Бумажный солдат: Никто не хотел умирать

За шесть недель до запуска космонавта кто-то ванну купил офицерскую на ползарплаты в степи без водопровода, кто-то точь-в-точь похож на Гагарина, Титова и Быковского, но бегает трусцой и завидует друг другу. Кто-то жарит шашлык на даче у бюстика плачущих большевиков, изображая Грушницкого с гитарой, подпирающего «Москвич-407», проданный дантистом, никем не любимого за грядущее самоубийство гинеколога, который был способен дать женщине ребенка, а не чехословацкие туфли «Цебо». Жизнь расплывчатая. За запуском пойдут сплошь заказные памятники, «Волги-ГАЗ-21» и колбасная эмиграция. Суета и томление духа. Но оно строится с растущим напряжением, как только возникает античный «трагический герой», романный «лишний человек», постмодернистский «культовый персонаж».

Дон Румата уже скоро попадет на Арканар, Максим с еврейской фамилией еще скорей — на Саракш. Кому-то верится больше, кому-то меньше, но каждому выпадает проблема сотворения мира. Батоно Даниил заставил себя уважать тем, что его конкретно отправили в СССР весной 1961 года. С первого взгляда фильм можно смотреть как простую ретроспекцию — шпильки, стрелки и шиньоны, АЛЖИР и Байконур, у всех кто-то сидел по 58й, и еще принято защищать диссертации. Все видимое и слышимое очень точно. Несколько позже заметно, что ни слова не сказано о Неделинской катастрофе или денежной реформе или, к примеру, смерти Пастернака, хотя Галич уже написал песню с приветом, мол, «он умер в своей постели». То есть грузинские переводы присутствуют, а поют все еще комиссарскую лирику Окуджавы.

Но неточностью тут не пахнет. Во втором приближении фильм — не простая ретроспекция, а старинная утопия Мора и Кампанеллы и современный фантастический роман братьев Стругацких, если бы оба жили. Это не СССР, а образ «планеты СССР», увиденной, скажем, со спутника. Несмотря на конкретные черты 1961 года, планета имеет основания на века. Всегда грязь и нищета, и очень холодно. Всегда — солдатики и собаки, шлагбаумы и пропускная система. Всегда притом — комплекс Наполеона, который из грязи в князи догонит и перегонит и впереди планеты всей, невзирая на то, что немцев закидали кровавым мясом. «Одна шестая» «равняется четырем Франциям» и, как «встанет с колен», «на Марсе будут яблони цвести». А если собачки дохнут — чем не повод начать эксперименты на людях. Людей — как грязи, пропорция идеальна для любых экспериментов, не меняется никогда.

Ничего не меняется, потому что никто ни во что не верит. Ничего не изменится, даже если прямо в грязи случится безумное, невозможное чудо. Его никто, не веря, не увидит, а, значит, его и не было. Ну, на руках покидают, выпьют (за здравие/за упокой), фарфор побьют. Но батоно Даниилу в каком-то смысле повезло больше, чем руматам и максимам. У него доказательство — 12.04.1961 Юра действительно полетел. И если пытаться выцедить квинтэссенцию фильма, то он и не простая ретроспекция, и не социальная фантастика. Это, скорее, философское эссе сродни «Мифу о Сизифе», где фигуральная интрига — лишь пример работы мысли. Для наглядности. За «примерную наглядность» и прощаются любые мелкие неубедительности и недоказанности. Потому что работа мысли все кино идет на предмет «блин, как же ему полететь, ну, не может же, не подымется — вон, и этот уже... ну, у них же короткое замыкание при включении кипятильника в любую цековскую розетку, что же тут можно сделать?». У советского батоно Даниила за два часа кино доказывается, что с сего дня по 12 апреля работают законы мифологии и религии. Несоветские они, неконкретные и ненафантазированные. Прометей — не Прометей, Креститель — не Креститель, но Юра полетел только потому, что батоно догадался принести себя в жертву. То есть не он догадался, а те, кто его послал и кому он подчинен. Но Юра полетел только поэтому, не иначе.

Фильм — о том, как законно случается всё на свете, даже когда следа не остается, и никакого профита. О неизбежной участи, которая вдруг кому-то выпадает, иначе все навернется. О диком нежелании тех, кому выпало, делать то, что им выпало, и черной зависти тех, кому не выпало ничего. Странные возгласы после фильма, что «загробный мир лишний» или «послесловие лишнее», исходят с нетрагической, «завистливой» поверхности. Без «лишнего» не было бы ни участи, ни чуда. Мераб Нинидзе как бледная тень с больной головой — лишь часть «трагического героя». Часть, которая «творит мир», пока «чугунная» Чулпан Хаматова с «хвостиком» Анастасии Шевелевой составляют другую часть — ту, «на ком держится мир». Сам герой — нечто гигантское, многоглавое и многохвостое, но все равно несопоставимое с той прорвой неверия, против которой оно вращает землю.

12.04.1961 трагедия возвысилась благодаря последовательной визуализации философии. Глубина и длительность кадра — не маньеризм и самолюбование, а динамика сюжета. Его складывают видимые фазы, что и внушает к нему доверие. Они — как частое решето, никого мимо не пропустят. Как бы кто ни возненавидел «Бумажного солдата», вряд ли забудет историю конца лагерных собачек, гонку Юры и Геры в скафандрах на велосипедах, просто запуски где-то там, пока вертолет взлетает из-под костра, горящего рядом с нераскрывшимся парашютом, когда доктор проснулся от холода. Юмор кто-то запомнит. Или пафос. Но факт, что умной, мыслящей визуальной динамикой с лихвой покрыт вроде бы «нежеланный и неизбежный» двухчасовой хронометраж фильма. Тарковский отдыхает, хотя Герман его любит.

До встречи в кино.