Изабель Койшет экранизировала роман Филипа Рота, неоднократного нобелевского выдвиженца. Радость уже в том, что премию он теперь вряд ли получит. Разоблачение выдвиженца невольно, но уникально. Ведь если наш век чего-то не переносит, так это гуманитарного подхода к войне полов. 11 сентября показало, что либо гуманность, либо война, третьего не дано, сексапила это тоже касается, а в романе очередной профессор нью-йоркской литературы соблазняет очередную кубинскую студентку.
Старик прекрасно устроен, давно разведён. С сыном — плохие отношения, с приятелем — хорошие. Из прежних студенток имеется постоянная любовница, но он всё равно соблазняет «новую корову», и это ещё повод для рефлексии. «Нам не дано предугадать», «всех утопить», «вернись, я всё прощу»... Рот, вероятно, хотел написать покаянный «роман о девочках». Только стареющая Койшет снимала гневный «роман о мальчиках». Взглянув на старика со стороны, она вместо его рефлексии получила свой пафос пустого места. Тут попал бы любой — сэр Кингсли, сэр Гилгуд, сэр Оливье или просто Кин.
«Все мужчины трусливы», «они врут всегда, в отличие от женщин, врущих по необходимости», «дружбы между мужчиной и женщиной быть не может». Сплошные пословицы и поговорки. Невдомёк ни понятие «собирательного образа», ни «опыт, сын ошибок трудных». При этом происходящее не назовёшь такой уж агрессивной глупостью, подчас мелькают забавные наблюдения, и вся первая половина достаточно жива, в отличие от второй. Но и здесь парадокс — жива она только благодаря неисчислимым нонсенсам, которые в экранизации вышли на первый план.
Артисты минимум лет на десять старше своих персонажей. 65-летний Кингсли играет 55-летнего «рассказчика», 34-летняя Пенелопа Крус — 24-летнюю студентку, да и 50-летней Патрисии Кларксон должно быть не больше сорока, иначе даты не сойдутся. Но при таком раскладе главное впечатление весьма своеобычно. Это, вот, как седая волосатая грудь знаменитого артиста касается нежной кожи незнакомой ему знаменитой артистки и он своими губами лобызает её молодой коричневый сосок. Как артист себя чувствовал? А она? Они, что, ниже рамки кадра были в металлических доспехах? Так же как не играли на пианино, на котором вроде играли? Члены — отдельно, клавиши — отдельно?
Персонажи практически отсутствуют, хотя грудь Пенелопы в дальнейшем становится роковой. Но Рот сочинял роман, как, будучи профессором, трахал девочек, цитируя Льва Толстого, а Койшет снимает кино про высокохудожественность траха. «Маха одетая», «Маха обнажённая» — в этой войне интеллектуалы, не цитирующие Великого Старца, не берутся в расчёт. Хотя уже Набокова в «Лолита» тошнило от бунинских «Тёмных аллей», а рассудила их подопытная крыса, умершая от голода, когда ради корочки хлеба не оторвалась от секса, вовсе не будучи боттичеллиевской Венерой. Хотя слава богу, что крыса сдохла, при том что смерть — это вам не хухры-мухры. Но в чём новизна поэтики Койшет, если, в отсутствие блоггеров и мобильников, она тоже занята лишь саморазоблачением?
Третье несовпадение — грубо говоря, рост. Даже «верный друг» Деннис Хоппер повыше будет, чем Кингсли, и, когда Круз надевает каблуки, фотографируй хоть с табуретки — всё равно не поможет. Даже если числить происходящее по разделу «Сладкого ноября», «Осени в Нью-Йорке», «Истории любви» или «Посвящается Стелле» (был такой шедевр, никто его не помнит, а детство свято) — ничего тут не сладко, когда они мучительно пытаются вписаться в кадр на равных. Одна ёжится, другой тянет носок.
Четвёртое: всем есть, чего играть, а Кингсли нечего. Хоппер — блеск, особенно в инсульте: поцелуй с другом он явно сам придумал. Стриптиз Кларксон вызывает зависть и светлую память о «Собачьей жаре». Мелочи, атмосфера на месте — всё, чем Рот живет «снаружи», Койшет «вобрала в себя». Но «рассказчик» — беда. Совершенно чудовищная вторая половина — на его совести, и только самый последний чудовищный кадр — на совести режиссёра.
Vova
