После «Страстей Христовых», при всей неоднозначности общественного мнения относительно фильма, от Мела Гибсона стали ждать не просто очередного фильма, а фильма по крайней мере столь же сильного, столь же не бесспорного, столь же, если хотите, дающего по мозгам. И сам Гибсон с азартом включился в эту игру в ожидания, до последнего не раскрывая подробностей о новом проекте, выпуская мало о чём говорящие ролики, интригуя общими деталями — снова мёртвый язык, снова далёкое прошлое — умудрившись вписать христианский контекст конца света в дикую природу начала второго тысячелетия нашей эры.
Если не вспоминать алкогольно-антисемитский скандал, который, конечно, подогрел к новому фильму режиссёра интерес, но вряд ли был преднамеренным, Гибсон сделал со своей стороны всё, чтобы заинтриговать, привлечь внимание, но ни на йоту не раскрыть суть происходящего. С одной стороны — известен сюжет: клонящаяся к своему закату Империя Майя строит новые и новые алтари для человеческих жертвоприношений, пытаясь так отсрочить свою судьбу; молодой индеец, которого должны были принести в жертву, бежит от своей судьбы на свободу. Сюжет как сюжет, а что за ним скрывается — загадка.
И вот, премьера, сходили, посмотрели, подумали. Давайте разбираться.
Начнём, пожалуй, с историчности. Тут ещё до начала фильма было довольно нестыковок. Майя, фигурирующие во всех виденных мной официальных, в т.ч. англоязычных синопсисах, по современным представлениям перестали существовать как классическая цивилизация майя примерно в середине X в.н.э. (идут споры, что с ними случилось, но массово строить свои алтари они перестали именно тогда, за исключением куда более более поздней пирамиды Кукулькан), и ни с какими конкистадорами, фигурирующими в фильме, встретиться не могли. Тогда зачем майя? Почему не тольтеки, инки, ацтеки? Остаётся загадкой. В кадре, кстати, слово «майя» не произносится.
Далее — ключевой момент в виде мёртвого языка. Да, латиноамериканские индейцы, да, говорят на своём наречии, в пику разным Покахонтас, вволю общающимся на «американском английском». Но увы, то ли язык получился уж совсем мёртвым, то ли индейцы оказались невосприимчивыми к языкам предков, пусть и не своих, но весь фильм оставляет впечатление франкофонного утренника из «Приключений Петрова и Васечкина» — «же суи ле лю гри». Медленно, по складам, индейские речи любой мало-мальский диалог под белые буквы субтитров превращают в затяжное постановочное действо. Отнюдь не ложась в общую «природную» канву происходящего.
Вообще же долгая прелюдия жития индейской деревни с охотой и последующими шутками-прибаутками вначале и той же охотой, но уже на человека в финале — напоминает скорее знакомые зарисовки в стиле Рони-старшего, чем современные исторические реконструкции, хотя вокруг империи майя действительно, по всему выходит, существовал массив куда менее культурных племён, говоривших почти на том же языке, но не знать соседей, не слышать о крупном многосотлетнем агрессивном государстве в паре дней пути от себя, да и вообще — не знать в своём лесу каждую тропинку и оставлять там заряженные попусту ловушки — это нонсенс даже для самого каменного века.
Да и тканые материи, фигурирующие в некоторых кадрах на фоне употребления сырого мяса и кремневых ножей и дреколья на охоте тоже ставят ряд вопросов перед создателями фильма — так ли они уверены в своей версии исторической реальности, настолько ли они тщательно подошли к этой реконструкции и следовали рекомендациям экспертов-историков — упитанные индейцы, на самом деле отнюдь не раз в неделю позволявшие себе мясо, и вообще непонятно чем питающиеся между удачными охотами, столь же упитанные и умытые их дети, чистые зубы, вальяжная побудка во время нападения врага, безоговорочное пропускание чужих через свои земли и прочая, и прочая.
Не меньше вопросов порождает и дальнейшее путешествие пленённого героя через земли более культурные — судя по показанному, майя занимались исключительно рабовладельческим строительством своих каменных алтарей, равно как прилюдным подневольным умерщвлением множества себе подобным, изымая из них сердца через живот, а также отрубая голову, и так всё время, пока не случится затмение (на самом деле это ацтекский обряд, причём проводившийся зачастую добровольно, и эти, в отличие от майя, как раз непосредственно познакомились с конкистадором Кортесом, для майя же был характерен совсем другой подход к кровавым жертвам — их обряд кровопускания совершался путём прокалывания различных частей тела специальным ножом, и был прерогативой вождей, а не участью рабов).
Почему при всём этом высоком культурном уровне (гигантские постройки, фрески, жреческая религия, астрономический календарь, продвинутый по отношению к родоплеменному строю рабовладельческий уклад, умение обращаться с металлом, денежное обращение и так далее) у показаны столь примитивные культовые обряды, где армия-полиция, почему никаких преимуществ, кроме многочисленности и кое-какой носимой защиты, у «охотников за головами» перед «дикарями» просто нет. Те бегут, эти бегут, кто кого догонит и съест. Масса вопросов.
Если Гибсон хотел показать упадок кровавой империи, то у него получился скорее шарж на этот упадок — реки бурой крови, горы синих трупов, одинокое притянутое за уши предсказание, а потом бац — конкистадоры на горизонте, приплыли. Крови в фильме вообще много. Да, как было сказано по поводу совсем другого фильма, «такое было время», но время было и не было, речь не о времени, а о том, что хотел сказать автор. Например — почему сцена жертвоприношения повторена без нюансов два раза к ряду, почему в финале главный герой так долго и упорно, с максимальными подробностями избавляется от, кажется, плодящихся в пути преследователей. Ну и закольцованный на начальную охоту финал с последующим катарсисом не показался в итоге ни элегантным, ни осмысленным.
По выходе из зала осталось впечатление, что на экране был показан странный исторический триллер-памфлет, крайне неоднозначный, но совсем не в том смысле, в каком были неоднозначны «Страсти Христовы». Что, в конце концов, всем этим хотел сказать автор, загадка. То есть привычный для современного западного «высоколобого» искусства антиамериканский пафос просматривается вполне прозрачно — и проклятия на оба ваши дома, и реки крови, и кара небесная в виде конкистадоров, и некий новый путь (какой? Гибсон ничего толком не предлагает), и нарочитое поклонение ложным богам (опять, не указывая никаких богов неложных — предельно выгодная позиция), можно придумать проекцию и для оставленных умирать в лесу детей — но придумки эти, увы, непосредственно к тому, что мы видим на экране, приходится нарочно притягивать за уши, выкидывая массу невписывающихся в трактовку моментов. А потому любые озвученные тут и там построения оказываются предельно искусственными, и мы снова возвращаемся к тому, с чего начали — с Рони-старшего и индейцев Майя.
Vova
