Живой: Мне кажется порою, что солдаты

Режиссёр Александр Велединский познакомился с историей «Живого» ещё в годы учёбы на Высших режиссёрских курсах, прочитав сценарий однокашника своего Игоря Порублева. Тот знал запах горной войны и у него родился такой карандашный набросок фильма-рассказа — двое вытаскивают третьего с поля боя, а сами погибают, прикрывая отступление. Выживший возвращается домой без ноги, не находя вокруг ни одной точки соприкосновения с реальностью, и такой точкой для него становятся два призрака его товарищей, непонятно как очутившихся рядом и даже не знающих, зачем они здесь, и куда потом уйдут, оставив героя в покое или забрав его с собой.

В этой истории была своя музыка, своя тоска и своя пронзительность — два балагурящих призрака в зимнем камуфляже, пришедших оттуда, где холодно и никого нет. Велединский сразу попросил Порублева отдать ему сценарий, но тот не соглашался, «сам сниму». Но годы шли, наше кино не спешило возрождаться, и сценарий после доработок достался-таки Велединскому.

И Велединский постарался. Он придумал замечательных персонажей, актёры вжились в них словно намертво, вросли, позволили им стать собой, и это уж не персонажи — это живые люди, хотя некоторые — уже мёртвые. Они заразительно смеются, они молча плачут, они — живые.

Диалоги Игоря и Никича — двух призраков — это диалоги шекспировский глубины и захаровской заразительности. Каждая мельчайшая деталь на экране — живёт своей жизнью. Эпизоды — вершина кинематографического искусства.

И одно лишь, зато огромное, неподъёмное «но» над всем этим. И персонажи, и эпизоды, и иконописной почти мощи кадры — это оттуда, из истории, из крошечного образа, который следовало разжечь в костёр, пожар, стихию. Но ни костра, ни пожара, ни стихии не получилось. Искры вспыхивают и гаснут — вот бой в заснеженных горах, вот военный госпиталь, вот убийство не на войне, вот возвращение домой, вот двое призраков, бредущих по пустой Красной площади и танцующих в обнимку со своим неразлучным оружием под песню группы «Сплин».

А общей картины как не было, так и нет. Как ни печально, несмотря на награду имени Григория Горина за лучший на «Кинотавре» сценарий, несмотря на его историю, несмотря на все заметные попытки собрать его воедино уже на монтажном столе — скажу сейчас самое ужасное — сценария у фильма просто нет.

Другой фильм Велединского, сакраментальное «Русское», обладал таким мощным внутренним стержнем в лице лимоновского литературного подростка Савенко, что силу эту, кажется, нельзя перешибить ничем — каждый художественный приём этой могучей харизмой пригибался к общему стволу и ставился как то лыко в строку. «Живой» же, при ничуть не менее сильных персонажах-эпизодах-диалогах, категорически отказывается играть по правилам киноромана, предпочитая оставаться искрами в темноте вместо костра из этих искр.

Во время просмотра отчаянно заметно, как Велединский донельзя удлиняет эти эпизоды, пытаясь остановить мгновение, заставить эти мгновения идти стройным потоком хоть куда-нибудь, хоть бы и не в том направлении, но — идти. Некоторые эпизоды даже повторяются почти целиком — картинкой, музыкой, планами, пейзажами, словами — по нескольку раз за фильм. А всё равно остаются просто повторёнными раз от раза отрывочными эпизодами. Никуда не ведущими, самоценными, но не желающими отдавать эту ценность наружу, в общее полотно фильма.

Так всё и тянется, до самого финала, с неизбежно-непонятным священником Чадовым-младшим, с «красным смещением» в сюрреализм, безысходность и религию. А ведь про религию уже всё было сказано ещё в эпизоде, где Кир кричал «Бог!», и в ответ раздавалось молчание. А ведь про безысходность уже столько раз говорили другие, и мелковата она как вывод из истории двух призраков и одного солдата. А ведь про призрак уходящего воина в шинели именно в прощальном ключе уже так хорошо прозвучал эпизод в фильме «Вор».

Велединский не сумел собрать в единую картину то, что не захотело соединяться. Не сумел преодолеть барьер блестящего, но эпизода и нарисовать полотно, как этой было с «Русским». Чего очень и очень жаль. Любите кино.