же посещает занятия от силы несколько раз в неделю. В общем-то, поэтому они до сих пор умудрялись, учась на одном потоке, не сталкиваться в универе на парах. Стас играл в хоккей, мечтал попасть в сборную области, но мечтал как-то вяло, без огонька, не прикладывая всех сил и стараний, чтобы добиться желаемого. Он больше плыл по течению, копил на собственную квартиру, посвящая работе в прямом смысле всего себя. Мда... Должность и место работы у Стаса оказались нерядовыми настолько, что Володя слегка прифигел. Сразу не поверил, естественно, думал, приятель прикалывается. Но осуждать и судить других он навсегда отучился еще в раннем детстве, поэтому ничего ему говорить не стал. Зато, умирая от извращенного любопытства, долго выпытывал всякие безобразные подробности, у не слишком-то горящего желанием ими делится приятеля. Сейчас у Володи опять начался приступ сомнений, правильно ли он сделал, свалив на все лето, и на целых два месяца оставив мать и молодых без присмотра? И пускай июль начальник согласился-таки засчитать ему за отпуск и выплатил отпускные, то август пришлось все же брать за свой счет, урезав на целый двадцатник семейный бюджет. - Я просто уверен, что он ей звонит втихаря. А эта дурочка молчит, думает, что я ни хера не понимаю! Блядь, если он только попробует нарисоваться у нас дома, пока я тут в лагере загораю – пиздец ему будет, когда я вернусь! Пусть уебывает хоть к своему Богу, хоть к дьяволу! – продолжал беситься Вован, размахивая рукой с зажатой между большим и указательным пальцами сигаретой. - Мелким я сам заработаю на шмотки и фрукты. А эта скотина пусть провалится в ад! - Да по-любому заработаешь, не вопрос, - Стас снова кивнул, рассеянно улыбаясь и осторожно выдыхая из легких незаконно пробравшийся туда чужой сигаретный дым, с которым, не смотря на все отвращение, приходилось мириться, как с бесплатным приложением к интересному собеседнику. – Не ссы. Мы еще с тобой полетаем над Красной площадью на воздушном шарике. *** Позади Стаса и Володи стоял спокойный с виду, невысокий парень. В отличие от остальных ребят, он стоял один, ни с кем не разговаривал и ни к кому не поворачивался перекинуться шуткой или хотя бы замечанием. Он расставил ноги на ширину плеч и чуть заметно покачивался с носка на пятку, уткнувшись в плеер, и без перерыва прокручивал плейлист, каждый раз переключая на следующую песню, не дослушав предыдущую даже до середины. Лишь изредка он поднимал голову, чтобы посмотреть, сколько еще осталось человек до окошка. На других парней он, казалось, даже не смотрел. Вернее, так казалось его соседям по очереди, а на самом-то деле, он, безусловно, осматривался, исподтишка. Просто очень старался не сталкиваться ни с кем глазами, догадываясь, что мысли, отражающиеся сейчас на его лице, вряд ли делают взгляд располагающим и дружелюбным. И он не просто что-то тихо переживал внутри себя, пережевывал. Он натуральным образом умирал. Горел изнутри злобой и бешенством, как горят в жаркое лето глубоко под землей на болотах торфяники. По его капиллярам, лимфатическим и кровеносным сосудам текла ненависть такой концентрации, что нескольких капель хватило бы отравить мировой океан. К счастью, мировой океан был в безопасности - ни единая капля не имела шансов просочиться наружу. С такими феноменальными упрямством и силой воли, Сашка был просто судьбой предназначен сражаться с собственными чувствами и терпеть муки неразделенной любви. О своих достоинствах, кстати, он был и сам прекрасно осведомлен. И поэтому знал, что рано или поздно, именно он окажется в этой борьбе победителем; уничтожит, забудет, сотрет, сможет снова спокойно спать по ночам. Это здорово подбадривало, конечно, и вдохновляло, но, к сожалению, никак не облегчало болезненность процесса… Любовь его оказалась не только несчастной, но и насквозь аморальной, не имеющей, по мнению Сашки, ни малейшего права на существование. Это чувство не просто надо было забыть, оно подлежало выжиганию из памяти и сердца каленым железом. Выжигал Сашка, увы, не так эффективно, как планировал. По правде сказать, пока что он преуспел только в том, что почти до предела раскалил и расплавил свои нервы и выдержку. Схватившись, как импульсивный болван за подвернувшуюся случайно путевку в Абхазию, он не раздумывал особенно, что кроется за словами «спортивный студенческий лагерь». Представлялось что-то вроде веселой поездки на поезде, новых знакомств, общения и дружбы, сложившейся раз и навсегда. Что-то смутное, но веселое и бодрое, в черно-белых тонах советских фильмов. А еще – суровая дисциплина и тяжелые физические нагрузки. Которых хватит для того, чтобы вместе с силами из тела, у него из мозгов вышибло бы все эти пиздострадания. Чтобы мысли, наконец, стали ровными, белыми и сыпучими как песок на бразильских пляжах... Несмотря на год упорных ежедневных тренировок, Сашка не слишком-то обольщался насчет собственной спортивной подготовки. Слабым он, разумеется, не был, но выдыхался до обидного быстро. Так что с мазохистским удовлетворением предвкушал собственную тушку, распластавшуюся в вонючей луже после выматывающего кросса с полосой препятствий. Или это он все-таки пересмотрел американских фильмов про армию? И с первым же пунктом вышла полная лажа. Решение ехать (да, да, именно ехать, потому что пришедшую ему в голову ассоциацию с лузерским бегством от позора и проблем – он постарался быстренько затолкать туда, откуда она вылезла) было спонтанным и резким, даже для такого шизоида как он. Кое-как домучив до тройки последний экзамен у чересчур жалостливой к его разрисованной вселенской тоской смазливой роже, старенькой преподши, он тащился по коридору, мимо профкома. И ровно напротив профкомовских дверей наткнулся на разъяренного как раненый в жопу медведь парня с их параллели, который ругался и орал что-то насчет того, что он не собирается ехать в такую глушь, где в 21-м веке не ловит ни одна мобильная связь. Пусть даже это не будут не два месяца на Черном море полностью на халяву, а два месяца на Сейшельских островах! На изрытом прыщами лице стоявшего тут же, на его пути, вертлявого рыжего профорга, медленно, но неуклонно расцветала озабоченность конкретно суровым геморроем, свалившимся под самый конец дня. В самом деле, что это вообще за наглость, в день накануне отъезда отказываться от путевки?! Экзамены кончились, где он должен теперь за один вечер разыскать нового желающего спортивно отдохнуть в черноморской глуши? И на заданный уже совершенно не безобидным, не похожим на привычное сладкое масло, голосом профорга вопрос: «и кому я ее, по-твоему, успею теперь втюхать?», ответ как то сам собою вырвался из Сашкиного рта. Вот так получилось, что путевка ему досталась самая последняя. Поэтому Саша, и еще вроде бы парочка таких же, как он тормозов, ехали не вместе со всеми – в двух хвостовых плацкартных вагонах, а в совершенно левых. Билеты Сашке оформляли уже на вокзале, перед самым отправлением. И поэтому все, или почти все студенты и пятеро сопровождающих ехали в двух последних вагонах, в плацкартах. А ему досталось место в середине состава, между штабным вагоном и рестораном – и это был чертов СВ! Два с лишним дня Сашка провел в одиночестве и в собственных муторных мыслях. Вроде в лагерь поехал еще какой-то парень с его потока, но пока Сашка его в такой толпе не разглядел. Да даже если бы и разглядел – все равно даже имени он не знает, за весь год даже в своей собственной группе познакомился только с несколькими девчонками. Не станет же Саша теперь ни с того, ни с сего к нему вдруг подруливать? Типа «мне тут не с кем общаться, я никого здесь не знаю, бла-бла, я весь такой бедный-несчастный и можно я рядом с тобой постою?» Это же стыд, бред и детсадовость! Поэтому ему ничего и не оставалось, как стоять и тупить одному, старательно делая вид, что ему вполне зашибись в компании собственных тараканов и плеера. Он никогда бы не подумал, что такое случится - но сейчас его на полном серьезе, первый раз в жизни раздражала любимая музыка. Невыносимо было стоять неподвижно, когда от тянущей боли в груди, от нервного напряжения дрожали руки, и кипела внутри кровь. Просто стоять, молчать и терпеть, не имея возможности выплеснуть чертово напряжение! От резкого звучания беримбау(1), от рваного ритма в песнях режиональ дико хотелось танцевать, и драться. Но от трансового, плавного ритма анголы становилось еще хуже: сами собой шевелились губы, беззвучно повторяя нехитрые слова на чужом языке, хотелось кричать во весь голос вслед за солистом, выть и стонать вместе с хором. Хотя, вряд ли любимая музыка тут виновата, там же ни в одной песне нет ничего романтического. Да он еще в поезде чуть не скулил, слушая нестареющий фетиш всех проводников, Верку Сердючку… Год назад, когда он впервые пришел на пробную тренировку, просто из любопытства, посмотреть что это за хрень - капуэйра, его больше всего напрягала именно необходимость подпевать каким-то глупым песням. И он хихикал про себя над тем, как нелепо и пафосно звучал упрек мастера: «тот не сможет никогда хорошо играть в капуэйру, кто считает недостойным бойца осваивать мастерство игры на беримбау и пение». Мастера, к слову, всего на три года старше его самого... Саша тогда еще не знал, что десять из своих девятнадцати лет Беста(2) прожил в Бразилии, и лучше любого из них знал, что опыт тысяч бразильцев не мог ошибаться. А потом Сашка врубился и сам в эту тему, раз за разом возвращаясь в снятый под клуб школьный спортзал. Португальский язык оказался неожиданно легким, намного проще осточертевшего со школы английского. А нехитрые искренние фразы впаялись в его собственные мысли, превращая экзотическое искусство из чужой культуры в настоящий стиль жизни. «Алло, алло, Мария… Я скажу, что люблю тебя, но в конце года уеду в Баию...» (3) Своей «Марии» Сашка после того вечера больше не звонил. И не собирался звонить никогда. О том, что он уехал, мама наверняка проговориться друзьям, а те уже донесут тому, кому нужно... И что бы им обсуждать? Все, что они могли сказать друг другу – они еще тогда проорали, а если даже кому-то из них было что добавить, это все равно не сможет уже ничего изменить. И не спасет. Спасти можно то, что сломалось, разбитое – склеить. Но чувства, сожженные в пепел, навсегда останутся просто золой, пыльной болью. А воспоминания, не отпускающие ни на минуту, пахнут гарью. Колотиться в припадке растоптанной гордости как истеричная старшеклассница, удаляя с мобильника смс и совместные фотки, номера телефона и аськи, Сашка не стал. А зачем? Все равно наизусть это помнит. Он больше не будет звонить, это факт. А то, что он помнит наизусть каждый жест, каждый шаг, каждое слово - это только его собственные, Сашки, проблемы… «Он был быстр – мой мастер, он играл всегда в ритме… Слава местре, что меня обучил волшебству ударов ногами». (4) Мастер Беста для Саши хуже, чем умер. Он, растоптал его душу. Он предал. Какая злая ирония, капуэйра ведь и есть – искусство рабов и бандитов, всегда вне закона, импровизация хитрости, лжи и предательства. Вместо того чтобы сражаться открыто, держать удары, ты учишься уходить, обводить, уклоняться, притворяться испуганным, чтобы нанести свой удар в ту же секунду, как только противник ослабит защиту. Если кто-то пытается быть слишком умным, сильным, словчить – вместо того, чтобы вводить в заблуждение противника о величине своей силы, он введет в заблуждение только себя самого...(5) «Кто же из нас с тобой заблуждается, сука?. . » «Когда мой учитель ушел, вся Баия рыдала... Когда мой учитель ушел, вся Баия рыдала. . »(6) Уйти пришлось, разумеется, самому Сашке. Распрощавшись не просто с увлечением, как он думал вначале, а с сущностью, смыслом всей его жизни! Печально, но Архангельск – не Москва, там этих школ капуэйры – как грязи, а здесь, если ты поссорился с единственным настоящим мастером – тебе остается только повторять каждый день атаки, движения, трюки в гордом одиночестве, постепенно забывая правильную технику и теряя навыки, без тренировок с партнером. И никогда уже Сашке не испытать той энергии и острого чувства биения жизни, вспыхивавшего в его крови, каждый раз когда он выходил в роду. (7) «Ненавижу тебя, Бестанов, сука! Надеюсь, ты уже успел отхватить себе двадцать второй перелом». Саша прибавлял и прибавлял громкость, пока не понял, что это предел возможностей ай-тач, и он быстрее угробит себе слух, чем успокоится. Сашка психанул и дернул за провод, вырывая наушники из ушей, скомкал его, запихивая вместе с плеером в карман штанов. Стоит ли аккуратничать, если наушники в карманах ВСЕГДА запутываются? Сашка нервно покачался на пятках и привычно куснул подсохшие корочки ссадин на костяшках правой руки. Недостаток у Олега Бестанова был всего один, но для капуэйриста он был почти роковым: слишком хрупкие и слабые от рождения кости. Хотя в остальном он был, и Сашка уже успел оценить это в полной мере, круче в разы всяких там напыщенных тренеров школ экзотических боевых искусств, или тех, кто после пары пройденных в Москве мастер-классов, преподносил капуэйру как танцы. Но больше двадцати переломов: руки и ноги, ребра, один раз – ключица, и один раз – запястье – это все же перебор! Левое запястье Беста сломал прямо на Сашкиных глазах, даже больше, не на глазах – а прямо во время игры, в кругу с ним самим, и на элементарнейшем повороте из стойки на руке. И даже сейчас, через несколько месяцев, находясь на другом конце страны, при одном только воспоминании о синеющем, на глазах распухающем запястье, о закушенных судорожно губах и бледном как мел лице, Саша чувствовал, как дрожат его собственные руки, как ускоряется пульс, а в глазах темнеет. И как хочется только одного – скорости, адреналина и боли. Может быть, только это способно помочь ему все забыть. Сашка мысленно усмехнулся, переведя взгляд на двух высоченных амбалов, стоявших перед ним. Так легко, наверное, сейчас воплотить в жизнь его фантазии – стоит только поднять ногу и ласково ткнуть любого из них под жопу ботинком. Вот был бы, без сомнения, фееричный финал. Только вот вести себя столь эгоистично и втягивать в собственные загоны тех, кто его сам пока что не задевал – Сашка не мог. Совесть, может, и позволила бы, а вот гордость нет. И что делать? Исподтишка, как долбанный сталкер, разглядывать всех, или слушать о чем треплются эти черти? Подслушивать чужие разговоры – верх тупости, на самом деле, но сейчас Саша был согласен на любые сплетни, самое грязное белье – лишь бы помогло вынырнуть из собственных болотных мыслей. Увы, беседа этих шкафчиков с маленькой антресолькой захватывающей быть не обещала. Видимо их маленького мозга хватало только на то, чтобы на разные лады повторять жалобы на жару, усталость и желание жрать. Саше хотелось побиться головой об стенку. Ну почему он не родился таким же вот тупым и ровным как бамбук? Жилось бы ему стопудово легче. Учился бы сейчас на спортфаке, ездил зимой на лыжную турбазу, умел бы открывал глазом бутылку пива и размышлял исключительно на тему «скоро ли обед». "Два стероидных буйвола". «Что стоит тонна говядины против врожденной харизмы?», - ехидно подумал Сашка, но тут же помрачнел, вспомнив следующую фразу мультика. Хоть он и проучился уже год в институте – что толку скрывать? – на фоне таких вот выходцев из джунглей действительно смотрелся убогим сусликом. В лагерь набирали студентов только с первого и второго курсов, так что вряд ли эти жлобы намного старше его самого, даже если учесть, что ему самому восемнадцать исполнится только лишь осенью. Но эти двое выглядели абсолютно взрослыми мужиками, ничуть не отличались от тех же сопровождающих, к примеру. Впрочем, в том, что они оба со спортфака Сашка все же слегка сомневался. Ну, с тем перцем, что слева стоял – все как раз ясно: башка обстрижена «чтоб не жарко», неопределенно-светлые глаза, тяжелая челюсть, нос картошиной и щетина. А вот второй кадр выглядел в этой их очереди так неуместно метросексуально, что Саша едва не засомневался, а точно ли в лагерь они все тут едут. Перед кем он, скажите, собрался выделываться? Все вылезали из вагонов в обычных шортах, майках, пляжных шлепках. А этот вырядился как для клуба. Белые пафосные джинсы, светлая майка, художественно пробитая круглыми дырками с красными расплывающимися пятнами по краям, из-за чего казалось, что ее хозяина только что поставили к стене и расстреляли из автомата. И даже на ногах были носки и опять же белые плетеные сандалии. Неправдоподобный для севера ровный и темный загар. Бессовестно темный, по мнению Сашки, в конце холодного и дождливого Архангельского июня, когда весь месяц подряд температура едва ли поднималась выше десяти градусов, так почернеть можно только в солярии. А Саша был твердо уверен, что валяться в солярии в частности, и трястись над невъебенностью собственной тушки вообще – занятие не достойное настоящих мужчин. Поэтому он продолжал рассматривать раздражающего его чувака, презрительно скривившись и прищурив глаза. Все-таки как бы тот не выглядел, все равно производил впечатление пусть и тщательно загримированного под мажорчика, но все же пацана с рабочей окраины. Нет, все ажурно и пафосно было и со стилем и с прической, и с мимикой, и жестами, просто... Когда он несколько раз оборачивался, Сашка как-то ненамеренно, не специально ловил его взгляд. И глаза смотрели так... по-взрослому, что ли? Ресницы такие густые, что серо-стальные глаза в темноте казались подведенными, как у турок. Внимательные и серьезные. Такой взгляд не спрячешь под мелированную челку. И он здорово контрастировал с, будто бы впаявшейся в нижнюю часть лица, ухмылкой типа «я ебал этот мир и всех его обитателей». «Тупой, пафосный, богатенький орангутанг». Саша вытащил обратно сосланный в карман плеер, и долго матерился про себя, распутывая все-таки завязавшиеся в узлы проводки. Раз уж все так фигово складывается, раз ему нечем отвлечься от мыслей, не с кем дружить здесь и не с кем тупо потрепаться о какой-нибудь ерунде – значит, он должен развеселить себя сам. Хватит с него гребаного урода Бесты, и хватит уже пиздостраданий! Машинально покусав запекшуюся корочку ссадин на костяшках правой руки, Сашка мысленно послал всех в глубокую задницу и сунул в уши капельки, из принципа выбрав ту самую, любимую песню. Он не придумал ничего конструктивнее, чем самозабвенно предаться солнечным и подробным мечтам, о том, как однажды он на самом деле возьмет и уедет в Бразилию. Может быть, он поселится у какого-нибудь рыбака, днем будет ему помогать, а вечером учиться. А потом, через несколько лет, он вернется такой крутой, загорелый и сильный, и совсем-совсем взрослый. И он сам уже сможет быть мастером, он докажет, что мастер из него офигеннее Бесты. Он докажет это в роде, на глазах у всех, не в обычном тренировочном поединке, безобидном как танец, нет, это будет настоящий, кровавый и беспощадный бой. «И тогда, вот увидишь, урод, я заставлю тебя пожалеть о том, что ты сделал». *** - Блин, Герыч, как ты можешь тут стоять с таким отмороженным фейсом?! – Димка психанул все-таки, разворачиваясь к своему лучшему другу и одногруппнику. - Меня самого трясет уже! - Тебя-то с чего вдруг? – невысокий коротко стриженый блондин равнодушно покосился на него, мысленно закатывая глаза при виде возмущенно поднятых бровей и, без того-то круглых и выпуклых обычно, а сейчас и вообще карикатурно вытаращенных глаз. Впрочем, непривычно резкий тон его голоса выдавал тщательно скрываемое напряжение с головой. Герман тонул в широченных джинсах и не по погоде плотной толстовке с длинными рукавами и карманом-кенгуру. Рукава, были закатаны до локтей, и из них торчали тощие жилистые руки, судя по которым, можно было вообразить остальную комплекцию парня – очевидно, что в этих шмотках можно было без труда разместить еще одного человека. Если бы, конечно, ему вдруг взбрело в голову контрабандой провести через границу нелегала. Впрочем, лучше бы так, чем... «Пожалуйста, пусть только этот укурыш не попадется!» Димаса действительно колбасило серьезно, он не мог даже спокойно стоять на месте: дергал ногой, хватался руками то за лоб, то за шею, встряхивал головой и нервно дергал плечами. Выдержкой Джеймса Бонда он не обладал. А причина понервничать у него была более чем уважительная. Почти сто пятьдесят грамм – это же охренеть можно, это самый натуральный особо крупный размер! И если раньше за простое хранение, не попадаясь за руку на самом факте продажи, можно было отделаться пятнадцатью сутками и административным штрафом, то сейчас с таким пакетиком Герман нарывался самое меньшее на четыре года. В смысле минимального срока. Который, к слову сказать, никому из Диминых знакомых барыг, попавшихся за последние три года, получить не удалось, всем давали восьмерку. Хотя, справедливости ради, несмотря на тщательно отмороженное выражение на узком лице Германа, и весьма реалистичную расслабленность его позы и движений, дышал он все же гораздо чаще, чем этого требовало неподвижное стояние в очереди. А на левом виске, открытом косой прореженной челкой нервно билась синяя жилка. - С чего вдруг?! – передразнил Димка, скривившись и прищурив выразительные карие глаза. – Да, блин, совсем прям на ровном месте! С того, что даже если тебя сейчас не примут погранцы, то обязательно однажды сцапают санитары. И я не железный, прикинь? Я не могу стоять тут и делать вид, что все олрайт, зная, что у моего братишки... Дальнейшие слова превратились в нечленораздельное мычание, так как блондин, успел зажать ему рот левой рукой, правой обхватив за шею локтем, нагибая своего высокого приятеля, заставляя его наклониться вплотную. Объятье со стороны могло бы сойти за обычную дружескую возню, если бы не сила нажима и зверское выражение лица. - Заткнись, – зашипел он ему в ухо, еще больнее сдавливая шею, - спалишь сейчас меня – скажу, что ты мой сообщник! Поверь, простейший тест на наркоту покажет, сколь недавно в твоем организме была трава, и как часто она вообще туда попадала, - пояснил он в ответ на скептически поднятые брови. - Ну ты и мразь! – возмутился Димка, как только получилось вырваться и отпихнуть от себя приятеля. – Вообще-то я за тебя беспокоюсь, псих! Во взгляде, которым он одарил Германа, отлично читалось все, что он думает и о самом друге, и о его идиотских, самоубийственных идеях, которые Дима был вынужден терпеть уже не первый, и даже не второй год. И которые становились с каждым разом все ужаснее, Герман был адреналиновым наркоманом, и ему требовалось постоянное увеличение дозы. И если сейчас ему каким-то чудом повезет, то это не значит, что так будет всегда. А ведь будет и следующая попытка... О том, что этот укурок выкинет в следующий раз – Димка даже задумываться не хотел. Впрочем, он сам сразу же шагнул обратно, наклонившись уже добровольно, зашептал еле слышно прямо в ухо блондину. - Ну, в самом деле, Герыч, ты совсем больной. Тут до жопы собак, это же, бля, государственная граница, а не проходка в ночной клуб! - Ну и фиг с ними, они спят все вон в стеклянной будке. Я вообще-то еще дома догадался, что границу будем ночью переходить. Я тебя умоляю, просто расслабься, а? Никто сейчас не подорвется в четыре утра такую толпу народа досматривать. - А если какая-нибудь бешеная псина проснется и унюхает? – Дима не успокаивался. – У меня инфаркт будет в первую же секунду, если к нам погранцы подойдут. Это тебе не пятнадцать суток за мелкое хулиганство, за траву вообще-то давно уже меньше восьми лет не дают. Герман дернулся от этого напоминания, психанул все-таки и снова толкнул друга в грудь, заставляя отшатнуться. – Фак, ты достал же меня, параноик! Отойди от меня нахрен и не приближайся, пока не сядем в автобус, понял? С тобой стопудово спалюсь, точно все шавки сбегутся. И не на запах анаши, а на твой дикий адреналин! - Так, значит? Ну и круто! - выплюнул Димас. - Вот чтоб тебя приняли, придурок, - добавил он с мстительным выражением лица. Поморщился и через секунду все равно скрестил в кармане пальцы. И не глядя больше на придурочного лучшего друга, Димка с независимым видом отошел назад, пропустил несколько человек и встал ближе к концу очереди. Герман и сам не мог объяснить, зачем ему так всралось рисковать и тащить через границу немаленький такой, по меркам Госнаркоконтроля, пакет с марихуаной. Во-первых, он был более, чем уверен, что сумел бы найти кто барыжит дерьмом даже в Абхазии, где ни разу еще до этого не был. А во-вторых, что главное – он вовсе не был таким заядлым фанатом покурить план, который не может ни дня прожить, без того чтобы не дунуть. По крайней мере, сам он это не воспринимал как жесткую привычку, и был уверен, что как только ему надоест – завяжет на раз-два-три. Наверное, делал он это затем же, зачем, останавливаясь на постах ГИБДД, с невинным лицом отхлебывал на глазах ничего не подозревающих гаишников мартини бьянко, перелитую в литровую бутылку из-под минералки. И вообще, катался ночами мимо этих самых постов, будучи уже в сильно неадекватном состоянии. Затем же, зачем раскуривал косяки в подворотне прямо напротив областной ментуры, трахался с подругами на заднем сиденье припаркованной по центру набережной тачки, не слишком изуродованной тонировкой, и совершал прочие не отличающиеся умом и благоразумностью поступки. А вообще ломать свой мозг всякой там философией ковыряться в причинах собственного поведения Герман сейчас не собирался. Ему было уже очень классно, немного колотило от волнения и вполне реальной угрозы влететь в серьезные проблемы вместо отдыха и развлечений. Но все-таки риск был не чрезмерный, что бы там не верещал этот параноик. Дружественно-братско-абхазская граница, да еще и в глухое предутреннее время – это вам не международный аэропорт. И мысли в голове метались соответственные, практического содержания. Ну, например, о том, какая разница в том, на чьей стороне он попадется. И есть ли она, эта разница, вообще... Через пару минут Герман вовсе успокоился. Достал из кармана плеер, заткнул уши наушниками и обернулся. Друг предсказуемо кипел обидой, в сторону Германа демонстративно не смотрел. И все еще заметно дергался и волновался. Нет, пусть лучше он попсихует в конце очереди, а то спалились бы точно оба. Несмотря на прозвучавшие угрозы, последнее, чего Герман бы хотел – это навлечь проблемы на своего друга. Герман мысленно закатил глаза, ему все же было немного стыдно. Но разве, же он виноват, что у кого-то настолько позорные нервы? Ладно. Они разберутся потом. В том, что после успешного завершения миссии, они как всегда тут же помирятся, а Димас забьет на свои нравоучения, Герман не сомневался. Не в первый раз, плавали - знаем. Он обернулся еще раз. С трудом поймал взгляд дующегося на него друга, ободряюще ухмыльнулся и подмигнул ему.
1368 Прочтений • [Абхазская бессонница. Глава 1. Часть 1] [10.05.2012] [Комментариев: 0]
Vova
